Никита Макарович Рогачев уже заканчивал совещание, на котором давал соответствующий «настрой» руководителям хозяйствующих субъектов района, когда кабинет вплыла молоденькая, но вполне сформировавшаяся секретарша, которая не могла не впечатлять своими формами, о чем сама догадывалась, и с капризной ноткой в голосе пропела:

– Никита Макарович, Ихтеев просит принять.

Вскинув на «необъезженную кобылицу» взгляд и невольно вздохнув, Рогачев недовольно поморщился. «Глаза и уши» района, прокурор Макар Иванович Ихтеев доводился ему родным племянником, однако он менее всего вписывался в это совещание.

– Он что… здесь, в приемной?

– Да нет, на проводе.

– Но ведь я же тебя просил… пока совещание не закончится, никаких звонков!

– Говорила. Просила, чтобы перезвонил чуток позже, но он… – И Людмила виновато развела полными руками. Будто каялась в том, что не смогла сдержать родственный натиск районного прокурора.

– Ладно, ступай, – махнул рукой Рогачев. – А Ихтееву скажи, что смогу освободиться не раньше пяти. Пускай подходит.

Людмила скрылась за дверью, и Рогачев опустил тяжелую ладонь на полированную поверхность стола, словно невидимую муху прибил.

– Продолжим, товарищи. И… и пора закругляться.

Собравшиеся дружно закивали головами. Районный прокурор просто так, по пустякам, хозяина тревожить не будет…

Ихтеев был явно взволнован.

Поплотнее прикрыв за собой дверь, он кивнул Рогачеву и сразу же оседлал стул, уставившись на хозяина кабинета откровенно встревоженным взглядом.

– Ну, что еще случилось? – недовольно пробурчал Рогачев, в упор рассматривая племянника, который, в отличие от своего дяди, мог запсиховать по самому глупому поводу. – Надеюсь, с матерью все в порядке?

– С матерью-то все в порядке, да вот…

– Так в чем же тогда дело? – Рогачев хмыкнул, и на его широком лице застыла снисходительная ухмылка. – Или, может, очередной переворот в России начался?

В глазах Ихтеева сверкнули неприязненные искорки. С ним разговаривали, как с «шестеркой», и он, уже привыкший к власти в районном масштабе, с трудом выносил этот снисходительно-презрительный тон.

– Переворот в России пока не начался, – с нотками злости в голосе отозвался он. – А вот насчет кипиша в Боровске я поручиться не смогу.

– Даже так? – протянул Рогачев нарочито-удивленным голосом, однако в его глазах уже застыла настороженность. – Ладно, не тяни кота, говори, что случилось.

– Тайгишев был у Рябова.

– Ну и что с того? Они ж ведь, кажется, с детства корешат.

– Оно-то и плохо, что корешат. – Ихтеева раздражал снисходительный тон хозяина, говорившего с прокурором района, как с мальчишкой. – Если бы не корешили, все проще бы было.

– Говори толком! – Рогачев повысил голос.

– Ну, а если толком, – огрызнулся Ихтеев, – то Тайгишев рассказал Рябову о телефонном звонке с угрозами.

– Так в чем криминал-то? – Рогачев пожал плечами. – Решил пожалиться своему дружку, ну и пусть. Чего психовать-то из-за этого?

Голос хозяина кабинета был нарочито-спокойным, даже немного ленивым.

– Криминала, пожалуй, действительно нет, но только до того момента, пока Рябов не начнет землю рыть, чтобы выйти на телефонного «доброжелателя», который пожелал спокойной жизни его дружку, а это уже чревато многими последствиями.

– А если точнее?

– Он завяжет в единый узелок этот телефонный звонок с прошлогодним покушением на Тайгишева…

– Не ведь ты же прикрыл то дело!

– Я-то прикрыл, – согласился с Рогачевым Ихтеев, – но и Рябов не пальцем деланный. Он вправе поднять прошлогоднее уголовное дело в связи с новым фактом угрозы.

– Вот же тварь! – Рогачев хрустнул сжатыми в кулак пальцами, на его скулах заиграли желваки. Поднял на племянника тяжелый взгляд, в котором уже не было и тени недавней презрительной снисходительности. – Значит, ему же будет хуже!

– Кому хуже?

– Менту твоему, Рябову! – голос Рогачева зазвенел металлическими нотками. – А заодно и козлу этому, Тайгишеву!

Замолчал было, уставившись глазами в телефонный аппарат, и только желваки на скулах выдавали его состояние. Наконец поднял глаза на Ихтеева и все так же жестко произнес:

– Надо срочно нейтрализовать его! Причем нейтрализовать серьезно и надолго, лучше всего, конечно, навсегда.

– Это как еще? – вскинулся Ихтеев.

– Успокойся! – громыхнул баском Рогачев, и на его широком лице застыла жесткая усмешка. – Мочить твоего мента никто пока не собирается, надо вывести его из дела, чтобы под ногами не мельтешил… – И снова его тяжелый кулак опустился на полированную поверхность стола. – А сделаешь это ты! Да, и не вздумай затягивать!

– Но ведь… – попытался было восстать против подобного произвола Ихтеев, однако Рогачев тут же посадил его на место:

– Слушай, Макар, не заводи меня. Отрабатывать хлебушек надо, отрабатывать! Не зря в прокурорском кресле сидишь.

Ихтеев хотел было сказать что-то в ответ, может быть даже возмутиться, но Рогачев нажал кнопку на пульте, и в дверном проеме выросла статная фигура восемнадцатилетней «белорыбицы», в глазах которой плескалась томная нега.

– Людочка, дорогая, сообрази-ка нам бутылочку коньячка да закусить что-нибудь. И все! Меня здесь нет.

Когда секретарша вышла, плотно прикрыв за собой дверь, Рогачев произнес тоном, не допускающим возражений:

– И еще вот что, Макар. Посади-ка на прослушку дружка нашего Чуянова. Есть слушок, будто он начинает копать убийство в «семерке». Не нравится мне все это…

Когда Ихтеев ушел, Рогачев потянулся рукой к телефону, набрал рабочий номер Полуниной. Услышав голос Раисы, проворковал в трубку:

– Свободна, надеюсь? Еду.

* * *

Проводив тоскующим взглядом растворившийся в наступающей темноте черный джип Рогачева, Раиса Борисовна покосилась на темные провалы окон и со вздохом обреченного человека открыла калитку. Света не было, а это значило, что Полунин – она уже забыла, когда в своих мыслях называла мужа Олегом – «добрел» все-таки до дома и теперь спал, завалившись прямо в одежде на диванчике.

Впрочем, ее сейчас мало волновало состояние мужа, и она даже вздохнула облегченно, подумав о том, что не надо будет врать в очередной раз, вешая лапшу на уши о проблемах с двойной бухгалтерией, которые она не могла да и права не имела перепоручить кому-либо из «девочек». Несмотря на клятвенное обещание «не пить» или хотя бы «не пить в рабочее время», Полунин с трудом выдерживал «щадящий», то есть второй, вариант, да и то наполовину. Опохмелившись утром, он прятал в кейс оставшуюся водку местного розлива и уже в своем кабинете, в офисе компании, добирал ее до победного конца, растягивая по граммам до пяти вечера. По пути к дому покупал вторую бутылку и «начинал» ее, не доезжая до дома. Он не стеснялся своего водителя. Утром следующего дня все повторялось по новой, и Раиса Борисовна, давно уставшая бороться с пьянством мужа, молча смотрела, как он дрожащей рукой наполняет стакан. «Похмельную» бутылку он также покупал по пути домой.

Перед тем как подняться на крыльцо, Раиса Борисовна постояла на нижней ступеньке и, положив руку на резное перильце, вдыхала настоянный волнующими летними запахами воздух и не могла надышаться. Будто боялась того, что как только она переступит порог этого добротно сложенного дома, который был куплен за бесценок у отъехавшей из Боровска семьи для нужд «Алтынлеса», то тут же исчезнет волшебное очарование этого вечера. А вместе с ним отойдут в прошлое и жадные ласки Рогачева, обжигающий жар его губ, прильнувших к ее обнаженному животу, к ее возбужденным соскам, изнывающим от проснувшегося в ней желания и сладостного томления, которое она испытывала только с этим сильным человеком, который был намного старше ее. Впрочем, как и ее муж. Но один из них сумел сохранить свою мужскую силу и мог сделать счастливой любую женщину, а другой не мог, потому что много пил водки.

Правда, она и сама давно была не девочкой, но еще горела страстным желанием, слишком поздно в ней проснувшимся, и хотела быть не только желанной, но и счастливой.

Последний раз набрав полную грудь воздуха, Раиса Борисовна поднялась на крыльцо и тронула наружную дверь. Она была не заперта: верный признак того, что Полунин давно уже в отрубе и спит сейчас непробудным сном.

Понимая, что в один из запоев он может и не проснуться, Полунин никогда не закрывал на ключ или щеколду входную дверь.

– Ну и ладненько, – буркнула Раиса Борисовна, входя в просторные сени и включая свет.

Сбросив с ног туфли и помассировав икры, она надела тапочки и, уже загодя закипая злобой к мужу, потянула на себя скрипнувшую дверь. В нос шибануло тошнотным запахом устоявшегося перегара, от которого ее едва не замутило, и она, зажав пальцами нос, шагнула к окну и настежь распахнула створки.

В дом ворвался свежий вечерний воздух, и дышать стало легче. Как она и предполагала, Полунин спал, ничком распластавшись на диване, подле которого стоял круглый обеденный стол, и даже тапочки с ног не удосужился сбросить. Видимо, как засосал последние полстакана водки, остатки которой просвечивались на донышке бутылки, так и завалился на диван.

«Сон алкоголика крепок, но краток» – услышала как-то понравившийся ей афоризм Раиса Борисовна, однако «ее Полунин» спал обычно и крепко, и долго.

Включив люстру в три рожка и задвинув на окнах старенькие шторы, также доставшиеся от прежних хозяев дома, она вернулась к столу, с брезгливостью бросила в мусорное ведро почти пустую бутылку, туда же полетели надкусанный кусок зачерствевшего хлеба, огрызки колбасы. Брезгливо протерла влажной тряпкой клеенчатую скатерку на столе и потянула тапочки с ног Полунина.

Да видимо, неудачно, разбудила.

– Пришла? – шевельнул он вдруг губами, уставившись на нее еще не протрезвевшими, мутными глазами.

Раиса Борисовна бросила на пол тапочки, покосилась на мужа. В такие минуты она испытывала к нему совершенно непонятные ей чувства. И жалость здесь была, и злость, нанизанная на ненависть, и откровенное презрение, и какие-то останки чисто женского сострадания к человеку, которого она, может быть, даже любила когда-то как отца своих детей.

Практически оставшись не у дел после развала Советского Союза и уничтожения Ельциным коммунистической партии, на которую Олег Полунин работал, будучи рядовым инструктором крайкома, он с каждым годом падал все ниже и ниже, находя отдушину лишь в стакане с водкой. Непыльная и хорошо оплачиваемая должность генерального директора «Алтынлеса», которую предложил ему Рогачев, должна была, казалось, вернуть его к жизни. Это только по телевизору в рекламных роликах какие-то неузнаваемые актеры вещают с бодрецой в голосе о том, что вот, мол, попил месячишко такого-то дерьма в таблетках и вылечился от застарелого алкоголизма, жена не нарадуется.

Сейчас их уже ничего практически не связывало, кроме как печати загса, трехкомнатной квартиры в Хабаровске и сына с дочерью, которые живут своей собственной жизнью.

– Прилетела, – устало отозвалась Раиса Борисовна, покосившись на мужа.

– А чего так долго?

«Он еще спрашивает… козел!» – начала было закипать она, однако все-таки сумела взять себя в руки.

– Было бы еще дольше, если бы Рогачев не подвез. Он как раз попросил кое-какие бумаги для наших компаньонов подготовить, вот и пришлось задержаться.

Полунин буркнул что-то нечленораздельное, поворачиваясь лицом к спинке дивана, а она вдруг почувствовала острую, почти обжигающую ненависть к этому человеку, который уже давным-давно перестал быть для нее мужем, но перед которым она все еще должна была оправдываться за каждый свой шаг. Чтобы не сорваться и не наорать на него, она повернулась было к двери, однако, уже не в состоянии остановиться, полоснула по его спине испепеляющим взглядом и почти процедила сквозь зубы:

– Ты того… директор хренов, когда машину берешь, то обратно ее присылай. Рогачев не каждый день подвозить будет.

– Ладно, извини, – буркнул Полунин, ворочаясь на диване. – Больше такого не повторится.

Его взлохмаченная голова приподнялась над диваном, и он, видимо с великим трудом, заставил себя принять почти вертикальное положение.

– А у тебя… случаем…

Его проснувшийся «червячок» уже требовал свое. И будет требовать до тех пор, пока не насытится – может неделю, может две, а возможно, что и месяц. Все это она уже проходила, и сколько бы Полунин ни клялся, что «завяжет» с питием, он вновь и вновь возвращался к стакану.

– Выпить, что ли?

– Ну!

– Так ты же обычно пару штук покупаешь. Неужто и вторую засосал?

– Окстись, Раиска, – выдавил из себя Полунин, и на его лице проступила какая-то детская просящая улыбка. – Денег на вторую не хватило. А у Сашки в долг брать… Ну-у, в общем, сама знаешь, не в моих это правилах.

– Господи ты боже мой! Кто бы мог подумать?! – воскликнула Раиса. – Они, оказывается, благородных кровей!.. Они даже в долг не могут попросить у своего шофера. О Господи-и!..

– Брось, Раечка, ты же умная женщина.

Раиса Борисовна кинула на мужа презрительный взгляд.

– И что еще скажешь?

– Ну-у… брошу. Честное слово даю, брошу пить.

– Зарекалась свинья дерьмо не жрать!

– Раечка… – обиженным тоном протянул Полунин. – Зачем же ты меня так?

– Ладно, хватит болтовни! – бросила она и уже в дверях сказала, обернувшись у мужу: – В шкафу, в коробке. Бутылка водки, если, конечно, еще не выцедил.

Уже в сенях она услышала, как он зашлепал босыми ногами по полу и его довольное бормотанье, когда он нащупал вожделенную бутылку.

– Хоть бы отравился, сволочь! – в сердцах бросила Раиса Борисовна и вышла на крыльцо.

Укутанный сгустившейся темнотой палисадник дышал скопившимся за день теплом и вечерней свежестью, в воздухе разливалась почти ощутимая нега, откуда-то издалека прилетали заливистый девичий смех и чей-то приглушенный голос, а у нее на душе было настолько мерзко и муторно, что хоть самой запивай по-черному или в петлю лезь. Какое-то время, почти остановившееся для нее, она стояла неподвижно, вскинув голову к нависшим над Боровском огромным мерцающим звездам, а потом почти без сил опустилась на ступеньку крыльца. Могла бы завыть по-звериному, завыла бы.

Живя в Хабаровске, она не испытывала того, что здесь, в Боровске. Ее жизнь словно разделилась на две половинки, между которыми не осталось соединительных мостков. Никита Рогачев, намертво вросший в одну ее половину, и муж, с которым она прожила двадцать лет и теперь переставший для нее существовать.

– Господи милостивый! – прошептала она ссохшимися губами. – Да за что же меня так?! Другие бабы как бабы, а у меня…

В памяти вдруг всплыла ее давняя подруга, которая и любовниками не брезговала, и дома с муженьком было все ладком да мирком.

– Не будь дурой, Райка! – бубнила та, когда они, подвыпив, оставались вдвоем, и Раиса Борисовна начинала плакаться в жилетку на свою жизнь. Вот, мол, встретила достойного мужика, когда ей уже перевалило за сорок, да и он уже давно не мальчик, к тому же обременен семьей. – Мужик на стороне – это хорошо. Тем более, если он тебя достоин. Однако муж – это святое. Муж – это дорогая моя подруга, не только семья, но и надежный костыль в старости! – И добавляла с какой-то мстительной злостью в голосе: – Тебе сколько годков-то, родная? Понимаю, ответа не будет. Однако ты сама не забывай про них, да иной раз в свой паспорт заглядывай. – И уже на выдохе резюмировала, наполняя рюмки винцом или коньяком: – Хотя, должна тебе признаться, препаскудное это дело.

– Костыль… – вымученно усмехнувшись, прошептала Раиса Борисовна, думая о том, что с подобным «костылем» даже до старости не доковыляешь, не говоря уж о том, чтобы в старости на него опереться. Да и с Рогачевым у нее было не все так просто, как думала подруга.

Да, они давно уже были любовниками, и в то же время Раиса Борисовна чуралась этого слова, словно страшилась того, что оно замарает ее.

Она заставляла себя верить в то, что у них с Рогачевым не просто постельная связь, что, в общем-то, оскорбляло ее, а нечто большее, может быть, даже кармическое, и только судьба не позволила им двоим соединиться раньше.

Как же она хотела верить в это, но чем дольше продолжалась ее связь с Рогачевым, тем все меньше оставалось надежды на то, что это действительно так. Все оказалось гораздо прозаичней.

Она была нужна Рогачеву всего лишь как женщина, ни больше, ни меньше! И осознание этого уже не могло не волновать ее.

Чтобы не запсиховать окончательно, она запрокинула лицо к звездному небу. Попыталась было думать о сыне с дочерью, которые менее всего нуждались в родительской опеке, однако мысли то и дело возвращались к Рогачеву.

Работая в крайкоме партии, правда, на разных этажах и в разных весовых категориях, Никита Макарович Рогачев и «ее Полунин» получили квартиры в одном доме, в одном подъезде, правда, тоже на разных этажах. И когда она встречалась с Рогачевым, то не могла не видеть, что нравится этому губастому, плечистому мужику, о котором поговаривали досужие соседки, что хотя он выбрался на верхи из Боровска из низов, однако хватка у него бульдожья и он прет наверх, как танк. А уж ежели он чего для себя наметил…

Порой она думала, что если бы не тот, страшный для коммунистов девяносто первый год, который перемолол кости и не таким зубрам, как Рогачев, то у них, возможно, все сложилось бы гораздо раньше и не так муторно, как сейчас, однако все случилось тогда, когда и должно было случиться. Ни позже, ни раньше.

Три года назад, когда уже стал спиваться оставшийся не у дел бывший инструктор крайкома партии Полунин, а сменивший окрас Рогачев сумел-таки раскрутить себя и в новой ипостаси, набирая очки в администрации губернатора края, она случайно встретила своего соседа по подъезду и попросила его «похлопотать» о муже.

– Не уличный разговор, – заметил тогда Рогачев и пригласил ее подняться к себе домой.

– А удобно? – растерялась она. – Тем более… ваша…

– Удобно, удобно, – заверил ее Рогачев. – А что касается жены… Она ведь тоже человек, понимать должна. Тем более, что она к старикам своим уехала, погостить.

А потом… Всякий раз вспоминая, что случилось после того, как они поднялись в квартиру Рогачевых, Раису Борисовну начинала бить какая-то дрожь. Нервная и в то же время сладкая.

Она пожаловалась на головную боль, и Рогачев, усадив ее в кресло, открыл дверцу бара, извлек бутылку коньяка.

– Анальгина нет, – как бы оправдываясь, произнес он, – но вот это… Наипервейшее средство от головы.

В ту пору ей казалось, что жизнь безвозвратно покатилась под гору и ее, женщину, обремененную семьей, работой и пьющим мужем, уже ничем нельзя удивить. И вот она почувствовала вдруг совершенно новую для себя тревожную теплоту в груди и что-то еще непонятное или давно забытое, граничащее в ее-то возрасте с безумством. И она прошептала:

– Еще… рюмку.

Потянувшись рукой за бутылкой, Рогачев приблизился к ней, и она вдруг почувствовала его дыхание.

«Господи милостивый! Что ж это я?!» – с терзающей душу тоской подумала она, понимая, что уже не в силах совладать с собой.

А он вдруг прижался губами к ее пылающему лицу и зашептал что-то горячечным шепотом.

А потом… Что же было потом?

Она помнила, как рывком стащила с себя кофточку… А потом стонала под его тяжелым, грузным телом.

Уже поздно ночью, лежа с Полуниным в постели и не в состоянии заснуть, она старалась вспомнить, что же такое шептал ей в те минуты Рогачев, и не могла. Сознание забивал неведомой силы жар, мысли путались, и она помнила только необъяснимое ощущение волшебной легкости в груди и сладостное, давно забытое томление внизу живота.

И еще думала, дура, о том, заметит ли Полунин ее состояние. Не заметил, даже внимания не обратил. Как не задумался и о том, с чего бы это вдруг ему предложили непыльную и в то же время вполне достойную работу в администрации губернатора.

«Одумались наконец-то демократы вонючие, вспомнили о профессионалах, сами позвали, – бубнил Полунин, пропустив на кухне стакан-другой. – Вот уж точно в народе говорят: не плюй в колодец, пригодится водицы напиться».

И невдомек ему было, что «признанием его прежних заслуг перед обществом» он обязан не кому-нибудь, а Никите Макаровичу Рогачеву, который развил бешеную деятельность перед очередной избирательной компанией и уже метил себя в кресло главы администрации Боровского района.

В своей победе, как он однажды признался Раисе, он не сомневался. Сам был выдвиженцем из Боровска и о фамилии Рогачевых в городе был наслышан едва ли не каждый второй, кроме того, что было весомым привеском к первому, его имя было на слуху по всему краю, и боровчане даже не имели права сомневаться в том, что столь влиятельный в краевой администрации земляк не положит всего себя на возрождение вконец обнищавшей экономики района.

Расчет оказался правильным, и победивший на выборах Рогачев занял свою собственную нишу в экономике края.

Они продолжали встречаться, когда Рогачев прилетал в Хабаровск, однако ему этого было явно мало, и как только представилась достойная возможность перетащить ее, Раису, вместе с Полуниным в Боровск, Рогачев тут же проделал этот финт. Она – главный, но самое важное, безупречно-надежный главбух «Алтынлеса», а Полунин… Олег – генеральный директор развивающейся российско-китайской компании, которая обещала перерасти в нечто большее и возможности которой были неисчерпаемы.

Все вроде бы складывалось нормально, однако Раиса Борисовна нет-нет да и задумывалась о том, что же на самом деле руководило Рогачевым, когда он практически вынудил ее Полунина согласиться переехать в Боровск. Пусть даже на несколько лет, а не на всю жизнь. Его любовь к ней или что-то иное?

И чем больше она задумывалась над этим, чем больше анализировала те решения, которые принимал Рогачев, тем лучше понимала, что Полунин был идеальной пешкой на должности генерального директора «Алтынлеса», случись вдруг с детищем Рогачева непредвиденный серьезный облом. И даже временные запои Полунина были ему на руку, в то время как он имел под рукой и любовницу, и верного главбуха, которая в любой момент сможет свести дебит с кредитом, тем самым спрятав от постороннего глаза и от налоговиков полукриминальные и откровенно криминальные концы.

Как всякий опытный кукловод, глава администрации Боровского района оставался в тени, а под уголовную статью залетал бы генеральный директор «Алтынлеса», который не смог бы что-либо доказать. Алкоголик, он и в Африке алкоголик, и веры ему нет нигде.

Думала ли она о возможных последствиях подобного краха? Задумывалась. Но только с одной стороны. Не отразится ли это на судьбах и благосостоянии ее детей? Впрочем, сын за отца не ответчик. Тем более дочь.

Догадывался ли об истинной ценности своей личности сам Полунин? Порой ей казалось, что Олег все прекрасно понимает и берется за стакан с водкой только оттого, чтобы спрятаться от самого себя и не думать о худшем. Правда, она не знала, догадывается ли он о ее связи с Рогачевым. Впрочем, возможно, и подозревает что-то…

Сейчас ее волновало другое. В рогачевской администрации уже бродил слушок, что «хозяин» положил глаз на восемнадцатилетнюю Людочку, которая отвечает ему томной взаимностью. Когда с ней поделились этим «секретом», Раиса Борисовна поначалу восприняла это как откровенный навет, мол завидуют ее тайному счастью, оттого и распускают этот слушок. Однако проанализировав поведение Рогачева во время их последних встреч, пришла к выводу, что дыма без огня не бывает. Не тем стал ее Никитушка, не тем. Уже и ласки не те…

Она сидела на теплой ступеньке дома, смотрела в бездонное звездное небо, и ей выть хотелось оттого, что она не просто живет раздвоенной жизнью, прячась от людей и мужа, но может остаться на бобах, брошенной любовницей, случись вдруг, что все разговоры насчет секретарши – чистой воды правда.

Рогачев умел добиваться своего, и тогда она будет лишней.