«Самое большое несчастье для человека — невозможность остаться наедине с собой». Это странное изречение, которое однажды процитировала Валя, неизвестно откуда его позаимствовав, всплыло в сознании Егора, когда ему не осталось ничего другого, кроме как оставаться наедине с собой. Кругом на разные лады сопели и храпели случайные товарищи по камере предварительного заключения, подмигивала тусклая ночная лампочка, в коридоре гулко разносились чьи-то начальственные шаги — Егор был окружен многочисленными признаками человеческого присутствия, и при всем при том он был один. Всеми отвергнут и покинут. Сон не шел, и то, что завтра всех заключенных, и его в том числе, поднимут с утра пораньше, ничего не меняло. Вместо того чтобы спать, мозг совершал тщетную работу, единственную, на которую он способен, оставаясь наедине с собой: бесконечно перебирать образы прошлого. Без анализа, с минимумом эмоций, с редкими, но болезненными уколами сожалений. Егор проехал ту станцию, на которой он проклинал жену, и ту, на которой он упрекал себя; остались только несколько слов, которые то и дело выскакивали, заставляя произносить себя шепотом, полные укора и удивления: «Какой же я был дурак! Ну как я мог быть таким дураком?»

И самое удивительное заключалось в том, что у этого дурака оказалось достаточно сообразительности, чтобы во всех подробностях продумать и осуществить без сучка без задоринки свой дурацкий план!

Началось все с письма… нет, тьфу ты! Началось раньше письма. Пару лет назад, а может, и раньше. Он, конечно, тоже не подарок: он прежде сильно пил. Но потом ведь нашел в себе силы бросить! А когда бросил, жена стала такая добрая, приветливая, и думалось, все у них еще наладится, сыновья растут, и заживут они все вместе душа в душу. Но ведь пойми этих женщин! Увлеклась какой-то психологической дурью, покупала тонны этих популярных книжонок, все в доме было устлано ими. Егор предупреждал ее: «Брось! Зачем тебе это надо? Такие книги пишут старые девы, чтобы сбивать ими с толку нормальных женщин, у которых есть мужики». Одно время казалось, что Валя послушалась, по крайней мере, книжонок при нем в руки не брала. Но втайне, наверно, читать их не отвыкла. Знает Егор, что там пропагандируется: женская самостоятельность и независимость, а попросту говоря, блядство. Самое натуральное блядство. Он всегда это знал, но, как последний идиот, надеялся, что Валька — она же умная баба, и увлечения ее останутся на уровне воздушных мечтаний — словом, на уровне головы. Не перейдут ниже пояса. Значит, ошибался.

Как они решились переслать письмо по почте, чтобы оно оказалось в почтовом ящике семьи Князевых, с риском, что Валентина первой прочтет и порвет? Должно быть, изучили характер его жены: Вальке не откажешь в благородстве, адресованное ему письмо она никогда не прочла бы… Письмо было как письмо: в стандартном конверте, графы «Куда» и «Кому» заполнены на пишущей машинке. Егор его чуть было не выбросил сразу, подумал, что реклама, но, не отдавая себе отчета, почему и зачем, все-таки надорвал. И тем открыл череду своих терзаний. Из конверта на него выпрыгнул черт… выпрыгнула голая Валентина. С каким-то незнакомым мужиком — если только степень знакоместа можно установить по затылку, спине и заднице. Он брал Валентину сверху, и ее лицо высовывалось из-за его плеча — лицо, оргазмирующее каждой клеточкой, распахнутыми глазами, полуоткрытым влажным ртом. Его сладострастно фиксировал фотоаппарат, расположенный, судя по точке съемки, где-то на потолке. Лицо жены Егора, матери его сыновей, едрит твою переедрит!

Сначала Егор ни о чем не успел подумать: его прохватило до печенок нерассуждающей болью, насквозь обожгло. Восстановив способность рассуждать, он трезво сказал себе: «Неправда. Этого не может быть. Наверняка фотомонтаж. Взяли порнографическую фотку и прилепили бляди голову Валентины». Но Егор знал, что это не так. Во-первых, такое выражение лица невозможно сфотографировать случайно, когда Валя, допустим, идет по улице; Егору ли не знать, что таким ее лицо бывает только в совершенно определенный жизненный момент! Ну, а во-вторых, чтобы окончательно развеять наклюнувшиеся сомнения, из-под бедра незнакомого мужика высовывалось округлое женское колено, на котором отчетливо запечатлелся извилистый черный шрам. Егор отлично помнит, как он учил Валю кататься на велосипеде, в то лето, когда они еще не были женаты, и попытка одновременно держать равновесие и крутить педали закончилась падением в некстати находившуюся поблизости кучу угля. Угольные частицы так и остались, их невозможно вывести, похоже, будто под кожей по коленной чашечке ползет пиявка… Чувство, что этот шрам, и то лето, и их общие воспоминания, и их любовь переданы другому, заставило Егора заскрипеть зубами. Он все еще стоял возле почтовых ящиков, словно могло случиться что-то еще более страшное, если он сдвинется с места. Девочка лет двенадцати, которая вошла в подъезд, ведя на поводке пышную, колышущуюся, как шуба, черно-бурую колли, посмотрела на непонятного дяденьку с подозрением и на всякий случай прижалась к стенке, стремясь поскорее его миновать. Егор поспешно повернул фотографию так, чтобы девочка не могла увидеть, что вытворяет в постели ею жена. Он оберегал те клочки интимной неприкосновенности, которые у него остались.

Помимо фото конверт содержал еще и записку, которая выпала и приклеилась к натоптанному полу. Егор поднял ее, ожидая комментариев: имени Ванькиного любовника, места их встреч… Но наткнулся на две строчки:

«Не совершай лишних движений.

Месть — это блюдо, которое едят холодным».

Что-то в нарочитой лаконичности записки напоминало Валентинину манеру в раздражении выражаться вот так же издевательски афористично. Егору померещилось, что жена все это нарочно подстроила, чтобы посмеяться над ним… или чтобы заставить его ревновать. Как хорошо, если бы так оно и оказалось! Конечно, ревность — глупый способ, подходящий скорее, чтобы разрушить, а не освежить супружескую любовь. Но если бы Валентина решилась на измену только по этой причине, если бы она открыто призналась: «Ты в последнее время перестал обращать на меня внимание, утонул с головой в зарабатывании денег, а я живая женщина, мне все это нужно, и вот я со злости легла под первого попавшегося мужика…» Егор бы здорово на нее разозлился, да, уж это точно. Может быть, съездил бы разок по наглой красивой роже — только так, чтобы не выбить зубы, на что ему жена беззубая? Но, уж это точно, убивать никого не захотел бы. Ни ее, ни его. Поссорились и помирились, какие проблемы?

Зло заключалось в том, что Валентина признаваться не собиралась. В тот первый вечер, отравленный для Егора мерзейшей фотографией, он не столько ужинал, сколько наблюдал за женой. Полнейшая, нетревожимая безмятежность. Никаких признаков, что она знает о письме. Никаких признаков, что она показывает чужим мужикам (где один, там и двое, и трое, и неизвестно сколько еще) свой шрам, похожий на ползущую пиявку, и свою смугловатую янтарную раковинку в окружении курчавых, более темных, чем на голове, волос, для которой Егор подбирал столько смешных и ласковых слов, а теперь вот захотелось припечатать ее по-матерному… Он действительно выругался — вслух, витиевато, от всей души. Валентина аж подскочила.

— Ты что? При детях?

— А пускай при детях! Пошли в койку!

Егор изучил ревность насквозь: она — великая захватчица. Все гребет под себя, все присваивает, все перетолковывает в угодном для себя духе. Если бы Валентина начала сопротивляться, он подумал бы: «Сегодня ее отжарили на все корки, потому ей больше не хочется». Когда же она, пассивно повинуясь, позволила увлечь себя в спальню, он подумал: «Боится, чтобы я не заподозрил, что у нее есть хахаль, вот и прикидывается покорной женой».

Тот сеанс отчаянного секса, за которым по-прежнему буйствовала и истязалась любовь, принес ему горькое удовлетворение. Егор опасался, что у него не встанет, что явные или мнимые следы хозяйничанья в теле жены постороннего мужчины напрочь его охладят, но вышло по-другому: его разгоряченный красный дружок оказался неутомим. Мерзопакостнейшая фотка маячила перед глазами, доводя до звериного ража. Егор (вот влияние Вальки с ее психологией!) краешком подумал, уж не извращенец ли он, если его возбуждает возможность делить свою женщину с кем-то еще. У эскимосов, что ли, есть такой обычай: жену гостю подкладывать… Нет, Егор — нормальный мужчина. А тем, что он так неистово брал Валентину, два раза подряд с перерывом в час, происходило от желания взять реванш и застолбить свое право. Он тоже по-своему психолог, как видите.

Удовлетворенный Егор обычно становился расслаблен, отваливался на боковую и часто засыпал.

Валя не раз пеняла ему за это: у нее еще там внутри чего-то пылало и вспыхивало, она требовала дополнительной ласки, а тут муж, точно бревно, валяется! Преодолевая сонливость, Егор пытался соответствовать ее требованиям. Но в тот раз он не стал преодолевать себя: сон позволял отменить то, что произошло, сделать бывшее небывшим. Временно. А может, и навсегда. По крайней мере, половое удовлетворение позволяло надеяться, что так оно и будет. Посреди ночи Егор проснулся, достал из кармана брюк сбитые в один ком письмо, конверт и фотографию, не разворачивая, сходил к мусоропроводу и, разорвав в мельчайшие клочья, отправил все вниз, в могучую помойную утробу. Летите, голуби!

Как выяснилось, выбросил Егор не все. Воспоминания — они вроде бумеранга: чем сильнее их отбрасываешь прочь, тем настойчивее они возвращаются, чтобы огорошить тебя по лбу. Егор продолжал любить Валентину. Но он был нормальный мужик. А нормальные мужики, если они русские мужики, а не какие-то северные эскимосы с их придурочным гостеприимством, женами не делятся. Каждый раз, когда Егор смотрел на Валентину, в его воображении выскакивала та самая голая задница. Задница неизвестного мужика, который пользуется его женой.

Доказательства измены множились. Часть из них была нематериального характера, часть — вполне вещественной. К первым относилось, как ни удивительно, то, что характер жены стал более ровным; исчезла вспыльчивость, Валя стала ласковее. То ли прикидывалась в целях маскировки, то ли (мысль об этом вызывала гадливость и боль) хахаль ее лучше удовлетворяет. Ко вторым — новая работа… Как он мог быть таким дебилом, чтобы поверить, что на хорошую должность можно у нас попасть благодаря деловым качествам и стечению обстоятельств? Через постель, исключительно через постель!

Второе письмо пришло две недели спустя, также надписанное на машинке; при виде знакомых букв (размазанное «н», выскакивающее вверх из строки «е») сердце заколотилось в предчувствии новых натуралистических мерзостей. Но письмо содержало лишь рекомендацию завести абонентский ящик номер такой-то для получения дальнейшей информации. Так и сказано: «дальнейшей информации». Предполагая, стало быть, что отношения Вальки с неизвестным (со многими неизвестными? Математика, ха-ха!) будут развиваться, заходя все дальше и дальше.

Егор осатанел. Едва не запил, но удержался, скрутив нервы в кулак: не стоит давать козырь сопернику. Взял неделю за свой счет, увез Вальку в подмосковный пансионат. Денег истратил кучу. Совершенно зря, если вдуматься. Ну ладно, неделя прошла отменно, а дальше-то? Бросать работу, караулить жену с берданкой? Или откровенно поговорить? Егор рассчитывал откровенно поговорить как раз в эту неделю, но не решился. Побоялся невинного взгляда: «Егор, ты о чем? Как ты мог подумать?» Или, еще хуже (и вероятнее): «Хорошо, что ты первым начал этот разговор. Я давно собиралась сказать, что люблю другого, а с тобой хочу развестись. Дети останутся со мной, алименты мне не нужны, потому что мой любимый обещает нас обеспечивать». Этого он бы не вынес — даже в воображении. Неделя в пансионате убедила Егора в том, что Валентина ему нужна. И детей он не собирается лишаться. Чтобы его парни звали папой того типа с голой задницей — этого не будет! Костьми ляжет, но не допустит.

Подспудно, медленно в голове Егора вызревала мысль о том, что единственный способ вернуть все на круги своя — избавиться от соперника. Вначале стояла задача узнать, кто это такой, но Егор был уверен, что неизвестный доброжелатель посодействует, подскажет. Пришлет, как было раньше, фотографию, только вид спереди, а не сзади. По задницам, тем более бесштанным, и впрямь трудновато распознавать людей.

Новый конверт, пришедший уже на его абонентский ящик, Егора не потряс. Там действительно содержалась «дальнейшая» информация, похожая на шпионские шифровки: «Эпоха Арт 2001 № 8 стр. 13». Юстас — Алексу… «Эпоха Арт» было названием журнала, в редакции которого работала теперь Валя. «Понятненько, служебный роман, а в указанном номере напечатана статья этого типа», — проявил сообразительность Егор и почти попал в точку. Почти! Этот тип, статья которого начиналась на нужной странице, в редакции не работал: список редколлегии Егор изучил. Сочетание «Питер Зернов» показалось знакомым, может быть, даже Валька упоминала. Увидев имя и фамилию, Егор сначала закрыл журнал, почувствовав, что его затошнило, но через некоторое время овладел собой. Надо быть мужчиной, надо столкнуться лицом к лицу с соперником, чтобы узнать, чем он дышит. Внутри образовалась сосущая пустота, и, чтобы заполнить ее прорву, Егор начал читать. И, на удивление, втянулся! Ясным слогом, на отличном русском языке, без лишних рассусоливаний статья рассказывала о судьбе бывшего имущества КПСС, о том, как под предлогом установления демократии разворовывалась Россия. Такие статьи часто публикуются в левопатриотической прессе, которую Егор почитывал, но в них обычно автор отягощал изложение ненужными соплями и слюнями или заканчивал нелепыми выводами, сводившими на нет всю статью. У Питера Зернова все было доказательно и по делу. Егор его, ни разу не видя, зауважал — по крайней мере, за эту статью.

И моментально рухнул в чернейшее унижение. Он-то, Егор, писать не умеет! Он и говорить-то не горазд! Сын алкоголика, армейская кирза, работяга — что с него взять! Он не то что некоторые появившиеся на свет в Америке внуки белоэмигрантских аристократов (набранная мелким шрифтом колонка слева кратко выдавала биографические данные Зернова), которым все дано от рождения, которым остается лишь пользоваться тем, что наработали за них другие. Вот Егор — другое дело: он создал себя сам. Из грязи — в Князевы! И если бы Валентина всмотрелась в него получше, она бы поняла: чтобы достичь своего нынешнего положения, Егору пришлось приложить больше сил и способностей, чем Питеру — чтобы достичь своего. Положение у них разное, но разве усилия не должны окупаться? Валентина этого не видит, не ценит. Ее прельщает говорливость, известность, аристократическое происхождение и прочие побрякушки. Умнее прочих баб, а все равно глупа!

«Оно тебе надо? — перехватил мысль внутренний рациональный голосок. — Глупа, развратна, так и отпусти ее, пусть катится к своему Питеру, хоть в Америку, хоть в «Эпоху Арт». Младший сынишка пусть остается с ней, так уж и быть, а старшего, Владика, можно отобрать по суду. Парень что надо: папку своего любит и никогда не предаст. А там — разве я косой, кривой или горбатый? Найдется и мне баба хорошая. Еще лучше подберу: и красивее, и без претензий, чтобы не воображала много о себе».

Но в ответ на этот голос разума накатила такая иррациональная тоска, что Егор чуть журнал не порвал. «Хорошая баба без претензий» парила где-то в стороне на выдуманных крылышках, лишенная плоти и крови, а он, ступающий твердо обеими ногами по земле, на этой твердой почве мог любить только Валентину. Он сам удивился: сколько женщин перепробовал, а мыслил себя лишь с этой женой, с этими детьми — обоими, компромиссом он не удовлетворится.

Естественный ход мысли — во всем виноват Питер Зернов. Устранить его, и все наладится. Понятное дело, не сразу. Надо выследить, все продумать, обмозговать…

«Месть — это блюдо, которое едят холодным».

Тот, кто отправил по почте эти слова Егору, хорошо его изучил.

Егор не был бы Егором, прошедшим выучку ФСБ, пусть и во взрывниках, если бы не задался вопросом, кто этот таинственный доброжелатель, подсовывающий Егору улики, а сам остающийся за рамками действия, и какие он преследует интересы. Может, это давний Егоров враг, который хочет погубить его, толкнув на убийство из ревности? А может, здесь разыгрывается сложная комбинация, и ревность Егора — только звено в цепи, о назначении которой он понятия не имеет? Эти соображения тревожили его едва ли не больше, чем реальные возможности убрать с дороги Питера Зернова так, чтобы никто ничего не заподозрил, потому что убивать в состоянии аффекта Егор не хотел. Да человека, который пил кофе с главарями священного джихада, на которого точат зубы российские богатеи, в состоянии аффекта и не убьешь: так просто его не взять. Но сначала нужно убедиться, что убивать его стоит. Возможно, это подтасовка, и человек на первом фото совсем не Питер Зернов. Возможно также, что она перепихнулась с ним всего раз, для получения работы в редакции, о которой и мечтать не могла; тогда он не представляет для Егора опасности. В любом случае следовало удостовериться, не полагаясь на чужое мнение, что любовник Валентины — именно Питер Зернов и что их отношения продолжаются.

Егор подготовил для себя базу: предупредил Валентину, что в течение следующего месяца будет пахать практически без выходных. Сам же, вместо того чтобы вкалывать полную неделю, в свои законные дни отдыха уходил на работу, где переодевался, чтобы вернуться и наблюдать за женой. Пришлось купить в секонд-хенде потертое вспученное пальто, которое увеличивало его объем вдвое, меняя до неузнаваемости. Очки с простыми стеклами и кроссовки довершали маскарад. Приближаясь к зеркалу, сам себя не узнал: можно было подумать, что из дверного проема прется ему навстречу незнакомый толстый лох. Подумать только, какая глупость, а ведь действовало! Не учившийся наружному наблюдению Егор порой оказывался совсем близко от Валентины. Своей Валентины, выходящей из редакции. Садящейся в чужую машину. Смеющейся, кокетничающей и счастливой. Когда Егор убедился, что любовник у Вали был один и что это именно Питер Зернов, он сказал себе: «Ну так что ж!» — и ему стало легче. Питер был отныне обречен.

Обреченным ощутил себя и Егор — на то, чтобы физически устранить его со своего пути.

Замысел, как именно устранить, начал зреть еще при взгляде на ту самую порнушечную фотографию и окончательно кристаллизовался при осмотре собственных возможностей для убийства. Как еще может убить взрывник, если не взорвать? С давно отлетевших времен, покидая свою опасную и не слишком в те годы денежную службу, Егор припрятал кое-какое оборудование: думал использовать на расчистке дачного участка, который они с Валей так и не купили и не купят уже никогда. Планировали, мечтали — детям нужна дача, свежий воздух… То, на что решился Егор, он тоже сделает ради детей. Больше дачи детям необходимы отец и мать. У Егора были отец и мать, полный комплект родителей. Пусть не слишком удачные — каких Бог дал! — но, по крайней мере, ему не пришлось вымучивать из себя «папа» или «мама» для отчима или мачехи. Как в сказке, жили вместе с молодых лет и умерли в один день — когда отец, в очередной раз приняв на грудь, позабыл закрыть кран газа. Людей, наградивших его жизнью и не слишком удачным именем Герард, он вспоминает с сентиментальностью и, как ни удивительно, с завистью. Они были бедны, они постоянно ссорились, но что-то прочное, как стальной трос, удерживало их вместе. А другие, элегантные и обеспеченные, не имея такой связи, разбегаются, меняют партнеров, их количеством пытаясь возместить неспособность к супружеству, к жизни вдвоем. В Егоре присутствует это здоровое семейное начало, перенятое от родителей. Они с Валентиной были счастливы; пришел Питер Зернов и все разрушил. Значит, его надо убить.

Самым трудным было проникнуть в дом на Котельнической набережной, точнее, стать там своим человеком. Егор проделал колоссальную работу, сначала выслеживая жильцов высотки, а затем пытаясь, словно невзначай, заводить знакомства, которые, как правило, оканчивались ничем: контингенту, обитающему в таком фешенебельном месте, доверия он не внушал. На счастье, обнаружилось одно полузнакомое лицо: с этим парнем Егор служил в одной роте. Конечно, тот давно уже не парень: заматерел, растолстел, морду приобрел наглую. А ведь был такой худенький, интеллигентный, застенчивый, угодивший прямо из своего обеспеченного дома в армию, отмазаться от которой семейная традиция не позволяла… Егор вспомнил даже фамилию, такую и через много лет не забудешь: Лесничий. «Лесничий! Кирилл!» — наудачу ринулся с распростертыми объятиями. Лесничего, выяснилось, звали не Кириллом, а Костей, но он тоже был рад повстречать старого товарища. Приглашение в гости стало вопросом времени…

Тем временем тайный доброжелатель сопровождал ревнивца, регулярно направляя на абонентский ящик даты встреч Валентины и Питера. Егор так усовершенствовался в искусстве наружного наблюдения, что мог бы сдать экзамен. Он присутствовал и в том кафе, где Питер Зернов назначил… фактически, назначил дату своей смерти. Табачный дым восходил волнами к темноватому потолку, локти прилипали к столу из-за пролитого пива. Егор сидел, опустив голову на руки, изображая человека, страдающего от глубокого похмелья: слушать это ему не мешало. А впрочем, он действительно страдал. Фантазии грозили превратиться в явь. Такого случая, который предоставлял ему Питер, больше могло и не подвернуться: требовалось действовать быстро и решительно. Стать, высокопарно выражаясь, хладнокровным убийцей.

Хладнокровный убийца…, Существуют ли такие? Во всяком случае, Егор шел на убийство не хладнокровно. Его всего трясло, когда он заходил в подъезд, небрежно здороваясь со знакомой вахтершей. Руку оттягивал портфель, в котором уместилось взрывное оборудование. Вместо того чтобы подняться на шестой этаж, в квартиру Лесничего, он завернул на третий. Копии ключей, вытащенных из сумочки у Валентины, оказались не слишком удачны, а может быть, просто у него дрожали руки, и он изрядно поцарапал замок, прежде чем открыл. Очутившись в пустой квартире, вдохнул всей грудью и резко выдохнул, чтобы успокоить расходившиеся нервы: откуда-то взялось подозрение — нет, уверенность! — что Зернов здесь. Но квартира осталась тиха, и спокойствие восстановилось. Оказалось, что руки не забыли обращение со взрывчаткой. Работал Егор скоро, чисто: работал для себя…

Но как ни старался, он допустил какой-то промах. Сам не знает какой, но допустил: иначе они не поймали бы его. Иначе он не очутился бы здесь, без Валентины и детей, вынужденный слушать чужое смраднее дыхание и видеть мигающую ночную лампочку.

Надолго? Может быть, навсегда? Самое, может быть, страшное — то, что это его не пугает. Что-то перегорело в нем, когда его забирали, и Валентина плакала, и, поняв, что игра окончена, он рванулся бежать или погибнуть. Это было короткое замыкание, вспышка огня, пожар, не оставивший даже пепла от того, что его раньше мучило и трясло. Дурак, да и только! Нужен был ему Питер Зернов, как же! Нужна была Валентина! Сейчас ему не нужно ничего. Он гол и первоначален и только сейчас, возможно, начинает подбираться к себе подлинному. Все, что казалось свойственным ему, и только ему, стало чужим. Даже сыновья — вроде насквозь свои, рожденные из его теплой малофейки, но другие, отдельные от него люди. На тюремных нарах Егора осенила великая и странная истина: нет ничего вне человека, что человек имеет право назвать своим. Подлинное имущество человека — то, что внутри него.

«Даже деньги, — рассуждал Егор, — которые я считал своими, на самом деле чужие. Деньги, ради которых я вкалывал как проклятый! Где они? Ими были заткнуты дыры совместного с Валентиной хозяйства, они были потрачены на хлебушек, молочишко, колготки, ковры, щетки-тряпки, блин, разные… И что мне-то теперь в них? Я лежу, протянувшись на нарах, и мне имущественные нужды до лампочки, как позавчерашние сопли на выброшенном носовом платке. Думал — утверждаю и продолжаю себя в своем хозяйстве, своей жене, своих детях… А где все это? При мне, у меня? Нет. И меня вроде бы как нету. Как же рано я перестал существовать — прежде смерти! А столько мнил о себе. Тратил себя и заработанное на ерунду… Да найдется ли в моей памяти такой случай, когда бы я потратил деньги с толком?»

Егор сомкнул глаза, чтобы не щипал их тюремный неусыпный свет, и в воспоминании, отплывающем в дремоту, к нему вплотную придвинулись трепещущие под ветром, просвеченные золотистой весной кроны лип, суматоха солнца и теней на розоватом песке аллеи. Получив первую в своей жизни зарплату, не горя желанием возвращаться в пьяный бардак родительского дома, он брел по парку. Остановился у ряда киосков: в одном купил мороженое, в другом — сборник анекдотов, в третьем — пачку сигарет. Скромно, но ведь и зарплата не такая была, чтоб швырять направо-налево. А все равно сердце билось теплее: заработанное, свое… Присев на скамейку, еще холодную, не разогретую солнцем, он ел мороженое и хохотал во все горло над анекдотами, а пачку сигарет отложил на потом, ибо в той пачке заключалось будущее с его запретными удовольствиями: настоящая мужская работа, уважение равных, длинноногие красавицы, которые его полюбят… Все это он получил — не сразу, но получил. А вот диво: ничего из того, что получил, с ним не осталось. Осталась — до слез, до стеснения в груди — та скамейка на той аллее, где он был так счастлив и так пронзительно несчастлив, что, может статься, только в те минуты он и жил.

Ведь, если разобраться, в каждой биографии насчитывается не так уж много минут неподдельной, чеканной, полновесной жизни. И деньги здесь ни при чем.