В возрасте девятнадцати лет я уехал из Франции в Голландию, чтобы сопровождать одного чудо-ребенка с концертами. К сожалению, когда я приехал, оказалось, что девочка умерла от оспы. Я остался один в чужой стране, без денег и надежды их заработать. Чтобы не умереть с голоду, я принялся играть в кофейнях в шахматы.

Этой игре меня с четырнадцати лет обучал знаменитый сир де Легаль, лучший игрок Франции и, возможно, всей Европы. К восемнадцати годам я уже мог победить его, если он давал мне фору в виде коня. В результате я скоро обнаружил, что могу выиграть у любого. Я играл в Гааге против принца Вальдека, пока гремела битва при Фонтенуа.

Я путешествовал по всей Англии, играл в лондонском кофейном доме Слаутера против лучших игроков, включая сэра Абрахама Янсена и Филиппа Стамму. Я победил их всех. Стамма, сириец по происхождению, опубликовал несколько книг о шахматах. Он показывал их мне, а также книги Лабурдонне и Марешаля Сакса. Стамма считал, что я, обладая такими уникальными способностями к шахматам, тоже должен написать книгу.

Я опубликовал ее несколькими годами позже и назвал «Анализ шахматной игры». В ней я изложил теорию о том, что пешки — душа шахмат. В результате я доказал, что пешками можно не только жертвовать, но можно также использовать их стратегически и лозиционно против другого игрока. Эта книга совершила переворот в шахматах.

Моя работа удостоилась внимания немецкого математика Эйлера. Он прочитал об игре вслепую во французской «Энциклопедии», издаваемой Дидро, и посоветовал Фридриху Великому пригласить меня ко двору.

Двор Фридриха располагался в Потсдаме. Пустынный зал освещали лампы, однако никаких художественных изысков, как при других европейских дворах, там не было. Фридрих был воином и предпочитал общество солдат обществу придворных, художников и женщин. Говорят, он спал на соломенном тюфяке, постеленном на досках, и рядом с ним всегда были собаки.

Вечером, когда я должен был появиться во дворце, вместе со своим сыном Вильгельмом прибыл Бах, капельмейстер из Лейпцига, навестить другого своего отпрыска — Карла Филиппа Эмануэля Баха, который играл на клавесине для короля. Фридрих и сам написал музыкальную тему из восьми тактов и повелел старшему Баху сочинить импровизацию на эту тему. Говорили, что старый композитор имел сноровку в подобных вещах. Он уже создавал произведения, в музыке которых были зашифрованы его собственное имя и символ распятия — крест. Он изобретал обратные контрапункты чрезвычайной сложности, где гармонии были зеркальным отражением мелодии.

К требованию Фридриха Эйлер предложил свое дополнение: чтобы старый капельмейстер написал вариацию, в которой было бы зашифровано понятие «бесконечность» как одно из проявлений божественной сути. Король поддержал идею математика, но я видел, что Баху она пришлась не по душе. Будучи композитором, могу сказать, что приукрашивать чужую музыку — весьма обременительное и скучное занятие. Однажды мне пришлось написать оперу по мотивам сочинений Жана Жака Руссо, философа, которому медведь на ухо наступил. Однако вписать в музыкальное полотно столь сложную математическую головоломку… это представляется невозможным.

К моему удивлению, низкорослый и коренастый капельмейстер подковылял к клавиатуре. Его массивная голова была увенчана засаленным, плохо сидящим париком. Густые брови, тронутые сединой, напоминали крылья орла. У него был прямой нос, тяжелый подбородок и постоянно хмурый вид из-за резких черт лица, что выдавало сварливый нрав. Эйлер прошептал, что старший Бах не очень-то любит сочинять по заказу и несомненно, выкинет какую-нибудь шутку в адрес короля. Склонив косматую голову над клавиатурой, капельмейстер заиграл красивую мелодию, которая постепенно поднималась все выше и выше, словно птица взмывала в небеса. Это была разновидность фуги, и, вслушиваясь в ее загадочные хитросплетения, я понял замысел Баха. Не могу сказать, какими средствами он этого добивался, но каждая фраза мелодии начиналась в одной тональности, а заканчивалась на тон выше, и после шести повторений темы, заданной королем, он закончил свою импровизацию в первоначальной тональности. Однако сама модуляция, когда и как она происходила — это оставалось выше моего понимания. Это было творение магии, подобное алхимическому превращению обычных металлов в золото. Я понял, что благодаря искусному построению эта музыка может звучать все выше и выше, до бесконечности, пока не достигнет высших сфер, где будет слышна только ангелам.

— Великолепно! — пробормотал король, когда Бах закончил играть.

Он кивнул нескольким генералам и солдатам, сидевшим на деревянных стульях в скудно меблированной комнате.

— Как называется эта музыкальная форма? — спросил я у Баха.

— Я называю ее «ричеркар», — ответил он. Красота музыки, которую он создал на наших глазах, не изменила хмурого выражения на его лице. — На итальянском это означает «искать, разыскивать». Это старинная музыкальная форма, она теперь не в моде.

При последних словах он бросил косой взгляд на своего сына Карла Филиппа, который был известен тем, что сочинял «популярную» музыку.

Взяв рукопись короля, Бах корявыми буквами написал наверху листа слово «Ricercar», оставив между буквами пробелы. Каждую букву он превратил в латинское слово, и теперь это читалось так: «Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta». В весьма приблизительном переводе это означает: «Песнь, сочиненная королем, претворенная в искусстве канона». Канон — это музыкальная форма, в которой одна и та же мелодия проводится во всех голосах, причем каждый новый голос вступает с некоторым запозданием по отношению к предыдущему. Возникает ощущение, что это может длиться вечно.

Затем Бах нацарапал на полях нот две латинские фразы, которые в переводе читались так:

«Пусть счастье короля растет, как растут значения нот.

И как модуляция восходит, так пусть растет слава короля».

Мы с Эйлером выразили стареющему композитору свое восхищение его работой. Затем мне предложили сыграть вслепую три шахматные партии — против короля, Эйлера и Вильгельма, сына капельмейстера. Хотя старший Бах в шахматы не играл, он с большим интересом наблюдал за игрой. В заключение, когда я выиграл все три партии, Эйлер отвел меня в сторону.

— Я приготовил для вас подарок, — сказал он. — Видите ли, я изобрел новый способ решения математической головоломки под названием «проход коня». Думаю, мне удалось найти самую изящную из ныне известных формулу прохода коня через всю шахматную доску. Но мне хотелось бы отдать ее копию старому композитору, если вы не возражаете. Это развлечет его, он любит математические игры.

Бах принял подарок со странной улыбкой, но вежливо поблагодарил математика.

— Мне хотелось бы встретиться с вами завтра утром, до отъезда господина Филидора, в доме моего сына, — сказал он. — К тому времени я успею подготовить для вас обоих небольшой сюрприз.

Весьма заинтригованные, мы согласились зайти к нему в условленное время.

На следующее утро Бах открыл перед нами дверь дома Карла Филиппа и пригласил войти. Он усадил нас в крошечной гостиной и предложил чаю. Затем сам сел за маленький клавир и начал играть очень необычную мелодию. Когда он закончил, мы с Эйлером не знали, что и думать.

— Это и есть сюрприз, который я вам обещал! — воскликнул Бах, издав короткий смешок, и привычное хмурое выражение слетело с его лица.

Он заметил, что мы с Эйлером сильно озадачены.

— Взгляните на нотный листок, — предложил старый капельмейстер.

Мы оба встали и подошли к клавиру. На пюпитре ничего не было, кроме формулы прохода коня, которую Эйлер передал Баху прошлым вечером. Это была схема шахматной доски с номерами в каждой клетке. Бах соединил цифры паутиной тонких линий, смысл которых остался для меня загадкой. Однако Эйлер был математиком и мыслил быстрей меня.

— Вы превратили номера в октавы и аккорды — воскликнул он. — Вы должны показать, как сделали это! Превратить математику в музыку — это истинное чудо!

— Но математика и есть музыка, — ответил Бах. — Как справедливо и обратное. Одни говорят, что слово «музыка» происходит от греческого «musa», другие — что от греческого же «muta», что означает «уста оракула», но это совершенно не важно. Точно так же вы можете считать, что «математика» происходит от «mathenein», то есть «учение», или же от «matrix», что означает «чрево матери всего сущего», но и это не имеет значения…

— Вы изучали происхождение слов? — спросил Эйлер.

— Сила слова способна созидать или уничтожать, — ответил Бах. — Великий архитектор, который создал нас, создал и слово. В Евангелии от Иоанна сказано, что первым было слово.

— Как вы сказали? Великий архитектор? — спросил Эйлер, немного побледнев.

— Я называю Бога великим архитектором, потому что первым, что Он создал, был звук, — ответил Бах. — «В начале было слово…» Помните? Кто знает? Возможно, это было не только слово. Возможно, это была музыка. Быть может, Господь пел бесконечный канон собственного сочинения и посредством этого создал Вселенную.

Эйлер побледнел еще больше. Ослепший на один глаз вследствие долгих наблюдений за Солнцем, он уставился на схему прохода коня единственным уцелевшим оком. Водя пальцем по линиям, соединяющим маленькие цифры на шахматном поле, математик на несколько минут погрузился в размышления. Затем он нарушил молчание.

КЭТРИН НЭВИЛЛ

— Откуда вы почерпнули подобные мысли? — спросил он мудрого композитора. — То, что вы описали, — темная и опасная тайна, ее знают лишь посвященные.

— Я сам себя посвятил в эти тайны, — спокойно ответил Бах. — Да, я знаю, что существуют некие общества, члены которых всю жизнь пытаются постичь секреты Вселенной, но я к ним не принадлежу. Я ищу истину своим умом.

Сказав это, он снял схему Эйлера с пюпитра. Затем написал сверху два слова: «Quarendo inventietis» — «Ищите и обрящете» — и отдал формулу мне.

— Я не понимаю…— растерянно пробормотал я.

— Господин Филидор, — сказал Бах, — вы являетесь шахматистом, как и доктор Эйлер, и композитором, как я. Вы обладаете обоими этими ценными талантами.

— В каком смысле ценными? — вежливо спросил я и улыбнулся ему. Должен признаться, ни один из них не кажется мне ценным с финансовой точки зрения.

— Хотя порой об этом и забываешь, — сказал Бах со сдавленным смешком, — но во Вселенной действуют силы гораздо более могущественные, чем деньги. К примеру, слышали вы когда-нибудь о шахматах Монглана?

Я повернулся к Эйлеру, который неожиданно громко ахнул.

— Видите, это название знакомо вашему другу доктору, — заметил Бах. — Возможно, я смогу просветить и вас на этот счет.

Совершенно ошарашенный, я слушал, как Бах рассказывает о странных шахматах, некогда принадлежавших Карлу Великому и якобы наделенных загадочным могуществом. Когда композитор закончил свой рассказ, он добавил:

— Причина, по которой я пригласил вас, господа, была в том, чтобы устроить вам проверку. Всю жизнь я изучал свойства, присущие лишь музыке. Мало кто осмеливается отрицать, что она наделена особой силой. Музыка может усмирить дикого зверя или заставить ринуться в бой миролюбивого человека. Если говорить более точно, посредством опытов я нашел секрет этой силы. Видите ли, в музыке содержится лишь ей д одной присущая логика, которая близка к математической, однако все же отличается от нее: музыка не просто воспринимается нашим разумом, она на свой неуловимый лад влияет на наши мысли и меняет их.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, уже понимая, что Бах задел какую-то струну в моей душе.

Я не мог сказать точно, что именно во мне откликнулось на его слова. Нечто, о чем я не вспоминал много лет, нечто спрятанное в самом дальнем уголке сердца вновь всколыхнулось во мне лишь накануне вечером, когда я слушал завораживающую мелодию. И когда после играл в шахматы.

— Я хочу сказать, что Вселенная — это великая математическая игра, которая разыгрывается на исполинской доске, — сказал Бах. — А музыка — одна из наиболее чистых форм математики. Любая математическая формула может быть положена на музыку, как я проделал это с формулой Эйлера.

Он пристально посмотрел в глаза математику, и тот мгновение спустя кивнул. Я почувствовал себя несведущим посторонним в обществе двух адептов тайного знания.

— Музыка тоже может быть трансформирована в математические формулы, — продолжал Бах. — И результаты, должен вам сказать, выходят удивительные. Архитектор, построивший Вселенную, несомненно, использовал музыку подобным образом. Она обладает силой создавать вселенные и уничтожать цивилизации. Если вы мне не верите, перечитайте Библию.

Какое-то время Эйлер молчал.

— Да, — сказал он наконец. — В Библии упоминаются и другие архитекторы, чьи истории могут о многом поведать, не так ли?

— Друг мой,—сказал Бах, повернувшись ко мне с улыбкой, — как я уже говорил, ищите и обрящете. Тот, кто понимает строение музыки, поймет и силу шахмат Монглана. Ибо они есть одно.

Давид внимательно выслушал историю, которую рассказал ему шахматист. Когда они приблизились к железным воротам, ведущим во двор его дома, художник повернулся к Филидору в полном смятении.

— Но… что все это значит? — спросил он. — Какое отношение имеют музыка и математика к шахматам Монглана? Что общего они имеют с силой и властью, будь то власть земная или небесная? Ваш рассказ только укрепил мое мнение, что эти мифические шахматы притягивают лишь мистиков и дураков. Мне крайне неприятно слышать, что доктор Эйлер был замешан в эту историю. Из вашего рассказа следует, что он чуть ли не с благоговением относился к подобным фантазиям.

Филидор остановился в тени конского каштана у ворот дома Давида.

— Я изучал этот предмет долгие годы, — прошептал композитор. — В конце концов, поскольку до того я никогда не

интересовался библейской схоластикой, я принялся перечитывать книгу книг, как посоветовали мне Эйлер и Бах. Последний, правда, вскоре после нашего знакомства умер. Эйлер эмигрировал в Россию. И потому мне так и не удалось снова встретиться с этими людьми, чтобы обсудить с ними то, что я сумел обнаружить.

— Что же такое вам удалось выяснить? — спросил Давид, доставая ключ, чтобы отпереть ворота.

— Они намекнули, что поиски следует начинать с архитекторов. Так я и сделал. В Библии говорится только о двух архитекторах. Первым был великий Творец Вселенной — Господь. Другим был создатель Вавилонской башни. Слово «Вавилон» означает, как я обнаружил, «врата Господа». Вавилоняне были очень гордыми людьми. Их цивилизация была самой великой от начала времен. Они создали висячие сады, одно из семи чудес света, и мечтали построить башню, которая была бы высотой до самых небес и упиралась вершиной в Солнце. По-моему, именно эту историю имели в виду Эйлер и Бах.

Когда собеседники миновали ворота и вошли в сад, Филидор продолжил:

— Создателем ее был некто Нимрод, величайший архитектор своего времени. Он начал строительство самой высокой башни, какую только знал мир, но она никогда не была закончена. Вы знаете почему?

— Насколько я помню, ее уничтожил Господь, — ответил Давид, пересекая двор.

— Но каким образом он это сделал? — спросил Филидор. — Он не обрушил молнию, не наслал наводнение или чуму, как обыкновенно поступал раньше. Я скажу вам, друг мой, как Господь уничтожил работу Нимрода. Он смешал языки рабочих. До этого они говорили на одном языке. И Господь поразил этот язык. Он уничтожил слово!

В это время Давид заметил слугу, бежавшего к нему навстречу.

— Какое мне дело до всего этого? — спросил художник с циничной улыбкой. — Хотите сказать, что Господь подобным образом уничтожил цивилизацию? Лишил людей речи? Уничтожил язык? Если так, тогда французам не о чем волноваться. Мы лелеем свой язык, словно он дороже золота!

— Возможно, ваши воспитанницы помогут мне разрешить эту загадку, если они действительно жили в Монглане, — ответил Филидор. — Я верю, что эта сила — сила звучания языка, математика музыки, тайна Слова, при помощи которого Бог создал Вселенную и разрушил Вавилонское царство, — и есть та тайна, которая заключена в шахматах Монглана!

Слуга Давида приблизился к ним и встал на расстоянии, ломая руки в ожидании, когда они закончат свой разговор.

— В чем дело, Пьер? — удивленно спросил Давид.

— Ваши воспитанницы…—взволнованно заговорил слуга. — Они исчезли, мсье.

— Что?! — не поверил Давид. — Что ты хочешь сказать?

— Около двух часов пополудни, мсье. Они получили письмо с утренней почтой и отправились в сад читать его. Незадолго до обеда мы пошли за ними, но они исчезли! Возможно… Мы думаем, они перелезли через садовую ограду. Они не вернулись.

16.00

Даже вопли толпы перед стенами Аббатской обители не могли заглушить криков, раздававшихся изнутри. Мирей никогда не сможет забыть эти звуки.

Толпа перед воротами тюрьмы разрасталась, многие занимали места на крышах повозок, скользких от крови перебитых

священников. Улица была завалена растерзанными и растоптанными телами.

Пытки внутри тюрьмы длились уже около часа. Некоторые из мужчин, что были посильней, поднимали своих товарищей на высокую стену, окружавшую тюремный двор. Другие выдергивали из каменной кладки железные прутья, чтобы использовать их как оружие, и вламывались во двор. Один мужчина, стоявший на плечах другого, выкрикивал:

— Граждане, откройте ворота! Сегодня должно свершиться правосудие!

Толпа приободрилась при звуке отпираемых засовов. Одна из массивных створок ворот распахнулась, и толпа попыталась ворваться внутрь.

Но солдаты с мушкетами отбросили людскую массу и заставили снова закрыть ворота. Теперь Мирей вместе с остальными ждала, чтобы те, кто был на стенах и наблюдал за процессом пыток и издевательств, рассказали тем, кто вместе с Мирей дожидался внизу, о том, что происходит внутри.

Мирей колотила по воротам и пыталась вместе с мужчинами залезть на стену, но тщетно. Совершенно обессилев, она ждала за воротами в надежде, что они снова откроются хотя бы на секунду и ей удастся проскользнуть внутрь.

Наконец ее желание исполнилось. В четыре часа Мирей заметила на улице открытую повозку, лошадь осторожно тянула ее по растерзанным телам. Женщины, которые сидели на тюремных повозках, заволновались, увидев человека в ней. Улица вновь наполнилась шумом, когда мужчины соскочили со стен, а оборванные старухи слезли с повозок, чтобы вскарабкаться на вновь прибывшую. Мирей в изумлении вскочила на ноги. Это был Давид!

— Дядя, дядя! — кричала она, проталкиваясь сквозь толпу. Слезы струились по ее лицу. Давид заметил ее, и лицо его

окаменело. Бросившись к ней, он обнял девушку.

— Мирей! — сказал он, не обращая внимания на толпу, беснующуюся вокруг них. — Что произошло? Где Валентина?

На лице художника был написан ужас, он продолжал крепко сжимать Мирей в своих объятиях. В ответ она безудержно разрыдалась.

— В тюрьме! — выкрикивала она сквозь рыдания. — Мы пришли, чтобы встретиться с подругой… мы… я не знаю, что случилось, дядя. Может быть, уже слишком поздно!

— Пошли, пошли, — повторял Давид, прокладывая дорогу сквозь толпу.

Одной рукой он продолжал обнимать Мирей за плечи, а другой благодарно похлопывал по плечам тех, кто уступал им дорогу.

— Откройте ворота! — кричали мужчины со стен. — Здесь гражданин Давид! Снаружи художник Давид!

Через некоторое время одна из створок ворот распахнулась, и толпа, состоящая из грязных оборванцев, прижала Давида к воротам; затем они ворвались во двор, и ворота снова закрылись.

Тюремный двор был залит кровью. На крошечной полоске зеленой травы, которая осталась от того, что когда-то было монастырской лужайкой, лежал священник. Голова его была пристроена на чурбане. Солдат в окровавленной форме, не выказывая никаких чувств, безуспешно пытался отрубить ему голову мечом. Священник был еще жив. Каждый раз, когда он пытался приподняться, из ран на его шее начинала потоком литься кровь. Рот его был раскрыт в безмолвном крике.

По двору сновали люди, равнодушно перешагивая через тела, которые валялись там, где людей настигла смерть. Сколько их было, сосчитать не представлялось возможным. Руки, ноги и туловища были разбросаны вдоль живой изгороди, внутренности свалены в кучи у цветочной клумбы.

Мирей сжала Давиду плечо и принялась судорожно хватать ртом воздух, тихо постанывая. Однако художник с силой встряхнул девушку и прошипел ей на ухо:

— Держи себя в руках! Иначе мы пропали. Нам надо немедленно отыскать ее.

Мирей попыталась совладать с собой, пока Давид оглядывался по сторонам. Тонкие, артистичные руки художника дрожали, когда он добрался до человека, одетого в порванную солдатскую форму, и дернул его за рукав. Человек обернулся. Рот его был измазан кровью, хотя ран на нем видно не было.

— Кто здесь главный? — спросил Давид.

Солдат издал странный смешок и показал в сторону деревянного стола, стоящего недалеко от входа в тюрьму. За ним сидели несколько человек, вокруг которых толпились люди. Пока Давид помогал Мирей пробраться через двор, на ступени перед входом в тюрьму вытащили троих священников и толкнули на землю перед столом. Толпа глумилась над ними, а солдаты отгоняли людей от служителей церкви с помощью штыков. Затем несчастных подняли на ноги и повернули лицом к трибуналу.

За столом сидели пять человек, каждый о чем-то спросил священников. Один просмотрел какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе, что-то записал в них, кивнул головой.

Священников снова повернули и поволокли в центр двора. Когда они поняли, что их ожидает, их белые от ужаса лица стали похожи на посмертные маски. Толпа во дворе, завидев новые жертвы, оглушительно загоготала. Давид силой заставил Мирей повернуться лицом к судьям, чтобы она не видела толпы, торжествующей в предвкушении казней.

Когда художник подошел к столу, люди на стенах как раз начали выкрикивать приговор в толпу, которая находилась снаружи.

— Смерть отцу Амвросию из Сен-Сюльписа! Раздались одобрительные вопли.

— Я — Жак Луи Давид! — начал художник, пытаясь перекричать шум, эхом отдававшийся от стен во дворе. — Я член революционного трибунала. Сюда меня направил Дантон…

— Мы хорошо знаем вас, Жак Луи Давид, — сказал мужчина, который сидел в конце стола.

Давид повернулся к нему лицом и не смог сдержать громкого возгласа.

Мирей тоже взглянула на этого человека, и кровь у нее в жилах застыла. Такое лицо могло бы привидеться в кошмарном сне, такими представлялись ей злодеи, о которых предупреждала аббатиса. Так могло выглядеть воплощение абсолютного зла.

Человек был безобразен. Его кожа была сплошь покрыта шрамами и гноящимися язвами, лоб повязан грязной тряпицей, смоченной в какой-то жидкости, которая стекала по шее и слипшимся жирным волосам. Когда судья уставился на Давида, Мирей подумала вдруг, что язвы на теле этого человека — это зло, просочившееся наружу из его черной души, ибо он был воплощением дьявола.

— Ах, это вы!.. — прошептал Давид. — Но я думал, что вы…

— Болен? — хмыкнул судья. — Да, но никакая болезнь не заставит меня отказаться от выполнения своего долга перед Родиной, гражданин!

Давид направился прямо к этому безобразному человеку, хотя, похоже, боялся подходить слишком близко. Подтолкнув Мирей, художник прошептал:

— Только ничего не говори! Мы очень рискуем. Дойдя наконец до места, где сидел судья, Давид сказал:

— Я пришел по распоряжению Дантона, чтобы помочь трибуналу.

— Мы не нуждаемся в помощи, гражданин, — ответил тот. — Эта тюрьма — только первая из многих. В каждой тюрьме немало врагов государства. Когда мы закончим вершить правосудие здесь, то отправимся дальше. Мы не испытываем недостатка в добровольцах, чтобы приводить приговоры в исполнение. Скажите гражданину Дантону, что я здесь и потому следствие в надежных руках.

— Прекрасно, — сказал Давид и осторожно похлопал покрытого язвами человека по плечу.

Как раз в это время позади снова взревела толпа.

— Я знаю, вы добропорядочный гражданин и член Собрания, — сказал художник. — Но возникло небольшое недоразумение. Уверен, вы можете мне помочь!

Давид стиснул руку Мирей, и девушка продолжала молчать, затаив дыхание.

— Сегодня днем моя племянница проходила мимо тюрьмы и случайно, по ошибке, оказалась внутри, — сказал он. — Мы верим… Я надеюсь, что с ней ничего не произошло. Она простая девочка, которая ничего не смыслит в политике. Я прошу Помочь отыскать ее в тюрьме.

— Ваша племянница? — спросил мужчина, уставившись На Давида.

Он наклонился к ведру с водой, которое стояло позади него на земле, и вытащил оттуда мокрую тряпку. Затем снял со лба старую повязку, бросил ее в ведро, обмотал голову новой тряпкой и завязал ее узлом. Капли жидкости скатывались по его лицу и смешивались с гноем, сочившимся из язв. Мирей улавливала запах смерти, исходивший от него. Этот запах перебивал даже зловоние крови и страха, которым был пропитан двор. Девушка почувствовала слабость и поняла, что вот-вот потеряет сознание. В это время позади нее раздался крик. Она усилием воли заставила себя не думать, что он означает, — Вам нет нужды беспокоиться и искать ее, — произнес безобразный человек. — Она предстанет перед трибуналом следующей. Я знаю, кто такие ваши воспитанницы, Давид. Включая и эту! — Не глядя на Мирей, он кивнул в ее сторону. — Они благородного происхождения, отпрыски де Реми. Они из аббатства Монглан. Мы уже допросили вашу «племянницу» в тюрьме.

— Нет! — закричала Мирей, вырываясь из рук Давида. — Валентина! Что вы с ней сделали?!

Она метнулась к столу, чтобы вцепиться в этого злобного человека, но Давид оттащил ее.

— Не будь дурочкой! — зашипел он на нее.

Девушка снова попыталась вырваться, когда мерзкий судья поднял руку. Это был знак. Позади стола два тела были сброшены со ступеней тюрьмы. Вырвавшись из рук дяди, Мирей подбежала к ним. Она увидела белокурые волосы кузины, ее хрупкую фигурку, которая безвольно катилась по ступеням рядом с другим несчастным. Это был молодой священник. Он встал сам и помог встать ей. Мирей бросилась к кузине, обняла ее…

— Валентина! — всхлипнула она, глядя на покрытое синяками лицо кузины, на ее разбитые губы.

— Не тревожься об этом, — сказала Мирей, сжав Валентину в объятиях, — Наш дядя здесь. Мы заберем тебя.

— Нет! — вскричала Валентина. — Они собираются убить меня, сестричка. Они знают о фигурах… Ты помнишь привидение? Де Реми, де Реми!

Словно обезумев, она вновь и вновь твердила свое имя. Мирей попыталась успокоить ее.

Затем она почувствовала, что кто схватил ее и поволок прочь. Девушка оглянулась, Давид перегнулся через стол и что-то говорил безобразному судье. Мирей попыталась укусить солдата, который держал ее, когда увидела, как двое мужчин схватили Валентину под руки и подтащили к столу. Стоя перед трибуналом, она бросила взгляд на Мирей, лицо ее было бледным и испуганным. И вдруг она улыбнулась — словно солнечный луч на миг пробился сквозь черные тучи. Мирей перестала вырываться и улыбнулась ей в ответ. Внезапно она услышала, как судьи провозгласили приговор. В голове Мирей раздался звон, разум ее парализовало, страшное слово эхом отразилось от каменных стен:

— Смерть!

Мирей набросилась на солдата. Она визжала и звала на помощь Давида, который весь в слезах умолял судей пощадить своих воспитанниц. Валентину медленно поволокли по булыжникам двора к полоске травы. Мирей боролась, как дикая кошка, пытаясь вырваться из стальной хватки солдата. Затем кто-то толкнул ее в бок, и девушка вместе с солдатом повалилась на землю. Оказалось, ей на помощь пришел молодой священник, которого выволокли из тюрьмы вместе с Валентиной: разбежавшись, он налетел на них и сбил с ног. Пока мужчины боролись, катаясь по земле, Мирей вырвалась и побежала к столу, рядом с которым стоял Давид, совершенно раздавленный случившимся. Девушка вцепилась в грязную рубаху судьи и заорала ему в лицо:

— Остановите казнь!

Оглянувшись, она увидела, как Валентину распластали на земле два дюжих мужика. Они уже сняли куртки и теперь закатывали рукава рубах. Нельзя было терять ни минуты!

— Освободите ее! — снова закричала Мирей.

— Хорошо, — ответил уродливый судья. — Но только если ты скажешь мне то, что отказалась говорить твоя кузина. Где спрятаны шахматы Монглана? Видишь ли, я знаю, с кем встречалась и разговаривала твоя родственница до того, как ее арестовали…

— Если я скажу, — заколебалась Мирей, снова оглядываясь на Валентину, — вы отпустите ее?

— Шахматы должны принадлежать мне! — в ярости закричал судья, сверля девушку холодными, колючими глазами.

Это глаза одержимого, подумала Мирей. Она отшатнулась от него, но взгляда не отвела.

— Если вы освободите ее, я скажу вам, где они.

— Скажи! — завизжал он и подался к ней.

Мирей почувствовала на лице его зловонное дыхание. Рядом с ней стонал Давид, но она не обращала на него внимания. Сделав глубокий вдох и мысленно попросив прощения у Валентины, она медленно произнесла:

— Они закопаны в саду, за студией дядюшки…

— Ага! — торжествующе закричал судья.

Вскочив на ноги, он перегнулся через стол. Глаза его горели дьявольским огнем.

— Если ты солгала мне!.. Если это ложь, я найду тебя даже под землей! Фигуры должны принадлежать мне!

— Мсье, умоляю вас…— взывала Мирей. — Я сказала вам правду!

— Хорошо, я верю тебе, — ответил он.

Подняв руку, судья посмотрел на лужайку, где двое мужчин держали Валентину, прижав ее к земле, и ожидали приказа. Мирей всматривалась в безобразное лицо и клялась себе, что, покуда она жива — нет, покуда жив он! — она не забудет его. Она навсегда запечатлеет в памяти лицо человека, который так грубо держал в своих руках жизнь ее обожаемой Валентины.

— Кто вы? — спросила она, но он не удостоил ее взглядом, разглядывая место казни.

Затем судья медленно повернулся, и ненависть, горевшая в его глазах, поразила девушку до глубины души.

— Я гнев народа, — прошептал он. — Знать падет, духовенство падет, буржуазия… Мы растопчем их и отряхнем прах с наших ног. Я плюю на вас всех, и пусть страдания, которые вы причиняли, обернутся против вас. Я обрушу на ваши головы небеса! Я завладею шахматами Монглана! Они будут моими! Моими! Если я не найду их там, где ты сказала, ты заплатишь за это!

Его злобный голос звучал в ушах Мирей.

— Продолжайте казнь! — завизжал он, и толпа подхватила его вопль. — Смерть! Приговор — смерть!

— Нет! — вырвалось у Мирей.

Солдат попытался схватить ее, но она отскочила от него и побежала по двору, почти ослепнув от ярости. Ее юбки волочились по лужам крови, которая заполнила трещины между булыжниками. Она видела, как лезвие топора взметнулось в воздух над распростертой на траве Валентиной. Позади места казни колыхалось море людских голов, море разинутых в крике ртов. Волосы Валентины, серебро в летний зной, разметались по траве.

Мирей бежала, спотыкаясь о мертвые тела, бежала навстречу ужасу, бежала, чтобы своими глазами увидеть убийство. Все ближе, ближе… И последним усилием, оттолкнувшись от земли, она бросила свое тело вперед, чтобы закрыть собой лежащую на земле Валентину, — но топор уже опустился!