29
Им надо было пройти через парк: маршрут получался запутанным, на троллейбусе уехали чуть ли не обратно, к школе. Все буквы, которые должны изобразить, – название торгового центра «Альфа-Джаз», торгующего мебелью. Люда, когда они пришли на студию, в подробности не вдавалась, очень спешила. Выдала им схему, где отмечены дома, фотокамеру, деньги на «технические средства» и транспортные расходы.
Они шли мимо карусели, покосившейся, как потерпевшая аварию «тарелка» инопланетян, мимо дощатого «Зеленого театра». В стороне от аллеи без постамента (как будто постамент урезали из-за бюджета), на земле стоял задумчивый Пушкин. Но это выглядело естественно, что вот стоит он здесь один, среди берез, скрестив руки на груди. Решив сократить путь, забрели в какую-то резервацию, куда согнаны гипсовые фигуры, в большинстве своем с отбитыми частями, торчащей арматурой. Нагромождены заколоченные аттракционы, «законсервированные» развлечения. Они даже сфотографировались: Надя рядом с Пограничником с биноклем, а Леша пытался обнять Девушку с веслом. Там же силомер, «возьми быка за рога», фонтанчик «Белочка», чугунные остовы скамеек, вазоны-мусорницы разной степени разрушения. Какая-то обратная сторона парка… Леша очерчивал отобранной тросточкой замысловатые зигзаги, крутил в воздухе и сшибал метелки сухих растений. Надя предложила покачаться на самых обыкновенных качелях, стоящих там же. Оседлали их, поочередно поднимаясь и опускаясь.
Да здесь качаются еще как! – он указал на блестящие хищные мордочки пустых бутылок, окруживших их. С одной стороны место скрыто корявыми кустами – настоящий «рай» для алкоголиков. Как будто здесь запечатлен чей-то давний смех, счастливые восклицания… Может, любители выпить в одиночестве вспоминали здесь что-то свое. Ведь были у них семьи, дети, дом, нормальная работа, местком и профсоюз. Почти все этикетки стеклотары, если приглядеться, содержали национальный колорит. «Старорусская», гласили названия, «Мягкорусская», «Южнорусская» и «Северорусская»… Но особенно много «Русского поля». Целое стеклянное поле этих мертвенных цветов.
Пересели на другую доску, что пониже, ее заржавленные шарниры скрипели неимоверно. Леша сверялся со схемой, была какая-то несостыковка с домами. Надя, сидя напротив, фотографировала ворон, видимо привыкших, что выпивающие граждане делятся с ними своей закуской. Любопытные птицы подлетали все ближе, делая вид, будто именно здесь у них самые важные дела. Она приближала и удаляла в видоискателе прогалы между березами, облака над ними, испытывая возможности камеры.
Предложила позвонить Людмиле, если какой-то вопрос, выяснить все точно.
И вдруг… чуть не вскрикнула, увидев странный немигающий взгляд, уставившийся прямо в нее! В этих глазах, многократно увеличенных, успела прочесть какой-то невыразимый ужас. Отстранилась в испуге – и все исчезло, лишь вдалеке какой-то человек, он направлялся в их сторону.
Лешин «Хаммер» лежал у нее на коленях, они разбирались со схемой, думали, позвонить или нет? Но телефон заверещал, едва не закрутил усом-антенной, заморгал зеленым индикатором.
«Нажми… кнопку там… ОК», – подсказал Леша.
В ответ затрещали помехи… пробился металлизированный голос… «Так, прямо, видишь, впереди оборудование свалено, качели, скульптуры разбитые. Иди дальше, раздвоенная береза, прямо к ней». Кто-то перечислял приметы, что попались им на пути, когда они шли сюда.
Незнакомец остановился в нерешительности, озирался, что-то отыскивая, и как раз, видно, выслушивал эти же указания по мобильному телефону. Держал его возле уха и, как по указке невидимого поводыря, обнаружив то одно, то другое, ступал напропалую дорогими офисными ботинками. Сам невысокий, можно сказать, достаточно толстый человечек. На голове шляпа, что само по себе необычно… а на нем, сбитая на затылок, выглядела забавно. Спортивная куртка, как у сноубордистов, ярко-желтая, с черными вставками – распахнута, воротник светлой рубашки перекошен, галстук съехал набок. В руках у него объемный глянцевый пакет. Прошел мимо, не заметив их за кустами. Но впереди место открытое, Надя и Леша видели его со спины.
Остановившись у растущей неподалеку березы с раздвоенным стволом, внимательно осматривался вокруг, даже присел, искал что-то. Как-то совершенно обычно, словно это в порядке вещей, достал из пакета небольшую садовую лопатку, попробовал воткнуть ее, копнул в нескольких местах… Но что-то, видимо, пошло не так. Тут же отбросив ее, сунулся в грязь, на колени, уткнулся в землю, шляпа слетела и откатилась в сторону. Даже застонал с надрывом, можно было разобрать: «О, Джесси… Джесси!» В отчаянии стучался лбом в эту пожухлую траву. «О, Джесси, они убили, убили тебя… я остался один!» – доносились глухие рыдания.
Им стало не по себе. Вокруг пусто, безлюдно и, может, у человека горе? – а они, получается, подглядывают. «Да ну его, пойдем отсюда», – поняла по глазам Леши. Они переглянулись, он пожал плечами. Вороны каркали вразнобой, будто их «включили» нарочно, как фон к особо зловещей сцене из телесериала, например, «Парк разбитых скульптур». Но тут же из пакета странный человек вынул что-то похожее на огромный дуэльный пистолет. Этот нелепый уродец, между тем, явно принадлежал к инструментам смерти. Обрез ружья. В следующую минуту он нагнулся, раздался характерный звук заряжаемого оружия. Приставил обрез к виску.
Леша даже привстал от удивления.
Чуть опередив его, чтобы не упасть, Надя сошла с качелей. Заржавленные шарниры дико захохотали.
Неизвестный так и застыл.
С него можно было лепить гипсовую фигуру для нынешних садов и парков – «Конец Бизнесмена». Но обернулся с неожиданной резвостью, наведя ствол нелепого оружия. Их разделяло не больше пятнадцати шагов. Продолжал стоять на коленях, побледневшее лицо выражало недоумение, взгляд заметался по ним.
– А-а… где Никола Резаный? Он что, вас прислал?
Про «Николу Резаного» он спросил, как про чудотворную икону, что известна и почитаема всеми верующими.
– Послушайте, – Леша сделал короткий шаг, встал впереди Нади, поднял руки открытым жестом миссионера, что один на один вышел к вождю племени дикарей, не охваченных христианской конфессией. – Уберите ствол. Мы ничего не знаем. Мы здесь случайно. Сейчас уйдем. Оставайтесь здесь и делайте что хотите. Мы ничего не видели, договорились?
– Брось палку! – нервно взвизгнул тот.
Леша плавно отбросил свою трофейную тросточку. Если этот псих только что собирался застрелиться, то вряд ли разыгрывал спектакль. И этот его дурацкий обрез – заряжен.
– А у тебя что в руке? – качнул на Надю стволом.
– Телефон. Мобильный, – пожала она плечами.
– Положи на землю! – приказал он, едва сдерживаясь от припадочной дрожи.
Надя растерянно взглянула на Лешу, он кивнул ей. Она аккуратно шлепнула трубку на землю. Уже второй раз за какой-то час ей хотелось громко и отчаянно крикнуть: «Так! идем отсюда, Леша!» – и потянуть его за рукав.
Из крутых боевиков известно, что с маньяками и теми, кто захватил заложников, надо разговаривать спокойно, не травмировать их психику. На любые каверзные вопросы никогда не отвечать «нет».
– А почему вы не в школе? – почему-то спросил толстяк. – Занятия прогуливаете?
– Видите ли, – улыбнулся Леша. – Сегодня такой прекрасный день. Мы только что подали заявление в загс. Мы бы не хотели вам мешать, мы ничего не знаем… И сейчас спокойно, спокойно… пойдем отсюда, хорошо? А вы опустите оружие.
– Хм… – усмехнулся мужчина. – Что за нравы? Заявление в загс… А как же вы будете содержать так называемую семью? Сели на шею родителей и поехали, так, что ли?
Леша перевел дух, роль «миротворца» давалась ему нелегко. – Мы глубоко и всесторонне обдумали этот шаг, – сказал он. – Надеемся, и вы свой тоже?
– Эк-х… – крякнул мужчина. Он как-то обмяк и понурился, но не перестал держать их на прицеле. – А что остается делать? Так вы… не от Николы Резаного?
– Ну, как вам сказать, – продолжал юлить Леша. – Мы даже не знаем, о чем идет речь, и, честное слово, сочувствуем вашему горю… А может, вы поделитесь, что же произошло?
– Ох, что произошло… – он был погружен в свои мрачные мысли.
– Да что ты! мать твою… «пип» (заглушка как на телевидении, при использовании нецензурного выражения), – вдруг разорался Калинник, грозно двинулся на несостоявшегося самоубийцу. – Башку разнесу… «пип»! со своими стволами… «пип»! достали… «пип»! то в школе террористы… «пип»! бегай от них с носилками… «пип»! никаких репетиций… «пип»! то фашисты-сволочи…
– А мне… а я? – подскочив с колен и забыв про обрез, в ответ завопил мужчина на одном дыхании
у меня Джесси украли похоронили выкуп отрубали по одному пальчику присылали в посылках на могилке застрелиться придут за деньгами но ничего не получится я то ку ку
говорят, при лесном пожаре пускают «встречный пал». Две огненные стены, столкнувшись, изничтожают сами себя. Так же они наскочили друг на друга, но остановились, будто выжженные. «Ку-ку!» – передразнил Леша, постучав ему пальцем по взмокшему лбу, усеянному дробинками пота. Толстяк был ниже его ростом, оказался по грудь.
…А теперь то же самое, только с чувством, с толком, с расстановкой, – Калинник повторил любимую присказку Таисии Михайловны, ведь она преподавала и у них. И ловко выдернул оружие из обмякших рук незнакомца. Тот, казалось, даже вздохнул с облегчением… что теперь дергаться? Он, вроде, ни при чем.
Леша переломил ствол, вытащил патрон, с тем же ружейным звуком защелкнул обратно. Он тоже вздохнул спокойнее. Неизвестно, что на уме у этого придурка.
– Я топ-менеджер «Макдоналдса», – переведя дух, сообщил толстяк.
– А я реинкарнация Джимми Хендрикса, – усмехнулся Калинник. Его больше занимал «укороченный» (или «десантный»?) вариант этого недо-полу-ружья. – Надо же, «Зауэр», такую вещь испортить.
– А вы разбираетесь в ружьях? Извините, не знаю, как звать…
– Ну, начали за здравие… вернее, за упокой! А кончили… – продолжал усмехаться Леша.
– Я же его аккуратненько. Лобзиком приклад спилил, дульце надфильком обработал и в бочечке с водой пальнул… вот как ровненько отпало. Это я все на даче. Знал, что придут. Дедушка у меня бандеровец, поезда пускал под откос до сорок восьмого года. Так он научил…
– А у меня дедушка военный врач, у него такое было, трофейное. Он говорил, как в песне у Розенбаума… «лечить так лечить, стрелять так стрелять».
– Да, очень приятно, а я Владимир Абрамович Лилипутин, – сообщил менеджер. – Эти бандиты, Никола Резаный… украли у меня в ресторане клоуна Джесси. Знаете, при входе сидит на скамейке, дети с ним фотографируются. Требовали выкуп…
– Да фигня это, – пожал плечами Леша. – Все ваши игры…
– Нет, что вы! – убежденно воскликнул он. – Отрубали ему по одному пальчику, присылали в посылке, я чуть с ума не сошел! Передали, что похоронили здесь… я решил застрелиться у него на могилке… Они ничего не получат.
– Так надо в милицию сообщить, – подсказала Надя.
«В милицию, в милицию…» – вдруг мерзким голосом заскрежетал Лешин «Хаммер» и чуть не заползал у них под ногами.
«Давно по тебе тюряга плачет… На шконках париться! Волк пластмассовый! Шкура барабанная!»
Менеджер едва ли не заорал от ужаса, уставившись на странный прибор. – Нет, нет… дело в том, что с милицией…
– Не вздумай говорить мне «нет»! – рявкнул на него Калинник, ткнув в «чизбургеровский» животик дулом. – Проворовался?!
– Н-н… то есть, все обстоит совсем не так! Это бывший мой партнер по бизнесу… Что бы ни случилось, что бы ни случилось! – он неожиданно цепко ухватил Лешин рукав. – Клоун пластмассовый… пластмассовый! – непонятно чему тихонько засмеялся. Леша резко отдернул руку. – Я спрятал полмиллиона… пятьсот тысяч долларов! Если бы не вы… хороший подарок, да? Ведь сегодня такой прекрасный день! Вы подали заявление! Но они его-то и украли. Требуют эти деньги. Решили показать, что не шутят. Приедут за ними… ха-ха! Но не тут-то было.
– Как раз тут, – грустно вздохнула Надя.
Они посмотрели туда же, куда и она.
Между деревьями, по бездорожью, резво преодолевая неровности, сминая кусты хромированной решеткой… прямо на них мчался широкий квадратный джип.
Топ-менеджер метнулся к своему пакету, достал две бутылки «Старорусской». (Ну вот, этим дело и кончится, подумала Надя.) В бутылках желтоватая жидкость, к горлышкам примотаны скотчем продолговатые цилиндры с россыпью ярких звездочек на этикетках. Похоже на китайские новогодние петарды, решила она.
«Девяносто третий год… Белый Дом… за что боролись, а?» – подмигнул он ей. Подкинул и поймал на ладони одну бутыль, тускло блеснувшую рыбину-мутанта… Чиркнул появившейся в руке зажигалкой, поджег запал в петарде. Он затлел дымком, рассыпал игольчатые искры. Вместе со странным обрезом эти бутыли отдавали какой-то партизанщиной, «Клубом самодеятельной песни», гитарой у костра, подгорелой кашей и чаем с комарами в больших закопченных кружках.
Ревущая машина тормозила, с обстоятельной деловитостью какого-то фантастического насекомого откатывалась назад, выискивая просвет между деревьями. Вламывалась в кусты, пробуксовывала, окутываясь сизым выхлопом… Вырвалась на поляну перед ними, в широком вираже, полукругом взметнув черные ошметки грязи. Автомобиль в серовато-коричневых разводах, замызганный до крыши. Тонированные непроницаемые стекла отражали мелькание берез, прогалы неба, кружение ворон…
«Извините, мадам… я вас побеспокою», – засуетился Владимир Абрамович. Поддернул рукав куртки, сделал круговые взмахи рукой для разминки. Запал сгорел наполовину. Надя вежливо посторонилась.
«Прекрасный образ, – подумала она. – Ведь не так ли жизнь тлеет искоркой по отмерянному бикфордову шнуру? Но куда, к чему подсоединено взрывоопасное начало? Не погаснет ли он… не истлеет так, зазря?»
Но редко, конечно, какая бутылка с зажигательной смесью – долетит до бандитского джипа! Ладони у менеджера вспотели от возбуждения, или самодельный снаряд был слишком маслянистый… но выскользнул и подкатился к Надиным ногам.
– Там еще вторая бутылка… – бессмысленно пробормотал он и протянул ей на ладони аккуратный блестящий квадратик зажигалки. Она машинально взяла ее. Огонек подбирался к петарде. «Как это прекрасно», – размышляла Надя о своем, о поэтическом. Леша тут же оказался подле, брезгливо вдавил железным башмаком эту дрянь в слякоть.
Джип елозил на месте, веером вздымая грязь. Сделал крутой разворот, задние дверцы, как в музыкальной шкатулке, распахнулись… но вместо дамы и кавалера, танцующих менуэт – оттуда выпал уродливый разлапистый черный пакет. Будто это чудовище отложило яйцо василиска. Владимир Абрамович, вытянув руки как слепец, неуверенно подался туда. «Джесси… – бормотал он как безумный. – Джесси, Джесси… что они с тобой сделали?»
Но Калинник вновь переломил ружейного лилипута, вложил патрон и сунул обрез в руки адепта американского фаст-фуда. «Ну, за Джесси, за «Макдоналдс», за чизбургеры!» – сурово и энергично напутствовал его, как если бы произносил тост. Схватив Надю за руку, выдернул ее из марева застившего все вокруг безумия. И они побежали. Перепрыгнули качели, аттракционы, Пограничника, Сталевара, Девушку с веслом, фонтанчик, скамейки. Постепенно их дыхание установилось в нужном ритме. Они пробежали мимо Александра Сергеевича, «Зеленого театра» и покосившейся карусели. Ну, споемте, друзья? – предложил Алексей на ходу. И они запели, чуть задыхаясь, на два голоса:
Дело было весною, зеленеющим маем, Когда тундра оденет свой зеленый наряд. Мы бежали с тобою, уходя от погони, Чтобы нас не застигнул пистолета заряд. По тундре! По широкой, по дороге! Где мчится скорый «Воркута – Ленинград»…
Получилось очень даже неплохо.
– А у тебя по физре что за четверть, Орех? – спросил Леша.
– У меня четверка. На пятерку у нас надо, наверное, нормы мастера спорта сдать.
– А на дополнительные ходишь?
– Ну да, у нас сейчас в зале баскетбол, с половины восьмого. А кто не придет, того бассейна лишат.
– Ага, а у нас сейчас бассейн. Потом, может, в зале будет… Или, если тепло, то на поле. Футбол!
[А в это время]
Одну из любопытных ворон (так ничего и не получившую из «закуски» предполагаемых «алкоголиков»), очень привлекла эта блестящая неподвижная вещица. Когда на поляне стихли гомон и суета, птица подобралась к ней, прицеливаясь… как бы половчее долбануть эту штуку клювом в подозрительно следящий за всем здесь глаз! Но коробочка вдруг заверещала на все голоса, стала елозить на месте, трясясь как ненормальная… Огромный глаз ее моргал! Испугавшись поначалу, отпрыгнув в сторону, ворона ожидала, не набросится ли она на нее? Осмелев, подобралась ближе и, приноровившись, – клюнула по одной из блестящих кнопочек!
Она попала на «ОК».
В ответ голос оттуда бодро и четко произнес: «Здравствуйте!»
– Кар-р! – поприветствовала она.
Но голос, ничуть не смутившись, продолжал: «Наша Компания сотовой связи, абонентом которой вы являетесь, поздравляет вас!»
– Кар-р?.. – заинтересовалась она.
«Последний звонок с вашего телефона, – продолжал голос, – стал… столько-то-миллионным с момента основания нашей Компании. Сегодня мы празднуем свое… такое-то-летие. И хотели бы именно вас представить нашим акционерам, вручив памятный подарок».
– Кар-р… кар-р… о! как-кар! – обрадовалась мудрая и много повидавшая на своем веку птица.
«Современное спутниковое оборудование, которое мы используем, и новейшая навигационная система позволяют следить за вашим перемещением. Пожалуйста, не отключайте телефон, будьте на связи! В ближайшее время к вам подъедут наши сотрудники. Спасибо!»
– Кар-р! – поблагодарила ворона и стала ждать, не выдаст ли ей человеческий голос что-нибудь вкусное, сахар, к примеру, или кусочек печенья.
Надо вернуться! – вдруг резко затормозив, Алексей застыл как вкопанный…
– Телефон-то мой, «Хаммер», забыли!
Они остановились и отдышались.
– И потом, куда мы бежим? Так мы вообще неизвестно куда выйдем! Нам в другую сторону надо, – определил он.
«Да, телефон! Что же он там будет валяться?! Это у меня, дуры, все вылетело из головы!» – ругала себя Надя.
Они побежали обратно. Александр Сергеевич неодобрительно посмотрел им вслед. «Зеленый театр» громоздил свою дощатую корму. Марсианская «тарелка»-карусель так никуда и не улетела.
Прибежали на поляну, на ней никого, раздрызганная колея скрывалась в смятых и сломленных кустах, терялась за деревьями. В середине все истоптано. Среди разодранных кусков пленки валялся полураздавленный клоун, улыбался своей фирменной и теперь несколько перекошенной улыбкой.
– Ничего себе, на клоуна наехали, – произнес Калинник краткую эпитафию над поверженным символом быстрой американской еды.
– А мне жаль клоуна, – сказала Надя. И правда, с мамой и папой они когда-то ходили в «Макдоналдс», это было в новинку… просто диковинный чудный кристалл с гранями, отражающими новый и незнакомый мир. Стояли пальмы, порхали легкокрылые феи в необыкновенной униформе и бейсболках, как стюардессы сказочных авиалиний. Сидел этот развеселый клоун, приглашая в страну, где сбываются любые мечты. Ну, конечно, все это оказалось не так… но все же в детстве и предприятие быстрого питания можно представить как сказочный дворец.
Они нашли и подобрали пенсионерскую палочку-выручалочку, шляпу безумного менеджера, садовую лопатку с красным черенком, смятый бумажный пакет. В нем так и осталась целой бутылка огненной воды (в буквальном смысле). Еще одну «Старорусскую» со сгоревшим запалом, вдавленную в грязь, Калинник поднял и не знал, что с ней делать… ведь алкоголики могут выпить и это, если оставить на виду – он беспокоился за пьющих все и вся сограждан.
– Ну, давай его похороним, как надо, – предложил он. – И бутылкам применение. Посмотрим, взорвутся они, нет? А может, в воронке его как раз и… как это сказать… предадим земле…
Надя согласилась, что если осторожно – то да, так и надо поступить. Он составил бутылки вместе, она протянула ему зажигалку, оставшуюся от этого Лилипутина. Отбежали и спрятались за Силомер.
Взрыв оказался достаточно мощным. Ослепительная вспышка рассыпала лепестки и стебли фантастического пламенного букета, огненный смерч плясал свой дикий танец. Ворон разнесло во все стороны, круги их возмущенного грая расходились дальним эхом по окраинам.
Точно, это была какая-то жуткая «бандеровская» смесь!
Все выгорело, даже произошло что-то вроде обрушения куда-то вниз… Вполне подходящее углубление, как будто в этом месте под землей какая-то пустота. И копать ничего не надо. Они обернули клоуна обрывками пленки, забросали сверху мягкими комьями земли. Алексей предлагал в качестве памятника – перетащить и поставить Сталевара, тема тяжелого металлического рока ему, Калиннику, близка. Но Надя настаивала на Пограничнике с биноклем. Ведь этот клоун, по сути… тоже пограничник между мирами – детской мечты и взрослой реальности. Но Пограничника им даже не удалось сдвинуть с места. Пришлось обойтись декоративной, полуразрушенной мусорницей. Но все же, она чем-то похожа на вазу. Без излишеств и со вкусом. Надя подобрала несколько веток, сухие растения, немного украсила ее.
– А может, правда… представляешь, сколько долларов он мог в нем запрятать!
– Ну, он запрячет… его самого запрячут… псих какой-то ненормальный, – Калинник был настроен скептически. – У него, наверное, приступ коулрофилии… ну, нравились ему клоуны. Потому что бывает коулрофобия – это наоборот, страх перед клоунами.
[Через какое-то время]
– Э-э… шутки-то шутками! – он ошеломленно уставился за край поляны, в просветы деревьев.
– О да, сказал Чапаев, – Наде даже икнулось.
Прямо к ним мчался бело-серый джип. Но, может, не так удачно, что-то сбилось в повторении событийного механизма… Съехав со своей колеи, машина пошла юзом, забуксовала, рыча и завывая со злой обидой. Из джипа повыпрыгивали люди в белых халатах, как будто ожившие гипсовые фигуры.
Это были санитары.
Они побежали к ним. Ребята рванули с места, благодаря в душе хорошо поставленную в школе систему физподготовки. И даже то, что их заставляют ходить на дополнительные по физкультуре. А ведь это – вставать почти на час раньше, идти в спортзал на баскетбол. Ну спасибо тебе, дорогая школа.
Дождик падал на плечи, на дуло 2пистолета. Вохра нас окружила, руки в гору, кричат! Но они просчитались, окруженье пробито! Кто на смерть смотрит прямо, того пули хранят! По тундре! По широкой, по дороге! Где мчится скорый «Воркута – Ленинград».
[Химу]
И прежде, бывая в Москве, Химу выполнял приказы Мусаева. Он руководит здесь всем, Мусаев.
Может, нужно убрать кого, а, Мусаев? Как фигуру с шахматной доски… фигуру уже несуществующую в просчитанных ходах игры, которую вел этот усатый горец с мягкими повадками барса, вышедшего на охоту. Или найти кого, достать из подземных чертогов? Напомнить, если забыл, как жестоко и скорбно поет ветер, завывая на скалистых утесах? Перегнать в надежное место украденную тачку? Выбить деньги? Перевезти деньги? Примагнитить взрывное устройство к днищу авто, на котором разъезжает оборзевший конкурент? Взять заложников?
По приезде в Москву первые несколько дней его знобило, давали знать о себе старые раны. Тело – словно изодрано вдруг вылезшими неведомо откуда зверьми простуды, недомогания, лихорадки. Он чувствовал себя незащищенным, сбросив камуфляжную шкуру, тяжелые горные ботинки… сменив их на что-то гражданское, легкомысленное. После молчания гор, таящего ежесекундную опасность, отпускала пружина, державшая в постоянном напряжении, позволявшая мгновенно просчитать опасность во внезапном грохоте осыпавшихся камней, подозрительном запахе гари, клацанье затвора в ночи. Среди снующей массы в огромном муравейнике – невозможно отрешиться, не пропускать через себя тех, на ком лежит заклятие, кто прошел превращение, подвержен оборотничеству. На это – у него врожденное чутье, ведь он отмечен знаком Мусы.
Все в городе усилено многократно, обрушивается разноплеменной речью, ненавистью, исходящей от вольных или невольных пособников подземной нечисти. Если на город, к тому же, наброшена сеть милицейских постов, частый бредень случающихся облав… то, продравшись сквозь ячейки паспортных проверок (и чувствуя себя ходячим «фотороботом» от подозрительно-сравнивающих взглядов) – окончательно выбивался из сил, подобно изможденной рыбине, пробившейся на нерест в верховья. Проходило какое-то время, пока привыкал, будто обрастал чешуей, блики от которой – два блика в его затемненных очках – отсвечивали общим невыразительным стандартом среднего, не привлекающего внимание горожанина.
Да ведь у него – и паспорт с собой!
В нем черным по белому написано, что зовут его Петр. С такого-то года он проживает на такой-то улице, в Москве.
На этой улице, в обычной многоэтажке, в квартире – почти ничего нет, только диван, телевизор, стол, пара стульев. Чего ожидал, сидя, порой, на кухне до утра (безжалостный свет, ослепительный пластик стола, на нем красный кувшин – в него как раз входит две бутылки коньяка), что за ним придут? Нет… закрывал глаза, в голове начинали беспокойно торкать, толкаться, колготиться крыльями слетавшиеся ночные птицы. Да какие птицы, откуда им взяться? Это воющий гул сверлил темя… и он вновь бежал, падал, полз по льду… Да это летели прямо в него русские соловьи! Вот, он слышит
и почин и клыканье и пленьканье и лешеву дудку
нет, никто за ним не придет. Ведь на него выделяют деньги (которые, как сор из избы, не стоит выносить из Садового кольца). Надо, чтобы он побольше натворил дел там, у себя в горах. А здесь никому не нужен. Мимо кассы. И если его называли по-русски Петей, то это ничем не хуже и не лучше того, как звали его в другое время, другие люди, в других местах.
Например, в Ведомстве, отвечающем за госбезопасность.
По его базе данных он проходил как «Карматханов, полевой командир». «Организатор террористических групп». «Активный приверженец сепаратизма». Даже читал об этом в газетах, куда время от времени сливали информацию. Когда упоминали о нем – то, как о стихийном явлении в какой-то тоже обобщенной, горной области. Если верить этим писакам, его уже сто раз уничтожили, взяли в плен, он умер в госпитале от ран, перешел на сторону федералов. Ну что же, когда их горная «автономия» прикажет быть Карматхановым, у них Карматхановым становится любой.
Даже видел одну, как бы свою фотографию. Очень мутную, снятую издалека. Похоже, бородатый громила на ней, в смятой, низко надвинутой пятнистой панаме – не то загорал, лежа на траве, не то спал, не то был просто мертвым (может, фото сделали со спутника-шпиона?). А народу так понятнее. Ты посмотри, экий гриб растет там, в горах. С бородищей, в панаме, в пулеметных лентах, в велосипедных перчатках, обтягивающих огромные кулачищи. Но он почувствовал зияющую пустоту. В том дне, в той траве и листьях, вырезан квадрат, черная метка – и перенесена, напечатана с его именем… пусть с одним из его имен. А это может быть знаком для нечисти, червоточиной, через которую подземный не применет вползти в его жизнь.
После того как их группа попала в засаду, он был ранен, загнан с Лифатом в каменный тупик… И потом, эта ночь. И как он вырвался из западни. Ураган. Скитания в горах. Встреча со странным русским, выстрелив в которого, случайно перебил пулей веревку, на которой тот хотел повеситься (десантник после этого исчез, был утянут на дно пропасти, что доходит до самой преисподней). Потом Химу вышел к своим людям. У них отлеживался, залечивал раны.
И Мусаев вызвал его в Москву. Химу думал, не последняя ли это спецкомандировка? Из-за того, что попали в засаду, все погибли. И Лифат, конечно. А родственникам Лифата покажется странным такой расклад… Химу остался живым. Сбежал, спрятался. Один вышел из этой передряги. Был разговор с Мусаевым. Но по поводу Лифата он лишь напомнил, припугнул. И вот – это боевое задание, на которое отправил Мусаев. Химу должен пойти, никуда не денешься.
Понимаешь, брат, сказал Мусаев. Такое дело, брат. Ведь у тебя дядя был уважаемый эше? (Что-то до этого он особенно не интересовался родственниками Химу). Нужно, чтобы это сделал именно ты. Очень важно, как раз сейчас. Но там будет народ, сразу может не получиться. Туда приходят люди пожилые, бдительность у них еще советской закалки, и времени вагон. Все-то им видится со своей колокольни, люди верующие. Если будешь нарезать круги вокруг да около, сразу обратят внимание.
Место, куда Мусаев его отправил, очень тихое.
Достойное место, как понимал Химу. Район не в самом центре, но на исторической карте города – где жили предки, чем занимались, в какие стороны застраивались, – очень важный для нынешней столицы. В глубине кладбища – церковь. Не большая и не маленькая, как бы отступившая в сторону от небольшой площади, выложенной брусчаткой. Хозяйственные постройки по краю, на солнышке развалились сытые местные собаки, лениво наблюдая за выклевывающими что-то между ними голубями. Но между тем невеликая церковь смотрелась главной в окружающем, притягивала все к своим главам. А исчезни она – и подспудный смысл рассыплется, измельчает в деталях, потеряет значение. Очень хорошо церковь там поставлена (еще в восемнадцатом веке, потом достраивалась, архитектор такой-то – сказано в памятной табличке).
Памятники известным людям: артистам, ученым, военным, врачам, инженерам. Важные, напыщенные места успокоения новых русских богачей. На одной черной полированной плите изображен парень, почти в полный рост, с широким разворотом боксерских плеч. С не очень-то доброй ухмылкой поглядывал он на проходящих, сунув руки в карманы кожаной куртки. Мол, погуляйте-ка здесь пока… (а куртка мастеру удалась на славу, над ней, наверное, постарался больше всего; складки так и лепят фигуру; даже хотелось потрогать эту куртку). Недалеко от входа, в стороне от административного здания – несколько ребристых железных ангаров. Мастерские, где и делают памятники. Тихо, работать еще не приступали. Ходили, занятые своими делами, несколько мастеров в закуржавленных каменным крошевом спецовках. В одном ангаре распахнуты двери: склад готовой продукции, как видно. И подле ограды выстроились довольно мрачные образцы, что делают на заказ, надо полагать.
Ну да, веселенькими они и не должны быть, конечно.
Но от цен на некоторые из них хотелось сменить свою работу – на более безопасную. И жить долго, очень скромно, копить на такое вот украшение последнего пристанища. Денег, которые он получал за то, что проводил группы боевиков или караван с таджотаджем через границу, едва бы хватило… тьфу-тьфу-тьфу, конечно! – может, на одну только толстенную цепь, что охватывала колонны, ступени и громоздящийся крест вот в этом, например, образце.
Элегия. Цвет черный.
В это время съезжавшаяся на работу местная администрация парковала за внешней стороной ограды мощные, сверкающие внедорожники. Все выдержано в корпоративном стиле. Серебро… вернее, хром деталей, черная эмаль, тонированные стекла. Это точь-в-точь соотносилось с элегической торжественностью полированного гранита, блеска цепей – здесь, на территории. Возникало невольное предвидение: от одного памятника (на колесах) до другого (на вечной стоянке) – буквально один шаг.
Когда Химу шел на кладбище, купил обычную хозяйственную сумку и большой букет простых дачных цветов, у женщины возле метро. Цветы засунул в сумку, замаскировав на самом дне то, что взял с собой – черный кофр. Цветы не влезли, он выпростал их поверх, но так даже лучше, ходить с целой благоухающей корзиной. И все принимали его – за своего.
На центральной аллее сооружен памятный комплекс. Клумбы, цветы, мраморная стела с именами умерших от ран в Великую Отечественную, кто лежал в госпитале, в этом районе. Нищенки и убогие инвалиды, что просили здесь подаяние, беззлобно переругивались, начиная рабочий день. Прошли какие-то, богомольного вида, старушки. Ему очень понравился маленький трактор, уменьшенная копия колесного «Беларусь», на котором по своим делам проехал работник – невысокий, под стать своей машине, мужичок. И расстояние между колесами тракторишки, что удивительно, как раз подходит к ширине дорожек (специально, что ли, вычислили эту ширину, либо заасфальтировали дорожки уже с учетом полезной техники?).
Решил обойти все, посмотреть, есть ли другие пути за территорию, можно ли скрыться, минуя центральный вход. Но везде, по закраинам, натыкался на глухие стены каких-то машинных парков, заборы грузовых площадок, а там, где все постепенно сходило на нет, превращаясь в захламленный пустырь, – подступали бестолково настроенные гаражи.
Зато узнал, где туалет (бесплатный); резервуар, откуда берут воду; контейнеры для мусора – и то, что на хоздворе выдают инструмент для уборки (за деньги? по паспорту? об этом ничего не сказано в жестяном щите-объявлении). А что, если попадется совсем бесхозная могилка, можно прибрать, расчистить, подправить все (а тракторишку? дадут ли напрокат понравившийся маленький трактор, стал размышлять практически). Может, никого уже нет, ответственных за эту могилку. Потом можно будет посидеть, будто это место твое по праву – и пришел помянуть кого-то из близких. Выпить немного водки, закусить колбасой с помидорами. Да и своих вспомнить. И очень удобно вести
наблюдение
плиты, памятники, растрескавшиеся колонны, покосившиеся кресты в тени вековых деревьев… все это похоже на каменный алфавит, рассыпанный типографский набор, который уже никогда не собрать. Летнее разнотравье затопило его зеленым приливом. А если все же получится из этих «букв» единое Письмо? В нем будет все та же война, любовь, страсть, измены, тяжесть прожитых лет и надежда… она, как водится, умирает последней. Чем и закончится Письмо. Но у него нет и надежды быть похороненным в таком подходящем для размышления месте. В лучшем случае снайпер влепит ему пулю в голову и… благословение Аллаху! – если это случится где-нибудь на горной тропе. А то, пусть позволит Всевышний, уйти бы как эше высоко в гости к Старцу, там отразиться в стылой глубине его ледниковых глаз.
Да, это кладбище – опасное место! У них в горах, как говорил ему, и учил, и даже показывал дядя, там, где захоронены предки, клубится глубокая тьма, настоящая армия духов! Одни охраняют вход в подземные чертоги, другие выход. Никто не проникнет туда – и не выйдет оттуда без особых заклятий, оборотничества, превращений. Химу разглядывал эмалевые овалы фотографий на памятниках. Как удивительно видеть сейчас вот этого седоусого мужчину, или этого благообразного старика, или черноволосую, еще молодую женщину, а то вот этот увядший божий одуванчик, старушку рядом. Представить, что когда-то квадратик с этим образом был вырезан из давнего солнечного дня (теперь этот день – как фон), из какой-то комнаты с пестрым рисунком обоев, из ателье фотографа… А что осталось в том времени? В той фотопленке, если отмотать назад? Черная дырка, пустота, откуда сквозит черная безжизненная мгла.
Давно когда-то, мальчишками, иногда находили сами, а то им отдавали взрослые, разбитые и проржавевшие, пришедшие в негодность кинокамеры. Разбирали их, и, если вскрыть бобину, оттуда отматывались черные блескучие змеи. Не знал тогда, что пленка оказывалась засвеченной – но словно воплощала в себе что-то жуткое. Непроницаемый мрак всех ночей, тьму, что клубится в местах захоронений. Те кинооператоры, фотографы всё шли и шли, поднимались, проходя через селение. Одержимость в их глазах поблескивала отраженными ледниками Старца. Они хотели покорить, опутать и задушить вершину черными удавками, выпущенными из своих аппаратов, – так думал пацаном. Хотели разодрать живого белоголового исполина своими крючьями, втыкать в него свои ледорубы, пинать шипами альпинистских ботинок. Кинокамеры, фотоаппараты… а потом все более совершенная видеотехника – у них, мальчишек, такие вещи ни на что особо не годные. Разве, если не совсем побиты и расколоты, разобрать на выжигательные линзы.
И тогда он знал, когда сверкающий зубец вершины затягивает пепельно-серая пелена, ореол с рогами снеговых зарядов – Старец дает предупреждение. Тень этой дымки ложилась на все более чернеющие от щетины, солнца, горестных раздумий ли2ца мужчин-горовосходителей. Они разбивали лагерь, перед восхождением, неподалеку. Пережидали непогоду, а если не везло, возвращались вовсе. Серьезные молчаливые мужчины – у них были какие-то свои счеты со Старцем. И он видел тех, обреченных, выбранных на заклание, что уже как бы отдельно от остальных. В общем, ничего особенного, но если присмотреться, будто горы просвечивают сквозь них, проступает бледный иззубренный контур. Они не внимали грозному знаку. Одержимость в глазах становилась смертной синью, что растекалась из-под забеленных век в заострившиеся черты обмороженных лиц. Прибывшие спасатели и пограничники, мужчины из деревни спускали их вниз на носилках. Но очень редко. Разве Старец отпустит кого, если выбрал себе в жертву?
Но эти альпинисты шли, будто им там медом намазано. Снимали свои фильмы и фотографировались на фоне гор. Пели свои песни и разглядывали все в бинокли. Непременно хотели отыскать места боев, где были разбиты, где сгинул безызвестно… ну, отряд немецких горных стрелков… ты знаешь об этом, мальчик? Даже никогда не слышал? Хм, странно! Живут тут и не знают. Что они хотели там отыскать, что такое загадочное? Вязь какой древней формулы вывел маг своим посохом на песке? Вывел, да ветер-дервиш заплясал тут же, закружил полами дырявого халата – подхватил и унес с собой по всему свету.
И даже как-то был у них настоящий ученый из Москвы, Заболотов. Химу запомнил его. Приехал, чтобы изучать «быт и традиции», разные обряды и то, что «передается из поколения в поколение». Это интересно почему-то другим людям в больших городах. Изучал язык, не расставался с тетрадкой, записывал то, что мог узнать. Химу собирал с ним растения, ходил по окрестностям, ученому было все интересно. Особенно про лекарственные травы, как и чем у них лечат. Эше, тогда еще в здравии, говорил: пусть записывает, может, только это от нас и останется.
Ученый хотел разговорить дядю, подружиться с ним. «А это что? это как называется? для чего вот то-то? может, расскажете?». Но больше всего его интересовало, что было во время войны. Когда, в какое время, куда прошел отряд немецких егерей? Что искали, зачем хотели покорить вершину? Спрашивал об этом часто: то так, то эдак. Ведь должны остаться какие-то следы, не могли они просто так исчезнуть?!
Немецкий отряд? Может, и был… Нет, никуда его не отведут. И показать ничего не покажут. Кто же это знает? Ну ладно… и сам Заболотов постепенно окутывался иносказательной дымкой невероятных превращений (кстати, когда попробовал таджотадж, ему он очень понравился).
И здесь, на кладбище, окружающее мирное спокойствие… всего лишь кажущееся, всего лишь рябь на воде. Будто попал в чужие сны, прокрался в кварталы и улицы города невидимых русских. Мастеровые, торговцы, священники, врачи. Читал их имена и годы жизни, иногда четко выбитые, иногда полустертые, ушедшие в камень, в изъеденный ржавчиной металл. Они восставали повсюду, их присутствие ощутимо. Голоса в птичьем гомоне. Дыхание в трепете листвы. Промелькнувшие взгляды в изменчивых солнечных пятнах. Чувствовал себя, будто на головокружительных горных тропах, где никогда не знаешь… обрушится ли впереди камнепад, рухнет ли глыба из-под ног… а то грянет взрыв от предательской минной растяжки, ударят из засады автоматы пограничников.
Могилку Провидицы и искать не пришлось.
Сразу, когда вошел, чутьем определил, заприметил направление к ней. Там прибиралась женщина в темной одежде, пожилая прислужница, наверное, из этой церкви. Все скромно, обыденно, стеснено подступившими соседними памятниками, оградами, деревьями. Венки, цветы в бутылках, вазах, обрезанных пластиковых банках. Служительница отбирала увядшие стебли, под ногами у нее крутилась разноцветная кошка. У основания простого креста – лик Провидицы укрыт под небольшой двускатной крышей. Холмик могилки почти не виден, скрыт цветами.
Такие места – намоленные, люди приходят сюда просить здоровья себе и близким, помощи в делах. И у него в горах, если представить, что это огромный прилегший великан, на бугрящихся скальных мускулах, на каменистой коже, есть такие отметинки-родинки. Перевалы, источники, большие приметные деревья, скалы необычной формы. С каждым таким местом что-нибудь связано, там поток силы исходит из сердца великана.
Подход к могилке ведет к обратной стороне креста. Чтобы встать лицом, надо пройти обок другой подпирающей плиты. Женщина подметала, протирала пыль, собрала и спрятала свечные огарки в карман своего халата с пояском. При этом что-то наговаривала, кошка терлась о ее ноги, и женщина журила, чтобы она отстала. Кошка зашипела в его сторону, зыркнув зеленоватым глазом. Он постоял немного рядом, оглядел все и пошел дальше. Осмотреться в округе, выждать время. Пока наблюдал, к могилке подошло человек десять-пятнадцать. Пожилые люди, не случайные здесь, не впервые; может, прихожане со службы. День будний, довольно рано, никто не обращал на него внимания. Не то охранник у входа, не то служитель, в чем-то похожем на форму, даже не взглянул в его сторону. Да и что охранять? Ведь не военный объект, не база, не секретное предприятие. Сбежать отсюда – никто не сбежит. Да и остаться здесь тоже вряд ли кто стремится. Но охранять было чего
снять русскую благодать
Мусаев так и сказал. Было видно, он хочет избавиться от непонятного для него и ненужного дела. Навязали же его арабы (Юзала и Ахмал, словно незримо присутствовали при разговоре). Признать, что он от них зависит, Мусаев не хотел, конечно. Химу сделал вид, что все в порядке. Он, Химу, ничего не понимает. Надо так надо. Юзала и Ахмал скоро будут здесь, сказал Мусаев. Ты должен снять русскую благодать. Понял, брат? Нет, брат. Как же я ее сниму? Что ты такое говоришь? Очень просто
видеокамерой
видеокамерой, повторил Мусаев, как будто сам это придумал. Снять на видео. Всего-то минут тридцать, понял? Встанешь – и снимай с одного места. Что снимать? Могилку. Могилку русской Заступницы. Достал фирменный кофр, вынул камеру. Очень компактная, серебристая с черным, японская. Не сказать чтобы совсем новая; было видно, ею пользовались. Работать с ней умеешь? Мы тебя в разведлагерь к арабам посылали, чему там учили? Здесь и ребенку понятно. Ты же «Тойоту» водишь? Это то же самое. Все на автоматике. Япония. Сама за тебя все сделает. Вот так включается. Это метка в видоискателе. Индикатор загорится. Приближаешь-удаляешь вот здесь. А тут открывается, кассету сменишь.
Мусаев рассказал про могилку, про саму Провидицу. Кто она была, истории про нее. Все очень коротко, в общем. Как туда пройти и лучше это сделать.
И какой же она была, эта Божья посланница, если изменила ход войны! Сам Хозяин приказал ее отыскать, доставить в Кремль, и советовался с ней. Немцы тогда близко подошли к столице, уже разглядывали белокаменную в свои бинокли. Но Хозяин не поверил ей поначалу, принял решение оставить Москву, а самому переехать в запасную ставку. Но поданный ему поезд пришел на другой вокзал. Целый секретный поезд, с бронированными вагонами! И Хозяин, он тоже был уважаемый эше, разглядел в этом вещий знак. Никуда не поехал из Москвы, и русский народ выиграл битву.
А до войны чекисты хотели схватить ее, и всех людей, кто с ней приходил. Она провидела это и накануне облавы просила, чтобы ее перенесли в другое место. Сама она убогонькая, маленькая, так с детства и не выросла. Даже ноги у нее отнялись оттого, что сильно молилась за людей. Но имела духовную силу разить подземную нечисть молитвой. Люди прятали ее, передавали с рук на руки в корзинке, прикрыв колосками. Сам Хозяин ничего не мог поделать с тем, как любили ее и почитали. После войны он просто смирился, что она есть, дал дожить спокойно.
Старец у них – прячет свои седины в облака. А может, эта могилка – лишь видимая часть вершины еще более великой горы? Основанием гора уходит в неведомую глубь. Тянущиеся отсюда корни скрепляют пространство под городом, наполняют его жителей силой, питают молоком веры, через соски матерей, русских младенцев.
Служительница наводила порядок. Все тихо, спокойно. Но движения ее – он присмотрелся внимательнее (и в первый раз что-то показалось не то) – были несколько скованные. Она чуть медлила, как бы проверяя себя внутренне, правильно ли делает? Хотя эта работа ей привычна, все здесь знакомо. Повернулась в его сторону, когда он подошел, легко приподняла руку… словно проиграв пальцами какую-то мелодию на невидимых клавишах между ними. И вызвала этим набежавший вдруг ветерок, принесший встревоженный шорох трав. Птичьи голоса зазвучали по-другому. Свет – как притушили. От темного платка ложилась тень на лоб и глаза, но заметно – взгляд ее пуст, безжизнен. Женщина была слепая.
– Кто здесь? Есть кто, что ли… – голос прошелестел среди взволновавшейся листвы, мелодично совпал с позвякиванием проволочек в венках.
– Я… здесь… – справившись с охватившей оторопью, вымолвил он.
– А ты что, нерусский, небось? – она принюхивалась к чему-то в воздухе (прислушивалась, что прошипела ей тершаяся о ноги кошка?). – Нехристь?
– Ну, в общем… как бы… такое дело… – развел руками Химу-Карматхан, «полевой командир» и «приверженец сепаратизма».
– Да и ладно. Господь с тобой, – кивнула женщина. – Постой тут. Защитница-то наша всех привечала.
И вдруг:
– Только это… мой дядя рассказывал! – Химу перевел дух, собрался с мыслями. – И мой отец, и мой дед, они помогали русским людям, которые в горы шли. Топографам разным, геологам, потом альпинистам. Даже спасали многих. Ведь горы не всех принимают.
Служительница, не обращая на него внимания, смела в картонную коробку листья, мусор, обернула и прикрыла в сторонке сухие, увядшие цветы обрывком пленки. Может, лишь кошка, остановив свое кружение, прислушалась к нему.
– А дядя мой… ну, он был знахарь деревенский, лекарь по-вашему, – сказал зачем-то. Очень важным показалось высказать это. – В общем, разное колдовство знал. А во время войны на целый немецкий отряд нагнал такой морок, что они все сгинули. Дядя мой вон каким был! А немцы шли на вершину, оттуда хотели отправиться на Луну, добыть Лед Вечной Жизни. Потом передать его восьмистам чистокровным арийцам, батальону бессмертных. Тогда бы взошло черное солнце Третьего Рейха, началось их Тысячелетие!
– Ну что ты там горгочешь по-своему… Что горгочешь? – женщина махнула в его сторону рукой с тряпкой. – Говори по нашему. Нечего горготать! Раскаркался. Пришел, так лучше постой да помолчи.
Поговорили просто, вот и все.
– А на-ка, вот тебе… цветочки-то, засохли… – она протянула несколько увядших, поблекших роз.
Бутоны ссохлись и съежились, стал неузнаваемым блеск того дня, когда они впитали в себя влажный запах реки, шелест трав, шорох крыл в небе. Розы чайного цвета.
– Но это бла-а-лепие-е… С могилки-то. Возьми себе, ничего. Можно к больному месту прикладывать. В чай даже заваривать, от болезни какой. Или так, хорошо.
Машинально взял невесомые стебли, положил в сумку среди тех цветов, что прикрывали притаившуюся на дне видеокамеру. Странное благословение Провидицы? Или предупреждение? Знак свыше. Но что-то неуловимо изменилось, стало другим. Прибавилось птиц. Слетелись прямо сюда, что ли? Или их было столько, он не замечал. Шумели-то вон как.
Отснял почти целую кассету. Ничего сложного. С тихим электронным жужжанием камера пожирала все видимое, всасывая окружающее разноцветье, благоухание цветов, шорох пролетающего ветра, голубизну неба, зелень деревьев. Перерабатывала, как целый японский завод. Сматывала в черные метры, запрессовывала в черный контейнер. Осталась лишь одна серая мгла, застившая все вокруг.
Отступил немного в сторону, отошел дальше, приблизился. Рамка видоискателя похожа на оптический прицел, он держал в нем картинку, мягко придавливая спуск. Но прямо на лик Провидицы старался не наводить. Все же спрятан за японским объективом, линзами. Линзы, объективы… разбитые и расколотые… чего это припомнилось вдруг? Странно, зачем этим арабам русская блаженная? Да и умерла она больше полувека назад. А народ к ней все идет. Или они высушат эти пленки? Перетрут в порошок? Будут добавлять в чай от разных болезней? А возможно, это новый вид психологического оружия? Цветы, цветы, цветы
и птицы
все больше заметна какая-то рябь, мельтешение, шорох, движение вокруг. С предупреждающим стальным пением, он почувствовал внутри ту скрученную пружину, что в молчании гор держала настороже (осыпались камни? хрустнула ветка? запахло гарью? взвели затвор?). Птицы. Их и до этого было немало, но чтобы столько сразу… Просто нашествие. От них вокруг потемнело. Серая орда. Воинство. Морок. Туман. Нет, их не должно, не может быть столько! Или их здесь прикармливают? Или это такие приборы (прослушивающие, записывающие, фотографирующие), за ними тянутся в листве провода, они подключены к следящему здесь за всем устройству. Но что это он…
Птицы и птицы.
Воробьи, голуби, галки, синицы, вороны. Разве всех распознаешь. Пернатые горожане. Птичий базар. Ничего, он будет снимать. Или это массовый психоз, всеобщее помешательство? От работы радиолокаторов и даже сотовых телефонов у них может заклинить в башке какой-то навигационный кондачок, – говорили в передаче по телевизору. Уплотнившаяся, затянувшая все просветы масса. Воздух загустел от трепета крыльев. Да и воздуха почти нет. Они не слетались, а вставали, казалось, каждая на свое место. Плотно пригнанные друг к другу, словно патроны в обойме. Ждут какого-то знака? Его провоцирующего движения? Расселись повсюду, громоздятся друг на друге, цепляются гроздьями. Но без перепалок, молча. Что они, со всей Москвы сюда слетелись? Бред какой-то.
Со все возрастающей тревогой глянул под ноги… где уже никакого места. И там разгуливал, как бы примериваясь, по-боксерски подпрыгивая и разминаясь перед схваткой, особо наглый голубь. Настоящий отморозок! Ободранный, с кожистыми проплешинами на голове, на месте вырванных перьев, на вертлявой противной шее. Культя вместо хвоста, весь в клочьях, красноватые глазки его злобно косили. Выбирает момент. Таким же лысым, жилистым, вертлявым… был инструктор по рукопашному бою в разведлагере арабов, где Химу проходил подготовку. Не то кореец, не то китаец, кто его разберет. Но злой был, черт! Так саданет под ребра, стоит зазеваться, маму родную забудешь.
Но эта гадина, кажется, перестала раздумывать. Юго-восточный пернатый… (воспоминание о подлом инструкторе было последним, явно оформившимся)… подпрыгнул или взлетел, крутанулся в воздухе… Да он же знает про мою рану, – с ужасом осознал горец.
И хищный клюв твари отточенным лезвием ледоруба долбанул в рану. И стал раздирать больное место. Химу заорал, размахивая руками, дико завертевшись на одной ноге. И получил удар в глаз, свет померк. Тут же какой-то дятел вцепился в затылок, долбил по темени. Его затянуло в воронку крылатого смерча. Крылья-лезвия и когти-крючья. Камера хрустнула, вырванная из рук. Покатились расколотые линзы. Они даже не обрушились, а сдвинулись, сомкнулись над ним, как камни. Он бил, молотил, расшвыривал, пинал, рвал что попало, что мог схватить, отбросить… А потом уже еле ворочался, обрастая месивом из крови, перьев, земли. Железный клюв раздалбливал часовое стекло у него на запястье, выковыривал циферблат, разрывал на кусочки время… Искореженные секунды, израненные минуты. Черная блескучая пленка опутала горло, связала по рукам и ногам. Серые могучие пальцы великана смяли его в комок, перемешав хрупнувшие внутренности, кости. Его отрывало от земли, тащило вверх, рядом проплыли верхушки деревьев. Промелькнули сплетения синих речных прожилок, коричневые бугристые плато, темная зелень курчавых лесов… что казались мхом, мягким мхом, куда хотелось упасть, обрести покой. Скальные утесы отбрасывали ножевой блеск, ветры свивали голубоватые воронки вкруг зубцов, искрящаяся парча ледников сборивалась у плеч вершин причудливой мантией, старческие морщины ущелий становились все глубже и безобразнее. Он знал контур этих горных нагромождений, эти озера, этот рисунок иззубренного плавника на хребте каменной рыбы. Сплелись корни длинных мазков и росчерков, свалены темные павшие стволы, ветви образовали густую крону. Коричневато-серые пятна, бледно-голубые языки ледников, головы вершин в нахлобученных шапках снегов. Да он хорошо знал это место. Это ущелье. Ущелье Зигфрида.
