Дело, кажется, шло на лад, устраивалось как нельзя лучше. Турецкий готов был зажечь свечу в первой же попавшейся у него на пути церкви. Но поблизости имелись только соборы и костелы, а он не был уверен, что там его благодарность будет принята без встречных условий. Повод-то все-таки был. Очередная, «последняя», его ссора с Иркой завершилась благополучным объяснением и рассеялась как дым. Точнее, как утренняя дымка или легкий туман на взморье. Правда, для того, чтобы «рассеялась», ему потребовалось приложить немало усилий, в том числе и физических. Умственные — что, они привычны. А вот сыграть роль осчастливленного прощением мужа, да так, чтобы и самому, в конце концов, поверить в это, чтобы жена тоже поверила, тут одного осознания мало, тут умение необходимо, многолетний опыт, так сказать. Но все у них действительно обошлось, Ирка простила, пообещала забыть, а потом на деле доказала, что она, как и в прежние времена, любит своего мужа, и как любит! Напрашивался вывод: дурак ты, Турецкий! Верно сказано: от добра — добра не ищут. Пора бы и, в самом деле, остановиться, оглянуться, да и выплюнуть осточертевшие удила, которые сам же и зажал зубами, закусил, понимаешь…

Последние дни Иркиного «отпуска» выдались жаркими, но на взморье это не так остро ощущалось, как в городе, и они предпочитали всем другим занятиям, кроме ночных, валяться до темноты на пляже, подставляя спины шаловливым волнам, которые мягко перекатывались через них и быстро таяли, словно испаряясь, в горячем песке. Уходили с утра и валялись до самого вечера, подкрепляясь бутербродами и копченой рыбкой — под охлажденное пивко из банок, зарытых в мокрый песок. Турецкий из красивых перьев чаек, которые собирал на пляже, строил веселой расцветки шалашики, а Ирка негромко рассказывала ему, ну, как они, например, вдвоем будут жить в этих легких строениях, когда очутятся на необитаемом острове. В одном шалаше у них будет дом с огромной спальней, в другом — ночной клуб, куда они будут заходить перед сном, чтобы пропустить по кружечке отличного пива, которое здесь, в Юрмале, выше всяких похвал, а в третий, тоже ночной клуб, они заходить не будут, — из принципиальных соображений. Турецкий искренне хохотал, хотя слышал этот анекдот про английского лорда на необитаемом острове чуть ли не сто дет назад, но Ирка радовалась, рассказывая, а он радовал ее своим смехом. Нет, серьезно, жизнь налаживалась, слава богу, чего вспоминать прошлое?..

И еще одно прекрасное качество проявилось у Ирки: она, в самом деле, не умела помнить зло, причиненное ей мужем: забыли, — значит, забыли. А вот Эльза Густавовна, последняя из трех ее теток, две из которых пребывали уже в иных мирах, все-таки помнила, как когда-то ее строптивая племянница, неожиданно почуявшая в душе и теле самостоятельность, а возможно, и опасность в одночасье потерять соседа Шурку, который собирался уже переезжать из их общей коммуналки на Старом Арбате в свою новую, однокомнатную квартиру в доме на Фрунзенской набережной, наплевала на все правила хорошего тона и другие условности и независимо ушла в его комнату. А утром, так следовало понимать, появилась из нее, если еще не до конца женой, то, во всяком случае, не посторонней женщиной для почти дипломированного юриста. Вступили в брак они позже, но с той ночи привыкли вести отсчет совместной жизни ни в чем себе больше не отказывать. Может быть, в угоду воспоминаниям о тех незабываемых днях и ночах горячей юности и не «зацикливалась» Ирина на Шуркиных «похождениях»: ссорились, ругались, она убегала к теткам, возвращалась, — значит, любила все-таки своего беспутного муженька. Да и куда его бросить-то, погибнет же!..

А тетки, конечно же, внимательно наблюдали в ту пору, как на лукавой физиономии племянницы, обещавшей стать очень красивой дамой, постепенно менялись выражения — от наивных еще вопросов быстро созревающей девицы до глубокого и, возможно, чуть-чуть ироничного отношения к тому, что самим теткам, в их закоренелом девстве, было попросту недоступно пониманию. Но вот это ее превосходство, а также достоинство, достигнутое благодаря сугубо личным преимуществам перед ними, и возвышало Ирину в их глазах. А также распространялось и на ее мужа. Во всяком случае, к их ссорам они относились снисходительно, охотно привечая племянницу, но и не отказывая в гостеприимстве ее мужу, одно время даже слишком часто прилетавшему мириться.

Иных уж нет, а те далече. Оставшаяся в одиночестве, Эльза Густавовна прочно осела еще в конце восьмидесятых годов прошлого века в Юрмале, на родине своего родителя. За два десятка лет она обзавелась тут знакомыми, помнившими ее предков, и считалась среди них своей. Это было удобно и семейству Турецких: они чувствовали совсем другое отношение соседей к себе, — вроде как и они тоже здесь свои. Ну а сам Александр Борисович бывал в Риге и прежде довольно часто по служебным делам, и в последнее время — тоже несколько раз, постоянно оставляя о себе доброе впечатление среди бывших коллег. Он знал свое дело и не хамил, не играл роль обиженного «старшего брата», не выказывал превосходства, — за это его и уважали. У профессионалов ведь свой подход к оценке личности…

Очередное роскошное утро началось у них с веселых препирательств. Поскольку ночь оказалась более бурной, нежели они предполагали вечером, Турецкий позволил себе «смежить веки» лишь перед рассветом. А вечная хлопотунья Ирина, осторожно освободившись от его сонных объятий, отправилась на рынок и вернулась вместе с солнцем и с кошелкой свежей черники. Самый сезон!

— Шурик, подъем! — торжественно объявила она, приближаясь к постели и ставя кошелку на пол. — Уже…

Она, вероятно, хотела сказать ему, что солнце давно взошло и им не стоит терять времени зря: раннее солнышко очень полезно для здоровья. Хотела, конечно, но не рассчитала расстояния до Шурки, а тот, словно хищный зверюга, почти прыгнул к ней, схватил в объятия и рухнул обратно в постель. Ирина хохотала и вовсе не собиралась сопротивляться.

В перерывах между затяжными поцелуями она все-таки сумела донести до мужа мысль о том, что пора бы и позавтракать, восстановить щедро растраченную за ночь энергию.

— А что у нас? — скорее, машинально спросил он, по-прежнему не собираясь вставать. И отпускать ее — тоже.

— Я решила, Шурик, — попыталась стать серьезной жена, — что тебе пора взяться за свое здоровье. Ты видишь, как я замечаю, все хуже. Раньше ты таскал очки для солидности, это понятно, потом они понадобились всерьез — для чтения. А теперь ты уже и разговариваешь, не снимая очков. Так нельзя. Я узнала от умных людей, что при слабом зрении очень помогает черника. Вон, целую кошелку принесла. И каждый день, сколько будем здесь, таскать буду. И я решила, что ты теперь станешь ежедневно лопать чернику с молоком, со сметаной, с кефиром, с любым наполнителем, со мной.

— Да-а? — вмиг усек Турецкий. — А что, по-твоему, лучше в качестве наполнителя, — ты или сметана?

— Дурак! — Ирина засмеялась, сообразив, что сказала нелепицу. — Я ее вместе с тобой есть буду! Тьфу! Совсем запутал!

Отсмеявшись, они стали выяснять, где тетка? Той дома не было, ушла к соседке, у которой случились, видимо, какие-то неприятности. Ирина слышала, как обе старые женщины что-то возбужденно, едва не плача, долго обсуждали по-латышски, потом куда-то ходили. Но ничего конкретного она так Ирке и не сказала.

— Тетки нет… У соседки, там что-то… — договорить не успела.

— Быстро! — больше у него слов просто не нашлось, да и не нужны они были.

Когда тетка вернулась, Ира с Шуриком дружно уминали из большой глиняной миски чернику с молоком, — чмокали, чавкали и… целовались, оставляя друг у друга на губах и щеках свежие лиловые следы полного и окончательного примирения. Хмурая Эльза Густавовна не смогла сдержать легкой усмешки: очередная война между супругами закончилась более чем мирной передышкой. Но ее мучили неприятности, и она, помолчав и покачав в осуждении седой головой, заговорила.

У подруги соседки, проживавшей на противоположной окраине городка, действительно случилась большая беда. Даже, можно сказать, трагедия.

Внезапно умерла дочь, ведущая артистка Рижского драматического театра Лора Страутмане — умница, красавица, совсем молодая, немного за тридцать, ну, может, чуть больше, но с большими творческими, да и жизненными перспективами. Ее здесь все знали. Отчего умерла, совершенно непонятно: решила немного похудеть, так, как это для новой ее роли требовалось, а вон, гляди, чем кончилось!.. Врачи установили чудовищный диагноз: цирроз печени! Совершенно невероятно! Вчера девять дней исполнилось, и у Ады Морисовны собирались те, кто помнил и любил ее Лорочку, — несколько пожилых подруг матери и самые близкие друзья покойной. А тех всего и пришло-то три-четыре человека, — лето же, все в отпусках. Говорили хорошие, теплые слова, сочувствовали матери, но что ей все эти речи, когда Лорочку уже не вернешь? Симпатичный режиссер из театра, который приехал из Риги, был крайне возмущен тем обстоятельством, что по поводу непонятной кончины талантливой актрисы не ведется никакого расследования, и клятвенно пообещал Аде Морисовне и всем остальным, что не оставит этого дела. Можно было подумать, что его действия что-нибудь изменили бы…

Рассказывая и словно жалуясь, Эльза Густавовна как-то странно поглядывала на Александра, будто лично он мог быть в чем-то виноватым перед неизвестными ему женщинами, будто он имел вообще к ним отношение. Позже, когда скорбный рассказ закончился и Турецкие с облегчением отправились на пляж отлеживать животы, бока и спины, Александр спросил у Ирины, какую, по ее просвещенному мнению, он мог бы чувствовать за собой вину перед абсолютно неизвестной ему актрисой и ее матерью? Во всяком случае, так, ему показалось, думала о нем тетка. С какой стати, черт возьми? Латвия — совсем другое и, кстати, чуждое ему государство — со своими правилами и законами, и к латвийскому правосудию он вообще не имеет отношения, поэтому нечего и намекать… понимаешь… Неизвестно, чем та балда отравилась, вполне возможно, даже и некачественными лекарственными препаратами, — мало, что ли, подобных случаев? Повсюду же, в буквальном смысле, стонут от фальсификата во всех сферах, в любой мало-мальски стоящей продукции. А уж о медицине и говорить нечего! И если они, эти опечаленные родственники, хотят что-то обнаружить, пусть сперва разберутся в качестве тех лекарств, которыми пользовалась несчастная актриса. Откуда они появились и кто их привез?

Александр сказал об этом, не сильно, что называется, задумываясь о смысле своего совета, а вот Ирина насторожилась. И решила поговорить с теткой об этом. Ей показалось, что в ее сетованиях как раз и прозвучало откровенное недоумение по поводу того, что никто так и не узнал, да, кажется, и не собирается узнавать, истинной причины смерти, хотя вон уже, сколько времени прошло. Вроде и из полиции никаких проясняющих сведений не поступало. И о чем там думают, непонятно. Зато теткино неодобрение к Шурке, как к носителю высшей законности, вообще, явно почувствовалось….

Ирина даже уловила в интонации тетки, возмущающейся странной ситуацией с выяснением причин смерти красивой молодой женщины, да еще к тому же известной артистки, некое сожаление по поводу того, что в новой демократической стране никому нет дела до обычной человеческой судьбы. Мол, при советской власти уже, небось, на пупах бы крутились все эти полицейские милиционеры, потому что их давно бы крепко взгрело начальство — за медлительность и халатное отношение к делу. А нынешним вроде бы даже и причину искать незачем: сама неизвестно, от чего лечилась, и сама же неизвестным лекарством отравилась. Ну, так что ж теперь делать? Нанимайте частного сыщика, который выполнит обязанности государства, но только за хорошее вознаграждение. Вот как Шурик, как все охранно-розыскное агентство «Глория», к помощи которого все чаще прибегают люди со своими заботами и несчастьями. Не дело, конечно, но заметно, что и другого выхода никто не видит. Кругом же коррупция, будь она неладна, и демократия тут ни при чем, если основа основ государства — правоохранительные органы — повязаны поголовной коррупцией.

Ирина недовольно поморщилась: кажется, она уже и сама уже начала пользоваться Шуркиными интонациями, разбрасывая обвинения налево и направо, ни за что конкретное, в сущности, лично не отвечая. Удобная позиция…

За ужином разговор возобновился словно бы сам по себе. А может, это Шурка, чьи мозги, разумеется, если не заняты посторонними бабами, то всегда нацелены на все эти привычные для него следствия-расследования, спровоцировал его. Во всяком случае, он, как бы между прочим, заметил, помешивая в стакане с чаем раздавленную чернику, — лечиться так лечиться! — что, если женщина, потерявшая единственную дочь, да к тому же, вероятно, и кормилицу, действительно желает добиться истины, ей легче всего не ждать решения компетентных органов, а обратиться к адвокату. Тот проведет соответствующее расследование, и одинокая пожилая женщина сможет получить хоть какую-то компенсацию от государства. И тянуть с этим делом не надо: чем больше пройдет времени, тем меньше будет обнаружено улик и фактов. Это он как профессионал советует. И, кстати, тут же вспомнил он, неподалеку, почти в центре Майори, вблизи от отеля «Балтик-Бич», имеется адвокатская контора бывшего отличного сыщика, а ныне адвоката Дорфманиса, с которым ему приходилось работать совсем недавно. Шура посмотрел с улыбкой на жену и добавил:

— Это было дело, связанное с убийством Эвы, если помнишь. Он — толковый мужик. И если у этой вашей Ады, или как там ее, Адель, Аделина, Аделаида? — Турецкий еще шутил! — возникли вопросы, она вполне может проконсультироваться с адвокатом, тот не откажет в помощи. И недорого, кстати, возьмет. Его зовут Лазарем Иосифовичем, — добавил он и, полностью отключившись от темы, немедленно принялся за свой чай.

«Вот же счастливое умение! — почти восхитилась Ирина откровенной наглостью мужа. — Это ж надо?! При мне вспомнить о своей… Ну, негодяй, ничто его не пробирает! И ведь тут же сделал такой вид, будто у них ничего не было!» Но ревность Ирины длилась недолго. К чему теперь говорить о той покойнице, задушенной преступником, охотившемся, как выяснилось, вовсе не за ней, а за Шуркой, в воронежской гостинице? Она вспомнила собственные размышления сегодня на пляже и решила, что Шуркина шальная башка все-таки хоть и с заметными моральными издержками, однако варит в правильном направлении. Молодец…

Режиссер Петер Августович Ковельскис принял умный совет Инги и озвучил идею обращения в адвокатскую контору на поминках, где ему внимали с неоднозначным интересом. Он без труда нашел указанную контору и договорился с молодым человеком, который представился помощником адвоката Дорфманиса, Димитрисом Вилипсом, о том, что те возьмутся за такое расследование. Но им было необходимо знать все, что касается погибшей, и не из слухов, а из первых рук. И режиссер назвал ему адреса и телефоны матери Лоры, ее подруги Инги и тех нескольких работников театра, кто знал о решении актрисы сбросить лишние килограммы. Впрочем, о причине ее такого решения он решил промолчать, полагая, что ничего, кроме осложнений и подозрений в свой адрес, не добьется. Сама решила. Да, был у них такой разговор, но фактически на бегу, за несколько часов до его отъезда в Москву, и разговор этот касался исключительно исполнения роли Дездемоны в «Отелло».

Но сам он никаких предварительных условий актрисе, естественно, не ставил, очевидно, это была ее собственная инициатива, закончившаяся так неожиданно и трагически. Но дело определенно не в этом. Что, собственно, и требуется доказать. А то в театральном коллективе некоторые коллеги уже косятся на него, режиссера, возможно, желая приписать ему какую-то долю вины, в то время как он скорбит вместе со всеми о горькой потере.

Вежливый помощник адвоката все понял и пообещал немедленно поставить Петера Августовича в известность, как только им удастся найти хоть какие-то следы или улики совершенного преступления.

Довольный своей миссией Ковельскис тем временем занялся поиском подходящей актрисы, для замены на роль жены Отелло. Однако, поскольку сама судьба снова занесла его в Майори, а дом Инги находился неподалеку, в нескольких кварталах от главного проспекта, на Йомас-йела, и он решил не терять лишнего времени, хотя наступающий вечер был у него свободен, и позвонил ей. Причем позвонил, находясь почти возле ее дома. Он поставил себе за правило не появляться здесь без предварительного телефонного звонка, чтобы не ставить новую любовницу в неловкое положение. Элементарный такт обязывает. А ну, как у нее «гостит» кто-то другой? В том, что так может быть, он был почти уверен. Тонкий знаток психологии, он подозревал, что у «его Инги» есть еще кто-то. На каком основании? А на том, что она вела себя с ним в постели как очень опытная, умелая специалистка в этой, не такой уж и стыдной, в сущности, профессии. Мало ли, у кого как судьба складывается! Разумеется, ни о какой продолжительной связи с ней и речи быть не могло, разве что — близость, вот так, от случая к случаю.

Потому и сейчас, получив разрешение посетить, Петер Августович решил не медлить, и несколько минут спустя, уже входил в подъезд и открывал дверь в квартиру своим ключом. Но почему-то именно этот акт полнейшего, можно сказать, доверия к нему со стороны хозяйки не задевал его сознания. Он поспешил заверить гостеприимную Ингу, чьи прозрачные, словно созданные из кристаллов хрусталя, глаза излучали поистине небесное сияние, в том, что находился неподалеку, можно сказать, рядом, посетив перед этим адвокатскую контору. И, собственно, это и явилось причиной его появления у нее. Ну то есть так сложились обстоятельства. Странное, надо заметить, оправдание перед женщиной, вручившей тебе свои ключи — и не только от дома, но и от… Конечно, иногда мужчина должен думать перед тем, как приступать к оправданию своих, якобы спонтанных, действий. Очевидно, в данный момент ему было не до анализа своих речей.

Инга улыбнулась, подчеркивая тем самым свое одобрение его действий. Вот только одно ее, кажется, в этот раз несколько смутило: сообщая ей о своем разговоре с помощником адвоката, режиссер, ничуть не смущаясь, спокойно раздевался. Он аккуратно снял с себя верхнюю одежду и повесил пиджак и брюки на спинку стула, затем, продолжая говорить и перейдя в другую комнату, начал снимать там сорочку, майку и носки. Оставшись в одних трусиках, он выглянул к Инге и с удивлением обнаружил ее по-прежнему удобно сидящей в кресле и не собиравшейся немедленно спешить к нему, сбрасывая на ходу, как однажды уже было у них, легкий, очаровательный халатик. Наоборот, она поглядывала на его достаточно крепкую, накачанную фигуру с вопросительным интересом.

Он опешил: что происходит? Он же пришел за… ну, как… обычно. Он — в дом, она — в постель! И полная ясность. Каждый получает свое наслаждение. Хорошо, когда это происходит одновременно, но ничего страшного, если и порознь. Нет, в самом деле, что происходит?

На лице Ковельскиса было написано столь откровенное недоумение, что Инга расхохоталась. Ему показалось, что даже и с неприкрытой, хотя бы элементарной вежливостью, насмешкой. И он вдруг подумал, что, наверное, поторопился. Ведь всю прошедшую ночь после утомительных, но, очевидно, необходимых для своего же собственного морального очищения, поминок девятого дня они провели в бурной борьбе, совершенно обессилившей закаленного в подобных любовных битвах Петера Августовича. А вот Инга, как он обнаружил, покидая ее «уютное гнездышко» на рассвете, совсем вроде бы и не устала. И могла бы, вероятно, продолжить состязание в выносливости. О чем это говорит? О ее бурном спортивном прошлом? Со всеми издержками «тренерских забот о своих подопечных» во время спортивных сборов, и так далее, известно же… Именно это обстоятельство и подтолкнуло его к мысли, что она, конечно же, профессионалка. И раз это так, то ни о каких сердечных делах и проблемах здесь не может быть и речи. Расслабление — да, наслаждение — да. В конце концов, и особая благодарность может тоже иметь место. Но, возможно, напрасно распалив свое воображение, она претендует теперь на нечто большее нормальной человеческой близости? Это стало бы огромной ошибкой с ее стороны. Увы, не мог себе позволить известный деятель высокого искусства длительную и в чем-то обязывающую его страсть с обыкновенной преподавательницей английского языка в гимназии. Даже с учетом ее замечательного женского умения. Так в чем же дело?

Нелепо обнаженный, он застыл в дверях «вопросительным знаком».

А Инга, с новым для себя интересом разглядывая его тело, на котором уже появились первые свидетельства приближающегося «критического» возраста, размышляла о том, что же с ней самой сегодня произошло? Почему она не ринулась в постель, на ходу сбрасывая с себя на пол немногие домашние одежды и тем самым демонстрируя свое неистовое желание поскорее почувствовать этого сильного мужчину? Что ее остановило? И вдруг поняла. И ей стало очень грустно: снова ошибка. А ведь так была уверена… Ее словно ледяной водой окатило: ну, конечно, вот она — причина Лоркиной смерти. Это — он! Лорка, разумеется, влюбилась и без всяких компромиссов отдалась этому жеребчику, полагая, что он — ее судьба. А прежний его брак — нелепая случайность. Лорка поверила! Как поверила и она сама несколько дней назад, когда он впервые один пришел к ней.

А ведь Лорка кинулась в свою любовь, словно в пропасть, отчаянно веря, что Петер не даст ей упасть, но при этом каждое его слово, каждая просьба — закон! Вот почему она и ухватилась за этот проклятый срок — 28 дней, и ни часа больше. Она и опомниться не успела, как в чем-то главном прокололась. И на спасение уже не оставалось времени. Другими словами, вот он, главный виновник Лоркиной гибели. Он замыслил, как всякий самовлюбленный художник, свой спектакль, и ему было вовсе не до актрисы, которая и нужна-то была лишь в качестве удобной любовницы, а также вспомогательной силы в процессе осуществления грандиозных творческих планов. Какая же он мерзость! Он ведь и переживал-то «по-театральному»! Слезливо и сентиментально, будто работал на публику. Ну, конечно, поэтому и в первую же ночь их более близкого знакомства он, якобы ища утешения, вмиг оказался и в ее постели. Совершенно забыв при этом несчастную жертву собственной беспечности. Так ведь легче всего оправдать себя… Он — натуральный потребитель, этот сукин сын, он уже и к новой любовнице привык настолько стремительно, что не мыслит, что она ему — ему! — способна отказать! Ну что ж, посмотрим на тебя, голубчика, реально…

Замерший в дверях «великий режиссер», олицетворял собою скульптурную фигуру классического «Недоумения». Инга хмыкнула и поудобнее устроилась в своем кресле, вытянув в его сторону очень аппетитные, стройные и сильные ноги настоящей спортсменки: пусть слюну глотает!

— Я не успела тебя предупредить, милый, — с сарказмом заявила она. — Ты так стремительно принял собственное решение, ни о чем не спросив. Но сегодня у меня нет ни малейшего желания заниматься с тобой привычным для тебя, банальным сексом. Настроения нет, да и дела еще имеются. Сейчас ко мне подъедет один очень способный студент, с которым я занимаюсь, главным образом, установкой правильного произношения. — Инга округлила рот, давая Петеру полную возможность думать о ней все, что ему захочется. — И я буду плотно занята часа два-три, не меньше. Он не успевает быстрее, понимаешь ли? Впрочем, чтобы не расстраивать тебя сильно, я могу подсказать адрес, где тебе без труда удастся снять вполне приличную даму. Ты ведь за этим бегаешь ко мне, не правда ли? Ну, чего молчишь, красавчик? — уже с пренебрежением спросила она. — А то — любовь, морковь!.. Ты загубил Лорку-то, ты, я это сейчас вдруг поняла! И Бог тебе этого не простит. Я почему-то решила, что ты действительно страдаешь, вот дура! А тебе все едино, лишь бы ножки были пошире раздвинуты, верно? То-то и оно… — Инга поднялась из кресла. — Одевайся, я устала от тебя. Думала, в самом деле, свою любовь потерял, а оказалось-то, всего-навсего пару очень удобных ног. Нет, ты не тот, за кого я тебя приняла. По ошибке, конечно. Извини, ты мне неинтересен.

Она вышла на кухню и стала слушать. Но в комнате, показалось ей, ничего не происходило. Неужели, мелькнула нелепая мысль, он сейчас кинется к ней, упадет на колени и станет умолять простить его? Жарко и путано объяснять, что она не поняла его, что он, на самом деле, извелся от безумного желания…

В прихожей не хлопнула, нет, а аккуратно защелкнулась стальная, сейфовая дверь — единственное, что осталось от недолгого мужа. Тренер был помешан на том, что за ним отовсюду подглядывают, да и ценности свои берег пуще глаза — многочисленные медали прошлых соревнований. Затем, уже тише, раздался стук двери в подъезде. И она увидела, как режиссер характерной своей, стремительной походкой поспешил в сторону станции Майори, к электричке на Ригу. «Он и на такси для себя экономит», — равнодушно подумала Инга, почему-то вспомнив, что Петер ни разу за несколько своих «посещений» не появился у нее дома с каким-нибудь, пусть самым незначительным, подарком для нее и являлся, как в свой собственный дом. А, интересно, почему он ни разу не пригласил ее к себе? Он ведь в разводе со своей прежней женой? Или это все — слова, одни слова, на которые он большой мастер?

Фигура режиссера исчезла вдали улицы. Инге стало очень грустно, и она отошла от окна. О чем было еще думать? Только о том, что сама оказалась ничуть не умнее Лоры, тоже ведь поверила…

На столике в прихожей она почему-то без всякого удивления увидела оставленные им ключи от ее квартиры. Молча простился, значит…

Спустя два дня, за которые Инга просто силой, напряжением нервов, заставила себя забыть об этой нелепой связи, хотя в памяти все еще оставались некие моменты, когда она ощущала себя на вершине блаженства. А что еще требуется нормальной ч очень симпатичной женщине, не имеющей ни мужа, ни постоянного бойфренда, при общении с красивым и сильным мужчиной, к тому же и очень известным?

И тут раздался телефонный звонок… Лето, — кто бы мог звонить? Никого же из близких знакомых нет в городе. Ей казалось, что рижане почему-то были равнодушны к прелестям своего края, и на взморье обычно «тусовались» иностранцы, то есть приезжие, а не местные жители. Потому и звонить ей было некому. Если только?.. И забилось сердце, оскорбленное в самых светлых надеждах! Неужели?!

Но «алло» произнес незнакомый голос. Она ответила неохотно, что да, это она у телефона, Инга Францевна Радзиня. Что угодно?

Настойчивый голос, упирая на срочную необходимость личной встречи, предупредил, что речь пойдет у них о трагически погибшей Лоре Генриховне Страутмане, ее подруге. Она удивилась: откуда стало кому-то известно о том, что она дружила с Лорой? Вроде они никогда и нигде не афишировали этого факта. Встречались, заходили в бары, сплетничали в охотку. Что еще может связывать когда-то близких школьных подруг? Не могла же она сказать о том, что ее квартира служила Лоре и ее любовнику удобным прибежищем!..

Мужчина хмыкнул и изысканно ответил:

— Извините, любезная Инга Францевна, но мне показалось, что вы так агрессивно встретили мой звонок, будто ожидали, по крайней мере, услышать рычащий голос своего заклятого врага. Позвольте уверить вас, что это решительно не так! Я — адвокат Лазарь Иосифович Дорфманис, и моя контора, о которой, уважаемая госпожа, вы непременно слышали, находится в пятнадцати минутах спокойной ходьбы от вас, так, во всяком случае, мне представляется, возле «Балтик-Бич». А необходимость прибегнуть к вашей помощи, любезная госпожа Радзиня, вызвана у меня тем обстоятельством, что ко мне в контору недавно обратился, вероятно, хорошо известный вам театральный деятель господин Ковельскис. Во всяком случае, он так утверждал. И я не позволил себе усомниться в его словах.

— Да? И почему же? — прямо-таки дрожащим от показного равнодушия голосом спросила Инга.

— А вы и не представляете себе, уважаемая госпожа, — судя по интонации, адвокат улыбался, — как лестно он отзывался о вас. Правда, — он тут же хихикнул, — господин Ковельскис предупредил меня, что вы можете оказаться не самой э-э… скажем так, удобной собеседницей, но у вас есть, тем не менее, важнейшие человеческие качества. Вы, сказал он, — предельно искренний и честный, и вообще глубоко порядочный человек. И если только пойдете нам навстречу, то сделаете, со своей стороны, все, чтобы оказать существенную помощь адвокатскому расследованию.

— Он правда так сказал? — почти выдохнула Инга.

— Клянусь честью, верьте моему слову. Я никогда не обманываю своих клиентов, и уж, тем более, красивых женщин! — адвокат засмеялся.

— Откуда вам-то известно? — Инга не соображала, как реагировать. Уже и сам предмет разговора словно бы отошел у нее в сторону, явившись далеко не главным для нее.

— Хо! Слышали б вы, с каким восторгом он описал мне вас, чтобы я мог легко узнать при встрече. И, если вы не против, могу открыть вам свою, чисто профессиональную, тайну. Но, с вашего позволения, строго между нами. Идет?

— Ну-у… идет!

— По-моему, уважаемая госпожа Радзиня, — вкрадчивым шепотом заговорил адвокат, — он серьезно увлечен вами. Если вообще не влюблен, как юный студент в красавицу курсистку, вы меня понимаете? — кинув последнюю фразу совсем уже интимным тоном, адвокат раскатисто рассмеялся. — кажу больше. Когда я предложил ему приехать в контору вместе с вами, он уверенно заявил, что такой шаг может оказаться весьма неудобным, даже неприятным для вас. Он не желает оказывать никакого морального давления на вас, полностью доверяя вашему мнению и убеждениям. У меня, скажу по чести, на миг закралась мысль, что он в чем-то виноват перед вами, не совсем еще понимая, как выйти из этой ситуации. Но это, простите, уж относится к области предположений и не имеет ни малейшего отношения к тому следствию, которое нам предстоит предпринять.

— Благодарю вас за откровенность, — нашлась, наконец, Инга. — Так что я должна сделать?

— Ну, идеальный вариант, если бы вы нашли возможность посетить нашу контору, я готов назвать точный адрес.

— Благодарю вас, но, кажется, я знаю. Однажды, впрочем, не так и давно, я случайно оказалась в вашем районе и встретила симпатичного молодого человека, который представился мне помощником адвоката. Уж не ваш ли? Его зовут, по-моему, Димитрас.

— Хо! И тут поспел! — адвокат развеселился. — Мой, мой, чей же еще? Способный парень… Очень способный! — сказано было явно двусмысленно. Но голос адвоката сразу стал серьезным. — Если бы вы смогли подойти в контору еще сегодня, я был бы вам крайне признателен. Но если для вас поздно, я готов перенести встречу на завтра, в любое, удобное для вас время.

— Нет, нет, ну, что вы, что вы! Я же понимаю, что есть вещи, которые не терпят отлагательства, да и не так уж поздно. Пожалуй, я приду.

— Буду с нетерпением ждать вас, уважаемая Инга Францевна.

Что-то было не в порядке с головой… Мысли какие-то дурацкие, сомнения… А если все придумано? Но с какой целью?.. К примеру, чтобы отвести от себя подозрения?.. Она же ясно выразилась, назвав его виновником гибели Лоры. Он мог испугаться. Сомнения сомнениями, но ведь такое обвинение с ее стороны, будь оно широко озвучено, действительно могло бы нанести непоправимый ущерб имиджу знаменитого режиссера. Вот он и заволновался, на всякий случай. И даже ход нашел верный. Он, видите ли, ее всячески восхваляет, а она его станет обвинять, по сути, в смертном грехе. Что на это ответить? Обыкновенная стерва, и ее словам нельзя верить. Хотя она — да, и честная, и порядочная, и умная. И даже красивая! Но — ошибся, видите ли, в ней заслуженный человек, тонкий знаток психологии. Впросак попал!.. Почему бы и не так?

Жестокие сомнения одолевали Ингу. Очень хотелось ей поверить адвокату. И боялась, помня весьма неблаговидное поведение Петера. Неужели она сама ошибалась, а оттого и такая реакция на смерть Лоры? Но почему? На ее стороне факты, а на его? Опять одни слова?..

Как бы там ни было, а решение принято, и пусть ее продолжают мучить сомнения, она сама же только что пообещала адвокату прийти в его контору.

Но перед тем как выйти из дома, она вдруг решительно сняла телефонную трубку и набрала известный ей номер в дирекции театра. Хотя до открытия сезона было еще далеко, Инга знала, что Петер задерживается в театре обычно допоздна. Ответил мальчишеский голос:

— Театр, кого вам надо?

— Петера Августовича.

— Сей момент, он где-то здесь бродил, — без всякого уважения произнес тот же голос, и она услышала его крик: — Эй, Юрис, глянь-ка там главного! Его срочно на трубу зовут!

Через несколько томительных минут, на протяжении которых у Инги несколько раз вспыхивало острое желание бросить трубку, раздался знакомый и, оказывается, очень ожидаемый, голос режиссера:

— Ковельскис, слушаю вас.

Ни усталости от быстрого бега, ни нетерпения, — обычный деловой тон.

— Ответь мне, пожалуйста, зачем тебе понадобилось давать адвокату столь лестную мою характеристику?

— А-а-а… — протянул он, узнав. — Прости, сейчас перезвоню, здесь слишком много народу, плохо слышно, я перейду в свой кабинет.

«Врет, — слушая короткие гудки, подумала Инга, — просто растерялся и не знает, что ответить». Но трубку, тем не менее, положила на аппарат. И буквально через минуту раздался звонок. Она сняла трубку.

— Инга, — услышала она нетерпеливый и словно бы заранее не принимающий никаких возражений голос, — я просто обязан тебе заявить, что я вел себя, как самая отвратительная свинья. Это непростительно, я знаю, потому и не прошу никакого снисхождения с твоей стороны. Ты абсолютно права, а я — скотина. И говорю это совершенно искренне.

— А с чего это ты вдруг осознал это и, кажется, даже собираешься каяться?

— Скажу честно, хотя знаю, что мои слова еще больше отвратят тебя от меня. Только уйдя и дожидаясь потом электрички, а потом в поезде до самого дома, я думал только о том, какую совершил грубую, непростительную, отвратительную ошибку! Только не бросай трубку, дослушай, пожалуйста! Ты была полностью права. И это, в первую очередь, касается моего отношения к женщинам — вообще. Их у меня было немало в жизни, и ничем особенным они, одна от другой, не отличались. Увы! А так по-скотски получилось оттого, что я тебя не понимал, будучи уверенным при этом, что видел насквозь. Но, только оказавшись за дверью, осознал себя примитивным жеребцом. И стало, ты не поверишь, ужасно стыдно и горько. Ты — не такая, как все они! Ты не похожа ни на кого из них, только слепец мог этого не видеть и не понимать… Вот и все причины, — Петер тяжко вздохнул. — А перед адвокатом я не мог лукавить, да и не собирался. Я просто на миг вспомнил тебя — всю, с ног до головы, ну, как я видел не раз, прости, потом будто услышал твой голос и… В общем, сама понимаешь. Но мне и в голову не могло прийти, что он скажет об этом тебе. Еще раз прости, мне очень неловко перед тобой за эту… самодеятельность.

— Ну, почему же? Он мне и еще кое-что добавил. Я, правда, не поверила, отнеся его слова к обычной адвокатской любезности. Например, то, что ты, возможно, влюблен в меня, как юный студент в красавицу курсистку. Извини, это не мои, а его слова.

— А знаешь, — задумчивым голосом заметил он, — этот адвокат сразу показался мне очень умным и проницательным человеком. И теперь я уже уверен, что он сумеет докопаться до первопричин…

— Я бы тоже хотела этому верить… Ну, что ж, хорошо, я получила от тебя ответ. А скажи, Петер, я сильно нарушила бы твои планы, если бы попросила тебя навестить меня сегодня?

— Неужели, милая, ты готова простить?!

Режиссер воскликнул, как показалось Инге, с несколько излишним пафосом. Но она тут же оборвала свои мысли: нельзя же быть въедливой и отвратительной до такой степени! Режиссер — ведь тот же артист! Ну, так он жизнь воспринимает! И как можно от него требовать чего-то иного?

— Не знаю, как насчет «простить», но… буду тоже честной. Я по тебе соскучилась.

— Когда я могу быть у тебя, милая моя? — почти перебил он ее.

— Сейчас я отправлюсь в адвокатскую контору, мы договорились с этим Дорфманисом. А сколько времени займет беседа, не знаю. Но думаю, что окажусь дома раньше, чем ты подъедешь. На всякий случай, те твои ключи от квартиры будут лежать в почтовом ящике, внизу, полагаю, ты еще не успел забыть мой номер?

Вот сказала и подумала, что зря пытается язвить, он же все объяснил, и немедленно получила легкий щелчок по носу от него:

— А у тебя разве нет сегодня дополнительных занятий английским?

«Ах ты, сукин сын! — хмыкнула про себя она. — А впрочем, это же обычная их пикировка, ничего серьезного и обидного, зато разжигает…»

— Представь себе. Кто-то «настучал» моему студенту о тебе, и он категорически отказался от продолжения занятий со мной. Чем нанес непоправимый ущерб моим финансам. Что, съел?

Боже, каким счастливым голосом он захохотал!

— Я все понял! Лечу, дорогая!