ТУРЕЦКИЙ

23 февраля, утро

Турецкий смотрел на себя со стороны. И спрашивается, что же он видел? На противоположной стене его кабинета висела мишень. А крепкий мужчина средних лет с высоким лбом (появившимся благодаря прогрессирующим залысинам) полулежал в глубоком кресле офисного типа на колесиках и с остервенением швырял в мишень небольшие стрелки. Вся эта процедура в английском просторечии именовалась дартс, если бы не одно «но». Поверх мишени были прикреплены какие-то осточертевшие документы, и именно их-то и «расстреливал» этот меланхолического вида следователь с хронически припухшим после ночных бдений лицом. Когда оружия в руках больше не оставалось, он, не вставая с кресла, подъезжал к мишени и выдергивал их.

Турецкий откровенно валял дурака. Еще с утра он заперся в своем тесном кабинете, не подходил к внутреннему телефону, а по внешнему всем сотрудникам было велено отвечать, что старшего следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре (его же – старшего советника юстиции А. Б. Турецкого) не было, нет и не предвидится. То есть вообще. В отпуске и на природе.

Дела были хреновые, чего греха таить. Плюс вчерашний скандал с женой. Плюс приличный проигрыш в преферанс. Плюс позорный проигрыш наших чехам в финале Олимпиады. Похмелье, идиотская зима и нескончаемый насморк вообще не в счет. Плюс таинственное исчезновение Лозинского, несмотря на подписку о невыезде. Что довольно странно. И в офисе у Лозинского никто ничего не знает о своем шефе, хотя, может быть, он еще появится, все-таки рабочий день только начался… Турецкий прислушался к своему желудку… Черт, лучше бы он этого не делал.

Раздался звонок по внутреннему телефону. «Восемнадцатый», – машинально отметил Турецкий и поспорил сам с собой, что звонков будет нечетное количество. Но нервы стали сдавать, и он убрал звук до минимума. Телефон теперь не звонил, а потрескивал, и сосчитать звонки было невозможно. Одновременно раздался легкий стук в дверь.

Турецкий по-прежнему не реагировал, подъехал к мишени и вытащил из нее дротики. В это мгновение раздался звон, как если бы кто-то стучался в окно.

«Допился старший советник юстиции», – с некоторой жалостью к себе, но в общем-то равнодушно подумал Турецкий. Стук в окно. Это на третьем-то этаже?! Он машинально глянул в окно и чуть не свалился с кресла. За окном стоял (да-да, именно стоял!) заместитель Генерального прокурора России Константин Дмитриевича Меркулов.

Турецкий явственно почувствовал, как на голове зашевелились волосы. Меркулов стоит… в воздухе?… на высоте третьего этажа?… Вознесся?…

Меркулов продолжал настойчиво стучаться в окно, причем делал это как живой. Одновременно трещал телефон и запертая дверь. Турецкий наконец пришел в себя, подскочил к окну и принялся рвать рамы на себя. Меркулов помог с той стороны, и как только окно приоткрылось, с видимым облегчением перелез через подоконник.

Турецкий зашел Меркулову за спину и стал внимательно его разглядывать.

– А… куда ты крылья складываешь?

Тот махнул рукой в сторону окна. Турецкий выглянул на улицу и увидел прямо под своим окном строительную люльку.

– У нас же фасад перекрашивают, неужели ты не заметил, – объяснил происхождение люльки Меркулов, одновременно открывая дверь кабинета (в которую уже ломились встревоженные сослуживцы) и снимая телефонную трубку.

Сослуживцы оказались потрясены явлением Меркулова не меньше, чем минуту назад хозяин кабинета.

– А… кто это… кто звонил? – только и смог спросить Турецкий у Меркулова, кивая на телефон.

– Я.

– То есть… как?!

– Я тебе звонил, – терпеливо, как ребенку или душевнобольному, стал объяснять Меркулов. – Раз восемнадцать. Но ты не отвечал. В это время красили стену как раз на моем уровне. Тогда я, не кладя трубки, в темпе вальса спустился прямо к тебе.

Действительно, все оказалось предельно просто.

– Чего это начальству приспичило альпинизмом заниматься? – проворчал Турецкий.

– Где Грязнов, ты не знаешь? – коротко поинтересовался Меркулов.

Турецкий внутренне поежился, снова плюхнулся в кресло и на всякий случай все же буркнул:

– Мальбрук в поход собрался… Не знаю где. Не докладывался. Вот стану министром внутренних дел, может, снизойдет. Так ты за этим залетел?

– Отчасти. Возможно, он тебе скоро понадобится. Я так предполагаю.

– Ну конечно. При необходимости ты спустился бы так, даже, если б я не находился прямо под тобой.

– У меня нет на это времени, – терпеливо произнес Меркулов. – Думаю, тебе надо привести себя в порядок. Начальство вызывает.

– За каким чертом я понадобился генеральному, – привычно начал грубить Турецкий, даже не пошевелившись в кресле. – И потом, разве я не в отпуске?

– Генеральный тут ни при чем, – сказал Меркулов, машинально упорядочивая бумаги на столе Турецкого. – То есть, конечно, все мы под ним ходим.

– Никуда я не поеду, – Турецкий бездарно имитировал капризный тон. У нас ни один лифт не работает. А в люльке своей сам катайся. Вверх-вниз.

– Должен тебя огорчить: ехать придется не в лифте. Хотя в каком-то смысле как раз наверх.

– М-м-м?

– Для личной беседы нас вызывает Президент.

– Президент чего? – Турецкий подряд метнул несколько стрелок. Меркулов невольно засмотрелся. Кучность была очень даже ничего.

– Президент всего, – вздохнул Меркулов. – Через пятнадцать… – он глянул на часы, – нет, уже через одиннадцать минут придет машина из Кремля. И одень китель, в кои-то веки.

 

САМ

23 февраля, полдень

«Зато я не лысый, это раз, – мысленно перечисляя собственные достоинства, Президент мысленно же загибал пальцы. – Зрение у меня – как в двадцать лет, это два. В-третьих, выпить могу не меньше, чем…»

Он застегнул синий пиджак и машинально, словно надеясь что-то найти, засунул руки в карманы. Но это было исключено. В карманах его пиджаков никогда не могло оказаться всякой ерунды, которую свойственно там забывать простым смертным. Использованных трамвайных билетов, пустого спичечного коробка, чего еще… Да, чего же еще? Что они там носят в своих карманах, эти люди? Оторванные пуговицы? Носовые платки? Пачки презервативов? Он просто не знал этого. Когда-то давно его жизнь была раз и навсегда лишена заботы о мелочах. И теперь он словно находился в открытом космосе, и чему положено быть или не быть в его карманах, внутренностях и мозгах, отмерено раз и навсегда Центром управления полетом. ЦУПом. Но… не он ли сам последние лет шесть был этим самым ЦУПом?

Рядом терпеливо ждала горничная, держа в руках что-то блестящее, продолговатое, смахивающее на расплющенного ужа.

– Чуть не забыл! Давайте сюда. – И со вздохом застегнув верхнюю пуговицу белоснежной рубашки, он обреченно повязал галстук.

Столько событий смешалось в одном дне, что мудрено уже было вспомнить, с чего, собственно, этот день начинался…

Президент, глядя в зеркало, тщательно расчесал белоснежно-седые волосы. На пробор. И немного назад. Итак?

Ну как же! Утром у него родилась внучка! Событие No 1. Президент послал в больницу огромную мягкую игрушку – пантеру, приглянувшуюся ему во время посещения презентации подземного торгового комплекса. Правда, ребенок еще маловат для таких игрушек, ну да ничего. Отличная пантера.

Затем ему доложили, что накануне вечером скоропостижно скончался Уткин. Скандал No 1.

А теперь вот нужно было ехать целоваться с Парламентарием. Антисобытие No 1. Парламентарий, со всех точек зрения (то есть двух вице-премьеров и трех личных помощников), был отменная сволочь. Президент с отвращением вспомнил, что над верхней губой Парламентария проживала большая бородавка.

Но как ни крути, целоваться с ним было надо. Во-первых, сегодня у него юбилей. Во-вторых, по этому поводу уже решено наградить гада высшим государственным орденом. В-третьих, по этому же поводу Президент впервые за последние полгода собирался посетить парламент, продемонстрировать лояльность, терпимость, гибкость, понимание политического момента и прочие идиотские, черт бы их побрал, качества современного политика.

Парламентарий совсем недавно еще был лидером левого большинства, но различными официальными и «свадебными» постами удалось его сместить в центр. И теперь, в День защитника Отечества, Президент очень надеялся, что не мытьем, так катаньем, а не им, так орденом «За заслуги перед Отечеством» сумеет отвадить Парламентария от выступлений на грядущих митингах непримиримой оппозиции.

Хотя лучше было бы наградить орденом лифтера. С некоторых пор в загородной резиденции в Барвихе у Президента имелся личный лифтер, несмотря на то, что на даче было не так уж много этажей по обе стороны поверхности земли. Еще пару лет назад никакого лифтера не было и в помине. Но однажды предпредпредпоследний министр финансов придумал внеочередную хитроумную деноминацию и срочно приехал с докладом по этому поводу, но застрял на минус втором уровне, просидел там, бедняга, несколько часов, пропустил за это время резкий скачок курса доллара, за что и был немедленно снят (то есть спустя все те же два часа) со своего поста. А начальник личной охраны Президента принял волевое решение о введении штатной единицы лифтера.

В каком-то смысле это являлось государственной тайной, но из всех своих непосредственных сотрудников, министров, референтов, молодых реформаторов и старых консерваторов Президент больше всего доверял… лифтеру. Несмотря на то, что почти никогда не слышал звука его голоса. Лифтер настолько робел, что на редкие вопросы Президента о жизни, здоровье и вообще отвечал неопределенными знаками.

Вот и сейчас он округлил глаза и неловко закивал. «Неужели я так действую на людей», – подумал удрученный Президент и невольно снова глянул в зеркало.

Ну и что такого? Президент как Президент. Безукоризненный пробор… О, черт побери! Он схватился за горло. Галстук!

Галстук-то располагался на положенном месте. Но вот какой галстук?! Это был подарок первой леди США. И он выглядел соответствующим образом -был звездно-полосат. Президент невольно ухмыльнулся, представив себе, как в одночасье взвыли бы средства массовой, понимаешь, информации, как только он появился бы рядом с Парламентарием в этом звездно-полосатом галстуке. Ну как же, такое западничество! Такое, понимаешь, жидомасонство! А какое оно вообще, это жидомасонство, хоть бы объяснил кто-нибудь, спрашивать самому ведь как-то неловко…

По дороге в Белый дом, которой он совсем не чувствовал, на заднем сиденье комфортабельного лимузина пришлось решать срочные рабочие вопросы. Внезапная смерть Ивана Уткина, председателя Верховного суда, была событием из ряда вон. Пока что было известно лишь, что она наступила в результате сердечного приступа, спазма коронарных сосудов, как успел доложить ерзавший рядом, на заднем сиденье лимузина, помощник по госбезопасности. И после паузы, заглянув в папку, он прошептал:

– Всё так. Был и приступ, был и спазм…

– А почему… ты – шепотом? – удивился Президент, тоже невольно сбавив децибелы.

– Я вчера… пивка холодного, – признался помощник. – Но смерть произошла в результате э-э-э… отравления каким-то загадочным э-э-э… токсином. Токсином. Короче говоря, с нервно-паралитическим воздействием.

Насупившийся Президент наконец разлепил губы:

– Так что-оа, убили его или нет?!

– Или убийство, – просипел помощник, – или самоубийство. Но через полтора-два часа будут известны подробные результаты судмедэкспертизы…

Президент прикрыл веки. Он как-то вдруг устал. «Отличную пантеру внучке послал».

– …Высшую награду государства – орден «За заслуги перед Отечеством», – не слишком быстро, но единым духом выговорил Президент, обращаясь не столько к Парламентарию, сколько к телекамерам. – Второй степени! – с нажимом добавил Президент. И вдавил ему в руку коробочку, в которой что-то звякнуло.

– Это действительно высшая, – тут же завел свою волынку Парламентарий. Бородавка запрыгала над верхней губой. Он, кажется, принимал происходящий фарс за чистую монету. – Это обязывает… это ответственность… это…

«Я бы тебе, уроду, – мельком подумал Президент, – с удовольствием воткнул этот орден в задницу. Всех степеней сразу. Или по очереди. На твой личный выбор».

И тут Парламентарий совсем уж понес какую-то «патриотическую» чушь.

«Надо было все-таки лифтера награждать», – подумал раздосадованный Президент и больше уже ни на чем сосредоточиться так и не смог до того самого момента, пока в его кабинет не пригласили двоих мужчин, одному из которых, несмотря на изрядные мешки под глазами и землистый цвет лица, все же можно было дать лет сорок, а второму с чуть более мягкими чертами лицами – лет на пятнадцать больше. Впрочем, этого Президент не без усилия все же припомнил – бессменный заместитель генерального прокурора на протяжении последних пяти-шести лет; а сколько самих генеральных за это время сменилось – мысли Президента невольно приняли такое направление, – это же страшно сосчитать, скольких Дума сожрала, которые сами облажались; вот и нынешний, понимаешь, прокурор, вместо того чтобы работать… э-э-э, да что тут говорить! – Президент с горечью резко махнул рукой, увлекшись этим внутренним диалогом и совершенно упустив из виду своих посетителей. А посетители между тем на этот его жест странновато переглянулись. Президент спохватился и повернулся к помощнику по госбезопасности, ожидая подсказки, по какому, собственно, делу незваные гости пожаловали? Помощник слегка оторопел:

– Так ведь… сегодняшний печальный инцидент, так сказать. Вот Константин Дмитриевич Меркулов, в представлениях не нуждается, и э-э-э, Александр Борисович, лучший наш следственный кадр из Генеральной прокуратуры, которому, собственно, вы и решили поручить…

– Что-оа? Ага, этот следователь, – спохватился Президент. – Как его… Египетский? Иранский?

– Может, Пакистанский? – находчиво прошептал помощник, болезненно морщась: каждое слово больному горлу давалось с трудом. – Старший советник юстиции Пакистанский. – Он что-то вписал в бланк с российским гербом, потом прокашлялся и попытался официальным голосом зачитать экспромтом составленную бумагу.

– Для расследования… – он потрогал себя за горло, понял, что до конца этот текст не дотянет, и просто передал бумагу Меркулову. Меркулов, не глядя, положил его в папку.

Президент встал из-за стола и, не без труда обогнув его, приблизился к вскочившим ему навстречу гостям. Он пожал руку Меркулову и доверительно поманил пальцем его приятеля.

– Старший советник юстиции, – задумчиво произнес Президент, – это значит в переводе на военный язык, будет… будет?

– Полковник, – подсказал Турецкий, сам не зная зачем, и… чихнул два раза подряд.

– Что ж это вы все какие-то болезные. Давай, полковник, возьми их за яйца, совсем обнаглели, понимаешь, убивают среди бела дня нашу четвертую власть!

– Третью, – стеснительно просипел сзади помощник.

– Что-оа?

– Третью власть. Четвертая власть – это пресса, третья – судебная.

Президент отмахнулся от этой подсказки и закончил свою стройную мысль:

– Поймаешь этих гадов – получишь генеральский чин – См. роман Ф. Незнанского «Убийство на Неглинной». И вот еще что! Я не собираюсь давать вам на это дело какую-нибудь вшивую неделю или две! Хватит с меня нераскрытых убийств Меня, Листьева, Холодова! Вы не получите не только неделю, но и месяца! Я уже давно понял: чем дольше идет следствие, тем меньше открывается правды! И вы раскроете мне Уткина немедленно!

…– Ну что ж, теперь у тебя появился серьезный стимул, – глубокомысленно изрек Меркулов.

– Ты о чем, о генеральских погонах? Я тебя умоляю, не в первый раз ведь. Ну что они мне, как собачке, эту кость издали показывают?! – Вальяжно располагаясь на заднем сиденье черной «Волги» Администрации Президента, Турецкий забрал у Кости его драгоценную папку и стал изучать ее содержимое.

"Особым распоряжением Президента Российской Федерации и по рекомендации Совета Безопасности для расследования обстоятельств убийства Председателя Верховного суда Ивана Сергеевича Уткина

создается следственно-оперативная группа «Пантера» с чрезвычайными полномочиями и в составе:

старшего следователя по особо важным делам при Генеральной прокуратуре России старшего советника юстиции Пакистанского А. Б…"

Турецкий не поверил своим глазам, но так оно и было. Весь текст был выпукло, даже фигурно, отпечатан на красивой гербовой бумаге, и только «его» фамилия вписана от руки! Он повернулся от некоторого сотрясения воздуха рядом и увидел, что Меркулов молча хохочет. Ну и черт с вами…

"…Начальника Московского уголовного розыска полковника милиции Грязнова В. И.

И начальника отдела управления Федеральной службы безопасности по расследованию дел экономического характера майора Школьникова С. П.

Контроль над действиями группы «Пантера» возлагается на и. о. Генерального прокурора государственного советника юстиции 1-го класса Меркулова К. Д."

Турецкий еще раз выпучил глаза и замотал головой. Нет, это все же было чересчур для одного раза.

"…Все правоохранительные органы, подразделения госбезопасности и Министерства внутренних дел обязаны содействовать в проведении следственно-оперативных мероприятий, проводимых группой «Пантера».

23 февраля 199… года.

Президент Российской Федерации…

Секретарь Совета Безопасности…"

– Дело по обвинению Лозинского мы закрываем, фактов явно недостаточно. Соответственно автоматически дело об убийстве его тещи передавай назад, в городскую прокуратуру, поскольку оно переходит в ранг обыкновенной бытовухи.

– Очень сильно в этом сомневаюсь! Костя, – возмутился Турецкий, – это уже второй раз за последнюю неделю, когда ты у меня забираешь работу, которую сам же и поручил!

– Относись к этому философски, – посоветовал Меркулов.

– Кстати, а почему наша группа называется «Пантера»? – спросил Турецкий, когда они уже въезжали через Столешников переулок на свою родную Большую Дмитровку.

– Откуда я знаю?! Надо было у Президента спрашивать.

– Ч-черт, – проскрипел Турецкий. – Даже если и дадут генерала, так ведь не мне, а Пакистанскому.

23 февраля, вечер

Меркулов отказался от заманчивого предложения.

– Я бы с удовольствием сходил с тобой в баню, Саша, но это такая долгая история, что мы просто рискуем свариться. Долгая и поучительная. Правда, ты уже несколько не в том возрасте, когда сказки формируют мировоззрение и избавляют от ошибок, но послушать все равно стоит. – Константин Дмитриевич в своем кабинете рассказывал о давнем знакомом Иване Сергеевиче Уткине.

– Много лет назад, в городе Тихорецке, в далеком и благодатном Краснодарском крае, появился молодой судья. И не со стороны станицы Архангельской, а из белокаменной столицы, и не вошел, а приехал на обычном поезде, и не было на нем лаковых штиблет, но был он полон планов и надежд, ждала его блестящая карьера, – неожиданно нараспев затянул Меркулов. – И Тихорецкий районный суд был, так сказать, второй в этой карьере ступенькой. Первую он уже переступил, когда с отличием окончил юрфак МГУ.

Красавец был мужчина, высокий, косая сажень в плечах, шевелюра черная как смоль, глаза горят, весь так и рвется в бой. Дела-то раньше, сам знаешь, какие слушались, все больше бытовуха, поножовщина, хулиганство, изнасилования, изредка расхитители попадались, только расхищать в этом городе особенно нечего было, разве что колесные пары из депо кто домой укатит, чтобы потом на них дрова пилить. Вот и пропадал наш Иван Сергеевич целыми сутками в наполненном сквозняками довоенном еще зале суда, в окружении кубанских казачек – народных заседательниц.

Так бы и захирел совсем, но появись на горизонте путеводная звезда в образе исключительно одаренной во всех отношениях юной адвокатессы Ларисы Масленниковой. Красотой ее природа не обделила, не знойная, конечно, женщина, но вполне себе мечта поэта. И главное, являла она собой разительнейший контраст с типичными совковыми тетками в сером, когда ни рожи ни кожи, только производственные достижения. А Лариса, кроме всего прочего, была еще и умна. Просто Цицерон в юбке, Плевако перекрестного допроса. Когда она в суде говорила, так даже суровые мужики украдкой слезы со щек смахивали, а уж впечатлительные барышни просто рыдали от умиления и жалости к несчастным обвиняемым, которые совершенно случайно оступились на тернистом жизненном пути, но уже до дна испили горькую чашу раскаяния.

Начинала она с гражданских дел, но скоро ей это приелось, в уголовных делах нашлось гораздо больше простора для ее ораторского таланта. Так она и встретилась с Уткиным. То есть знали они, конечно, друг друга и раньше, жрецов юстиции в Тихорецке по пальцам можно было пересчитать, но только в зале суда Иван Сергеевич смог оценить ее по-настоящему и, основательно покопавшись в душе, обнаружил там семя любовной страсти…

– Костя, ты же не в Думе, откуда столько велеречивости?! Давай, может, покороче… – не выдержал, наконец, Турецкий, но Меркулов уже по самую макушку погрузился в воспоминания молодости и извлечь его оттуда в ближайшие часа два не представлялось возможным.

Он продолжал, мечтательно глядя поверх очков куда-то внутрь себя:

– Скоро сказка сказывается… Но человеком наш Уткин был чрезвычайно гордым и потому не бросил свое сердце к ногам Ларисы, опасаясь, что будет оно раздавлено изящным Ларисиным каблучком. Затаил он эту страсть в себе и ходил вокруг Масленниковой, как волк вокруг добычи, наблюдая, не пробудилось ли в ней ответное чувство. И представь себе, пробудилось.

Сидели они как-то в привокзальном буфете за стаканчиком жидкого тепловатого кофейного напитка и заговорили о жизни, не той, какая должна она быть в развитом социалистическом обществе, а какая есть на самом деле. И оказалось, что видят и чувствуют они одинаково, то есть налицо оказалось полное родство душ.

И первый шаг навстречу именно Лариса сделала. А после того начался у них бурный шпионский роман…

– Почему шпионский?

– А потому что Тихорецк – это не Москва, все друг друга знают, в кино целоваться рискованно, на лавочке в парке тоже, а о том, что Лариса приходила к Уткину на квартиру и провела там ночь, уже на следующий день шушукались все секретарши в кулуарах суда.

Ну, и пожениться бы им, да только на слишком большие жертвы для этого пришлось бы пойти. В одном суде им после этого никто работать не позволил бы – семейственность, а прощаться с карьерой тоже никто из них не желал. Логично было бы Ларисе уйти на какое-нибудь предприятие юрисконсультом и жить себе спокойно, растить детей, заботиться о муже и радоваться его успехам. Но ее талант требовал поклонников, ей нужна была аудитория, благодарные слушатели, ей нравилось вершить судьбы, вытаскивать из петли виновных и играть с невиновными, судьба которых тоже в какой-то мере зависела от нее.

Уткину бы стукнуть кулаком по столу и сказать: выбирай, дорогая, или я, или карьера твоя, только он этого не стал делать, хоть и принципиальный был человек, а поломала злая любовь все его принципы. И забыл он обо всем, что впитал с молоком матери: и о семье – ячейке социалистического общества, и о том, что гражданский брак несовместим с моральным обликом народного судьи, и даже о планах своих грандиозных забыл, только бы сохранить, уберечь свою любовь.

Все вокруг всё, конечно, видели, шептались по углам, только, пока никому это не мешало, терпели, даже анонимок в парторганизацию всего две пришло, и тем ходу не дали.

И так уж случилось, а если ты еще не знаешь, рано или поздно это со всеми случается, забеременела Лариса, и родилась у них дочь Катерина, по отчеству Ивановна, а по фамилии Масленникова. И в графе «отец» в метрике поставили ей жирный прочерк…

Турецкий осуждающе хмыкнул.

– …Однако, став матерью, Лариса разительно переменилась, и надо сказать, не в лучшую сторону. Дочь ей была обузой, и к Уткину тем временем она охладела. Появились у нее новые связи и новые любовники, которых любовниками, собственно, трудно было назвать: она ведь с Уткиным в законном браке не состояла, и, следовательно, никаких законных обязательств у нее перед ним не было. Кроме того, может, под влиянием очередного возлюбленного, а может, просто от «хорошей» жизни, проснулась вдруг у нее тяга к наживе. Modus operandi был простой до безобразия. Она брала деньги с родственников подсудимых, под оправдательные приговоры или под изменение статьи и соответственно смягчение наказания. Судья, мол, у нее карманный, как она скажет, такой приговор и вынесет. И люди платили, почему же не заплатить хорошему человеку (да к тому же подруге судьи) за хорошие дела? Все же вокруг взятки берут, и не за такое, а для родного сына (отца, брата, мужа, жены и прочее), чтобы избавить его от долгих лет советской каторги, никаких денег не пожалеешь.

Вначале вела Лариса себя довольно осторожно и соглашалась устраивать только «верные» дела, в которых исход был предрешен, ибо Уткин (который, разумеется, ничего об ее аферах не знал) со своей принципиальностью всегда относился к подсудимым с пониманием и приговоры выносил исключительно справедливые и мягкие.

Но, как говорится, аппетит приходит во время еды: чтобы брать большие деньги, нужно выигрывать большие процессы, и наша адвокатесса переходит уже к делам сомнительным. И Уткин, сам того не осознавая, слушая ее пламенные речи в защиту какого-нибудь урода, который в поисках портвейна среди ночи влез в гастроном, избил сторожа до полусмерти и переколотил бутылок на пару тысяч рублей, искренне задумывался над тем, что, наверное, не такой уж он пропащий человек, если его Лариса, чистая и честная, видит в нем в первую очередь не злостного хулигана или вора, а заблудшую овечку, да к тому же доброго отца семейства и образцового труженика. Не то чтобы его принципиальность засыпала, но иногда он все же давал слабину, и Масленникова не теряла надежды когда-нибудь приручить его окончательно.

Только, как говорится, и на старуху бывает проруха. Окончательно зарвавшись, Лариса взяла десять тысяч рублей (огромная, как ты помнишь, по тем временам сумма) за то, чтобы вытащить парня, который обвинялся в попытке изнасилования с нанесением тяжких телесных повреждений четырнадцатилетней школьнице. И тут уж, как ни лезла из кожи вон Лариса, чтобы доказать, что ничего плохого эта скотина не хотела, что это просто рецидив безответной любви и что она (скотина) полностью раскаивается и готова искупить свою вину, но по возможности не в колонии, а где-нибудь «на химии», Уткин был непреклонен. Парень получил восемь лет строгого режима.

Родители осужденного тоже оказались непреклонны. Они не стали выслушивать извинения Масленниковой и ее уверения в том, что умело составленная кассационная жалоба еще может все исправить. Они пошли к прокурору и накатали ему длиннющую «телегу» об отдельных случаях произвола и взяточничества в нашей, в целом замечательной, системе судопроизводства. И жалобе этой немедленно дали ход.

Тут у Уткина наконец-то открылись глаза. Он постиг всю глубину падения своей возлюбленной. Но гораздо больше, чем ее алчность, его поразили многочисленные измены, о которых он тоже до сих пор не догадывался.

– Сколько же у тебя было любовников? – спросил он у нее.

– Ты имеешь в виду в центральной части города? – с издевкой отвечала бывшая возлюбленная, которой Уткин был больше не нужен и, главное, – окончательно надоел.

Тут уже Турецкий не выдержал и буквально взвыл:

– Но ты-то откуда знаешь такие подробности диалогов?!

Меркулов оставался невозмутим:

– В свете последних откровений перед Иваном Сергеевичем встал еще один закономерный вопрос: его ли дочь Катя или не его? Но наш Уткин был самых честных правил и твердо верил, что не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал, а воспитывать как раз собирался он лично.

Но очень скоро ему стало не до проблем отцовства, ибо прокурор Тихорецкого района с аристократической фамилией Перестенко возбудил против Уткина уголовное дело.

Перестенко, как и Уткин, тоже был человеком принципов. Фанатом социалистической законности. Вполне возможно, в его яйцеобразной голове зрели грандиозные планы по укреплению законности во всем великом и необъятном Союзе, и потому конкретно в своем Тихорецком районе он эту социалистическую законность холил и лелеял, а со злостными нарушителями боролся не щадя живота своего. Что, заметим, похвально. Язву себе нажил, два инфаркта заработал, да так и помер, не дожив до пятидесяти, все в той же должности, и никто не повел его под белы рученьки за всесоюзный штурвал.

Так вот, Перестенко возбудил дело, и вот тут-то на сцене и появляется ваш покорный слуга, молодой и зеленый Ка-точка Меркулов, который отрабатывает три года распределения. И именно ему…

– То есть – тебе, – на всякий случай вставил Турецкий.

– То есть мне, – не возражал Меркулов, – поручают расследование по делу Уткина. А обвиняют его в получении взятки в крупном размере.

Перестенко торопит: что там рассусоливать, дело ясное, под суд его, взяточника, опозорившего почетное звание и запятнавшего моральный облик, а я слушаю Ивана Сергеевича и понимаю, что не того травим, честнейший и добрейший он человек, а мы на него всех собак повесить собираемся.

Долго мы с ним беседовали. Совсем человек сломался, жить ему уже не хочется, на что угодно согласен. Любое чистосердечное признание готов подписать. Только допрашиваю я его и вижу: ничего он не знает, у кого взятки брал, какие суммы, за что…

Стал я в другом месте копать, с народными заседателями пообщался:

– Оказывал ли судья Уткин на вас давление в ходе вынесения приговора?

– Нет, – отвечают.

Взяткодавцев вызываю, спрашиваю:

– Кому вы деньги передавали, Уткину?

– Нет, – говорят, – Масленниковой.

– А почему же решили, что взятка ему предназначается?

– Масленникова сказала.

Начинаю поднимать его дела за последний год – все чисто, ни одного процессуального нарушения. Как ни крути, а получается, что судить Уткина не за что. Невиновен!

Иду я к Перестенко и излагаю ему факты и доказательства. Он, конечно, впал в бешенство, но потом поразмыслил и решил, что ничего страшного пока не произошло, показательный процесс все еще можно провести, хотя и не с такой помпой, и на скамью подсудимых посадить Масленникову. Жалко, что с этим у него тоже ничего не вышло: она все-таки вывернулась, заявителей как-то уговорила, заявление они забрали, наплели, что их не так понял следователь. И закончилось это для нее всего лишь исключением из краевой коллегии адвокатов.

Меркулов, наконец, вернулся к действительности и, взглянув на часы, вдруг заторопился уходить:

– А вот теперь, Саша, мораль: не все то золото, что блестит, а женщина вообще есть сосуд диавола. Будь здоров.

– Гениально, – откликнулся Турецкий, который ко второй половине рассказа просто заснул с открытыми глазами.

 

ИРИНА ТУРЕЦКАЯ

19 февраля, вечер

Ирина Турецкая последние несколько дней не находила себе места. На нее свалилась неслыханная удача – ее ученик Вадик Клячкин оказался среди немногочисленных талантливых счастливчиков, удостоенных чести выступать в программе «Юных дарований» на Конкурсе имени Чайковского. Мальчик несомненно был чрезвычайно одаренным, но, по ее мнению, еще чрезвычайно далек от уровня таких конкурсов. И она третировала несчастного Вадика, собираясь за неделю кардинально улучшить его технику, ритмику, пластику и т. д. Впрочем, все равно все усилия могли пойти прахом, поскольку вундеркинд избрал своим дебютом «Жизнь с идиотом» Альфреда Шнитке.

И вот, наконец, когда знаменательный день настал и Ирина во всем великолепии, волнуясь, прогуливалась в фойе Концертного зала имени Чайковского, кто-то подошел сзади и осторожно тронул ее за локоть.

– Ирина Генриховна, примите мои искренние поздравления. – Подполковник Бойко галантно склонил голову и поцеловал ее руку. Она была приятно удивлена его появлением.

– В перерывах между спасательными операциями вы, оказывается, находите время для хорошей музыки. – Она хотела было поинтересоваться, откуда он узнал об успехах ее ученика, и вдруг ее словно громом поразило. Ирина была так занята подготовительными хлопотами, что даже не задумывалась, как именно, с чьей легкой руки Вадик оказался в числе конкурсантов.

– Боже мой… ведь это вы все устроили. – Она вспыхнула от возмущения, а потом… от смущения. – Да?!

Бойко скромно пожал плечами:

– Слишком часто гении добиваются признания только после смерти, я попробовал исправить эту ошибку.

– Но зачем?! Кто дал вам право решать такие вещи?! И… как… вам это удалось? Неужели кто-нибудь из организаторов или спонсоров не в ладах с законом и таким образом искупил свою вину?

– Вы почти угадали… Кстати, я бы очень хотел, чтобы такой замечательный педагог послушал мою дочь. Кажется, она очень музыкально одаренная девочка.

– С удовольствием, – искренне сказала Ирина.

После концерта Бойко пригласил ее в ресторан.

– Что мы празднуем? – спросила Ирина, поднимая бокал.

– Давайте выпьем за все сразу, а главное, за то, что мы вместе здесь и можем провести вдвоем несколько часов.

Оркестр сдержанно играл что-то прибалтийско-паулсовское. К их столику подплыл тип кавказской наружности, украшенной двумя резаными шрамами на левой щеке:

– Пайдем патанцуем, да, – обратился он к Ирине скрипучим голосом, обдав ее стойким запахом специй и копченого мяса.

– Спасибо, нет, – ответила она довольно твердо, заметив с удивлением, что тип почему-то дрожит.

– Вах, – огорчился знойный брюнет и ретировался за свой столик.

– А если бы вас пригласил я… – спросил Бойко.

– Попробуйте…

К сожалению, мелодия уже заканчивалась и пришлось ждать следующей. Музыканты заиграли блюз, и неизвестно откуда взявшаяся немолодая негритянка в переливающемся всеми цветами радуги платье низким гортанным голосом запела о любви. Бойко поднялся и с легким поклоном подал ей руку. На площадке перед эстрадой толпилось довольно много народу, и танцевать можно было, только тесно прижавшись друг к другу. Бойко положил руки ей на талию и, склонившись к самому уху, сказал:

– Вот видите, я попробовал. Можно я попробую еще и…

В этот момент их движение остановил все тот же навязчивый подрагивающий кавказец:

– Ныхарашо обманывать, да. Одному гавариш не танцую, другому – танцую, да. – Музыка была громкой, и, чтобы его расслышали, ему приходилось кричать. Другие танцующие стали обращать на них внимание. Бойко, извинившись перед Ириной, отвел брюнета в сторону и через пару минут тот бесследно растворился в толпе.

«А Турецкий бы уже полчаса дрался», – с одобрением и осуждением одновременно подумала Ирина.

– Что вы ему сказали? – спросила она, когда они вернулись за свой столик.

– Это не предназначено для дамских ушек, – галантно ушел от ответа полковник. – Давайте поедем ко мне, – предложил Бойко, – и я вас познакомлю с дочерью.

«Он так не похож на Турецкого, тот как собака, которая все время ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Андрей легкий, романтичный и в то же время серьезный и уверенный в себе…»

Настырный джигит был личным агентом подполковника Бойко. Сейчас он сообщил своему патрону, что на Каширском шоссе в результате короткой перестрелки погибли два человека, один из которых был его напарником, которому пять часов назад Бойко передал пистолет «макаров», принадлежащий некоему следователю Генпрокуратуры, и конверт с деньгами на имя полковника Сафронова, о чем последний так и не узнал, а второй – экспертом-криминалистом.

…Музыкально одаренной дочери Бойко дома не оказалось.

– Наверное, жена ее сегодня забрала, – предположил он, ничуть не огорчившись, и сейчас же добавил: – Мы в разводе.

Луна выползла из-за сплошных облаков, и в комнате стало даже слишком светло. Андрей поднялся из глубокого кресла. В дрожащем свете глаза Ирины блестели как зеленое прозрачное стекло. Часы пропищали полночь. Бойко по привычке окинул взглядом окружающую среду и остановился на Ирине, но, почувствовав острый дефицит словарного запаса, отложил свой английский на потом. Он плеснул в бокалы коньяку:

– Давай выпьем, вино не для темноты.

Она посмотрела на этого мужчину, увидела, как он дышит, как двигается, и он показался ей вдруг совсем чужим. Захотелось убежать и больше не возвращаться, но он снова обнял ее, и на какое-то мгновение она почувствовала полную беспомощность… И все же справилась с собой. Не давая себе времени передумать, она выскочила в переднюю и схватила свою шубу.

По ночным улицам Ирина возвращалась домой. Бойко порывался проводить, но она не позволила. Ей нужно было побыть одной и подумать. Она не испытывала чувства вины, но объяснять свое отсутствие все равно придется, и Ирина решила сказать, что вечеринка в музучилище, на которой отмечали ее успех, слишком затянулась. В принципе это было не так уж далеко от истины – ведь действительно была вечеринка, действительно отмечали ее успех…

Входная дверь даже не скрипнула. Она сбросила шубу и осторожно, на цыпочках, вошла в спальню. Постель была не тронута – Турецкого тоже до сих не было дома. Ирина забралась под одеяло, но сон не приходил. Турецкий так и не появился. Зато в 6.30 утра позвонил Денис Грязнов и, многократно извиняясь перед Ириной Генриховной, объяснил, что ее муж с его дядей засиделись за бутылочкой коньяку, отмечая очередной прорыв в очередном деле. А теперь, дабы окончательно выветрить хмель перед новой трудовой неделей, они все вместе отправляются на охоту. «Какую охоту? Какую охоту?!» «А на кабана». – «Ах, на кабана…» – «На него, родимого».

Ирина устало подумала, что эта ложь была неумелой, Турецкий заставил Грязнова-младшего объясняться с ней практически теми же словами, какими собиралась оправдываться перед мужем сама Ирина. Впрочем, ведь он-то в этом не виноват.

 

ДУРЕМАР

22 февраля, вечер

Если человеку выпала судьба жить в шумной Москве, где воздух, по уверениям некоторых, можно видеть, а в отдельных районах даже трогать, совершенно неудивительно, что он всем сердцем стремится сбежать от смога куда-нибудь за город. Дуремар не был исключением и проводил на даче все свободное от напряженной государственной службы время. Он бы вообще переселился сюда насовсем, да супруга ни за что не соглашалась.

Дуремар с гостем расположились на первом этаже в холле, подходящем для средних дипломатических приемов, в углу, возле камина. В доме никого больше не было, кроме собаки, которая боялась Дуремара как огня, а он ее просто терпеть не мог. Осматриваясь, пока хозяин отправился собирать на стол, Алекс Миль понял, что это его любимое место. Сам стол, мраморный на вид, на ощупь оказался деревянным, пол тоже, хотя об этом гость догадался сразу же, по звуку шагов. Помещение было выдержано полностью в белых тонах: и жалюзи, и огромный кожаный диван, даже персидский ковер – белые. Биолог, удобно развалившись не то на стуле, не то в кресле, принялся изучать картину напротив себя. За время жизни в Швейцарии он поднаторел в живописи. Полотно он определил как голландское, семнадцатого века, умеренно пышная красавица молочного цвета с лилиями. Сам хозяин среди окружающей его белизны выглядел вороном, залетевшим на мельницу в разгар мукомольной страды.

Биолог не стал бродить по залу и рассматривать картины, тем более подниматься на второй этаж и знакомиться с обстановкой. Он, не одеваясь, вышел во двор, внимательно оглядел соседние дачи, большей частью пустовавшие, и запустил снежком в любопытную белку. Не обнаружив ничего явно подозрительного, Миль вернулся греться к камину. «Что-то здесь не вяжется со всей этой обстановочкой, – думал он, беспокойно всматриваясь в зеркало. – Например, мое присутствие».

После смерти Уткина Дуремар не был сверх меры озабочен конспирацией, рассуждая примерно следующим образом: нет смысла прятаться ночами по подворотням, безопасность состоит в том, чтобы на тебя боялись донести. Помимо членства в совете директоров, для устрашения потенциального предателя или соглядатая годился пост в официальной иерархии: он был министром юстиции и пользовался в определенной мере поддержкой и покровительством самого Президента.

Миля Дуремар вызвал из Швейцарии не только для устранения председателя Верховного суда. Главной целью министра являлся передел власти, для чего сложились весьма благоприятные обстоятельства. Во-первых, «милиционер» продемонстрировал в нужный момент свою несостоятельность, как ответственный за исполнение силовых акций. Во-вторых, их третий партнер в тот же самый момент на некоторое время выбыл из игры. А он сам, во-первых, взял командование на себя и спас положение и, во-вторых, повторит это еще «на бис», когда вздумается.

Несмотря на некоторую нестандартность ситуации, вечер на удивление удался. Спонтанно одолели поллитровку уважаемого хозяином «Абсолюта». После чего Биолог, никогда не употребляющий больше ста граммов крепких напитков единовременно, впервые в жизни выступил в роли застольного оратора.

– Величайшая роль водки состоит в том, что она является эксклюзивным общим знаменателем для дворника и Президента. Если хотите – это последняя и единственная национальная идея, которая нас всех объединяет. Более того – державная идея: все народы бывшего Союза потребляют водку одинаково. За исключением исламских фундаменталистов, продавших наших в Чечне. Нам еще лет сто будет икаться, как минимум. Почему, спрашивается, когда поляки или финны нас делали, не было чувства национального позора? Из-за общей культуры пития.

Перешли ко второй бутылке. Гость отодвинулся от стола и, сжимая в одной руке рюмку, в другой – ломоть семги, перебрался вплотную к камину, серьезно рискуя прожечь дырки в подошвах. Дуремар, имевший гораздо больший опыт поведения в нетрезвом состоянии, решил не форсировать деловую беседу и дать Милю выговориться.

– Почему люди становятся киллерами? Каждый стремится делать то, чему его научили, то, что умеет лучше других. Если ты профессионал, неважно в чем, значит, ты возвышаешься над толпой, над безрукими полузнайками. Научи человека прочищать унитазы или строить атомные реакторы – он будет прочищать или строить. Научишь убивать – будет убивать. Натуральное хозяйство изжило себя две тысячи лет назад, во всяком случае в Европе. А у нас каждый сам себе и сантехник, и строитель, и садовод, и жнец, и швец, и на дуде игрец. Оттого и живут так, что каждый слишком много как бы умеет, а толком – ни хрена.

«Эк тебя развезло, – сокрушенно думал Дуремар. – Вынужденное безделье расслабляет даже закаленных бойцов».

Биолог опрокинул последнюю порцию «Абсолюта», поднялся, пошатываясь, стал на руки и прошелся от камина до двери. Приняв естественное положение, он выглядел абсолютно трезвым.

– Кто следующий?

«Да, были люди в наше время», – восхищенно подумал Дуремар, глядя на акробатический этюд.

Следующим в очереди на тот свет стояли два человека, которые сами по себе ни в чем перед Дуремаром не провинились; но цель его состояла в том, чтобы организовать войну между домодедовской группировкой и людьми «милиционера». А потом, в решающий момент, ее прекратить. И взойти на престол триумфатором.

 

МИЛЬ

23 февраля, утро

На Ракитскую он отвел себе трое суток и на следующий день после разговора с заказчиком в 6.30 вышел на предварительную разведку.

Ракитская жила на Алтуфьевском шоссе в обычном девятиэтажном доме. Днем, когда большинство жителей были на работе и опасность встретить кого-нибудь на лестничной клетке снижалась до минимума, Миль прошелся по подъезду. Нужная ему квартира находилась на третьем этаже, но он тщательно обследовал весь подъезд, проверил, есть ли выход на крышу, причем люк был закрыт не на обычный висячий замок: скобы просто скрутили куском проволоки. Разумеется, он не собирался устраивать гонки по крышам, но мало ли что может случиться, предусмотреть нужно все варианты.

На четвертом этаже ему попалось кое-что интересное. Прямо к кожаной обивке двери квартиры было прикручено распятие: деревянное и довольно искусно сделанное, а под ним красовалась латунная табличка:

"Экстрасенс Бестужевъ-Ценский Я. Я.

Часы приема 16.00 – 20.00".

«Очень кстати, – подумал Миль, – даже если этот маг и целитель не пользуется бешеной популярностью, все равно появление в подъезде незнакомых личностей соседи наверняка связывают именно с его сеансами».

Удовлетворенный осмотром, Миль вернулся в машину и стал ждать возвращения Ракитской. Она появилась в 15.45, загнала «хонду» в «ракушку» под окнами и поднялась к себе. Миль немедленно вернулся в гостиницу.

Он все еще не решил окончательно, какой способ воздействия избрать на этот раз. Конечно, можно было бы повторить вариант с Уткиным. Ракитская жила одна, и пробраться к ней в квартиру и подготовить сюрприз было бы не сложно. Но, во-первых, повторяться Миль не любил, а во-вторых, не имел точных сведений о ее привычках. Отравленный предмет мог оказаться невостребованным несколько суток, а позволить себе роскошь работать на перспективу он не мог. Для изучения же привычек жертвы необходима не одна неделя.

…Ракитская доехала до Покровки, остановилась у церкви Святой Троицы на Грязях и, набросив на голову шарф, скрылась внутри. Миль пошел следом. В храме было тесно, шла служба. Ракитская скупо перекрестилась и остановилась у самого входа, прислонившись к колонне. Миль пожалел, что чемоданчик с «инструментами» остался в машине: момент был вполне подходящий. Подойти со шприцем и… В такой толпе все равно никто не заметит.

Ракитская постояла минут пять, погруженная в себя, и вышла, на ходу одарив нищих щедрой пригоршней мелочи. Миль попытался обойтись без пожертвований, но попрошайки были начеку и окружили его плотным кольцом, на все лады пересказывая историю о больных детях, которым не хватает на операцию. Выбираясь из окружения, он чуть не потерял Ракитскую, «хонда» которой уже влилась в поток машин. Что она делала в церкви, он так и не понял, хотя в принципе священники те же адвокаты, только выступать с защитой им придется на Страшном суде. Миль улыбнулся своей шутке: может, она перенимает опыт?

После церкви она посетила президиум Московской коллегии адвокатов в Полуярославском переулке, пообедала в ближайшем ресторане, съездила к Сенатору в Орехово-Борисово, и, пока Ракитская беседовала со своим работодателем, Миль изучал издалека его особняк – пригодится, и довольно скоро. Потом они снова вернулись в центр.

Ракитская припарковалась у Елисеевского гастронома, Миль остановил свою машину чуть позади ее, но в магазин заходить не стал, утомительная это процедура – толкаться вслед за женщиной у прилавков. Он перешел на противоположную сторону улицы и подошел к киоску, в котором торговали «горячими собаками» и горячим кофе. Оглядев столики у киоска, он выделил из немногочисленных любителей перекусить на скорую руку серого неприметного типа в мятой мешковатой куртке с таким же мятым лицом и холщовой сумкой. Типичный совковый инженер-подкаблучник, которого жена выгнала за покупками. «Как все-таки тесен мир», – подумалось Милю. Этот непримечательный с виду субъект был одним из лучших «стирателей» в ГБ еще в те времена, когда он, Миль, только начинал свою карьеру. Тогда ему можно было на вид дать лет пятьдесят, но и сейчас он выглядел точно так же. Мужичок вяло жевал сосиску и безразлично глазел по сторонам, но цепкий взгляд из-под нависающих кустистых бровей четко фиксировал нужные ему подробности: ширину улицы, высоту и расположение окрестных домов – и все это соразмерял с одному ему известным объектом.

Миль тоже взял себе сосиску и стаканчик кофе. Откусив кусочек, проглотил с некоторым отвращением и подошел к столику, за которым разместился коллега.

– Да, и собака бывает горячей, – безучастно заметил он, салфеткой отодвинул сосиску и отломил корочку булки, в которой она покоилась.

Коллега медленно повернул голову, мельком взглянул на него и вновь вернулся к наблюдению за противоположной стороной улицы.

– Я слышал, ты в Альпах…– Он ничем не выдал своего удивления.

– Конечно, а ты разве видел меня в Москве?

– Логично, – хмыкнул он, – а ты меня?

– А ты разве был в Швейцарии?

Оба едва заметно улыбнулись.

– Как оно вообще? Еще служишь? – Миль прихлебывал кофе, который в сравнении с сосиской был просто сказочно вкусным, даже несмотря на плавающие в нем бурые хлопья неизвестного происхождения.

– Нет, – сосед неопределенно махнул рукой. – У меня теперь своя фирма.

– "Вилла «Белый конь»?

– Не понял…

– У Кристи романчик такой есть… – Миль пытался по направлению его взгляда определить объект наблюдения, но не смог. Красная «хонда» на стоянке коллегу явно не интересовала, и то хорошо.

– А… Нет, талий, отравления и все в том же духе – это скорее твой профиль, – он говорил медленно, тщательно пережевывая резиновую сосиску. – Я надеюсь, ты не по мою душу?

– Думаешь, я стал бы с тобой беседовать?

– Логично, – опять хмыкнул коллега, и по его интонациям трудно было определить, рад он этому или нет. – Хотя ты всегда отличался экстравагантностью.

Ракитская вышла из гастронома и, открыв багажник, загрузила в него пакеты. Среди разнообразных свертков и коробок наметанный глаз Миля выделил упаковку «Кити-кэта». «Значит, тоже любительница кошек, единомышленница», – отметил он про себя и, едва кивнув соседу, не прощаясь, направился к своей машине. Адвокатесса сама подсказала ему способ собственного убийства.

А его коллега моментально просчитал Ракитскую: внешность, походка, одежда, марка машины. Ему это было совершенно ни к чему, но благодаря профессиональной привычке, выработанной годами, информация отложилась в каком-то дальнем уголке мозга.

 

ТУРЕЦКИЙ

24 февраля, утро

Турецкий допросил жену Уткина, его соседей, ближайших сослуживцев, – разнообразных бытовых сведений масса, но они, как водится, ничего ни прибавляли, ни отнимали. Последние «дела», которыми занимался Уткин (преимущественно кассационные и надзорные), тоже говорили обо всем и ни о чем. По логике вещей единственной подозреваемой была его тридцатилетняя жена, но это же курам на смех. Кандидат искусствоведения замочила главного судью страны? Он что, непочтительно отозвался об импрессионистах?

Турецкий всегда был уверен, что женская аккуратность до добра не доводит. Не понимая, что, собственно, произошло, мадам Уткина перемыла в доме всю посуду, лишив тем самым следствия хоть какой-то возможности сделать крохотный шажок вперед.

Настораживало и загадочное убийство дочери Уткина. Екатерина Ивановна Масленникова погибла в тот же день, что и отец, но несколькими часами раньше. Весьма маловероятно, что две смерти близких людей никак не связаны друг с другом.

Побывав в ее ресторане и поговорив с ее менеджером, Юрием, Турецкий выяснил, что у Кати были денежные проблемы с домодедовской группировкой, после разрешения которых (не без помощи РУОПа) она и исчезла. Знал ли об этом ее отец? Его вдова утверждала, что нет, по крайней мере, она была не в курсе этого. Соснин утверждал, что он звонил Уткину, когда обеспокоился долгим отсутствием Кати на работе.

Турецкий не поленился съездить домой к Масленниковой и побеседовать с соседями. И первая же соседка, сухонькая старушонка, узнала на предъявленной фотографии Уткина, справлявшегося, по ее словам, о Кате спустя несколько дней после ее исчезновения. Значит, действительно Уткин знал, что Катя исчезла, и пытался найти ее. А может быть, ему просто что-то надо было взять в ее квартире? Но насколько Турецкий смог уловить из сумбурных объяснений Наташи Уткиной, ее покойный муж последний год был не в лучших отношениях с дочерью и общался с ней крайне редко. То же самое предположил и Соснин.

Руоповский капитан Лихачев, проводивший операцию по освобождению Катиного любовника Назарова, считал относительно вероятной гипотезу, что ее гибель – месть Кроткова. (Кстати, сам Назаров находился в невменяемом состоянии после общения с рэкетирами.)

И тут Турецкому стукнула шальная мысль сравнить по делу Масленниковой баллистику со всеми остальными результатами экспертиз по «делам», которыми занимались он сам, Грязнов и Лихачев за последний месяц. Как выяснилось, так далеко копать необходимости не было. Пуля, убившая Катю, вылетела из того же пистолета, что и несколько других, оказавшихся в теле эксперта-криминалиста старшего лейтенанта Сагайдака! Выходит, дочь Уткина убил некто, пытавшийся отмазать взяточничество полковника Сафронова! Или, может, даже сам Сафронов? Или некто, использовавший Сафронова последнее время.

– Скажи мне, как пантера пантере, ты не находишь, что почерк убийства Уткина нам с тобой лично до боли знаком? – как бы между делом поинтересовался Турецкий у своего приятеля.

– Ширинбаева Валерия Ильинична, – кивнул Грязнов. – Я боюсь это в слух произносить, но если он таки втер нам очки и прихлопнул собственную тещу, то…

– Пристукнуть председателя Верховного суда – это уже было раз плюнуть, – насмешливо закончил за него Турецкий.

– Наоборот! Что же Лозинский, идиот – два раза убивать одинаково?! Способ убийства Уткина – это практически его алиби.

Турецкому было невесело, но все-таки он рассмеялся. И чихнул.

Школьников слушал ахинею, которой расслабляли себя бывалые сыщики, с нарастающим удивлением:

– Да кто – он, кто этот таинственный тещеубийца?

– Тот, к кому приезжал твой любимый Крэйг. И тот, кто мистически исчез два дня назад.

Школьников удивился еще больше:

– Да это же новость недели! Сан Борисыч, вы вообще газеты читаете? Телевизор хоть смотрите? Или хотя бы слушаете?

Через несколько минут Изида Сигизмундовна принесла по его настоянию подшивку «Известий». Школьников полистал несколько верхних газет, живо нашел искомое место и зачитал нараспев:

– «Беспрецедентный, уникальный случай в истории космической эры! Опытнейший космонавт, побывавший, однако же, на орбите более десяти лет назад и занимавшийся последнее время самыми разнообразными, весьма далекими от космонавтики вещами, преимущественно бизнесом, в котором он также достиг больших высот, молниеносно был включен в список претендентов на полет в корабле „Союз-Т-32“ и буквально через день снова отправился осваивать неизведанное в компании двух американских астронавтов!»

Александр Борисович и Вячеслав Иванович изумленно смотрели друг на друга. Наконец Саша разлепил губы:

– Так не бывает.

 

КРОТКОВ

23 февраля, вечер

Кротков, вырвавшись из напряженных рэкетирских будней, укрепив, как никогда, дисциплину среди своих подчиненных, позволил себе отвлечься от дел и по привычке свернул в мыслях на женский пол. Масленникова, с которой следовало все уладить, бесследно исчезла. На текущий момент оставались неурегулированными еще отношения с адвокатессой Ракитской, прерванные все теми же служебными заботами. Не откладывая дела в долгий ящик, он набрал ее номер, силясь вспомнить, о чем они говорили в последний раз. Ответил ему незнакомый мужской голос:

– Алла умерла. Похороны послезавтра в двенадцать.

– Ч-черт, – выдавил Кротков. В последнее время он находился на взводе и был готов к неприятностям, в том числе и даже в первую очередь – со смертельным исходом, но с этой стороны он их не ждал. Преодолев эмоции и чувствуя, что на том конце собеседник не склонен к продолжительным дебатам, Кротков торопливо спросил: – Как умерла, от чего?

– Предполагают убийство. Извините.

«Надо ехать к Сенатору немедленно», – решил он. Изначально визит намечался на завтра, и Кротков намеревался сообщить боссу хорошие новости: попытки упредить действия врага результата не дали из-за отсутствия таковых действий. Кроме загадочного поджога на складе прямо при Боцмане Палыче больше никаких инцидентов. Что там произошло, выяснить не удалось, но данных, указывающих на происки конкурентов, тоже нет.

Сенатор выслушал известие о гибели Ракитской абсолютно спокойно. Кротков на минуту засомневался: не сам ли босс приказал ее убрать?

– Не суйся в это дерьмо, занимайся своим собственным, кто ее уконтропупил – выясню без тебя. И разберись, наконец, с этим дурацким складом. Он что, самовозгорелся? А эти трое придурков, как туземцы, водили хоровод вокруг костра и постреливали? Не рано ли ты меня успокаиваешь?

Ощущая личную заинтересованность в деле покойной Аллы, с которой так ничего и не сложилось, Кротков вернул Сенатора в прежнюю колею:

– Со складом история темная, ребята говорят: сторож свихнулся на почве выпивки, по пьяному делу мог и пожар устроить, а еще двое оказались не в то время не в том месте. Мы же не «Сникерсами» торгуем. – Сам того не подозревая, Кротков проявил глубокое проникновение в суть вещей. – А вот Ракитская – совсем другое дело: она с пушкой наперевес по темным закоулкам не разгуливала!

– Тебе что, баб мало? – Сенатор, в свою очередь, моментально раскусил мотивы помощника. – У нее, если ты не заметил, главный орган был не между ног, а здесь. – Он постучал пальцем по лбу. – Если кто-то решил всех нас достать – в последнюю очередь начал бы с нее. Может, собственный хахаль ее пришил. Разберемся.

 

УТКИН

Остальные сведения, которые Турецкий раздобыл об Уткине, выглядели следующим образом. Благодаря Меркулову Уткин сохранил свою должность, но слухи вокруг его персоны не утихали. Однажды, во время процесса по делу о взятках, подсудимый (зарвавшийся начальник райжилотдела, за определенную сумму продвигавший вперед очередников на квартиры), которому объявили приговор: пять лет с конфискацией имущества, вскочил со своего места и заорал на весь зал:

– А судьи кто?!

Поднялся шум, подсудимого не без труда утихомирили, а Уткин сидел как оплеванный – большинство горожан свято верили в круговую поруку и считали, что вот его, судью Уткина, просто не дали в обиду его же коллеги, а тот, которого осудили, – просто козел отпущения.

Работать в такой обстановке становилось все труднее и труднее. Через месяц после прекращения дела, возбужденного против Ивана Сергеевича, его вызвали в Тихорецкий горком партии. Он отправился на ковер с тяжелым сердцем: по идее, партийные органы должны были среагировать мгновенно. Как только против него начались следственные действия, полагалось исключить его из сплоченных рядов КПСС или в крайнем случае наложить самое суровое взыскание. Но тогда этого почему-то не произошло. Товарищи по партии затаились и выжидали, а теперь, когда он, несмотря на полную реабилитацию, оказался, пользуясь шахматным языком, в цугцванге и вынужден был подыскивать себе другую, менее заметную должность, о нем наконец вспомнили и решили добить.

Первый секретарь райкома принял его довольно холодно, но разноса устраивать не стал. Избегая смотреть в глаза Уткину и поглаживая широкой ладонью землепашца благообразную седую шевелюру, он повел беседу голосом, рассчитанным на большую аудиторию, от которого немедленно зазвенело в ушах.

– Мне доложили, что вокруг вас создается атмосфера недоверия, а порой и откровенной травли. Мы не можем спокойно смотреть, как оскорбляют коммуниста, нашего товарища. Но выступать в вашу защиту в газетах на данном этапе также представляется нецелесообразным. Это только подольет масла в огонь. У вас есть выбор остаться в Тихорецке и спокойно ждать, пока ажиотаж спадет сам собой или уехать в Краснодар. Что скажете?

Уткин смотрел на него с недоверием: «Кому я нужен в Краснодаре?»

– Я разговаривал недавно с секретарем краевого комитета партии, им нужен молодой, принципиальный и толковый судья. Как вы на это смотрите?

Уткин пожал плечами, предложение было неожиданным и заманчивым, правда, не о такой карьере он мечтал, не о том, чтобы партийные руководители проталкивали его наверх. Но, как говорится, из двух зол выбирают меньшее.

– Я рад, что вы согласились, – сказал секретарь райкома, и по его виду можно было понять, что он действительно рад. Только радовался ли он тому, что помог хорошему человеку, или тому, что избавился от источника возмущения во вверенном его заботам районе, Уткин так и не узнал. – Но я вас очень прошу, впредь быть более осмотрительным в своих знакомствах. Я уже характеризовал вас начальству как кристально честного и вполне морально устойчивого коммуниста.

Итак, с лучшими рекомендациями и блестящей характеристикой райкома Иван Сергеевич мог хоть сейчас уезжать на новое место работы. Оставалась одна проблема – дочь. Кате было полтора года, и она к нему очень привязалась. С Ларисой Уткин больше не встречался, но после всего, что узнал о ней, он просто не мог оставить ей девочку. Катя уже сейчас большую часть времени проводила с бабушкой, мать ею практически не интересовалась, а что будет, если Лариса выйдет замуж, лучше даже не думать.

Идя к ней, он не представлял, что скажет, – сама мысль о предстоящем разговоре ему претила. Уткин, конечно, мог бы оформить опекунство над девочкой и забрать ее на этих условиях, но он хотел настоящего отцовства и еще хотел навсегда вычеркнуть Ларису из их с дочерью жизни.

– Мириться пришел? – с порога спросила Лариса. – Или проповеди читать?

– Прощаться.

– Только не очень громко, Катя спит уже. – Лариса проводила его в комнату и, усадив на продавленный старый диван, гордо уселась напротив. Комната была чистой, но какой-то убогой: трехстворчатый с зеркалом шифоньер, диван, старый овальный стол на гнутых ножках и телевизор, никаких ковров, золота, хрусталя… Куда девались те деньги, которые получала Лариса в качестве взяток, непонятно, возможно, она их хранила в чулке или в банке. Скажем, трехлитровой.

Уткин начал без предисловий:

– У нас не должно остаться ничего общего.

Лариса посмотрела на него с удивленной усмешкой:

– Я тебя умоляю, нам и так нечего делить.

– А Катя?

– При чем здесь Катя? – не поняла Лариса.

– Я прекрасно вижу, что она тебе в тягость. Ты не сможешь воспитать из нее человека.

– А ты сможешь? Повесишь ей над кроваткой моральный кодекс строителя коммунизма и будешь на ночь читать работы основоположников вместо сказок? – Выражение ярости промелькнуло на ее лице.

Катя спала за стеной, и они вынуждены были говорить очень тихо, хотя обоим хотелось поскандалить как следует.

– Не ломай комедию, – полушепотом выкрикнул Уткин.

– Ты что же, считаешь, что со мной девочка вырастет обездоленной? – Лариса действительно была возмущена до глубины души.

– Я этого не говорил. Однако я, наверное, смогу быть ей лучшей матерью, чем ты, и уж точно лучшим отцом, чем тот, за кого ты…

Лариса действительно собиралась замуж за очень перспективного, правда, уже сорокапятилетнего работника Внешторга, который, приехав погостить на свою историческую родину в Тихорецк, влюбился в нее до беспамятства и жаждал посвятить ей остаток своей жизни и бросить к ее ногам все блага мира, которые он успел накопить за десятилетие плодотворного труда на ниве внешней торговли.

– И ты намерен ее удочерить? – поинтересовалась она.

Уткин уже был морально готов услышать, что отцом-то он как раз и не является, но этого не произошло. Он почувствовал себя увереннее:

– Да, намерен, иначе не подошел бы к тебе на пушечный выстрел. И еще: я увезу Катю в Краснодар, и с тобой, надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

– С тобой – с удовольствием. Но Катя и моя дочь тоже, никто не может запретить мне с ней встречаться.

– То есть ты в принципе согласна, но тебя смущают детали? – Иван Сергеевич не ожидал, что все будет так легко.

– Разве я сказала, что согласна?

– А, я понял! Ты хочешь поторговаться?

Разбуженная Катя со слипающимися глазами появилась на пороге. Постояв в нерешительности, она забралась на колени к отцу и, свернувшись клубочком, тут же уснула снова. Они вынуждены были перейти на шепот.

– Ты мерзавец, Уткин.

– Что же ты меня не выгонишь? Можешь считать, что я очень подходящий мерзавец, тебе со мной, с мерзавцем, повезло!

– Допустим, – Уткин почувствовал в ее голосе нотку смирения, – но ты должен кое-что для меня сделать.

– Например?

– Я собираюсь в Чехословакию…

– С будущим мужем?

– Представь себе. Но ты же знаешь, какие у нас с этим строгости… В общем, мне нужна хорошая характеристика.

– Это все?

– Сделай, потом посмотрим.

Они поженились, и Уткин усыновил Катю. Потом развелись, и по решению суда девочка осталась с ним, от каких-либо алиментов он, разумеется, отказался. Судья, прекрасно знавший разводящихся, не стал читать типичную проповедь о том, что при разводе ребенку предпочтительно было бы остаться с матерью. Уткин первый и последний раз в жизни «нажал на все рычаги», и процедура с женитьбой и разводом заняла минимум времени.

Уткин добился своего и уехал в Краснодар начинать новую жизнь на новом месте. А Лариса со своим перспективным супругом отправилась в Чехословакию.

Он обнаружил в себе совершенно непознанный пласт родительской любви. Сколько раз приходилось ему исправлять Катины ошибки, выговаривать, давать советы, но каждый раз это делалось учтиво, по-дружески и втайне ото всех, его замечания никогда не ставили ее в неудобное положение в кругу сверстников и не омрачали минут, проведенных вдвоем. Он пытался стать для дочки не только отцом, но и искренним, всепонимающим другом. И его гораздо больше заботило, как она себя чувствует, нежели как себя ведет. Не было глупого женского обожания: вместо того чтобы навязывать свою любовь, он старался делать так, чтобы Катя сама ее заслужила.

Когда Кате было четыре года, она спросила:

– Почему у других девочек и мальчиков есть мамы, а у меня нет?

Уткин ждал этого вопроса и боялся его. Рассказать девочке, что ее мама плохая и злая, что не захотела жить с ними и не любит их? Конечно, это было правдой, но нужна ли эта правда? И он солгал. Сказал, что мама умерла, и показал Кате ее фотографию. Катя вполне серьезно заявила, что, когда она вырастет, придумает средство от умирания. На этом разговор и закончился. Иван Сергеевич думал, что, может быть, когда-нибудь, когда Катя вырастет, он решится рассказать ей все, как есть, но дочь, видимо интуитивно чувствуя, что разговоры о матери причиняют ему боль, крайне редко касалась этой темы.

Дальнейшая карьера Уткина не была головокружительной, но довольно быстро он перерос краевой масштаб и был переведен в столицу. В начале восьмидесятых работал в Бауманском районном суде.

Наступило время андроповских чисток, через суды плотным потоком полились дела высокопоставленных воров и мздоимцев.

Уткин председательствовал на процессе против директора райпотребсоюза, которого обвиняли в махинациях и хищениях на сумму более миллиона рублей, и ему грозило от пятнадцати лет строгого режима с полной конфискацией до высшей меры. И обвиняемый, понимая, что уже не выкрутится, на суде неожиданно стал давать показания против второго секретаря Бауманского райкома, председателя райисполкома, завсектором сельского хозяйства Московского обкома, которым он, по его словам, регулярно давал немалые взятки и без содействия и покровительства которых просто не смог бы наворочать таких дел.

В материалах следствия этих показаний не было, но подсудимый уверял, что они были изъяты из дела вместе с вещественными доказательствами – бухгалтерскими документами за подписью вышеназванных лиц. Перед Уткиным встал вопрос: отправлять ли дело на доследование? Следователь прокуратуры, вызванный в суд, рвал рубаху и утверждал, что подсудимый пытается опорочить следствие и оклеветать уважаемых людей. Уткин вызвал в суд и первого секретаря райкома, допросил его в качестве свидетеля, и тот отверг всякие связи с подсудимым. Обкомовское начальство в суд не явилось вовсе.

И тут на Уткина начали давить. Вызвали «на ковер» к непосредственному начальству в горсуд и райком партии и везде практически одними и теми же словами убеждали, что вор и взяточник несомненно заслужил самый суровый приговор (он же справедливый), но разве можно верить показаниям проходимца, который, видя, что пропадает, решил без всяких на то оснований и только из побуждений мести увлечь за собой видных деятелей партии, которые многолетним трудом на благо народа подтвердили свою безупречную репутацию на двадцать лет вперед.

В те дни Катя как раз лежала в больнице с гепатитом. И Уткина стали терроризировать телефонными звонками. Сперва ему предложили дорогостоящие импортные лекарства, в следующий раз – перевести Катю в закрытую клинику ЦК. Затем подсудимый вдруг повесился в камере, причем при очень загадочных обстоятельствах. За неимением подсудимого дело следовало бы прекратить, и начальство торопило поступить именно таким образом.

Но неожиданно для всех Уткин настаивал на расследовании обстоятельств гибели подсудимого и дорасследовании дела с учетом его последних показаний. Тогда ему начали откровенно угрожать. Иван Сергеевич на свой страх и риск добился разговора с председателем Верховного суда. Дело возобновили, отправив на доследование. И хотя никто из партийных руководителей не был привлечен к уголовной ответственности, им все же пришлось распрощаться со своими постами.

Уткина «заметили», и через два месяца перевели в Верховный суд РСФСР, а после распада Союза автоматически – в Верховный суд Российской Федерации. Спустя еще два года после путча-93 Иван Сергеевич оказался единственным юристом в высших эшелонах, сумевшим и рискнувшим квалифицированно определить состав преступления в действиях «защитников Белого дома-2». И хотя события не получили развития в этом направлении, Президент не мог не обратить внимание на такой смелый шаг, и именно Уткин два года спустя стал председателем Верховного суда Российской Федерации.

 

ТУРЕЦКИЙ

24 февраля, день

Грязнов деловито выскочил в приемную и вернулся с пластиковым электрическим чайником и парой чашек. Турецкий откупорил банку кофе «Chibo» и задумчиво наслаждался скупым ароматом. Минут через десять чайник наконец вскипел.

Не меньше служебных проблем его теперь волновали семейные. «У Ирки роман или у меня паранойя?» Он под столом постучал кулаком по колену – дергается, рефлексы в норме. «Но если роман, то с кем? Выясню, рога-то гаду обломаю, хотя рога – уже скорее у меня…» Он настолько задумался, что сыпал себе уже четвертую ложку кофе и не собирался останавливаться.

– Знаешь, Саня, чем отличается гурман от наркомана? – Грязнов отобрал ложечку и отсыпал половину кофе обратно в банку. – Поиском не максимальной, но оптимальной концентрации действующего начала. А говоря по-нашему, по-простому – дозой.

Турецкий подумал, что его приятель умнеет не по дням, а по часам. Они наполнили чашки, добавив в кофе последние капли коньяка. В этот момент в кабинет влетел раскрасневшийся от мороза и улыбающийся во весь рот Школьников.

– Сан Борисыч, а что это у вас там в баночке коричневеет, уж не кофе ли? – Он стащил дубленку и, не обращая внимания на мрачный вид Турецкого, продолжал в том же духе: – А это в чайнике теплеет? – Он налил себе кофе и сжал чашку ладонями, согревая озябшие руки.

– Ты чего скалишься? – поинтересовался Грязнов. – Тебе что, твой Крэйг грант выделил как юному дарованию в области сыска?

– А бутылка-то уже пустеет, – с нескрываемым сожалением заметил Школьников, рассматривая на свет коньячную бутылку. – А миллиардеров вы, видно, плохо знаете, он скорее меня попросит бесплатно его на такси покатать. А на конкурсе его вчера вообще «водить» было бесполезно, смишники на него как мухи на пластилин слетелись…

– Кто? – очнулся вдруг Турецкий.

– Представители СМИ, это не СМУ во множественном числе, это средства массовой информации, – охотно пустился в объяснения Школьников, но Турецкий уже опять погрузился в свои невеселые размышления. – Зато я приятно провел время, музыку послушал, на бомонд поглазел. Встретил одну знакомую физиономию – подполковника Бойко из Министерства внутренних дел.

– Он что, тоже кого-то «водил»? – осведомился Грязнов.

– Нет, представьте себе, наслаждался искусством и расцветал в обществе прекрасной дамы.

– Тебе там делать было не хрен, только на дам любоваться? – буркнул Турецкий.

– Дамы, Сан Борисыч, дамам – рознь. Впервые столкнулся с феноменом: преподаватель музыки и не мымра. Я-то свой срок в музыкальной школе отмотал, родители просто достали со своей идеей гармоничного воспитания меня как личности. Так вот, мои училки все поголовно были сдвинутые мегеры…

Турецкий оживился:

– Опиши мне ее.

– А что это вы вдруг заинтересовались? – Школьников уже исчерпал тему и собирался перейти к обсуждению более животрепещущих проблем, например, какую роль отводит ему Турецкий в дальнейших мероприятиях по делу Уткина и каковы эти мероприятия. – Женщина как женщина, не первой молодости, но очень даже ничего. Брюнетка, стройная, в весьма терпимом, хотя и не от кутюр, черном вечернем платье. На конкурсе ее ученик выступал.

– Почему ученик, может, родственник, сын, племянник… – Турецкий мрачнел все сильнее.

Грязнов с интересом вслушивался в разговор, начиная кое-что понимать.

– Это элементарно, дорогой Ватсон. Мальчишка ей цветы потом после выступления подарил, а домой они не вместе поехали.

– Ты что же, и это видел? – Турецкий напрягся, сжимая и разжимая кулаки, и Грязнов предусмотрительно отодвинул от него подальше чашку и чайник. А Школьников продолжал простодушно выкладывать подробности:

– Да я просто рядом оказался. Бойко со своей телкой в машину садились и еще обсуждали, в какой ресторан поехать.

– Ну и что выбрали? – Турецкий скрипел зубами. «А потом она не устроила мне обычного разноса. Я еще голову ломал почему, отчаялась, что ли, на фиг, а оказывается, у нее у самой рыльце в пушку!»

– Даме захотелось чего-нибудь скромного, но уютного и со вкусом, ну и… они и… поехали в «Метрополь».

Турецкий вскочил и, схватив Школьникова за грудки, рывком оторвал от стула:

– Ты мне это специально рассказал?!

Грязнов отошел к окну и с самым серьезным видом принялся отковыривать замазку с подоконника. В конце концов, Школьников сам виноват, раньше за такое могли и на дуэли убить, а получить по морде от старшего товарища – это не смертельно и даже полезно. Иногда.

В кабинет заглянула Изида Сигизмундовна:

– Вячеслав Иванович, для вас свежую сводку прислали.

 

КРOТКОВ

24 февраля, вечер

После смерти Сенатора в домодедовской группировке наступило смутное время – безвластие. Братва, несколько обескураженная внезапной и таинственной кончиной босса, подумывала о смене крыши и слиянии с какой-либо более мощной силой, в главное кресло никто особенно не рвался. Но свято место пусто не бывает – руководство взял на себя Кротков. И со свойственной ему еще с комсомольских времен энергией лихо взялся за укрепление боевой и политической подготовки в рядах своих подчиненных. И первое, что надлежало сделать для поднятия боевого духа братвы, – найти и примерно покарать убийцу Сенатора.

Но где его искать, Кротков не знал. Убийство было необычным, просто из ряда вон. Среди соратников и сподвижников искать было бесполезно: ни у одного из них не хватило бы ума организовать такую акцию. Если бы Сенатора банально расстреляли из автоматов или зарезали, Кротков знал бы, что делать. Во-первых, инициатор уничтожения Сенатора, будь он из своих, тут же заявил бы права на должность «авторитета», а во-вторых, зачем было избавляться от Ракитской?! – а эти убийства Кротков справедливо считал тесно связанными между собой. Если это происки конкурентов, то почему они не появились и под шумок не объявили о смене власти?

Единственный человек, который всегда давал ему дельные советы, владел любой ситуацией и информацией и к тому же был облечен недюжинной властью, на отчаянные звонки Кроткова не отзывался. И Кротков, весьма на него рассчитывавший, оказался в тупике. Но ответы пришли сами и совершенно неожиданно.

Накануне похорон Ракитской Кроткову позвонил некто, не пожелавший назваться, и сообщил, что готов немедленно, но за определенную сумму открыть глаза на определенные вещи.

Кротков на встречу пришел. Ему нечего было терять: если его собирались убрать, то, как показали недавние события, никакая охрана и никакие стены от этого спасти не могли, а если этот «дельфийский оракул» действительно располагает интересующей его информацией, то такой шанс упускать просто глупо. Прихватив с собой требуемые двадцать пять тысяч долларов и двух охранников, он отправился в Измайловский парк, где принялся гулять, как было условлено, в том конце центральной аллеи, который упирается в шоссе Энтузиастов. Телохранители «гуляли» тут же, но на приличном расстоянии.

«Оракул» не заставил себя долго ждать. Субтильный, небольшого роста, с птичьим носом и пудовой челюстью, в солнцезащитных очках в пол-лица и надвинутой до бровей лыжной шапочке.

– Здравствуйте, Василий Петрович. – Незнакомец взял Кроткова под руку и увлек в боковую аллейку. – Деньги с вами?

Кротков продемонстрировал кейс, и удовлетворенный собеседник уселся на ближайшую скамейку, приглашая Кроткова последовать его примеру.

– Давайте сразу к делу. – Незнакомец извлек из кармана фотографию. – Вам знаком этот человек?

На снимке Кротков узнал Ракитскую, которая вместе с каким-то пижоном разглядывала стенд на какой-то выставке. Спутника Ракитской он видел впервые, о чем и уведомил «оракула».

– Перед вами подполковник Бойко из МВД РФ, – тыча холеным пальцем в снимок, объяснил тот, – помощник первого заместителя министра. Именно к нему обратилась одна адвокатесса по поводу освобождения из-под следствия одного своего знакомого, так что во всех последовавших бедах вы в первую очередь можете обвинить себя.

Щелкнув ронсоновской зажигалкой, которая не вязалась с его несколько обшарпанным внешним видом, он неловко закурил сигарету «Парламент» и продолжил:

– Так вот, дело вышло из-под контроля, и Масленникова была убита людьми Бойко. Убита совершенно случайно, но ее смерть повлекла за собой новые, теперь уже преднамеренные убийства. Бойко оказался в трудном положении, и ему пришлось зачищать все концы в этом деле. Вначале был убит отец девушки – Верховный судья Уткин, который вполне мог разоблачить подполковника. Но этого оказалось недостаточно. Смерть Уткина, мягко говоря, не сошла за естественную, и прокуратура начала расследование, поэтому теперь Бойко убирает всех подряд, кто так или иначе замешан в деле Масленниковой. Ракитскую, которая непосредственно с ним встречалась, Сенатора, который за это платил… Как вы думаете, кто следующий? – Вопрос был явно риторический.

Пытаясь справиться с эмоциями, Кротков тоже закурил. Незнакомец поднялся и забросил окурок в сугроб:

– Пожалуй, у меня все. Чемоданчик я с вашего позволения заберу, а фото оставлю вам на память. На обратной стороне записан номер машины Бойко и его адрес на тот случай, если вы не собираетесь сегодня же отправиться в Баден-Баден. – Он побрел к выходу из парка. Телохранители последовали было за ним, но Кротков жестом остановил их.

В тот же день Кротков популярно объяснил братве, кто несет ответственность за смерть Сенатора, и объявил вендетту абстрактной мафиозной группировке, олицетворением которой на данном этапе являлся подполковник Бойко. О том, что в первую очередь он печется не о восстановлении авторитета группировки, а о спасении собственной шкуры, он, разумеется, умолчал.

Исполнителями акции возмездия были назначены Сеня и Ваняй, которые с повышением Кроткова тоже поднялись в иерархии группировки и теперь являлись его доверенными «секретарями-референтами», или, как они сами это называли, «пацанами с расширенными полномочиями».

 

«ПАЦАНЫ»

25 февраля, утро

Подполковник Бойко действительно проводил «зачистку», но на очереди у него был не Кротков – с этой стороны он не видел угрозы. Наступил подходящий момент, чтобы избавиться от утративших доверие и теперь не представлявших ничего, кроме опасности, «Антуана» и его напарников. Не долго думая, Бойко поручил эту миссию корейцу Осетрову («Ким, Ен, Пак съели всех собак»).

Сеня с Ваняем решили не рисковать, поджидая Бойко в подъезде, населенном в большинстве своем милицейскими чинами (дом был ведомственный), а не мудрствуя лукаво устроить фейерверк, засунув бомбу в машину подполковника.

С восьми часов они честно дежурили у министерства, ожидая подходящего момента. Полковник выехал в 11.17 и направлялся явно не в сторону своего дома. «Пацаны с расширенными полномочиями» немедленно пристроились следом. На заднем сиденье в красивой картонной коробке из-под ботинок «Еcco» сорок второго размера лежала бомба.

Перед выходом на дело Сеня и Ваняй вместе проштудировали длинную инструкцию по эксплуатации и, хотя она была на английском, сумели понять главное: заряд надо прикрепить к металлической части, например под днищем машины, а потом, отъехав на приличное расстояние, нажать на красную кнопку на пульте дистанционного управления.

Бойко остановился у ювелирного магазина и вошел внутрь, где выбрал и купил изящный золотой кулончик Гарнье. А в это время Сеня, проходя мимо его машины, уронил на асфальт связку ключей и, нагнувшись, чтобы их подобрать, сунул руку под днище «опеля». Магнитная присоска намертво зафиксировала бомбу, а Сеня, подняв ключи, насвистывая, вернулся в свою машину. Они отъехали к перекрестку и стали ждать, не выключая двигатель.

Подполковник уселся за руль. Ваняй газанул и вывернул за угол. Сеня с легким сердцем нажал на красную кнопку. Ваняй, заранее зажмурившись, зажал ладонями уши, ожидая, как сейчас грянет грохот взлетающей в воздух машины, раздастся звон стекол, сыплющихся из окон в окрестных домах, заскрежещут обломки металла, падающего на асфальт, и навалится ударная волна, которая, возможно, тоже умеет заворачивать за угол.

Но ничего подобного не произошло, ничто не заглушило привычный шум улицы, и, кроме того, через полуприкрытые веки Ваняй увидел, что мимо них как ни в чем не бывало проехал «покойник» на совершенно целой машине. Ваняй раскрыл глаза пошире, но видение не исчезло.

– Ты куда жал, твою мать! – заорал он на столь же обескураженного напарника. – Дай сюда.

Он отобрал пульт и изо всех сил обоими большими пальцами вдавил кнопку – не помогло, Бойко продолжал спокойно ехать вперед. Сеня вернул дистанционку себе и принялся нажимать на все кнопки одновременно. На пульте загорелось табло и замигали цифирки, отсчитывая десятые доли секунды до взрыва.

– Щас рванет, – обрадовался Сеня.

– Протри глаза, дубина. – Ваняй постучал пальцем по лбу товарища, а потом по неподвижным цифрам 01:01 на табло. – Таймер на час установлен. На час ночи?! Да он к этому времени… – Ваняй задохнулся, силясь одновременно выложить длинный список мест, в которых сможет побывать Бойко за указанное время, но из перехваченного яростью горла вырвался только обильный поток ругательств. – Вырубай его, к черту.

Сеня, который прекрасно осознал, что будет, если машина взорвется в гараже, когда никого не будет за рулем, принялся листать инструкцию в поисках соответствующего пункта. Ваняй рванул с места вдогонку «опелю», который уже отъехал на порядочное расстояние. Наконец Сеня нашел пункт «Timer» и углубился в чтение, от напряжения шевеля губами.

– Тут вроде сказано, что таймер можно отключить или переустановить только на самой бомбе… – неуверенно сказал он.

– Вот же… – опять выругался напарник. – И где мы его ловить будем?

Но полоса невезения для них как будто закончилась, Бойко замигал подфарниками и причалил к тротуару, собираясь, видимо, продолжить поход по магазинам. «Юные пиротехники» припарковались перед самым носом его машины и, с большим трудом оторвав бомбу от днища, принялись рассматривать ее, опустив в свой багажник. Тумблер, отвечающий за таймер, они нашли довольно быстро. Цифры на бомбе погасли, на дистанционке тоже. Бомба вернулась на место, а «пиротехники» – в свою машину.

– Слушай, а там еще какие-то фишки были на корпусе, вроде перемычек, может, надо было их потрогать… – несмело предположил Сеня.

– Молчи, он идет, – Ваняй напрягся, обхватив пульт обеими руками и бормоча про себя неразборчивую молитву. Отпустив подполковника на сто метров, он ладонью припечатал кнопку, с которой от частого употребления уже стала слезать красная краска. Глаз он на этот раз не закрывал, чтобы увидеть все подробности, но проклятая бомба опять не сработала. В бешенстве Ваняй чуть не расколотил злосчастный пульт о приборную доску.

– Фишечки говоришь, перемычечки?! – Его прыщи переливались всеми цветами радуги. – Он сейчас остановится, пойдешь и выстрелишь в него из пистолета, понял? Англичанин хренов, инструкцию прочитать кишка тонка!

– Сам иди, – резонно возразил Сеня, – мне еще жить не надоело. – Он снова взялся за уже изрядно потрепанные листки, мобилизуя весь свой, надо признать, небогатый словарный запас.

Бойко закончил «шопинг» и покатил в сторону Юго-Запада, Ваняй следовал за ним, стараясь соблюдать дистанцию и не бросаться в глаза. Остановившись у какой-то пятиэтажки, полковник вошел в подъезд, а Сеня, не теряя времени, воровато оглядываясь, бросился к его машине претворять в жизнь заново переосмысленные инструкции. Благо уже стемнело и его манипуляции не бросались в глаза. Выдернув одну из перемычек, он облегченно вздохнул: на корпусе бомбы загорелась маленькая красная лампочка, под которой было написано «Alarm». Он поспешил обрадовать напарника:

– Все, теперь уж точно получится.

Но Ваняй был настроен скептически:

– А что, если он отсюда всю ночь не выйдет?

– Выйдет, – заверил приободрившийся Сеня. – Ему домой еще через всю Москву тащиться.

– А может, баба у него здесь, он удовольствие получает, а мы тут – мерзни весь день… Смотри, отъезжает, мать его так, я и не видел, как он вышел. – Ваняй схватился за пульт с таким остервенением, как будто собирался вытрясти из него душу. – Умри, козел! – На этот раз он нажимал кнопку плавно, со смаком, представляя себе, как там под машиной проскакивает маленькая искра, воспламеняется детонатор и…

«Опель» уехал. У Ваняя не было сил даже выматериться как следует.

– Садись за руль, – скомандовал он Сене, доставая из-под сиденья пистолет. – Догоняй, – он деловито проверил обойму и взвел предохранитель.

«Опель» явно направлялся не через центр, а к кольцевой. Сеня, чуть было не потерявший его в темноте, шел почти впритык. На выезде из города возле Битцевского парка их остановил гаишник. Сеня молил Бога, чтобы разъяренный напарник не всадил в него всю обойму, но заботливый мент всего лишь посмотрел права и порекомендовал быть поосторожнее на обледенелой трассе. Ваняй, несколько отрезвевший после встречи с гаишником, снова сел за руль. Сеня хотел было выбросить к черту проклятые бумажки и вдруг заметил строчку мелким шрифтом в самом конце последнего листа, на которую раньше не обратил внимания.

– Тут еще что-то написано… – пробормотал он. – Маде ин Чина. Сделано в Китае, значит.

– Вот сволочи желтоглазые, они уже и бомбы делать научились, которые… – он снова разразился потоком отборных ругательств, имея в виду «не взрываются», и, скомкав инструкцию, выбросил ее в окно.

– Они, между прочим, порох изобрели, – обидевшись за китайцев, заметил Сеня.

Расстояние между машинами уже заметно сократилось, когда «опель» свернул на проселок.

– Ну и молодец, – похвалил подполковника Ваняй, – вот в лесочке мы тебя и достанем.

Однако за рулем «опеля» был отнюдь не Бойко. Осетров, положив на колени автомат, вглядывался в темноту. Его задача была предельно проста: он должен найти трех человек, стоящих у обочины примерно в километре от поворота, и, приблизившись, не выходя из машины расстрелять их из автомата, потом выполнить контрольные выстрелы в упор и возвращаться обратно в город.

Эти искомые трое были «Антуан» со товарищи. Бойко сам назначил им встречу, обещая лично отвезти в надежное место, где они пересидят, пока не утихнет шум вокруг дела Масленниковой. Осетров, заметив три фигуры, отделившиеся от деревьев, снизил скорость, передернул затвор и опустил стекло. Жертвы стояли с левой стороны, и он улыбнулся про себя: «Требование вернуть машину неповрежденной выполнить будет нетрудно, другое дело – были бы они справа, пришлось бы стрелять через весь салон…» И нажал на курок.

Первой упала девушка, которая была ближе всех к нему, потом парень. Но он не упал, потому что третий спрятался за ним, как за живым щитом, и пули Осетрова врезались в уже мертвое тело. Осетров резко затормозил и опустил автомат, чтобы очередью по ногам срезать ловкого противника, но не успел. «Антуан» зубами выдернул чеку и швырнул гранату в машину.

Сворачивая с шоссе, домодедовские мстители услышали автоматную стрельбу, потом грохот, и над верхушками деревьев взметнулось зарево.

– Заработало, – радостно воскликнул Сеня.

– Я же говорил: выстрелить в нее надо было…

– Подожди, а кто стрелял-то? – Они озадаченно переглянулись.

Оставив машину у самого выезда на шоссе, короткими перебежками, пригибаясь и перебегая от дерева к дереву, они добрались до места взрыва и обнаружили три простреленных и начиненных осколками трупа у обочины и один догорающий внутри машины. Покопавшись в останках троих неизвестных, Ваняй обнаружил пропитанное кровью удостоверение омоновца.

– Надо дополнительную медаль попросить за то, что мы еще и трех мусоров уложили вместе с этим козлом, – предложил он Сене, который заглядывал под то, что осталось от «опеля»: ему было жутко интересно посмотреть, что остается от бомбы после взрыва. Налюбовавшись отрадной картиной разрушения, они покинули место событий и по дороге к оставленной машине вдруг увидели в снегу… свою бомбу, лежала себе целехонькая и даже не нагрелась.

– Она многоразовая, – осенило Сеню, и он заставил Ваняя остановиться в том месте, где он выбросил инструкцию, с тем чтобы подобрать ее и тщательно в ней разобраться с помощью толкового переводчика. Но переводчика не понадобилось: в эту секунду китайское устройство наконец сработало и разнесло их в клочья.

…В 16.00 Кротков сел смотреть программу «Сегодня», не слишком надеясь так оперативно узнать отчет об очередном герое, павшем во время несения опасной, трудной и на первый взгляд невидимой службы от рук окончательно распоясавшихся мафиози, но чем черт не шутит. Вместо этого он увидел живого и здорового подполковника Бойко, который с умным видом торчал за спиной заместителя министра внутренних дел, дававшего интервью об очередном прорыве в борьбе с организованной преступностью.

 

ТУРЕЦКИЙ

25 февраля, вечер

Турецкий взопрел и чихал не переставая. В 18.40 в Битцевском парке были обнаружены пять трупов (из них одна женщина) и две взорванные автомашины. Грязнов немедленно согнал туда лучших оперативников и экспертов-криминалистов, и идентификация не заставила себя ждать. Двое погибших несомненно принадлежали к домодедовской группировке, личности девушки и мужчины кавказской наружности пока установлены не были, а вот еще один, узкоглазый тип, оказался милицейским следователем из следотдела Центрального административного округа! То есть подчиненным полковника Сафронова.

Но это было еще не все. По предварительным результатам баллистической экспертизы, пистолет, найденный при одном из убитых, был тем самым «третьим» огнестрельным оружием, примененным в ночной перестрелке на Каширском шоссе, в результате чего в ночь на 13 февраля погиб старший лейтенант Сагайдак и так и неопознанный молодой человек. И тем самым, из которого десять дней спустя была убита Екатерина Ивановна Масленникова, единственная дочь бывшего председателя Верховного суда, ныне тоже покойного.

Связав эти факты, в 19.35 Турецкий безо всяких санкций задержал полковника Сафронова, реализовав тем самым давнюю мечту. Коротко изложив недавние события, Турецкий предложил ему, не отходя от кассы, имитировать явку с повинной и немедленно назвать имя человека, подставившего следователя Осетрова в частности и его, Сафронова, вообще. В 19.47 полковник милиции Сафронов сдал подполковника внутренней службы с потрохами. Турецкий буквально позеленел, услышав его фамилию. А присутствовавший при этой исповедальной сцене Грязнов схватил себя за голову, а после этого Сафронова за шиворот:

– Мать твою! Так вот у кого на квартире ты тогда заседал, после «Русского бистро»!

Кстати, по горячим следам после некоторого давления выяснилось, что Сафронов неоднократно «клепал» сам на себя, писал анонимки на «взяточника Сафронова», естественно делая это в те редкие моменты, когда был чист! Так он делал алиби. Черновики доносов, сделанные сафроновской рукой, прилагались.

Школьников тем временем по своим иностранным каналам выяснил, что новенькие в недавнем прошлом автомобили «БМВ» – грязновский и тот, что был расстрелян на Каширском шоссе, кто-то закупил в свое время в Германии под денежно-вещевую лотерею «Всероссийский хоккейный заем». Кто закупил их – загадка.

– Учись у молодежи, как надо работать! – сказал Слава Турецкому. – А ты тут турецкий язык преподаешь! На хрена ты рассуждаешь об Осетрове и этом джигите, застрелившем Масленникову?! Преступники, действующие в загробном мире, не входят в сферу интересов МУРа. Ты Бойко брать собираешься или нет? Так едем немедленно!

 

КРОТКОВ

25 февраля, вечер

Фирма бывшего сослуживца Миля, Егора Евгеньевича Сомова, называлась не «Белый конь», а «ЕСИС», что расшифровывалось как East Strategical International Security. Но вместо обеспечения стратегической международной безопасности на Востоке здесь предоставляли услуги телохранителей и еще, если уж благонамеренный гражданин каким-то образом вообще узнавал о существовании «ЕСИС», это означало, что тут он элементарно мог заказать убийство.

В просторной, но очень мрачной, подчеркнуто официальной комнате, где основной меблировкой служили шкафы черного цвета («Наверно, предназначенные для хранения трупов?!» – мелькнула вдруг у Кроткова безумная мысль), с ним беседовал сам глава фирмы. Стол и стулья в кабинете тоже были черного цвета, никаких картин на стенах, ничего лишнего на столе. Такая обстановка кого угодно заставляет сосредоточиться на деле, ничто здесь не наводит на праздные мысли.

Собеседники перешли прямо к делу. Разумеется, после предварительного звонка Кроткова Сомов распорядился собрать о нем полную информацию и остался удовлетворен. Новый «авторитет» домодедовцев платежеспособен и на провокатора не тянет.

Кротков показал Сомову фотографию Бойко с Ракитской на выставке.

– Вот этот, – он указал на подполковника. Слова типа «убрать», «убить», «замочить», «заказать», «разобраться» Кротков не произносил намеренно, подозревая, что разговор фиксируется, но они с Сомовым и так отлично друг друга понимали.

Сомов долго разглядывал снимок.

– Кто он?

– Чин из Министерства внутренних дел.

– А она?

– Не имеет значения, – поморщился Кротков, – уже мертва.

«И умерла, разумеется, не от пули», – продолжил про себя Сомов, он, конечно, узнал женщину, которую водил Миль.

– Несчастный случай, самоубийство? – поинтересовался он совершенно равнодушно.

– Нет, – резко ответил Кротков.

Сомов удивился. Миль обычно работал очень чисто, и если в данном случае дело выглядит как убийство, значит, этого Кроткова совершенно намеренно провоцируют, а подполковника – подставляют. Конечно, ничего этого Кроткову он не сказал, просто решил взяться за дело сам, никому не перепоручая.

– Поговорим о сроках.

– Чем скорее – тем лучше, за срочность я готов доплатить отдельно. Вроде как за сверхурочные. И еще один вопрос. Мне нужно хорошее оружие со снайперским прицелом.

 

ИРИНА

25 февраля, вечер

Она пришла домой к Бойко. Он позвонил ей на работу и буквально уболтал послушать его «музыкально одаренную дочь». Ирина запретила Бойко заезжать за ней, коллеги и так уже перешептывались, и тогда они договорились встретиться прямо у него. Ключ Андрей оставил на дверном косяке.

Никакой дочери в квартире не было и в помине. Да была ли она у Бойко вообще? Крайне сомнительно… На столе в гостиной стояли свечи, шампанское и цветы, а на салфетке у одной из тарелок лежал маленький золотой кулончик, ажурное сердечко на тонкой невесомой золотой цепочке. Ирина полюбовалась им и положила на место. Она, конечно, не сможет принять такой подарок. Она вообще мучительно думала о том, как сказать ему, что не стоит встречаться, что у нее семья и двойная жизнь будет ей в тягость. Покопавшись в душе, она решила (вернее, решила решить), что, несмотря на всю занудность и вредность, все-таки любит своего Турецкого.

…Бойко спешил домой, он был доволен: Осетров не только убрал свидетелей, но и предусмотрительно погиб сам, тем самым освободив его от очередной головной боли. Теперь из исполнителей остался только Сафронов, но его Бойко решил пока приберечь. Слишком крупная птица. Хотя, конечно, он достаточно напуган, чтобы молчать, даже если спрашивать будут очень настойчиво.

По дороге с работы он купил цветы. Дома на столе уже стоял букет, но цветов никогда не бывает слишком много. Он загнал машину в гараж и почти бегом направился к подъезду. В его окнах уже горел свет, значит, Ирина пришла. Последние дни он все время думал о ней, просто наваждение какое-то. И прежде он не испытывал недостатка в женском обществе, но впервые за долгое время почувствовал что-то настоящее.

Часы пискнули – шесть часов. Точнее – восемнадцать. «House, door…» – он был полностью поглощен мыслями о предстоящем свидании и слишком поздно обратил внимание на то, что свет в подъезде не горит. «It's so dark here?» – он в полной темноте шагнул к лифту, и тут же откуда-то сбоку метнулась тень. «Killer? Flash…» Бойко выронил цветы и, не успев даже вскрикнуть, сполз по стене.

Человек с пистолетом сделал контрольный выстрел и, спрятав оружие под куртку, вышел из подъезда. Лифт остановился на первом этаже, дверь открылась, и пожилая женщина, выходя в темноту, споткнулась о распростертое на полу тело…

…В дверь наконец позвонили. Ирина глянула на часы: он опоздал больше чем на час, но она отчего-то перестала волноваться, даже не взглянув в глазок, открыла дверь. Но на пороге вместо ожидаемого и, как обычно, сияющего Андрея стоял небритый и простуженный Турецкий, а по лестнице бежали Слава Грязнов и Школьников.

 

ТУРЕЦКИЙ

25 февраля, вечер

Семен схитрил. Он нахальным тоном заявил Турецкому, что к нему приехал вагон родственников из Кишинева и ему самому теперь ночевать негде. Турецкому оставалось только развести руками и пригласить коллегу к себе. Грязнов первый посмотрел на Школьникова с явным одобрением, но и некоторым сомнением: дескать, а выдержишь ли ты, парень, роль громоотвода? И еще, пока дежурная бригада суетилась вокруг остывающего тела Бойко, Слава думал, что сам он, давно и прочно считающийся в «турецкой» семье своим человеком, ничем бы не смог помочь ни Сашке, ни Ирке: при нем они не стали бы стесняться и выплеснули наружу то, что вряд ли хоть одному из них захочется услышать и уж точно никому бы не помогло. А вот недалекий эфэсбэшный «вундеркинд» оказался в нужное время в нужном месте. Что ж, притушить семейные катаклизмы Турецких – это поважнее будет, чем раскрыть иное заказное убийство.

…Но все шло как будто ничего. Ирина хлопотала, пытаясь обустроить гостя как можно комфортнее, Нинка пришла от Школьникова в полный восторг и заявила, что с такими волосами у него есть все шансы занять место ее любимого клоуна вместо Дениски Грязнова. Турецкий смотрел телевизор, убрав звук.

Милицейского эксперта и дочь Уткина убил один и тот же человек, находившийся под покровительством Бойко. И вероятно, он сделал это по приказу Бойко. Мотивы? В первом случае – для прикрытия Сафронова, которого Бойко собирался использовать в своих целях. Оперативная проверка показала, что последний и, возможно, единственный заказ Бойко, выполненный Сафроновым, – это «дело Кроткова», которое им удалось поломать. Значит, не исключено, что Бойко и домодедовская группировка – это одно и то же. Или между ними было промежуточное звено. Да-да… Все-таки Бойко – министерский работник, интеллектуал, который если и стал бы работать на братву, то только косвенно, не ради власти и, уж конечно, не за идею, а только за хорошие деньги. Значит, есть промежуточное звено, должно быть. Стоп! Кто был адвокатом у Кроткова, после того как его накрыл РУОП?

Турецкий, не мешкая, позвонил Грязнову и задал этот вопрос. Ответ Славы был неутешителен:

– Я тоже уже сообразил размотать эту ниточку. Ракитская была адвокатом Кроткова. Алла Ракитская. Скончалась два дня назад. Отравлена каким-то экзотическим ядом.

Турецкий молча повесил трубку. Расследование зашло в полный тупик, и тут было о чем подумать. Но по крайней мере теперь он знал, на кого повесить исчезновение из домашнего сейфа личного оружия и соответственно появление там ножа из охотничьего магазина. Ирина поклялась, что подполковник Бойко дома у них никогда не бывал. Но кто мог помешать ему снять слепок с ее ключей в его собственной квартире?!. Турецкий старался сейчас отогнать прочь все мысли о жене и ее мертвом любовнике, и в принципе это не казалось невозможным.

Значит, есть какая-то связь между Бойко и грязновским выигрышным билетом лотереи? Значит, можно ждать новых неприятностей? Бойко был слишком колоритной фигурой в событиях последнего времени и, значит, годился лишь на роль верхушки айсберга.

Турецкий прибавил звук телевизора. Знакомая ему спортивная комментаторша вела дискуссию с крупными хоккейными авторитетами. Они вежливо спорили, приедут ли лучшие канадские профессионалы, чтобы разыгрывать кубок Стэнли в России. С придыханием произносились имена Уэйна Гретцки, Пола Карии, Криса Челиоса и Джо Сакика. Но поскольку все считали, что это невозможно и они не приедут, то непонятно, в чем же, собственно, состояла дискуссия.

«Ну что же, вот ты и напросился, – не слишком последовательно подумал Турецкий. – А чего ты, собственно, от нее ждал? От собственной жены? Ты посмотри в зеркало и вспомни, что сам вытворял все последние годы?! Ну и что с того, что это был лишь легкий флирт… Вот оно и аукнулось…»

На следующий день завтрак проходил при полном молчании. Турецкий включил радио и тут же скривился.

– Многие считают, что семейное устройство не имеет создателя. Некоторые склонны связывать происхождение брака с соединением в пары животных, стоящих ниже человека. Однако Иисус Христос говорил о сотворении мужчины и женщины. В качестве авторитета он процитировал раннее библейское сообщение и сказал: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». И «лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть. Лучше кусок сухого хлеба, и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота с раздором».

– А согласитесь, Сан Борисыч, невозможно слушать это занудство? – нарушил молчание Школьников. – А все почему? А все потому, что в Библии просто по определению не должно быть сложных изречений. Это как незамысловатая утренняя гимнастика, которую делаешь всю жизнь и которая эту самую жизнь тебе продлевает лет на десять. Так и Библия, она просто набита банальностями. И именно в этом скрывается мощный психотерапевтический смысл. Потому что те, кому надо, настраиваются только от одного этого слова – Библия.

– А те, кому не надо?

– Понятно. Но я вам так скажу. Женщина хочет того, чего у вас нет. Чем меньше у вас чего-нибудь есть, тем больше она этого хочет. Женщина стремится к миражам и иллюзиям. Она любит хранить сувениры о событиях, которых вовсе не было в ее жизни… Но в конце концов все мы только рабы привычки – между прочим, той силы, что не дает земле разлететься на куски, хотя говорят, что еще существует какая-то дурацкая теория притяжения.

– А вы женаты, Семен? – спросила Ирина, промолчавшая и весь вчерашний вечер.

– Нет.

– Понятно, – вздохнула она. – Только холостой человек может говорить такие мудрые вещи. – И повернулась к дочке: – Нинуля, собирайся в школу, хорошо?

– Я уже готова.

– Ну, тогда подготовься к институту! Мне нужно поговорить с папой… Саша, – жена с трудом складывала слова. – Ты был там вчера… и… Я же только теперь узнала: у тебя сейчас очень опасное дело. Я волнуюсь и хочу, чтобы ты обещал…

– Ладно, девочки, можете не волноваться, я обещаю, что буду очень осторожен на работе.

Молчание было ему ответом. Турецкий ощутил легкое беспокойство:

– У вас есть какие-нибудь вопросы?

Дочь ковыряла крошечной туфелькой любимую куклу:

– Папа?

– Да, малышка.

– Если тебя убьют, я могу забрать себе твой маленький телевизор?

– Нина?! – воскликнула жена.

– Все в порядке, дорогая, она не понимает…

– Конечно, не понимает! – возмутилась Ирина. – Я старше, значит, телевизор – мой!

– Тогда я беру видик!

– А я – стереосистему!

Турецкий плотно прикрыл за собой дверь и сказал вопросительно посмотревшему на него Школьникову:

– По-моему, они все поняли.