Не обращая внимания на назойливый звон будильника, вот уже десять минут раздававшийся в ее тесной комнатушке, Клаудия упорно продолжала работать, думая: еще немного краски здесь, еще один мазок кистью там, еще теней на заднем плане. Ей просто необходимо было чуть-чуть больше всего: времени, красок, вдохновения.
Может быть, именно в одну из таких ночей ей не помешало бы пропустить смену и просто рисовать, рисовать до утра, потом спать, спать до полудня, и съесть гигантский завтрак в заведении «У Большого Эда» через дорогу от дома. Блинчики, овсяные хлопья, домашняя ветчина и много-много кофе — столько, сколько влезет в нее. Но она знала, что этому не бывать никогда. Деньги. Ей нужны были деньги, так же как и ее семье там, откуда она приехала.
«Malpwòpte!» — пробормотала она, бросив взгляд на дешевенький будильник, а потом — на картину.
С тяжелым вздохом, быстро переросшим в смех, она вынуждена была признать, что это еще вопрос, к чему именно относилось определение «Вот дерьмо!». Может, и к тому и к другому, подумала она и решительно выключила будильник, стукнув по нему сильнее, чем требовалось. После трех часов напряженного рисования, стирания и перерисовывания на плотно загрунтованном холсте начал постепенно обретать очертания городской ландшафт, набросанный темными мазками: желтые фонари, тенистые аллеи и заросшие сорняками ограждения в виде цепей на столбиках. Она уже готова была сдаться и оставить картину незаконченной, поскольку не могла позволить себе изводить понапрасну краску. Тем более что в пятницу уже пора вносить плату за эту комнату в доме, расположенном в десяти кварталах от здания Законодательного собрания.
Клаудия еще раз повторила креольское ругательство, смачно выплевывая каждый слог, стянула с себя старую фланелевую рубашку и попыталась оттереть краску с рук. Темно-красная, ярко-синяя и черная краска въелась в ее шоколадную кожу. Клаудия посмотрела на липкий завиток на тыльной стороне правой руки, и глаза ее вдруг затуманились. Своей формой мазок напомнил ей о чем-то, что она давеча ночью видела на работе. Нечто, что она заметила краем глаза, когда ее такси пронеслось по улице с односторонним движением в центре города.
Расплывчатая фигура человека в черной шляпе и темно-синей куртке, исчезающая в конце дорожки из красного кирпича. Идущая очень быстро, преследующая кого-то или убегающая от кого-то — этого она сказать не могла.
Бросив последний взгляд на картину (неоднородная, слабая — таков был ее приговор), она торопливо натянула на себя линялую фуфайку с эмблемой штата Северная Каролина, сунула в карман зимнего пальто бейсбольную биту с короткой рукояткой и заперла дверь своей съемной комнаты.
Пол в коридоре предательски заскрипел под ее торопливыми шагами, тем самым отдав ее на растерзание Ферди, живущего по соседству. Ферди был не только выходцем с Балкан, но еще и писателем, а это означало, что он искал любой удобный повод покинуть свою комнату, чтобы пообщаться.
— Клаудетта! — воскликнул он. — Идешь на работу?
«Вот уж действительно специалист в области очевидного. Хотя парню никак не удается запомнить мое имя», — подумала Клаудия.
— Опаздываю на работу, — с нажимом произнесла она, пытаясь обойти Ферди, но тот, стремительно шагнув вправо, блокировал ее, совсем как игрок в регби.
— Но ты непременно должна послушать эту историю, — сказал он, вытаскивая жеваную страницу «Роли ньюс энд обзервер» из кармана коричневого махрового халата, надетого поверх рубашки и черных джинсов.
— Реально опаздываю, Ферди!
Клаудия уже начала прикидывать в уме пути обхода мускулистого серба, но передумала. Если у Ферди был интересный сюжет, то сопротивляться было бесполезно. Шеф Клаудии в таксомоторной компании смотрел на ее опоздания сквозь пальцы, но нельзя же испытывать его терпение до бесконечности.
— Задержись на минутку. Я нашел эту заметку на обороте раздела «Метро». Всего два абзаца. Вот послушай: «Полиция Роли расследует серию мелких преступлений, имевших место в Оаквуде, недалеко от делового центра. В заброшенном доме обнаружены подручные средства для расфасовки героина, а также средства для поджога. Кроме того, три автомобиля были варварски разбиты, бездомные, число которых не установлено, стали жертвами нападений».
Клаудия уже успела забыть, что опаздывает, и во все уши слушала Ферди, голос которого гулко разносился по коридору. От него пахло колбасой и пишущей машинкой.
— И обрати внимание… — продолжил Ферди, взволнованно меря шагами коридор, — обрати внимание, что о людях они говорят в самом конце, после испорченной собственности. Как будто дома и машины важнее людей!
Ферди перешел на крик, а Клаудия уже на целых двенадцать минут опаздывала на работу. Она положила руку на его широкое плечо. Он перестал ходить взад-вперед и глубоко вздохнул.
— Письмо издателю? — подняла брови Клаудия.
— Да! — радостно откликнулся Ферди. Он схватил Клаудию в охапку и поцеловал в щеку, уколов отросшей щетиной на подбородке. — Ты просто гений, мой друг. Всегда знаешь, что надо делать. А я знаю, как это написать… — продолжал бубнить Ферди, уже сидя за маленьким деревянным письменным столом и вставляя новый лист бумаги в допотопную пишущую машинку.
Крепко сжимая правой рукой биту и стараясь не думать о рассказе Ферди, Клаудия скатилась по ступенькам и выбежала в снежную февральскую тьму. Водить такси — само по себе непростое занятие, особенно для женщины, да к тому же иммигрантки. У Клаудии и так забот хватало, чтобы еще думать о том, как не пасть жертвой насилия. Она не станет еще одной сухой статистической цифрой; ведь именно поэтому она и уехала из Порт-о-Пренса больше десяти лет назад.
Таксомоторная компания Роли спряталась в глубине переулка, отходящего от Блаунт-стрит, рядом с пятиэтажным паркингом и закрытым ирландским пабом. Табличка на входной двери была запорошена снегом, и Клаудия, проходя, изо всех сил стукнула по кусочку металла, чтобы стряхнуть снег. О чем немедленно пожалела, так как руку, покрывшуюся капельками влаги, обожгла боль.
Клаудия уже собралась было вытереть мокрую руку о пальто, как вдруг неожиданно заметила, что пятно от краски снова появилось на тыльной стороне ладони. А она-то думала, что перед уходом все отмыла. Теперь пятно стало коричнево-черным, словно заживающая рана, и практически сливалось с ее кожей цвета темного шоколада.
Разглядывая мазок краски, Клаудия вдруг снова вспомнила о своей бабушке: интересно, что бы сказала по этому поводу старая дама из столицы Гаити? Она точно решила бы, что это своего рода знак. Но Клаудия лишь пожала плечами и вошла в относительное тепло диспетчерской, опоздав в результате на пятнадцать минут.
Ленни Эйкинбосум, нигериец с такой черной кожей, что она даже блестела, уже с нетерпением ждал Клаудию внутри. На его лысой голове красовалась беспроводная гарнитура, и он что-то тараторил в микрофон. Бросив в сторону Клаудии сердитый взгляд, Ленни показал на часы и вручил ей ящик для выручки и список клиентов, при этом не переставая уверять пассажира по телефону, что машина прибудет меньше чем через минуту.
Первый пассажир Клаудии должен был прибыть в международный аэропорт Роли-Дархэм ровно в 19:00 — двадцать минут езды из центра, возможно тридцать, если один из городских снегоочистителей, которых и так не хватало, не успеет расчистить автостраду.
— Остается только надеяться, что самолет опоздает из-за снега или чего другого, — сказал Ленни, прикрыв рукой микрофон, и уже мягче добавил: — Клаудия, береги себя. Люди в этом районе ведут себя как-то странно.
Клаудия, лишь молча кивнув в ответ, принялась вытаскивать освежители воздуха для такси, в котором сменяла Большого Джейка, поскольку тот вечно оставлял ей машину, насквозь провонявшую потом.
Спустя десять минут, отказавшись от двух рейсов, которые надо было сделать еще до поездки Клаудии в аэропорт, Ленни потерял всякую надежду вызвать по рации Джейка. Тихо матерясь на родном языке, Ленни вытащил пластиковый кармашек для ключей в форме единицы и швырнул Клаудии ключи от Бесси.
«Да! — подумала Клаудия. — Наконец-то мне улыбнулась удача».
Клаудия любила водить Бесси. Для нее Бесси была желтым танком с пыльным знаком «Дежурная» на крыше. Клаудия проскользнула по грязному бетонному полу гаража к последнему отсеку, где, собирая пыль и паутину, стояла Бесси.
Двадцатилетний «форд-краун-викториа», как обычно, завелся с полуоборота, и Бесси с ревом выехала из гаража, так что диспетчерская осталась только размытой тенью в зеркале заднего вида.
Клаудия молнией пронеслась мимо редких машин на дороге, объехав припаркованные по обеим сторонам узкой улицы одинокие автомобили, и направилась в сторону аэропорта. Снова пошел снег, залепляя треснутое ветровое стекло. Сейчас, когда температура сильно понизилась и подул холодный ветер, даже самые отмороженные водители не рискнули попробовать свои силы в условиях непривычного снега и гололеда. Машина еще не успела как следует нагреться, когда Клаудия заметила в квартале справа от себя красные огни.
Она повернула направо и нажала на тормоз, еще раз бросив взгляд на упрямое пятно краски на тыльной стороне ладони. Что-то блеснуло в этом смешении красной, синей, но в основном черной краски, отразив огни патрульной машины графства Уэйк, которая стояла перед перевернутым желтым такси города Роли.
— Джейк… — прошептала Клаудия и заглушила мотор.
Она сделала шаг в сторону разбитой машины и тут же задохнулась от ледяного ветра.
Около такси стоял какой-то коп с включенным фонариком и, нагнувшись, пытался разглядеть хоть что-нибудь через паутину трещин на ветровом стекле. Полицейская рация издавала непрерывный треск, который смешивался с завыванием ветра. Клаудия уловила тошнотворную вонь, словно от пригоревшего масла. И еще знакомый терпкий запах пота.
А потом она услышала, как кричит Джейк.
— Вытащите его! — заорала она на копа, и злость перенесла ее на десять лет назад, в Порт-о-Пренс, когда она орала на повстанцев и потом пряталась от них, а еще кричала на американских морских пехотинцев со всеми их ружьями и новыми правилами.
Но Клаудия так и не смогла закончить фразу. Коп, стремительно выпрямившись, отошел от перевернувшегося такси. Взгляд Клаудии перескочил с копа на жирную белую руку, упершуюся в треснутое стекло.
— Проходите, мисс, — сказал коп. — Тут нет ничего интересного.
Клаудия с трудом отвела глаза от этой белой руки и посмотрела на копа. Ростом тот был не меньше шести с половиной футов, черное лицо блестело в красном свете фонарей его седана. Что-то в лице полицейского показалось ей знакомым, какая-то деталь, которую она не могла уловить в темноте. Тогда, дрожа от холода, она поковыляла обратно к Бесси.
Но что заставило ее сильнее обычного нажать на педаль газа, так это голос копа. Он словно разносился ветром, достигая ее ушей, как еще свежий в памяти ночной кошмар.
У него был креольский акцент.
Солдаты появились всего через неделю после того, как Клаудия отметила свое двадцатилетие, вооруженные до зубов, но у местных старейшин был план, как сделать так, чтобы никто не пострадал. Поначалу Клаудия упиралась, считая их идею бредовой, но стоило ей увидеть смертельные дула ружей в руках сначала гаитян, а потом морских пехотинцев, как она уже с радостью стала распространять слухи, будто в их доме живет сумасшедшая ведьма. Клаудия пытаясь втолковать любому, кто ее слушал, включая мужчин с ружьями, что ведьма сидит в своей квартире на горе волшебного порошка, а еще, что она сжигает в ванной комнате крошечные изображения американских солдат.
Эти рассказы были, конечно, полным бредом, так же как и слепая вера ее бабушки в вуду, и все же страшилки способствовали тому, что на пути к цитадели Аристида гаитянские мужчины обходили дом стороной, так же как и следовавшие за ними американские морские пехотинцы. Но один морской пехотинец все же не купился на эту байку.
Его кожа была иссиня-черной, гораздо темнее, чем у Клаудии, и на нем, как и на других солдатах, были шлем и бронежилет. На его большой голове шлем казался каким-то игрушечным, а из-под слишком короткого бронежилета торчал плоский живот. Солдат направился прямо к ней, словно мгновенно учуял обман.
В груди у Клаудии будто произошла серия землетрясений, но она упорно делала вид, что не замечает его, и как ни в чем не бывало продолжала рисовать мелом на тротуаре оккультные знаки.
«У креста не должно быть такой длинной перекладины. И все твои пентаграммы не больно-то пропорциональны».
Она оторвалась от каракулей, которые выводила на тротуаре, — символов, которые посоветовала нарисовать ей бабушка (Клаудия прекрасно понимала, что руки ее не слушаются и она все перепутала). С ее губ готово было сорваться проклятие, и она с трудом удержалась, чтобы не ударить мужчину кулаком. Но солдат уже пошел дальше. Ей в жизни не забыть этот глубокий голос с гаитянским акцентом и этот пренебрежительный тон.
Солдаты ушли, а она все продолжала корябать магические знаки на асфальте и бетоне, и в голове у нее все мутилось от обиды и стыда за свою неспособность правильно рисовать магические знаки.
Клаудия дала себе клятву никогда не рассказывать об этом бабушке.
После пары часов сна под тремя самыми толстыми одеялами Клаудия с папкой, набитой кистями и красками, снова вышла на зимний холод и направилась в сторону приюта для бездомных. В ее дремотном сознании еще прокручивались картины минувшей ночи — от момента встречи с копом у разбитого такси до той минуты, когда Ленни наконец связался с ней по рации, чтобы сообщить, что Джейк попал в аварию.
«Этот парень всегда лихачил. Попал на гололед и перевернулся. Они сказали, это была мгновенная смерть, — сообщил Ленни ничего не выражающим тоном и, выдохнув, добавил: — Осторожнее, Клаудия. Ты там поосторожнее. Можешь закончить, если хочешь». Когда Клаудия говорила «нет», ее язык точно прилип к небу, словно это ее занесло на предательском льду, хотя Бесси как раз остановилась на красный сигнал светофора.
Копы, думала она, пробиваясь сквозь снежную завесу. Акцент. Что они знали? Что вообще могут знать мужчины с ружьями?
В маленькой мастерской на втором этаже, над приютом для бездомных в «Файеттвилл-стрит молл», ее уже поджидали шесть учеников. Клаудия выложила краски и немного поболтала о снеге с Брианой и Дерроном. Преподавание позволяло ей обеспечивать себя холстами и красками, потому что Марлен, директор программы, смотрела сквозь пальцы, когда Клаудия время от времени брала домой материалы для собственных занятий живописью.
Уже через минуту после ее появления ученики повернулись к своим холстам, неуверенно тыкая в них кистью, словно боялись потратить зазря хоть каплю краски. Клаудия уже было собралась рассказать им о законах перспективы, как в мастерскую, с озабоченным видом, неожиданно проскользнула Марлен, маленькая белая женщина. Марлен поманила Клаудию за собой в коридор.
— Продолжайте и приступайте к работе, — бросила Клаудия ученикам. — Лекции сегодня не будет.
Она покинула комнату под аккомпанемент саркастических возгласов и волшебных звуков прикосновения кистей к холсту.
— Плохие новости, — прошептала Марлен, закрыв дверь в мастерскую. Марлен всегда говорила шепотом. — Вчера ночью убили одного из обитателей приюта.
Клаудия закрыла глаза, почувствовав, как по спине пробежал неприятный холодок. И она снова вспомнила о перевернувшемся такси, о Джейке, об огромном копе, который склонился над его телом, словно чего-то выжидая.
— И кто это был?
— Мистер Арчер. Его нашли прошлой ночью рядом с мусорными баками за придорожным кафе.
Мистер Арчер — для Клаудии просто Арчи — был сварливым белым старикашкой, тощим, словно вешалка, и похожим на Сумасшедшего Шляпника. Но в ее рисовальном классе он всегда вел себя как истинный джентльмен, а его стиль живописи был по-настоящему новаторским, на грани гениальности.
— Клаудия, — дотронулась до ее руки Марлен, — мне так жаль. Но, по крайней мере, мистер Арчер наконец обретет покой, подальше от всего этого уродства.
— Да-а, — протянула Клаудия, смахивая слезу.
Когда она опустила руку, то снова заметила пятно краски, хотя точно знала, что еще утром отчистила его с помощью щетки и скипидара. На сей раз темные краски, казалось, продолжали извиваться даже тогда, когда она переставала шевелить рукой.
— Клаудия?
Когда она лодняла глаза, то обнаружила, что сидит на полу, а над ней участливо склонилась Марлен.
— Клаудия, я отменю сегодняшние занятия. Так что ты сможешь хоть немножко отдохнуть. Ты слишком много работаешь. Скажи, девочка, когда у тебя в последний раз был выходной?
— Мм… — промычала Клаудия. — Какой сейчас месяц?
Через несколько минут, уже после того, как Марлен велела ученикам приходить завтра, Клаудия вошла в опустевшую мастерскую. Ее всю трясло. Она даже начала подумывать о том, что на нее наслали какое-то проклятие, которое повлекло за собой и смерть Арчи, и аварию Джейка.
Потом она заметила рисунки. Похоже, все ученики, не сговариваясь, выбрали одну и ту же тему.
Она прошла мимо первого холста, на котором было так много черного и коричневого, что все изображенное на картине — вытянутая рука и гриф гитары — было практически смазано. На затемненном заднем плане Клаудия увидела легкое поблескивание ружей, а еще нечеткие очертания знакомого кирпичного здания. Это был рисунок Брианы.
Следующей за этим мрачным произведением искусства шла несколько абстрактная картина Деррона, на которой он изобразил два городских небоскреба. Всего пару дней назад его работа представляла собой яркий пейзаж с пронзительно-синими и красными автомобилями, курсирующими по многолюдным улицам с односторонним движением. Сейчас же вместо автомобилей были танки и бронемашины, вспенивающие воды темно-коричневой реки с темно-синими и бурыми брызгами. Серая высотка банка ВВ&Т и отполированное черное здание Законодательного собрания были заштрихованы красным и окружены кольцом огня.
Все остальные картины претерпели аналогичные изменения: свет сменился тьмой, тени закрыли все предметы, словно пятна гнили на ломтике фрукта, еще вчера бывшего совсем свежим.
Одинокий холст, который она не сразу заметила, был повернут обратной стороной и накрыт тряпкой. Картина Арчи. Он всегда предпочитал работать именно в этом углу — поближе к окну и подальше от остальных. Клаудия вдохнула в себя побольше воздуха, прежде чем снять тонкую ткань, скрывавшую от нее картину, которая навсегда останется незаконченной.
Несмотря на жару, Клаудия потащилась к бабушке, сама толком не понимая, зачем она это делает. От родительского дома до бабушкиной квартиры Клаудия шла, казалось, целую вечность, при этом она страшно боялась, что кто-нибудь вырвет картину у нее из рук или сдернет накрывающее ее холст тонкое полотенце, выставив картину на всеобщее обозрение, прежде чем она будет закончена.
Клаудия поставила холст на шаткий карточный столик, красовавшийся перед крошечным черно-белым телевизором. Ее первая серьезная работа.
— Готова? — спросила Клаудия бабушку, которая сидела в кресле-качалке футах в шести от нее. Именно то расстояние, с которого и нужно смотреть.
— Почти, — отозвалась бабушка, закуривая новую сигарету.
Вдохновленная стычкой с морским пехотинцем, Клаудия больше недели работала над картиной, которую писала, по ее мнению, уже в другом, взрослом стиле. Она заполнила холст как можно большим количеством деталей, включая небольшой отряд морских пехотинцев в нижнем левом углу, направлявшихся в сторону четырехэтажного здания типа того, где она сейчас стояла возле бабушки. В зеленом небе было полным-полно военных самолетов, летевших вперемешку с голубями и летучими мышами. Кроваво-красные волны океана вдали были покрыты желтой пеной.
— Готова, — сказала бабушка, выпустив облачко сизого дыма.
Клаудия сдернула с холста старое полотенце и закрыла глаза. От стряпни на плите пахло специями, и рот у нее тотчас наполнился слюной. По радио звучала какая-то песенка под аккомпанемент аккордеона, и Клаудия наконец решила повернуться к бабушке:
— Ну что скажешь, бабушка?
Худенькая старая женщина даже не улыбнулась. Не вынимая сигарету изо рта, она делала затяжку за затяжкой. И вид у нее был такой, будто ей сообщили, что за ней пришли солдаты.
— Нет, детка, — наконец произнесла бабушка.
Клаудия с трудом обрела дар речи:
— Что ты этим хочешь сказать?
— Ты еще слишком мало знаешь. Так что нечего валять дурака с этими картинками, пока не будешь готова иметь дело с последствиями твоей работы. Ты не понимаешь, детка, — выдохнула бабушка, потушив окурок. — Я так думаю, не твое это призвание.
Пылая от негодования, злости, что ее предали, и смутного чувства, что бабушка, конечно, права, Клаудия упаковала картину и сбежала вниз по ступенькам, но слезы ярости, застилавшие глаза, вынудили ее остановиться. Где-то вдали раздавался сухой треск оружейных выстрелов. Тяжело дыша, чтобы избавиться от запахов бабушкиной стряпни, до сих пор стоявших в носу, Клаудия что было сил швырнула холст в мусорный бак рядом с домом.
И вот теперь, двадцать лет спустя, Клаудия, с трудом стряхнув болезненное воспоминание о жесткой критике своей бабушки, сдернула тряпку с картины мистера Арчера.
Работа была выполнена в черных тонах с легкими коричневыми акцентами. Арчи так густо положил краску, что даже возник эффект трехмерного изображения, совсем как на топографических картах горной местности, которые Клаудия когда-то видела в библиотеке. Картина Арчи не имела сюжета — только сердитые слои краски.
Коричневые и черные хребты и долины так и манили к себе Клаудию; ей ужасно хотелось потрогать их руками. Она провела пальцем по самому большому хребту коричневой краски, испытав при этом настоящий шок.
За всеми слоями краски таились контуры лица. Глаза, сверкавшие от гнева и потемневшие от острой нужды. Голод. Клаудия нащупала белое волокно в текстуре хребта, обозначавшего скулу, — волокно, похожее на шрам от удара клювом маленькой злой птицы.
Клаудия, словно обжегшись, тут же отдернула руку от картины Арчи. Она снова накинула тряпку на холст и, вконец обессилев, повернулась к картине спиной, а потом направилась к дверям.
Черные и коричневые тени, преобладавшие в работах ее учеников, теперь покрыли все, что она видела по дороге домой, — совсем как пятно в поле зрения.
И несмотря на ясное небо и яркое солнце, у нее было такое чувство, будто над ней темные-темные облака.
Снег, выпавший во время вчерашней метели, уже успел растаять, или его убрали с тротуаров. И все же Клаудия видела только сгущающуюся тьму.
Когда она переходила Уилмингтон-стрит, ей под ноги попал обрывок страницы «Ньюс энд обзервер». Рваный, мокрый клочок газетного текста, казалось, взывал к ней: «Американские морские пехотинцы вошли в столицу Гаити». Заметка была датирована вторником, то есть газета была позавчерашней.
Клаудия посмотрела на снимок морских пехотинцев в темном камуфляже, которые вынимали из кузова грузовика какое-то снаряжение. Задний план фотографии был затушеван коричневым, чтобы скрыть детали. Клаудия, прищурившись, скосила глаза на газетную страничку. На обороте она заметила короткий заголовок, гласивший: «Уличный убийца».
«А что, если тот хаос, царящий там, дома, нечто вроде вируса? — подумала Клаудия. — И вот сейчас он добрался до меня!»
Она уронила мокрый клочок газеты и не слишком удивилась, увидев, что пятно краски на тыльной стороне правой руки увеличилось и уже протянулось от пальцев до запястья.
Не обращая внимания на бивший в лицо ветер, Клаудия торопливо прошла мимо Мур-сквер — засаженной бурой травой пустынной площади с садовыми скамейками. К тому моменту, когда Клаудия добралась до своего дома на Оаквуд-стрит, она уже почти перешла на бег. Она специально засунула правую руку поглубже в карман пальто, чтобы не видеть ее, пока не окажется дома.
Когда она наконец отложила кисть и бросила взгляд на часы, то не смогла сдержать возглас удивления: было почти двенадцать ночи.
Ноги и спина отчаянно ныли от долгого стояния над картиной, а руки устали держать палитру и кисть. Но она закончила.
Отступив на несколько шагов, она в последний раз посмотрела на холст.
На фоне вихреобразных черных и коричневых теней были видны фонарь, кирпичная стена, колесо автомобиля. На грязном асфальте были накорябаны какие-то символы. Чуть-чуть слева от центра была изображена сгорбленная фигура человека, который еще только начал поднимать голову, демонстрируя сузившиеся белые глаза под полями черной шляпы. Шляпы, которая вполне могла оказаться и каской. Или полицейской фуражкой.
Глаза смотрели куда-то вдаль, и она знала, что положила вокруг лица ровно столько темной краски, сколько нужно. За исключением капли белой краски, понадобившейся, чтобы нарисовать глаза и тонкий белый шрам, совсем как на картине Арчи, она использовала только темно-красный, полночно-синий и грязно-коричневый цвета.
И она поняла, что он ждет ее там, в переулке за Бладворт-стрит. Солдат, коп, охотник. Сейчас она несла за него ответственность.
«Теперь, девочка, ты знаешь, — прошептала она голосом бабушки. — И может быть, начинаешь понимать».
Поддавшись неожиданному порыву, она взяла с туалетного столика старый кусок мела, а затем закрыла за собой дверь, при этом ни на минуту не переставая думать о бабушке. Старой женщине, должно быть, понравилось бы видеть, как Клаудия выходит из дому всего за несколько минут до полуночи, чтобы встретиться с кем-то на Бладворт-стрит.
Она работала в гостевой спальне в бабушкиной квартире, пряча холст от старой дамы и в то же время зорко следя за ней, когда неожиданно услышала истошные вопли ребятишек на улице. С кистью в руках, она вышла из дому, чтобы помешать им швырять камнями — под радостное улюлюканье местных мужчин — в морских пехотинцев и гаитянских солдат, патрулировавших район.
Небо заволокло черными облаками, приближение грозы чувствовалось и на улице: воздух был так наэлектризован, что Клаудии трудно было дышать. Слишком уж жарко для октября. От жары люди начинают дуреть.
Включая бабушку. Не успела Клаудия прогнать двух тощих мальчишек, как вдруг услышала надтреснутый от ярости голос бабушки и тотчас же увидела по меньшей мере два ружья, нацеленные на ее окно.
— А ну проваливайте отсюдова! — орала бабушка.
И Клаудия поняла, к сожалению слишком поздно, что не должна была оставлять бабушку без присмотра.
— Ведьма! — бросил, прицелившись, один из гаитянских солдат.
Местные мужчины посылали в спину Клаудии проклятия, осыпая ее ругательствами за то, что помешала детишкам забавляться. И тут перед ней возник здоровый морской пехотинец, тот самый, что критиковал ее пентаграмму. Он подошел к гаитянским солдатам и силой заставил их опустить стволы. Этот большой парень всегда оказывался поблизости, что бы ни происходило вокруг, особенно если стреляли и убивали. Однако сам он ни разу так и не поднял оружия. Он просто всегда был… там.
В эту секунду маленький Дэниел Блейз кинул камень — последний камень, которому суждено было быть брошенным в этот день. Камень с глухим стуком ударился о каску большого чернокожего морского пехотинца.
Морпех попятился, но устоял на ногах. Его глаза расширились и побелели, а затем, наоборот, сузились, так как по улице вдруг прокатился бабушкин каркающий смех.
— Убирайся! — прошипел морской пехотинец.
Клаудия с трудом расслышала, что он сказал, поскольку его голос потонул в раскатах бабушкиного смеха. Но затем ее смех неожиданно прервался, сменившись странным звуком, будто кто-то, высоко над ними, в ужасе скреб ногтями по подоконнику. А потом старая женщина выпала из окна.
Клаудия тотчас же отпустила мальчишку, которого собиралась остановить, и попыталась встать так, чтобы бабушка упала прямо на нее, словно могла смягчить падение.
Тело бабушки с громким стуком шлепнулось на тротуар, и это утихомирило толпу лучше любого пистолетного выстрела.
Гаитянские солдаты мельком взглянули на ее бабушку и поспешили вниз по улице, вслед за морскими пехотинцами. Клаудия опустилась на колени перед бабушкой и так и осталась в этом положении, раскачиваясь взад и вперед над искалеченным, безжизненным телом.
Скоро на нее упала какая-то тень, пахнувшая ружейным маслом. Большой морской пехотинец встал на одно колено рядом с ней. Клаудия увидела сквозь пелену слез, как на его темном лице, на секунду озарившемся душевным волнением, вдруг появилось какое-то отвратительное выражение, похожее на удовлетворение.
— Мы хотели помочь, — пробормотал он. — Но теперь, люди, вы уж как-нибудь сами. Вы, люди, сами выбрали такой исход.
Его толстые пальцы лежали у бабушки на плече, эти похожие на сосиски пальцы мяли бабушкину плоть.
Клаудия даже не успела сообразить, что же она делает, как ее рука поднялась словно сама собой. Кисть, которую девушка крепко сжимала в правом кулаке, описала дугу и опустилась прямо на щеку большого черного парня. Клаудии хотелось убить его за то, что он вот так трогал ее бабушку. Кисть оставила трехдюймовый след белой краски на его темной щеке, словно на скользком, блестящем холсте. А Клаудия тогда жалела только об одном: что в ее руке не было ножа.
Солдат откинулся назад, словно хотел в ответ занести над Клаудией кулак. Но в последний момент опустил руку и встал.
Пробормотав на прощание, как ругательство: «Вы, люди», он пошел прочь. Остальные солдаты последовали за ним по мигом притихшей улице. А у Клаудии остались только безжизненное тело бабушки и запах ее специй, постепенно вытесняемый медным запахом крови.
Она снова дотронулась до бабушки и почувствовала, что плоть старой женщины холоднее, чем океан в феврале.
Когда Клаудия вылезла из теплого салона Бесси, ледяной воздух, словно пощечина, ожег ей лицо. Уличный фонарь отбрасывал тусклый свет, имевший какой-то коричнево-черный оттенок, как будто даже свет в этом районе был искажен витающим в воздухе злом. Клаудия вдохнула металлический запах оружия и гари.
А потом ветер вдруг стих, и Клаудия почувствовала легкое дуновение, принесшее запах гвоздики, смешанный с ароматом свежего базилика и бабушкиного любимого тимьяна. И воспоминания дали ей мужество войти в темный переулок.
За мусорным баком сидел, скорчившись, большой мужчина и ждал ее.
Даже в темноте Клаудия разглядела у него на щеке тонкую полоску белой краски.
— Возвращайся домой, — сказала Клаудия дрогнувшим голосом.
— Думаешь, девочка, это так просто?
Его голос был все таким же глубоким, как и накануне, в ночь аварии, и таким же отрешенно уверенным, как и в их первую встречу. На нем были потертые джинсы и зеленая армейская куртка, и выглядел он теперь намного старше. Он весь дрожал и трясся, точно наркоман во время ломки.
— Тебе что, мало было моей бабушки? — спросила Клаудия, надвигаясь на него, и с каждым шагом ее злость и негодование только усиливались.
— Нам всем надо есть, — ответил он, встав перед ней в полный рост. — Я просто пришел туда, где питание… разнообразнее. И доступнее.
При этих словах Клаудия достала кусок мела, который берегла с того дня на Гаити. Она зажала его в рабочей руке — в руке, на которой осталось пятно от краски. Несмотря на зловоние, исходившее от мусорного бака, Клаудия все еще чувствовала запах бабушкиных специй. Клаудии ужасно хотелось взять тряпку, смоченную в скипидаре, и стереть с лица мужчины знак, оставленный много лет назад.
— Всегда найдется жертва, — назидательно произнес мужчина, словно обращаясь к ребенку. — Вспомни об убийце, который ходит где-то поблизости и забирает ваших людей.
— Убийца! — От удивления Клаудия чуть было не выронила мелок. — Ты и есть убийца.
— Не-а, — помотал головой мужчина, да так энергично, что мусорный бак опять загремел. — Я просто иду за ней и получаю все, что мне надо, когда она уже готова.
Не отводя от него глаз, Клаудия опустилась на одно колено. Она расчистила снег на дороге и, склонившись, провела длинную белую линию, отделяющую ее от него. Тарахтение мотора Бесси в конце переулка действовало на нее успокаивающе и позволяло руке сохранять твердость. Потом нарисованные мелом линии превратились в крест.
— Девочка, — сказал он, — все еще рисуешь? Что, уже лучше получается?
Но она продолжала рисовать, и его слова только подстегивали ее. Ей показалось, что он немного попятился, когда она чертила первый знак власти, которому научилась от бабушки.
— Довольно, девочка!
Но Клаудия упрямо продолжала рисовать. Интересно, помнит ли он, что она вывела мелом на тротуаре в тот день на Гаити, хотя тогда сама не верила во все эти знаки? Но теперь у нее получилось лучше.
Клаудия рисовала и думала о доме, о своем настоящем доме. Неужели на Гаити сейчас так много страданий, что смерть там уже не кажется этому существу чем-то особенным? А потому он явился сюда, изголодавшись по новому виду смерти.
Следующим знаком стала пентаграмма. Эту связь, случайно установленную много лет назад в Порт-о-Пренсе, надо было разорвать.
— Т-ты делаешь это неправильно, — начал мужчина.
— Тебя не спросила! — презрительно фыркнула Клаудия. — А вот что мне действительно от тебя надо, так это то, чтобы ты позаботился о том, кто убивает наших людей. Питайся страданиями убийцы, а не нами.
— Прекрати! — прошипел он, падая на колени.
— Сделай, что прошу, и я тебя отпущу. Если нет… — Клаудия накрыла рукой нарисованные мелом знаки. — Если нет, я сотру тебя.
— Ты что, думаешь, это так просто? — еле слышно произнес мужчина.
И тут лица Клаудии внезапно коснулся поток теплого воздуха, напоенного ароматами бабушкиных специй, и она закрыла глаза, чтобы целиком, без остатка, вдохнуть в себя запах гвоздики, и базилика, и тимьяна. Когда она наконец открыла глаза, большой человек был уже далеко.
— Да, malpwòpte! — сказала она. — Вот так просто!
Где-то там, в холодной ночи, всего в нескольких кварталах от нее, ей послышался чей-то сдавленный крик, полный недоумения. Магия, которой владела ее бабушка, была сильнодействующей — а вовсе не детскими игрушками, как когда-то считала Клаудия, — и работала она очень быстро. Чернокожий мужчина — падальщик, питавшийся мертвецами, позаботился об убийце, преследовавшем ее друзей здесь, в деловом центре Роли.
«Я понимаю, бабушка, — думала она, как можно быстрее стирая начертанные мелом знаки, тем самым стирая и жизнь падальщика, который успел уже поймать убийцу. — И я скучаю по тебе».
Сидя в безопасном и еще теплом салоне Бесси, Клаудия наконец оторвала взгляд от чистой полоски кожи на тыльной стороне ладони и увидела, что восходит солнце. Она не обнаружила ни малейших следов краски на руке: исчезли даже рыжая и темно-синяя.
Она надеялась, что ресторан «У Большого Эда» скоро откроется: больше всего на свете ей хотелось плотного завтрака и чашки крепкого кофе, хотя, конечно, все это даже рядом не стояло с теми кушаньями, что готовила для нее бабушка.
А потом, сполна насладившись завтраком и кофе, Клаудия сделает эскиз для своей следующей картины, такой, чтобы использовать те краски палитры, которыми она так долго пренебрегала.