Площадь Восстания была забита машинами, в большинстве своем иномарками. Он вышел на Старо-Невский проспект. Когда-то здесь, совсем рядом с вокзалом, была рюмочная, где можно было выпить рюмку водки и закусить бутербродом с килькой и яйцом. Или взять на закуску другой бутерброд: кусок хлеба с котлетой, вылепленной из того же хлеба и лишь согласно чьему-то богатому воображению называвшейся «Пожарской». Подразумевался, видимо, пожар в желудке, возгоравшийся после употребления неприхотливой закуски.

Проспект, пустынный в ранний воскресный час, поразил его чистотой, обилием нарядных витрин и рекламных щитов. Напротив горела неоновая вывеска магазина «24 часа».

Игорь Андреевич зашел внутрь, с любопытством оглядывая прилавки. Боже, чего там только не было! Он оценил взглядом колбасные ряды, копчености, изобилие сыров, прекрасный набор дорогого алкоголя. Вспомнились длиннющие очереди пятнадцатилетней давности за единственным сортом вареной колбасы, произведенной, судя по серо-зеленоватой окраске, из сомнительной породы зверя; битвы мужчин с талонами в руках за бутылку водки и две пачки сигарет «Прима» — ежемесячную норму излишеств, призванных сделать жизнь веселее… Толпы женщин в очередях за крупой и мукой. Господи, да неужели все это было? Было, он помнил все это отчетливо, ибо именно из такой страны — нищей, полуголодной, застывшей в бесконечных очередях — уезжал он пятнадцать лет тому назад. Но было и другое: сила единой державы, союз нерушимый…

Разделить шестую часть суши на удельные княжества оказалось не такой уж сложной задачей. Ломать — не строить.

…Все три продавщицы, скучавшие за пустыми прилавками, ринулись к импозантному мужчине, который в глубокой задумчивости разглядывал прилавки. Игорь Андреевич приобрел бутылку французского коньяка и шотландского виски, принял из рук улыбчивой девушки нарядный пакет, вышел на улицу и увидел прямо напротив рюмочную, ту самую, где выпивались стоя сто граммов водки с неприхотливой рыбно-котлетной закуской. Правда, нынче заведение носило другое название, а высокая, добротная дверь указывала на изменившийся статус, что подтверждали и мраморные ступени, ведущие внутрь. И что же там, за этой дверью? Ужасно любопытно узнать!

Бобровников, перехватив дорожную сумку, смело шагнул внутрь.

Место круглых столов-грибов с изъеденной столешницей заняли столики, покрытые чистыми клетчатыми скатертями; за стойкой стояла полненькая женщина средних лет с аккуратной прической. Меню существенно обогатилось, а кильки и «Пожарские» котлеты исчезли. Взяв, в память о былом, сто граммов водки, а в качестве закуски — селедку под шубой и солянку, Бобровников занял столик у окна.

Водку принесли в высокой граненой рюмке. Таких рюмок нет за границей. Такие рюмки были в доме деда. И Игорь Андреевич любовно охватил толстую ножку, ополовинил содержимое, отметив, что водка в меру холодная и довольно приличного качества.

В это кафе, бывшую привокзальную забегаловку, он захаживал с коллегами по работе. Они занимали один и тот же стол-гриб, стоящий в дальнем углу помещения, и под выпивку-закуску обсуждали свои проблемы на особом эзоповом языке, непонятном сторонним наблюдателям. Здесь обсуждались назначения, тактика предстоящего «дальнего и ближнего боя», здесь они, молодые и задорные бойцы невидимого фронта, обсуждали в тесном дружеском кругу и свои личные дела. Отдаленность заведения от известного здания на Литейном, приближенность к вокзалу, подразумевавшая поток случайных посетителей, — все это делало их междусобойчики практически безопасными: кому же придет в голову, что грозные сыновья Железного Феликса балуются водочкой в скверной рюмочной.

Где они теперь, друзья-однополчане… Стас погиб в Афгане, Коляша плотно сидит в одной из африканских стран, а лучший друг Димка-Беленький погиб прямо на его руках, здесь, в центре города, после первой своей операции.

Еще он вспомнил свою большую любовь, Ларочку. Так она проходила в их застольных беседах, под кодовым именем: Большая Любовь. Тоненькая, хрупкая девушка-одуванчик, с легкими льняными волосами. Она не нравилась его родителям, вернее, она не нравилась матери, но ей не нравилась ни одна его девушка. Зато в доме деда их принимали с чистой душой, радостно и радушно. В этом доме всем было тепло и уютно. Бабушка находила ласковое слово для любого гостя, дедушка умел разглядеть в каждом, даже самом невзрачном, человеке божью искру. Был у него такой талант. Дед говорил ему: «Твоя Ларочка — нежное, верное, трепетное существо. Она будет любить тебя всю жизнь, не потеряй ее!»

Он ее потерял, он ничего не успел решить, слишком внезапным оказался его отъезд. Он даже переписываться с ней не мог — ведь она не была его женой. Он просто пропал на пятнадцать лет. И где она теперь? И что с ней? Наверное, благополучная мать большого семейства, оставшаяся в душе нежной, трепетной девочкой-подростком. Ему хотелось думать, что ее жизнь сложилась благополучно. Что она разлюбила его, ведь невозможно любить пятнадцать лет фантом, призрак… Ему хотелось, чтобы она нашла свое женское счастье. Но… И не хотелось. Потому что до сих пор сладко и больно было вспоминать, как отчаянно целовались они в подъезде ее дома, когда он уже знал, что это их последняя встреча, а она только догадывалась об этом…

Потом, в эти длинные пятнадцать лет, у него, разумеется, были женщины, даже много женщин, это входило в профессию. Но воспоминания о возлюбленной, словно чистый, тоненький перезвон колокольчика, поднимались в его душе в минуты самых искренних и глубоких переживаний: когда он слушал музыку или любовался природой…

Бобровников тряхнул головой и заказал еще сто граммов, сделав поправку на смятение чувств.

Ладно, все это в прошлом. А что в настоящем? Родители погибли в автокатастрофе, и он не смог приехать на похороны. Умерли старики, причем совсем недавно, буквально месяц тому назад. Ушли один за другим. Он не смог похоронить и их. Единственная родственница попала в беду. Получается, в роду Бобровниковых он остался за старшего, единственным мужчиной, ответственным за… что? За все.

Игорь допил водку, доел остывшую уже солянку, выкурил сигарету под чашку кофе, вышел на проспект, повернул направо, завернул в ближайшую подворотню. Вторая парадная, третий этаж, из лифта налево. Там, возле двери, должна висеть медная табличка с надписью: «Юрий Петрович Бобровников».

Никакой таблички на двери не было. Дверь не была опечатана, как он мог бы ожидать, учитывая «отсутствие присутствия» наследников. Он позвонил, сам не зная зачем. Неожиданно из глубины квартиры послышались шаги, легкий женский смех… Дверь распахнулась. На пороге стояла немолодая дама с бульдожьим подбородком и серыми, навыкате, глазами, облаченная в шелковый халат.

— Антоша? — весело спросила женщина и, не услышав ответа, подслеповато прищурилась: — А… вам кого?

— А вы, простите, кто? — в свою очередь поинтересовался Игорь.

— Вы кто? Что вам надо? — теперь уже резким, неприятным голосом осведомилась дама.

— Я?.. В этой квартире проживали мои родственники, дед и бабушка. А вы, простите, кто? — растерялся Бобровников.

— Я хозяйка, а вы пьяный мужик, который лезет в чужую квартиру! — Женщина повела носом и добавила: — Если не уберешься вон, я сейчас милицию вызову!

Дверь захлопнулась. Игорь Андреевич ошеломленно застыл. Вот тебе и сходили за хлебушком. Как говорится, здравствуй, Родина! М-да… Определенно неладно что-то в Датском королевстве…

Супруги Ратнеры подъехали к зданию клиники на улице Робеспьера. Борис Львович долго искал место для парковки — в выходной день вся улица была запружена автотранспортом.

Наконец джип удалось пристроить в одном из близлежащих переулков, супруги направились к нарядному фасаду, выкрашенному в бело-персиковые тона.

Лечащий врач Льва Давидовича, доктор Никитенко, дежурила по клинике. Инна предложила совместить еженедельное совместное посещение Левы и беседу с его лечащим врачом. Благо в выходной день у Елены Вячеславовны достаточно времени для обстоятельного разговора.

В палату их проводила миловидная барышня с ресепшн, там находилась приветливая медсестра. Лев Давидович, чистенький, благообразный, полусидел в постели, глядя в окно бессмысленно-тоскливым взором. У Бориса сжалось сердце при виде отца. Несмотря на внешнюю ухоженность, Лева стремительно худел и уходил в полное безумие.

— Лев Давидович! К вам пришли, — ласково окликнула старика медсестра.

— Кто это? — Ратнер недоуменно разглядывал вошедших.

— Папа, это мы с Инной, — поспешил ему на помощь Борис.

— Здравствуй. А кто это с тобой?

— Инна.

— Инна? А кто это?

— Моя жена, папочка, твоя невестка.

— Невеста? Чья невеста?

— Я не невеста, я жена вашего сына, Лев Давидыч, вы что, не узнаёте меня?

— А… Ты уборщица, да?

— Какая уборщица?

— Ну… Ты где-то что-то убираешь, я помню…

— Ну… В определенном смысле я, конечно, уборщица, — съязвила Инна, глянув на мужа.

Тот ответил ей полным ненависти взглядом: и здесь не может удержаться, стерва!

— А ты уборщицын муж?

— Я твой сын, папочка.

— Сын… Не помню.

— Ты хорошо выглядишь, молодцом! Мы тебе вкусненького принесли… Инна, достань!

Инна Яковлевна полезла в сумку, начала выставлять на тумбочку пластиковые контейнеры.

— Не надо! — взвизгнул старик. — Убери! Я знаю, ты хочешь меня отравить!

— Папа! Ну что ты такое говоришь? — Борис погладил старика по руке.

— Не трогайте меня! — снова взвизгнул тот и забился в угол кровати.

Борис беспомощно взглянул на медсестру. Та только сочувственно вздохнула:

— Вы не обращайте внимания, это болезнь.

— Как — не обращать… Я не могу не обращать…

— Позовите мне Софу! Где Софа?

— Папочка, мама давно умерла…

— Неправда! Она утром здесь была. А потом пришли эти люди… И она исчезла. А они все хотят меня убить! И вас подослали! Я знаю, ты отравить меня хочешь! И уборщица хочет! Она злая, я помню! Уходите все!!

Он отвернулся к стене, натянул на голову одеяло и замолк.

Потом они прошли в кабинет доктора Никитенко. Елена Вячеславовна сидела возле включенного компьютера, указывая карандашиком на цифры, что высвечивались на мониторе:

— Общие биохимические показатели в норме. Отличный клинический анализ крови и мочи. С учетом возраста, разумеется. Функциональные пробы также вполне… Хорошая кардиограмма, легкие без выраженной патологии. Уролог сообщает о наличии небольшой аденомы простаты, но она не угрожает жизни Льва Давидовича. У многих молодых мужчин дела в этом смысле обстоят куда хуже. В общем, физически Лев Давидович вполне крепкий мужчина… Однако неутешительно заключение психиатра: налицо прогрессирующий инволюционный психоз.

— Что это?

— Попросту старческое слабоумие. Причем мы наблюдаем, к сожалению, достаточно острое течение психического заболевания, которое протекает по типу пресениального параноида. Налицо прогрессирующий бред отравления. Причем активная фаза часто сменяется депрессивным синдромом… Очень тяжелый клинический случай.

Елена Вячеславовна замолчала, задумчиво глядя в компьютер. Молчание затягивалось.

— И что же дальше? — не выдержал Борис Львович.

— К сожалению, порадовать вас нечем. В таких случаях медицина пока бессильна. Инволюционные психозы необратимы. Лев Давидович уже никогда не будет тем человеком, каким вы его знали. Он будет уходить от вас все дальше, скоро совсем перестанет вас узнавать, вы будете представляться ему в лучшем случае незнакомцем, в худшем — коварным отравителем, который хочет его убить. Ваш отец в прошлом мог опасаться за свою, жизнь?

Борис вспомнил десятилетия подпольной деятельности отца на ниве легкой промышленности, деятельности, которая в любой момент могла закончиться в лучшем случае длительным заключением, в худшем — расстрелом, и утвердительно кивнул.

— Вот видите! Все эти страхи, с которыми справляется молодой организм, дают о себе знать в старости. Лев Давидович отказывается принимать пищу. Пока только иногда, но, как я уже сказала^ болезнь прогрессирует. Скоро мы будем вынуждены перевести его на насильственное или парентеральное питание.

— Как это?

— Придется вводить ему пищу через зонд. Сначала это будет помогать. Потом он усилием воли станет извергать ее обратно, так как бред отравления никуда не денется, он будет лишь усиливаться. И мы перейдем на парентеральное питание через капельницы. Придется давать ему сильные седативные средства, чтобы он не выдергивал иглу из вены, так как такие больные в своем параноидальном бреде очень агрессивны и настойчивы. Учитывая хорошую физическую форму Льва Давидовича и прекрасный уход, который обеспечивает наша клиника, такое положение может длиться не один год. Он будет жив, но сознание оставит его, этот процесс мы, к сожалению, остановить не в силах. Он будет жив, но практически мертв. Это будет растение, понимаете?

— Что же делать? — На глаза Бориса Львовича навернулись слезы.

— Есть возможность избавить его от лишних страданий, а вас от душевной боли при виде его страданий, — осторожно промолвила Никитенко.

— Какая? — воскликнул Ратнер.

— На первый взгляд вам она может показаться страшной, но это единственный способ облегчить участь вашего отца. Да и вашу тоже. Я говорю об эвтаназии, — мирно, как о новом лекарстве, произнесла Никитенко. И замерла. От этой минуты зависело очень много. Если Ратнер вскочит, закричит, затопает ногами — дело проигрышное. Надежда была на то, что подготовительные беседы, которые по ее совету вела с мужем Инна Яковлевна, оказали свое воздействие. И, видимо, оказали! Потому что вместо бурной протестной реакции Борис Львович лишь глухо зарыдал.

— Не плачьте, голубчик, — увещевала его Никитенко.

— Это… Это ужасно… Родного отца… Усыпить как собаку… Это же дикость! — сквозь слезы приговаривал он. Но Никитенко ясно услышала фальшь в его голосе. Ему было нужно лишь выстроить систему оправдания решения, на которое он внутренне согласен!

И она повела свою партию, подыгрывая Ратнеру:

— Вы не правы! Это не дикость, это цивилизованный способ избавления от страданий. Если бы ваш отец предвидел свой конец, думаю, он сам попросил бы вас оказать ему подобную услугу. Помните, у Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума…»? Действительно, это самое страшное несчастье. Человек не владеет собой, он превращается в животное… Недаром среди больных, скажем, шизофренией так много самоубийц. Человек приходит в сознание после обострения болезни, понимает, как он был отвратителен в параноидальном приступе ревности, скажем… Какое страдание причиняет он своим близким…

— У папы нет приступов ревности, — прорыдал Ратнер.

— Я это к примеру, — вздохнула Никитенко. — Вашему папе предстояла мучительная смерть от голода в любой другой клинике. А в нашей — годы растительного существования, которые, учитывая расценки, попросту разорили бы вас. И во имя чего? Конец-то один и тот же. Бессмертия пока никто не придумал, — тихо закончила она.

Инна Яковлевна гладила мужа по рукаву, Ратнер сморкался в клетчатый платок, Никитенко молчала, тайком поглядывая на часы.

— Мы согласны, — произнесла наконец Инна Яковлевна.

— Это осознанное решение?

— Да, — твердо ответила Инна Ратнер.

— Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, с прайс-листом.

Она протянула лист бумаги, на котором была обозначена сумма.

У Инны Яковлевны глаза слегка вылезли из орбит.

— Вам кажется, это дорого? Но, милые мои, подсчитайте, какую сумму вы израсходуете на попечение отца за годы, что он будет здесь находиться! Ведь вы не сможете перевести его в дом для престарелых, где старики гниют заживо и умирают от побоев персонала, правда?

— Конечно, мы не будем экономить на последних минутах жизни отца, — прорыдал Ратнер.

Инна Яковлевна закусила губу, молча кивнула.

— Но… Как это будет? Отец не будет страдать?

— Ну что вы! Мы солидное учреждение, у нас есть опыт оказания подобных услуг. Ваш отец заснет мирным сном. Просто заснет и не проснется. Если хотите, вы можете присутствовать…

— Нет, нет!! — вскричал Борис Львович. — Нет, увольте!

— Хорошо, хорошо, это лишь предложение, не более того! Осталось обговорить день…

— Я и этого не хочу знать!

— Но это для вашего удобства, чтобы вы заранее могли подготовиться к похоронам…

— Я ничего не хочу знать! Избавьте меня от деталей, это невыносимо!

— Думаю, удобно будет во вторник, — взглянув в календарик, деловито проговорила Инна Яковлевна.

— У меня во вторник важное совещание… Ах, боже, что я говорю… Делайте как хотите, и прекратим этот невыносимый разговор…

— Собственно, мы почти закончили. Осталось подписать договор. Ознакомьтесь с текстом и распишитесь.

Инна Яковлевна углубилась в бумаги.

— Договор подразумевает полную предоплату, гак я понимаю?

— Совершенно верно, — мило улыбнулась Никитенко.

— Но… Могут быть сбои, непредвиденные обстоятельства…

— В случае сбоя процедура будет проведена повторно, хотя у нас сбоев не бывает, — успокоила ее Елена Вячеславовна.

— Прошу вас скорее закончить этот разговор, речь идет о моем отце! — взвыл Ратнер.

— Но мы должны все обсудить, речь, кроме всего прочего, идет о больших деньгах! — возмутилась Инна Яковлевна.

Наконец после некоторых препирательств и уточнений Инна Яковлевна протянула договор мужу:

— Подписывай, милый. — Она постаралась придать голосу ласковость.

Отупевший от переживаний Борис Львович, вытирая платком глаза, поставил подпись.

— Вот, этот экземпляр вам, а этот остается у меня. Кажется, все. После внесения суммы мы приступим к делу. И не переживайте, Борис Львович, вы приняли тяжелое, но правильное решение. Отец сказал бы вам спасибо.

— Оставьте в покое моего отца, откуда вы знаете, что бы он мне сказал? — взвизгнул Ратнер и выскочил из кабинета.

— Муж — совершенный истерик, — извиняющимся тоном проговорила Инна Яковлевна.

— Да, ему не мешало бы подлечить нервы. Я вам сочувствую, госпожа Ратнер. Когда все это закончится, мы могли бы заняться здоровьем Бориса Львовича. — Никитенко выразительно смотрела на женщину.

— М-м-м… Думаю, это неплохая мысль, — задумчиво произнесла госпожа Ратнер. — Определенно мне эта мысль нравится! С вами очень приятно иметь дело, Елена Вячеславовна!

— И мне приятно иметь дело с умным человеком, — откликнулась доктор. — Что ж, до скорого свидания.

Борис Львович ждал ее, нервно вышагивая по огромному, пустынному коридору, огибающему здание по периметру. Инна Яковлевна увидела его спину, исчезнувшую за углом, засеменила следом.

Ратнер шел, слезы все еще струились по его щекам, но решение было принято: он пожертвовал отцом ради Мариночки. Отец был единственной нитью, связывающей его с прошлым. Не мог же он обременять сумасшедшим стариком молодую женщину, почти девочку. Больница больницей, но отца нужно было бы навещать и все такое… А Марина готовится стать матерью, зачем ей отрицательные эмоции? Он, Борис, отвечает за ее здоровье, за здоровье будущего ребенка. Господи, он должен стать отцом! Эта мысль пронзала его восторгом, счастливым смятением. Подумать только, на пятьдесят втором году жизни у него родится сын! Или дочка… Маленькое существо, которое будет любить его просто за то, что он, Борис Львович, — папа. Какое замечательное, уютное слово. И Мариночка будет его любить, он все для этого сделает. Все, все! За это свое счастье он душу дьяволу продаст!

«Да ведь, собственно, уже продал!» — неожиданно осознал Ратнер и замер как вкопанный.

— Наконец-то! Догадался остановиться! Я за тобой вторую стометровку бегу! И не окликнешь: больница все-таки, — злобно тараторила Инна Яковлевна, вцепившись в рукав мужа. — А все же они мерзавцы! Цены запредельные! За какой-то укол пустяковый!.. Ну что, котик, как ты? Машину вести сможешь, лапусик? — тут же пропела она фальшиво-ласковым голосом.

Ненавижу! Как я ее ненавижу! Еще несколько дней, и все — свобода! И счастье!

Борис Львович глубоко вдохнул и почти спокойно ответил:.

— Смогу.

«Я, оказывается, много чего могу», — подумал он про себя.