— Вываливай свой «гастроном», вываливай, — Володя Ершов плотоядно потирает руки. — А ты, женщина, возьми в свои лилейные ручки вот этот прибор для разрезания различных предметов, в дальнейшем именуемый перочинным ножом, и готовь мужикам ужин…
Ида легонько стукает Ерша по затылку и принимается резать колбасу. Ерш дает ценные указания:
— Колбаса режется легкими, почти неуловимыми движениями на куски, которые элегантно лягут на заранее подготовленные ломти хлеба, и, кроме того…
Ида бросает ножик.
— Вот что, мальчики, выметайтесь отсюда! Когда все будет готово, можете являться и критиковать. А сейчас марш!
Мы выскакиваем в коридор. Ерш прислушивается, смешно наклонив голову и выставив вверх большое просвечивающее ухо.
— Слушай, Паша, а ведь по ящику хоккей! Ей-богу!
И он бросается по лестнице наверх, в дежурку, откуда действительно раздается четкая озеровская скороговорка и глухой рокот столичного Дворца спорта.
Ну что же, матч действительно интересный, хотя вообще к спорту я отношусь достаточно холодно. Правда, за эту свою холодность я расплачиваюсь с лихвой, получая разносы от начальства, поскольку не укладываюсь в нормы по бегу и лыжам. Немного выручает первый разряд по стрельбе, но меткой стрельбой в нашей конторе никого особенно не удивишь.
После спортивных занятий, которые мы обязаны посещать каждую неделю по средам, ко мне обычно заходит капитан Лель и, назидательно поднимая палец, изрекает:
— Эксперт, он должен что? Бегать, как лошадь, прыгать, как кузнечик, висеть вниз головой, как летучая мышь, и вдобавок сдавать грамотные экспертизы, которые вызывают у суда теплые дружеские чувства. За формулировку главного жизненного правила предлагаю уплатить взносы в свое любимое общество «Динамо». Мне же, сугубо лично, прошу незамедлительно выдать три рубля до зарплаты.
…Матч в самом разгаре. Володя Ершов уже ввязался с кем-то из дежурных в острую дискуссию по поводу судейства.
Раскрывается дверь, и сам дежурный по городу появляется на пороге:
— На выезд! Быстро! Ножевое ранение!
Мы удивленно переглядываемся. Этот вызов идет вразрез со всеми правилами. Давно уже замечено, что во время больших хоккейных или футбольных матчей, в то время, когда по телевизору идет, скажем, первенство Европы по фигурному катанию или соревнования по легкой атлетике, в городе почти ничего не случается. Поэтому при самом разном отношении к телевидению мы все горячо ратуем за то, чтобы на экране все время шли спортивные бои, веселые кинокомедии или многосерийные детективы. И вот тебе на!..
— Что это за подонок выискался, а? На таком матче! — Ерш срывается с места.
Внизу, уже застегивая модное макси-пальто, стоит Ида Гороховская.
— Мне сюда позвонили, — говорит она. — Пожалуй, я поеду. А ты, Ершов, досматривай свой матч, ладно. Только чтобы к нашему приезду чай кипел. Заодно продемонстрируешь свои познания по части сервировки стола.
— Богиня! — взревывает Ерш и моментально убегает досматривать хоккей.
— Где? — спрашиваю я у подбежавшего к машине Эдика Кондакова из первого отдела угрозыска.
— Здесь, неподалеку, на проспекте. Женщину в лифте ножом. Дом кооперативный, да еще чей!.. — Эдик многозначительно присвистывает.
Мы гоним на предельной скорости, стараясь успеть если не первыми, то хотя бы в числе первых…
Кондаков показывает вперед. От небольшой толпы, собравшейся у высокого нового дома, с визгом отъезжает «скорая» и, с места набирая ход, летит по проспекту.
— Жива пострадавшая, — говорит Кондаков. — Это уже лучше.
Да, пострадавшая пока жива, и сейчас ей больше нужны врачи, а не мы. Лекарям так же хочется удачи, как и нам.
— Нет вам, Ида, работы на данный отрезок времени… — Я поворачиваюсь к Гороховской. В полутьме машины ее глаза влажно блестят, в них отражаются бегущие навстречу уличные огни.
— Вот уж нисколько не жалею, — усмехается Ида. — По мне, чем меньше моей работы, тем лучше.
И по мне тоже. И по Кондакову тоже. И по всем, кто носит нашу форму цвета маренго… Мы радуемся, когда у нас мало работы, да и вообще, если разобраться основательно, мы и работаем ради того, чтобы когда-нибудь наши романтические специальности стали бы никому не нужными, а мы сами с радостью превратились бы в безработных. Однако пока этого что-то не предвидится.
У стеклянных дверей подъезда стоит милиционер. Уже хорошо. По охране места происшествия вообще можно судить о работе местного отдела, о его выучке. Перекрыть входы и выходы, уберечь место происшествия от зевак, оставить само происшествие в тайне, если возможно, — все это может иметь решающее значение при расследовании.
Кондаков на минуту задерживается в толпе, возбужденно шумящей на тротуаре.
— Вас попрошу и вас, — говорит Кондаков пожилой женщине с авоськой и мужчине в кепке. — В качестве понятых. Много времени мы у вас не займем…
— Ну да, — говорит мужчина в кепке и пытается ретироваться. — А потом таскать будете…
— Вы видели, как было дело? — спрашивает Кондаков. — Вы свидетель?
— Н-нет, откуда же, — мужчина подымает плечи. — Я только что подошел…
— Тогда зачем же мы, как вы выражаетесь, таскать вас будем? — терпеливо говорит Кондаков. — Будете присутствовать при осмотре места происшествия в качестве понятого.
— Это можно, — решается мужчина.
— Минут десять никого не пускайте. Даже жильцов, — приказывает Кондаков милиционеру. — Какой этаж?
— Шестой, — козыряет милиционер. — Лифт наверху, так что вам придется пешком. Наши из отдела уже там.
— Вот и прекрасно, — говорит Кондаков и, широко шагая, направляется к лестнице. Мы спешим за ним.
На площадке шестого этажа стоит раскрытая кабина лифта. Ярко горящая в кабине лампа освещает лакированные, уже слегка обшарпанные стенки лифта и широкую полосу крови на линолеуме пола. Еще одна лужа на кафеле площадки.
Одна из двух дверей, выходящих на площадку, распахнута. В дверном проеме лейтенант в форме разговаривает со старушкой в накинутом на плечи пуховом платке. Мы с ходу включаемся в разговор.
— Так вот я и говорю, — старушка охотно начинает свой рассказ сначала. — Сижу это я и смотрю телевизор. А сама все прислушиваюсь, сын должен вот-вот прийти. И все его нет, я уже два раза обед разогревала. Потом слышу, лифт подъехал. Ну, думаю, он. Вставать не стала, у него свои ключи есть. И тут закричал кто-то страшно так, — старушка всхлипнула. — Я, конечно, поднялась и к двери. Быстро не могу, ноги уже не те. По дошла, добралась, открываю дверь. Вижу, лифт стоит раскрытый. А внизу сапожищами кто-то топает, да быстро так, будто со ступеньки на ступеньку перепрыгивает. Далеко уже, поди, на втором этаже. Слышу-то я хорошо, вот только ноги у меня…
Старушка переводит дыхание. Лейтенант быстро строчит что-то на бланке протокола.
— И вдруг вижу, боже ты мой! — старушка неумело крестится. — Из лифта кто-то выползает. У меня так ноги и подкосились. Страсть-то какая! Хочу бежать и не могу. Гляжу, а это Анна Семеновна, она этажом выше нас живет…
— Фамилия ее как? — быстро спрашивает лейтенант.
— Погодите, — останавливает его Кондаков. — Продолжайте, бабуся…
— Так что же, можно и фамилию сказать. Алексеева она будет. Сначала была эта, как ее, Петрищева, а как замуж вышла, стала Алексеева. И вот уже годов восемь как Алексеева. А муж ее…
— Это потом, бабушка! Значит, выползает она из лифта… — терпеливо подсказывает Кондаков.
— Да. А кровищи на ней ужас сколько! Я прямо обмерла. А она мне тихо так, жалобно, — старушка опять всхлипнула, — Позвони, говорит, бабушка, в «скорую помощь». Я к телефону, потом к ней, уж не знаю, как и помочь. Воды хотела дать, а потом думаю, вдруг ей нельзя при положении ее таком… И опять к телефону. Милицию вызвала. А она, Анна Семеновна, значит, так у лифта и сидит. Не трогай, говорит, меня, бабуся, и глаза прикрыла. Тут и «скорая» приехала, враз с милицией.
— Она была в сознании, товарищ… — лейтенант запинается.
— Майор, — говорит Кондаков.
— Товарищ майор…
— Ну?
— В лифт вместе с ней вошел неизвестный мужчина в пыжиковой шапке.
— Точно?
— Раз женщина говорит, значит, точно. Память у них — дай бог! — позволяет себе улыбнуться лейтенант. — Мужчина молодой. Когда поднимались, он вытащил нож и за сумку. Она кричать. Тут он ее и…
— Что за ранение?
— Похоже, сверху бил, наотмашь. Серьезное ранение. Врач, тот только головой замотал…
— То, что я скажу, это не диагноз, — вмешивается в разговор Ида Гороховская. — Но крови пострадавшая потеряла действительно много…
— Еще бы! — соглашается лейтенант. — Таким ножиком, это знаете…
— Вы нашли нож? — подскакиваю я.
— Так точно! — говорит милиционер. — Маршем ниже. Я его пока газетой прикрыл.
Инструмент, ничего не скажешь! Широкий, похоже, мясницкий, обломан и заточен заново. Да, таким ножом… Делаю три снимка с разных точек.
Осторожно поднимаю нож и в неярком свете лестничного плафона верчу его перед глазами. Есть! Два пальца и солидный — у ножа широкая пластмассовая рукоять — отпечаток участка ладони. Здесь, на месте, фиксировать не буду — проявлю и откатаю на пленку сразу же по приезде и мигом в дактилотеку. Если сойдется, тогда уже будет не зацепка, а гораздо большее — похоже, что не новичок здесь орудовал…
Достаю из чемодана складную коробку с распорками, подгоняю зажимы под нож. Теперь сохранность следов обеспечена.
— Посмотрите, Паша, — говорит у меня за спиной Ида и подсвечивает фонариком. — А ведь здесь на стене тоже кровь…
— Может, оставили, когда пострадавшую несли? — и тут же осекаюсь. На такой высоте не может быть никаких пятен. — Ида, давайте-ка еще ниже этажами посмотрим.
Пытаюсь представить себе, как был нанесен удар. Сверху, наотмашь, с размаху… Тогда откуда же кровь на такой высоте? Выходит, что преступник мог задеть и себя? Да, и скорее всего по руке, которой он вырывал сумку. Отсюда и смазанное пятно на левой стене.
На третьем этаже нахожу еще брызги, на этот раз на кафеле. И все слева, слева — по ходу бегства! Все фотографирую и изымаю, делая соскобы в целлофановые пакетики.
— Возможно, что преступник нанес себе случайное ранение. Похоже, в руку. Левую, — говорю я Кондакову. Ида кивает.
Кондаков уходит со старушкой в глубь квартиры, и слышно, как он неторопливо говорит по телефону:
— …Возможно. Во все пункты первой помощи и больницы. Если обратятся с характерным порезом, пусть сразу же сообщают нам. Да, конечно. Что с пострадавшей? Так, ладно…
Кондаков снова выходит на площадку, говоря на ходу старушке:
— В сорочке родилась ваша Анна Семеновна. Ранение неопасное. Нож только скользнул по ребрам и прорвал кожу. Большая потеря крови, но опасности для жизни нет…
— Слава богу! — всплескивает руками старушка и опять пытается перекреститься.
— А вы, лейтенант, — продолжает Кондаков, — когда закончите с протоколом, поезжайте в больницу. Приметы, особенности, короче, все, что возможно. Это нужно очень быстро… Мы на связи.
Лейтенант кивает.
— У вас все? — это уже относится к Иде и ко мне. — Все собрали?
— Все, — говорю я. — Можно ехать.
— Обожди, Паша, — вдруг говорит Кондаков. — У меня здесь еще небольшое дельце есть.
Он подходит ко второй, обитой дерматином двери, выходящей на площадку, и резко жмет на кнопку звонка. Ждет. Через минуту из-за двери слышится густой мужской голос:
— Кто там?
— Милиция. Откройте.
Дверь открывается. На пороге стоит плотный, чуть одутловатый мужчина в пижаме и мягких тапочках. Рукава пижамной куртки закатаны по локоть, обнажая здоровенные волосатые ручищи.
— Здравствуйте, — вежливо говорит Кондаков. — Могли бы и не спрашивать, кто звонит. Вы ведь уже пятнадцать минут наблюдаете за нами в глазок…
— И не думал даже, — усмехается мужчина и запахивает пижаму. — С чего это вы взяли?
— Ладно, — Кондаков нетерпеливо дергает плечом. — Вы слышали крик о помощи?
— Нет, — быстро говорит мужчина. — Я был в дальней комнате, и к тому же у меня вот двери с двойной обивкой. Нет, я ничего такого не слышал…
— Ну это легко проверить. Покричишь, Паша, ладно? — Кондаков делает шаг вперед. Мужчина загораживает собой вход и багровеет.
— То есть да, — запинаясь, говорит он. — Крик я слышал, это верно, но когда подошел к двери и выглянул в глазок, то увидел, что соседка уже хлопочет возле раненой. Ну, думаю, все в порядке, я и дверь открывать не стал… А потом уж и вы приехали.
— Значит, все в порядке, — с трудом сдерживает себя Кондаков. — Но меня все-таки интересует, видели ли вы преступника? Мне кажется, вы были у двери куда раньше бабушки. У нее ведь ноги…
Мужчина бледнеет.
— Н-нет, товарищ, товарищ… Когда я выглянул, на площадке уже никого не было. Честное слово…
— Ну и гад же ты, дядя. — Это в первый раз подал голос наш понятой, нерешительный человек в кепке.
— Понятой! — прикрикивает Кондаков. Мужчина в пижаме смелеет.
— Я попрошу… В своем доме! Я вам сейчас покажу свои документы! Вы знаете, кто я?
— Документы у вас посмотрят, не сомневайтесь, — тихо говорит Кондаков. — Благодарите вашу соседку. Эта старая женщина не испугалась, открыла дверь, помогла, сообщила. А не будь ее дома? У вас на площадке в двух шагах от вашей двери истекал кровью человек. А вы…
— Вы не имеете права! Я буду жаловаться! — вскрикивает мужчина.
— Не будете! — резко говорит Кондаков. — Позвольте вам заметить: неоказание помощи является уголовным преступлением. Впрочем, об этом с вами еще будут разговаривать. До скорого свидания.