Полевой командир Мамед Бараев был интеллигентным человеком. Одно время он жил в Москве постоянно, это было не так уж и давно, но сколько в его жизни с тех пор изменилось… В Москву он приехал тогда учиться, поступил в МГУ на философский факультет. Не сам, конечно, поступил, а с помощью влиятельного дяди Гасана, в ту пору работавшего в министерстве. Дядя принял племянника у себя в шикарной квартире, подумал и определил:

— Нечего тебе самому толкаться, в хороший вуз ты все равно сам не поступишь, чего время терять… А плохой нам не нужен. У меня есть знакомые в деканате философского факультета МГУ, так что быть тебе философом.

— Зачем — философом? Профессия больно какая-то…

— Балда, — ласково сказал дядя, отхлебывая коньячок из стакана, — это ж кузница партийных кадров… Есть еще истфак, но знакомые у меня только тут. Так что не привередничай. Ты себе представляешь, какую ты потом карьеру можешь сделать, при живом дяде?

Это были восьмидесятые годы. Так и случилось, что имел в результате Мамед Бараев диплом философа… Где теперь вся эта философия? Что от нее осталось? Все жизнь вытеснила. У жизни своя философия. Тем не менее в душе сохранилось теплое чувство к Москве — что-то вроде легкой ностальгии по студенческим годам.

Иногда в одном человеке совмещается так много, думал он, катя по Москве на собственной черной машине с шофером и сопровождающими. Москва, с тех пор как видел он ее в последний раз, тоже изменилась. Под Европу косим, усмехнулся он, витрины блестящие, плиткой тротуар выложен перед каждым магазином в центре… Раньше Москва нравилась ему больше: уютные дворики, тишина, ходить безопасно… Никто и не посмотрит, чеченец ты или нет.

Вот, например, Иван Грозный, продолжал размышлять Мамед, проезжая по Тверской улице, мимо Макдоналдса, в сторону кремлевских башен, глубоко религиозным был человеком, что не мешало ему жестоко убивать направо и налево. И кто может точно знать, был он прав или нет? Ему надо было управлять государством, держать всех в страхе и подчинении, а тут без жесткой и карающей руки не обойтись. Кому, как не Мамеду, это и знать? С другой стороны, если бы жизнь Мамеда не повернулась пять лет назад определенным образом, может быть, так и остался бы он бизнесменом средней руки с хорошим образованием.

Окончив свой философский факультет, Мамед поосмотрелся, выбирая себе дорогу в жизни. Времена тогда были самые благоприятные — перестройка, много чеченцев на видных постах, кругом свои, до любого из них можно было достать через одного-двух знакомых или дальних родственников. Сила малых наций, понимал Мамед, в том, что они держатся друг за друга, везде своих проталкивают. А русские привыкли, что их много, — десятком больше, десятком меньше, какая разница… И каждый особняком, сам свою жизнь устраивает. Вот потому они и будут всегда проигрывать, ушами хлопать да удивляться: почему на ключевых постах сплошь чужие лица?

Дядя Гасан, заблаговременно предвидя перемены в государстве, как и положено хитрому восточному человеку, ушел с поста в министерстве на заслуженную и немаленькую пенсию и занялся сомнительными делами, приносящими вполне ощутимые барыши, — проще говоря, ушел в мафию… Ну и Мамед пошел в общем-то за ним.

По специальности Мамед, конечно, не работал, хоть и знал хорошо язык и втайне мечтал о работе переводчика… Но как человек практичный, понимал, что взрослый мужчина должен зарабатывать деньги, а не заниматься тем, что ему нравится.

Подумал, посоветовался с дядей — и решил заняться бизнесом, частным предпринимательством. Решил — и готово дело, оказался в скором времени единоличным хозяином автосалона. Поначалу дядя ему очень помогал, с людьми познакомил — начали они с нелегальной торговли крадеными машинами, переправленными из Польши, а потом пошло… Что касается начального капитала, — как ни странно, родственники приняли в Мамеде большое участие. Приезжал старший брат, разведал, что да как, покрутил носом, а потом неожиданно ссудил Мамеду крупную сумму на обзаведение. Мамед знал, что брат его крутит какие-то совсем уж темные делишки, но от денег, заработанных таким путем, отказываться не стал — деньги не пахнут…

Так Мамед и жил — сперва родственники его поддерживали, потом он родственников — отсылал на родину время от времени небольшие суммы, женщинам украшения, мужчинам подарки… Так было принято. И даже когда дядя его Гасан стал сватать ему несимпатичную внучатую племянницу Дину, Мамед особенно противиться не стал. Родственники хотели, чтобы он был женат на своей, на чеченке, — так тоже было принято. Мужчина он был уже зрелый, самое время было обзавестись семьей, по русским барышням Мамед уже погулял, да жена тому не была бы помехой — женился. Среди достоинств Дины было то, что она была особенно молчалива — редкое качество для жены. А красота тут необязательна…

Так и жили — в довольстве, достатке. Детей исправно Дина ему рожала — все мальчики. В мечеть Мамед почти и не ходил — столичная жизнь как-то не располагала. В лени хотелось жить, себя потешить, да и суета одолевала — где машины купить, как потом перепродать, кому на лапу дать… Одним словом, жизнью своей Мамед был доволен, всем, кроме одного: больно ровно она текла, каждый день одинаково. Так и затосковать недолго…

Однако затосковать Мамеду так и не удалось. Налетели в его жизнь непредвиденные события, как хищные птицы. Теперь уж не разберешь — хорошо ли это было, плохо ли… Было — и все. Никуда не денешься. После смерти узнаем…

Приехал к устроенному Мамеду в Москву погостить старший брат, полевой командир. В Чечне в подручных у самого Дудаева ходил. Вроде бы так приехал, ни за чем, по-родственному. Раньше Мамед тоже часто родственников принимал у себя, кормил — а как же, столица, всем хочется на нее посмотреть. Но с братом Мамед особенно не общался, хотя издалека и почитал — как же, старший мужчина в семье, отец уже умер… Так вот брат вдруг как-то нагрянул. Да не один, с людьми… А у людей оружие под одеждой. Расположился на квартире Мамеда, как в степи лагерем. Жену напугал до икоты, дети по щелям забились. Но брат ничего — доволен был, что все мальчики, поиграл даже с ними, кинжалом учил пользоваться… Посмотрел, как Мамед живет, обвел желтым глазом квартиру, в первый день ничего не сказал, а на второй услал волевым жестом Дину в дальнюю комнату, а сам с Мамедом устроился курить и разговаривать.

— Ну что, брат, — сказал он, — нравится тебе в Москве?

— Нравится, брат, — пожал плечами Мамед, — деньги идут…

— А все же лучше родины нет, а? Разве не так? Не скучаешь?

— Скучаю, — согласился Мамед.

— Скучаешь… а пока твой народ борется, ты тут у них прохлаждаешься. Нехорошо…

— А что я должен делать? — пожал плечами Мамед. Ясно, брат не так приехал, а с предложением…

— Это ты сам подумай, брат, что ты можешь сделать. Пока твои братья — я, и Руслан, и Фазиль — воюют, ты тут… Чем ты, говоришь, занимаешься?

— Машинами торгую.

— Ага… Машинами. Машинами — это хорошо. А какими машинами, брат?

— Разными… Только что вот партию джипов получил…

— Джипов — очень хорошо. Вот и отдай нам свои джипы. Они нам на горных дорогах ой как пригодятся…

— На горных? — оторопел Мамед.

— Знаешь ведь, — подмигнул брат, — у нас всегда, что бы ни случись в стране, остаются наши горы…

— Хорошо, — сказал Мамед, подумав, — бери джипы.

Он не имел права отказать — родня бы его не поняла. К тому же изначальная ссуда… Короче, Мамед почувствовал, что начинает вступать в права первобытный кодекс чести.

— В мечеть ходишь, брат? — продолжил допрос Шамиль. — Ходи… В такие времена… Скоро, говорю тебе, будет большая война с неверными. То, что сейчас происходит, — это даже не подготовка… Это проверка. Качеств твоих бойцовских проверка, чести твоей проверка, веры.

— И кто же нас проверяет? — скептически поморщился Мамед. Не любил он всех этих высокопарных и цветистых разговоров. Поотвык…

— Аллах нас проверяет, — воздел очи горе Шамиль и ладонями огладил бороду.

Возразить на это Мамеду было нечего.

Так это все и началось. Сперва — машины, потом — пара ездок с оружием через границу, потом мирный торговец автомобилями Мамед Бараев превратился волшебным образом в подпольного торговца оружием, и автосалон уже служил просто прикрытием, а в багажниках его прекрасных, нежно любимых дорогих машин громыхали ящики с автоматами, переложенными древесной стружкой. Мамед стал бояться представителей власти и плохо спать по ночам… Тем более что обстановка в республике окончательно обострилась, своих с видных постов в правительстве Москвы поснимали — пора было трогаться с места. Чеченцы покидали Москву. За Мамедом снова приехал старший брат, еще более заматеревший, обросший и злой, и увез его с собой. Жену Дину с детьми Мамед оставил в Москве — тут спокойно, место обжитое, дети в садик ходят…

На родине Мамед попал в самую гущу борьбы — в подручные полевого командира, своего родного брата. Сперва он не мог опомниться, но вида не подавал. Постепенно привык к полевым условиям, привык к переходам, стрельбе, набегам, смертям. Вспомнил знакомую с детства науку убивать — оказалось это так же просто, как кататься на велосипеде: один раз научишься — и на всю жизнь. И уже нравилось Мамеду, уже не представлял он себе, как мог довольствоваться мирной жизнью в Москве — вот здесь другое дело, война — занятие для настоящих мужчин. Священная война… Пришлась по вкусу ему крепкая и острая похлебка, отдающая костром, здоровый пот, грязь, знакомая с детства жара, чувство опасности, страх, победа… Местное население относилось к ним по-разному: может, кто и не любил, но в основном боялись. Приятно было в деревню входить, снова наблюдать весь этот крестьянский быт, голодных собак, тощих заполошных кур, здоровых загорелых теток, босых и наглых ребятишек, подрастающих Мамеду на смену… Приятно было проходить по своей стране хозяином с автоматом в руках.

Но такая уж жизнь была дана Мамеду беспокойная — только он начал к обстоятельствам привыкать, как наступили следующие перемены. Поворот в судьбе Мамеда не заставил себя долго ждать. Во время одного пустякового сражения Шамиль получил пулю в грудь, рана нагноилась — и через несколько дней брат умер. Мамед не отходил от него, лишь иногда выходил и слонялся вокруг холщовой палатки. Смерть эта была неожиданна и неправильна: от случайности, пустяка, поспешная. На душе у Мамеда было нехорошо, остался какой-то осадок, но задумываться, так ли он живет, было некогда. Жизнь толкала в спину. У Мамеда и путей других не было, кроме как занять место брата, взять на себя командование отрядом и до конца жизни или до победного конца мстить. Так тоже было принято, и с какой стати Мамеду разрывать этот круг? Поначалу было боязно — шутка сказать, взять командование отрядом, когда в том отряде двести — триста человек? Но ничего, справился. Как Иван Грозный — главное, силу свою показать, власть, бесстрашие, чтобы вся стая тебя боялась, будто ты волк, а они — собаки. И о брате скоро забыл — всегда Мамеду казалось, что его чаша сия минет, в него шальная пуля не попадет. И правда — везло ему как заговоренному — были незначительные ранения, но все они не к ущербу вели, а к славе. Стал все религиозные обряды жестко соблюдать — ничто людей так в подчинении не держит, как религия. Смысл у жизни, у смерти другой появляется. За деньги обидно жизнь отдать, а за веру можно. Потому и презирал Мамед иноплеменных наемников — против своих за деньги воюют, хуже шакалов получается…

Так продолжалось какое-то время.

Полевой командир Бараев постепенно приобрел известность, имя его было на слуху — в своих кругах. Набеги устраивал, всех в страхе держал, брал заложников, нанимал бойцов — все как обычно. И опять жизнь начала входить в определенную ровную — хоть и более беспокойную, чем раньше, — колею.

Как раз об эту пору появился в отряде Мамеда Бараева переводчик Аслан Магомадов. Вернее, взяли-то его как пленного, хотя он был и свой, чеченец, молодой парень, самого боевого возраста. Но к боевым действиям как раз не имел никакого отношения. Работал он учителем английского в сельской школе, а взяли его по наводке местных жителей — те доложили, что Аслан Магомадов укрывал и переправлял в безопасные районы детей-нечеченцев.

Поначалу Мамед хотел его просто расстрелять, но потом передумал. Чем-то парень ему даже понравился — культурный человек; Мамед понял, как стосковался он по культурной беседе. С подчиненными особенно не поговоришь, не поймут, да и авторитет свой зачем ронять. А тут — преподаватель… Да и в случае чего как заложника обменять можно. Зачем добро тратить… Стал Мамед к нему захаживать спокойными вечерами, после обеда, языком почесать — и стала для Мамеда культурная беседа одним из плотских удовольствий, на манер кофе или трубки табака. Молодой преподаватель слушал, слушал его, спорил, горячился, о добре и зле дискутировал — поначалу. Любо-дорого… А потом притих, задумался. Разуверился, значит, что можно Мамеда на путь истинный наставить. И перестал Мамеду отвечать — только «да» и «нет» цедит да кивает — никакого интересу. Не уважает, значит, как собеседника. Ну и Мамеду скучно стало. А потом даже осерчал — раздражать его преподаватель стал. Подумаешь, выискался, чем он Мамеда лучше, что так свысока поступки его судит? Захотел Мамед его поучить, поводил с собой на вылазки, на казнь пленных посмотреть — хиляк этот в обморок упал, вот потеха, а потом бросил общаться с ним вовсе. Так Аслан с ними и ходил — пооборвался, голодный был, кормили его от раза к разу, когда вспоминали. Но и тут Мамед Аслана не расстрелял — нашлось ему применение: приезжали пару раз к Мамеду разговаривать западные журналисты, Мамед их принимал, в арафатку до глаз закутавшись, — так он Аслана при себе как переводчика определил. Мамед язык-то и сам знал, только с переводчиком оно солиднее выходило…

Вечером приехали в деревню, куда было назначено, заграничные журналисты — два мужика и баба, англичане, фотоаппаратами обвешаны все. С видеокамерой… Мамед принял их в одном из домов.

— Скажите, — спросила женщина, поправляя белокурую прядь — красивая, лицо такое серьезное, загорелая, но в шортах — вот до чего не стесняется, — каковы идейные истоки вашей войны?

Мамед дождался, пока Аслан перевел. Вид у Мамеда был важный, бороду за это время отрастил, раздался, арафатка на голове…

— Священная война, джихад, — стал он лениво объяснять, — против неверных.

— Но вам не кажется, что это дикость? — удивилась журналистка. — Мы все, значит, неверные? Вы же, как нам сказали, образованный человек. Разве не может быть в мире много религий? Разве Бог при этом не един?

— Нет бога, кроме Аллаха, — наставительно произнес Мамед, — и Магомет — пророк его…

— И чего же вы хотите?

— Свободы и независимости Чечни. Разве мы не имеем на это права? Разве мы не можем жить по нашим собственным законам, завещанным нам предками? Зачем вы заставляете жить нас по вашим законам? У вас — свои, у нас — свои. У нас, как вы говорите, своя религия. Так же как и в Индии. Почему вы не воюете с Индией?

Далее беседа текла более-менее предсказуемо. Мамед напрягся, вспомнил свое философское образование — вот оно когда пригодилось, — надо было произвести на буржуйских журналистов самое благоприятное впечатление. Вроде как все мы тут культурные люди, просто философия у нас такая… Рассказывал он о том, что жизнь в стране должна проходить по законам шариата, что публичные казни необходимы для устрашения и установления беспрекословного подчинения закону.

— Я лучше знаю, что нужно моему народу. Если у вас есть смертная казнь, почему у нас нельзя? Только у вас она не действует. Это не умно. Ее никто не видит, она не действует. Лучше сильно наказать одного, чем немного — многих…

Мамед вздохнул.

По окончании беседы журналистов по его приказу накормили как следует настоящим восточным обедом. Уехали они очень довольные…

А Аслан после того вечера ходил молчаливый, совершенно надутый — очень ему не понравилось все, что Мамед сказал. Ну и пусть его…

Но тут и третий поворот наступил в жизни Мамеда. Отряд его попал под обстрел, кто-то местоположение выдал. Начался бой, это Мамед прекрасно помнит, а остальное — обрывками. Холмики помнит, стрельба частая, танки подъезжают… А потом, помнит, прилетел вертолет, сбросил аккуратно несколько бомб — и только и видели его отряд. Половина убитыми лежат, половина разбежалась, один Мамед стоит с непокрытой головой посередине поля и думает, что ему теперь делать…

Повезло ему. От федералов он ушел уж неизвестно каким чудом. Поднялся в горы — прав был брат, горы всегда помогут, — бродил там, питался тем, что находил, пооборвался, потом спустился в одно селенье, побирался там, а потом потихоньку-потихоньку до столицы добрался.

К счастью, очень известен он не был, в лицо и по документам его никто не знал, в органах на него ничего не было… Направился тогда Мамед прямо в ставку… К главным. Там-то его как раз знали и заслуги его перед отечеством очень ценили. И брата его любили и знали. И тут так получилось, что вовремя пришел к сильным мира сего Мамед, они как раз новое правительство в это время формировали. Ну и по старым связям — через того же дядю Гасана прошло, — короче, назначили Мамеда замминистра иностранных дел Ичкерии… В который раз Аллах его призрел и на гребне волны вынес, когда другие утонули. Уверился Мамед, что судьба его для великих дел предназначает.

Стал Мамед к новой должности привыкать. Сперва в Чечне порядок наводил, с мелочью всякой расправлялся для виду. А вот теперь снова настало время Мамеду в Москву вернуться, уже в официальном качестве. Как представитель республики… Три машины у него, людей своих он взял — телохранителей двух и старого своего помощника — тоже выжил, значит. Приехал, семью повидал, жену — крику было… Дети за это время подросли. В общем, опять доволен был Мамед. Снова начнется жизнь спокойная, обществом признанная.

Только одна заноза в сердце сидела — переводчик Аслан. Не проследил вовремя за этим Мамед — а тот, говорят, выжил, теперь тоже в Москву направился, на розыски сына своего незаконного… Это Мамеду совсем некстати было. Больше из пленных не выжил никто, никто ничего про него не знал и, соответственно, сказать никому не мог. В лицо его никто бы не узнал… А тогда, когда он к Аслану приходил разговаривать, Мамед имел неосторожность лицо открывать. Кто же знал…

Так что просил Мамед выследить, куда Аслан поедет, и придержать Аслана в надежном месте до разговора с ним, Мамедом. Честно говоря, была у Мамеда мысль — вдруг парень на его сторону перейдет, он ведь теперь лицо официальное, серьезное, противозаконными делами не занимается, наоборот, готов своей стране пользу приносить. А ну, как Аслану это понравится?

Только эту маленькую проблемку осталось в Москве решить — и будет Мамед безупречной репутации человеком, кристальным и для службы на высоких постах в новом государстве вполне пригодным — опять же, с высшим образованием.