Тим Нортон первым услышал из четырехчасовых новостей НТВ известие об убийстве Токмакова. Он знал, что такое устранение было задумано давно и должно было отвлечь внимание Реддвея от прибытия в Москву Гжижы и Нортона, если вдруг их приезд каким-то образом станет известен Питеру. Задержка с ликвидацией Токмакова и их засветка по прилете в Шереметьево очень плохо отразилась на всей их работе в Москве, но, возможно, теперь Реддвей ослабит свой напор и отпустит вожжи, поэтому Тим прослушал информацию о Токмакове с большим удовольствием. По возвращении он и Гжижа должны будут представить подробные отчеты, и Нортон отметил эту задержку как нежелательный элемент. Высшая дирекция разведки все это проанализирует и выдаст свои рекомендации, чтобы впредь подобные вещи не повторялись.

Прослушав новости и вздохнув с облегчением, он на пару часов заснул, проснувшись оттого, что в наушниках мягко шелестели голоса. Нортон прекрасно знал, что многие номера «Советской» прослушиваются, и весь звук сразу же вывел в наушники.

Один из голосов он тотчас узнал — Тим обладал почти абсолютным музыкальным слухом — это был Питер Реддвей. Ему понадобилось еще сорок секунд, чтобы идентифицировать и второй голос — он принадлежал Надежде Павловой, помощнице Реддвея. Тим обладал неплохой информацией на эту гармишевскую красавицу: русская, прекрасно знает языки, к балерине Наде Павловой никакого отношения не имеет, работала полгода в Женеве, следя за их группой. Но ее засекли, и она исчезла. Эта строчка в досье на Павлову звучала странно. Тим, приученный ловить таких блох, сразу почувствовал тут двойное дно: если ее засекли, то почему не обезвредили, а если она смогла так ловко исчезнуть, то почему не описали подробно, как она ушла. Обычно такие проколы описывались тщательно, чтобы боевики знали свои ошибки и впредь их не повторяли. Но о своих сомнениях руководителю их группы он не сообщил. В Антитеррористическом центре не любили, когда сотрудники проявляют повышенное внимание к техническим деталям той или иной операции. И все же эта часть досье на Павлову ему показалась весьма загадочной.

Тим вспомнил ее фотографии: изящная блондинка, сексапильная, голубые глаза, всегда загорелая кожа, красивые ножки, этакий голливудский стандарт. На ее счету трое убитых боевиков из голландской группы. Стреляла Надя без промаха, лучше любого мужика, на стрельбах из десяти выбивала 98 очков, такого ни одна женщина не показывала. Характер твердый, решительный, знает приемы кун-фу, карате, хотя сила удара небольшая. Умеет метать ножи, тут очень хорошие показатели, но предпочитает пистолет и всегда стреляет первой. Беспощадна, ибо террористы убили ее родителей. Предана Реддвею, который ее привлек к работе и воспитал. Под колонкой о любовных связях стоял знак вопроса. Предположительно высказывалось, что имеет интимную связь с Питером, но и тут стоял знак вопроса, ибо Реддвей был женат, имел двоих детей и очень любил жену.

— А кто, по-твоему, тогда убил Токмакова? — спросила Надя Павлова.

— Значит был третий — он либо в Москву не заезжал, либо выехал раньше. Жалко, что я не могу поехать на расследование, я бы по почерку сразу узнал, чья это работа, — вздохнул Питер.

Возникла пауза. Послышался звук открываемой бутылки, бульканье воды.

— Тебе налить?

— Немного.

— Что это у вас были за перемигивания с Турецким? — не без иронии спросил Реддвей. — Он тебя по спинке гладил…

— Разве меня нельзя по спинке гладить? — рассмеялась Надя. — Или ты ревнуешь?

— Я? — удивился Питер. — Почему я должен тебя ревновать? Ты свободная женщина, а Турецкий статный и симпатичный. И вовсе не глупый…

— Значит, ты разрешаешь мне закрутить с ним легкий роман?

— На такие действия разрешения не спрашивают, а служебной необходимости в этом нет, но ты вольна делать то, что тебе нравится. — В голосе Питера явно слышались обиженные нотки.

Звук был отличный. Тим быстро вычислил и расстояние, на котором можно будет вести подслушку: в принципе, совсем не обязательно было снимать номер, голоса неплохо прослушивались бы в десяти метрах от гостиницы, в машине, дальше требовалось бы усиление звука. Поэтому «ловушка Станкевича» оказалась чрезвычайно интересным экспериментом и открывала весьма соблазнительные перспективы: ведь если загарпунить таким способом Президента, директора национального банка, то можно стать миллиардером, записывая и продавая их секреты. А для разведки «ловушка» — вообще уникальная находка.

Нортон поднялся, продолжая слушать болтовню Реддвея и Павловой. По сути, его проверка была закончена: он знал, на какой частоте работает передатчик, вживленный в Питера, знал параметры расстояний приема звука. Задачи снять какую-либо информацию с Питера у Тима не было, а он не привык делать то, что не входило в его обязанности. В их рискованном деле такой консерватизм оправдывал себя: речь шла о сохранении собственных жизней. Можно было отключаться и ехать домой. Часы показывали 18.10. На сегодняшний вильнюсский они уже опоздали, а завтра спокойно могут отправляться.

За окном было еще светло, грело солнышко, Нортон потянулся, чтобы снять наушники, но прозвучавшая из уст Нади фраза заставила Тима насторожиться.

— Если удастся доказать, что они убили Клюквина, то по русским законам им может грозить даже смертная казнь, — проговорила Надя. — И в обмен на жизнь им ничего не останется, как выдать всю организацию. С Гжижей придется повозиться, а Нортон поумнее, он пойдет на сотрудничество.

— Да, ребята вляпались, — согласился Питер. — Теперь одна задача: не выпустить их из Москвы.

— Но если их фотографии розданы всем постовым, то в течение суток их обязательно обнаружат. Вокзалы, станции, аэропорты взяты под наблюдение, и где-то они обязательно объявятся… — Тим похолодел, услышав эти слова.

Эта новость на мгновение парализовала его. Значит, их где-то засекли с Клюквиным. Только где?.. Нортон вытащил платок, вытер пот со лба. Либо у агентства, откуда Клюквин выходил, либо… Мысль на мгновение запнулась. Там, в лесу, мог быть какой-нибудь грибник, собиратель бутылок, и он видел, как тащили труп. А там раздолье для криминалистов: ворсинки от брюк, следы ног вокруг ямы, да мало ли что. И этот грибник, скорее всего, сможет их опознать. Его и Влада уже повсюду ищут. У постовых их фотографии. А он хотел сейчас выходить. Внизу у входа в гостиницу дежурят милиционеры. Брать его сразу же не будут, проследят, куда он поедет, чтобы взять обоих. Через них выйдут на Кузьму и Станкевича. И они провалят основную русскую группу. Как все глупо! Недаром предчувствие подсказывало ему, что не стоит ввязываться в убийство этого бывшего русского физика.

— Ты на меня до сих пор сердишься? — неожиданно спросила Надя.

— Я на тебя не сержусь, — ответил Питер.

— Лучше было бы, если б ты сердился.

— Почему?

— Когда мужчина сердится на то, что дама оказывает знаки внимания другому мужчине, значит, он ревнует, а если он ревнует, он любит.

— Железная логика…

— Увы, да.

— Тогда я сержусь.

— Ты серьезно?

— С юмором у меня не всегда получается, ты же знаешь.

Возникла пауза. Тима не интересовали уже их личные отношения, ему хотелось, чтобы Павлова или Питер снова завели разговор о них, об этом убийстве. Нортону было важно знать: нашли труп или нет. Тогда можно было бы определить, где их засекли и чем располагают русские сыщики. За умышленное убийство по русским законам грозил расстрел или долгий срок лагерей, причем теперь, когда Россия вступила в Совет Европы, их обязаны будут выдать и швейцарцы. Поэтому, даже если они вернутся, им придется залечь на дно, заиметь другой паспорт, сменить внешность. Хлопот будет немало. Если только они выберутся. Если. Шансов очень мало.

Послышались какие-то странные чмокающие звуки, и Тим не сразу понял, что там, в соседнем номере, целуются. Потом возникло тяжелое, напряженное дыхание, шуршание одежд, и он понял: они раздеваются.

И снова чмокание, тихий стон Нади.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

— Я тоже тебя люблю, — ответил Питер.

Яростные вздохи, поцелуи, стоны, хрипы, Тим даже возбудился, столь страстная вырисовывалась картина звуков. Он представил себе, как эта белокурая красотка извивается под тяжелым телом Питера Реддвея, и снял на время наушники. Долго этот плюшевый медвежонок не продержится.

Ему надо было раньше опробовать «ловушку». Реддвей часто бывает у Турецкого, и там наверняка они обсуждали методы по их поимке. Нортон достал еду и в нервном припадке съел сразу все гамбургеры. Послышались голоса из наушников. Он тотчас надел их.

— Я так счастлива, — закурив, прошептала Надя. — Я знала, что у нас все это случится. Я и ехала сюда с мыслью, что мы встретимся и у нас все произойдет. Люблю тебя, и мне больше ничего не надо.

Питер хмыкнул.

— Что?

— Когда влюбляешься, то поначалу действительно ничего не надо. Но постепенно одной любви на расстоянии становится мало, хочется его сократить до простого касания, потом хочется семьи, уюта, детей, а потом надоедает и это, и хочется снова бурных страстей, влюбленности, и все начинается сначала, — философски проговорил Реддвей.

— А ты по любви женился?

— Нет. Отец Эммы был разведчиком, моим шефом. Он долго никуда не ездил, а тут решил вырваться, проинспектировать одну службу. Поездка была несложная и даже неопасная. Он и умер-то от инфаркта, пролежал в гостиничном номере больше суток. Потом врач мне сказал, что если б сразу была оказана помощь, то он бы прожил еще лет десять — пятнадцать. После этого Эмма осталась сиротой. До этого я часто бывал у них в доме, у нас были теплые, дружеские отношения, и больше ничего. Когда я пришел в ее дом с соболезнованиями, она бросилась мне на шею, заплакала, я обнял ее и… невольно поцеловал. Вышло совсем случайно, а она приняла это за любовный порыв и первая объяснилась. Смотрела на меня заплаканными глазами и спрашивала: «Ты любишь меня, любишь?!» Мне ничего не оставалось, как кивнуть… А дальше все начали меня поздравлять, особенно обрадовалось командование, которое ломало голову, как быть с девушкой: выплачивать ли ей пожизненно пенсию за отца или выдать солидное единовременное пособие. И я явился как палочка-выручалочка… — Питер помолчал. — Мы жили неплохо, родился сын, тоже Питер, он погиб, ты знаешь, потом родился Рон… Я часто разъезжал, и это спасало семью от развала. Вот так мы прожили двадцать два года. Составилась целая биография. Я вообще считал, что настоящий разведчик не имеет права на семью, не может даже всерьез влюбляться…

— И сейчас так считаешь?

— Иногда.

Снова послышался звук поцелуя.

«Да, Реддвей, кажется, влип, — подумал Нортон. — Эта Надя держит его мертвой хваткой».

Он вдруг подумал, что если милиции раздали их фотографии, то их обязательно должны показать в гостиницах, а та администраторша, которая оформляла ему номер, сразу же его узнает и укажет, где он поселился. И Тима накроют, как птичку, в этой мрачной, обшарпанной клетке. От этих размышлений ему стало не по себе, и он снова захотел сбежать, но вовремя удержался. Еще только половина девятого, на улице светло, а надо выйти попозднее, сразу же взять такси и уехать. Если только Гжижу не заловили. Правда, он собирался весь день смотреть боевики, а Кузьма собирался подкинуть ему для развлечений девочку.

— Мы должны взять этих ребят, — сказал Питер. — И еще — я теперь буду бояться за тебя. Это плохо. Для профессионала это отвратительно.

— Ты можешь не бояться, — задиристо ответила она. — Для этого надо просто запретить себе любить или сказать себе: все это чушь, эта русская девочка, и слова, которые я ей шептал. Все шепчут эти слова, делая это. И все встанет на свои места. Главное, убедить себя. А ты умеешь себя убеждать. Считай, что просто ничего не было. Так, минутное увлечение. И все у тебя пойдет по-прежнему!

Послышались шаги, шуршание одежд, потом хлопнула дверь.

— Черт! — выругался Питер.

Видимо, Павлова ушла. Реддвей налил себе воды или виски в стакан, залпом выпил. Тяжело вздохнул. Заходил по комнате. Наконец не выдержал, вышел, прошелся по коридору, постучал в дверь. Потом еще.

— Надя, открой, — попросил он.

— Я легла спать, — донесся глухой женский голос.

— Надя!.. Пойми, я совсем не о том хотел сказать! — заговорил по-английски Реддвей. — Совсем не о том. Знаешь, так бывает. Хочешь сказать об одном, а говоришь совсем другое. Точно тебя черт за язык дергает… Надя!

Питер тяжело вздохнул, помолчал.

— Я люблю тебя, это правда… — прошептал он.

Послышались шаги, открылась дверь. Пауза. Потом снова поцелуй. Значит, помирились.

— Я люблю тебя! — прошептал Питер.

— Я тоже тебя люблю…

Увлекшись этой мелодрамой, Тим не сразу понял, что кто-то стучал в его собственную дверь. Он тотчас выключил свой приемник, убрал его и наушники в сумку, подскочил к окну. Но номер находился на третьем этаже, и прыгать было рискованно. Несколько секунд Тим раздумывал, что ему делать: открывать или превратиться в глухонемого. Но тот, кто стучал, наверняка слышал этот разговор из наушников, и не открывать дверь — значит, навлекать на себя еще большие подозрения.

Нортон подошел, открыл дверь. На пороге стояла крашеная блондинка с нахальными зелеными глазами. Отстранив пальчиком Тима, она без спроса вошла в номер.

— Вы к кому? — не понял он.

— К тебе. — Девочка села на стул, положила ногу на ногу и зазывно посмотрела на Тима, поглаживая себя по бедру. Фигурка у нее была неплохая, только грудь маленькая, которой она стеснялась, хотя Тим не любил большегрудых.

— Но я вас не знаю…

— Давай познакомимся. Меня зовут Наташа. Натали.

Тим ей не ответил.

— А тебя как?

— Никак.

Девица явно подрабатывала в номерах, поэтому и вела себя столь раскованно и свободно. Информацию таким подкидывали горничные. Тим уже хотел выдворить ее в коридор, но ему неожиданно пришла в голову забавная мысль: а ведь она сможет ему помочь выбраться. Такие знают черный ход, и Натали выведет его из гостиницы. Он и администратору сказал, что снимет номер всего лишь на сутки и съедет, возможно, раньше. А за сутки он заплатил, поэтому претензий к нему у администрации не будет.

Девица взглянула на бутылку с колой.

— Можно попить? — спросила она.

— Попей, — разрешил он.

Девица сделала несколько глотков, села на кровать, как бы давая понять, что она готова с ним переспать. Тим вытащил сто баксов и показал девице.

— Хочешь заработать?

При виде этой купюры у Натали радостно блеснули глаза. По всей видимости, ее такса составляла вдвое меньше. Она улыбнулась ему и не спеша стала расстегивать коротенькую юбочку. Тим с интересом смотрел на нее.

— Подожди, это мы успеем. Мне надо отсюда незаметно выйти. Не через парадный вход. Там один придурок ко мне привязался и никак не отстает. В гостинице же не один выход. Выведешь, получишь. Сможешь?

— Есть один выход во двор…

— Пошли!

Натали заколебалась. Она не привыкла баксы зарабатывать каким-то подозрительным путем. Могут еще захомутать, а потом оправдывайся, что видишь этого мужика в первый раз. Но клиент не походил на бандита, да и горничная сказала, что он иностранец. Проститутка помедлила, застегнула юбку, поднялась и скомандовала: «Пошли!» Выходя из номера, Нортон больше всего боялся столкнуться лицом к лицу с Питером. Но этого, к счастью, не произошло. Натали повела его какими-то темными коридорами, и Тим уже опасливо поглядывал на нее. Он слышал об опере Глинки «Иван Сусанин». Поэтому, оказавшись во дворе, а еще через две минуты на оживленной вечерней улице, на Ленинградском проспекте, он обрадовался и тотчас вручил проводнице сто баксов. Она пощупала, проверяя, не фальшивая ли банкнота, и, убедившись, что ее не надули, засунула ее в лифчик. Тим удивленно хмыкнул: те же дурные манеры, что и везде.

Нортон остановил первую попавшуюся машину.

— На Алтуфьевку поедем?

— Сколько?

— Сто тысяч.

Водитель задумался.

— Сто десять, — сказал Тим.

— Ладно, поехали.

Тим забросил сумку в машину, оглянулся: Натали выжидающе смотрела на него.

— Хочешь, поедем, — предложил он.

Натали пожала плечами, но, поразмыслив, села в машину. Возвращаться в гостиницу и ходить с протянутой рукой по номерам ей не улыбалось, тем более что из двух предыдущих номеров ее с треском выперли да пригрозили милицией. А тут, может быть, удастся еще заработать, ведь сто баксов рыжебородый дал ей за то, чтобы она его вывела. Поэтому за «лав» ему придется еще раскошелиться и выдать, как минимум, полтинник. А денежки у этого увальня, судя по всему, водятся.

Нортон же подумал, что ему после всего услышанного тоже не мешает расслабиться, а Натали не самая худшая шлюха, которую он встречал в своей жизни. А главное — совсем не дорогая.