К началу нового учебного года всеми тремя посёлками была построена начальная школа. Её разместили в центре участка, на пригорке, возле Бирилюсского посёлка. Преподаватели были из числа ссыльных. Из нашей семьи в школу пошли сразу трое. Вставали рано и уходили туда с большим желанием.

Через год я тоже пошёл в первый класс вместе с братьями, хотя по возрасту для школы ещё не подходил. Тогда я соврал, что мне уже восемь, хотя на самом деле мне только исполнилось семь лет. Родители мне препятствовать не стали. Я в это время сильно переживал, чувствовал себя брошенным и одиноким, поскольку от нас уехала моя наставница бабонька.

В школу мы ходили гурьбой за два километра от Сухоречки через лес. Так же вместе возвращались и домой. В одном из таких походов мы впервые увидели летящий аэроплан, и все были возбуждены: настоящий самолёт! И у всех было желание, чтобы он сбросил нам на землю много конфет. Но самолёт просто пролетел над нами и скрылся за кронами деревьев.

Все ребятишки хотели учиться и ходили в школу с большим желанием, поскольку именно там мы начали познавать мир, впервые вырвавшись из своего изолированного лагерного настоящего, из наших бед и нищеты. В школе нам рассказывали о предназначении человека, о будущем советской страны, о том, что без грамоты нельзя прожить в настоящем мире.

В школе создавались различные кружки, и одним из первых был кружок безбожника. Нам запретили носить нательные крестики. Были и другие ограничения. Так, в октябрята нас пока не принимали как представителей «эксплуататорского класса». Но мы ещё не понимали своей «эксплуататорской» сущности и не очень горевали об этом. Важнее других событий в школе для нас был обед. Каждый день все ждали большой перемены, когда нам дадут миску жиденького супа с крапинками растительного масла, с картошкой, капустой и маленьким кусочком настоящего чёрного хлеба без мякины.

Всем школьникам сшили одинаковые холщовые сумки для книжек и тетрадок. Самой трудной для нас задачей было пронести и не разлить школьные чернила. Тем, кто имел стеклянные чернильницы-непроливайки, было проще, а мне-то приходилось носить чернила в пузырьках. Попробуй не пролей! Были выбраны школьные санитары из мальчиков и девочек, которые всех осматривали на вшивость и на чистоту рук, ушей, шеи. Они носили на руках санитарные повязки и очень гордились этим.

Дети есть дети, несмотря на тяжёлые условия. Им хотелось вместе играть, веселиться, чем-то заниматься, в чём-то соревноваться. Игрушек магазинных у нас не было, поэтому их делали сами, вырезая из дерева, коры, бересты. За всё раннее детство в нашей семье была всего одна магазинная игрушка – гипсовый конёк с ездоком, красиво раскрашенный. Много раз мы теряли конька и снова находили. И всегда сильно печалились, когда теряли, и радовались, когда находили.

Днём мы всегда находились на улице. Чаще всего катались на самодельных лыжах, которые изготавливали из пихтовых и еловых дранок, использовавшихся для покрытия крыш. Делали санки и каталки, похожие на нынешние приспособления, на которых возят инвалидов и детей. В основании каталки была широкая доска с обработанными краями. Снизу доску покрывали толстым слоем коровьего кизяка и льда для хорошего скольжения. Очень жалко было, что у нас нет горок. В их поисках мы уходили далеко в лес, находили там какие-нибудь возвышенности, делали среди леса лыжные трассы.

Из других игр были игра в лунки. Гоняли самодельную «шайбу», сделанную тоже из замороженного коровьего кизяка. Металлических коньков не было. Их изготовляли из дерева, а полозья – из толстой проволоки. Самым распространённым занятием была почекушка. Изготавливалась она из свинчатки и конского волоса. С нею устраивались разнообразные соревнования и голения.

Все эти виды подвижных игр закаляли и развивали ребятишек. Мячей резиновых у нас тоже не было. Их делали из войлока, зашивая в кожу какой-нибудь тяжёлый груз. Самой распространённой игрой в мяч была лапта. В неё играли и мальчишки, и девчонки.

Что мы читали? Все произведения детских писателей, которые были в школьной библиотеке. Читали в наивной уверенности, что написанное – подлинная правда, а не художественный вымысел. Часто, читая сентиментальные рассказы и повести, плакали по-настоящему. Больше всего запомнились книги Льва Кассиля, с которым я лично встретился через много лет, и повесть Александра Неверова «Ташкент – город хлебный».

Делали расшифровки некоторых сокращённых названий, например, РСФСР – «ребята, смотрите, Федька сопли распустил». Детские шалости.

После годичного проживания с цыганами мы переехали на Первый участок. В третьем классе я начинал учиться ещё в Сухоречке, но потом переезд в Евстигнеевку, где не было школы, и болезнь привели к тому, что мой учебный год пропал. На новом месте начальная школа была, и я продолжил своё образование. Родители считали, что я снова пойду в третий класс, и только пару месяцев спустя узнали, что я учусь в четвёртом классе. Поговорили с учителем, и тот поручился, что я вполне осилю программу «выпускного» класса. Таким образом, я не отстал и, несмотря на болезнь, нагнал своих. Здесь также школа была между трёх посёлков.

Поскольку на Первом участке построили детский дом и свозили сюда ссыльных ребятишек со всей Сибири, то и школа была большой, хотя и числилась начальной. В детдоме было много разных кружков по интересам, где можно было многому научиться. Директором детдома был очень интересный человек, бывший моряк Балтийского флота. Высокий, здоровый, он напоминал дядю Стёпу из стихотворения Сергея Михалкова. Ребятишки его любили. Своей семьи у него не было, и всю человеческую любовь он отдавал чужим детям – сиротам. Детдом часто устраивал в школе концерты. Было многолюдно и весело.

Помню, как на нашем Первом участке в детском доме появился мальчик, которого все называли троцкистом. Небольшого ростка, белобрысый, сильно худой. Он хорошо учился и сочинял стихи. Мне захотелось познакомиться с ним, и такой случай скоро представился. Маленького «троцкиста» всегда обижали: походя награждали подзатыльниками, обзывали «врагом народа». И мне в одной из таких свалок удалось защитить пацана. Хотя сам я рос худым и костлявым, но в своём возрасте относился к сильным ребятам. И, слава Богу, за всю мою длинную жизнь меня, кроме родителей, никто не бил. Тем более в детстве у меня была надёжная защита – три брата старше меня, и потому со мной боялись связываться даже задиристые мальчишки.

В общем, после того как я защитил маленького «троцкиста», мы познакомились поближе. По фамилии матери его называли Глебовым, а отцом у него оказался известный всем Лев Борисович Каменев, ближайший сподвижник Ленина. После «разоблачения» и ареста Л. Б. Каменева мальчика вместе с матерью тоже забрали и увезли на Алтай – в Бийск. Через некоторое время матери нашли место в тюрьме, а сын после непродолжительного странствия по детским домам попал к нам.

Меня интересовали подробности жизни и скитаний Глебова. Уже тогда меня интересовала политика, тем более что политика сама первой заинтересовалась нашей семьёй. Дома я рассказал родителям о сыне Каменева, а отец поведал мне о его отце, одном из вождей революции. Однажды я даже привёл Глебова домой, и мама вкусно по тем временам накормила маленького «троцкиста». Но на этом наше знакомство оборвалось. Вскоре наш детский дом сгорел. Его расформировали, и моего нового знакомого увезли неизвестно куда. А я и сейчас думаю, как затейливо переплетаются в жизни судьбы людей: сын вождя революции и сын мнимого кулака – оба оказались в одинаковом положении в сибирской ссылке. А сыну вождя досталась ещё более горькая судьбина: он потерял родителей. Для кого же совершали эту революцию «пламенные революционеры», если от неё страдали и отцы, и дети?

Прошли годы, и я стал сомневаться, действительно ли тот мальчик Глебов был сыном Льва Борисовича Каменева. Ведь официальных документов на этот счёт не было. Но однажды в одной из центральных газет мне удалось прочесть статью о сыне Л. Б. Каменева. Он на самом деле прожил жизнь под фамилией Глебов, прошёл все тернистые пути сына врага народа, в том числе и детдом, но в конце концов занял достойное место, стал профессором одного из вузов Новосибирска. Хотелось бы мне ему напомнить о нашей совместной учёбе, но я не стал бередить старые раны.

Но снова вернусь к нашей школьной жизни. В школе проходило наше детство, здесь мы получали знания, дружили, занимались спортом, работали в кружках, отдыхали. У нас были замечательные учителя, вместе с нами прошедшие весь ужас нечеловеческого отношения к своим гражданам общества, государства, чьей собственностью мы являлись. Лишь гораздо позже в наши школы стали приходить молодые вольные люди.

В школе я прошёл через детские коммунистические организации октябрят и пионеров. Помню, как я радовался цветному значку октябрёнка с портретом маленького Ленина в красивой металлической оправе. И носить этот значок было почётно, как и красный галстук пионерам.

После окончания четырёх классов я перешёл в Ключевскую семилетнюю (неполную среднюю) школу. Окончил и её. Учился я хорошо, был ударником, но не стремился стать отличником. Да в отличники никого в школе и не загоняли.

Второй участок стал центром общественной жизни ссыльных. Здесь работала неполная средняя школа, была участковая больница, клуб, радиостанция и ветлечебница. В посёлке сложилась своя интеллигенция. Сначала только из ссыльных, а потом стали приезжать молодые специалисты из техникумов и училищ. Появились землеустроители. Начали строить плотины на речушке Вознесенке. Построили паровую мельницу.

В школе работали кружки, проводились спортивные соревнования. В клубе ставили спектакли из революционного репертуара: «Любовь Яровая», «Сторожев» (по материалам Тамбовского кулацкого восстания), «Разлом» и другие. После смерти В. И. Ленина в школе создали ленинский мавзолей в миниатюре и там клялись свято хранить его идеи. В общем, всё было так, как будто мы тоже жили свободной жизнью, а не были сосланными сюда против нашей воли «инакомыслящими» голодранцами.

Директором школы был Юдзенич, кажется, по национальности немец, очень требовательный, жёсткий человек. Он вёл у нас литературу, а его жена – русский язык. Все в школе боялись директора, и всегда был порядок. При школе был интернат, где шесть дней в неделю жили ребятишки с других участков. Жили они очень-очень бедно. Из дому им принести было нечего, а здесь кормили горячим только один раз в день. Интернатовские сообща что-нибудь варили на железной печке и в субботу убегали домой, чтобы там по возможности наесться на целую неделю. Постелей в интернате не было, кроме соломенных матрацев на деревянных топчанах. Но там было всегда весело, и я часто проводил в интернате свободное время. У меня было много друзей.

Нас, ребятишек из числа ссыльных, родители рано приучили к труду. Зимой этот труд не был обременительным. Мы убирали снег, возили воду, дрова, чистили стайки, где жили домашние животные. А вот лето было самым трудовым. С весны мы, трое братьев Неволиных: Митя, Вася и я, заготавливали в лесу дрова. Митя валил деревья и колол чурки, а мы с Васей пилили и складывали дрова в поленницу для сушки и учёта. За это родители давали нам деньги «на конфеты», а так как все мы курили, то деньги шли на табак. Потом начинался огород – копка, прополка, поливка, затем сенокос. Каждый из нас владел литовкой и умел косить, грести и делать волокуши.

Но половиной наших летних занятий была работа в артели. Нас заставляли боронить, а более взрослые ребята и сами ходили за плугом. Много времени уходило на прополку посевов от сорняков, особенно осота, который заполонял поля ржи и овса. В жатву все школьники собирали колоски.

И так лето пробегало быстро – без всяких пионерских лагерей, которыми пользовались вольные школьники. В жаркую погоду нас было невозможно удержать от купания. Речушка Вознесенка была маленькая, поэтому мы бегали за полтора километра на плотину (мужики собирались построить там маленькую электростанцию, но война помешала).

С наступлением весны по насту мы каждое утро убегали в лес ловить силками бурундуков. Сами делали приманки и ловили помногу. Шкурки сдавали в «Союзпушнину», где работал мой отец, – по шестнадцать копеек за штуку. На них что-то уже можно было купить. А осенью делали ловушки для ловли тетеревов на скошенных хлебных полях. Когда выпадал снег, ставили петли на зайцев. Их много развелось с появлением посевных площадей. Охотой с ружьями не занимались – ссыльным ружья иметь запрещалось.

Несмотря на некоторые послабления в жизни спецпереселенцев, общая их численность неуклонно сокращалась. Все любыми способами пытались покинуть ненавистные места. Кто по старости, кто через побеги. А кто-то получал тюремные сроки и не возвращался обратно после освобождения. Молодые люди выходили на волю через браки с вольными женщинами. Некоторые добивались свободы, чрезмерно усердствуя перед начальством или за доносы и стукачество. Правда, большинство этих людей, оказавшись на воле, вскоре попадали в тюрьму как политические заключённые.

Для нас, ребятишек, самым легальным и желанным путём выхода из ссылки была школа. Надо было только окончить школу, поступить в техникум или училище и уехать в ближайший из городов – Томск. После учёбы в Томске, получив паспорта, никто не возвращался домой.

Седьмой класс я окончил в 1940 году. Окончание мы отметили в километре от посёлка на поляне, украв из дома какое-то железное ведро, картошку и хлеб. Стащили ночью прямо с насеста двух куриц и устроили коллективный ужин. Конечно, без спиртного.

В ссылке мы, дети, рано становились взрослыми. Всюду перед нами были преграды, которые приходилось преодолевать разными путями, самостоятельно принимая решения. Нас, как и родителей, угнетали не только нищета, но и наше положение на уровне лагерников, лишённых элементарных свобод, общения с миром. Вольное население нас называло лишенцами, ссыльными, сибулонцами, а когда хотели оскорбить, то «кулачной мордой». Гражданами мы не были, а вот обращаться мы должны были только «гражданин комендант», «гражданин начальник». И больше всего угнетала беспросветность нашего существования, поскольку статус ссыльного не был определён сроками: наказание было бессрочным.

Конечно, каждому из нас хотелось кардинально или хотя бы в какой-то мере изменить свою судьбу. Расскажу об одной из моих детских попыток вырваться из заколдованного круга. Мы тогда жили на Первом участке. Мне было одиннадцать лет, и я дружил со своим ровесником Ваней Макаровым, мать у которого умерла, а отца посадили в тюрьму. Ваня жил на попечении дедушки, работавшего сторожем пекарни, и старенькой бабушки. Жили они много хуже нас. У моего друга имелись единственные штанишки – и те в таких заплатах, так что нельзя было понять, какой лоскут первичный, а какой появился позже. Мальчишеское тело через все эти латки уже начинало просвечиваться.

Ваня часто поговаривал, что так жить, как они живут, дальше невозможно. И он собирался бежать отсюда к родной тёте куда-то за Минусинск. И я в то время сильно соскучился по своей бабоньке, которая проживала у дочери в Ачинске. Я ей часто писал письма.

Договорились бежать в конце июля. Разработали план побега: до Ачинска вместе, а дальше всяк по себе. Свой «хитрый план» держали в глубокой тайне. Запаслись на несколько дней хлебом, солью и спичками. Ночью я украл у отца из кармана несколько рублей, и рано утром мы двинулись в путь. Оба написали своим записки с таким расчётом, чтобы их смогли прочесть только в конце дня, когда хватятся, почему мы не пришли ночевать. Написали откровенно, с кем бежим и куда.

Первый этап пути был вполне безопасным. Мы шли по дороге между селениями, где проживали ссыльные и куда они выезжали работать. Беспрепятственно добрались до Зимовского и возле деревни немного отдохнули в лесу. Дальше решили идти по дорогам только ночью, а днём отлёживаться в кустах, чтобы не поймали. Скрываясь около деревень, определяли, что и где ночью можно будет украсть, чтобы подкрепиться. Дважды мы забирались в курятник, где стащили двух куриц.

Интересная птица курица! Ночью она спит и ничего не слышит. Спокойно подходишь к ней, берёшь за шею, скручиваешь голову, а она и не пикнет.

Один раз залезли в домашнюю пасеку. При вскрытии ульев надели сетки от комаров, которые были с нами целое лето для защиты от гнуса. Улей вскрывал я, а Ваня стоял на «васаре», как тогда говорили блатные.

Пчёлы ночью ведут себя спокойно, особенно когда берёшь рамки из магазина улья. А вот когда рамку берёшь из основного дома, с нею вытаскивается много пчёл, и они становятся агрессивными. Я вытащил две рамки, и дважды пчелы покусали мне руки – перчаток-то у меня не было.

В огородах в то время уже появились овощи, так что первые дни мы были сыты и уверенно двигались вперёд.

Нашим главным препятствием был Чулым. Мы знали, что нас хватились родители и ищут. Легче всего беглецов было поймать на паромной переправе. И мы решили не рисковать и на переправу в Пышкино не пошли, а задумали перебраться через Чулым в районе Борисовой горы. Пришли туда ночью и весь день высматривали обстановку, надеясь добыть лодку, на которой можно было переплыть реку.

Дождавшись ночи, оттолкнули захваченную лодку от берега и поплыли. К несчастью, опыта плавания по реке с вёслами мы не имели. У себя ходили на шестах по Чичка-Юлу, а здесь большая река. Сразу же растерялись, когда нас понесло, потом успокоились и стали грести, как умели. Пусть сносит – нам лишь бы переплыть на другую сторону. С трудом, но всё-таки добрались до противоположного берега и приободрились. Пусть нас снесло течением почти на километр, но можно было двигаться дальше – к железной дороге.

На каком-то полустанке нам удалось забраться в товарный поезд. Но доехать до Томска не удалось: нас нашли железнодорожники и передали милиции. Форсировав Чулым, мы легковерно посчитали, что находимся в безопасности, и даже не думали, что маленькие испуганные оборванцы каждому бросаются в глаза. Как только нас увидели взрослые, все наши планы рухнули в один момент.

В милиции мы сразу «раскололись» и всё откровенно рассказали. Добиваться от нас признания не потребовалось. Да и не было у меня с Ваней никакой придуманной легенды на случай провала. В пассажирском вагоне незадачливых беглецов привезли сначала в Асино, а потом и на наш «штрафной» участок.

Какое нас ожидало там наказание? У Вани дедушка был человеком мягким и добрым, а мой отец неоднократно воспитывал меня ремнём. Ремня ожидал я и на сей раз. Но всё обошлось словесным воспитанием. Родители были рады, что я жив и невредим и снова в родной семье. А самым замечательным завершением моей печальной истории стало то, что моя бабонька скоро снова сама приехала к нам, чему я был очень рад.

Со временем наши сельхозартели преобразовали в колхозы. Несмотря на то что ссыльные успешно раскорчевали лес, подняли целину, стали пахать и сеять и получать неплохие, по сибирским меркам, урожаи, причём каждая семья ещё развивала своё подсобное хозяйство, люди стали жить ненамного лучше. Теперь государство уготовило для нас новые поборы, так называемые обязательные поставки. Почти за бесценок в виде налогов хозяин должен был обязательно сдать государству с каждой дойной коровы сначала восемь, а потом двенадцать килограммов масла и значительное количество мяса.

Если были курицы, сдавали яйца, если были овцы – шерсть, а со всех животин ещё и кожу. При забое свиней запрещалось их палить. Нужно было обязательно сдать свиную шкуру. А какое сало без шкурки! В то же время на выработанные трудодни в конце года практически не приходилось ничего. Колхоз всегда оставался должником.

Наша семья всё-таки выжила в тех невыносимых условиях и со временем встала на ноги. И в том, что мы выжили, заслуга, в первую очередь, нашей дорогой мамы. Она у нас была главным идеологом, воспитателем и кормилицей семьи. Отец только мало-мальски обеспечивал семейное материальное положение. Мы же, дети, все пятеро, с малолетства, опять же благодаря маме, усвоили истину: выбраться из этой гнилой тайги, глубокой ямы, куда нас бросила советская власть, обрести настоящую человеческую свободу можно только через образование и труд. Другого пути нет.

Эта истина стала нашим жизненным кредо. О ней мы помнили всегда и настойчиво учились, помогая друг другу, как бы ни было трудно. Ради нас наш старший брат Александр после семи классов пошёл работать бухгалтером, стал помогать отцу учить младших братьев и сестёр, а сам уже об очном образовании и не мечтал. И был верен себе до тех пор, пока все мы не выучились.

Мои родители Ефимья Евстигнеевна и Андреян Моисеевич. 1940 год

Наша семья Неволиных сумела выбраться из артели. С 1936 года мы жили на Втором участке, в посёлке Берёзовке. Работали теперь трое: отец охоторганизатором в «Союзпушнине», Саша бухгалтером в участковой больнице, мама уборщицей. Мы имели личное подсобное хозяйство, где во всех огородных и подворных делах мама была истинной мастерицей. У неё первой в посёлке выросли хорошие огурцы, лук и репа. Она одна справлялась и с домашней живностью, а мы только участвовали в заготовке сена, прополке, окучивании и копке земли.

Не в обиду другим будет сказано: наша семья выделялась и своей музыкальностью, хотя из всех Неволиных музыкальные и певческие способности были, пожалуй, только у Мити и Маши. Саша приобрёл для общего пользования первые в посёлке музыкальные инструменты: балалайку, гитару, а потом ещё мандолину и малоизвестный для нас инструмент – цимбалы. Купил или у цыган, или у новых ссыльных из Украины.

Родители очень гордились, когда у нас образовался семейный струнный оркестр. Часто по вечерам к нам приходили послушать игру родственники и знакомые. Играли все, кроме меня. Я тоже пытался играть сразу на всех инструментах, но поскольку у меня нет музыкального слуха, ничего не получалось. Стремление исполнять всё механическим заучиванием – когда и как перебирать струны пальцами и сколько сделать ударов – ни к чему не привело, и я это дело забросил.

А вот Митя у нас был превосходным музыкантом. Кроме струнных инструментов, он научился неплохо играть на гармошке. Митя вообще был всесторонне одарённым: играл на сцене, где исполнял серьёзные роли, и даже получил приз в Батурине за роль Сторожева.

В нашей семье появился и первый в посёлке фотоаппарат: рамочный, на треноге (фотографией в основном занимались Саша и Митя), а также первый велосипед на заработки Саши. Ездить на нём учились все и относились к нему со всей осторожностью и бережливостью.

Ссылка оставалась ссылкой, а дети и молодёжь всё равно требовали игр и развлечений. И наряду со школой своя жизнь шла днём и вечером и на улице. Кроме клуба, была выбрана площадка, где люди собирались и развлекались почти до утра. Играли на гармошке, пели песни, устраивали танцы, водили хороводы. Влюблялись, дружили. Всем было весело, и забывалось, что живут они в неволе.

Много времени летом проводили в лесу и на маленькой речке Вознесенке. Ловили сорожек, ельцов, а иногда и щурят. А когда наступал сезон ягод, орехов и грибов, все устремлялись за их сбором и добычей. Более скучной, конечно, была длинная зима с ядрёными сибирскими морозами. Сейчас приходится удивляться: как мы могли, не имея тёплого белья, шуб и тулупов, подолгу находиться на морозе?

В летние дни вечерами все часто наслаждались пением народных песен молодых Егора, Ефима Калачёвых и Александра Ермакова. Как они красиво пели! Шли по улице вдоль посёлков Березовского и Ключевского и пели. У людей, которые их слушали, выступали слёзы от волнения. Песни были разные: сибирские, невольничьи – о судьбах каторжан и ссыльных, о беглецах и вольнолюбцах, и о большой любви. Они в чём-то переплетались с нашей судьбой, и потому так действовали на нас.

 

Батурине: самый радостный школьный год

В 1940 году я окончил семь классов неполной средней школы. Что делать дальше? За год до этого мой старший брат Саша перевёлся работать в Батурино – посёлок судостроителей и леспромхоза. Там тоже была комендатура. Жили и ссыльные, и вольные. Но там уже была средняя школа. И у родителей созрел план отправить к брату на учёбу нас с Митей. Митю в десятый класс, а меня в восьмой.

С нами захотела поехать и наша бабонька. Она снова с нами проживала, хотя теперь уже не могла влиять на нас, как раньше, в религиозном отношении. Да и наши старообрядцы все переродились от нужды, «перевоспитались». Мужики сбрили бороды. Не стали так усердно молиться, как раньше. Много стало курящих, хотя выпивающих никого не было. Все ходили голодные и лишь по праздникам варили пиво.

Изменился церковный уклад и в нашей семье. Школа диктовала свои условия. Вёлся курс безбожника. Над теми, кто крестился и молился, подсмеивались и издевались. И родители тоже смирились с действием властей по антирелигиозной пропаганде. Единственное, пожалуй, что оставалось от старообрядческого уклада, – прежние честность, совестливость, порядочность по отношению друг к другу. Сохранились родственные связи. Остались трудолюбие, стремление оказать помощь ближнему. О постах давно забыли, тем более что ничего молочного у большинства и не было.

Об отправке нас на учёбу спросили согласия Саши. Он был готов принять младших братьев, но у него не было своего угла. Жил он в общежитии, но ему обещали дать комнату. И мы решились ехать.

Путь был длинный – сто километров до Пышкино, а там ещё сто пятьдесят вниз по Чулыму. Когда добрались до Пышкино, пассажирские пароходы уже не ходили. Отец договорился, что бабушку и меня с Митей возьмёт до Батурино грузовой пароход. Неделю мы жили у наших родственников. Там я прочитал в газете «Правда» небольшую заметку, что в Мексике в какой-то пивнушке в пьяной драке бутылкой по голове был убит давний соратник и соперник И. В. Сталина Лев Троцкий. Как выяснилось позже, несостоявшийся диктатор и конкурент нашего вождя был убит по его заданию и совсем не в тех обстоятельствах, как сообщала газета.

Все годы, проведённые в школе, нас без устали приучали не просто любить, а даже боготворить И. В. Сталина. Если поначалу нам рассказывали о беззаветной любви Ленина к детям, о его стремлении сделать весь мир свободным и счастливым, то вскоре первое место в этой пропаганде стало отводиться уже Сталину как верному ученику Ленина. «Сталин – это Ленин сегодня», – бесконечно повторяли газеты.

В то же время всегда подчёркивалось, как трудно нашим вождям мирового пролетариата жилось в царское время, как они преследовались, какие лишения испытывали в своей революционной борьбе. Сколько раз их арестовывали, направляли в ссылку, и сколько раз они бежали оттуда! И как мужественно вели себя при этом. А нам, сегодняшним советским ссыльным, пережившим ужасы лагерей, тюрем и ссылок, было смешно и грустно читать всю эту белиберду. Какое враньё было на страницах газет и по радио о деяниях ленинской гвардии в царских застенках! Мне думается, что если бы эта «гвардия» хоть раз испытала в своей жизни те муки, которые испытали мы, она бы напрочь забыла о всякой революционной борьбе «за счастье народа». Нет, слишком гуманным был царь Николай к своим политическим противникам, за что поплатился собственной жизнью и жизнью семьи и заставил страдать миллионы своих соотечественников.

Я несколько раз бывал в местах ссылок этих «отважных» революционеров в Сибири и убедился, что жилось им всем тогда совсем неплохо. Взять хотя бы того же Ленина. Ехал он в ссылку свободно, в пассажирском поезде, без всякого конвоя и даже в купейном вагоне (вдвоём с красноярским врачом В. М. Крутовским, который помог потом ссыльному Владимиру Ульянову определиться на поселение в благодатное Шушенское, в то время как других его товарищей по Союзу борьбы за освобождение рабочего класса этапировали в Туруханский край), а не как мы – голодные, в телячьем товарнике с закрытыми дверями и без окон, причём с малолетними детьми.

Нет, не зря знаменитые чехословацкие путешественники Зигмунд и Ганзелка, побывав в Шушенском, написали потом скандально прославившийся на весь мир очерк «Сибирская дача Ленина». ЦК КПСС осудил сей недружественный акт со стороны в общем-то лояльных по отношению к Советскому государству чешских журналистов.

Пышкино-Троицкое, где размещалась районная комендатура и куда мы прибыли с братом по дороге в Батурине, показалось мне настоящим городом. За день я обегал всё село, побывал во всех магазинах без рубля в кармане и с нетерпением стал ждать дня, когда нас посадят на баржу до Батурино. Очень боялся, что мы не успеем туда к началу учебного года. Ивановы, наши родственники по маминой линии – Виктор Фатеевич, его мать Елена Гавриловна и тётя Дуся, у которых мы жили в Пышкино в ожидании оказии, относились к нам хорошо, несмотря на доставляемые им неудобства.

И вот я на борту несамоходной баржи – собственно, паузка, как их здесь называли. Днями стою на мостике шкипера и даже пытаюсь рулить, хотя обе баржонки тянет вниз пароходик – буксир паровой тяги на дровах. Я разглядываю населённые пункты по берегам Чулыма, и мне кажется, что я навсегда вырвался из лагерных сетей, как птичка из клетки. Всю дорогу я наслаждался новым состоянием, возможностью видеть новый мир, новых людей.

В Батурино нас никто не ждал, кроме брата Саши. Баржи причалили к высокому обрыву, нас выгрузили. Мы вытащили на дорогу наш сундук и на лошадке поехали с братом в посёлок, разделённый на две части – леспромхоз и судоверфь. Саша договорился с Семёном Муравьёвым, нашим знакомым ещё по участкам, который ещё недавно работал в Берёзовке пекарем, что до получения жилья мы поживём у него.

А всё жильё Муравьёвых составляло одну шестнадцатиметровую комнатушку. Кроме хозяина, здесь жила его жена Ксения и сын – подросток Пётр. А сверх того, ещё одна семья – муж и жена. И в такую тесноту Семён взял ещё троих! Сегодня и представить невозможно, какие люди были в прежнее время. Что двигало этим человеком? Никакого долга по отношению к нам у него не было, обязательств тоже никаких. Наверное, только человеческое сострадание. Мне кажется, теперь таких людей днём с огнём не найдёшь – столь широкой души и любви к человеку! Мы прожили у Муравьёвых целый месяц, и они не только ни разу не сделали нам замечания, а даже подкармливали нас.

А через месяц Саше выделили комнату в центре посёлка в одном из бараков судоверфи, и мы переехали к нему. Какая это была радость: жить в рабочем посёлке и иметь свой угол! Сделали топчаны вдоль стен. Мы с Митей спали вдвоём, а Саша и бабонька отдельно. Ей отвели угол и сделали занавеску, чтобы не мешать молиться. И так дружно зажили, как в раю! Позже к нам на квартиру попросился Митин одноклассник Костя Кривошапкин, из наших участковых ссыльных. Саша не мог ему отказать. Поставили и ему топчан.

Это был самый радостный учебный год моей юности и школьных лет жизни. Батурине по тем временам был, пожалуй, самым культурным центром во всём Асиновском районе и превосходил само Асино. Здесь заготавливали древесину и везли отсюда на сплав. Здесь же была судоверфь, где строили несамоходный деревянный речной флот.

В посёлке жило много технической интеллигенции, даже инженеры. Было две школы: средняя на судоверфи и неполная средняя в леспромхозе. Здесь работали и ссыльные, и вольнонаёмные на руководящих должностях. В режимном отношении не подчёркивалось открыто, что ты ссыльный. Отношение к нам было миролюбивое. Единственным нашим политическим ограничением, так сказать, ущемлением в правах, было то, что нас не принимали в комсомол, а в Осавиахим – только по решению собрания.

Связь Батурине с внешним миром летом была по Чулыму, а зимой по снегу, снежной дороге. И уже начали применять воздушный транспорт. «Кукурузники» возили почту и важных пассажиров. Лётчики в те годы, как «важняки», пользовались исключительным авторитетом и вниманием, особенно у женского пола.

Мне нравилась школа, несмотря на то что школьное здание было деревянным. У нас были хорошие учителя. Больше других я восхищался Юлией Александровной Гладутис, историком и нашим классным руководителем. Молодая красивая девушка, небольшого роста, пухленькая. Все в неё были влюблены.

Директором школы был немец. Жена его, тоже немка, преподавала немецкий язык. Очень требовательный учитель, на уроках она запрещала разговаривать по-русски. И если я более или менее научился говорить по-немецки, то этим обязан только ей. Наш класс был дружный, во всех делах посёлка мы участвовали все вместе. Помогали друг другу в учёбе. Вместе ходили в кино и выступали со своей самодеятельностью. Учёба в этой школе оставила самый глубокий след в моей жизни, хотя я проучился там всего один год.

В Батурине меня особенно притягивала река Чулым. Здесь она была уже большой и широкой, с многочисленными старицами и заливами. А кругом было много заболоченных озёр – удачные места для рыбалки зимой и летом. Зимний подлёдный лов собирал массу людей. А о летней рыбалке и говорить не приходится!

Вторым занятием была охота. Саша имел разрешение на ружье, доверял его мне, и я пристрастился зимой ходить на куропаток на лыжах. Их в окрестностях хватало. Однажды в морозный день я отправился на охоту один, и куропатки заманили меня своими перелётами так далеко, что на обратном пути к посёлку я совершенно выбился из сил. Выбравшись на санную дорогу, я снял лыжи, а идти не мог. И мне так сильно захотелось спать, что лёг на краю дороги и в самом деле заснул.

Проснулся оттого, что кто-то сильно толкал меня, будил, кричал. Придя в себя, увидел рядом незнакомого мужчину: «Так ты же замёрз!»

А я уже не владел ни руками, ни ногами. Тогда незнакомец принялся растирать мои руки. Заставил разуться и укутал мои ноги в снятый с себя тулуп. Оказалось, он поехал из посёлка за сеном и увидел меня на снегу. Он фактически спас мне жизнь. Жаль, что я больше никогда не встретился с ним, хотя остался благодарен до конца своих дней. До посёлка оставалась пара километров. Возчик решил вернуться и довёз меня до барака. После этого я запомнил навсегда: уставшему человеку нельзя ложиться на снег. Можешь уснуть и не проснуться.

Батуринская средняя школа, 8-й класс. Завуч Михаил Михайлович и классный руководитель Юлия Александровна Гладутис. Во втором ряду, крайняя слева, Оля; Виктор Неволин в верхнем ряду; Саша Черёмушкин в нижнем ряду. 1941 год

Батуринская школа отличалась от ключевской семилетки прежде всего другим уровнем развития учащихся. Ребятишки были лучше одеты, умыты. Многие были из образованных культурных семей. Здесь во многих отношениях был квалифицированнее преподавательский состав, хорошо поставлена внеклассная работа. Дисциплина и порядок были, как мне казалось, во всём.

В классе нас, мальчишек, рассадили по партам вместе с девочками. Моей напарницей оказалась Оля (фамилию уже запамятовал). У неё не было родителей, и жила она у своего дяди Михаила Михайловича, завуча нашей школы. Он её удочерил. Оля была на год старше меня и выглядела уже девушкой (мне так казалось). У неё были длинные и толстые косы и удивительное личико: круглая головка, пухлые щёки, большие глаза, длинные чёрные брови.

Рассказываю всё это потому, что в 1943 году мы случайно встретились с нею в Асино, где я продолжал учиться. Увиделись случайно на улице, и оба обрадовались встрече. Оля приехала в Асино в райвоенкомат, чтобы добровольцем пойти на фронт. Она уже успела выйти замуж, но мужа забрали в армию, где он погиб в конце 1942 года. Погиб на фронте и её дядя, всеми нами уважаемый Михаил Михайлович. Близких не осталось никого, и вот она тоже решила пойти на фронт.

Вечером мы пошли с нею в кино, а потом долго гуляли, вспоминая одноклассников и знакомых в Батурино. На другой день я ушёл из школы проводить её на вокзал. Девичья команда была небольшая, меньше десяти человек, в сопровождении работника райвоенкомата. Оля вела себя бодро, но мне почему-то было сильно жалко её. А когда мы начали прощаться и я подал ей руку, Оля бросилась ко мне, крепко обняла и горячо поцеловала. У нас обоих появились слёзы на глазах.

До сих пор не могу понять, чем был вызван её добровольный уход на войну. Она не говорила, что хочет отомстить немцам за гибель самых дорогих в жизни людей – мужа и дяди. Но это, пожалуй, и не было одним патриотическим порывом. Мне показалось, на фронт Оля пошла от безысходности и беззащитности. Больше я ничего о ней не слышал, и как сложилась её дальнейшая судьба, мне неизвестно.

Пока же Великая Отечественная ещё не началась. Я по-прежнему учился в восьмом классе в Батурино и жил с Митей у старшего брата. Моими школьными друзьями были Саша Черёмушкин, А. Шахматов (звали его Пушкиным – он был похож на поэта, такой же курчавый). Имена других уже запамятовал. Каждую неделю мы ходили в кино. В целом у нас обстановка была тёплой и дружной, но материально мы жили скверно. Мясо видели редко. Молока вообще не было. Ведь на четырёх едоков у нас был всего один работник, да и тот с маленькой зарплатой. Всё же наша бабонька умудрялась нас чем-то кормить. Еда в основном состояла из постных щей и каши с растительным маслом. Иногда добывали рыбу. Картошку заготовили с осени. Её привезли из ближайшей деревни, и бабонька картошку не чистила, а скоблила для экономии.

Добавлю ещё несколько слов о нашей бабоньке, которая всегда была самым близким для меня человеком с тех пор, как я помнил себя. Недаром, когда я в детстве пытался вырваться из ссылки на свободу я бежал именно к ней (не по нашей воле мы были тогда временно разлучены). И в более поздние годы именно она была для меня надеждой и опорой, светом в окошке. Бабонька прожила долгую жизнь и умерла в 1957 году в Абакане среди родных и близких людей, когда уже вся наша семья была свободна.

Незадолго до этого я сводил её в Томске в староверческую церковь. Она там причастилась и оставила церкви все свои мизерные денежные накопления. Самую добрую память я храню о ней до сегодняшних дней. Бываю на её могиле, привожу в порядок место последнего упокоения бабоньки. Жалею, что не смог приехать на её похороны. Я работал тогда в Северо-Енисейском, и срочные дела не отпустили меня.

Она часто говорила мне при встречах в нашей дальнейшей жизни: «Витя, я каждый день за тебя молюсь и прошу Бога, чтобы он хранил тебя». Я всегда помню её.

Однако продолжу своё повествование о нашей тогдашней жизни. Она шла день за днём и была полна разнообразными событиями. Объявили войну с белофиннами, и снова было установлено нормирование хлеба и других продуктов. Хлеба в магазине не хватало, хотя и давали по списку. Приходилось занимать очередь в четыре-пять часов утра, и это дело поручалось мне. Бабонька будила меня. Я бежал к магазину, занимал очередь и шёл домой досыпать, а к восьми утра отправлялся уже покупать хлеб.

Иногда мы ходили в гости к старым знакомым Муравьёвым, которые приветили нас в первые дни в Батурино. Семён Муравьёв охотно играл на саратовской гармошке с колокольчиками и пел частушки. Его хозяйка Ксения, женщина хлебосольная, тоже радушно встречала нас и казалась нам самой хорошей и красивой женщиной, хотя лицо её было покрыто оспой. Радушие скрывало все изъяны, и мы отдыхали у Муравьёвых и душой, и телом. В общем, когда мы бывали у них, всегда уходили оттуда сытыми.

Семён был из Саратова, там его отец имел пекарню. За это их и выслали. Родители умерли, и сын унаследовал ремесло. Работал пекарем, причём пекарем высшей квалификации. С ним мне пришлось ещё встретиться через пару лет, но уже в другой обстановке.

В 1942 году я учился в Асино, в райцентре, и жил на квартире конюха, который обслуживал НКВД и милицию района. Заключённые в КПЗ под стражей часто приходили на конный двор на разные работы. Однажды к нам зашёл один из заключённых и передал привет от Семёна Муравьёва. Он в КПЗ ждал отправки в Томск на пересылку. Его арестовали и дали несколько лет лагерей за какую-то махинацию с продажей хлеба на пекарне. Мы с сестрой собрали, что у нас было съестного, и послали передачу старому знакомому. Вскоре получили ответ с благодарностью.

Через несколько дней Семёна отправляли этапом на железнодорожный вокзал. Я схватил булку хлеба, ещё что-то и побежал к милиции. Среди этапа заключённых в пешем строю увидел дорогое лицо. Семён, как всегда, улыбался. С большим трудом мне удалось пробиться к колонне и отдать передачу из рук в руки. Он поблагодарил и передал привет моим родителям. Когда зэков подогнали к вагонам, старший конвойный скомандовал: «На колени!», – и все рухнули в снег. Да так и стояли, пока не началась посадка. На прощание мы помахали друг другу рукой.

Это была наша последняя встреча. Семён страдал язвой желудка, и через несколько месяцев сообщили, что он умер в лагерях.

Весной в нашей компании в Батурино произошло новое несчастье. Митин одноклассник, наш общий друг и постоялец Костя Кривошапкин, сильно простудился и заболел скоротечным туберкулёзом лёгких. Мы все переживали за него. Уж больно хорош он был как человек и большой умница. Но болезнь оказалась неизлечимой. Через пять месяцев Костя вернулся из Батурино на свой участок умирающим и там скончался. Всё говорил перед смертью: лучше бы умереть на войне, чем в больнице.

Наступила весна 1941 года. Предстояли экзамены, и я стал подумывать об обратной поездке к родителям, на участки. Хоть в ссылке и тяжело, но без родителей ещё труднее, да и соскучился я по дому. Я попросил Сашу, чтобы он помог мне возвратиться домой через Томск. Для этого паспорта не требовалось, а нужна была справка от комендатуры, что возвращаюсь с учёбы к родителям. Наскребли денег на дорогу, узнали, когда приходит пароход из Томска, и я стал ждать день отъезда, рассчитывая вернуться в Батурино на следующий год в девятый класс. Думал, что уезжаю временно, а оказалось, что навсегда…