Нью-Йорк, март 1973 года

Раздался стук в дверь. Я стояла, уперев руку в бок, посреди своей квартиры. С празднования Нового года прошло уже три месяца. Я почти позабыла ту ночь с предсказательницей и странные события, которые ее сопровождали.

Стук стал более настойчивым. Я нанесла на большое полотно, стоящее передо мной, еще один мазок берлинской лазури и бросила кисть в банку с льняным маслом. Рамы были открыты нараспашку, чтобы комната проветрилась, но мои клиенты из «Кон Эдисон», похоже, жгли мусор прямо под окнами. Подоконники почернели от копоти.

У меня не было настроения принимать гостей. Интересно, думала я, пересекая большую прихожую, почему не сработал домофон? Последняя неделя выдалась довольно трудная. Я пыталась завершить работу с «Кон Эдисон» и проводила долгие часы в баталиях с менеджерами своего дома и компаниями, занимающимися хранением имущества. Подготовка к надвигающемуся путешествию в Алжир шла полным ходом.

Мне только что пришла виза. Я уже обзвонила друзей — ведь у меня теперь больше года не будет возможности с ними увидеться. В частности, мне хотелось встретиться перед отъездом с одним приятелем, хотя он был таинственным и недоступным, словно Сфинкс. Я и не предполагала, как отчаянно буду нуждаться в его помощи после событий, которые в скором времени должны были произойти.

Проходя по коридору, я взглянула на свое отражение в одном из зеркал, висевших на стене. Копна растрепанных волос

была в красную полоску из-за киновари, на носу виднелись, брызги малиновой краски. Я вытерла нос тыльной стороной ладони, а руки протерла о свой наряд — полотняные штаны и мягкую рабочую рубаху. Затем открыла дверь.

За ней оказался наш швейцар Босуэлл в униформе цвета морской волны с нелепыми эполетами, фасон которой, несомненно, выбирал он сам. Кулак швейцара повис в воздухе. Босуэлл опустил руку и уставился на меня поверх своего длинного носа.

— Простите, мадам, — прошамкал он, — но некий бледно-голубой «роллс-ройс» снова заблокировал въезд. Как вы знаете, мы просим гостей оставлять подъезд свободным, чтобы не мешать машинам доставки.

— Почему вы не позвонили по домофону? — сердито прервала его я.

Проклятье! Мне было отлично известно, о чьей машине идет речь,

— Домофон не работает уже неделю, мадам.

— Так почему бы вам, Босуэлл, не починить его?

— Я швейцар, мадам. Швейцары не занимаются починкой. Это работа администратора. Швейцар отмечает гостей и следит, чтобы подъезд к дому оставался свободным,

— Хорошо-хорошо. Скажите моей гостье, чтоб поднималась.

По моим сведениям, в Нью-Йорке был только один счастливый обладатель светло-голубого «роллс-ройса корниш» — Лили Рэд. Поскольку было воскресенье, я почти не сомневалась, что ее привез Сол. И он наверняка уже успел убрать машину, пока Лили поднималась наверх, чтобы поиграть у меня на нервах. Однако Босуэлл все стоял и хмуро смотрел на меня.

— Дело еще в маленьком зверьке, мадам. Ваша гостья настаивает на том, чтобы пронести его в здание, хотя ей было неоднократно сказано, что…

Но было поздно. Из-за угла коридора, оттуда, где были двери лифтов, вылетел пушистый комок. По кратчайшей траектории он пронесся к дверям моей квартиры и стрелой метнулся мимо нас с Босуэллом в прихожую. По размеру он был не больше метелки из перышек, которыми обметают пыль с хрупких вещей, и при каждом подскоке пронзительно взвизгивал.

Швейцар посмотрел на меня с величайшим презрением и ничего не сказал.

— О'кей, Босуэлл, — произнесла я, пожав плечами. — Давайте сделаем вид, что ничего не произошло. Этот зверек не причинит вам хлопот, он вылетит отсюда, как только я найду его.

В это время из-за того же угла появилась Лили. Она шла танцующей походкой, на плечах ее красовалась соболиная накидка с капюшоном, с которой свисали длинные пушистые хвосты. Ее светлые волосы тоже были завязаны в три или четыре хвоста, торчащие в разные стороны, так что невозможно было определить, где кончается прическа и начинается накидка. Босуэлл вздохнул и закрыл глаза.

Лили демонстративно проигнорировала швейцара, чмокнула меня в щеку и просочилась между нами. Для человека ее комплекции было довольно сложно куда-либо просочиться, но Лили носила свои полные формы с гордостью, что придавало ей некоторый шарм. Проходя мимо нас, она произнесла грудным голосом:

— Скажи швейцару, чтоб не поднимал шума. Сол будет ездить вокруг дома до нашего ухода.

Я посмотрела вслед уходящему Босуэллу, издала сдавленный стон, который сдерживала последние несколько минут, и закрыла дверь. К несчастью, мне предстояло провести очередной выходной с самым несимпатичным мне человеком в Нью-Йорке — с Лили Рэд. Воскресенье летело коту под хвост. Я дала себе слово, что отделаюсь от нее как можно быстрее.

Моя квартира состояла из одной большой комнаты с высоким потолком, большой вытянутой прихожей и ванной. Из комнаты выходили три двери: одна вела в гардеробную, другая — в кладовую, а третья скрывала шкаф-кровать. Комната представляла собой настоящие джунгли из больших деревьев и экзотических растений, расставленных так, чтобы между ними оставался запутанный лабиринт дорожек. По этим джунглям в живописном беспорядке были расставлены и разбросаны стопки книг, груды марокканских подушек и множество безделушек из лавки древностей на Третьей авеню.

Безделушки принадлежали к самым разным стилям и культурам. Здесь были расписанные вручную пергаментные лампы из Индии, керамика из Мексики, фарфоровые птички из Франции, хрусталь из Праги. Стены были увешаны неоконченными картинами, краска на которых еще не просохла, старыми фотографиями в резных рамках, антикварными зеркалами. С потолка свешивались наборы колокольчиков и бумажные рыбки. Единственной мебелью в комнате был черный концертный рояль, стоявший у окон.

Лили двигалась по лабиринту, как вырвавшаяся на волю пантера, передвигая и перекладывая вещи в поисках своей собаки. Она сбросила накидку из собольих хвостов на пол, и я остолбенела, увидев, что под ней на Лили практически ничего не надето. Она была сложена, как итальянская керамическая статуэтка пятнадцатого века: с тонкими щиколотками, развитыми голенями, которые расширялись кверху и переходили в трепещущий избыток желеобразной плоти. Лили втиснула свою массу в приталенное платье из пурпурного шелка, заканчивавшееся там, где начинались бедра. Когда она двигалась, то напоминала свежее заливное, дрожащее и полупрозрачное.

Лили перевернула подушку и подхватила пушистый клубок, который путешествовал с ней везде. Она прижала его к себе и принялась кудахтать над ним слащавым до омерзения голосом.

— Ах, мой дорогой Кариока, — приговаривала она, — он спрятался от своей мамочки. Противный маленький песик…

Меня затошнило.

— Бокал вина? — предложила я, пока Лили ставила Кариоку на пол.

Он бегал вокруг, тявкая от возбуждения. Я отправилась в кладовку и достала из холодильника бутылку вина.

— Полагаю, у тебя отвратительное шардонне от Ллуэллина, — прокомментировала Лили. — Он многие годы пытается раздать его.

Она взяла предложенный бокал и отхлебнула из него. Бродя между деревьями, она остановилась перед картиной, над которой я работала до ее появления.

— Скажи, ты знаешь этого парня? — вдруг спросила Лили, показывая на рисунок: там был мужчина на велосипеде, одетый во все белое. — Ты выбрала этого парня в качестве модели, после того как встретила его внизу?

— Какого парня внизу? — спросила я, сидя на табурете рядом с роялем и глядя на Лили.

Ее губы и ногти были выкрашены в ярко-красный цвет, и в сочетании с бледной кожей это делало ее чем-то похожей на дьяволицу, соблазнившую Старого Морехода на жизнь после смерти. Затем мне подумалось, что это вполне уместно. Муза шахмат была не менее вульгарна, чем музы поэзии. Они всегда предпочитали убивать тех, кого вдохновляли.

— Мужчина на велосипеде, — твердила Лили. — Он был одет точно так же, весь в белом, капюшон надвинут на глаза. Хотя я видела его только со спины. Мы чуть не наехали на него, ему даже пришлось вырулить на тротуар.

— Правда? — спросила я с удивлением. — Но я выдумала его.

— Это было жутковато, — сказала Лили, — словно бы… словно бы он ехал на этом велосипеде на встречу со смертью. И было что-то зловещее в том, как он шнырял вокруг твоего дома…

— Что ты сказала?

В моей голове зазвенел сигнал тревоги. «И вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому смерть». Где я это слышала?

Кариока перестал лаять и начал издавать подозрительно тихие хрюкающие звуки. Выдернув одну из моих орхидей, он принялся за сосну. Я подошла, схватила его и засунула в гардероб, закрыв за ним дверь.

— Как ты смеешь запирать мою собаку в гардеробе? — воскликнула Лили.

— В этом доме собак разрешается держать только в клетке. Теперь скажи, что за новости ты принесла? Я не видела тебя несколько месяцев.

«И была бы рада не видеть еще дольше», — добавила я про себя.

— Гарри собирается устроить для тебя прощальный ужин, — сказала она, сидя на скамейке у рояля и разливая остатки вина. — Он сказал, ты можешь назначить дату. Гарри все приготовит сам.

Маленькие коготки Кариоки царапали изнутри дверь гардеробной, но я не обращала на это внимания.

— Я с удовольствием приду, — сказала я. — Почему бы нам не устроить ужин в ближайшую среду? К следующим выходным я, возможно, уже уеду.

— Прекрасно! — сказала Лили.

Теперь из гардеробной раздавались глухие удары: видно, Кариока кидался на дверь всем своим мускулистым тельцем. Лили встала.

— Могу я забрать собаку из гардеробной?

— Ты уходишь? — с надеждой спросила я. Выхватив кисти из банки с льняным маслом, я отправилась

сполоснуть их в раковине, словно Лили уже уходила. Та минуту помолчала, затем сказала:

— Я вот думаю, какие у тебя на сегодня планы?

— Я собиралась поработать, — ответила я из кладовки, наливая в горячую воду жидкое мыло и наблюдая, как образуется мыльная пена.

— Ты когда-нибудь видела, как играет Соларин? — спросила Лили, робко оглядывая меня огромными серыми глазами.

Я положила кисти в воду и уставилась на нее. Это прозвучало подозрительно похоже на приглашение. Лили давно взяла за правило не посещать шахматные матчи, если не участвовала в них сама.

— Кто такой Соларин? — спросила я.

Лили взглянула на меня с таким изумлением, как будто я спросила, кто такая королева Англии.

— Я забыла, что ты не читаешь газет, — проговорила она. — Он же у всех на устах. Это политическое событие последних десяти лет! Считается, что он лучший шахматист со времен Капабланки, прирожденный гений игры. Он только что приехал из Советской России, впервые за три года…

— Я думала, лучшим в мире считается Бобби Фишер, — сказала я, отмывая кисти в горячей воде. — Что за шумиха была в Рейкьявике прошлым летом?

— Отлично, ты все-таки слышала об Исландии, — сказала Лили и попыталась протиснуться в кладовую. — Факт в том, что с тех пор Фишер не играл. Ходят слухи, что он не будет защищать свой титул и не будет больше играть на публике. Русские потирают руки от предвкушения. Шахматы — их национальный вид спорта, и они грызут друг друга, стараясь забраться на вершину. Если Фишер сойдет с дистанции, то останутся только претенденты из России.

— Таким образом, прибывший русский — основной претендент на титул, — сказала я. — Ты думаешь, этот парень…

— Соларин.

— Ты думаешь, чемпионом станет Соларин?

— Может, да, а может, и нет, — сказала Лили и снова вернулась к своей любимой теме. — Самое удивительное в том, что многие верят, что он лучший, но притом за ним не стоит Политбюро, а это неслыханно для игрока из России. Последние несколько лет ему фактически не давали играть.

— Почему не давали? — Я положила кисти на сушилку и вытерла руки полотенцем. — Если они так мечтают победить, что это становится вопросом жизни и смерти…

— Очевидно, у него нет советской закалки, — сказала Лили, достала из холодильника бутылку с вином и налила себе еще. — На турнире в Испании три года назад был какой-то скандал. Глухой ночью Соларина быстро отправили обратно в матушку Россию. Сначала говорили, что он заболел, потом — что у него нервный срыв. Такие вот истории, а затем наступила тишина. С тех пор о нем ничего не было слышно. До этой недели.

— Что произошло на этой неделе?

— На этой неделе, как гром среди ясного неба, в Нью-Йорк вдруг прилетает Соларин, причем в окружении парней из КГБ, как в клетке. Он заявляется в шахматный клуб Манхэттена и говорит, что хочет участвовать в турнире Германолда. Разразился скандал по всем статьям. Во-первых, для участия в этом турнире должно быть приглашение. Соларин приглашен не был. Во-вторых, это турнир пятого сектора, куда входят только США. А СССР — это сектор четыре. Можешь представить, в какой ужас пришли организаторы турнира, когда узнали, кто он такой.

— Почему они не могли отказать ему?

— А в том-то и чертовщина! — ликующе воскликнула Лили. — Джон Германолд, спонсор турнира, был когда-то театральным продюсером. После того как Фишер стал сенсацией в Исландии, ставки на шахматы взлетели до небес. Теперь это огромные деньги. Германолд убьет за то, чтобы на билетах красовалось имя Соларина.

— Я не понимаю, как Соларин приехал из России на турнир, если, ты говоришь, Советы ему не разрешали играть?

— Дорогая моя, над этим сейчас все и ломают головы, — сказала Лили. — Раз его сопровождают телохранители из КГБ, значит, он приехал с благословения правительства, не так ли? О, какая очаровательная интрига! Вот почему я подумала, ты захочешь пойти сегодня…

Лили замолчала.

— Пойти куда? — медовым голоском спросила я, хотя совершенно точно знала, к чему она ведет.

Я просто наслаждалась, наблюдая, как мучается Лили, стараясь изо всех сил показать, будто ей все равно, что происходит на состязаниях. «Я не разыгрываю из себя мужчину, — частенько твердила она, — я играю в шахматы».

— Соларин играет сегодня, — нерешительно сказала она. — Это его первая игра после происшествия в Испании. Этот матч многое решает, все билеты были распроданы заранее. Он начнется через час, и я думаю, что могу провести нас…

— Большое спасибо, я пас, — перебила я. — Мне неинтересно наблюдать за шахматной игрой. Почему бы тебе не пойти одной?

Лили сжала в руке бокал с вином, выпрямилась и как-то напряженно проговорила:

— Ты же знаешь, я не могу.

Это был, наверное, первый случай, когда Лили обращалась к кому-нибудь за помощью. Если бы я отправилась с ней на игру, она могла бы сделать вид, что оказывает любезность подруге. Если бы Лили объявилась в толпе спрашивающих лишний билетик одна, она бы тут же попала в шахматные колонки газет. Соларин, возможно, и был сенсацией, но в нью-йоркских шахматных кругах появление Лили Рэд на матче стало бы куда более лакомым поводом для сплетен. Она была одной из лучших шахматисток США и, конечно, самой экстравагантной.

— На следующей неделе, — стиснув зубы, проговорила она, — я играю с победителем сегодняшнего матча.

— А-а, теперь понятно, — кивнула я. — Победителем может стать Соларин. И поскольку ты никогда не играла с ним и, несомненно, никогда не читала о стиле его игры…

Я подошла к гардеробной и открыла дверь. Кариока пулей вылетел оттуда и принялся бегать вокруг меня и кидаться на домашние тапочки. Я немного понаблюдала за ним, затем поддела его ногой и швырнула в груду подушек. Пес с удовольствием разлегся там и тут же вытащил несколько перьев с помощью своих маленьких острых зубов.

— Не могу понять, почему он все время цепляется к тебе, — заметила Лили.

— Просто выясняем, кто тут хозяин, — пожала я плечами. Лили промолчала.

Мы наблюдали, как Кариока обследует подушки, словно там было что-то интересное. Хотя о шахматах я знала очень мало, я чувствовала, что сейчас удерживаю центр доски. Правда, я и подумать тогда не могла, что следующий ход будет моим.

— Ты должна пойти со мной, — наконец сказала Лили.

— По-моему, ты неправильно ставишь вопрос, — проговорила я.

Лили встала, подошла ко мне и проникновенно посмотрела в глаза.

— Ты даже не представляешь, как для меня важен этот турнир, — сказала она. — Германолд подначил членов шахматного комитета разрешить проведение этого турнира, пригласив всех гроссмейстеров пятого сектора. Выступив хорошо и набрав очки, я могла бы выйти в высшую лигу. Я могла бы даже победить. Если бы не появился Соларин…

Жеребьевка в шахматах всегда была для меня загадкой. А в том, что нужно сделать, чтобы завоевать такие титулы, как гроссмейстер (ГМ) и мастер международного класса (ММ), я и вовсе ничего не понимала.

Если рассматривать шахматы как своего рода математику, то становится несколько проще представить себе пути, ведущие к вершине. Но шахматное сообщество больше напоминало старый добрый мальчишеский клуб. Я могла понять раздражение Лили, однако кое-что меня озадачивало.

— И что с того, если ты будешь второй на этом турнире? — спросила я. — Ты и так одна из лучших женщин-шахматисток в США.

— Лучших женщин! Женщин?!

Лили выглядела так, словно собиралась плюнуть на пол. Я вспомнила, что она дала зарок никогда не играть в шахматы против женщин. Шахматы были мужской игрой, и, чтобы выиграть, ты должна была побить мужчин. Уже целый год Лили ждала, чтобы ей присвоили звание мастера международного класса, честно ею заслуженное. Нынешний турнир действительно был важен для нее: если бы она выиграла у мастеров международного класса, те, кто заправляет в шахматном спорте, больше не могли бы тянуть с присвоением ей этого звания.

— Ты ничего не понимаешь! — сказала Лили. — Это турнир на выбывание. Я играю против Соларина во второй встрече, при условии, что мы оба выигрываем первую, а мы выиграем. Если я проиграю ему, то вылечу из турнира.

— Ты боишься, что не сможешь обыграть его? — спросила я.

Хотя Соларин и был величиной, я удивилась, что Лили допускает саму возможность поражения.

— Я не знаю, — честно призналась она. — Мой тренер считает, что Соларин размажет меня по доске, всыплет мне как следует. Ты не понимаешь, что чувствуешь, когда проигрываешь! Я ненавижу проигрывать. Ненавижу…

Она заскрежетала зубами и сжала кулаки.

— Разве они не могут для начала выставить против тебя игроков твоего уровня? — спросила я. Кажется, я что-то читала об этом.

— В Штатах всего несколько десятков игроков, кто набрал двадцать четыре сотни очков, — хмуро отметила Лили. — И далеко не все из них играют на этом турнире. Хотя Соларин в последний раз набрал две с половиной тысячи очков, между моим и его уровнем всего пять человек. Но из-за того, что я играю с ним уже во второй встрече, у меня не будет возможности «разогреться» в других играх.

Теперь я поняла. Театральный продюсер, который устраивал этот турнир, пригласил Лили из-за ее известности в обществе. Он хотел, чтобы билеты продавались, а Лили была Жозефиной Бейкер шахмат. У нее было все, кроме оцелота и бананов. Теперь, когда у спонсора появилась козырная карта в лице Соларина, Лили можно было принести в жертву как подержанный товар. Германолд поставил ее в пару с Солариным, чтобы выбить из турнира. Не имело значения, что для нее турнир был средством получить звание. Я вдруг подумала, что шахматы мало чем отличаются от аудита.

— О'кей, ты все объяснила, — сказала я и устремилась в коридор.

— Куда ты? — спросила Лили, повысив голос.

— Хочу принять душ, — бросила я через плечо.

— Душ? — В голосе Лили зазвучали истерические нотки. — Какого черта?

— Я должна принять душ и переодеться, — ответила я, остановившись перед дверью в ванную, и оглянулась, чтобы посмотреть на нее. — Если, конечно, мы собираемся через час попасть на игру.

Лили смотрела на меня, не говоря ни слова. На лице ее застыла растерянная улыбка.

По-моему, ужасно глупо ездить в открытой машине в середине марта, когда над головой висят снеговые облака и температура падает до нуля.

Лили куталась в свою меховую накидку, Кариока деловито обгрызал кисточки и раскидывал их по полу машины. На мне было только черное шерстяное пальто, и я замерзала.

— У этой штуки есть крыша? — спросила я, перекрикивая шум ветра.

— Почему бы тебе не попросить Гарри сшить для тебя что-нибудь меховое? Кроме всего прочего, это его бизнес, а ты — его любимица.

— Сейчас это мне не поможет, — ответила я. — Объясни мне, почему эта игра проводится за закрытыми дверями в клубе «Метрополитен»? Я думала, спонсор захочет пригласить как можно больше публики на первую игру Соларина на Западе спустя несколько лет.

— Ты отлично знаешь спонсоров, — согласилась Лили. — Однако сегодня Соларин играет с Фиске. Если проводить открытый публичный матч, это может привести к обратному результату. Сказать, что Фиске «немного того», — значит ничего не сказать.

— Кто такой Фиске?

— Энтони Фиске очень сильный игрок, — сказала Лили, поправляя меха. — Он английский гроссмейстер, но зарегистрирован в пятом секторе, потому что жил в Бостоне, когда активно играл. Я вообще удивляюсь, что он принял приглашение, поскольку уже много лет не играл. На последнем турнире он потребовал, чтобы публика покинула комнату: думал, что комната набита «жучками» и что там какие-то таинственные колебания в воздухе, которые накладываются на его мозговые волны. Все шахматисты такие — балансируют на грани безумия. Говорят, Пол Морфи, первый чемпион США, умер, сидя в ванне полностью одетым, а вокруг плавали женские туфли. Сумасшествие — это бич шахмат, но ты не думай, что я тронусь. Это происходит только с мужчинами.

— Почему только с мужчинами?

— Потому что шахматы, моя дорогая, это своего рода эдипова игра. Убей короля и трахни королеву, вот это о чем. Психологи любят сопровождать шахматистов, чтобы посмотреть, не слишком ли часто они моют руки, не нюхают ли кеды, не мастурбируют ли в перерывах. А потом пишут об этом в медицинских журналах.

Светло-голубой «роллс-ройс» остановился перед клубом «Метрополитен» на Шестнадцатой улице, совсем недалеко от Пятой авеню. Сол помог нам выйти из машины. Лили вручила ему Кариоку и прыгнула прямо под полог, натянутый над

входом. Во время поездки Сол не произнес ни слова, а теперь, все так же молча, подмигнул мне. Я пожала плечами и последовала за Лили.

Клуб «Метрополитен» — это реликт Нью-Йорка. Частная резиденция мужчин. Похоже, в этих стенах ничего не изменилось с прошлого века. Выцветший красный ковер в фойе явно нуждался в чистке, а темное дерево стола администратора — в воске. Однако главный зал был выдержан в довольно самобытном стиле, вот только лак на дверях облупился.

Это было огромное помещение с высоким, до тридцати футов, потолком, отделанным вставками сусального золота. В центре на длинном тросе свисала вниз единственная люстра. На двух стенах имелись балкончики с резными перилами, украшенными цветочным орнаментом, как в венецианском дворике. Третья стена была полностью зеркальной, а четвертая отделена от фойе красным бархатным занавесом. На мраморном полу в черно-белую шахматную клетку стояли десятки небольших столиков с кожаными креслами вокруг. В дальнем углу рядом с китайской ширмой красовался черный концертный рояль.

От изучения декора меня отвлек голос Лили, раздавшийся откуда-то сверху. Оказывается, она уже успела подняться на один из балконов. Меховая накидка болталась у нее на одном плече. Лили махнула мне рукой, указывая на широкую мраморную лестницу, которая начиналась в фойе и, плавно изгибаясь, вела на балкон.

Наверху Лили завела меня в маленькую комнату для игры в карты и вошла следом. Комната была выполнена в травянисто-зеленых тонах, большие французские окна выходили на Пятую авеню и парк. Несколько рабочих отодвигали к стене карточные столы, покрытые кожей и зеленым сукном. Грузчики то и дело нахально поглядывали в нашу сторону.

— Игра будет проводиться здесь, — сказала Лили. — Только никто, наверное, еще не приехал. У нас есть полчаса в запасе.

Повернувшись к проходившему мимо рабочему, Лили спросила:

— Вы не знаете, где Джон Германолд?

— Возможно, в столовой, — пожал плечами мужчина.

— Вы можете подняться и позвать его?

Мужчина оглядел Лили с ног до головы. Та выглядела вызывающе в своем платье, и я порадовалась, что надела строгий серый костюм из фланели. Я стала снимать пальто, но рабочий остановил меня.

— Леди не разрешается находиться в комнате, где проходит игра, — сказал он мне, а для Лили добавил: — В столовой тоже нельзя. Вы бы лучше спустились вниз и позвонили.

— Я убью этого ублюдка Германолда, — прошипела Лили сквозь стиснутые зубы. — Частный мужской клуб, ад и дьяволы!

Она двинулась по коридору в поисках своей жертвы, а я вернулась в комнату и плюхнулась в кресло под враждебными взглядами рабочих. Я бы не завидовала Германолду, когда Лили отыщет его.

Сидя в комнате для игры, я разглядывала Центральный парк через грязные окна. Там висело несколько флагов, уже вылинявших за зиму.

— Простите, — произнес позади меня чей-то надменный голос.

Я оглянулась и увидела высокого привлекательного мужчину лет пятидесяти. Он был одет в морской блейзер, серые брюки и белую водолазку. От него несло Андовером и Йелем.

— Никому нельзя находиться в комнате, пока не началась игра, — сухо сказал он. — Если у вас есть билет, я готов пока посадить вас внизу. В противном случае, боюсь, вам придется покинуть клуб.

Его привлекательность сразу померкла. «Мило, очень мило», — подумала я, но вслух сказала:

— Я предпочитаю остаться здесь. Я жду кого-нибудь, кто принесет мне билет…

— Боюсь, это невозможно, — резко ответил он и почти что схватил меня за локоть. — У меня обязательства перед клубом, существуют правила. Более того, некие скрытые…

Оказывается, я все еще оставалась на месте, хотя он и тащил меня со всей силы, которую мог себе позволить. Я подсмеивалась над ним, зацепившись ногами за кресло.

— Я пообещала своей подруге Лили Рэд, что дождусь ее, — сказала я. — Вы знаете, она ищет…

— Лили Рэд! — вскричал он и так резко отпустил мою руку, словно это была раскаленная кочерга.

Я уселась обратно с умильным выражением на лице.

— Лили Рэд здесь?!

Я кивнула, продолжая улыбаться.

— Разрешите представиться, мисс…

— Велис, — сказала я, — Кэтрин Велис.

— Мисс Велис, я Джон Германолд, — слегка поклонился он. — Я спонсор этого турнира. — Он снова схватил мою руку и принялся трясти ее. — Вы не представляете, какая для меня честь, что Лили пришла на эту игру. Вы не знаете, где я могу найти ее?

— Она отправилась искать вас, — объяснила я. — Рабочие сказали, что вы в столовой. Возможно, она там.

— В столовой…— повторил Германолд. Похоже, он с ходу представил себе наихудший вариант развития событий. — Я сейчас же пойду и разыщу ее, хорошо? Когда мы встретимся, я куплю вам что-нибудь выпить.

С этими словами он захлопнул дверь.

Теперь, когда Германолд стал моим «старым приятелем», рабочие поглядывали на меня с каким-то завистливым уважением. Я наблюдала, как они выносят из комнаты столы и начинают расставлять ряды стульев, обращенные к окнам, оставив в центре островок свободного пространства. Самое странное, что затем они стали ползать по полу с рулеткой и расставлять мебель так, словно следовали какому-то невидимому плану.

Я с таким любопытством следила за этими маневрами, что не заметила тихо вошедшего в комнату мужчину, пока он не подошел ко мне вплотную. Он был высок и строен, с очень светлыми белокурыми волосами, довольно длинными и зачесанными назад. Кончики волос доходили до ворота и чуть кудрявились. На незнакомце были серые брюки и свободная белая льняная рубаха. Воротник был расстегнут, оставляя на виду сильную шею и крепкие ключицы, как у танцора. Он быстро двинулся к рабочим и вполголоса заговорил с ними.

Те, кто делал замеры на полу, поднялись и подошли к нему. Затем мужчина вскинул руку, указывая на что-то, и рабочие поспешили выполнить его пожелания.

Большую доску, на которой указывали счет, переносили с места на место несколько раз, судейский стол тоже отодвинули подальше от игровой зоны. Сам же игровой стол таскали туда-сюда, пока он не оказался на равном расстоянии от каждой стены. Во время этих странных маневров, как я заметила, рабочие ни разу не пожаловались. Казалось, они испытывали перед мужчиной благоговейный трепет и боялись даже заглянуть ему в глаза, пока тщательно выполняли его распоряжения. Затем я поняла, что он не только заметил мое присутствие, но и расспрашивает обо мне рабочих. Он махнул рукой в мою сторону, а затем повернулся сам. Когда он сделал это, я испытала шок. Было в нем что-то знакомое и странное одновременно.

Его высокие скулы, тонкий орлиный нос, сильная нижняя челюсть были словно высечены из мрамора. Глаза незнакомца оказались светлыми, зеленовато-серыми, цвета жидкой ртути. Он выглядел как великолепное изваяние эпохи Ренессанса и казался таким же холодным и непроницаемым, как камень. И когда он оставил рабочих и двинулся в мою сторону, я приросла к месту, зачарованная его взглядом, словно беззащитный кролик перед удавом.

Подойдя ко мне, он взял меня за руки и вытащил из кресла. Я и пикнуть не успела, как он подхватил меня под локоть и повел к двери. На ходу незнакомец прошептал мне на ухо:

— Что ты здесь делаешь? Тебе не следовало сюда приходить.

В голосе его слышался какой-то легкий акцент. Я задохнулась от возмущения. В конце концов, мы даже не были знакомы! Я упрямо остановилась.

— Кто вы? — спросила я.

— Не имеет значения, кто я, — ответил мужчина. Он говорил тихим голосом, вглядываясь в мое лицо светлыми зелеными глазами, как будто старался что-то припомнить. — Не имеет значения, кто я, ведь я знаю, кто ты. Ты сделала смертельную ошибку, придя сюда. Ты в большой опасности. Я чувствую опасность кругом, даже сейчас. Где я уже слышала это раньше?

— О чем вы говорите? — сказала я. — Мы пришли с Лили Рэд на шахматную игру. Джон Германолд сказал, я могу…

— Да-да, — нетерпеливо прервал меня он. — Я все это знаю, но ты должна уйти отсюда немедленно. Пожалуйста, не проси меня ничего объяснять. Просто уходи из клуба как можно скорее… Пожалуйста, сделай, как я сказал.

— Глупости! — заявила я, повысив голос.

Он бросил быстрый взгляд на рабочих и снова повернулся ко мне.

— Я никуда не уйду, пока вы не скажете, что все это значит. Не представляю, кто вы такой, никогда в жизни вас не видела. Какое право вы…

— Ты видела. — Он спокойно и нежно положил руку мне на плечо, заглядывая в глаза. — И мы увидимся снова, но теперь ты должна уйти.

С этими словами он исчез. Повернулся на каблуках и вышел из комнаты так же тихо, как и появился. Я постояла какое-то время и поняла, что вся дрожу. Оглянувшись на рабочих, я увидела, что они занимаются своим делом и, кажется, ничего странного не заметили. Я вышла на балкон, мой мозг пытался разобраться в том, что произошло. Предсказательница! Вот кого напомнил мне этот странный тип, запоздало сообразила я.

Снизу меня позвали Лили и Германолд. Они стояли прямо подо мной на черно-белых плитках мраморного пола и казались шахматными фигурами в странном одеянии. Остальные гости двигались вокруг них.

— Спускайтесь, — позвал Германолд. — Я куплю вам что-нибудь выпить.

Я прошла по балкону к украшенной красным ковром мраморной лестнице и спустилась в фойе. В ногах до сих пор ощущалась легкая слабость. Мне хотелось застать Лили одну и поговорить с ней о случившемся.

— Что вы будете пить? — спросил Германолд, когда я приблизилась к столу. Он пододвинул мне стул, Лили уже сидела. — Мы должны выпить шампанского. Не каждый день Лили присутствует на шахматной игре!

— Совсем не каждый день, — резко сказала Лили и сбросила свои меха на спинку стула.

Германолд велел подать шампанское и весь так углубился в самовосхваления, что Лили оставалось только скрипеть зубами.

— Турнир проходит просто отлично! На каждой игре у нас полно народу. Публика заранее раскупила все билеты. Но даже я не мог предвидеть, каких знаменитостей нам удастся привлечь. Сначала Фиске прервал свое отшельничество и явился публике, а затем мегатонная бомба — приезд Соларина! И конечно, вы! — добавил он, шлепнув Лили по коленке.

Я собиралась спросить его о незнакомце наверху, но не могла и слова вставить.

— Плохо, что я не сумел арендовать большой зал на Манхэттене для сегодняшней игры, — пожаловался Германолд, когда принесли шампанское. — Нам пришлось запихнуть всех сюда. Вы знаете, я боюсь за Фиске. Мы даже пригласили врача, так, на всякий случай. Я подумал, лучше дать ему сыграть пораньше, чтобы вывести из турнира. Правда, во время турниров Фиске пока обходился без эксцессов. Мы и прессу вызвали, прямо перед его приездом.

— Звучит волнующе, — сказала Лили. — Увидеть на одной игре сразу двух таких мастеров да еще нервный срыв!

Наливая шампанское, Германолд зыркнул на нее глазами. Он не был уверен, шутит она или нет. Зато я была уверена. Его замечание насчет того, чтобы пораньше вывести Фиске из игры, попало в цель.

— Возможно, я все-таки останусь на игру, — кокетливо продолжила Лили, потягивая шампанское. — Я планировала уехать, после того как привезла сюда Кэт…

— Что? Вы не должны! — воскликнул Германолд, явно встревожившись. — Я хотел сказать, вы не должны пропустить матч. Это же игра века!

— И репортеры, которым вы позвонили, будут так разочарованы, если не найдут меня здесь, как вы им пообещали. Не так ли, дорогой Джон?

Она сделала большой глоток шампанского, а Германолд слегка порозовел. Я получила наконец возможность высказаться и ввернула:

— Человек, которого я только что видела наверху, это Фиске?

— В комнате для игры? — обеспокоенно спросил Германолд. — Надеюсь, что нет. Предполагалось, что он отдыхает перед игрой.

— Кто бы это ни был, он был очень странным, — сказала я. — Он вошел и заставил рабочих двигать мебель…

— Боже мой! — вскричал Германолд. — Тогда это точно Фиске. Когда я в последний раз имел с ним дело, он настаивал на том, что если какую-нибудь шахматную фигуру убирают с доски, то надо убрать из комнаты человека или кресло. Это восстанавливало его чувство «равновесия и гармонии». Он сказал, что ненавидит женщин, не выносит, когда они находятся в комнате во время игры.

Германолд похлопал Лили по руке, но та отдернула ее.

— Возможно, поэтому он просил меня уйти, — сказала я.

— Он просил вас уйти? — спросил Германолд. — Это было излишне, я поговорю с ним перед игрой, нужно заставить его понять, что он не может вести себя так, как прежде, когда был звездой. Он не играл на серьезных турнирах больше пятнадцати лет.

— Пятнадцати? — удивилась я. — Тогда, значит, он отошел от дел в двенадцать лет. Мужчина, которого я видела наверху, был молодым.

— Правда? — сказал озадаченный Германолд. — Тогда кто бы это мог быть?

— Высокий стройный мужчина, очень бледный. Привлекательный, но холодный…

— О, это Алекс, — рассмеялся Германолд.

— Алекс?

— Александр Соларин, — сказала Лили. — Ты знаешь, дорогая, это один из тех, кого ты до смерти хотела увидеть. «Мегатонная бомба»!

— Расскажите о нем побольше, — попросила я.

— Боюсь, что не могу, — признался Германолд. — Я не знал даже, как он выглядит, до тех пор, пока он не появился и не попытался зарегистрироваться на турнире. Человек-загадка. Он не встречается с людьми, не разрешает делать свои фотографии. Мы вынуждены убрать камеры из комнаты, где проходит игра. В конце концов по моему настоянию он дал пресс-конференцию. Иначе какой смысл иметь его на турнире, если газеты ничего не напишут?

Лили пристально взглянула на него и издала громкий стон.

— Спасибо за выпивку, Джон,—сказала она, накидывая меха на плечи.

Я поднялась на ноги вместе с ней, и вместе мы прогулялись по залу и лестнице.

— Я не стала говорить при Германолде, — прошептала я, когда мы оказались на балконе, — но что касается этого парня, Соларина… здесь творится что-то странное.

— Я вижу это все время, — сказала Лили. — В мире шахмат попадаются люди, которые или занозы, или дырки в заднице. Или и то и другое вместе. Я уверена, этот Соларин не исключение. Они не могут перенести присутствия женщин на игре…

— Это совсем не то, о чем я толкую, — перебила Я. — Соларин сказал, чтобы я уходила, не потому, что не переносит женщин. Он сказал, что я в большой опасности.

Я схватила Лили за руку, и мы остановились у перил. Толпа внизу все росла.

— Что он тебе наплел? — фыркнула Лили. — Ты что, разыгрываешь меня? Какая может быть угроза на шахматном матче? Здесь только одна опасность — заснуть от скуки. Фиске любит поддевать противника язвительными репликами.

— Я говорю, он предупредил меня об опасности, — повторила я, прижав Лили спиной к стене, чтобы люди могли пройти. Я понизила голос: — Помнишь предсказательницу, к которой ты отправила нас с Гарри в Новый год?

— О нет! — простонала Лили. — Только не говори мне, что веришь в потусторонние силы!

Люди начали двигаться вниз и проходили мимо нас в комнату для игры. Мы присоединились к потоку, и Лили выбрала

места сбоку, откуда был хороший обзор и где мы не привлекали внимания, насколько это было возможно при наряде Лили. Когда мы уселись, я придвинулась к ней и зашептала:

— Соларин использовал те же выражения, что и предсказательница. Разве Гарри не говорил, что она мне сказала?

— Я никогда не видела ее, — ответила Лили, доставая маленькую шахматную доску из кармана своей накидки и устраивая ее на коленях. — Ее рекомендовал мне один знакомый, но я совсем не верю во все это дерьмо. Вот почему я не пришла тогда.

Люди вокруг занимали места, на Лили было обращено множество взглядов. Группа репортеров вошла в комнату, у одного на груди висела камера. Они заметили Лили и двинулись к нам. Она склонилась над своей доской и тихо шепнула:

— Мы с тобой ведем серьезный разговор на тему шахмат. Кто-нибудь их остановит.

В комнату вошел Джон Германолд. Он быстро подошел к репортерам и перехватил того с камерой, который уже направлялся к нам.

— Извините, но я должен забрать камеру, — сказал он. — Гроссмейстеру Соларину не нравятся камеры в зале, где проходит турнир. Пожалуйста, займите места сзади, чтобы мы могли начать. После игры будет время для интервью.

Репортер нехотя отдал свою камеру Германолду и вместе с коллегами двинулся к местам, которые указал им распорядитель.

Комната наполнилась тихим шепотом. Появились судьи и заняли свои места. За ними быстро вошли мой давешний незнакомец — теперь я знала, что это и есть Соларин, — и седой человек в возрасте, про которого я решила, что это Фиске.

Фиске выглядел взвинченным. Он щурил один глаз и постоянно дергал ртом, словно сгонял муху с усов. У него были редкие седые волосы, зачесанные назад, но несколько прядей выбились и неряшливо упали на лоб. Бархатный темно-красный жакет Фиске, подпоясанный будто банный халат, знавал лучшие времена и нуждался в чистке. Мешковатые коричневые брюки были измяты. Мне стало жалко Фиске. Казалось, он чувствовал себя совершенно не в своей тарелке.

Рядом с ним Соларин выглядел как античный дискобол, изваянный из алебастра. Он был на голову выше сутулившегося Фиске. Двигаясь со сдержанной грацией, Соларин шагнул в сторону, пододвинул сопернику стул и помог тому усесться.

— Ублюдок, — прошипела Лили. — Он пытается добиться расположения Фиске, заставить его сдаться до того, как игра началась.

— А может, ты слишком строга к нему? — громко спросила я.

Несколько человек с заднего ряда зашикали на меня.

Пришел мальчик с шахматами и принялся расставлять фигуры, перед Солариным — белые. Лили объяснила, что церемония жеребьевки прошла накануне. Еще несколько человек зашикали, чтобы мы замолчали.

Пока один из судей зачитывал правила, Соларин осматривал публику. Он сидел ко мне в профиль, и у меня была возможность рассмотреть его. Теперь он не казался таким напряженным, как перед игрой. Он был в своей стихии и выглядел молодым и напористым, как атлет перед стартом. Но затем его взгляд упал сначала на Лили, а потом и на меня, и его лицо окаменело, только глаза продолжали сверлить меня.

— Фу-у! — сморщилась Лили. — Теперь я понимаю, что ты имела в виду, когда говорила, что он какой-то холодный. Даже хорошо, что я увидела его сейчас. Когда мы встретимся за шахматной доской, это уже не будет для меня сюрпризом.

Соларин смотрел на меня так, словно не мог поверить, что я все еще здесь, словно собирался вскочить и выволочь меня из комнаты. Внезапно я почувствовала, что совершила ужасную ошибку, оставшись.

Фигуры были расставлены, часы Соларина включены, так что ему в конце концов пришлось перевести взгляд на шахматную доску. Он двинул вперед королевскую пешку. Я заметила, что Лили повторила его ход на своей доске. Мальчик, стоявший рядом с табло, записал ход: е2—е4.

Какое-то время игра шла своим чередом. Противники потеряли по пешке и коню. Соларин выдвинул вперед королевского слона. Несколько человек из публики что-то забормотали. Один или два встали, чтобы пойти пить кофе.

— Похоже, это giuoco piano, — отметила Лили. — Такая игра может быть очень долгой. Подобной защиты никогда не разыгрывали на турнирах, она стара как мир. Черт возьми, да giuoco piano упоминалось еще в Геттингенском манускрипте!

Для девушки вроде меня, которая не прочла ни слова о шахматах, Лили была просто кладезем премудрости.

— Оно позволяет черным развивать фигуры, но медленно, медленно, очень медленно. Соларин облегчает Фиске эту задачу: дает тому возможность сделать несколько ходов, перед тем как уничтожить его. Сообщи, если что-нибудь произойдет в течение следующего часа.

— Как ты полагаешь, я узнаю, если что-нибудь произойдет? — прошептала я.

И тут Фиске сделал ход и выключил часы. В толпе раздалось легкое бормотание, и те, кто собирался уйти, остановились и обернулись на табло. Я взглянула вовремя, чтобы заметить улыбку Соларина. Это была странная улыбка.

— Что случилось? — спросила я у Лили.

— Фиске играет более рискованно, чем я думала. Вместо того чтобы пойти слоном, он предпринял «защиту двух коней». Русский ее любит. Она гораздо более опасна. Удивляюсь, что Фиске выбрал ее против Соларина, который известен…

Лили прикусила язык: ведь она же никогда не изучает стили других игроков. Никогда!

Соларин двинул своего коня, а Фиске — королевскую пешку. Соларин забрал ее, затем Фиске съел конем пешку Соларина. Теперь их силы были равны. Мне казалось, что Фиске в лучшей позиции, со своими фигурами в центре доски, в то время как фигуры Соларина располагались на задней линии. Но тут Соларин взял конем слона Фиске. По комнате прокатился гул. Несколько человек, которые вышли, ринулись обратно вместе с кофе и уставились на табло, где мальчик записывал ходы.

— Fegatello! — воскликнула Лили, и на этот раз никто на Нее не зашикал. — Поверить не могу!

— Что такое fegatello?

Оказывается, в шахматах есть термины гораздо более таинственные, чем в процессорах.

— Это означает «жареная печенка». И печенка Фиске поджарится, если он зайдет с короля, чтобы съесть коня Соларина, — Нервно покусывая палец, Лили глядела на доску, лежащую у нее на коленях, словно игра шла там. — Он точно что-то теряет. Его ферзь и ладья попали в «вилку». Он не может взять коня другой фигурой.

Мне ход Соларина казался нелогичным. Неужели он выторговывал коня за слона только для того, чтобы король сдвинулся на одну клетку?

— Раз Фиске двинул короля, значит, он лишился возможности сделать рокировку, — заметила Лили, словно прочитав мои мысли. — Король выдвинется в центр доски и окажется запертым там до конца игры. Лучше бы Фиске пошел ферзем и отдал ладью.

Но он все-таки взял коня королем. Соларин выдвинул вперед своего ферзя и объявил шах. Фиске прикрыл короля пешками, и Соларин двинул ферзя обратно, угрожая черному коню. Ситуация изменялась, но я не понимала, в какую сторону. Лили тоже выглядела неуверенной.

— Творится что-то странное, — шепнула она. — Это не похоже на стиль игры Фиске.

И в самом деле, происходило что-то странное. Наблюдая за Фиске, я заметила, что он не отводил глаз от доски даже после того, как делал ход. Его нервозность возрастала. Он сильно потел, большие темные круги выступили под мышками его жакета. Он казался больным, и хотя был ход Соларина, Фиске сконцентрировался на доске, как будто это была его последняя надежда на райские кущи.

Часы Соларина шли, но он тоже наблюдал за Фиске..Казалось, он забыл, что игра продолжается, так пристально рассматривал он своего оппонента. По прошествии довольно продолжительного времени Фиске поднял глаза на Соларина, затем его взгляд снова скользнул на доску. Глаза Соларина сузились. Он взял фигуру и двинул ее вперед.

Я больше не обращала внимания на ходы, просто наблюдала за противниками, стараясь определить, что между ними происходит. Лили сидела рядом и с открытым ртом изучала шахматную доску.

Внезапно Соларин поднялся с места и отодвинул стул. В зале началось волнение, люди перешептывались со своими соседями. Соларин нажал кнопки и остановил часы свои и Фиске, затем наклонился к сопернику и что-то сказал ему. Один из судей быстро подошел к их столу. Они с русским обменялись несколькими словами, и судья покачал головой.

Фиске сидел повесив голову и не отводил взгляда от доски. Руки он держал на коленях. Соларин что-то снова сказал ему. Судья вернулся к своему столу. Арбитры посовещались между собой, и тот, что сидел в середине, встал.

— Леди и джентльмены, — сказал он. — Гроссмейстер Фиске почувствовал себя плохо. Из любезности гроссмейстер Соларин остановил часы и согласился на короткий перерыв, чтобы мистер Фиске смог подышать воздухом. Мистер Фиске, запишите для судей свой следующий ход, и через тридцать минут мы продолжим игру.

Фиске дрожащей рукой записал свой ход и положил бумагу в конверт, запечатал его и вручил судье. Соларин упругим шагом вышел из комнаты, прежде чем репортеры сумели его задержать. В комнате начался ажиотаж, все были озадачены и перешептывались, собираясь небольшими группками. Я повернулась к Лили:

— Что случилось? Что здесь происходит?

— Это невероятно! — сказала она. — Соларин не мог останавливать часы. Это делает судья. То, что он сделал, совершенно против правил, они должны были прервать игру. Судья останавливает часы, если все согласны сделать перерыв, но только после того, как Фиске запишет свой следующий ход.

— Значит, Соларин дал ему больше времени. Интересно, зачем он это сделал?

Лили посмотрела на меня. Ее серые глаза стали почти бесцветными. Казалось, она удивляется своим собственным выводам.

— Он знал, что этот стиль игры нехарактерен для Фиске, — сказала Лили. Она помолчала немного, затем продолжила, словно отвечая своим мыслям: — Соларин навязал ему размен ферзями. С точки зрения стратегии игры в этом не было никакой необходимости. Он словно проверял Фиске. Все знают, как Фиске ненавидит терять ферзя.

— И что, Фиске пошел на это? — спросила я.

— Нет, — ответила Лили, по-прежнему напряженно размышляя. — Нет. Он взялся за своего ферзя, но потом поставил на место. Он попытался представить это как j’adoube.

— Что это значит?

— «Я дотрагиваюсь, я примеряюсь». Это вполне законно — коснуться фигуры в середине игры.

— Тогда что было не так? — спросила я.

— Один пустяк,—ответила Лили.—Ты должен сказать «j’adoube» перед тем , как коснуться фигуры, не после.

— Может, Фиске не осознавал…

— Он гроссмейстер, — ответила Лили. Она посмотрела на меня долгим взглядом. — Он все осознавал.

Лили сидела, глядя на свою шахматную доску. Мне не хотелось беспокоить ее, но к этому времени все уже вышли из комнаты и мы остались одни. Я сидела и пыталась, насколько это позволяли мои ограниченные познания в шахматах, разгадать, что же все это значит.

— Хочешь знать, что я думаю? — наконец сказала Лили. — Я думаю, гроссмейстер Фиске жульничал. Я думаю, он пользовался передатчиком.

Если бы я знала тогда, насколько права была Лили, это смогло бы повлиять на события, которые вскоре последовали. Но откуда мне было тогда знать, что происходит в десяти футах от меня, пока русский шахматист изучает позицию на шахматной доске?

Соларин смотрел на шахматную доску, когда впервые заметил это. Поначалу это было просто едва уловимое движение на периферии поля зрения. Но на третий раз ему удалось засечь, что это было: Фиске клал руки на колени каждый раз, когда Соларин отключал часы и ход переходил к англичанину. В следующий раз, когда Фиске делал ход, Александр пристально посмотрел на его руки. На пальце гроссмейстера было кольцо. Прежде Фиске никогда не носил колец.

Фиске играл безрассудно. Он словно уповал на удачу. В итоге он играл интересней, чем обычно, но Соларин обратил внимание на лицо Фиске. В те минуты, когда англичанин шел на риск, в его глазах не мелькало и тени азарта. Тогда-то Александр и заметил кольцо.

У Фиске был передатчик, это без вопросов. Получалось, что противником Соларина был вовсе не Фиске, а кто-то другой, кого в комнате не было. Русский шахматист покосился на сотрудника КГБ, сидящего у противоположной стены. Соларин знал: если он сейчас пойдет на риск и проиграет эту чертову игру, то вылетит из турнира. Однако ему необходимо было узнать, кто стоит за Фиске. И зачем им понадобилось жульничать.

И тогда Соларин повел опасную игру, пытаясь вычислить стиль истинного противника. Этим он совершенно вывел Фиске из равновесия, тот разве что на стену не лез. Затем Александру пришла идея обменяться ферзями, что шло совершенно вразрез с развитием партии. С беспечным видом он двинул королеву на позицию, предлагая ее и открывая. Он заставит англичанина играть в его собственную игру или признаться, что тот жульничает. Фиске понял, что попался.

Какое-то время казалось, что он действительно решится на размен и возьмет ферзя Соларина. Тогда русский сможет позвать судей и отказаться от игры. Он не станет играть против машины или кто там суфлирует Фиске. Но англичанин уклонился и вместо размена объявил «j’adoube». Соларин вскочил и наклонился к Фиске.

— Какого черта вы вытворяете? — прошипел он. — Сейчас мы прервемся, пока вы не придете в чувство. Вы что, не понимаете, что здесь КГБ? Одно слово о том, что здесь происходит, и ваша шахматная карьера закончится навсегда.

Соларин одной рукой отключил часы, а другой сделал знак судьям. Он объяснил судье, что Фиске плохо себя чувствует и запишет свой следующий ход.

— Лучше бы это была королева, сэр, — негромко сказал Соларин, снова наклонившись к гроссмейстеру.

Тот и не взглянул на него, он молча вертел на пальце кольцо, словно оно было тесно ему. Соларин ринулся из комнаты.

Кагэбэшник встретил его в холле вопросительным взглядом. Это был бледный мужчина невысокого роста с густыми бровями. Его фамилия была Гоголь.

— Идите выпейте сливовицы, — сказал Соларин. — Я сам обо всем позабочусь.

— Что случилось? — спросил Гоголь. — Почему он объявил «j’adoube»? Это нелогично. Вы не должны были останавливать часы, вас могут дисквалифицировать.

— У Фиске передатчик. Я должен узнать, с кем он связан и почему. Вы только еще больше его напугаете. Ступайте и сделайте вид, что ничего не знаете. Я смогу сам позаботиться об этом.

— Но здесь Бродский, — прошептал Гоголь. Бродский служил в высшем эшелоне секретной службы и мог отстранить телохранителя.

— Тогда пригласите его присоединиться к вам, — предложил Соларин. — Просто держите его подальше от меня в ближайшие полчаса. И ничего не предпринимайте. Ничего, вы поняли меня, Гоголь?

Телохранитель выглядел испуганным, но зашагал в сторону лестницы. Соларин прошел вслед за ним до самого конца балкона, затем замер в дверном проеме, ожидая, пока Фиске покинет комнату для игры.

Фиске быстро прошел вдоль балкона, спустился вниз по широкой лестнице и заторопился через фойе. Он не оглядывался и потому не мог видеть Соларина, который следил за ним сверху. Фиске вышел наружу, пересек дворик и прошел через массивные кованые ворота. В углу дворика, по диагонали к входу в клуб, была дверь, ведущая в маленький канадский клуб. Фиске вошел в нее и поднялся по ступенькам.

Соларин тихо прошел через двор и толкнул стеклянную дверь канадского клуба, успев заметить, как захлопывается за его соперником дверь в мужской туалет. Александр немного выждал, затем крадучись поднялся по низким ступенькам, ведущим к туалету, прошмыгнул внутрь и замер. Фиске стоял у стены с писсуарами, прижавшись к ней спиной. Глаза его были закрыты. Соларин молча наблюдал, как Фиске упал на колени. Он зарыдал, издавая короткие сухие всхлипы, затем склонился над писсуаром и опорожнил желудок. Когда все закончилось, он прислонился к писсуару спиной в совершенном изнеможении.

Краем глаза Соларин заметил, как Фиске вскинул голову, услышав звуки поворачивающегося вентиля. Соларин неподвижно стоял рядом с раковиной, глядя, как она наполняется холодной водой. Фиске был англичанином; если бы Соларин дал понять, что видел его приступ рвоты, это было бы унизительно для гроссмейстера.

— Вам понадобится это, — громко сказал Соларин, не поворачивая головы от раковины.

Фиске огляделся, словно не веря, что обращаются к нему. Однако, кроме них двоих, в туалете никого не было. Он нерешительно поднялся с колен и подошел к Соларину. Русский намочил в воде бумажное полотенце, сразу же запахшее овсяной мукой, и вытер сопернику лоб и виски.

— Если вы погрузите кисти в воду, это охладит кровь во всем теле, — сказал он, расстегивая Фиске манжеты.

Он бросил мокрое бумажное полотенце в корзину для мусора. Фиске безропотно опустил в холодную воду запястья, стараясь при этом не намочить пальцы.

Соларин нацарапал что-то карандашом на обратной стороне сухого бумажного полотенца. Фиске покосился на него, не отходя от раковины. Русский показал ему, что написал: «Связь односторонняя или двусторонняя?»

Фиске прочитал, и его лицо снова налилось кровью. Соларин напряженно ждал ответа. Не дождавшись, он снова склонился над полотенцем и добавил для ясности: «Они могут нас слышать?»

Фиске сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Затем отрицательно покачал головой. Он вынул руку из воды и потянулся к бумажному полотенцу, но Соларин вручил ему другое.

— Не это.

Русский достал маленькую золотую зажигалку и поджег полотенце, на котором делал записи. Он дал прогореть ему почти полностью, затем бросил в унитаз и спустил воду.

— Вы уверены? — спросил он, возвратившись к раковине. — Это очень важно.

— Да…— смущенно промямлил Фиске. — Это… мне объяснили.

— Прекрасно, тогда мы можем поговорить. — Александр все еще держал в руках золотую зажигалку. — В какое ухо э вставлено, в правое или левое?

Фиске дотронулся до левого уха. Соларин кивнул, открыл низ зажигалки и вытащил оттуда какую-то миниатюрную вещицу. Это оказались щипчики, похожие на пинцет.

— Ложитесь на пол и пристройте голову так, чтобы она не двигалась, левым ухом ко мне. Не дернитесь случайно. Я не хочу порвать вам барабанную перепонку.

Фиске все сделал, как ему велели. Казалось, он почувствовал облегчение, отдавшись в руки своего соперника. Он даже не стал спрашивать этого парня, откуда он, шахматист, знает, как вытаскивать спрятанные передатчики. Соларин склонился над ухом Фиске. Через мгновение он вытащил какой-то маленький предмет и повертел его, держа пинцетом. Тот был чуть больше булавочной головки.

— Н-да, несколько больше, чем наши, — хмыкнул русский. — Теперь скажите мне, мой дорогой Фиске, кто это сделал? Кто стоит за всем этим?

Он положил маленький передатчик на ладонь. Фиске резко сел и посмотрел на него. Казалось, он только теперь осознал, кем был Соларин: не просто шахматистом, но русским шахматистом. И у этого русского был под рукой эскорт от КГБ, что делало его еще более устрашающим. Фиске застонал, схватившись за голову. — Вы должны сказать мне. Вы понимаете это? Соларин взглянул на кольцо Фиске. Потом взял соперника за руку и принялся пристально изучать передатчик. Фиске глядел на него с испугом.

Кольцо было чуть крупнее обычного перстня-печатки, на поверхности его выделялся рельефный крест, сделанный из золота или очень похожего на него металла. Соларин нажал на вставку, и раздался тихий щелчок, который не был слышен даже на очень близком расстоянии. Фиске мог надавливать на кольцо определенным образом, сообщая о ходе, который был сделан, а его сообщники присылали ему следующий ход через передатчик в ухе.

— Вас предупредили, что кольцо нельзя снимать? — строил Соларин. — Оно достаточно большое, чтобы вместить взрывчатку и детонатор.

— Взрывчатку?! — пришел в ужас Фиске.

— Ее хватит, чтобы разнести большую часть этой комнаты, — заявил, улыбаясь, Соларин. — По крайней мере ту часть, где мы с вами находимся. Вы что, ирландский боевик? Они прекрасно делают маленькие бомбы, например для писем. Насколько мне известно, большинство из них прошли подготовку в России.

Фиске позеленел, а Соларин продолжал:

— Я не имею понятия, что у вас за друзья, дорогой Фиске. Но когда агент предает наше правительство, как это сделали вы с пославшими вас людьми, то оно находит способы заставить его замолчать быстро и навсегда.

— Но… я не агент! — вскричал Фиске.

Соларин какое-то время изучал его лицо, потом улыбнулся.

— Да, я не верю, что вы агент. Господи, как же схалтурили ваши наниматели!

Фиске нервно заломил руки. Соларин помолчал, потом заговорил снова:

— Послушайте, мой дорогой Фиске, вы играете в опасную игру. Нас могут застать здесь в любой момент, и тогда наши жизни сильно понизятся в цене. Людей, которые попросили вас оказать им небольшую услугу, приятными не назовешь. Вы понимаете? Вы должны все рассказать мне о них, и быстро. Только тогда я смогу помочь вам.

Соларин встал и протянул руку Фиске, помогая ему подняться на ноги. Англичанин уставился в пол, словно собирался расплакаться. Соларин мягко положил ему руку на плечо.

— К вам пришли те, кто хочет, чтобы вы выиграли эту игру. Вы должны сказать мне, кто и почему.

— Заведующий…— промямлил Фиске дрожащим голосом. — Когда я… Много лет тому назад я заболел и больше не мог играть в шахматы. Британское правительство дало мне место преподавателя математики в университете, назначило стипендию. Месяц назад заведующий кафедрой пришел ко, мне и попросил встретиться с какими-то людьми. Я не знаю кто это был. Они сказали, что в интересах национальной безопасности я должен участвовать в этом турнире. Сказали, чт мне не придется волноваться на этой игре…

Фиске принялся смеяться и дико озираться по сторонам При этом он нервно вертел кольцо на пальце. Соларин перехва тил его за кисть, продолжая держать Фиске за плечо.

— Вам не пришлось волноваться, — спокойно проговори^ Соларин, — потому что в действительности вы не играли. Вы получали инструкции от кого-то?

Фиске кивнул, на глаза его навернулись слезы, он несколько раз с трудом сглотнул, прежде чем продолжить. Прямо на глазах у Соларина он превратился в старую развалину. Он заговорил громче, в голосе его появились истеричные нотки.

— Я говорил им, что не могу это сделать, не выбирайте меня. Я упрашивал их не заставлять меня играть… Но у них больше никого не было. Я был полностью в их власти. Они могли прекратить выплату моей стипендии в любой момент. Они говорили мне, что…

Он поперхнулся, и Соларин встревожился. Фиске не мог сконцентрироваться, он крутил кольцо так, словно оно жгло ему руку. Взгляд его стал диким.

— Они не слушали меня. Сказали, что должны получить формулу во что бы то ни стало. Они сказали…

— Формулу! — воскликнул Александр, с силой сжимая плечо Фиске. — Они сказали, формулу?

— Да, да! Проклятая формула, именно она была им нужна!

Фиске практически потерял разум. Соларин ослабил хватку и, пытаясь успокоить англичанина, стал легонько поглаживать его по плечу.

— Расскажите мне о формуле, — попросил он с осторожностью, словно ступал по тонкому льду. — Давайте, мой дорогой Фиске. Почему формула представляла для них такой интерес? Каким образом они рассчитывали получить эту формулу, заставив вас участвовать в турнире?

— От вас, — слабым голосом произнес Фиске, глядя в пол. о его лицу бежали слезы.

— От меня?

Соларин уставился на него в изумлении. Затем он резко шернулся и посмотрел на дверь. Ему показалось, он услышал снаружи чьи-то шаги.

— У нас мало времени, — сказал русский, понижая голос. — Как они узнали, что я буду на этом турнире? Никто не знал, что я приеду.

— Они знали, — сказал Фиске, глядя на русского безумными глазами и непрерывно дергая кольцо. — О Господи, твоя воля! Говорил я им, что не смогу сделать это! Говорил, что все провалю!

— Оставьте кольцо в покое, — строго сказал Соларин. Он схватил Фиске за руку и вывернул ее. Лицо англичанина исказила гримаса боли. — Что за формула?

— Формула, которая была у вас в Испании! — выкрикнул Фиске. — Формула, которую вы поставили на кон в игре! Вы сказали, что отдадите ее любому, кто победит вас! Вы так сказали! Я должен был выиграть, и вы отдали бы мне ее!

Соларин недоверчиво уставился на Фиске, потом отпустил его руку и отступил назад. Он рассмеялся.

— Вы так сказали, — грустно повторил Фиске, предпринимая попытку снять кольцо.

— Да нет же! — Соларин откинул голову назад и расхохотался до слез. — Мой дорогой Фиске! — проговорил он, икая от смеха. — Это не та формула! Эти тупицы все неправильно поняли! Вы были пешкой в руках прохиндеев. Пойдемте отсюда и… Что вы делаете?!

Развеселившись, он не заметил, как Фиске, все больше и больше теряя контроль над собой, продолжал предпринимать попытки освободиться от кольца. Внезапно он одним резким движением сдернул устройство с пальца и бросил в пустую раковину. При этом он громко всхлипывал и выкрикивал:

— Не буду! Не буду!

Едва увидев кольцо, валяющееся на дне пустой раковины, Соларин метнулся к двери и начал отсчет. Один. Два. Он толкнул дверь и выскочил наружу. Три. Четыре. Одним махом преодолел ступени, промчался через маленькое фойе. Шесть Семь. С размаху открыв входную дверь, вывалился во дворик, преодолел его в шесть прыжков. Восемь. Девять. Он сделал глубокий вдох и кинулся на булыжную мостовую. Десять. Руками Александр прикрыл голову и зажал уши. Он ждал. Однако взрыва не последовало.

Он опасливо выглянул из-под руки. Перед носом у него наблюдались две пары ботинок. Соларин поднял голову и увидел над собой судей, которые в изумлении смотрели на него.

— Гроссмейстер Соларин! — сказал один из них. — Вы не ушиблись?

— Нет, я в полном порядке, — ответил он, поднимаясь на ноги и начиная отряхиваться. — Гроссмейстеру Фиске стало плохо в туалете. Я как раз спешил за врачом. Споткнулся. Боюсь, эти булыжники очень скользкие.

Странно, думал Соларин. Выходит, он ошибался, предположив, что в кольце бомба. Впрочем, могло быть и так, что для того, чтобы она сдетонировала, мало просто сдернуть кольцо с пальца. Но наверняка утверждать что-либо было невозможно.

— Нам лучше пойти и посмотреть, чем мы сможем помочь ему, — сказал судья. — И почему мистер Фиске пошел в туалет в канадском клубе? Почему не воспользовался одним из туалетов «Метрополитена»? И почему не обратился к врачам?

— Он очень гордый, — заявил русский. — Несомненно, он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, как ему плохо.

Судьи пока не догадались спросить Соларина, что он сам делал в это время в туалетной комнате. Один на один со своим оппонентом.

— Ему очень плохо? — спросил другой судья, когда они втроем шли к канадскому клубу.

— Просто желудок разыгрался, — ответил русский. Возвращаться туда было неразумно, но другого выхода у него не было.

Трое мужчин поднялись по лестнице, и один из судей открыл дверь мужского туалета. Вернулся обратно он очень быстро и при этом тяжело дышал.

— Не смотрите! — сказал он.

Судья был бледен как смерть. Соларин оттолкнул его и заглянул в комнату. В туалетной кабинке на собственном галстуке висел Фиске. Лицо его почернело от удушья, а голова была вывернута под таким углом, что не оставалось сомнений: шея несчастного сломана.

— Самоубийство! — сказал судья, который предупреждал Соларина, чтобы тот не смотрел.

Судья нервно потирал руки, как делал это Фиске всего несколько минут назад. Когда был жив.

— Среди шахматистов это не редкость, — сказал другой судья и смущенно осекся под яростным взглядом Соларина.

— Нам лучше позвать врача, — добавил первый. Соларин подошел к раковине, куда Фиске бросил кольцо.

Кольца там больше не было.

— Да, давайте позовем врача, — поддержал он.

Однако я об этих событиях ничего не знала. В это время я сидела в фойе, дожидаясь возвращения Лили, чтобы приступить к третьей по счету чашке кофе. А если бы все описанное выше стало известно мне чуть раньше, возможно, что событий, которые последовали за этим, не произошло бы вовсе.

С тех пор как был объявлен перерыв, прошло сорок пять минут. Меня уже тошнило от кофе. «Что же происходит?» — гадала я. Наконец появилась Лили и заговорщицки мне улыбнулась:

— Представляешь, в баре я налетела на Германолда, он выглядел так, словно постарел лет на десять, и о чем-то разговаривал с врачом. Мы должны поскорее уходить отсюда, дорогая. Сегодня игры не будет. Они собираются объявить об этом через несколько минут.

— Фиске действительно заболел? Может, поэтому он играл так странно.

— Он не болен, дорогая. Он уже выздоровел. Правда, могу добавить, что несколько неожиданным способом.

— Он сдался?

— Можно и так сказать. Он повесился в мужском туалете, как только начался перерыв.

— Повесился? — сказала я. Лили шикнула на меня, кое-кто начал оглядываться на нас. — О чем ты говоришь?

— Германолд сказал, что Фиске испытал слишком большой стресс. У доктора на этот счет свое мнение. Он заявил, что человеку весом сорок фунтов тяжело сломать себе шею, повесившись на перегородке высотой шесть футов.

— Мы можем бросить кофе и уйти отсюда?

Я продолжала думать о зеленых глазах Соларина и о том, как он склонился надо мной. Я вдруг почувствовала себя нехорошо, мне захотелось глотнуть свежего воздуха.

— Прекрасно! — сказала Лили громко, чтобы все слышали. — Давай поспешим, я не хочу пропустить ни секунды этого захватывающего матча.

Мы быстро пересекли комнату, но, когда добрались до вестибюля, на нас набросились двое репортеров.

— О, мисс Рэд! — начал один из них. — Вы знаете, что происходит? Продолжат ли сегодня игру?

— Нет, игры не будет, пока вместо Фиске не приведут дрессированную обезьяну.

— Вы невысокого мнения о его игре, не так ли? — заметил другой репортер, что-то записывая в блокнот.

— Я не могу ничего сказать по поводу его игры, — ответила Лили. — Я всегда думаю только о своей собственной игре, как вы знаете. Что же касается матча, — добавила она, прокладывая дорогу к двери и оставляя репортеров позади, — я видела достаточно, чтобы не сомневаться в том, какой будет финал.

Мы с Лили проплыли через двойные двери и устремились вниз по склону на улицу.

— Ад и преисподняя! Где же Сол? — воскликнула Лили. — Вообще-то машина должна ждать меня перед входом. Сол отлично знает об этом.

Я посмотрела вдоль улицы и увидела огромный «роллс-ройс» Лили в конце квартала, на перекрестке с Пятой авеню. Я указала на машину.

— Великолепно! Еще один штраф за парковку в неположенном месте, только этого мне не хватало, — сказала Лили. — Давай уберемся отсюда до того, как эта проклятая толпа ринется наружу.

Она схватила меня за руку, и мы побежали по улице навстречу холодному резкому ветру. Когда мы добрались до перекрестка, я разглядела, что машина пуста. Сола нигде не было видно.

Мы перешли улицу, оглядываясь по сторонам в поисках нашего шофера. Когда же подошли к машине, выяснилось, что ключ торчит в замке зажигания, а Кариока пропал.

— Поверить не могу! — возмущалась Лили. — За все годы службы Сол ни разу не оставлял машину без присмотра. Где, к дьяволу, он может быть? И где моя собака?

Я услышала звуки, доносившиеся из-под сиденья, открыла дверь и наклонилась, заглядывая вниз. Маленький язычок облизал мне руку. Я вытащила Кариоку и уже хотела выпрямиться, чтобы передать его хозяйке, когда увидела нечто такое, отчего меня пробрала дрожь: маленькое отверстие в сиденье водителя.

— Смотри, — сказала я Лили, — откуда здесь эта дырка? Лили двинулась вперед, чтобы исследовать отверстие, но

тут раздалось негромкое «чпок!» и машина слегка содрогнулась. Я оглянулась — рядом никого не было. Я бросила Кариоку на сиденье и выскочила из машины. В боку «роллс-ройса», со стороны клуба «Метрополитен», зияло другое отверстие. Еще минуту назад его не было. Я потрогала отверстие, оно было теплое.

Я взглянула вверх, на окна клуба. Одно из французских окон на балконе, как раз рядом с американским флагом, было открыто. Занавеска шевелилась от ветра, но никого не было видно. Это было одно из окон комнаты, где проходила игра, то самое, что находилось рядом со столом судей.

— Господи! — прошептала я. — Кто-то стреляет по машине!

— Ты шутишь? — спросила Лили.

Она обошла «роллс-ройс» кругом и посмотрела на пулевое отверстие в боку машины, затем проследила за моим взглядом по траектории полета пули к открытому французскому окну.

На улице никого не было, ни одна машина не проезжала мимо, когда мы услышали «чпок!», хотя оставались и другие возможности.

— Соларин! — сказала Лили, хватая меня за руку. — Он ведь предупреждал, чтобы ты ушла из клуба! Этот ублюдок старается запугать нас!

— Он предупредил, что я окажусь в опасности, если останусь в клубе, — объяснила я Лили. — Но теперь я ушла из клуба. Кроме того, если бы кто-то хотел пристрелить нас, было бы довольно трудно промахнуться с такого расстояния.

— Он пытался убрать меня с этого турнира! — настаивала Лили. — Сначала он похищает моего шофера, затем стреляет по машине. Отлично! Так легко я не сдамся.

— Я тоже! — сказала я. — Давай убираться отсюда!

Поспешность, с которой Лили втиснула свою массу в водительское кресло, указывала на то, что она согласна со мной. Спихнув Кариоку с сиденья, она завела машину и вырулила на Пятую авеню.

— Есть хочу — умираю! — рявкнула она, перекрикивая ветер, который бил в ветровое стекло.

— Сейчас?! — взвизгнула я. — Ты сумасшедшая? Надо бежать в полицию!

— Ни в коем случае, — резко сказала Лили. — Если Гарри узнает об этом, он посадит меня под замок и я не смогу принять участие в турнире. Так что мы сейчас сядем где-нибудь, перекусим и подумаем, что делать. Я не могу думать на голодный желудок.

— Хорошо, если мы не идем в полицию, тогда давай поедем ко мне.

— У тебя нет кухни, — сказала Лили. — Мне нужно мясо, говядина или баранина, чтобы заставить работать клетки мозга.

— И все-таки давай поедем ко мне на квартиру. В трех кварталах от Третьей авеню есть гриль-бар. Но предупреждаю: как только ты наешься, я прямиком отправляюсь в полицию.

Лили остановилась перед рестораном «Пальма» на Второй авеню, в районе сороковых улиц. Она сняла с плеча сумку, достала из нее шахматную доску и засунула туда Кариоку. Он высунул из нее голову и завертел ею по сторонам.

— Не разрешается входить в ресторан с собаками, — объяснила Лили.

— Что ты предлагаешь мне делать с этим? — сказала я, вертя в руках доску, которую Лили швырнула мне на колени.

— Держи ее, — сказала она. — Ты компьютерный гений, я специалист по шахматам. Стратегия — наш хлеб. Я уверена, мы можем все просчитать, объединив наши усилия. Но сначала тебе надо хоть немного разобраться в шахматах. — Лили упихала голову Кариоки обратно в сумку и застегнула «молнию». — Слыхала выражение «Пешки — душа шахмат»?

— М-м… Звучит знакомо, но не помню, кто это сказал.

— Андре Филидор, отец современных шахмат. Во время Французской революции он написал знаменитую книгу о шахматах, в которой объяснил, что использование пешек может привести к тому, что они станут такими же значимыми фигурами, как и основные. Раньше никто об этом не думал, пешками жертвовали, чтобы освободить путь, не блокировать ими ходы.

— Хочешь сказать, что мы — пара пешек, которыми кто-то хочет пожертвовать?

Я нашла эту идею странной, но заслуживающей внимания.

— Нет, — заявила Лили, вылезая из машины и вешая сумку через плечо. — Я хочу сказать, что пришло время объединить усилия, пока мы не узнаем, что это за игра, в которую мы играем.

На том и порешили.