Город Томск. Первый год без учёбы

Первым в Батурине» пришёл пароход «Тоболяк» – «кособокий», как его прозвали. У него был большой крен на один борт. Провожать меня домой пришли оба брата. Сообщили в Томск третьему брату, Василию: «Виктор едет, встречай».

Путь до Томска был не прямой. Нужно было проплыть по Чулыму до его впадения в Обь, затем по Оби подняться до устья Томи и по ней уже добираться до Томска. В это время на реках Сибири был большой паводок. Реки сильно разлились, и все населённые пункты оказались в воде. Лишь одно Кривошеево да половина Колпашево остались не затопленными. Пароход подходил к затопленным домам и на крыши высаживал и брал новых пассажиров. Картина была впечатляющая.

На пароходе всё было интересно. Я облазил все углы, даже машинное отделение и рубку, расспрашивал обо всём команду. Мне нравились матросы. Это были крупные ребята. Они носили широченные брюки и очень резво вели загрузку парохода дровами. У них на спине ремнями была прикреплена так называемая горбуша, на которой и размещали груз, чтобы широкие ремни не так давили на тело. Горбушами перемещали и другие грузы. Мешки таскали по два куля сразу.

Когда договаривались о моей поездке на пароходе через Томск, мне предварительно было поставлено условие: я должен был окончить восьмой класс не ниже, чем на «четвёрки». Это условие я выполнил, и теперь по праву наслаждался путешествием. Большую часть времени я находился на палубе и смотрел на берега, мимо которых мы проплывали. Это в основном были низменные места, заболоченные. Нарымский край – край ссылок.

Когда плыли по Томи, стало больше появляться селений, промышленных посёлков, и вскоре все пассажиры вышли на палубу в ожидании встречи с городом Томском.

И вот на горизонте появились заводские трубы. Мы стали подходить к пристани. Ещё с парохода я увидел фигуру брата Васи. Вдвоём мы направились пешком в его общежитие на Солянку. В Томске я провёл пять дней и обегал, кажется, весь город до последнего дома. Он показался мне очень красивым.

Мне нравилось всё. Я толкался у киосков, где продавали лимонад, и много раз прикладывался к шипучей воде с ложечкой сиропа в стакане. Лимонад мне тоже понравился. В первое время я здоровался со всеми, кто на меня посмотрит, и очень огорчился, когда одна дама со мной не поздоровалась. Рассказал об этом случае студентам, и все смеялись надо мной, тёмным туземцем. Мне объяснили, что в городе здороваются только со знакомыми: «Это тебе не деревня!»

На другой день, не откладывая, мы пошли с Васей в цирк. Осуществилась моя давнишняя мечта. Выступали клоуны, гимнасты, дрессировщики с животными. Но самым захватывающим зрелищем для меня стала вольная борьба. Мы сидели, конечно, на галёрке, но и оттуда можно было рассмотреть схватки знаменитых тогда в стране и в мире борцов. Я даже запомнил на всю жизнь некоторых из них: Басманова, Хаджи Мурата. Эффектное зрелище!

Но все ждали выступления абсолютного чемпиона СССР и мира Ивана Поддубного. Его встретили стоя аплодисментами. Он прошёлся по кругу, поработал мышцами, покрасовался. А уж потом вышел его противник. Им оказался Басманов, молодой, красивый парень атлетического телосложения, почти на голову выше Поддубного.

Поприветствовав друг друга, они приступили к захватывающей схватке, и всё казалось, что молодой Басманов вот-вот уложит Поддубного на лопатки. И вдруг как будто совсем из безвыходного положения Поддубный провёл сногсшибательный приём – и Басманов на лопатках! Аплодисменты и всеобщий смех в зале. Это было моё первое и последнее посещение Томского цирка. В начале войны он сгорел.

Выходной день Вася целиком посвятил мне. Мы обошли весь городской центр, потом посетили старое кладбище. Там было много скульптур знаменитых горожан Томска. После войны кладбище снесли и построили на его месте завод, как будто для этого не было другой земли! Не осталось в памяти, ходили ли тогда по городу автобусы или трамваи. Попадались изредка единичные «эмки», а вот лошади запомнились.

Быстро пролетели деньки моего пребывания в Томске. Взяли мне билет до Асино. А Васе ещё предстояло сдавать государственные экзамены. Была середина июня 1941 года, и я торопился домой. Хотелось поскорее увидеть родителей и сестрёнку Машу, по которым сильно соскучился.

Сто километров из Асино до участков добирался пешком. Покрыл это расстояние за два с половиной дня. Ночью идти по тайге было опасно: много медведей, и встречи с ними могли закончиться трагедией. Но всё обошлось. Дома, едва я переступил порог, начались расспросы, угощения. За год я вырос, возмужал, стал, как говорится, более цивилизованным.

Освободившись от родительских объятий, я первым делом побежал разыскивать своих дружков. Некоторые из них уехали учиться в техникумы, училища, разбрелись по посёлкам или остались работать в колхозе. Среднюю школу для ссыльных здесь организовывать не захотели, посчитали, что семилетки для колхозников вполне хватит.

Через неделю после моего приезда на участок грянуло незабываемое воскресенье 22 июня 1941 года. Началась война с немцами. Комендант собрал всё взрослое население в контору, довёл до общего сведения это страшное известие и объявил об усилении комендантского режима. Комендант Павленко зачитал выступление по радио председателя Совета народных комиссаров СССР Вячеслава Михайловича Молотова.

Людей собралось так много, что половина из них стояла на улице. Комендант потребовал бдительности от происков врага, дисциплины и неукоснительного исполнения режима ссыльных. Дальше десяти километров от населённого пункта без разрешения коменданта выходить было нельзя. По вопросу мобилизации на войну сказал: ждите дальнейших указаний.

По-разному встретили обитатели посёлков сообщение о начале войны. Некоторые с надеждой, что, может быть, приблизится конец ссылки. Другие желали, чтобы существующая власть была свергнута войной. Третьи просто боялись, что на войну возьмут и их. В это, правда, мало кто верил, поскольку власти опасались, что вчерашние ссыльные направят доверенное им оружие против них. Мы же, ребятишки, были уверены, что наша Красная Армия всех сильней и быстро разобьёт немцев. Все хорошо знали бодрую песенку «Если завтра война… Малой кровью, могучим ударом разобьём мы врага…» Жалели только, что мы ещё молодые и нам не придётся участвовать в войне. Так хотелось отличиться и доказать свою храбрость!

Но первые же дни показали, что не так уж хороши успехи нашей прославленной Красной Армии. Она хорошо воевала в Гражданской войне, когда русские дрались друг против друга. Здесь все преуспевали, а вот в сражениях с вышколенной и вооружённой до зубов фашистской Германией всё вышло иначе. И глубоко ошибался тот, кто надеялся, что война не достанет его, пройдёт мимо.

Вскоре всякие мобилизации стали доставать и ссыльных. Примерно через месяц мобилизовали в трудовую армию для работы на шахтах Кузбасса и горячих цехах металлургических комбинатов молодых и здоровых парней. Условия труда там были страшнее всякой каторги. Теперь и спецпереселенцы стали жить, как все, под лозунгом: «Всё для фронта, всё для победы над врагом!»

В колхозе был удлинён рабочий день. На трудодни же не получали ничего. Но вырабатывать их заставляли, иначе грозились сослать ещё дальше. Работали «за бесплатно», и никто не роптал, не устраивал забастовки. Одна надежда была на личное хозяйство, да и то оно облагалось многочисленными налогами. И только немногие занимались различными промыслами и охотой в соответствующих государственных и кооперативных организациях.

В 1941 году власти впервые столкнулись с неповиновением ссыльных. Был такой кадровый охотник Агафонов, очень крупный мужчина богатырского сложения. Он неоднократно вступал в единоборство с медведями, имел от них ранения, но всегда выходил победителем в битвах. Я слышал разговор Агафонова с моим отцом. Он рассказывал, как однажды его оседлал медведь. Прямо сел на спину, выскочив неожиданно из чащи леса. И стал снизу обдирать. В это время прибежавшая на выручку хозяина собака вцепилась в медведя сзади и так сильно укусила его за «штанину», что «хозяин тайги» сходу переключился с охотника на неё. Воспользовавшись моментом, Агафонов выстрелил из ружья, заряженного дробью, по глазам медведя и ослепил его.

Я сам видел принесённую Агафоновым в посёлок медвежью шкуру – вполне заслуженный им охотничий трофей.

И вот теперь этот богатырь, как только узнал, что его призывают в трудовую армию, взял котомку, боеприпасы и ушёл в тайгу. На всех участках он оказался единственным непослушником. Остальные безропотно шли на любую мобилизацию.

На поимку Агафонова снаряжались карательные отряды, но не могли найти в тайге. А через полгода он сам явился с повинной. «Дезертира трудового фронта» сразу посадили в каталажку и больше мы о нём ничего не слышали. А через полтора года в армию забрали и его единственного сына Фёдора, парня такого же крутого нрава, как и отец.

Наши промысловики отправлялись на охоту только осенью, а летом, как и все, работали на полевых работах в колхозе. Разрешение на дробовое оружие им выдавалось спецкомендатурой, и после завершения охотничьего сезона ружьё нужно было снова сдавать.

Как и везде, среди ссыльных НКВД также имело своих осведомителей. О любом «крамольном» случае докладывалось «органам». Помню, на второй год войны на полевом стане во время обеденного перерыва один из колхозников по фамилии Сухорослов, длинный худощавый мужик лет сорока пяти, выйдя из-за длинного стола, подошёл к портрету Сталина, трижды перекрестился на него и поклонился. Кто-то в шутку спросил: «Ты что, вождя с Богом перепутал?» А он в ответ: «Сталин сейчас и есть наш Бог». Через сутки мужичонку забрали в НКВД. Осиротела большая семья. А ведь кто-то не поленился, доложил, «куда следует», о «странной выходке» Сухорослова. Дорого мужику обошлась его безобидная, казалось бы, шутка.

Всё лето первого военного 1941 года я трудился на полевых работах. В свои пятнадцать лет запросто один управлялся с лошадьми. Мог делать всё – пахал землю плугом, вручную сеял зерно, жал серпом, скирдовал, косил сено, метал стога. Мог поймать и запрячь любую лошадь в телегу, бричку, привезти воз сена. Словом, был настоящим крестьянином.

Подходило время начала нового учебного года. А ехать учиться в Батурино мне уже было ни к чему. Саша ожидал там призыва в Красную Армию, Митя – тоже. Родители решили, что я поеду учиться в районный центр Асино. Там были знакомые, у которых можно было остановиться на квартире. Я согласился, и в конце августа мы с отцом выехали в Асино.

Меня приняла старая хозяйка, у которой когда-то квартировал Митя. Но у неё появились осложнения. НКВД навязало ей новых постояльцев – административных ссыльных из Западной Украины. Несколько дней я прожил вместе с ними. Ходил в школу.

Отец задержался в Асино в командировке. Зашёл ко мне перед отъездом, спросил, как дела. Видя моё невесёлое настроение, посоветовал: «Может, поедем обратно на участки? Идёт война. Хоть годик, да поживёшь с родителями. Мама будет рада». Я подумал и согласился с отцом, и мы опять вдвоём поехали обратно.

У меня тогда, конечно, было двойное чувство. Жалко было отставать в учёбе от ребятишек, с которыми начинал первый класс, но, по правде говоря, в Асино в классе были для меня совершенно новые ребята. С таким чувством, ни о чём до конца не додумавшись, я и приехал домой.

Дома первые дни всё было нормально. Я был занят домашним хозяйством. Но надо было выбирать себе более серьёзное дело. Шла война, и все должны были работать. Это я и сам понимал. Но идти в колхоз не хотелось. Было лучше бы уйти в город на завод, получить специальность. И сам отец, кажется, пожалел, что уговорил меня год не учиться.

Закончились осенние полевые работы. Мы набрали ягод, грибов, сходили в тайгу за шишками. И я устроился штатным охотником «Союзпушнины». Нашёл себе напарников – Ефима Колачёва и Александра Ермакова, которые после семилетки не учились, а работали в колхозе. Мы заключили договора, получили в комендатуре разрешения на ружья. «Союзпушнина» нас отоварила провиантом под будущую пушнину, выдала кожу на пошив бродней. В общем, с полмесяца мы собирались. Сделали себе лыжи, подготовили собак, и в первых числах октября, навьючив на себя котомки, ушли по Прокопьевским затёсам за тридцать километров в тайгу. Зимняя дорога делалась в конце девятнадцатого века, когда томские купцы возили на Енисейские золотые прииски муку и другие грузы. В наши годы эту тропу можно было отыскать только по затёсам на деревьях.

Основным видом промысла была добыча белок, колонка, горностая, лисиц и, конечно, птицы – глухаря и рябчика. Последние добывались и для пропитания в тайге. Первый заход длился больше месяца. Домой вышли на празднование очередной годовщины Октябрьской революции. Отец потом ворчал: стоило ли бросать на несколько дней охотничий сезон?

После праздников опять навьючились. Теперь уже взяли с собой лыжи. К Новому году выбрались из тайги и перешли на охоту заячьими петлями вокруг посёлков. Несмотря на молодость, свой охотничий сезон мы провели на уровне охотников-профессионалов. Заработали денег, рассчитались с займами «Союзпушнины».

На охоту с собой мы набирали продуктов: соли, сахара, круп, масла, махорки. Всё это нужно было нести на себе, да ещё и провиант с ружьем. Накладно для пятнадцатилетнего подростка. В лесной избушке жили втроём. У каждого была своя собака. Мой Шарик был крупнее других. Я взял его щенком, и он вырос у нас. Отец ходил с ним на медведя, и Шарик ни разу не подвёл его, не струсил перед грозным зверем. Мой отец был настоящий медвежатник, о чём писалось и в книгах, и в томских газетах. Он со своим приятелем Николаем Яковлевичем Мельниковым за свою жизнь убил 12 медведей.

Шарик хорошо шёл как на крупного зверя, так и на белку, колонка. Облаивал и птицу, но за это я его ругал. Хорошая охотничья собака не должна была пугать птицу. Вот на глухаря нужно было лаять, но не бросаться на дерево. Тогда охотнику было легче его сбить.

Утром мы все выходили из избушки по разным маршрутам и знали, кто куда идёт, на случай непредвиденных обстоятельств: вдруг кто-то заблудится или произойдёт несчастный случай. С утра до вечера ежедневно проходили по тайге 30–35 километров, а собака покрывала сотни километров в поисках зверя. Всех охотников тогда подразделяли по рангу: медвежатник, бельчатник, зайчатник. Я относил себя ко второй категории.

Очень занимательной была охота на белку. Когда собака загоняла её на дерево, белка обычно пряталась в ветках. Вот и приходилось прибегать к разным хитростям, издавать звуки, чтобы белка встрепенулась и как-то проявила себя среди ветвей.

Профессиональная охота физически очень тяжела. Убить зверя или птицу – полдела. Их ведь надо потом обработать. Особенно много возни со шкурками. Вечером, когда приходишь в избушку усталый, твой рабочий день ещё не заканчивается. Надо ободрать зверька, приготовить пищу себе и собаке, почистить ружьё, зарядить патроны и переделать ещё много дел.

Мои напарники охотно ели белок, а я со своими старообрядческими канонами не мог, хотя беличье мясо очень вкусное. Ведь они очень чистоплотные зверьки, питаются орешками, грибами и ягодой – чистыми дарами природы.

Из птиц я больше всего любил рябчиков, которых, как говорят, когда-то проклял Бог. Легенда гласит, что раньше рябчик был большой красивой птицей, самовлюбленной и капризной, не признававшей божественных заповедей. И вот за это Бог его и покарал. Сделал маленькой птичкой с белым вкусным мясом, легко узнаваемой в лесу по шуму при взлёте. Рябчик неважно слышит и сверх меры глуп в самозащите, чем и пользуются охотники. В общем, по воле Божьей рябчик совершенно беззащитен. Его легко застрелить, что и делается повсюду, где он только водится.

 

Ямщик и пахарь

С нового года мне предстояла новая работа – ямщичить, вывозить из колхозных амбаров зерно на Борисову гору, в «Заготзерно». Расстояние 110 километров. Три дня в один конец и три дня обратно. Туда и обратно с грузом. Возчиков было несколько человек, но все вместе собирались к выезду не всегда.

Дали мне две лошади и двое саней. Мои лошади принадлежали «Союзпушнине». Одна лошадка очень хорошая, а другая больная. Что-то с дыхательной системой у неё было не в порядке.

Технология перевозок была проста. Нужно было принять грузы на Втором участке и везти. На каждую лошадь полагалось 300 килограммов груза и фуража на дорогу. Самым трудным для меня были погрузка и выгрузка. Мой собственный вес тогда составлял вряд ли больше пятидесяти килограммов, а каждый мешок зерна весил столько же. Требовалась помощь, чтобы взвалить его на плечо, а в «Заготзерне» ещё поднять на этаж выше и засыпать зерно в бункер.

Зима была морозной, одежда худенькая. Единственное, что спасало, – тулуп из некрашеных овчин, приобретённый в ссылке. На санях в дороге долго не усидишь. Холодно, ноги мёрзнут. Поэтому половину пути, чтобы согреться, идёшь пешком. У лошадей ноздри забиваются льдом. Всё время приходилось его счищать, иначе лошадь задыхалась. Вторая проблема – дорога-однопутка в один санный след. При каждой встрече в пути обозов приходилось сворачивать, сталкивать лошадей в глубокий снег, а потом из него выбираться и даже на морозе перепрягать лошадей. Разъездов не было. Поэтому старались выехать с постоялых дворов пораньше.

Работа ямщика – дело хлопотное. Он практически занят круглые сутки. Приедешь на постоялый двор, выпряжешь лошадей. Надо дать им остыть, потом напоить, дать сена. Ночью ещё сходить и посмотреть. А рано утром снова напоить, дать овса и опять запрягать в дорогу. Я не сказал ещё, что надо вовремя чинить сбрую, проверять, в порядке ли сани.

Хлопотны ямщицкие дела. Всем известна песня «Ямщик, не гони лошадей…», в какой-то мере трагичная. Но мы возили не людей, а груз, занимались более скромным делом, хотя и в нашем деле были свои трагические моменты. Кроме перевозки грузов, мы часто ездили за тридцать километров за сеном в Монастырку. Уезжали почти ночью. Успевали наложить сена на двое саней и вечером возвратиться в посёлок.

Сначала сами протаптывали дорогу в глубоком снегу, потом тянули лошадей к стогу. Сильно выматывались. Я был рослый, но очень худой и порой стеснялся своей худобы. Дома стыдился раздеваться до пояса. Бабонька успокаивала меня: «Не бойся, Витя, своей худобы, помни пословицу: худая телега дольше скрипит». И действительно, худоба со временем прошла. Кости обросли мясом, и Бог дал мне прожить долгую жизнь, когда другие братья не дотянули до моих лет. По своему возрасту я всегда был сильным и ловким, всегда был сухопарым. Никто из моих сверстников меня не перебарывал.

Одевался по молодости я неважно. Не во что было. Вся моя одежонка состояла из телогрейки, ватных брюк и простой рубахи. Даже свитера никакого не было. Не было и шарфа. Только ситцевая повязка вроде кушака. Правда, на руках были лохмашки из собачьей шкуры. Они и выручали, не давали совсем околеть. А морозы доходили до пятидесяти градусов!

В дороге мы всегда скандалили со встречными подводами, кому уступать дорогу, залезать в глубокий снег. Со снегом была связана вся моя жизнь, поэтому я хорошо ходил не только на охотничьих лыжах, но и потом, во Владивостоке, на спортивных.

На вывозке зерна я проработал до весны 1942 года. Весной мобилизовали в армию мою любимую лошадь – гнедка. Мне самому надо было отвести его на призывной пункт в Асино. В последний раз в деревне Калиновке я хорошо его накормил. Отдал весь запас овса, и он резво бежал у меня до Асино. Там я освободил гнедка от саней и повёл в поводу до приёмного пункта. Моя лошадь была признана годной в армию. Обнял я гнедка за шею, постоял с ним и у всех людей на виду заплакал. И он, мне кажется, тоже пустил слезу. Возвратился домой я уже на попутной подводе.

В конце мая забрали в Красную Армию моего брата Митю. Он ждал призыва и даже не поехал поступать в институт. А зря! Из института ему была бы прямая дорога в военное училище или в элитные войска. А так он с другими ссыльными мальчишками попал в пехоту, а с нею сразу же в Пинские болота. Там ему не смогли своевременно оказать квалифицированную медицинскую помощь, и Митя скончался на операционном столе от гнойного аппендицита.

Наше прощание с ним было тяжёлым. Жизнерадостный человек, добрый и мягкий, Митя словно чувствовал, что уходит из дома навсегда. За посёлком при расставании он крепко обнял меня и поцеловал, что никогда не бывало при расставаниях мужчин Неволиных.

Как только после таяния снегов подсохла земля, я вместе с другими хлеборобами выехал в поле пахать. Я любил пахать. Выезжали рано, а природа будто расцветала. Никогда не забуду трелей жаворонков. После ссылки я почему-то никогда их больше не слышал. Жаворонки забирались высоко в небо, а потом молниеносно пикировали к земле, издавая при этом неповторимые трели. Заслушаешься!

После пахоты на полях начиналось боронование, потом сев, прополка и уборка урожая. Полёгшую рожь всегда убирали серпами, а овёс гребками. В перерыве созревания хлебов шла активная заготовка сена. И так всё лето крестьяне работают не покладая рук.

Кроме хлеборобства, у наших колхозников были и другие заботы. Все теперь работали на войну. Ссыльные организовали пимокатное производство, делали лыжи из берёзы и заготовки-болванки для стрелкового и артиллерийского оружия. И ещё заготавливали дёготь, берёзовый уголь, пихтовую хвою, выгоняли из неё пихтовое масло. Женщины вязали рукавички и тёплые носки для воинов. Работы было очень много – сверх головы, но никаких послаблений спецпереселенцам не добавлялось за их трудовые подвиги.

Только в подтверждение того, что власть не дремлет, с началом войны в суровые сибирские края приходили с запада один за другим эшелоны с новыми ссыльными: немцами Поволжья, литовцами, латышами, эстонцами, западными украинцами и белорусами. Причём в отличие от прежних, новых спецпереселенцев везли семьями без мужчин, только женщин с детьми. Всех мужчин с отчего порога сразу отправляли в трудармию или же в лагеря.

Но сибирские эшелоны везли не только заключённых и ссыльных. Бесконечным потоком в Сибирь шли эвакуированные с запада заводы, которые прямо с колёс включались в работу на оборону страны. Патриархальный образ Сибири менялся в считанные месяцы, превращая её в Сибирь индустриальную – в базовый центр тыла воюющей страны.

Этот трудный первый военный год – с лета 1941-го и фактически до осени 1942 года – стал для меня последним годом моего длительного пребывания вместе с родителями в местах нашей томской ссылки. Далее жизнь пошла кругами, и каждый новый круг всё дальше уводил меня от этих гиблых мест.

 

Продолжение учёбы. Школа в Асино

Наша семья тяжело переживала смерть дорогого Мити. Я очень любил старшего брата и охотно отдал бы жизнь, только бы он остался жив. Прожил Митя всего лишь двадцать лет – день в день. И надо же было цыганке так угадать! Мама даже слегла от переживаний. Видно, недаром говорят: на войне первыми погибают лучшие.

Дальше я не мог уже оставаться в нашем глухом участке. Куда угодно, но только не жить здесь! И родители, посоветовавшись и обдумав всё на сто рядов, решили отправить нас с Машей учиться дальше в десятилетке, теперь уже в Асино.

А тут пришла телеграмма от Саши: его призывают на фронт. Отправка из Асино. До отправки оставалось ровно двое суток. На семейном совете договорились, что со старшим братом обязательно надо кому-то из нас повидаться и передать ему гостинцы от семьи.

До Асино было 110 километров. Транспорта никакого. И я вызвался добраться до райцентра за двое суток пешком. Родители сначала были против (идти по тайге в такое смутное время!), но потом согласились, понимая, что я от задуманного не отступлюсь.

Мама быстренько собрала мне котомку. В этом она была большая мастерица. Всю жизнь кого-то снаряжала и отправляла в дорогу. Кроме еды мне на дорогу, она настряпала гостинцев для Саши. Собрали кое-что из белья. И я ранним утром двинулся в путь.

Я всегда был резвым в ходьбе и сразу поднажал, а кое-где даже пробегал рысцой. Когда миновал деревню Кулички (позади шестьдесят километров), солнце стало заходить за горизонт, а в тайге темнеть. До следующей деревни Калиновки оставалось ещё километров пятнадцать, но я всё-таки решил дойти до неё без отдыха. Шёл по раскисшей от дождя тёмной дороге, озираясь по сторонам.

И вот когда я проходил сплошной хвойный лес, неподалёку раздался страшный треск. Кто-то шумно ломился сквозь чащу. Тут я, конечно, струхнул, хотя до этого не раз один ходил по тайге и ночевал в ней. Но тогда на охоте у меня было с собой ружьё. Здесь же в кармане лишь перочинный ножичек! Я прибавил ходу и, не оглядываясь, бежал бегом около десятка километров, пока передо мной неожиданно не открылась деревня Линда. При виде знакомой деревеньки я немного успокоился и сбавил ход, а потом долго размышлял, кто же напугал меня – медведь или лось? Одно ясно: зверь был крупный. В конечном итоге на другой день к обеду я уже был в Асино в объятиях брата и в тот же вечер проводил его в армию.

Я получил справки от коменданта на право учёбы и проживания в Асино, а дальше уже начинается история нашей с Машей учёбы в Асиновской средней школе. Жили мы у троюродного брата отца Прокопия Артамоновича Неволина. Родственные отношения в те года были крепкими. Может быть, с позиции сегодняшнего дня кому-то покажется странным, зачем бы троюродному брату, обременённому большой семьёй и имеющему всего лишь одну комнату в полубарачном доме, брать на квартиру двух школьников только потому, что мы его дальняя родня. А вот взял без каких-либо условий.

Прокопий Артамонович тоже находился в ссылке, но его как истинного «лошадника» взяли на работу конюхом в Асино в районное отделение НКВД. И жил он с семьёй во дворе конного двора. В их одну-единственную комнату пристроились и мы с сестрицей, и оба стали учиться. Она в восьмом, а я в девятом классе.

Угла своего мы не имели. Спали на полу. Сами варили себе примитивную еду из картошки и круп, а родители привозили нам сало, мясо, ягоды, капусту, грибы. Хлеб покупали по карточкам. Жена Прокопия Ариша, добрая милая женщина, была не из наших ссыльных, но относилась к нам сочувственно и как-то помогала перебиваться с хлеба на квас. У Ариши с Прокопием были две дочки и маленький сынишка в зыбке, с которым мы иногда водились – качали зыбку.

В школе в Асино я быстро нашёл друзей. И мне здесь учиться тоже нравилось. В классе местных жителей было меньше половины. Преобладали дети эвакуированных родителей из Ленинграда и Северного Кавказа. Преподаватели, в основном, тоже были с запада. Девочек и мальчиков с начала года было приблизительно поровну, а потом парней постарше стали забирать в армию, и мальчишечьи ряды поредели. Кроме эвакуированных, в школе учились и дети военнослужащих из недавно образованного пехотного училища и охранных служб лагерей заключённых.

В 1942 году Асино представляло собой районный центр всего бассейна нижнего течения реки Чулыма, с огромной территорией: не город, а некая смесь рабочего посёлка и старой деревни Аксёновки, на базе которой он и возник. Посёлок не компактный, а весьма разбросанный по территории, включавший лагеря заключённых, военный городок, лесоперевалку, настоящую деревню с районной управой в центре, где стояла наша школа и жили мы. Тут же был небольшой железнодорожный вокзал, здание которого существует и по сей день.

Директором школы был мужчина по фамилии Уланов. Правда, вскоре его взяли в армию. О директоре ходила слава как об умелом руководителе и воспитателе. Он и потом, после войны, возглавлял школу.

С Машей мы учились хорошо. Она у меня была хозяйкой по еде, а прочие обязанности выполнял я. Вообще нужно сказать, моя Маша была большой умницей и труженицей, а для меня она была не только сестрой, но и большим другом.

В школе я повстречал ещё одного друга детства – Алика Литвинова. Его отец работал у нас главным врачом участковой больницы, а мать – акушеркой. Позже стало известно, что мать вышла из состоятельной дворянской семьи, а отец из пролетариев. Оба были хорошими специалистами. Все ссыльные их уважали.

Кроме Алика, у Литвиновых был ещё младший сынишка. И я, как свой, ходил к ним в дом, где мы с Аликом играли на медвежьей шкуре. У них в доме, кроме всего прочего, был единственный на все участки патефон. В 1938 году отца посадили в каталажку, но потом отпустили (единственный случай в нашей округе!), и он после этого принципиально уехал в райцентр. Когда же мы приехали в Асино, сам Литвинов был уже на фронте, а дети остались с матерью. Алик учился на год младше, и мы с ним теперь виделись реже. Наша дружба ослабла.

Е. Ф. Карпов и В. А. Неволин: дружба длиною 70 лет. На р. Чулым у Ачинска

Зато самая крепкая дружба у меня завязалась с того времени и продолжается по сей день с Женей Карповым. Женя был самым высоким в школе и способным учеником, особенно в математических науках. Отец его воевал, а он с матерью жил на квартире неподалёку от нас.

Из других одноклассников запомнились Анатолий Шалагинов, Роберт Янукович, Барков. В середине сентября в классе появился Ваня Иванников (летом он работал). Этот Ваня потом стал моим товарищем по военной службе, и мы дружили с ним до конца его жизни. Из девочек с нами учились Роза Альшиц, Ривлина, Кухта и другие эвакуированные ленинградки.

В те годы в школе была хорошо поставлена военная подготовка. Как и в Батурине, военруками были красные командиры запаса, настоящие вояки, люди дисциплинированные, готовящие нас к предстоящим боям. Занятия проводились всерьёз, по-настоящему, с выходом в поле, на местность. Девочки в это время учились на курсах медсестёр.

Иван Семёнович Иванников и Виктор Андриянович Неволин: встреча через 22 года. 1972 год

После занятий в школе я много помогал Прокопию Артамоновичу в хозяйстве. Ведь надо было как-то отрабатывать предоставленное жильё. Убирал в конюшне, кормил лошадей сеном, когда не было хозяина. Часто сам запрягал лошадей для сотрудников НКВД, а позже изредка превращался в кучера энкавэдэшных особ, которые ездили по своим делам, и вечерами ждал их на морозе в санках.

Войне не было конца. В Асино был глубокий тыл, но с суровым лагерным оттенком. Мало того, что вокруг райцентра располагались сплошь лагеря заключённых, работающих на перевалке и переработке древесины. Сюда со всех концов страны везли ссыльных, выпущенных из тюрем, настоящих доходяг, в основном из западных территорий, освобождённых Советским Союзом перед самой войной.

Однажды я пришёл в парикмахерскую и ждал очереди. В коридоре стояла железная печь, и рядом со мной на лавке оказался мужчина средних лет, весь опухший, в старой лагерной одежде. Он поинтересовался, в каком классе я учусь, что изучаю. Хотя мужчина с трудом говорил на русском языке, я сразу почувствовал, что это человек учёный. Потом он попросил завернуть ему цигарку: у него самого руки не слушались. Я оторвал ему клочок газеты, насыпал махорки, завернул папироску и поджёг. Мой сосед с особым наслаждением вдохнул в себя дым. Спросил меня, изучаем ли мы бином Ньютона.

Потом он поведал мне, что окончил два университета – Венский и Краковский, математик. Когда пришли советские войска на Западную Украину, его за что-то посадили, отправили в лагерь, а потом выпустили по инвалидности и привезли сюда, в ссылку. Он пытался где-нибудь устроиться на работу, но доходяг нигде не брали и не предоставляли жилья, и вот он, горемычный, ищет место где-нибудь погреться. Пробовал пристроиться в деревнях – и там никто не берёт. Вот и ночует, где придётся. Раньше мучил голод, но сейчас даже есть не хочется. Только бы лежать, спать, но и для этого нет никакой возможности.

Ну чем я мог помочь этому обездоленному человеку, когда сам жил на квартире и питался, как попало? Через несколько дней ударил сильный мороз. Даже воробьи замерзали на проводах. Утром я рано пошёл на базар и на обочине дороги увидел замёрзшего человека. Все шли мимо, и никто не останавливался: трупы – дело милиции. В замёрзшем человеке я признал своего недавнего собеседника из парикмахерской. В те холодные зимние дни, рассказывали, помёрзло очень много этих ссыльных. Прямо у костров. Даже огонь не мог согреть их, голодных и обессиленных. Рассказывали, что на одном сибирском полустанке задержался эшелон с заключёнными. Охрана просто забыла о своих узниках, не обеспечила теплушки топливом на ночь, и заморозили заключённых. Человеческая жизнь в то время ничего не стоила.

В конце 1942-го и в начале 1943 годов шёл активный призыв в армию мужчин 1924 и 1925 годов рождения – моих бывших одноклассников. И не только из Асино, но и с участков, и из Батурино. Я не успевал провожать команды на вокзал.

В очередной раз я поехал в Пышкино проводить участковых ребят. Напоследок выпили (где-то нашли самогонки), попрощались, и с большинством навсегда, поскольку попали мои товарищи в самое пекло войны. В эти дни мой старший брат Саша писал с фронта: «Все эти юнцы гибнут десятками тысяч. Их бросают в бой, а они, бедные, кричат «мама!» Необученные, невооружённые, не кормленные как следует. Дадут стопку водки – и в бой!».

Примерно семьдесят процентов всех моих одноклассников не вернулись с фронта. А кто уцелел, уже не возвратился в ссылку.

Этой же зимой призвали в армию брата Васю. Сначала он проходил службу военным врачом в городе Бердске недалеко от Новосибирска. Когда сообщили, что брата увозят на фронт, я захотел повидаться с ним перед отправкой. Для проезда по железной дороге нужно было разрешение милиции. И хотя я иногда возил жену начальника милиции на их вечеринки, он не дал мне разрешения для поездки к брату. Сказал: не уважительная причина для выезда.

Среди моих знакомых по ссылке, не вернувшихся с войны, Ваня Михайлов, Гоша Петров, Ваня Калачёв, Сеня Пичугин, Саня Сухорослов, Миша Чайка, Миша Оралов, Георгий Калачёв, Ваня Макаров, Саша Ермаков, двое Золотухиных, Семён Горбунов…

Да разве всех перечислишь! Все они были очень молоды. Не успели даже познать юношескую любовь, не испытали прикосновения девичьих губ. Прямо из ссылки – и на смертную Голгофу!

Как мы отдыхали все вместе после уроков? Кроме кино, никаких коллективных выходов класса не было. Правда, мы посещали «взрослые» танцы, но там больше глазели, поскольку кавалерами были военные из училища размещённой в Асино пехотной дивизии, формирующейся на фронт. Командиры все были в ремнях, с пистолетами и наганами.

Старшеклассники тоже уже тянулись к женскому полу. Были школьные романы, крепкая дружба. Я дружил с десяти-классницей-отличницей Марией Кусковой. Потом она училась и успешно окончила Томский университет. Дальнейшей её судьбы не знаю. Карпов и Иванников тоже дружили с девочками, но вся дружба ограничивалась походами в кино и совместными занятиями.

В начале января 1943 года я проходил приписку в райвоенкомате и медкомиссию и был признан годным к военной службе. Однако на мандатной комиссии я дал маху. Сознался, что мои родители – ссыльные, отбывающие ссылку в Пышкино-Троицком районе, и потому был сразу переведён в разряд призывников с ограничением службы в престижных родах войск. Для меня теперь годились только сапёрные, строительные войска или горемычная пехота, что меня, конечно, огорчило. А ведь в Асино никто даже из моих близких друзей, кроме Алика Литвинова, не знал, что я из ссыльных сибулонцев.

Учёба шла своим чередом. Учились. По всем правилам занимались военной подготовкой. Изучали оружие, ориентирование на местности, правила рукопашного боя. Военрук сформировал из нас роту. Меня назначили командиром взвода. Эти занятия здорово пригодились потом мне в дальнейшем.

Мы ежедневно наблюдали, как шло формирование войсковых частей, идущих на фронт. На солдат-новобранцев было жалко смотреть. Одевали их плохо, кормили тоже. Мы ходили с ними в одну баню и видели, как они стоя спят, измученные ежедневными занятиями в поле. Не лучше жили и курсанты пехотного училища. За шесть месяцев их делали офицерами – и на фронт! В общем, в Асино была в полном смысле лагерная и военная обстановка. Теперь и я в свои шестнадцать лет официально считался военнообязанным.

 

Школьное воспитание

Идеологическому воспитанию большевики придавали первостепенное значение. Хочу напомнить, с чего начиналось воспитание моего мировоззрения. С младенческих лет, едва я начал осознавать себя как человеческое существо, моей душой, всеми моими мыслями владела моя бабушка (бабонька) – истинно верующая старообрядка. До самой школы я фанатично исполнял все религиозные обряды, какие выполняла она сама. Мы вместе «ходили под Богом» и молились, молились, чтобы Господь помог нам выжить, обеспечить сносное существование, дать тепло и одежду.

Далее моё мировоззрение начало формироваться школой, учительницей, окружающей обстановкой. Ведь, несмотря на то что учителя были тоже из ссыльных, они твёрдо придерживались школьной программы, в которую крепко-накрепко была заложена коммунистическая идеология. И первым своим врагом большевики считали религию. С нею коммунисты вели жесточайшую войну, проводя репрессии против священнослужителей. У нас в посёлках, конечно, церквей не было, но их варварское разрушение повсеместно шло по всей стране.

Мне до сих пор кажется совершенно неоправданной в России эта жестокая война коммунистической партии с русской православной верой. Ведь в основу коммунистических идеалов были положены основные каноны христианства о гуманности и справедливости. Зачем нужно было противопоставлять одно другому, тем более добиваться уничтожения религии запрещёнными методами, фактически присваивая себе чужое? Наверное, эту борьбу можно объяснить тем, что большевики не терпели никакого инакомыслия, считая, что только им доверено владеть душами и думами людей.

Борьбу со старым режимом, с прежним укладом жизни партия вела по нескольким направлениям. Прежде всего, велась оголтелая атеистическая, антирелигиозная пропаганда в школе. Запрещалось носить нательные крестики, креститься, ходить в церковь, молиться, отмечать церковные праздники. Запрещены были даже рождественские ёлки (позднее их заменили новогодними).

Организовывались кружки безбожников, читались антирелигиозные лекции. В учебных программах, книгах, в газетах и журналах критиковалась так называемая поповщина, осмеивалось богослужение, помещались всевозможные карикатуры на священнослужителей. Их обвиняли в пьянстве и аморальности. Слово «поп» стало оскорбительным и уничижительным в отношении любого человека. Среди хулителей этого уважаемого религиозного сана никто и понятия не имел, что истинное значение слова «поп» – пастырь овец православных. И нет в нём ничего унизительного.

Под напором идеологических антирелигиозных страстей и сложившейся школьной обстановки я постепенно утрачивал свою прежнюю приверженность к старообрядческим канонам. К тому же всё меньше оставалось времени молиться по утрам и вечерам.

Сыграл свою роль и отъезд моей наставницы бабоньки к дочери в Ачинск для поправки здоровья. Без неё и мои родители потеряли прежнюю стойкость в вере, стали жить по новым порядкам, поскольку потеряли связи со староверческими семьями, переехав сначала на Первый, а потом и на Второй участок. Я уже не говорю, как издевались над старообрядческими обычаями и верой приставленные к ссыльным крестьянам держиморды-коменданты.

Вот так со временем я почти перестал молиться, но всё же скажу, никогда в своей жизни не забывал Бога. Теперь я понимал, что Бог не сидит на небе и не смотрит на меня ежесекундно, но по-прежнему верил, что какие-то божественные силы существуют и управляют вселенной. Когда мне становилось трудно, я всегда обращался к Богу и просил его помощи.

Кроме школы, на наше воспитание активно воздействовали и общественные детские организации – октябрятские и пионерские. Они тоже били в одну точку в отрицании религиозности, в утверждении в детском сознании коммунистических идей. Детей ссыльных школа активно восстанавливала против своих родителей. Нас не заставляли отказываться от отца с матерью, но постоянно убеждали: «Ваши родители относятся к эксплуататорскому, ненавистному классу. Их привезли сюда для перевоспитания трудом».

Правда, такие «истины» никак не укладывались в детском сознании, потому что мы твёрдо знали: наши родители никогда не были эксплуататорами, всегда жили честно, всю жизнь работали не покладая рук. И жили они совсем бедно, даже нищенски. Просто не захотели принять нового уклада, не пошли в коммуну, а хотели жить прежним семейным укладом, как жили их деды и прадеды. Жить собственным трудом, растить детей и верно служить своему государству. Ведь всякая власть от Бога – так говорилось в священных книгах.

На всех карикатурах в газетах, книжках, журналах того времени показывали кулаков здоровенными мужиками с большим пузом, как людей, высасывающих кровь из бедных крестьян, называли их мироедами. Нам смешно было смотреть на подобные картинки. Да из всех ссыльных мужиков невозможно было найти ни одного пузатого, мордастого, хотя крупных, сильных и жилистых было много. Эти мужики были настоящими крестьянами-трудягами, а не кровососами и лентяями. Лентяи, если бы они были, сразу бы все погибли в первые же дни ссылки.

Это было поколение людей, чьи предки-первопроходцы столетия назад пришли осваивать Сибирь. Именно на них надо было бы опираться власти в дальнейшем развитии морозной Сибири, а не уничтожать в томских болотах.

По той программе, которая вкладывалась в наши души в советской стране с младенчества, моим первым словом, когда я учился говорить, и первым словом в первом классе должно быть слово «Ленин», а только потом «мама» и «папа». Сколько помню себя, мне всё время твердили, что в жизни я всем обязан именно этому человеку, вождю мирового пролетариата. А вот чем именно я был ему обязан, понять было труднее. Тем, что меня с пяти лет держали в неволе без права выйти за пределы очерченного круга томских болот? Тем, что мои родители (и я вместе с ними) лишены всех человеческих прав неизвестно за что?

Однако вскоре всё чаще везде и всюду по делу и без дела мои воспитатели стали называть для поклонения и обожествления имя другого вождя. Произошла некоторая рокировка. На пьедестал «самого мудрого и великого» (позже даже придумали ещё более нелепую формулировку: «корифей всех наук») поставили генерального секретаря ЦК ВКП (б) Иосифа Виссарионовича Сталина. Вначале в наши головы вбивали лозунги: «Сталин – это Ленин сегодня», а потом Ленина потихоньку задвинули в задний угол, в самом деле превратили в наш вчерашний день.

Православный Казанский собор в Ленинграде превратили в центр антирелигиозной атеистической пропаганды. Зачем нам Господь Бог? Достаточно одного Сталина и на земле, и на небе!

Развитию коммунистической идеологии в тридцатые годы способствовали и процессы естественного движения человеческого общества к совершенству. С годами на службу человека приходили новые научные открытия, новые технологии производства, появлялась новая техника. Технический прогресс создавал новые машины и механизмы, совершенствовалась культура труда. И эти процессы не обошли не только страну Советов в целом, но и наш таёжный угол.

Мы все видели и чувствовали, что в целом жизнь улучшается. Мы уже не жгли лучину и коптилки. Появились керосиновые лампы. Нам показывали кино. В небе летали самолёты. Пусть не у нас, но в нашем небе. И мы видели их!

«Жить стало лучше, жить стало веселей!» Так сказал сам И. В. Сталин на одном из партийных съездов. Нельзя было не согласиться: жить стало интереснее. Мы получали образование, приобретали знания в семилетних и средних школах, которые стали доступны младшему поколению. В колхозах повысилась урожайность. Развивалось животноводство. И ссыльные стали меньше думать о побегах, почувствовав заботу со стороны государства.

У нас появилась надежда не только выжить, но и жить. И все эти достижения мы связывали теперь с заслугами советской власти. Да ведь и выбора никакого не было. Лучших условий сибулонцам никто и не предлагал. Даже Ленина мы стали любить, как самого дорогого, близкого нам человека.

Отношение моих предков к советской власти было разным. Бабонька большевиков иначе не называла, как антихристами. Мама до конца дней своих не могла простить им, что они лишили её нормальной жизни. Жила она в привычной крестьянской обстановке. Трудилась, вела хозяйство, заботилась о семье. Нарожала семерых детей: кого в бане, кого на заимке или прямо в поле, и считала это вполне нормальным. И вдруг её, молодую тридцатитрёхлетнюю крестьянку, погнали в ссылку за тысячи вёрст и заставили жить в непролазном болоте целых восемнадцать лет. И все эти страшные годы она боролась за выживание своей семьи и детей. Жила в гнилом болоте безвыездно, загубив свои молодые бабьи годы.

Советскую власть мама называла хитрой, но не умной, а Сталина, кроме как кровопийцей, не звала. Она всего-навсего окончила два класса сельской приходской школы, но была мудрой женщиной и неплохо разбиралась в хитросплетениях лицемерной политики большевиков. Неизвестно, откуда, но она знала, что Сталин был рябым и сухоруким. Нам, детям, своего мнения о советской власти не навязывала и всегда повторяла: живите и действуйте, как считаете нужным. Вам жить!

Отец же был несколько иного мнения о советской власти. Свою высылку он считал грубейшей ошибкой властей. Тяжело переживал, что не смог создать благополучия семье, что пришлось ни за что претерпеть столько невзгод и страданий. Но в целом он надеялся, что советская жизнь будет лучше, чем раньше жилось крестьянину. И это мнение с его стороны было легко объяснимо. Рос он без отца, рано познал тяжёлый крестьянский труд, и всегда перед ним стояла проблема, как жить, как прокормить семью.

Правда, так отец рассуждал, когда уже был государственным служащим, жил на зарплату. Он говорил, что раньше крестьянину не было покоя ни летом, ни зимой, ни днём, ни ночью. В конюшне скотина и лошади, и о них надо заботиться. Надо думать о семенах, о фураже и другом. А сегодня колхозник отработал рабочий день и домой – трава не расти! Идёт и спит спокойно. И всегда в коллективе. Интереснее работать сообща.

Таковы были рассуждения бывшего крестьянина, порвавшего связь с землёй. Политикой же отец не интересовался. Ни с кем никаких дискуссий не вёл. Так было спокойнее и надёжнее. И Бог миловал его от дальнейших репрессий. Человеком отец был неконфликтным. Это его и спасло в 1937–1939 годах.

Несмотря на активную одностороннюю коммунистическую пропаганду, обещания построить райское социалистическое, а потом коммунистическое общество, общество равенства и братства, большинство людей не верило в эту утопию, но не протестовало, а просто отмалчивалось. Поскольку же в целом страна развивалась, укреплялась её военная и экономическая мощь, люди поверили советской власти. Рос авторитет Советского Союза на международной арене, да и в предвоенные годы жизнь становилась всё лучше и лучше.

Но доверие народа к партии и к Советам укрепилось всё же, в основном, после войны. В годы войны о хорошей жизни можно было только мечтать. Каждый день тогда перед каждым человеком вставал один-единственный гамлетовский вопрос: быть или не быть? Жить или умереть?

 

Военно-морское училище

Поскольку в январе 1943 года я уже прошёл приписку и был признан годным к военной службе, проблема моего призыва в ряды действующей армии встала на повестку сегодняшнего дня. Я уже проводил на фронт всех своих одноклассников из ссылки. На участке остался лишь один мой друг (мы с ним вместе охотились) – Коля Мельников. Он был на два года младше меня. Ушли на войну и все мои братья. Теперь я стал ждать своего призыва, хотя по возрасту оставалось более полугода.

Но помог случай. Нечаянно я разговорился с родственником моих знакомых, приехавшему в Асино по делам из Красноярска. Он рассказал, что в Красноярск недавно эвакуирован подготовительный курс Ленинградского высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе, и сейчас он принимает добровольцев. В тот же вечер я написал патриотическое заявление, что хочу служить во флоте и прошу принять в училище.

Вызов пришёл быстро. Об этом я рассказал своему другу, однокласснику Ивану Иванникову, и он тоже захотел ехать вместе со мной, если ему пришлют вызов. Он сразу же написал заявление о приёме под мою диктовку. Мы договорились: если придёт ему вызов, поедем вместе. Я его подожду с отъездом. После этого я поинтересовался в райвоенкомате в Асино, может ли военкомат направить меня в училище ВМФ. Мне ответили: «Нет. Пошлём, если придёт вызов». Помня о своем социальном положении ссыльного, я не торопился говорить, что вызов уже пришёл, и решил ехать в Красноярск самостоятельно, не связываясь с Асинским райвоенкоматом.

Для принятия окончательного решения надо было посоветоваться с родителями и получить их благословение. На дорогу туда и обратно требовалось шесть дней. Придя домой пешком, я рассказал папе с мамой о сложившейся ситуации, о своём намерении уйти добровольцем на флот (и не просто в матросы, а в курсанты). Мама заплакала, вспомнив о гибели Мити. Последний сын уходит в армию!

Вначале оба родителя, переживая за меня, посоветовали пожить пока на свободе, поучиться. А вдруг война кончится к моему призыву? Вечером организовали застолье с пивом, которое умела отменно готовить мама. Окончательного решения принято не было. И вообще за столом эту проблему больше не обсуждали. Утром отец ушёл на работу, и мать сказала: «Мы ещё раз подумали вместе и решили: вопрос, идти или не идти добровольцем, ты должен решить сам, чтобы потом не винить нас. Ты ведь рано стал взрослым. Сам и решай!»

И начались мои сборы на военную службу. Подготовили котомку из обычной мешковины, в которой возили зерно. В два угла котомки положили по картошине, за них привязали лямки – и готово!

Вечером пригласили на проводы близких знакомых и друзей. Родителей попросил не сообщать о моём отъезде коменданту. Кто-то за столом поплакал, кто-то повеселился от выпитого зелья. Такова тогда была традиция. Подружек у меня не было.

Утром встали рано. Отец собрался меня проводить до Зимовского. А там я уже должен был добираться пешком, если кто-то не подберёт на попутной подводе. Перед выходом из дома мама подвела меня к иконе и перекрестила перед расставанием.

Приехав в Асино, я узнал, что Иванников тоже получил вызов из училища. Ваня был из вольных, ещё и комсомольцем. В райвоенкомат решили не обращаться. Боялись, что нас там задержат. Но чтобы ехать самостоятельно, нужно было приобрести железнодорожные билеты – и обязательно с разрешения милиции. Выручила знакомая подружка Ивана. Она выписала нам командировочные удостоверения от «Заготзерно» на Красноярский хлебокомбинат. По этому удостоверению нам и продали билеты.

Теперь оставалось сообщить уже в школе и друзьям, что мы уезжаем в армию. Взяли справки в школе. Попрощались с преподавателями, одноклассниками – и на поезд! Проводить нас на вокзал пришли моя сестра Маша, брат и отец Ивана (мать его недавно умерла) и наши школьные друзья Женя Карпов, Алик Литвинов, Роберт Янукович, Димка Иванов, Маша Кускова, Роза Альшиц, Нина Кухта, Нина Козлова и другие. Ни один военный не сопровождал нас, как это обычно было с призывниками. Всплакнули только моя сестра Маша и отец Ивана. Остальные держались.

В ссылку меня, малолетнего, везли за тысячи верст на плотах, в телячьих вагонах, на подводах, вели пешком по пыльным дорогам и таёжным тропам. Теперь я возвращался в родной Красноярский край уже на пассажирском поезде и без сопровождения охранников. Прошло двенадцать лет. Я снова ехал в неизвестность, из несвободы в несвободу – в армию. Но, может быть, на сей раз эта несвобода будет с человеческим лицом?

Оставшись одни, мы некоторое время ехали молча. Каждый думал о своём, оставленном в ссылке, в Асино. Что можно было вспомнить с лёгким сердцем из пережитых лет? Светлыми в моём детстве и юности вспоминались только два учебных года, прожитые в вольных посёлках Батурине и Асино. Лишь там я чувствовал себя хоть и маленьким, но человеком. Там не мозолил мне ежедневно глаза комендант с пистолетом на широком ремне. Там мне не надо было бояться, что в любой момент меня могут посадить в каталажку. Не надо было брать разрешения поехать или пойти дальше десяти километров от посёлка.

Сегодня люди из нашего поколения ссыльных говорят, что у нас не было детства и юности. Я с этим не согласен. Мы тоже росли, как все живущие на этом свете. И детство, и юность со всеми присущими только им впечатлениями и переживаниями у нас были. Просто мы рано стали взрослыми, и эти наши впечатления и переживания не были такими счастливыми, как на вольной воле.

Билеты у нас были взяты до Красноярска, но нам предстояло сделать пересадки в Томске и на станции Тайга. В Томск приехали в полдень. Поезд дальше шёл только вечером, и половина дня была в нашем распоряжении. Загруженные продуктами, мы оставили часть вещей в камере хранения, а большие булки хлеба, которые дали Ивану работники «Заготзерна» (он там работал летом), пришлось взять с собой. Съестное в военное голодное время оставлять было опасно.

Сходили на базар. Сфотографировались на «пятиминутке» на память. Чего-то поели. И возвратились на вокзал. До Тайги тоже добрались благополучно, а вот оттуда до Красноярска никак нельзя было уехать. Все проходящие поезда были перегружены. И мы нахально залезли в тамбур (билеты-то у нас были куплены ещё в Асино!), проехали в нём несколько станций и только потом всё-таки перешли в вагон. В Красноярск прибыли рано утром.

Мы совершенно ничего не знали об этом городе. Знали только адрес училища. Поместили в камеру хранения все свои пожитки (на этот раз даже продукты) и направились по указанному адресу, не зная ещё, примут нас там или нет. Училище размещалось на проспекте Сталина (ныне проспект Мира) в здании нынешнего финансового управления. Сели на крыльцо и стали ждать решения своей судьбы. Часовой у дверей сказал: ждите начала рабочего дня. И мы терпеливо ждали.

Ровно в назначенный час нас приняли в отделе кадров училища. Взяли наши документы и направили на пересыльный пункт, на улицу Ломоносова, в бывшую школу, которую занимало училище. Теперь мы шли уже в сопровождении рассыльного. Там нас без проволочки приняли, определили место, койку, сдали дежурному по пункту и объяснили, что на обед поведут строем, как и других, также находившихся на пункте, но ещё не зачисленных курсантами.

К обеду пришёл дежурный в матросской форме. Отдал команду строиться и повёл нас с парой десятков таких же юнцов, как и мы, в столовую, которая также размещалась на проспекте Сталина в железнодорожном доме культуры, куда позже вселился театр музыкальной комедии. Там же размещалось и общежитие училища. Строй у нас не получился полностью военным. Шли кто как. Мы в школе на военных занятиях ходили строем гораздо лучше. В общем, на фоне курсантов мы, новички, выглядели смешными и оборванцами.

За обедом нас посадили за столы рядом с курсантами. Обед из трёх блюд: борщ флотский, котлета с картошкой и компот – нам с Иваном показался просто шикарным. Я таких обедов в жизни не едал и не видал. На третье дали компот из сухофруктов. Поразило нас и то, что кроме ложки дали ещё и вилку с чайной ложечкой. Ну мы обрадовались: как вкусно нас накормили! Тем более что мы уже давно не ели горячего.

Потом нас снова строем вывели в карантинный блок. В первый день ничем не загружали. Объявили только, что для вновь прибывших завтра будет проводиться медкомиссия. Мы с Иваном оба волновались: вдруг забракуют? Ведь идёт набор на флот, да ещё в элитное училище! Конечно, в Асино мы тоже проходили медкомиссию, но здесь-то совсем другое дело!

На другой день нас пропустили через семь или восемь кабинетов с самыми разными врачами. Это была медицинская комиссия не одного училища, а всего Красноярского гарнизона, где призывников осматривают на пригодность во все рода войск. На наше счастье, мы с Иваном оба оказались годными для службы в военно-морском флоте, хотя несколько ребят из нашего потока были отсеяны сразу. Музыкой прозвучали для меня эти слова: «Годен к службе на флоте!»

С первых дней мы привыкали к воинскому порядку в карантине – от побудки до отбоя. Ужин был полегче. Не было первого, а на второе жареная рыба с картофельным пюре и что-то из холодного. А ещё вечером по распорядку был вечерний чай, но нас на четвёртую трапезу не водили и давали эту порцию при ужине, поскольку с улицы Ломоносова далеко было ходить.

Впервые в жизни я уснул на железной кровати под двумя простынями. «Отходить ко сну» разрешалось только по команде «отбой». А в другие дни нас уже выводили перед сном на вечернюю прогулку и заставляли петь.

Для того чтобы стать курсантом, предстояла сдача экзаменов в виде собеседования по математике, физике и химии по программе девятого класса. Сочинение я написал на «четвёрку».

Экзамены мы с Иваном сдали успешно, прошли по конкурсу. Теперь предстояло пройти мандатную комиссию, которую я боялся больше всего. Нас завели в свободную аудиторию, каждому выдали большую анкету на два листа с множеством вопросов, для меня весьма не простых. Вопрос первый: социальное происхождение. Пишу ответ: из крестьян-середняков. Вопрос второй: лишение прав родителей. Пишу «нет». И ещё «нет» на три вопроса о моём прошлом и прошлом моих родителей, которые я отчасти скрыл, а отчасти исказил. Понятно, что такой ответ можно было назвать обманом государства, но я на него решился сознательно. Будь что будет!

На мандатной комиссии председательствовал сам начальник училища, капитан первого ранга Апостоли, высокий, красивый и стройный грек по национальности. Особенно впечатляюще он выглядел в парадной форме с кортиком. И когда он шёл по городу во главе колонны курсантов под духовой оркестр, весь Красноярск выходил смотреть на такое красивое зрелище.

В. А. Неволин – курсант подготовительного курса Ленинградского высшего военно-морского училища им. М.В. Фрунзе. 1943 год

И вот первый вопрос на мандатной комиссии: почему не являетесь комсомольцем? Отвечаю: не успел подготовиться для вступления. Начальнику политотдела мой ответ понравился, и он сказал: «Мы его примем в училище». А ведь на самом деле я пытался вступить в комсомол, но нам, ссыльным, путь туда был перекрыт как «враждебным элементам».

На все остальные вопросы я отвечал бойко, порой патриотично. И вывод мандатной комиссии был для меня вполне благоприятным: «Принять курсантом подготовительного курса Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе».

После помывки в городской бане, которая тогда находилась возле речного вокзала, нас переодели в военную форму. А на другой день было принятие военной присяги. Перед флагом и строем, с винтовкой, мы дали торжественную клятву верности служения своему Отечеству. Так я стал полноправным курсантом училища, о котором мечтал. У меня началась другая жизнь. Радость была неописуемая. Так я расстался со вчерашним позорным прошлым, со своей двенадцатилетней ссылкой.

Однако эта радость вскоре сменилась глубокой и мучительной тревогой, которая продолжалась более десяти лет. Я знал, что учиться и служить в элитарном высшем заведении не каждому дано право, тем более мне, учитывая социальное положение моих родителей.

 

Конец войне и ссылке

Находясь теперь далеко от дома, я постоянно следил, что происходило в наших ссыльных краях. Вёл большую переписку не только с родителями, но и с друзьями, родственниками.

Шла война. Шли похоронки. Мужчин в ссылке практически уже не оставалось. Их выкосили фронт и трудовая армия. Дома задержались лишь инвалиды. В колхозе работали одни женщины. Лошадей тоже забрали в армию. И бедные женщины пробовали пахать на бычках и коровах. Ужасно было представить такое зрелище!

С фронта возвращалась только калеки. Пришёл, вернее, привезли домой совершенно слепого Гришу Зиновьева. Он был офицером-миномётчиком. В бою перед ним разорвался снаряд и полностью лишил его зрения и повредил конечности. Жалко парня. Я с ним немного дружил, хотя он был гораздо старше. Но жили мы рядом. Гриша очень красиво плавал, по-змеиному, половина его туловища была на поверхности. Ослепший, Григорий не остался одиноким. Одна из знакомых девушек решила связать с ним жизнь – вышла за него замуж. Потом у них появилось двое мальчиков, которые стали поводырями отца.

Не обошлось в нашем поколении ссыльных и без героев. На Третьем участке жил Гриша Григорьев. Учился он где-то до шестого класса, но был страшным хулиганом. От него стонали все учителя, а Григорий не хотел признавать никого, почти открыто курил. И, наконец, директор исключил «неисправимого» из школы. Сказал: учись, где хочешь, а у нас для тебя нет места. И парень пошёл работать в колхоз.

Воевать он ушёл одним из первых. И к всеобщему удивлению (и радости, конечно!) стал первым Героем Советского Союза из наших мест. Григорий Григорьев приехал на побывку домой. И всё тот же директор школы пригласил его встретиться с учениками родной школы и сказал о герое много добрых слов. А как же! Ведь Гриша прославил нашу школу своим геройством. Почему бы школе не гордиться им?

Был и третий Григорий – Потылицин, ему сильно не повезло, он попал в плен. Ему долго пришлось доказывать и оправдываться, что туда попал не по своей воле, была окружена целая армия, но ему не верили, ведь он из бывших кулаков. Вот такова судьба моих земляков Григориев, ушедших на фронт.

Посёлки ссыльных потеряли до семидесяти процентов призванных на войну. Особенно пострадали парни 1922,1923,1924 годов рождения. Эти ребята в первые годы войны приняли сокрушительный удар фашистских оккупантов на себя. Они стали живым щитом Родины. Им обязана Родина своим спасением.

Закончилась война. Посёлки опустели без мужиков. Население поредело. Хозяйство пришло в упадок. С самого начала было ясно, что земля эта не для хлебопашества. И после войны статус ссыльных поменялся. Смягчился комендантский режим. Люди получили избирательное право, но не получили права на выезд из спецпоселения.

Освободив население Восточной Европы от фашизма, «отец народов» наконец вспомнил о своих подданных, так называемых раскулаченных крестьянах, которых в начале 1930-х годов загнал в ссылку в самые глухие северные места России, куда в своё время даже царские сатрапы не могли додуматься упрятать его самого за политические и уголовные преступления перед законом государства Российского. И в 1947 году он лично своей рукой подписал постановление Совета Министров СССР от 7 мая № 1413—375СС, в котором говорилось: «Отменить особый режим и снять ограничения с бывших кулаков, расселённых в спецпоселениях Красноярского края, Карело-Финской АССР, Молотовской, Вологодской, Новосибирских областях и отменить в этих спецпоселениях спецкомендатуры Министерства внутренних дел СССР».

Тогдашние идеологи этот факт освещали как великодушие и заботу вождя о народе. В других же областях решение правительства вышло на год позже, в 1948 году. Постановление выполнялось в течение нескольких лет. С 1954 года началась выдача паспортов и частичная реабилитация, но это уже было при Н. С. Хрущёве.

После этого постановления правительства жалкие остатки сибулонцев стали вывозить из тайги поближе к районному центру Пышкино-Троицкому, в деревни Сергеевку, Крутоложное, Новомарининскую и другие, где ещё существовали разорившиеся колхозы. Численность выезжавших составляла всего лишь несколько процентов от ввезённых сюда людей в тридцатые годы. Это были старые и больные люди, из которых ссылка высосала все жизненные соки. Наши родители тоже переехали в районный центр, где отец продолжал работать в «Союзпушнине», и на этом закончилась их восемнадцатилетняя ссылка.

За всё время ссылки на поля колхозов ссыльных не поступило ни одного трактора, ни одной автомашины. Основной тягловой силой были люди, лошади, а в конце войны – бычки и коровы.

Как мне известно, обратно в Верхнеусинское из наших ссыльных на постоянное место жительства вернулось лишь несколько человек. Среди них был и Викул Изотович Горбунов, потерявший на войне старшего сына, а также жену и дочь на участках. Сам он тоже отбыл трудовую армию. Приехал, как говорил, для того, чтобы умереть на родной земле, где жили его предки. Купил себе маленькую избушку на берегу Уса и там дожил свои последние дни. Собственный дом, им же построенный, принадлежал теперь другому хозяину.

Афанасий Колодкин добрался после войны на малую родину на костылях. Его ранили в самых последних сражениях военной мясорубки, и он остался без ноги. А как когда-то отплясывал Афанасий на первой колхозной гулянке – больше всех! Бесплатное жильё инвалиду войны в Верхнеусинском, конечно, не предоставили. Устроился сам у родственников.

Вернулся на родину и герой войны, кавалер солдатских орденов Славы Тимофей Михайлов. Я уже писал, что это был мужик богатырского сложения. Он ещё на ссылке хотел покончить жизнь самоубийством, но тогда не до конца перерезал бритвой горло, и врачи его спасли. А теперь, вернувшись с войны в Верхнеусинское, в порыве отчаяния добровольно ушёл из жизни.

Семья Артамона Алексеевича Неволит. 1937 год

Из молодых ссыльных вернулась в Верхнеусинское наша учительница младших классов Лида Кокарева. Её отец также появился там после 20 лет тюрьмы и ссылки. Я был у них в гостях в начале пятидесятых годов ещё студентом. М.И. Кокарев был красивый старик – мощный, с большой окладистой бородой. Умное лицо, как у учёного. Он поведал нам о превратностях своей судьбы, и я поразился, как мог человек выжить в таких жутких условиях и остаться оптимистом.

Остальные же жители бывшего Усинского района, выселенные в 1930-е годы отсюда по воле большевиков, теперь по воле «демократов» получили статус политически репрессированных. Они реабилитированы, и для них установлены некоторые льготы. Однако возврат отнятой недвижимости и стоимости скота так запутан, что по закону ничего не добьёшься, и хлопотать здесь ни к чему.

Есть льготы для проезда на железнодорожном, водном и автотранспорте. Можно бесплатно проехать один раз в год в оба конца в любой населённый пункт России. Положено бесплатное протезирование зубов. Государство согласно даже похоронить репрессированных за свой счёт. Правда, скоро уже некого будет хоронить.

Что же касается Неволиных, то сообщу следующее.

В трех усинских неволинских семьях было 19 детей:

Первая, Неволиных Андреяна Моисеевича и Ефимьи Евстигнеевны, вырастила шестерых детей, имена которых называл неоднократно.

Во второй, Неволиных Павла Трофимовича и Евдении Алексеевны, было шестеро детей: Илья, Дмитрий, Павел, Анфиса, Гавриил, Назар.

В третьей, Неволиных Артамона Алексеевича и Марии Васильевны, было семеро детей: Капитолина, Прокопий, Семён, Агапия, Наталья, Тамара, Иван.

Восемь из детей стали участниками Великой Отечественной войны, двое из них не вернулись: Гавриил и Дмитрий, один пришёл инвалидом с одной рукой – Семён.

Назар Павлович Неволин. 1945 год

Никто из этих неволинских солдат после войны не вернулся к своим родителям в ссылку, они стали устраивать свою жизнь самостоятельно, искать себе пристанище на всей территории Советского Союза, помогая друг другу морально и материально.

Наиболее удачно сложилась судьба Назара Павловича. Демобилизовавшись в звании капитана артиллерии, он поехал к своему старшему брату Илье в Ташкент, устроился работать на один из заводов, руководство которого через некоторое время послало его в Москву в Высшую школу профсоюзного движения. Успешно окончил её, прошёл аспирантуру, защитил диссертацию. В дальнейшем стал работать в аппарате правительства СССР заместителем заведующего секретариатом Л.М. Кагановича. Закончил свою служебную карьеру заместителем министра труда РСФСР.

Павел Павлович, демобилизовавшись, остался в Ленинграде. Работал простым рабочим на заводе. Заочно окончил среднюю школу, институт и впоследствии стал главным инженером одного из крупнейших научно-производственных объединений Ленинграда.

Александр Андреянович стал кадровым военным, служил в Польше, а потом в Кантемировской танковой дивизии под Москвой.

Мария, Александр и Евдокия. 1948 год

Василий Андреянович врач, уехал в Донбасс в город Артёмовск и стал там жить и работать.

Семён Артамонович стал финансистом в районном центре Пышкино-Троицкое. Прокопий Артамонович, бывший конюх, выучился на машиниста паровоза.

Женщины из семьи Неволиных стали: врачом Мария, инженером Евдокия, фельдшером, медсестрой Наталья и Тамара, портнихой Анфиса.

Токарем высшей квалификации всю жизнь проработал на оборонно-космических предприятиях Илья Павлович, а Иван Артамонович – трактористом и шофёром.

Сегодня можно встретить представителей неволинского молодого поколения в Черногорске, Красноярске, Томске, Новосибирске, Омске, Москве, Санкт-Петербурге, Донбассе, Крыму и на Северном Кавказе. И, к большому сожалению, никто из Неволиных не возвратился в родные сёла в их разорённые гнёзда – в Верхнеусинское и Нижнеусинское. И никто из них не стал потомственным крестьянином-земледельцем, народным кормильцем.

Что же касается нашей семьи и лично меня, то в официальной справке о реабилитации, выданной УВД Томской области на имя Неволина В. А., говорится: «Неволин В.А. с учёта спецпоселения снят (сбежал из ссылки на военную службу) 27 февраля 1943 года».

Родители с детьми и новым поколением. Абакан, 1959 год

Мои родители на основании Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года, ст. 3, пункт В, признаны реабилитированными, соответственно и я. На основании справки получил свидетельство как невинная жертва политических репрессий.

Политическая реабилитация произошла ровно через 60 лет после выселения. Но о ней уже не знали не только мои родители, но и старшие братья. В живых нас из большой семьи осталось только трое: я и младшие сёстры Мария и Евдокия.

Старшее поколение Неволиных, 1960-е годы

От «льгот», установленных правительством России, связанных с возмещением стоимости имущества нашей семьи, конфискованного в 1931 году, мы отказались.

Сталина я видел живым и мёртвым. Он никогда не был моим кумиром. Добившись неограниченной личной верховной власти, этот деспот, находясь за высокими толстыми стенами Московского Кремля, не слышал стоны, плач и рыдания миллионов беззащитных женщин и детей, не видел рек пролитых слёз и даже не услышал при своём правлении проклятий за совершённые им злодеяния против своего народа. Но я рано понял, осознал, что во всех этих злодеяниях не меньше его, а может быть, и больше, виновен русский народ, который ему верил и охотно выполнял его волю. Поэтому я не озлобился на власть и старался честно служить своему Отечеству.

Я всю жизнь любил деревню, сельскую жизнь и гордился своим крестьянским происхождением. Никогда не стеснялся признаваться, что вышел из старообрядческой семьи, зная, что население к ним относится негативно. Вследствие отсутствия религиозного познания я не видел разницы между старообрядцами и православными, у тех и других один Бог, которому они верят, и я считаю, что зря они ведут между собой борьбу.

Андреян Моисеевич Неволин с внучками Наташей и Людмилой. 1967 год

Я посетил все существующие в России и на Украине церковные лавры и, бывая в Москве, охотно посещал известные православные храмы, поскольку о существовании старообрядческих храмов не знал. Ставил свечи в память своих родителей и близких людей, уже ушедших в иной мир, присутствовал на богослужениях, кланялся, но никогда не крестился двуперстием. А в конце минувшего века узнал, что в Москве в районе Рогожского кладбища стоит старообрядческий храм, и сразу поехал туда. Увидел огромную колокольню, находящуюся в реставрации, и внешне поблекший храм. Вся территория и объекты были чисто прибраны, а внутри храм был очень, очень беден, имел жалкий вид по сравнению с православными московскими храмами. На кладбище отыскал могилы известных Морозовых. Там же увидел большую тёмную глыбу природного камня на могиле Саввы Морозова, но без креста, как покинувшего мир по собственному желанию.

Семья Мельниковых: Мария Андреяновна (сестра В.А. Неволина), Николай Николаевич, Оля и Вика

Старообрядцы были людьми слова и дела, отличались честностью и трудолюбием, были физически сильными. В старообрядческой общине уважали старших, с малолетства воспитывали и утверждали в людях Божьи заповеди и обряды. Запрещалось пьянство, курение и блуд. Сами по себе эти люди были дружны и всегда оказывали помощь друг другу, особенно по родству.

Но эти времена давно прошли. Сегодня в Центральной Сибири можно встретить лишь отдельные поселения в самых отдалённых местах Западных Саян, Алтая, Приангарья, Эвенкии, Туруханского района. Они не только поредели, но и изменили образ своего существования и исполнения религиозных канонов.

Моя семья. Галина Тимофеевна, Татьяна и Марта. 1978 год

Быть старообрядцем и строго выполнять все существующие религиозные каноны в современном обществе очень сложно. На этот счёт недавно ушедший в иной мир старообрядческий митрополит с высоким учёным званием сказал в своём интервью: «Эта религия не каждому по зубам».