Pro domo sua
Прежде чем предложить вниманию читателей эти письма, пролежавшие почти семьдесят лет в моем личном архиве, хочу сказать несколько слов. С Николаем Михайловым (Лилиевым он стал позже) мы знакомы по Старозагорской мужской гимназии, где нам вместе довелось учиться. Мы оба любили читать болгарскую и зарубежную литературу, а чтение поэзии с годами превратилось для нас в подлинную страсть.
Именно эта страсть сблизила нас еще в школьные годы, несмотря на то, что Николай был на два года старше меня. Потребность в общении, в обмене мыслями не исчезла и после того, как жизнь разлучила нас довольно на долгое время: он уехал в Свиштов, где поступил в местное Торговое училище, я же по какой-то странной случайности оказался в Париже, «городе мечты», столице мира того времени. Необходимо пояснить: эти дорогие мне письма я хранил до сих пор подальше от глаз читателей прежде всего по соображениям этического характера — в них по тому или иному поводу упоминались живые люди, в основном писатели, многие из которых стояли довольно высоко на иерархической лестнице Союза, о которых я говорю, ныне на пенсии, некоторых уже нет среди нас, так что письма можно опубликовать, не опасаясь неприятных для меня последствий. Перехожу к самим письмам: их четыре, и я помещаю их в этом сборнике в хронологическом порядке, но датам их написания.
I
Долна-Баня, Софийская околия, фабрика «Ибыр», господину Николае Михайлову, бухгалтеру фабрики.
Милый, дорогой Николай!Искренне твой Петя.
Получил открытку, в которой ты пишешь о своей новой службе в Долна-Бане и указываешь свой адрес. Об этой Долна-Бане у меня сохранилось смутное воспоминание. Уж не то ли это живописное селеньице у подножья Великой рильской пустыни, которую мы пересекли во время школьной экскурсии, держа путь в Чамкорию? Кажется, это неподалеку от станции Костенец, в буфете которой мы впервые попробовали отраву, название которой — алкоголь. С тех пор ты стал испытывать к нему отвращение, а вот я… Впрочем, что я отнимаю у тебя время столь далекими воспоминаниями. Что делать, здесь, в Париже, один, без близких друзей, я все больше погружаюсь в меланхолическую ностальгию по нашей Болгарии, милой Зааре, людям, которые были и остаются мне дороги. Несколько слов pro domo sua — учу французский (довольно трудно, между прочим; когда-то в гимназии я только и думал, как бы провести бедного мосье Антуана Гочева — он преподавал и тебе — а сейчас кусаю себе локти за упущенное время. Я все еще не нашел себе «учительницы», с которой учеба из му́ки превратилась бы в удовольствие. Для этого нужны деньги, франки, милый Коля, а именно они —слабое место нашего брата болгарина. На десять золотых франков в месяц — столько присылает отец — особенно не разбежишься: квартира, еда или любовь — не знаешь, что прежде. Признаюсь, я все больше завидую тебе: ты нашел работу в райском уголке, твой дом полон книг, поэзии, ты знаешь наизусть Бальмонта и Брюсова, к тебе приходят в гости такие люди, как господа д-р Крыстев и Вл. Василев (не имею чести знать их лично — еще один повод для зависти!), они остаются у тебя на всю ночь, и вы разговариваете, разговариваете до рассвета о любимых поэтах, их последних стихах, а я скитаюсь, бледный и одинокий, не имея денег на книги, спрягаю в уме вспомогательные глаголы (выучу ли я их когда-нибудь), и нет у меня ни одной близкой души, не считая «ночных красавиц» с площади Мадлен, с которыми в поздние часы обмениваюсь несколькими словами для утешения. На бо́льшее у меня не хватает смелости, ибо, как тебе известно, здесь за все надо платить. С другими студентами болгарами и болгарками (их можно пересчитать по пальцам) я еще не подружился — знаешь, как я нелюдим. Иногда встречаюсь с одной полькой, молодой и красивой как Диана девушкой, которая живет в том же старом здании на улице Вожирар, только в другом подъезде. Возможно, из этих встреч и вышло бы что-нибудь, но консьержки здесь — истинные чудовища, блюстительницы морали, особенно когда тебе нечем заплатить за ее нарушение. Надеюсь на случай, когда консьержка из подъезда Баши (эту богиню зовут Барбара Урбанска) задремлет, чтобы прокрасться на второй этаж, в обитель бедной Баши, которая, по-видимому, тоже одинока. Но ты знаешь, какой я отшельник и как умею справляться с житейскими невзгодами. И зачем только я рассказываю тебе всю эту «прозу», рискуя наскучить и показаться человеком суетным. Милый Коля, еще раз завидую твоему скромному, исполненному мечтаний одиночеству в Долна-Бане, где ты погрузился в прекрасный духовный мир, мир поэзии и нравственной чистоты, которого я здесь — увы! — лишен и едва ли когда-нибудь обрету.
Париж, 3 марта 1907 г.
P. S. Еще раз сообщаю свой адрес. Зная твою рассеянность, допускаю, что ты мог его потерять: Paris, rue Vogirare, № 12, madame Hélène Rochfore, à monsieur Pierre Neznakomov.
II
Долна-Баня, фабрика «Ибыр», господину Николаю Михайлову, бухгалтеру.
Милый, бесподобный Николай!Вечно твой Петя.
Накануне отъезда в Монте-Карло получил твое длинное письмо, в котором ты сообщаешь об интересном знакомстве с молодым начинающим поэтом Димчо Дебеляновым. Хорошо, что я задержался с выездом на день и успел его получить, в противном случае ты бы недоумевал, почему я тебе не отвечаю. Молодец! Как тебе удается так устроить свою жизнь, что даже в Долна-Бане собираешь вокруг себя такую блестящую и талантливую компанию? Искренне завидую тебе за этот твой божий дар. Что написать тебе, брат, о себе? Невыносимая беспросветная скука! Да, в моей жизни произошло небольшое изменение: мне все-таки удалось прокрасться мимо уснувшей консьержки из соседнего подъезда и попасть в квартиру Баши. Вначале мы оба были страшно смущены, знаешь, какой я отшельник, но потом события стали развиваться сами собой. Вот уже месяц я живу вместе с этим прелестным созданием, к ужасу местных моралисток (это откровение, вероятно, покоробит твой слух, привыкший к высоконравственному и возвышенному, но такова истина, дорогой, c’est la vérité. Оказалось, что Баша не столь уж бедна, как я предполагал вначале с присущей мне балканской непроницательностью,— ее отец, пан генерал граф Урбански, ежемесячно высылает ей солидную сумму (боюсь назвать ее размер, чтобы ты не сказал, что я польстился на материальные блага, достаточную для того, чтобы двоим безбедно прожить в таком дорогом городе, как Париж.
Прошу, Николай, прости меня, но, зная твою почтенность в отношении ко всем и вся, представляю, как это покоробит твой слух: я обманул Башу, сказав, что являюсь балканским бароном. Тебе ведь известно, что поляки больны на тему «аристократизм», и, чтобы не ударить в грязь лицом перед этим божественным созданием, пришлось и мне представиться аристократом. Я сказал, что мы разорились, обеднели, что мой отец, барон Незнакомов, был человеком непрактичным, азартным игроком и проиграл все наши имения и фамильные драгоценности. Поэтому овдовевшая баронесса, моя мать, нерегулярно высылает мне ренту, и я, хочу того или не хочу, вынужден пользоваться генеральскими деньгами. Баша верит мне, она верит мне во всем, знаешь, как иногда постель связывает родственные души (извини за грубое выражение, но и это vérité), так что я попрошу тебя в следующий раз, когда будешь мне писать, в особенности открытку, не забудь добавить к моему имени «дорогой барон» или нечто подобное — ты лучше знаешь как это надо сделать, например, «ваше сиятельство». Еще раз прошу извинить меня, мне стыдно за эту ложь, но я это сделал из-за любви, а все, что делается во имя любви, можно простить, не так ли, милый Коля? Зная тебя, уверен, что ты это сделаешь с готовностью. Это письмо пишу тебе из Монте-Карло. Мы с Башей решили провести это лето здесь, пан генерал (несомненно, человек щедрый, истинный шляхтич) выслал сумму, достаточную и на отель, и на различного рода удовольствия, немного осталось и на казино. Знаешь, Коля, я решил попытать счастья в рулетке, и, как это ни странно, мне, такому неудачнику в жизни, повезло: позавчера я выиграл 800 золотых франков — целое состояние для бедного студента. Разумеется, я ничего не сказал Баше об этом выигрыше, если она узнает, что я тоже разбогател, возможно, разлюбит меня — эти польские аристократки странные, они хотят бескорыстно помогать бедному и только ищут, кому бы еще посострадать, относятся к тебе, как к беспомощному и неприспособленному ребенку…
Я, кажется, слишком разболтался о себе и моих серых, столь далеких от возвышенного буднях. Как же не похожи на вашу исполненную поэзии, книг, философских споров и необыкновенной дружбы жизнь в прелестной Долна-Бане! И здесь, разумеется, есть свои прелести. Летом Монте-Карло волшебен, тут полно аристократов, съехавшихся со всех уголков нашей многострадальной планеты; только великих русских князей — семеро, не говоря уже об английских лордах, которых не счесть. Но, в конце концов, все это страшно надоедает, все суета сует, и во мне все больше зреет решение бросить все, в том числе и Башу, которая замучила меня своей безрассудной ревностью (представь себе, Николай, она приревновала меня к одной несчастной одинокой испанской маркизе, неизвестно каким ветром занесенной сюда, в это гнездо порока), и прилететь на крыльях ностальгии к тебе и милому Димчо, обрести приют в твоей каморке, в которой, надеюсь, уже высохла зимняя рильская сырость, и слушать, слушать зачарованно, как вы читаете Бальмонта и Андрея Белого, Мореаса и Бодлера (других уже и не припомню). Я, несчастный, одинокий, здесь, во Франции, как говорится, могу пить из самого источника, но все еще не нашел времени прочитать какое-нибудь произведение этого странного барда зла, которого мы обожали в далекой и, как привыкли считать, дикой Болгарии. Посмотри, Коля, как странно устроен человек! Его манят далекие миражи, но стоит их только достичь, и он теряет к ним всякий интерес. Пожалуй, и это мое рассуждение получилось скучным и дешевым, как и все, о чем я говорю и пишу в последнее время. Но ты меня простишь, не каждому дано быть таким талантом, как ты, и превращать в поэзию все, на что обращается твой взор. Ко всему прочему, я уже пятый месяц лишен нашей дружеской среды, которая оказывала на меня благотворное влияние.
8 июля 1907 г.
По-братски обнимаю тебя, милый Николай.
P. S. Пиши мне по адресу: Monte-Carlo, hôtel «Les deux anglais», rue «Gambetta» № 28, à m-r barone
Pierre Neznakomov.
Буду тебе вечно признателен за эту маленькую ложь, на которую я иду во имя любви.
III
Стара-Загора, улица Славянска, 45, господину Николаю Лилиеву, мобилизованному в Болгарскую армию.
Дорогой Николаша!Твой Петя (Питер, так называет меня Фани).
Получил твою открытку, в которой ты сообщаешь, что призывная комиссия признала тебя годным к службе в армии. Как я завидую тебе, что ты будешь участвовать в славной войне за освобождение наших стонущих в рабстве македонских и фракийских братьев! То, что она скоро вспыхнет, ни для кого не секрет, эта весть носится в воздухе. Завидую и Димчо, и Косте (Коста Кнауара. — Прим. мое), и Людмилу. К сожалению, долг службы приковал меня к нашему дипломатическому представительству в Лондоне, и все мои усилия вернуться на родину и участвовать в «славном походе на Константинополь» ни к чему не приведут — дипломатические законы, как и военные: приказано и все тут. Утешусь тем, что мысленно буду с вами, узнавая из прессы о ваших славных воинских подвигах.
Что рассказать о себе? Этим летом Лондон ужасен, скучен и нелеп, надменные англичане смотрят на нас, балканцев, как на каких-то курдов. Вчера я был по делам в Форейн оффисе; лорд, который меня принял, даже не подал мне руки, как бы опасаясь прикоснуться к человеку, в жилах которого течет не голубая кровь. С Башей я давно порвал; она плакала, билась в истерике, кричала, что покончит с собой, если я ее брошу. В конце концов в Париж приехал сам генерал Урбански и, слава богу, увез ее. Иначе она, с ее больной психикой и патологическими вспышками ревности, могла бы помешать моей дипломатической карьере, которая именно теперь обещает дать блестящие плоды (прямо не верится!). Однако довольно обо мне. Как видишь, будничная и скучная жизнь, тягостная, несмотря на внешнюю привлекательность служба. Не остается ни минутки для чтения, тем более для литературных опытов. Я выслал кое-что в «Осу», бай Митьо написал мне, что материал опубликован, и это единственное, что я «сотворил» за весь год, который какой-нибудь критик в будущем, вероятно, назовет «тяжелым» лондонским творческим кризисом писателя». Тебе же, граждански мобилизованному, я могу только позавидовать: у тебя есть время читать и писать, насколько я могу об этом судить, твое имя — Лилиев — не сходит со страниц журналов, и, что самое важное, после долгого пребывания в Париже ты вновь оказался на родине, в то время как я… впрочем, до каких пор будет продолжаться мое изгнание, до каких пор я буду скитаться, забытый миром, по опостылевшей чужбине? À propos, еще хорошо, что здесь, в дипломатическом представительстве, есть одна дама, молоденькая болгарка, переводчица, пожалуй, наш единственный дипломатический служащий-женщина, симпатичная и красивая, дама из хорошей семьи, рода Чомаковых из Пловдива, родственница придворной дамы Петровой-Чомаковой. С ней наедине я могу досыта разговаривать на болгарском языке, она читала твои стихотворения — ведь ты преподавал в Пловдивской девической гимназии, знает их наизусть, прекрасно декламирует, и это, пожалуй, моя единственная радость и утеха в эти тяжкие и героические времена, которые настали для нашей родины (все-таки война с вековым поработителем, империей, которая, хоть и «больна», но располагает гораздо большими экономическими и военными ресурсами, чем мелкие балканские государства, вместе взятые.).
Дорогой Николаша, cher Nikolá, хватит, больше не буду надоедать тебе рассказами о моей неудачливой жизни. Желаю тебе счастливой военной службы, а если вспыхнет война — победной славы! Передаю привет от Фани (Стефани Чомаковой), которая, надеюсь, в один прекрасный день может стать госпожой Незнакомовой. Дай бог, дай бог, потому что она поистине разумный человек и довольно хорошо обеспечена материально (это, конечно, снова покоробит твой слух, привыкший к нежным голосам муз).
До свидания, молодой воин! Обнимаю и целую.
14 августа 1912 г.Петя.
Лондон
P. S. Мой новый адрес: Болгарское дипломатическое представительство, Марлоу-стрит, 8. Пиши мне сюда, так будет спокойнее в эти неспокойные времена.
IV
Битоля. Штаб III Болгарской армии. Военному корреспонденту г-ну Николаю Лилиеву.
Шер Николай!Всегда твой Петр (Незнакомов).
Получил твою трогательную открытку с фронта, на котором меня в силу обстоятельств, увы, нет. Как же мне жаль, милый, бесподобный Коля, что мои неотложные дипломатические обязанности не позволяют мне принять участие в этой войне и я не могу внести свою лепту в борьбу за объединение нашего Отечества. Я всегда был неудачником — так-то, мой друг. Почти все вы на фронте: ты, Людмил, Димчо, Каста, богомил Николай, поддерживаете дружеские связи, время от времени, насколько позволяет военная обстановка, видитесь. Скажи мне на милость, что мне делать здесь, в этом скучном, безобразном Вашингтоне, в этом огромном сумасшедшем доме, где надо мною все больше довлеет ненависть американцев к союзникам (в том числе и к нам, болгарам, хотя никто здесь даже не знает, белые мы или черные и где точно находимся — в Азии или Африке). Антанта привлекает здесь на свою сторону все больше сторонников, и, учитывая развитие событий… Но не буду предсказывать, смущать сомнениями ваш бодрый воинский дух.
Коля, а что там происходит в действительности? Знаю, что имеются… соображения, но сможем ли мы и далее отражать натиск англо-французов и сколько это продолжится? Ответь хотя бы намеками… Если я понимаю вашу символическую поэзию, то, наверняка, пойму и эти намеки. Только, пожалуйста, не обижайся, это просто дружеское подтрунивание. Я здесь почти ничего не пишу, кроме маленьких юмористических вещичек — настолько погряз в бюрократии и уйме глупых светских служебных обязанностей, да и жена моя, Фани, против того, чтобы я продолжал писать: это (sic!!!) компрометирует меня как дипломата. Я, наверное, забыл сообщить тебе, что 4 декабря 1915 года, сразу же после объявления войны и моего перевода в Штаты, я женился, правда, немного поспешно, но c’est la vérité, самая что ни на есть горькая истина. Тебе я могу признаться: это не брак по любви — бескорыстная любовь осталась в Болгарии. В данном случае я скорее подчинился дипломатической традиции — ты же знаешь, как неблагосклонно смотрят на дипломатов-холостяков, которые становятся легкой добычей иностранной разведки. Так что, что я пишу теперь мало и втайне, объясняется главным образом запретом моей супруги. Но мне будет трудно отказаться от этого занятия, хотя по сравнению с вами я, брат, отстаю, страшно отстаю.
И вот сижу я здесь в канцелярии представительства и — о ирония судьбы! — вместо того, чтобы, подобно тебе, держать в руках ружье, держу американскую авторучку и строчу дипломатические сводки, которые, как мне кажется, никто не читает. Ох, скорее бы закончилось это изгнание, чтобы наконец вернуться на родную землю и назло Фани отдаться моему истинному призванию. Кстати, выходит ли еще «Барабан»?
Дорогой Николай, ты просил выслать тебе последние стихотворения Уитмена. Выполняю твою просьбу, но дойдет ли до тебя в далекую Битолю эта тоненькая книжка, которую я так и не успел прочесть? Океан кишит немецкими подводными лодками, они вроде не торпедируют американские суда, но, как знать, в заварухе все может случиться. Я снова разболтался, видимо, виной тому ностальгия, ноты прости, брат, я бесконечно одинок.
От друзей я узнал, что первый год войны ты провел в окопах рядовым. Это правда, Коля? Если это так, то я очень завидую тебе: кроме того, что ты прекрасный поэт, ты еще и храбрый болгарский воин. Каждый может пожелать себе такой судьбы!
Но довольно пожеланий! По-братски обнимаю тебя, шер Николя, а ты, в свою очередь, по возможности, обними всех остальных друзей (ведь идет война, и, насколько я смог прочесть между строк твоей открытки, положение становится все трев…)
Вашингтон, 7 сентября 1916 года.
P. S. В эти смутные времена пиши мне на адрес дипломатического представительства: Линкольн авеню, 18, Вашингтон.
Послесловие
С этого дня моя переписка с Лилиевым и его группой прекратилась. Думаю, известную роль в этом сыграла моя бывшая супруга Стефана Чомакова (земля ей пухом). Публикуя эти дорогие для меня письма, я выполняю долг перед историей болгарской литературы и своей совестью. Думаю, они прольют новый свет на некоторые страницы жизни и творчества людей, которыми я не перестаю восхищаться.