Версию под условным названием «Спор хозяйствующих субъектов» Александр Борисович Турецкий решил расследовать собственноруч… то есть единолично… то есть, тьфу ты, самолично! Не ожидая от молодых подчиненных умения разбираться в сложных хозяйственных делах, он повлекся в организацию «Росправо», которая едва было не закрыла «Келли» путь в Россию. Название «Росправо» звучало до смешного похоже на «расправа»… Способен ли гендиректор компании «Росправо» Василий Чернушкин расправиться с журналистом, который перешел ему дорогу? Убивают и за меньшее… Многолетний практический опыт сигнализировал, что убивают и умирают люди по самым различным, порой на посторонний взгляд нелепым, причинам.

«Росправо» обосновалось на Мясницкой улице, между магазином музыкальных инструментов и бутиком, набитым экстравагантными женскими тряпками. Такое соседство показалось Турецкому настолько же эффектным, насколько и неприличным. Компания, которая выбрасывает деньги на местоположение, обязана быть очень, очень богатой… Судя по прочим параметрам, она таковой и являлась. Войдя в подъезд, где наверх вела устланная парадной красной дорожкой лестница, Саша с оторопью взирал, задирая голову, на люстры, не то церковные, не то театральные, и искренне шарахнулся от мраморной обнаженной статуи какого-то греческого атлета, который, как ему померещилось, неожиданно выступил из-за стены. Главной защитой от этого навязчивого великолепия Турецкому представлялись «корочки», которые он совал в нос каждому встречному-поперечному, не исключая мраморного атлета, и в конце концов предъявил секретарше в предбаннике кабинета Чернушкина, до которого, после метаний по лифтам и лестницам, все-таки добрался.

Секретарша разительно выпадала из обстановки: полнотелесая, с грудью матери-героини или завуча — грозы хулиганов, с белокурым шаром сверкающей от лака прически, она сохраняла неприступно-советский вид.

— Василий Григорьевич занят, — сообщил^ она, едва соизволив оторваться от компьютера, по клавиатуре которого она настукивала толстыми пальцами со скоростью тридцать знаков в минуту.

— Я из прокуратуры, — кратко сообщил Турецкий, поднеся удостоверение едва ли не к самому ее лицу. После этого секретарша стала немного посговорчивее.

— Я доложу Василию Григорьевичу, — смилостивилась она, расщедрившись на некое подобие улыбки. Встала из-за компьютера, обнаружив похожие на опрокинутые бутылки ноги, которыми подсеменила к массивной дубовой двери, постучала в нее и оповестила: — Василий Григорьевич, к вам из прокуратуры.

— Подождите, — незамедлительно отреагировал из-за двери тот, кто никем, кроме Чернушкина, не мог оказаться. Услышав корябанье ключом в замке, Турецкий ожидал, что Василий Григорьевич, который по какой-то личной причине заперся у себя в кабинете посреди рабочего дня, отопрет и впустит его. Но дверь осталась неподвижна. Никаких звуков больше не доносилось с другой стороны. Подумав, что ее заклинило, Турецкий, желая помочь Василию Григорьевичу, подергал ручку. Дверь не открывалась. Выявился подозрительный факт: оказывается, услышав о том, что к нему пришли из прокуратуры, Чернушкин предпочел запереться!

— Василий Григорьевич! — повысил голос Турецкий.

В кабинете раздались скрежет и звон.

— Что это? — обратился Турецкий к побледневшей секретарше.

— У него на столе… письменный прибор… ваза… цветами… красный антуриум… подарили на юбилей… — Секретарша прикрыла ладонью рот, словно вдруг обнаружила, что несет околесицу. — Что же это? Что все это значит?

— А я знаю? — зло спросил Турецкий. Происходящее крепко ему не нравилось. Он ударил в дверь плечом. Бесполезно. — Василий Григорьевич! — взвыл он на пару с секретаршей.

— Подождите, — долетело до них так слабо, словно говоривший стоял на другом конце комнаты. — Не трогайте меня. Я сейчас. Я сам…

— Второй ключ есть? — спросил Турецкий секретаршу, возобновляя тщетные попытки высадить дверь.

— Второй… что? — На секретаршу за считанные секунды стало жалко смотреть. Она разговаривала так, словно боялась, что у нее выпадет челюсть. — А-а, ключ! — В мгновение ока бросившись к письменному столу, она выдвинула средний ящик и, взметнув вихрь из многочисленных и, вероятно, нужных документов, извлекла картонную коробочку с нарисованными на ней скрепками. Из коробочки посыпались ластики, стержни, пластмассовые фигурные магниты, к одному из которых действительно прицепился плоский желтый ключ.

В кабинете послышался звон стекла. Турецкий ощутил, как в щель между дверью и косяком до него донеслось могучее дуновение холодного ноябрьского ветра.

— Скорее!

Секретарша трясущимися руками никак не могла вставить ключ в замок.

— Василий Григорьевич! — воззвал Турецкий. — Не делайте глупостей!

— Поздно, — услышал он приблизительно и размыто, точно вздох. — Я не перенесу. Я сам…

Они вломились в кабинет.

Кабинет гендиректора «Росправа» выглядел растерзанно, будто сквозь него пронесся умеренной силы тайфун. Опрокинутые стулья, разлетевшиеся бумажные листки, на полу — осколки хрустальной вазы и цветы со сломанными стеблями в луже воды. Но все это замечалось задним числом. В тот миг, когда Турецкий очутился в кабинете, он не видел ничего, кроме распахнутого настежь окна и окутанного белой кисейной занавеской человека. Очевидно, Василий Григорьевич запутался в занавеске и бился, силясь из нее освободиться, чтобы совершить свой решительный шаг с подоконника четвертого этажа. Учитывая высоту дореволюционных этажей, шаг мог оказаться последним.

В два гигантских прыжка Александр Борисович пересек немалую площадь кабинета и обхватил все еще запеленутого Василия Григорьевича. Тот кричал, вырывался, толкал своего спасителя в грудь, и у Турецкого, должно быть благодаря белой кисее, возникло нелепое ощущение, будто он старается поцеловать сквозь фату сильную и строптивую невесту. Борьбе положил финал обрушившийся на них карниз для занавески. Он не причинил особенных разрушений и лишь слегка задел Чернушкина, но Василий Григорьевич, изнемогший от попытки самоубийства, обмяк.

Турецкий раскутал гендиректора «Росправа». Чернушкин дышал, сердце билось. Глаза закрыты — без сознания или притворяется? С пристальным интересом Александр Борисович вглядывался в лицо человека, только что пытавшегося избавиться от жизни. Для такого поступка лицо производило впечатление слишком незначительного: дрябловатые щеки, недавно, должно быть, румяные, а сейчас бледно-желтые, вздернутый нос, усики щеточкой. Банальное лицо. Впрочем, а с какой стати оно должно быть каким-нибудь выдающимся? Самоубийство — не слишком выдающийся поступок, по крайней мере, особенной мудрости в нем нет.

— Почему он на это пошел? — Секретарша, незаметно приблизившаяся сзади, сметала потертым служебным веником на картонку осколки вазы и искалеченные цветы. — Он в чем-нибудь виноват?

— Скоро узнаем, — пообещал Турецкий. — А пока вызовите, пожалуйста, «скорую».