Я выбежала с почты, впрыгнула в машину и сломя голову помчалась в аэропорт. Взвизгнув тормозами, я лихо зарулила на парковку, схватила сумки и побежала по обледеневшей дороге. Оказавшись в здании аэровокзала, я в жуткой тревоге окинула взглядом два пропускных пункта и в дальнем конце, возле первой пропускной стойки выхода В, заметила Вольфганга, о чем-то горячо спорившего с сотрудником команды наземного обслуживания.

— Слава богу, — увидев меня, с облегчением сказал Вольфганг, но я поняла, что он в ярости. Он быстро спросил охранника: — Мы уже опоздали?

— Секундочку, — сказал парень и взял телефон, чтобы связаться с авиадиспетчером.

Вольфганг за его спиной смерил меня свирепым взглядом. Охранник выслушал информацию и кивнул.

— Трап еще у самолета, но вам лучше поторопиться, ребята. У нас расписание.

Он проверил наш багаж и вернул нам корешки билетов. Мы рванули по бетонированному полю и взбежали вверх по металлическим ступеням трапа. Как только мы пристегнули ремни, самолет тронулся с места.

— Я надеюсь, у тебя есть уважительная причина для опоздания, — сказал Вольфганг, когда мы выехали на взлетную полосу. — Ты же знала, что потом три часа не будет рейсов на Солт-Лейк-Сити. Последние полчаса я всячески пытался уговорить их задержать вылет. Мы могли не успеть сделать все наши пересадки! О чем ты вообще думаешь?

Сердце у меня колотилось от всей этой спешки, я еще толком не отдышалась и едва могла говорить.

— Я… гм… Мне пришлось выполнить по пути важное поручение.

— Поручение? — недоверчиво переспросил Вольфганг.

Он хотел добавить что-то еще, но в этот момент оглушительно взревели двигатели. Его губы беззвучно шевелились, и я жестом показала ему, что ничего не слышу. Он сердито отвернулся, вытащил из портфеля какие-то бумаги и листал их все то время, пока наш лайнер мчался по взлетной полосе, набирая скорость. В полном молчании мы провели спокойный, но оглушительный сорокаминутный перелет до Солт-Лейк-Сити. Меня это вполне устраивало. Хватило времени, чтобы придумать, как выкрутиться.

Несомненно, что в моем брезентовом рюкзачке, запихнутом под кресло, лежал подарочек, завещанный моей бабулей Пандорой дядюшке Эрнесту и перешедший в свой черед от него к Сэму. Подарочек столь опасный, что число его жертв включает не только пару коллег Сэма, но, возможно, также и Эрнеста и саму Пандору. Подарочек столь разрушительный, что убил бы и Сэма, если бы он на пару минут не задержался у почтового ящика. И вот теперь этот подарочек у меня.

Поскольку я больше не доверяла ни друзьям, ни коллегам, ни почти всем моим родственникам, так что не собиралась и близко подпускать их к этому вредоносному пакету, мне, естественно, не хотелось оставлять его на хранение Джорджу под взглядами дюжины посетителей почтового отделения. Не успев придумать место для тайника во время гонки от почты до аэропорта, я сейчас мучилась проблемой того, как же мне отделаться от моего смертоносного наследства до вылета в Советскую Россию, где, понятное дело, его скрупулезно исследуют и, вероятно, конфискуют, подвергнув всех причастных еще большей опасности. Особенно меня.

В таком настроении моей первой идеей было уничтожить его. Я мысленно перебрала разные способы, как сделать это быстро: утопить, сжечь… Но когда мы прибыли в Солт-Лейк-Сити, вариантов выбора стало значительно меньше. Практически невозможно было спустить такую кучу бумаги в туалет или разжечь что-то вроде костерка в каком-нибудь из аэропортов на пути нашего долгого следования. К тому же уничтожение не гарантировало, что я буду дышать свободнее, ведь я понятия не имела, кому и зачем нужны эти манускрипты. Каким образом я могла бы оповестить всех интересующихся, что объекта их страстных желаний больше не существует? И если бы даже я сделала такое заявление, то это могло бы навлечь смертельную опасность на Сэма, единственного человека, знавшего, где спрятаны оригиналы древних документов.

Похоже, разумнее всего было спрятать этот пакет так же, как и первый: там, где никому не придет в голову его искать. Я знала, что камеры хранения в аэропорту Солт-Лейка, в отличие от тех, где герои боевиков прячут награбленное добро, работают, скорее всего, в режиме автоматического счетчика оплачиваемого времени, и обычно их занимают от силы на несколько часов. Даже если бы у меня было время разделить этот пакет на несколько менее увесистых и послать их обратно самой себе, я с тем же успехом могла бы сразу оставить пакет на почте, вокруг которой постоянно шастают Оливер, Под и бог знает кто еще. Запас моих идей быстро иссяк.

В аэропорту Солт-Лейка я вновь извинилась за опоздание перед все еще сердитым Вольфгангом. Как только мы сдали в багаж до Вены крупные вещи, я наведалась в дамскую комнату и открыла посылку: странные закорючки неведомого языка, но написанные знакомым почерком Сэма. Распихав эти листы по моим рабочим документам, я забросила тяжеленькую ручную кладь за спину и попыталась ни о чем не думать до вылета. Перед выходом из зала ожидания я послала сообщение по факсу на оставленный мне Сэмом номер 800: «Получила ваш памятный подарок. Гораздо приятнее дарить, нежели получать». Сообщение из аэропорта Солт-Лейка должно было подсказать Сэму, что мое путешествие с Вольфгангом уже началось. В конце я добавила, что мне переправят любое сообщение, поступившее в мое отсутствие.

Вольфганг ждал меня у входа в кафетерий, как мы и договорились. Держа в руках два испускающих пар бумажных стаканчика, он сказал:

— Я взял нам чай, но лучше выпить у выхода. Здесь скопилось слишком много народа.

И действительно, все столы в кафе уже оккупировала шустрая и сообразительная компания мормонских «пресвитеров»: чистенькие и розовощекие молодые люди в накрахмаленных белых рубашках, темных костюмах и при галстуках, с одинаковыми рюкзаками, набитыми заманчивыми вербовочными проспектами, потягивали воду со льдом в ожидании своих рейсов. Изо дня в день, год за годом такие молодые активисты секты мормонов носились по всему земному шару, словно пушинки одуванчиков, распространяя благую весть, выявленную реорганизованной Церковью Иисуса Христа Святых наших дней прямо здесь, в Солт-Лейк-Сити, в месте зарождения обновленного вероучения.

— Не много австрийцев им удастся обратить в свою веру, — заметил Вольфганг, кивнув в их сторону, когда мы направились в вестибюль к нашему выходу. — В этой католической стране редко попадаются жаждущие новых откровений. Но здесь в аэропорту вечно толкутся молодые люди, мечтающие разнести эти откровения по свету. По-моему, все они немного чокнутые.

— Никакие они не чокнутые, просто исповедуют другую веру, — сказала я ему, сняв крышку со стакана и попробовав обжигающе горячий чай. — Ты, к примеру, уже познакомился с моим другом Оливером. Он мормон. Впрочем, таких, как он, истинно верующие мормоны обычно называют «попутчиками», потому что они не соблюдают толком мормонские законы. Оливер иногда не прочь побаловаться запрещенным кофейком или горячительными напитками. И хотя он не считает себя отчаянным бабником, но говорит, что уже давно потерял девственность.

— Девственность? — недоверчиво протянул Вольфганг. — Неужели у них такая строгая мораль?

— Поверь мне, я не знаток, — со смехом призналась я. — Но со слов Оливера я поняла, что мормоны более-менее на добровольных началах содержат себя чистыми телом и душой. Видимо, так они готовятся к спасению в конце тысячелетия.

— В конце тысячелетия? Что-то я не понимаю.

— Это своеобразный тренинг, — объяснила я. — У католиков ведь есть катехизис, верно? В общем, насколько я себе представляю, это звучит так: сегодняшний день знаменует начало конца, время тормозит перед новым поворотом. То есть близится Конец Света, и мы живем в последние дни нынешнего миропорядка. Только очистившиеся и услышавшие, как они говорят, «Благую Весть Иисуса Христа» будут спасены, когда Он вернется на землю вершить суд и ознаменует начало новой эпохи. Вот мормоны и готовятся посредством крещения и очищения души и тела в эти последние дни, дабы каждый из них возродился в новой, неземной сущности и обрел вечную жизнь. Отсюда и их название — «Святые последнего дня».

— Конец Света — это древняя идея, распространенная во всем мире, — согласился Вольфганг. — На протяжении всей истории стержнем веры почти всех народов на земле являлась эсхатология, учение о конечной судьбе мира, от греческого eschatos — «последний, конечный, крайний». В католицизме есть учение о втором пришествии, когда Спаситель явится, чтобы вершить последний суд. — Он неожиданно спросил: — Ты веришь в это?

— Ты имеешь в виду, верю ли я в Апокалипсис? «Се, гряду скоро… » и так далее? — уточнила я, как обычно неуклюже заигрывая с верой. Может, и правда реальное бытие недостаточно надежно? — Конец Света был обещан две тысячи лет назад, и лишь немногие, насколько мне известно, все еще ждут его, затаив дыхание. Боюсь, что для моего обращения в веру необходимо нечто более осязаемое.

— Тогда во что же ты веришь? — спросил Вольфганг.

— Трудно сказать, — призналась я. — Я воспитывалась в индейском племени «Проколотые носы». Их духовные воззрения ближе всего к полученному мной своеобразному религиозному воспитанию. Полагаю, что мне нравятся их идеи о наступлении новой эры.

Я развивала эту тему, пока мы бродили по залу ожидания.

— Как и большинство индейских племен, «Проколотые носы» верят, что коренные американцы избраны для того, чтобы преобразить мир. В конце прошлого века в племени паютов в Неваде появился пророк по имени Вуовока. Во время болезни ему было видение, открывшее ему, что произойдет в конце нынешней эпохи, которая для невадских паютов станет началом новой эры. Вуовоке был явлен некий вдохновенный и зримый танец, способный помочь людям преодолеть границы мира реального и приобщиться к миру духов. Ежегодно люди берутся за руки и пляшут в кругу, безостановочно, целых пять дней. Он назвал этот танец Ванаги Васипи — танец духов. Танцующие призывают сына Великого Духа; он прилетит как вихрь и унесет прочь всех васиху — всех многоязыких потомков европейцев, которые портят все, к чему ни прикоснутся. Духи предков вернутся на землю вместе со всеми бизонами, убитыми белыми людьми. Мать-Земля вновь одарит щедротами детей своих, и мы будем жить в гармонии с природой, согласно всем древнейшим предсказаниям.

— Очень заманчиво, — сказал Вольфганг. — И вот в это ты действительно веришь, в гармоничный образ возрожденного рая?

— По-моему, самое время кому-то начать верить в него, — убежденно заявила я. — Здесь, на этой бедной третьей планете, в нашем доме, мы устроили настоящий свинарник. Именно поэтому я выбрала свою работу. Уборка отходов — своего рода мой личный обряд очищения, помощь в наведении порядка.

Сэм как-то раз заметил, что ни одна цивилизация в истории, какой бы могущественной она ни была, не прожила бы долго без приличной канализационной системы. Риму удалось подчинить себе полмира благодаря акведукам, системе водоснабжения и отвода нечистот. Когда Ганди захотел освободить Индию от британцев, первым делом он заставил всех индийцев опуститься на колени и дочиста отдраить отхожие места. Я рассказала об этом Вольфгангу, и он рассмеялся.

Мы подошли к выходу. Вольфганг поставил портфель перед стойкой ожидания и чокнулся своим бумажным стаканом с моим, словно мы пили шампанское.

— Спасение мира посредством контроля за отходами — это очень похоже на миссию моего работодателя, МАГАТЭ, — с улыбкой произнес он. — Но в сущности, люди-то не меняются. Совершенно не представляю, каким образом выбранное мормонами очищение, или уборка отхожих мест, проведенная Махатмой Ганди, или пляски на природе, проповедуемые американскими индейцами, могут значительно изменить в лучшую сторону человеческое поведение или привести к глобальным переменам.

— Но мы же говорили о вере, а не о поведении, — напомнила я. — Когда люди спускаются с небес на землю, результаты обычно оказываются не совсем такими, как ожидалось. К примеру, тебе идея танца духов показалась заманчивой, но посмотри, что получилось в реальности. Этот танец, соединивший так много райских элементов, быстро восприняли индейцы аропахо, оглала и шошоны, а больше всего лакота, которые в итоге из-за него погибли.

— Что значит погибли? — озадаченно спросил Вольфганг.

— Как это что? — изумилась я. Мне с трудом верилось, что кто-то может не знать эту историю. — Они были убиты. Это один из ужаснейших моментов в истории коренного населения Америки, в основе его лежат религиозные противоречия. Индейцам не разрешалось охотиться; их согнали в резервации и заставили заниматься земледелием. И вот в конце прошлого века наступил великий голод. Тысячи голодающих без конца исполняли священные танцы. Их танцы стали дикими и исступленными; люди вошли в транс, в отчаянии пытаясь вернуть идиллию, ту древнюю счастливую Аркадию, когда земля и ее дети жили в единстве. Они верили, что надетые ими ритуальные одежды волшебным образом защитят их от солдатских пуль. Белых поселенцев испугали незнакомые религиозные ритуалы, они восприняли их как военный танец. Поэтому танец духов был объявлен вне закона, задействованные правительственные войска вырезали целые семьи, расстреливали и безжалостно убивали индейцев: мужчин, женщин, детей, даже грудных младенцев. Ты ведь слышал о массовом убийстве в тысяча восемьсот девяностом году в Южной Дакоте, на берегах Вундид-Ни?

— Массовое убийство? — сказал Вольфганг, ужасаясь и не веря. — Из-за танцев?!

— Да, видимо, это трудно представить, — согласилась я и добавила с сарказмом: — Но федеральные власти частенько выбирали трудные пути для разрешения религиозных конфликтов. )

Мне тут же захотелось влепить себе оплеуху за наигранную легкость, с которой я рассуждала о том, что стало для Сэма и большинства коренных американцев их собственным пониманием холокоста и апокалипсиса, вместе взятых.

— Поистине потрясающая история, — сказал Вольфганг. — И главные злодеи в ней — потомки цивилизованных белых европейцев?

— Вот именно, — подтвердила я. — Но ты спросил, во что я верю. Так вот, я признаюсь, что готова согласиться с традиционной племенной мудростью: мне хочется верить в существование некого танца духов, способного возродить гармонию между нами и нашей старушкой-Землей, или Прародительницей, как называют ее коренные американцы. Правда, самой мне вряд ли удастся приобщиться к этому танцу: я не слишком хорошая плясунья.

Вольфганг улыбнулся.

— Не может быть, — сказал он. — Ведь твоя тетя Зоя была одной из величайших танцовщиц нашего столетия! И на мой взгляд, у вас много сходных качеств. Ты просто создана для танцев: твое телосложение, движения, твои лыжные экзерсисы, к примеру…

— Однако я боюсь кататься на лыжах по рыхлому снегу, — напомнила я. — Я выхожу из себя, когда не могу контролировать ситуацию. Те, кто помешан на контроле, не бывают по-настоящему хорошими танцорами. Мать Сэма, которую я никогда не видела, была коренной индианкой из племени «Проколотые носы». В детстве мы с Сэмом прошли обряд и стали

«братьями по крови». Я хотела вступить в племя, чтобы стать их законной соплеменницей, но дедушка Сэма не разрешил, потому что я отказалась танцевать. Каждый вступающий в племя должен приобщиться к тому, что на языке хопи называется «хойя» — так называется священный танец. Это слово означает «готовность вылететь из гнезда».

— Но я же видел, как ты прыгнула со скалы, — сказал Вольфганг, все еще улыбаясь. — Тебе только кажется, что ты не осмелишься прокатиться по целине. Ты ведь понимаешь, какое могущество может придать вера. В сущности, разве не ты сама решаешь, способна ли ты на тот или иной поступок?

— По крайней мере, я понимаю, почему так поступил дедушка Сэма, — сказала я, уклоняясь в сторону от замечания Вольфганга. — Я думаю, что ему хотелось сохранить известную дистанцию между нашей семьей и его единственным внуком. У нас действительно странная семейка. Но по мнению Серого Медведя, у меня с Сэмом могла возникнуть слишком близкая связь. «Проколотые носы» придерживаются строгих ограничений на родовые отношения. Как двоюродная сестра Сэма я была бы неким запретным плодом: у индейцев брак запрещен даже между более дальними родственниками.

— Брак? — перебил меня Вольфганг. — Но ты говорила, что в то время вы были детьми.

Черт! Я почувствовала, как начинают пламенеть мои щеки, и попыталась спрятать лицо. Вольфганг взял меня за подбородок и повернул лицом к себе.

— У меня тоже есть одно личное мнение, моя милая, — сказал он. — Если бы твой кузен не был преждевременно выведен из строя, то меня сильно обеспокоило бы столь пылкое признание.

И в этот момент — хвала небесам — объявили начало посадки на наш самолет.

Во время долгого перелета до Нью-Йорка Вольфганг старательно посвящал меня в подробности предстоящей миссии в Советском Союзе, возложенной на нас Международным агентством по атомной энергии. Впрочем, о деятельности МАГАТЭ я и сама знала довольно много.

Людей, трудившихся, как и я, в ядерной области, неофициально называли «ядерщиками» и почти повсеместно относились к ним с презрением и отвращением. Популярными считались, к примеру, такие слоганы: «Не бывает хороших ядерщиков» или «Хороший ядерщик — это мертвый ядерщик» — глубинная мудрость философии приветственных стикеров, налепленных на бамперах.

Основная задача, порученная нам с Вольфгангом его начальством из МАГАТЭ, состояла в том, чтобы постараться направить использование ядерных веществ на мирные и позитивные цели. К ним относились: диагностика и лечение болезней, отказ от допотопных способов борьбы с насекомыми с помощью ядовитых пестицидов и развитие атомной энергетики, которая ныне обеспечивала семьдесят процентов мировой электроэнергии, значительно снижая при этом загрязнение от применения устаревших видов топлива и сокращая истощение запасов полезных ископаемых и вырубку лесов. Все вышеперечисленное давало этому агентству необходимую политическую силу для контроля над ядерным вооружением. А недавние сбои в работе атомных станций, возможно, даже расширили сферу его влияния.

Спустя шесть месяцев после аварии 1986 года на Украине МАГАТЭ начало требовать сведения обо всех прежних авариях, которые представляли опасность «трансграничного загрязнения» — как, например, в случае с аварией на Чернобыльской АЭС, которую Советы поначалу пытались отрицать, пока не были проведены замеры радиации по всей Северной Европе. Через год Совет управляющих МАГАТЭ выработал международную программу действий по безопасному захоронению ядерных отходов, что как раз и представляет смысл нашей с Оливером повседневной работы. А всего пару месяцев назад это агентство ужесточило меры безопасности в отношении нелегальной перевозки и захоронения ядерных отходов. Конечно, многие из этих перемен вызвала чернобыльская катастрофа, но для широкой публики причины ее так и остались непонятными.

В Чернобыле работал бридерный реактор — тот вид реактора, который пользовался поддержкой у правительств СССР и США, как и у многих других. Но в народе все его интуитивно боялись. И вероятно, на то были основательные причины. Как предполагает само название, бридерный реактор действительно производит больше топлива, чем потребляет. У нас подобная технология применялась в районе знаменитой горы Мен в Скалистых горах, о чем я когда-то рассказала Оливеру, сравнив начальные запасы топлива с закваской, например с дрожжами, используемыми при выпечке хлеба. Берется немного ядерной закваски, то есть ядерное топливо типа плутоний-239, и туда подмешивается обычное сырье типа урана-238, который сам по себе в качестве топлива не пригоден. В итоге получается большое количество новой закваски — увеличенная масса плутония, — и ее можно повторно использовать в качестве ядерного топлива или превратить в начинку для ядерных бомб.

Поскольку бридерные реакторы практически выгодны, то русские, так же как и мы, пользовались ими не одно десятилетие. Куда же подевался весь этот плутоний? Конечно, во времена холодной войны в США из этого не делали особой тайны: его повторно использовали в боеголовках, выпускаемых в количествах, достаточных для того, чтобы каждый американец разместил по паре таких штуковин у себя в гараже. Но о российских сильнорадиоактивных отходах я надеялась хоть что-то выяснить, когда мы доберемся до Вены.

Центральный офис Международного агентства по атомной энергии находится на Ваграмерштрассе, в парковой зоне на островке, омываемом рукавами старых и новых развилок Дуная. За блестящей водной гладью на другом берегу реки раскинулся Пратер с его знаменитым гигантским чертовым колесом — тот самый парк отдыха, где семьдесят пять лет назад моя бабушка Пандора провела утро, катая на карусели моего дядю Лафа и Адольфа Гитлера.

Во вторник в девять утра коллега Вольфганга Ларс Фенниш поджидал нас в Flughafen, чтобы забрать нас вместе с багажом и отвезти в город на назначенные на сегодня совещания. После долгого, утомительного и практически бессонного путешествия я сидела на заднем сиденье машины, не особо расположенная к общению. Поэтому, пока двое моих спутников обсуж-

дали по-немецки наши деловые планы и расписание на сегодня, я смотрела через голубоватые стекла на тоскливые городские пейзажи. Но когда мы подъехали к Вене, меня захлестнули ностальгические воспоминания, и я погрузилась в прошлое.

Последний раз я была в Вене лет десять назад, но до настоящего момента не осознавала, как соскучилась по этому городу моего детства, по всем тем рождественским и прочим праздникам и каникулам, проведенным с Джерси в музыкальной среде дяди Лафа и включающим поедание сластей, вскрытие завязанных лентами подарков и поиски пасхальных яиц. Мое личное восприятие Вены было богаче и многослойнее слащаво-сентиментального образа этого города, в общем и целом сложившегося во всем остальном мире: города «Strudel und Schnitzel und Schlag», как говорил о нем дядя Лаф. Я знала другой город — пронизанный множеством традиций, пропитанный запахами и ароматами такого множества разнообразных культур, что при одной мысли о Вене меня охватывало чувство причастности к ее волшебной истории.

С самого основания Вена лежала на перекрестке, разделявшем и соединявшем восток и запад, север и юг, в центре некого слияния и смешения. Страна, ныне называемая Австрией — Остеррайх, что означает «Восточное королевство», — в древности называлась Остмарк, «Восточная марка», то есть граница, где заканчивался цветущий и понятный западный мир и начинался таинственный Восток. Но слово «mark» можно также перевести как «болото» — в данном случае имеются в виду туманные низины по берегам Дуная.

На протяжении тысячи семисот миль от Шварцвальда до Черного моря несет свои воды самая важная артерия, объединяющая Западную и Восточную Европу, — Дунай. Древние греки называли его Истр, римляне считали материнскими истоками, и его старинное название по-прежнему употребляется для описания аллювиальной дельты, отделяющей Румынию от СССР. Но как бы ни называли эту реку многие народы в разные века — Донау, Дон, Данувий, Дунария, Дунай, Дануб, — самое древнее кельтское слово, породившее все эти названия, было Danu — «дар».

Дар воды, не признающий границ, щедро обеспечивающий животворными дарами всех людей. И еще один дар, кормивший множество обитателей дунайских берегов, — некое сокровище из темного золота, на котором зиждилось богатство Вены и благодаря которому она получила свое название: Vindobona, доброе вино.

Даже сейчас в холмистых долинах венских пригородов я видела бесконечные ряды виноградников, раскинувших свои шишковатые лозы с пожухлыми листьями прошлогоднего урожая — дар богини Цереры. Но вино подарено другим божеством — Дионисом. Его дар успокаивает боль, пробуждает мечты, а порой доводит людей до безумия; он изобрел бурные праздничные пляски, и самыми ярыми его последовательницами стали исступленно танцующие женщины. По моему мнению, если этот бог и отметил своим покровительством какой-то город, то им была именно Вена, земля «вина, женщин и песен».

Мне и самой в нежном возрасте удалось встретиться с этим божеством прямо здесь, в Вене, когда Джерси пела в дневном спектакле «Ариадна на Наксосе» в Государственной венской опере имени Рихарда Штрауса.

Покинутая на острове Наксос своим горячо любимым Тесеем, Ариадна подумывает о самоубийстве. Но тут на сцене появляется Дионис, чтобы спасти ее. В тот день Джерси, исполнявшая роль Ариадны, пела: «Ты — капитан мрачного корабля, уплывающего в темные дали… » Ариадна полагает, что личность, вдруг явившаяся ей, — бог смерти, который пришел забрать ее в подземное царство. Она не понимает, что перед ней сам Дионис, он полюбил ее и хочет жениться на ней, а потом вознести к небесам, украсив их ярким созвездием ее свадебного венца.

Но я была тогда такой глупышкой, что понимала ситуацию ничуть не лучше Ариадны. Наверное, именно поэтому я устроила свое первое и единственное публичное выступление в жизни, и оно произвело неизгладимое впечатление, по крайней мере на членов моей семьи. Я искренне поверила, что ужасный Князь Тьмы (тенор) собирается обречь мою маму на вечные пытки адским огнем, и поэтому выскочила на сцену и начала спасать ее! Мне удалось потрясти весь оперный зал. До сих пор помню свое унижение, когда меня насильно унесли оттуда рабочие сцены. Слава богу, дядя Лаф оказался поблизости и спас меня.

После нашего ухода Джерси раздавала автографы в наполненной цветами артистической уборной и, безусловно, как только мы удалились, извинилась перед изумленной публикой за неожиданное выступление ее ребенка. Лаф решил утешить меня Sachertorte mit Schlagobers — замечательным тортом со взбитыми сливками, после чего мы прогулялись по знаменитому бульвару Ринг, окольцовывающему Вену. Когда мы подошли к фонтану, Лаф присел на край этого водоема, притянул меня к себе и посмотрел на меня с насмешливой полуулыбкой.

— Гаврош, милая моя, — сказал он. — Я хочу дать тебе маленький совет: никогда больше не погружай свои хорошенькие зубки в ноги, принадлежащие кому-то вроде Бахуса, как ты сделала сегодня. Я говорю об эхом не только потому, что этот конкретный тенор, возможно, больше не пожелает появляться на сцене с твоей матушкой, но также и потому, что Бахус или, как его еще называют, Дионис — это великий бог. А кроме того, тот певец всего лишь исполнял его роль, — заверил меня дядюшка.

— Мне жаль, что я укусила дяденьку, который пел с мамой, — призналась я. Но меня заинтриговали его слова. — Ты сказал, что он только играет роль и, значит, где-то есть настоящий… Ди-я-нис? — попыталась я озвучить незнакомое слово.

Когда Лаф с улыбкой кивнул, у меня появилась масса новых вопросов.

— А ты когда-нибудь видел его? Как он выглядит?

— Мало кто верит в его существование, Гаврош, — серьезно сказал мне Лаф. — Считается, что он лишь герой волшебной сказки. Однако у твоей бабушки Пандоры было к нему особое отношение. Она верила, что этот бог приходит только к тем, кто просит его о помощи. Но ты должна действительно нуждаться в его помощи, прежде чем попросить. Он ездит на звере, который является его ближайшим спутником, — на дикой черной пантере с изумрудно-зелеными глазами.

Я страшно заинтересовалась. Образ тенора, укушенного мною в икру всего лишь час назад, совершенно изгладился из моей памяти. Я с нетерпением ждала, когда же появится в самом Центре Вены этот живой бог и проедется по Кернтнерштрассе верхом на своем взмыленном диком звере.

А если мне и правда понадобится помощь и он придет спасти меня, то как ты думаешь, дядя Лаф, он заберет меня с собой, как Ариадну?

— Гаврош, я совершенно уверен, что так и будет, если ты этого захочешь. Только сначала позволь мне рассказать кое-что важное. Бог Дионис полюбил Ариадну, но она была смертной женщиной, и ему пришлось спуститься к ней на землю. Однако, видишь ли, сошествие великого бога на землю может вызвать множество неприятностей. Поэтому ты должна призвать его только в том случае, если тебе действительно очень сильно понадобится его помощь, а не так, как поступил малыш, кричавший про волка. Поняла?

— Поняла, — согласилась я. — Я постараюсь. А какие могут быть неприятности? Что, если я вдруг случайно ошибусь? Неужели произойдет что-то ужасное?

Лаф взял меня за руку и посмотрел в мои глаза так, словно пытался увидеть в них какое-то далекое прошлое.

— Милый Гаврош, — сказал он. — Я уверен, что, глядя в твои потрясающие глаза, отливающие цветом морской волны, даже сам бог усомнится, стоит ли винить тебя, если ты когда-нибудь сделаешь ошибку. Но твоя бабушка полагала, что время Диониса придет уже очень скоро. И поскольку он является богом воды, источников, фонтанов и рек, то его приход освободит все эти воды. Дожди будут лить с неба, как во времена Ноя, и реки выйдут из берегов…

Внезапно я с ужасом вспомнила о мальчике, кричавшем о волке, когда не было никакого волка. И конечно, жутко испугалась тех могущественных сил, которые, по словам Лафа, могла вызвать моя бабушка, да и я тоже могла, судя по его намекам.

— Неужели ты думаешь, что вся наша земля будет затоплена и разрушена, если кто-то просто попросит помощи, в которой на самом деле не нуждается? Кто-то похожий на меня, — уточнила я.

Лаф немного помолчал, а когда заговорил, то не стал ни в чем разубеждать меня.

— Мне кажется, Гаврош, ты узнаешь нужный момент для просьбы, — мягко заметил он. — И я совершенно уверен, что сам этот бог будет точно знать, когда надо прийти.

Следующие двадцать лет моей жизни я редко вспоминала тот детский эпизод. Но сейчас, когда мы переезжали на остров, приближаясь к пункту нашего назначения, я вновь с тревогой глянула на рюкзачок, стоявший рядом со мной на сиденье, на это вместилище манускриптов Пандоры.

Мы проехали через посты охраны и остановились перед зданием Международного агентства по атомной энергии. Когда я выбралась из машины, не забыв захватить свою смертельно опасную сумку, в моей памяти лишь на мгновение эхом пронеслись те самые слова, что когда-то давно сказал мне дядя Лаф в Вене: что я сумею понять, когда понадобится призвать этого бога. И мне подумалось: уж не наступил ли тот самый важный момент?

Возможно, я сомневалась насчет особой важности момента, но ко времени обеда имела точное представление о том, где находится особо важное место: на просторах СССР, в регионе, обычно называемом Золотая степь. В книгах по географии это называется Центральной Азией.

Судя по словам Ларса Фенниша и его коллег, присоединившихся к нам в конференц-зале МАГАТЭ для брифинга — «краткого» многочасового инструктажа, это был самый таинственный и взрывоопасный регион в мире.

Упомянутый сектор земного шара, изображенный на четырехцветной карте на ближайшей стене, включал в себя советские республики Туркменистан, Таджикистан, Узбекистан, Киргизстан и Казахстан — территорию, охватывавшую некоторые из самых высоких горных вершин в мире, в недавнем прошлом бывшую ареной многонациональных и религиозных волнений, а в древности славившуюся ожесточенной межплеменной враждой.

Соседи их также заслуживали особого внимания. С этими республиками граничили Китай, член «большой пятерки», владеющей ядерным оружием, и Индия, чей народ, не претендующий на владение ядерным оружием, и без него показал несколько лет назад свою взрывоопасность. Я уже не говорю о Пакистане, Афганистане и Иране — все это трио наверняка с восторгом вступило бы в такой взрывоопасный клуб. В общем, мы отправлялись не в самое гостеприимное место.

Главной миссией Международного агентства по атомной энергии, открывшегося под эгидой ООН, стала забота о мирном будущем человечества, в связи с чем эта организация старалась не допустить дальнейшего распространения ядерного вооружения. До сегодняшнего брифинга мне не приходило в голову, что даже при полной поддержке США и всех наших союзников МАГАТЭ не сможет достичь этой цели без дополнительного содействия и пробивной силы всего Советского Союза, способного уравновесить состояние западно-восточного мира. Первой неожиданностью для меня оказалось известие о том, что СССР действительно оказывал такую поддержку на протяжении последних десятилетий. И уж совсем меня потрясло то, что инициатором нашей с Вольфгангом командировки в СССР выступил не МАГАТЭ — нас пригласили к себе сами Советы.

Правда, в последние годы, учитывая последствия катастрофы чернобыльского масштаба, русские могли слегка дозреть до более активного сотрудничества с МАГАТЭ. Но помимо понятий glasnost и perestroika внешние связи Советов не были такими уж благодушными, как могли представлять их информационные службы. С чего вдруг Советы так круто изменили свои установки и застенчиво просят нас проверить их нижнее белье?

К концу серьезного и обстоятельного брифинга я узнала ответы на этот и многие другие вопросы, имевшие отношение к таинственной группировке, о которой мне еще не приходилось слышать. Она называлась «Комитет-77», и целью этого комитета, по-видимому, было вступление в клуб, который контролировал все мировые запасы боевых ядерных веществ.

Только в час дня мы с Вольфгангом наконец вывалились из конференц-зала, любезно поблагодарив Ларса и его коллег за наши трехчасовые мучения, и решили подкрепить свои силы хорошим обедом. После бессонной ночи мы не успели даже толком позавтракать перед этим напряженным инструктажем, и я просто мечтала об основательной трапезе в легкой gemutlich атмосфере. К счастью, венские кафе работают практически постоянно.

Мы оставили наш багаж в штаб-квартире МАГАТЭ, решив забрать его позже, и взяли такси. Высадившись на берегу Дунайского канала, мы прошлись пешком до кафе «Централь», где, по словам Вольфганга, нас ожидал заказанный столик. Мне было не слишком ловко таскать за плечами увесистый рюкзачок по мощенным булыжником улицам Вены, но по крайней мере у меня была удобная обувь. А это способствовало пешей прогулке. Прежде чем мы зашли далеко, бодрящий туман над каналом прочистил мою голову достаточно, чтобы я смогла вполне сосредоточиться.

— Расскажи мне еще немного об этом Комитете— 77, — предложила я Вольфгангу. — Насколько я поняла, он образовался в странах третьего мира и стремится завладеть всем жидким плутонием, который только сможет достать. Какие страны в него входят?

— Здесь, в Вене, их знают уже давно, — сообщил он. — Все началось, когда семьдесят семь развивающихся стран, все члены ООН, скооперировались в начале шестидесятых годов и создали лоббистскую группировку, отстаивающую интересы стран третьего мира. И хотя сами они по-прежнему называют себя Комитетом-77, но сейчас, когда число входящих в него стран почти удвоилось, эта организация уже считается мощным блоком, благодаря этому ее влияние резко усилилось. Многие члены Комитета-77 входят также и в МАГАТЭ, но наше международное агентство не особо стремится удовлетворять интересы таких группировок, поскольку в Совет управляющих входят в основном представители высокоразвитых ядерных держав, которые с разумной осторожностью выбирают партнеров, когда речь идет о ядерной сфере деятельности.

— То есть ты считаешь, что Советы встревожились из-за того, что Комитет-77 может взбаламутить республики Центральной Азии?

— Вполне вероятно, — сказал Вольфганг. — Есть один человек, который при желании может рассказать нам гораздо больше. Он хороню знает этих людей. Он должен присоединиться к нам за ланчем, и я надеюсь, что он уже поджидает нас. Чертовски трудно было договориться и подгадать время: старый упрямец отказывался говорить об этом деле с кем-нибудь другим, Кроме тебя. Именно поэтому я так расстроился, решив, что ты опоздаешь на самолет в Айдахо. Как ты понимаешь, на согласование всех сложных нюансов нашей поездки затрачена масса усилий.

— Кажется, начинаю понимать, — призналась я, хотя понятия не имела, в чем, собственно, сложности.

В сгущающемся тумане мы шли по венским улицам. Вольфганг что-то говорил, но его голос казался мне каким-то далеким, и я уловила лишь последние слова:

— … Из Парижа прошлым вечером, когда мы с тобой вылетели сюда. Ему непременно надо было встретиться с тобой лично.

— Кто вчера прибыл из Парижа? — спросила я.

— Нам предстоит встреча с твоим дедом, — сказал Вольфганг.

— Но это невозможно. Иероним Бен умер лет тридцать назад, — сказала я.

— Я говорю не о том человеке, которого ты называешь своим дедом, — возразил он. — Я говорю о человеке, прилетевшем вчера вечером из Парижа на встречу с тобой, о человеке, благодаря которому у твоей бабушки Пандоры родился твой отец Огастус, — о том, вероятно, единственном мужчине, которого она вообще по-настоящему любила.

То ли из-за тумана, то ли из-за недостатка сна и пищи, но у меня внезапно закружилась голова, словно я вдруг взошла на карусель и все вокруг завертелось. Вольфганг поддержал меня под руку, продолжая свои пояснения.

— Я не мог решиться рассказать тебе раньше, но на самом деле это главная причина, по которой я приехал в Айдахо, чтобы найти тебя. Как я объяснил в тот первый день в горах, унаследованные тобой документы не должны попасть в плохие руки. Нам предстоит встреча с человеком, приобщенным к тайнам твоего наследства. Но для начала, на мой взгляд, тебя нужно слегка подготовить, поскольку ты, наверное, удивишься… В общем, есть в нем нечто такое, что трудно описать, но я постараюсь. Этот глубокий старик похож на некого древнего мага или волхва. Но вероятно, ты уже догадываешься, кто твой дед. Его зовут Дакиан Бассаридес.