Читать все подряд не было никакой возможности. Отчаянные вопли влюбленного физика изобиловали такими эпитетами, которые не приснились бы десятку самых замечательных графоманов. Любовная тоска перемежалась отчаянными проклятиями в адрес неверной богини. Местами автор впадал в такую экзальтацию, что Турецкий терял уверенность: да полноте, физик ли все это сочинял?! Сам он эту породу людей считал заведомыми сухарями, ничем, кроме формул, не интересующимися. А известные споры в шестидесятых между физиками и лириками вообще называл откровенной бредятиной, хотя сам в них, естественно, не мог участвовать – по малолетству. Словом, его точка зрения была тоже расхожей, как и любая противоположная.

Наконец он понял: экзальтация Красновского была не наигранная, а вполне естественная для него. Просто такой человек. Наверно, талантливый в науке, а в жизни – восторженное и обидчивое дитя, во всем взыскующее истины. От этого у него и протесты, и диссидентство, и в то же время совершенно непонятная покорность судьбе, а то вдруг бунтарство… Он, видимо, никогда не хитрил, ни под кого не подлаживался, был искренним во всем.

Но все равно эти литературные изыски действовали на нервы. Не Лев, поди, Николаевич! Да и сюжетец, прямо надо сказать…

Поэтому Турецкий старался не сильно раздражаться, к чему его подталкивал и почерк «писателя», а выбирать необходимую для дела информацию. Тонущую среди эмоций и пейзажей.

"…Меня встретил профессор Вышковский и выразил сожаление по поводу несвоевременного отъезда Николая Ивановича в отпуск. Он замечательный человек, в нашем ВАКе его бы попросту выставили на посмешище. Надо ж такое сочинить! «Особенности экономических моделей стран третьего мира на этапе перехода от социализма к рыночному капитализму». И он читает лекции по всему миру. И всем, оказывается, интересно. Так вот, зачем же Брутков не вовремя оставил стены института? Ведь экономическая группа, при поддержке самого Леонтьева, намерена выдвигать Николая Ивановича на пост директора. Михайлов, со своей беспричинной жесткостью и полной несамокритичностью, не устраивал практически большинство штатных и нештатных работников института.

Должен заметить Bpropos, что разговоры на эту тему уже были. Но Брутков почему-то старался в них не участвовать. Я понимаю, щепетильность ученого! Да, но из-за этого не должна гибнуть идея.

А идея такова, что частный институт, являющийся духовным достоянием прежде всего российского общества, не должен становиться вотчиной человека, страдающего чрезмерными амбициями личного свойства. На этом уровне Брутков с его взвешенными рекомендациями и способностью к компромиссам был бы гораздо полезнее для общего дела. Да и у Рюрика Алексеевича ведь никто не собирается отнимать власть. Есть направления деятельности, в которых он чувствует себя словно рыба в воде, вот и пусть старается дальше на благо новой России. А что белого коня до сих пор никто не предлагает ему для триумфального въезда в Первопрестольную, так известно: за спрос денег не берут. Знать, не по чину.

Но я уже принял приглашение Николая Ивановича и еду к нему в «Медвежий угол», как он назвал свое бунгало у озера Шамплейн, в штате Нью-Йорк. Я уговорю его не конфронтировать с Михайловым, а с нашей общей помощью найти золотую середину деловых взаимоотношений, оставив за Рюриком, раз он настаивает, международную сферу.

Очень было мне лестно, хотя и странно слышать от Вышковского, что на группе рассматривалась, оказывается, и моя кандидатура на кресло заместителя Бруткова. Вот уж никак не могу представить себя в подобной роли. Никогда ж никем не руководил! Кроме самого себя, разумеется. А у «старика» вопрос подчинения никогда не поднимался вообще. Вот Истина в своем первозданном значении! Зачем же он ей, зачем?!"

Дальше снова пошли эмоции. О предательстве Ирины. Их было достаточно для того, чтобы заснуть, если читать все подряд. Турецкий листал, бегло просматривая страницы – тоже своеобразный дневник путешественника. Во времени. Подумал, как, однако, похожи отец с сыном – и не только почерком, от которого тошнит, но и манерой общения с читателем, в котором каждый из авторов видит прежде всего свое собственное зеркальное отражение. Вот он наконец приехал. Все. Следующая запись пошла, вероятно, спустя некоторое время, когда улеглись первые волнения по поводу случившейся трагедии.

"…Я не могу писать. Просто заставляю себя, чтобы после не упустить деталей. А все происшедшее выглядит как какой-то невероятный рассказ из времен Фенимора Купера…

Очень приятный человек, сосед Бруткова, мистер Генри Салмон, чье бунгало «Волчье логово» – так они в шутку называли свои владения – расположено в полутора милях вверх по озеру, ехал на велосипеде по тропинке в Платсберг. И где-то на полпути к «Медвежьему углу» вдруг увидел на земле совершенно отчетливые следы крови, которые вели к обрыву над озером. Заглянув вниз с карниза, мистер Салмон пришел в неописуемый ужас: там, зацепившись ногами за колючий кустарник, лицом вниз висел мертвый человек, в котором, он мог бы поклясться, узнал своего соседа-профессора, выходца из России.

Полиция из Платсберга прибыла часа два спустя. Не без труда из-под обрыва вытащили тело, естественно, оно было опознано мистером Салмоном, после чего увезено в город. Полицейские пошарили под обрывом, но ничего не обнаружили, так как было уже достаточно темно. Тело, по утверждению полицейского врача, пробыло на месте гибели почти сутки. То есть профессор Брутков был убит накануне часов в пять-шесть вечера, когда совершал свой обычный моцион перед ужином. Характер ранений, представлявших многочисленные рваные глубокие порезы затылка, задней части шеи и спины, позволяет предположить, что нанесены они диким зверем, с которым нечаянно столкнулся человек. Таким зверем в этих краях можно назвать взрослую рысь. Она, по утверждению старожилов и охотников, кидается на добычу сверху и сзади. Вероятно, так и произошло. Зверь кинулся, человек оступился и свалился с обрыва.

Я не знаю, что двигало мной, когда я уговорил Петра Ильича Суркина, проживающего в «Медвежьем углу» со своей пожилой супругой Катенькой в качестве сторожа, истопника и… мажордома, вместе со мной пройти последний скорбный путь Николая Ивановича.

Мы шли по неширокой, хорошо утоптанной тропинке, и Петр Ильич печально рассказывал мне, что в тот день Брутков ожидал гостей. Он был уверен, что я приеду к нему двумя днями раньше, как мы, собственно, и договаривались, но я задержался из-за каких-то непредвиденных и необязательных дел. А не задержись я, возможно, ничего бы и не случилось… Воистину Бог располагает…

Но вместо меня утренним поездом к нему приехал мужчина средних лет, плотный, приземистый, с темным венчиком волос вокруг лысины и длинными усами. По описанию я сразу узнал Сергея Яковлевича Сахно, помощника Михайлова. Его еще тайно называют рюриковским Берией. У хозяина с гостем состоялся громкий, но невнятный разговор, после которого явно раздосадованный гость, так и не отобедав, спешно убыл в Платсберг на вечерний поезд в Нью-Йорк, а Брутков, нервный и разгоряченный, отправился на обычную свою прогулку, чтобы проветриться и успокоиться. И вот чем все закончилось.

Конечно, никакой я не куперовский Следопыт и не ищейка из полиции, тем более что до меня здесь, на месте гибели дорогого мне человека, уже успели побывать и все истоптать десятки людей. Но меня не оставляло какое-то неясное внутреннее убеждение, что производимый вечером осмотр мог показать не все. Откуда это? Сам не пойму. Не знаю, гложет, поэтому я и попросил Петра Ильича прихватить с собой на всякий случай веревку. Я хотел сам спуститься на то место, где лежал, а точнее, висел Николай Иванович. Странно, что и Петр Ильич не удивился моей просьбе. Может быть, это ощущение возникло оттого, что на мой вопрос: часто ли в здешних местах дикие звери нападают на людей – Петр Ильич, как старожил, усомнился. Разве что весной, когда у них детеныши, а так… что-то давно никто не рассказывал.

Одним словом, я спустился по веревке на самое дно обрыва и там обнаружил именно то, что интуитивно искал. Это был довольно красивый нож в виде распластанной в прыжке лисицы, с выкидывающимся лезвием. И рукоятка, и само лезвие почернели от крови. Романы я не читаю, но в кино, помню, видел, что опытные детективы берут улики не голыми пальцами, а сперва накинув сверху платок. Вероятно, чтобы не стереть ненароком следы рук преступника. Я сделал то же самое. Потом, уже в доме, мы втроем, то есть в присутствии супруги Петра Ильича, ну просто изумительной Катеньки, рассмотрели этот нож. Но самое примечательное заключалось в том, что я узнал его. Я вспомнил, что видел этот хулиганский выкидной нож в руках у господина Сахно. Да, именно у него! Я написал своеобразный протокол по поводу находки, осиротевшие хозяева подписали его. А я сверх прочего еще высказал предположение в постскриптуме о возможной принадлежности этого орудия убийства. А также о факте посещения дома Бруткова вышеуказанным господином Сахно, прибывшим тогда-то и тогда-то отбывшем, что никем из полиции не проверялось, однако же факт весьма неприятного разговора хозяина с гостем имел место, что также подтверждалось свидетелями, поставившими свои подписи, число, месяц и год.

Расставание было печальным. Мы словно догадывались, что больше никогда судьба уже не сведет нас. У каждого своя дорога, свой груз, свои грехи. Суркин безумно сожалел, что не смог сам отыскать Бруткова ни в тот день, ни на следующий, будто это что-то изменило бы…

В полиции Платсберга мне сообщили, что за трупом погибшего профессора приезжали из Нью-Йорка, туда же забрали и дело о смерти, поскольку покойник оказался видным человеком и у нью-йоркской полиции, видно, имелись какие-то свои соображения. А здесь дело было, по сути, закрыто в связи с отсутствием иных версий, кроме первоначальной. Да и все факты указывают именно на это.

Я не стал ничего говорить и не решился демонстрировать свою находку. Тем более что и дела-то здесь уже не было. Но и оставлять нож без внимания я тоже не собирался…

…В институте скандал! И я тому причиной.

Должен сказать, что детектив из меня никогда не получится. Нож пообтерся у меня в кармане и стал выглядеть как обычно. Правда, кровавая чернота все-таки осталась.

Мы собрались в кабинете Михайлова на скорбный ученый совет, чтобы отдать последний долг ушедшему от нас другу. За длинным столом и вокруг него собралось более сотни сотрудников и гостей, пришедших почтить память Николая Ивановича.

Михайлов был в ударе. Он произнес столь умную и прочувствованную речь, что, вероятно, не у меня одного на глаза навернулись слезы… Да, слаб человек, о как слаб!

Говорили другие, а я наблюдал за Сахно, сидевшим наискосок от меня, справа и сбоку от Михайлова. Он был мрачен, под стать моменту. Как бы готовя некий театральный эффект, я опускаю руку в карман, нахожу там нож, под столом раскрываю его, вздрагивая невольно от щелчка вылетающего лезвия. Затем так же медленно кладу его на стол перед собой и разворачиваю платок, в котором он находился. Некоторые заметили, заинтересовались, потянулись. Кто-то хотел даже взять в руки, но я остановил. Речи сами по себе прекратились, и все уставились на этот нож.

– Сергей Яковлевич, – услышал я голос сзади, – так вот же он! А вы все переживали потерю! Но почему он такой черный и грязный?

Настал мой момент. Я встал и твердо заявил:

– Он не грязный, господа. Это почернела на нем кровь Николая Ивановича Бруткова. Нож, который не обнаружила полиция и который нашел я под обрывом, где находился упавший труп.

Тишина вдруг наступила такая, что мне сделалось страшно. Но я выдержал эту паузу. Я сказал:

– Не трогайте его, господа, на рукояти ножа следы пальцев убийцы. И вот что я вам сейчас прочитаю…

С этими словами я достал из кармана лист своего доморощенного протокола и в абсолютно мертвой тишине зачитал написанное. Включая подписи свидетелей и число.

Что тут поднялось!

Нет, я не могу описывать, потому что разразилась самая настоящая буря. Все орали друг на друга, присутствующие мгновенно, как по чьей-то команде, разделились на два непримиримых лагеря, посыпались оскорбления, угрозы, кто-то взметнул кулаки…

Успокоились с большим трудом. Я же стоял, сторожа, чтобы под шумок нож не исчез. Сахно, я заметил, среди присутствующих уже не было. Со всех сторон посыпались советы, что свою находку, а также составленный протокол я должен немедленно передать в полицию, чтобы дело о гибели профессора переквалифицировали в дело об убийстве. Профессор Вышковский, пользующийся большим авторитетом в экономической группе, предложил компромисс. На этом прекратить траурное совещание, отложив его окончание до лучших времен, а мне он предложил свой автомобиль, чтобы доставить находки в криминальную полицию. Также он сообщил, что немедленно свяжется с отделением ФБР для того, чтобы там взяли дальнейшее расследование под свой контроль.

Михайлов был бледен как полотно.

Перед тем как покинуть собрание, Вышковский обратился к присутствующим и предложил в ближайшие два-три дня продолжить обсуждение возможных кандидатов на пост директора нашего института. И, что действительно прозвучало лично для меня громом посреди ясного неба, он предложил обдумать до заседания совета среди прочих кандидатур мою… По-моему, он зря это сделал. Он поторопился. Ведь, как говорится, прах еще не остыл… Но все равно было чрезвычайно лестно. Ведь мое имя названо в присутствии большинства видных сотрудников института с громкими и весьма достойными именами…"

Далее снова следовал поток эмоций в связи с выдвижением, обсуждением и, наконец, утверждением Игоря Владимировича Красновского кандидатом для внесения в бюллетень по голосованию. Выборы должны были состояться перед летними отпусками сотрудников.

"…Мистер Майкл Эллиот, представитель нью-йоркского отделения ФБР, пригласил меня для разговора по поводу моего заявления в полицию. Седой и вполне благообразный господин почему-то стал расспрашивать меня не о деле, а о том, какие документы передал мне незадолго до смерти Брутков. Вот уж поистине в огороде бузина, а в Киеве дядька!

Я сознательно не пишу многое из того, о чем бы очень хотелось сообщить потомкам. Но… Обстоятельства нашей жизни складываются таким образом, что в иных ситуациях приходится быть неискренним даже с самим собой. И вообще, я думаю, что, если эти мои записи попадут в нехорошие руки, никто ничего опасного в них не найдет. Я решил, что передам рукопись Женечке, она у него будет в полнейшей сохранности. А кое-что добавлю на словах. Не думаю, что во мне вдруг может возникнуть надобность, но кто знает! Не хотелось бы уходить бесполезно…

У меня здесь немного искренних друзей, но они есть. И, к счастью, знают друг друга.

Мистер Эллиот вызвал у меня массу неприятных ассоциаций. Он был неинтересен и коварен. Он не поставил ни одного вопроса прямо, а все – с подтекстом. Так что и мои ответы при желании можно было бы трактовать и так, и этак – в любую пользу.

Итак, я ничего, ничего, ничего, ничего, абсолютно ничего – я пять раз жирно подчеркиваю эти слова, – ничего не знаю о каких-то документах Бруткова. И завещания профессора не видел. И Петр Ильич мне ничего, ничего и ничего не передавал. И вообще, мы плохо знакомы, а поэтому у нас не принято обсуждать чужие проблемы.

Кажется, он понял. Я попросил его вернуться к моему делу. Он и сделал это, но очень неохотно, заметив, что на ноже ничьих следов, кроме моих собственных, не обнаружено, что это была не засохшая кровь, а обычная грязь, которая просто отвалилась, обнажив чистую и блестящую поверхность кости рукояти и металла лезвия.

Фантастика! Они что же, сумели подменить нож?! А мой протокол?

Кстати о протоколе. Он, оказывается, не имеет никакой юридической силы, ибо составлен не ответственным за расследование лицом, а посторонним, к тому же заинтересованным в деле. И вообще, с таким же успехом следствие может заподозрить в убийстве и меня. Следы пальцев-то мои. А между тем господин Сахно представил алиби. Он не посещал профессора в указанные в моем заявлении сроки, а находился в Бостоне, что подтверждено рядом лиц, с которыми он там общался. При допросе проживающие в бунгало Петр и Екатерина Суркины были предупреждены, что за дачу ложных показаний они могут быть лишены «грин-карт», дающей им право проживания на территории Соединенных Штатов Америки. Свои показания по поводу личности господина Сахно они не подтвердили. Да, кто-то был, поругался и уехал. А кто – откуда им знать?!

Действительно, откуда, если им практически официально пригрозили высылкой! Прав, ах как тысячу раз был прав Николай Иванович! Но сам же и попался на удочку негодяев и… убийц – со своей утонченностью натуры и благородством мыслей…

Страницы кончаются, надо бы их как-то переплести, что ли. Попрошу об одолжении Женечку. Жаль, что у них с Савелием нет общей платформы. А может, это и к лучшему?…"

Вот на этот раз все. Точка поставлена. И внесена полнейшая ясность во все дальнейшее. Возвращаясь домой – это было где-то через неделю после посещения отделения ФБР, – профессор Красновский погиб при невыясненных обстоятельствах. Его тело было найдено в вагоне метро. Бумажник отсутствовал. На теле имелись две глубокие ножевые раны. Обе, по заключению медиков, оказались смертельными. То есть любой второй уже не требовался. Контрольный «выстрел» по нью-йоркски?

Расследование по требованию директора института Михайлова проводила криминальная полиция совместно с ФБР. Вывод о негритянской банде грабителей и убийц был взят не с потолка. Позже были задержаны некоторые участники этой банды, которые подтвердили, что среди их жертв вполне мог быть и этот «рассеянный джентльмен»…

Турецкий закрыл крышку переплета, сработанную, как теперь стало ему понятно, трудами Евгения Всеволодовича Кристича, которому оставил свою рукопись Красновский. Ясно стало, что, скорее всего, после смерти Бруткова именно Суркины передали по завещанию Бруткова ценные бумаги Красновскому. А вот каким образом они попали из сейфа Михайлова к Николаю Ивановичу, об этом уже, вероятно, никто никогда не узнает. Но Михайлов искал их и, догадываясь о владельцах, убирал последних без всякой пощады. А там и следы затерялись.

Даже ФБР сумел подключить! И уж если из-за них и сегодня продолжают убивать людей, значит, их опасное действие не кончилось. Турецкий, это и по тебе… звоночек?… А он все-таки оказался ничего, этот мужик…