Спроси вдруг кто-нибудь у Раисы Борисовны, что с ней творится, она бы и сама не смогла толком ответить. Но одно знала точно: обратной дороги к прежней семейной жизни с Полуниным нет и быть не может.

«Господи-и-и-и!.. – порою чуть ли не кричала она, зарывшись лицом в подушку. – И это когда тебе уже далеко не тридцать и даже не сорок! Прожить с этим человеком больше двадцати лет и вырастить сына с дочерью…»

Она не ведала, что с ней творится, но уже точно знала, что не сможет жить без Рогачева. И от всего этого чуть с ума не сходила, возненавидев не только своего мужа, который все дальше и дальше скатывался в чудовищную бездну алкоголизма, но и Полину, законную жену Рогачева, с которой тот почему-то не торопился разводиться, и эту Людку-секретаршу.

И она опять вгрызалась зубами в мокрую от слез подушку, изводя себя тем, что у Рогачева остались какие-то чувства к своей жене. Ведь любил же он ее когда-то, любил…

И от одной только мысли о том, что он и свою Полину ласкает точно так же, как ласкает ее, уединившись в кабинете, она готова была возненавидеть весь свет. О Людмиле, которая могла заменить ее на протертом диване, она старалась пока что не думать – от этого можно было и в хабаровскую психушку попасть.

Она попыталась было как-то разобраться в себе, в своих чувствах – и не смогла.

Была ли это запоздалая любовь? Возможно. Но она не могла сама себе признаться в этом, потому что никогда ранее не испытывала ничего подобного. Ни в юности, ни тем более в зрелом возрасте. Ни-ко-гда! И еще больше ненавидела своего мужа, обвиняя его во всех смертных грехах.

И если она еще совсем недавно поливала подушку слезами только от жалости к себе, несчастной, то теперь это были слезы ненависти. Лютой и всепожирающей ненависти.

– Господи! – вспоминала она иной раз о Боге. – Да за что же ты меня так?..

Она ненавидела человека, от которого родила сына с дочерью, и мстила ему сейчас за неудавшуюся, как ей теперь казалось, жизнь, и ни-че-го не могла поделать со своей ненавистью, которая разъедала ее душу.

Правда, была еще одна причина этой лютой злобы к Полунину, о которой Раиса Борисовна не могла признаться даже самой себе. Она боялась, что муж узнает о ее любовной связи с Рогачевым. Зная взрывчатый характер Полунина, она догадывалась о том, что он попытается тут же «поговорить» с Рогачевым… О дальнейшем даже думать боялась.

Она не сомневалась в том, что Рогачев тут же начнет открещиваться от нее, постарается «очиститься» и тут же переметнется к этой секретарше, благо подвернулся удобный момент. И это предчувствие страшного и непоправимого не подвело ее…

Боровск уже растворялся в сгущающихся сумерках близкой ночи, когда Раиса, скрипнув калиткой, поднялась на крыльцо. Пожалуй, никому не было известно, как не хотела она сюда возвращаться, с каким трудом поднималась на крыльцо, и только то состояние, в котором пребывал последнее время ее Полунин, не позволяло прорваться наружу ее ненависти, которую она порой даже скрыть не могла.

Однако на этот раз в доме горел свет, и это неприятно удивило ее. Впрочем, Полунин мог завалиться спать и при включенном телевизоре.

Освобождаясь от туфлей на высоком каблучке, от которых за день ноги начинало ломить, Раиса Борисовна сбросила их в сенях и уже босиком прошла в «залу». И что-то екнуло у нее под сердцем. Настороженно-неприятное и холодное.

Полунин сидел в кресле перед телевизором, а чуть сбоку от него, на журнальном столике, стояла бутылка водки.

В общем-то ничего удивительного – привычная картина, но что более всего поразило ее, так это то, что муж был практически трезв, а бутылка водки едва-едва почата.

Судя по всему, Полунин ждал ее давно, видимо весь вечер, пока не стемнело. И ждал ее трезвый. И все это не предвещало ничего хорошего. Хотя, впрочем… Она теперь уже не знала, где кончается «хорошо» и где начинается «плохо».

И от всего этого, от своей неопределенности и от того состояния, в котором она пребывала все последнее время, на нее вдруг накатила такая волна злобы, ненависти и злости, что она едва сдержалась, чтобы не схватить эту бутылку, нарочито выставленную на журнальном столике, и не звездануть ею по заросшему затылку этого никчемного, вконец спившегося импотента.

Бросив сумочку на диван, она направилась было в спальню, чтобы переодеться, но в этот момент в кресле словно ожил Полунин и угрюмо произнес:

– Что так поздно?

До этого момента он никогда не спрашивал ее, отчего она слишком поздно пришла или рано, и то, что он спросил ее об этом именно сейчас, причем таким тоном, вмиг насторожило ее. Она почувствовала, как что-то сжалось внутри, а в голове лихорадочно застучала мысль:

«Неужто догадался? Или сказал кто?»

И хотя она уже давно пыталась подготовить себя к подобному разговору, но сейчас вдруг, чувствуя на себе совершенно трезвый взгляд Полунина, невольно стушевалась, забормотала что-то маловразумительное. И тут новая волна лютой ненависти накатила на нее, то ли от того внутреннего унижения, которое почувствовала в себе, то ли от того, что надо было лепетать, оправдываясь перед этим ничтожным алкоголиком.

Она ненавидела его! Люто и страстно. Но все еще боялась бросить в отечное лицо с набрякшими мешками под опухшими глазами всю правду.

Но она смогла сдержать рвущуюся наружу ненависть и пробормотала на ходу:

– Работы много.

Краем глаза заметила, как усмехнулся при этих ее словах Полунин.

– Какой работы?

И этот его вопрос прозвучал настолько двусмысленно, и было в нем столько откровенного презрения, что она едва не задохнулась, остановившись. И вновь раскаленным молоточком застучало в висках:

«Неужто все-таки знает? Знает!»

Но осознав это, Раиса Борисовна тотчас поняла и то, что не хотела бы сейчас ни этого разговора, ни выяснения отношений. Она еще не была готова к этому. Оттого и ответила, стараясь оставаться спокойной:

– Бухгалтерской работы. Или, может, уже окончательно мозги пропил, забыв, кем я работаю? – Замолчала было, однако тут же перешла в наступление: – Или думаешь, что и мне подобное дозволено? – кивнула она на бутылку.

Однако муж, казалось, даже не слышал ее.

– Работа, говоришь… бухгалтерская?.. И каждый день до поздней ночи?

– Что ты хочешь этим сказать?! – возмутилась Раиса Борисовна. Но Полунин не обратил внимания на этот возмущенный крик, продолжая бормотать, словно находился то ли в бреду, то ли в горячечном беспамятстве:

– Работы… бухгалтерской…

В какой-то момент его лицо поддернулось нервным тиком, и он уперся в нее остановившимся взглядом.

– А эта… работа… вы ее на диване? Или на твоем столе удобнее?

Раиса Борисовна вспыхнула, и ее лицо пошло красными пятнами, будто ей влепили оплеуху.

– Ты… ты о чем это? – хрипло-осипшим голосом выдавила она.

Полунин промолчал и потянулся рукой за бутылкой. Видно было, что этот разговор дается ему нелегко.

– Ты… ты ответь! – напирала она.

– Не надо, – едва слышно пробормотал Полунин, и его лицо перекосила гримаса внутренней боли. – Не надо! Ты… ты сама все знаешь.

Резким движением скрутил пробку с бутылки, наполнил стакан и залпом осушил его. Тяжело сглотнул и, поставив стакан на столик, также угрюмо повторил:

– Сама все знаешь.

И тут Раису Борисовну будто прорвало. Она рванулась к телевизору, ткнула пальцем в какие-то кнопки и, когда экран погас, стала выкрикивать что-то, бросая в лицо мужа унизительно-оскорбительные слова. Полунин вновь было потянулся за бутылкой, но она успела выхватить ее из-под руки и с грохотом ударила об пол.

По крашеным половицам растеклась лужа, и только после этого она замолчала, бросив в лужу какую-то тряпку с дивана.

Молчал и Полунин, совершенно трезвыми глазами наблюдая за женой. Потом спросил тихо:

– Что, слушать паскудно? – Помолчал и сказал, словно ударил наотмашь: – А не паскудно… ноги раздвигать?

Взглядом, полным презрения, Раиса Борисовна уставилась на мужа.

– О чем ты мелешь, алкаш несчастный?

Полунин пожал плечами.

– Действительно, о чем это я? Ведь ничего нового для тебя в этом нет.

Замолчал, и его лицо вновь исказила гримаса боли.

– Но вот то, что Рогачев…

– Алкаш проклятый! Идиот! – взвилась Раиса Борисова.

– Может, ты и права, – угрюмо кивнув, согласился с ней Полунин. – Одно жалко, узнал об этом слишком поздно.

Раиса Борисовна хотела сделать ему еще больнее, спросив, о чем он пожалел, узнав «слишком поздно». О том, что он полный идиот или алкаш законченный? Но что-то заставило ее сдержаться. А он продолжал сидеть в кресле, и только его глаза, наполненные тоской и болью, говорили о том, насколько ему сейчас плохо. В какой-то момент он даже застонал, сжав голову ладонями, но тут же распрямился, и в угрюмой тишине дома завис его вопрос:

– Ты знаешь, отчего проститутке удобен муженек-алкаш?

Помолчал и сам же ответил:

– Чтобы прикрываться его пьянством.

Раиса Борисовна усмехнулась.

– Что, хочешь мне сделать больно? Так можешь не стараться особо. Я-то хорошо знаю, кто я и кто ты. И все, чтобы ты ни говорил сейчас…

– Оскорбить… тебя?.. – усмехнулся Полунин. – Да возможно ли оскорбить тебя чем-либо?

– Алкаш! Алкаш несчастный! Импотент! – взвилась Раиса Борисовна. – Что… что ты хочешь этим сказать?!

– Кроме того, что сказал, ничего.

С этими словами он поднялся с кресла, шагнул было к жене, и Раиса Борисовна инстинктивно отпрянула назад, прикрывшись руками.

– Ударить… ударить меня хочешь?

– Боже упаси, руки о тебя марать!

Остановился напротив жены, в упор рассматривая ее лицо, потом все так же спокойно произнес:

– Пожалуй, в одном ты права. В этой жизни за все надо платить по счету. За все!

Ее ухоженное, красивое лицо дернулось, будто от зубной боли.

– Угрожаешь?

– Зачем? – удивился Полунин.

– А… а зачем же тогда эти слова?

Раиса Борисовна чувствовала, как ее снова захлестывает волна ненависти, замешанной на каком-то животном страхе. Однако и на этот ее вопрос Полунин только плечами пожал. Потом достал из-под телевизора еще одну бутылку водки, сорвал с нее пробку и нацедил себе едва ли не полный стакан.

Когда выпил, отерся рукавом рубашки, вздохнул и негромко пробормотал:

– Вот так-то, жена!

А Раису Борисовну словно заклинило.

– Ты… ты что… угрожаешь нам?

И этим «нам», сорвавшимся с ее языка, она словно призналась в любовной связи с Рогачевым.

Что-то утробное хлюпнуло в горловине Полунина, он бросил на жену остервенелый взгляд и вышел в сени. Не зная, куда он пошел и что намерен делать, Раиса Борисовна метнулась было за ним, но тут же остановилась, безучастно уставившись на захлопнувшуюся перед ней дверь. Потом подошла к журнальному столику, плеснула в стакан немного водки и, даже не поморщившись, выцедила ее до донышка.

Она не знала, что ей сейчас делать. То ли бежать к Рогачеву, чтобы предупредить о грозящей им обоим опасности, или же плюнуть на угрозы этого алкоголика и завалиться спать. Как говорится, утро вечера мудренее. Глядишь, и рассосется все до утра.

Она уж стала склоняться ко второму варианту, как вдруг распахнулась входная дверь и в полутемном проеме выросла фигура Полунина. С ружьем в руке.

И когда Раиса осознала наконец-то, что ружье уже заряжено и взведены оба курка, она вдруг почувствовала, что ее сковал ужас. В первый момент не могла даже рукой пошевелить. Как стояла, прислонившись спиной к шкафу, так и осталась стоять, упершись остановившимся взглядом в приклад.

Полунин же подошел между тем к креслу и, покосившись на онемевшую от страха жену, положил ружье на столик. Потом взял бутылку, налил с полстакана водки и медленно, будто это доставляло ему удовольствие, выцедил ее до последней капли. И все это время Раиса Борисовна неотрывно следила за каждым его движением. Водила за ним глазами, не в силах даже пошевелиться. Наконец разжала плотно сжатые губы, спросила, затаив дыхание:

– Зачем?

– Что зачем?

– Ружье!

Полунин молчал, будто раздумывал, стоит ли опускаться до новых объяснений, наконец произнес негромко:

– Я же говорил тебе… за все надо платить.

И замолчал. И тишина была такая, что стало слышно, как за окном зудит комар.

– И… и ты?.. – сглотнув подступивший к горлу комок, выдавила из себя Раиса Борисовна. – И ты сможешь?..

Переполненная страхом, она следила за каждым движением мужа, словно кошка за мышью, и когда Полунин потянулся рукой к ружью, Раиса Борисовна закричала дико, по-звериному, и бросилась на мужа.

От ее толчка он упал в кресло, и следом за этим раздался гулкий выстрел…

Картина, которую увидели соседи, прибежавшие на женский крик и хлесткий звук выстрела, была ужасной.

В залитом кровью кресле полулежал Олег Полунин, а под его рукой, безжизненно свисавшей с подлокотника, лежало ружье.

На полу в истерике билась Раиса Борисовна.

«Скорая помощь» Полунину уже не требовалась, и соседи вызвали милицию…

* * *

После лошадиной дозы снотворного, которую врач вкатил Раисе Борисовне сразу же после того, когда ее в шоковом состоянии привезли в больницу, она проспала не менее полусуток, и когда открыла глаза, с трудом приходя в себя, небольшую больничную палату на одну койку заливали солнечные лучи. Из коридора доносились голоса и чьи-то шаркающие шаги.

Еще не в состоянии полностью воспринимать действительность, она обвела помутневшим взглядом стены палаты, остановила глаза на стуле, что стоял в ногах, облизала языком пересохшие губы, силясь припомнить, как же она оказалась в этих стенах. В какой-то момент что-то скрежетнуло в голове, словно проржавевшее колесико сдвинулось с места, и услужливая до гадости память вернула ее в прошедшую ночь. В воспаленных мозгах что-то закружилось, и тут же захороводилась кровяная купель.

Совершенно трезвый Полунин, бутылка водки на журнальном столике, ружье… Но главное – его слова. Беспощадные, тупой болью отзывающиеся где-то в затылке:

«Работа, говоришь? Бухгалтерская?.. А эта работа ваша… вы ее на диване… или на твоем столе удобнее?..»

Она вспомнила, как испугалась, что он бросится на нее с кулаками.

«Что, слушать паскудно? А не паскудно ноги раздвигать?.. – И дальше: – Надеюсь, ты знаешь, отчего муж-алкаш столь удобен проститутке? Чтобы его пьянством прикрываться».

Она что-то кричала, бросала ему в лицо столь же злые, полные ненависти слова, как вдруг он проговорил негромко:

«Вот так-то, жена. За все надо платить…»

Вороша в памяти тот страшный момент, она застонала, закрыв лицо руками, а в нос, словно это было наяву, ударил тошнотворный запах крови.

Ее вскрик, видимо, услышали в коридоре, дверь приоткрылась, и в палату вошла молоденькая медсестра.

– Вы проснулись? – участливо спросила она. – Вам плохо?

Раиса Борисовна только головой качнула отрицательно.

– Может, еще немного поспите?

– Нет, не надо.

Сейчас ей более всего хотелось остаться одной, но медсестра не уходила, и это начало раздражать ее.

– Я же сказала, ничего не надо.

Было видно, что девушка замялась.

– Я, конечно, понимаю, сейчас вам нужен покой, но… В общем, посетитель к вам.

В глазах Раисы Борисовны проскользнула настороженность, сменившаяся страхом. Более всего она сейчас боялась назойливо-настойчивых вопросов, оттого и спросила с едва скрываемым испугом:

– Следователь?

– Нет, не следователь. Правда, из прокуратуры звонили тоже и просили сообщить им, когда вы проснетесь и сможете побеседовать с ними.

– Так кто же?

– Господин Рогачев. Никита Макарович. Правда, я сказала, что вы еще спите, но он все-таки решил дождаться.

«Никита!» – эхом пронеслось в голове, и Раиса Борисовна вдруг почувствовала, как ее начинает отпускать страх и уже не так сильно стучит в висках.

– Так что же ты!.. Пригласи!

Она ждала «своего Никитушку», надеялась на него, и единственное, чего опасалась, так это того, что медсестра заметит всплеск радости в ее глазах и сможет догадаться о ее чувствах.

Однако Рогачев зашел в палату один и, плотно прикрыв за собой дверь, спросил едва слышно:

– Ну, как ты тут?

– Нормально, – также негромко ответила Раиса Борисовна, не зная, что он хотел спросить этими, в общем-то, ничего не значащими словами. – Врач укол сделал, успокаивающий… в общем, за ночь вроде бы оклемалась.

Согласно кивнув, Рогачев присел на стул, что стоял в ногах койки, и как-то искоса прошелся по ее лицу настороженным взглядом.

– Это хорошо… хорошо, что оклемалась.

И замолчал надолго, отчего в ее голове сразу же закружился хоровод вопросов.

– Ты… ты здесь один?

Она имела в виду, не сопровождает ли его кто-нибудь из прокуратуры, и Рогачев понял ее правильно.

– Один. Пока что один. – Его взгляд вдруг стал предельно жестоким, и он каким-то неестественным шепотом произнес: – Ты смогла бы подняться сейчас?

– Конечно. А что?

– Поговорить бы надо. Пока тебя следователь допрашивать не стал. В общем, здесь не место.

– Да, конечно… сейчас, – засуетилась Раиса Борисовна, спуская ноги с больничной койки. – Я мигом. Халат вот только наброшу.

Рогачев угрюмо кивнул и все так же негромко проговорил:

– На скамейке буду ждать, в саду.

В больничном саду, огороженном двухметровым штакетником, было тепло и покойно, однако на душе у нее кошки скребли, и когда Раиса Борисовна присела на скамейку, где ее поджидал насупившийся Рогачев, единственное, что она могла сказать, разведя руками:

– Вот так-то, разлюбезный ты мой! Как говорится, человек предполагает, а боженька располагает. Думали одно, а получилось…

И замолчала надолго.

Молчал и Никита Макарович, и только угрюмое сопение выдавало его состояние. Наконец он поднял голову и хрипло спросил, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку на огромной лиственнице.

– Зачем?.. Зачем ты его?

На его крутых скулах играли взбугрившиеся желваки. Раиса Борисовна удивленно сморщила носик.

– Ты это о ком?

– О Полунине! – резким голосом бросил он. – О муже твоем законном!

Раиса Борисовна вскинула на Рогачева удивленные глаза. Более всего ее поразили последние слова: «О муже твоем законном!» Будто не он рога Олегу наставлял. Она сжалась, словно на нее замахнулись кулаком, и с неподдельной болью в голосе прошептала:

– Что-то не пойму я тебя, голубь ты мой! У Олега белая горячка началась… он за ружье схватился…

– Ты эту сказочку про белую горячку следователю в прокуратуре рассказывать будешь, – оборвал ее на полуслове Рогачев, и было видно, что он едва сдерживает себя. – Следователю! А не мне…

Ее лицо пошло красными пятнами, губы побелели, и она процедила с непонятной ей самой ненавистью в голосе:

– Вразумись, Никита! Или ты, что же… убийцу из меня хочешь сделать?

Раиса Борисовна вскинула на Рогачева воспаленно-красные глаза, еще не веря в свое предчувствие и надеясь увидеть на его лице хотя бы немного сочувствия, но сжатые челюсти Рогачева продолжали оставаться каменными. Словно и не он это был, любящий и нежный, а какой-то совершенно другой Рогачев – жестокий, чужой и невосприимчивый к ее беде и боли.

– Ты… ты что же… ты хочешь сказать?.. – продолжала бормотать она бессвязно-горячечным шепотом.

– Рая-я-я! – выдохнул Рогачев, с силой сжав ее ладони. – Очнись! И я тебе русским языком повторяю: всю эту чушь про белую горячку и про самоубийство своего дебила ты будешь нести в прокуратуре, а не мне…

– Он… он сам!..

– Врешь! – качнул головой Рогачев. – Врешь! Я уже с племяшом своим встречался, и он…

Раиса Борисовна отшатнулась от Рогачева в сторону, и ее лицо перекосила судорожная гримаса боли.

«Врешь!..»

Никогда раньше этот человек не позволял себе так и в таком тоне разговаривать с ней.

«Господи милостивый, за что?»

Ей бы сейчас самое время разреветься по-бабьи, но она все-таки нашла в себе силы собраться и негромко, словно боялась, что ее могут услышать, пробормотала:

– И что он… твой прокурор?

Никита Макарович только рукой махнул на это.

– Господи, и надо же дурой такой быть! Ну зачем… зачем тебе надо было Олега?..

Она долго, очень долго молчала, не в состоянии понять, что же такое творится с любимым ею человеком, в котором она видела свою надежду и опору, и едва слышно произнесла:

– Я… я испугалась очень, а он… он хотел убить меня. И когда схватился за ружье… – И она всхлипнула, закрыв лицо руками. – Я… я даже не думала, что в нем осталась хоть капля ревности.

– Ревности?.. – настороженно переспросил Рогачев. – Так что, твой Полунин?..

Отерев ладошкой заплаканные глаза, Раиса Борисовна утвердительно кивнула.

– Да! Донесли ему!

Никита Макарович едва не застонал сквозь стиснутые зубы.

– Ты уверена в этом?

На ее лице отразилось некое подобие кривой ухмылки.

– А с чего бы он тогда, спрашивается?..

– Вот же твари! – скрежетнул зубами Рогачев, лихорадочно соображая, какие последствия для него лично могут быть, если вдруг этот «доброжелатель», настучавший Олегу Полунину про любовную связь его жены с его же покровителем и другом, сообщит тому же Рябову, что Полунин руки на себя наложил не просто по пьяни, а когда узнал про измену своей жены с главой районной администрации, всесильным Никитой Рогачевым.

Ничего хорошего при таком раскладе ждать не приходилось. Ни ему лично, ни тем более Раисе. И ежели его прокурорский племяш не сможет удержать эту ситуацию в своих руках, то паскудный мент, с которым у него не складывались «нормальные» отношения, расколет эту дуру с кукольной мордочкой и красивыми, белоснежными бедрами в один присест.

А Раиса Борисовна бормотала, словно в забытьи:

– Я люблю тебя, Никитушка! А он… Олег…

– Заткнись! – почти рявкнул на нее Рогачев. И когда она замолчала, непонимающе-обиженно хлопая глазами, уже чуть мягче произнес: – Не будь дурой и… забудь все.

– Что… все? Я… я не понимаю тебя. И я… я очень люблю тебя, Никита.

Рогачев снова едва не застонал в бессилии перед бабьей дурью, но все-таки сдержался, чтобы не обложить ее матом. Только и сумел, что сказал, ненавидяще сверля глазами:

– Мой племяш Рябова от тебя уберет, а в прокуратуре продолжай настаивать на своих первоначальных показаниях. Мол, этот твой дебил сам себя, и ты даже ружье не могла перехватить. Надеюсь, это тебе понятно?

– Понятно, – глухим эхом отозвалась Раиса Борисовна.

– Хорошо, теперь слушай дальше! До его похорон прокантуйся в больнице и сразу же после поминок уезжай хоть в Хабаровск, хоть к черту на кулички.

Раиса Борисовна вопросительно уставилась на Рогачева.

– А ты?.. Как же я без тебя-то?

Никита Макарович чуть не взорвался от бабьей непроходимой дури.

– Делай, что тебе говорят! И помни… помни про Рябова. Этот волчара церемониться с тобой не будет. И пальчики твои на прикладе высветит, и следственный эксперимент проведет.

Однако то ли она продолжала находиться под воздействием сильнодействующего лекарства, то ли у нее действительно мозги напрочь отшибло после того страшного кровавого выстрела, но она, судя по всему, мало что понимала относительно Рябова и только выдавила из себя свистящим шепотом:

– Я, значит, к черту на кулички, а ты здесь к этой малолетке под юбку?

Теперь уже в ее зеленых глазах плескалась откровенная ярость, и она не могла себя более сдерживать. Наружу рвалось все то, отчего она не спала ночами:

– Ну и сволочь же ты, Рогачев! Когда я тебе нужна была, так ты в любви клялся, а как насытился да молоденькую дуру на мое место заприметил, так сразу же на выселки меня? Благо, повод хороший нашелся! А я-то, дура…

– Ты о чем, Рая? – вскинулся Рогачев, думая в то же время о том, как бы не услышал все это посторонний. – Окстись! О чем ты?

– О Людмиле твоей! О секретарше. Или думаешь, что тебе здесь все дозволено?!

– Не будь дурой! – попытался осадить ее Рогачев. – Или у тебя мозги расплавились?

– Мозги, говоришь, расплавились? – прищурилась на Рогачева Раиса Борисовна. – Они у меня не сейчас расплавились, а когда ты меня убаюкивал, чтобы я с тобой в постель легла. Но ничего, ничего, – горячечным шепотом шептала она, не в силах, видимо, уже сдерживать рвущуюся из нее ненависть: – Ничего, голубь ты мой, ничего! Своего Полунина я похороню по-божески, но запомни: отсюда я ни-ку-да не уеду, и моли Бога, чтобы я не отправила в краевую прокуратуру нашу с тобой бухгалтерию по «Алтынлесу».

Замолчала было, поднимаясь со скамейки, и уже чуть спокойнее закончила:

– Надеюсь, понимаешь, о чем я тебе говорю?