1
…Завершили они лишь под утро. Турецкий все задавал и задавал вопросы Кочерге. Потом, после неоднократных проверок и уточнений, стал излагать на бланке допроса свидетеля все свои вопросы заново и, подробно занося ответы, давал Кочерге подписывать каждый ответ и каждую страницу.
Светало. Оба устали как собаки. Кочерга был вялым и начал даже клевать носом: почти двенадцатичасовой разговор утомил его основательно. А ведь он еще собирался куда-то мчаться и прятаться. Чистое безумие. Хотя… как он сам говорил, за тридцать часов до своего любимого Висбадена?.. Или это речь шла о Франкфурте? Черт возьми, Турецкий чувствовал, что и у него самого все в башке перемешалось. Но отпускать сейчас мужика в любом случае было бы безумством. А если не отпускать, то что делать? Воскресенье же! Где и кого сейчас, на рассвете, искать?
— Виктор Антонович, — сказал Саша, пытаясь выглядеть бодрым, — знаете что, давайте-ка я вам вот тут, на кухне, постелю. Гости у нашего хозяина, как я понимаю, давно разошлись, все спокойно почивают. Давайте и мы с вами отдохнем, а утром, как сказано задолго до нас, все мудренее. Раскладушку я вам, во всяком случае, обещаю. И крепкий кофе утром.
— Да ведь и так уже утро, Сан Борисыч, — будто проснулся Кочерга и, увидев обеспокоенный взгляд следователя, как-то залихватски добавил: — Да вы за меня-то не бойтесь! Я знаете по сколько часов бодрствовать научился? Ого-го! А потом, я же к Петренко поеду, у него и отсижусь пока. У Петренко, Сан Борисыч, чистая Брестская крепость, ни из какой пушки не достанут, это я вам правду говорю.
«Ах, глупый ты человек, господин — или все-таки еще гражданин Кочерга!.. Кабы ты знал… Достанут, да еще так, что ты, дорогой, и крякнуть напоследок не успеешь…» Но говорить это человеку, который и так уже был основательно напуган, Турецкий посчитал не совсем уместным. Эх, ты, телохранитель без портфеля!..
— Я полагаю, будет самым правильным, если я вас лично доставлю к этому вашему другу Петренко.
— Да ну, зачем?! — бурно запротестовал Кочерга, и Саша его понял так, что ему, пожалуй, несмотря на весь свой страх, тем не менее не шибко хотелось выдавать следователю адрес друга и сменщика.
Впрочем, понять-то, конечно, можно: наверняка есть у них там свои дела, свой «гешефтик», как называет этот несомненно пахнущий криминалом бизнес Витек. А с другой стороны, какой бизнес сегодня в родном Отечестве не пахнет криминалом?..
— Ладно, — вынужден был во имя сохранения доверия согласиться Турецкий. — Валяйте, езжайте сами, но я вас все-таки провожу, принимается такой вариант? Вы — на своей вишневой, а я уж по-стариковски, на «жигуле». Или и этот вариант вас не устраивает? Впрочем, глядите, охоту ведь не на меня объявили. Я бы на вашем месте перестраховался… Тем более что сегодня я попрошу вас в обязательном порядке быть у меня в прокуратуре. И не волнуйтесь, вас не только пустят, но и проводят, чтоб, не дай Бог, чего не стряслось.
Сам же решил, что где-нибудь в районе девяти утра он произведет контрольный звонок Косте и сообщит, чем занимался всю нынешнюю ночь. Наверняка и тот захочет побеседовать со свидетелем. Значит, нужно встретиться в прокуратуре, а где же еще? Этот Кочерга верно заметил: убивают, сказал, ежедневно, когда ж следователям-то отдыхать? До того ли?
Но отпускать Кочергу одного Турецкий тоже не желал. Назначив время следующего свидания на одиннадцать утра, чтобы дать человеку поспать и прийти в себя, он пошел проводить его на улицу.
Вишневая «девятка» была запаркована в квартале от грязновского дома и в пятнадцати метрах от многострадального «жигуленка». Турецкий ободряюще улыбнулся Кочерге, по-приятельски махнул рукой и, когда его машина отъехала от бровки тротуара, пошел к своей. Оглянулся привычно, хвоста в столь ранний час не обнаружил, быстро сел за руль и… «Ну что?! Черт бы тебя побрал! Почему, когда надо именно позарез, зажигание отказывает?!»
Он крутил ключ и матерился вслух до тех пор, пока не посадил аккумулятор. Естественно, вишневая «девятка» не стала дожидаться и благополучно скрылась из виду.
Все, что можно было высказать в свой собственный адрес, не стесняясь ушей Всеслышащего, Турецкий немедленно и со страстью произнес. А между прочим, Всевидящий мог бы, наблюдая такого идиота перед собой, хоть намеком заметить: о мертвых-то обязательно позаботятся на небесах и как-нибудь без посторонней помощи, а вот тебе, Александр Борисович, следовало бы, прежде чем принимать решение, о живых подумать. А ты не взял ни адреса, ни даже телефона этого Петренко. И не спросил, как его зовут, будто этот Петренко в Москве один. Действительно, дурак! Впрочем, если сильно повезет, его координаты можно будет выяснить в банке (по Кочерге — в конторе) покойного Алмазова. Если, конечно, кто-нибудь слышал о шофере, которому банкир время от времени платил за работу наличными. Сомнительно, однако.
Да, Турецкий, дал ты маху… Что ж оставалось делать? Возвращаться домой и садиться плотно на телефон? А что, разве имелось другое, более разумное предложение?..
2
Так сколько же в Москве этих Петренко? Несколько лет назад, вспомнил Турецкий, по какому-то делу черт отправил его на Кубань, в одну станицу, где по следственным данным скрывался некий очень нехороший человек. Трудно было поверить, что на поселок, где проживает всего каких-то шестьсот пятьдесят человек, пришлось более двух сотен Петренко. В столице их, конечно, меньше, хотя, кто знает…
У Грязнова, естественно, имелась телефонная книга. Да не одна. И выпускает их уже не государство, как тому положено быть, а какие-то частные лавочки. Впрочем, наплевать, были бы Петренки… Они были: Петренко А. А., еще один Петренко, и тоже А. А., Петренко В. И., Петренко В. Г. и так далее. Страница, другая… «Сам виноват, вчера надо было думать. Или сегодня, но на рассвете…»
— Здравствуйте, — начал Александр торить свой собственный тернистый путь, — скажите, пожалуйста, к вам Виктор еще не приезжал? Виктор Антонович… Кочерга. Не знаете такого? Извините, значит, я ошибся… Доброе утро, здравствуйте, извините, что так рано беспокою, Виктор к вам не приехал? Кочерга… Простите… Извините, здравствуйте… Скажите, Виктор Антонович еще не появился? Простите… Доброе утро… А что, Кочерга не приехал?..
Его посылали на фиг, отвечали вежливо и не очень, коротко отсылали к черту… А кому, скажите, приятно вскакивать в воскресенье, да еще в восьмом часу утра, чтобы услышать ну совершенно идиотский вопрос про какого-то Кочергу с ударением на букве «е»?..
В ванную прошлепал Грязнов. На миг остановился и с философским равнодушием спросил:
— У тебя что, окончательно крыша поехала? Народ глаза еще не продрал, а ты его какой-то кочергой (ударение на втором «о»)? Чего ты одно и то же бубнишь спозаранку? Лучше бы кофе сварил, раз делать не хрена…
Саша обреченно бросил трубку и побрел на кухню, которая ему порядком осточертела за прошедшую ночь. В шкафу он обнаружил пачку вполне «нормального» кофе, насыпал в турку, залил кипяченой водой и зажег газ. Чтобы не терять напрасно ставшего неожиданно дорогим времени, он, стараясь перекричать шум водяного потока в душе, начал не совсем внятно объяснять Грязнову причину возникшей заморочки. Вода продолжала литься, но Слава, видимо, слушал внимательно, потому что, когда Турецкий закончил и едва не опоздал поднять турку с газа, ответил:
— Не велика беда. Сейчас чего-нибудь придумаем. Для начала разбуди Дениса, хватит ему дрыхнуть, и посади на второй аппарат, дуйте в два голоса!.. А вообще-то совсем не плохо, что хороший человек жив остался, ничего — отыщем…
Дениса еще надо было разбудить. Он отворачивался, вертелся, полувставал и снова валился как подкошенный, наконец сел и стал тереть глаза. Но тер их, почему-то не открывая. Неожиданно спросил и своим вопросом застал Турецкого врасплох:
— А что, Татьяна Павловна уже ушла?
«Ну и дела! Ай да Славка!»
— Ты давай скорей просыпайся и получай очередное задание… Значит, у вас в гостях Грибова была?
— Ага, а что?
«Да в общем-то какое мне теперь дело? Просто она проходит у меня свидетелем… Однако…» И вспомнил ее круглые коленки…
Через четверть часа совместных стараний Турецкий услышал радостный голос Дениса:
— Дядь Саша, Виктор Антонович Кочерга на проводе!
«Значит, все-таки есть Бог!»
— Алло! Виктор Антонович! Это Турецкий. Срочно скажите ваш адрес и телефон! Вы мне очень нужны, и я за вами приеду сам… Нет-нет, ни в коем случае никуда не выходите, слышите меня? Ни-ку-да! Я как раз собираюсь в ваш район и заеду. Ждите!
Господи, а ведь какая тяжесть спала с души! Он доехал целым и невредимым, и это пока самое главное. Теперь надо срочно организовывать Кочерге защиту. Москва действительно превращается в Чикаго двадцатых годов.
— Куда идем, Денис, обратно в пещеры?
— Чего? — не понял Грязнов-племянник.
Турецкий уже хотел повесить трубку, но услышал голос Кочерги:
— Сан Борисыч, а я и сам хотел вам позвонить, только у вас почему-то был все время занят телефон. Вы мне написали его, а то бы я подумал, что ошибся. Так вот я про что. Я ведь припомнил для вас, ей-богу! Понимаете, я пока ехал сюда, все прикидывал, какая же буква была на пальце у того таксера. Ну на печатке-то его. И вот все время его руку на руле прикидывал. Так вот, Сан Борисыч, вспомнил-таки: не было у него никакой печатки, а была татуировка — синяя такая, выцветшая и не очень поэтому четкая. На каждом пальце по букве: «Гена» у него было, Геннадий, значит. Как раз четыре пальца на баранке, представляете?
Да, после всего пережитого за это раннее утро Турецкий теперь мог себе легко представить все что угодно…
На часах все еще не было восьми, и, следовательно, ни в одной конторе города Москвы, тем более в воскресенье, не было и не могло быть ни одного человека, к которому он мог бы обратиться за помощью. Нет, конечно, были дежурные бригады, следователи, оперативники, сам когда-то в таких ходил, но все они сейчас не по этой части. Начальник МУРа полковник Федоров наверняка еще видит последний сон и на службу рваться ни малейшего желания не имеет. Даже если его сейчас поднять и выслушать несколько незначительных упреков в свой адрес, он все равно прибудет в свой кабинет на Петровке никак не раньше десяти утра, надо же совесть-то иметь… Колес на сегодня, по всей видимости, также не появится: ремонт машины в наши дни, как, впрочем, и до наших дней тоже, все равно что починка Полярного круга или обратной стороны Луны. Клянчить машину у Грязнова Саша не решился бы ни за какие коврижки. Его «ауди» — это прежде всего его собственная (или собственный?), а, черт их всех разберет, «ауди». И если у нее, не дай Боже, что-нибудь испортится, что исключить невозможно, то тогда уж точно с хозяином не расплатиться и по гроб жизни. Нет, этот вариант сразу отпадает. Что же остается? Неужели — Мефодьич?..
Другого выхода не было, и тогда Турецкий решился звонить Юре Федорову. Пока полковник могуче зевал в трубку и никак не хотел понять, кому это он понадобился в такое время, когда на улице еще темно, Саша обрушил на его голову, словно шквал, да какой там шквал — торнадо! — сногсшибательную новость о явлении с того света покойного, естественно, шофера и телохранителя банкира Алмазова. Юра был потрясен, но не настолько, чтобы не задать глупый вопрос: ну явился и явился, а будить-то зачем, неужели нельзя было дать нормальному человеку хоть раз нормально выспаться. «Нет, дорогой, шалишь, у нас этот номер не пройдет!» И Турецкий снова обрушил на начальника МУРа уже целый комплекс оперативных действий по вновь открывшимся обстоятельствам, но самое главное — по охране Виктора Антоновича Кочерги. Заодно добавил ориентировку на таксера Гену, на двоих преследователей Кочерги, выдающих себя за работников милиции — узколицего рыжего и «чечена», вместе с их апельсиновым «фольксвагеном». Юра понял наконец всю бессмысленность своего сопротивления и стал послушно записывать информацию, зевая в трубку с такой силой, что Турецкого и самого потянуло в сон и он едва не клюнул носом в телефонный столик.
Ну вот, кажется, и все. Да не тут-то было.
— Ну а как же с твоей последней версией теперь будем? — ехидно спросил Федоров. Проснулся-таки, язва.
— Это с какой же? — удивился Саша. — Их там у нас, по-моему, что-то около десятка набралось… Так тебя-то какая, собственно, волнует?
— Последняя, последняя, — его голос становится язвительным до безобразия. — Та, на которой ты особенно настаивал. Помнишь, как ты нас с Меркуловым уверял, что убийство было направлено не на банкира Алмазова, а на его водителя Кочергу?
Юра, надо отметить, очень удачно умеет копировать чужие интонации. Но в данном случае он промахнулся.
— Ничего подобного, дорогой. Проснись и вспомни, о чем я говорил. Эта моя последняя версия не только остается в силе, но приобретает, как это ни прискорбно, еще большую достоверность. Я ведь не утверждал, что убийца охотился конкретно за Кочергой, я сказал: убийство было направлено на водителя Алмазова. А это далеко не одно и то же, поскольку за рулем мог находиться кто угодно, включая германского канцлера.
— Ну-ну…
На этом «ну-ну» Федоров ставит точку на своей язвительности и переходит на привычный деловой тон.
— Слушай, Александр, я распоряжусь, и думаю, что часа через два мы сможем организовать твоему Кочерге подходящий апартамент. Но быстрее никак не смогу, мне ж, сам чувствуешь, надо целую службу на ноги поднять. Давай, я записываю адрес и телефон этого твоего Петренки, а ты уж возьми на себя труд и предупреди молодца, чтоб он никому, ни единой живой душе дверь не отворял, кроме как на два длинных звонка и два коротких. И к телефону пусть больше не подходит с первого сигнала, а ждет повторного звонка.
3
В коммерческом гараже, где работает Мефодьич, телефон, конечно, есть, но звонить туда в это время может только ненормальный. Или «новый» русский. Турецкий не был ни тем, ни другим и к гаражу ни малейшего отношения не имел. Но зато он уже достаточное количество лет знал Мефодьича. Полностью его величают Юрий Мефодьевич Малинин, он механик золотые руки, но при этом непревзойденный фантазер. С машинами он может делать чудеса, но… только когда загорается. Что бывает с ним нечасто. В остальные дни Мефодьич толковый исполнитель — не более. Но ценит его гаражный народ именно за краткие минуты взлета духа.
Надо было видеть, как он работает. Ну вот, скажем, боковое стекло заедает. Мефодьич расстилает брезент, в мгновенье ока разбирает всю дверь, что-то урчит про себя — не то поет, не то стонет от презрения к автомобилестроителям, затем все собирает и ставит на место. И дверца, и стекло работают идеально, но на брезенте остается кучка мелких деталей, винтики какие-то, гаечки. Их он с презрением отпихивает носком ботинка: «Выкинь к такой-то фене!» И ты видишь, что детали действительно лишние, без ума поставлены, только мешают. Вот такой человек. И так во всем.
Мефодьич проживает в пятиэтажке, старой еще, хрущевской, из первых, и неподалеку от гаража. К нему можно, конечно, послать гонца и попросить приехать, объяснив ситуацию. Можно, но — непорядок. За ним следует ехать самому. Что Саша немедленно и сделал.
Дорога не слишком длинна: тридцать пять минут на метро — это хороший и здоровый сон, затем пересадка и пять минут ходьбы. Долго объяснять Мефодьичу нет необходимости. Он краток: не заводится, так. Батарею посадил, так. Ясно. Будем ехать.
В коммерческом гараже Мефодьич долго ходит между машинами, выбирает, на какой ехать, останавливается на роскошной малиновой «вольво». Затем идет куда-то в угол, гремит ключами, выносит на свет божий чемодан, где содержит все свое хозяйство, включая добротную кувалду, следом вытаскивает «свежий», надо понимать, аккумулятор, все укладывает во вместительный багажник, и они наконец тронулись.
Минут через двадцать Мефодьич уже приступает к «жигуленку», а его тупому хозяину велит не вертеться под ногами и идти по своим дела. Машинка, говорит он, скоро поедет. Ну, раз Мефодьич уверен в себе, а точнее, в этой старой тачке, можно спокойно отправляться домой: звонить на квартиру Петренко и планировать дальнейшее свое существование в зависимости от той суммы, которую, не торгуясь, назовет механик. Между прочим, когда он «в ударе», так сказать, он клиента не грабит. Вероятно, талант, точнее его спонтанные проявления постоянно соседствуют с совестью. Одно без другого никак — и Мефодьич тому живой пример. Турецкий подсчитал свои жалкие купюры, прикинул, что должно хватить, на худой конец, у Грязнова можно занять под отпускные, так что все в норме. И только после этого он дважды набрал номер Петренко. Все правильно. Кочерга взял трубку только после второго набора.
Он сообщил, что послушно сидит в ожидании своих телохранителей, только вот одна случилась незадача: курева нет. А, как на зло, курить припекло чуть не до смерти!
— Потерпите, Виктор Антонович, ведь уже десятый час. Они обещали быть к десяти. Я вас очень прошу, сидите и не рыпайтесь, для вашей же безопасности, неужели до сих пор неясно?!
А между прочим, это Турецкий на Славкин будильник смотрел. На его собственных было уже десять, и с маленьким хвостиком. Что-то непонятно: задерживается славное утро…
Позвонил Федорову домой — долгие гудки. Ну конечно, он же выехал на работу. Телефон в его кабинете тоже молчит. Куда народ подевался?.. Косте сейчас звонить почему-то не хотелось. Турецкий решил сперва закончить с Кочергой, привезти его в прокуратуру, а уж тогда и предъявить водителя-телохранителя Меркулову. Лишние советы ему в настоящий момент тоже ни к чему. Он отправился в соседний двор, где Мефодьич возился с машиной.
— Будь он неладен, этот твой паршивец! — так он встретил появление хозяина.
— Что, Юрий Мефодьевич, совсем беда?
— Да какая беда! — недовольно буркнул он. — Мелкие неприятности. А ты, Александр, друг мой, давай-ка меняй по-быстрому машину. Негоже на подобной развалюхе ответственному человеку позориться.
— Так ведь новый транспорт больших денег стоит…
— А ты, значит, не играй в неподкупного, станешь вон на той кататься, — Мефодьич кивнул на малиновую «вольво».
— Не по чину мне такая.
— Вот и я о том говорю, — согласился неожиданно Мефодьич. — Ну, батарейку-то я тебе заменил. Эта хоть и не новая, но послужит, а твою в гараж заберу, там энтого дерьма не считают.
— Значит, теперь поедет?
— А чего ей не ехать?.. Говно, конечно, машинка-то, но еще побегает.
— И что же, на этот раз ни одной лишней детали? — вспомнил Саша его обычай всякие винтики-гаечки носком отпихивать.
— Дак откуда ж им тут быть, если я ее уже десяток раз перебирал? — Мефодьич выпрямился во весь свой рост, набычился и взглянул поверх очков.
— И то верно, Мефодьич. Сколько я тебе должен?
— По-божески… Полтинник приготовил? Ага? Ну еще десятку добавь, на бензин. На, держи ключи.
Что ж, по нынешним временам действительно по-божески. Мефодьич небрежно сунул купюры в карман куртки и обошел машину со всех сторон. Зная эту его привычку — вечно оставлять инструмент где ни попадя, Турецкий ходил за ним и подбирал с асфальта отвертку, ключ, почему-то зубило. Наконец все вроде собрано, старый аккумулятор небрежно засунут в багажник «вольво». Мефодьич знаком пальца показал, чтоб Саша завел движок. Мотор радостно зафырчал. Мефодьич, склонив голову, послушал урчание двигателя, резко высморкался в сторону с помощью двух пальцев и, уже не глядя на Турецкого, махнул рукой: ладно, мол, работает — и хрен с ней, поехал я…
4
К дому Петренко он подкатил к половине двенадцатого. Все правильно: улица Крупской, угловой. Теперь бегом на второй этаж. Что за чертовщина?! В двери торчит записка.
«А. Б.! Выбежал буквально на две минуты за сигаретами. Извините, никакой мочи нет! В. К.»
Стремглав, через несколько ступенек, планируя вдоль лестничных перил, он вылетел на улицу. Вишневой «девятки» не было. И вообще, во дворе пусто. Он что же, за сигаретами на машине поехал? А кто их знает, этих сумасшедших картежников! Саша обежал весь двор, заглядывая зачем-то за каждый помойный бак. Наконец выскочил на улицу. Никого. То есть народу-то, конечно, полно: самый разгар дня. Но Виктора нигде не было видно. Тогда он снова вознесся на второй этаж петренковской «Брестской крепости» и нажал кнопку звонка соседней квартиры. После непродолжительной паузы, не спрашивая, кто, ему открыла дверь женщина средних лет. Она вопросительно посмотрела на Турецкого. Интересный какой здесь народ проживает — никого не боится!..
Сдерживая рвущееся из груди дыхание, стараясь говорить как можно спокойнее, он спросил:
— Извините, пожалуйста, вы не заметили, когда из этой квартиры вышел человек? Вот он записку мне оставил, — и протянул ей листок.
— А-а, это тот, который к Петренке приезжал? Да уж, думаю, не меньше часу прошло. Ну конечно, он же еще у меня карандаш просил, записку вот эту написать! Дверь-то захлопнул, а только после про записку сообразил.
— Около часу?!
— Близко к тому, — пожала плечами женщина. — А может, и маненько больше, я на часы-то не глядела. Не знаю, после не приходил, а чего и не погулять?..
Саша снова спланировал вдоль перил. Уже внизу мелькнула спасительная мыслишка, в которую почему-то никак не верилось: а вдруг его уже муровцы забрали? Но едва он выбежал из парадного, всякая надежда исчезла, потому что во двор как раз въезжал муровский «мерседес», и из него боком стал выбираться Володя Яковлев. Майор неторопливо поправил на себе серую тужурку, перетянутую портупеей, и удивленно поглядел на Турецкого.
— Александр Борисович? — И, подходя совсем вплотную, добавил по-свойски: — Саша, а ты чего тут делаешь? Нас, что ли, встречаешь? А мы вот за твоим подопечным… — Потом добавил негромко: — А местечко мы ему приготовили! Оближешься, но нашу хату не отыщешь.
— Где у вас телефон? — кинулся к «мерседесу» Турецкий.
Схватив трубку радиотелефона, срываясь пальцем, он не без труда набрал номер телефона жены Кочерги. Нет, к ней он не приезжал. Звонил?
— А как же! — совершенно не удивилась вопросу жена, Нина Васильевна. — Он меня, можно сказать, официально предупредил, что находится у своего приятеля Петренко…
— Идиот… — бессильно пробормотал Турецкий, уже понимая, что случилось самое непредвиденное и самое худшее.
— Не поняла? — переспросила жена Кочерги.
— Извините, я не вам… Ну, и что же произошло дальше?
— Ничего особенного, — спокойно продолжила Нина Васильевна. — Предупредил еще, что милиция к нему охрану приставляет, поэтому он появится не скоро… А потом, Александр Борисович, позвонили эти самые, из милиции, ну, которые охранять его должны, и я им сказала, что он их ждет у Петренко. Адрес тоже назвала, Виктор же ничего по этому поводу мне не сообщал… А что? Чего-нибудь не так?
— Все не так, — сказал Турецкий уже не в трубку, а Володе, который не спускал с него напряженного взгляда. Тупо осмотрев зачем-то антенну радиотелефона, Саша протянул трубку Яковлеву.
— Похоже, мы крепко опоздали? — тихо сказал он.
Турецкий лишь кивнул.
— Вот что, Володя, давай быстренько по своим каналам узнавай по адресу Кочерги на Большой Бронной телефон его соседки Лидии Зубовой.
Уже через минуту Турецкий разговаривал с соседкой, и от ее первых же слов тоска клещами сжала ему виски.
— Да ведь он же дома!.. С приятелями, что ли, какими приехал, я их голоса слышала. Да вы не вешайте трубку, я сейчас схожу к нему, кликну…
Он слышал, как застучали каблучки Зубовой по коридору, слышал стук по дереву и ее слова:
— Витя! Витя, тебя тут твой друг Александр Борисович спрашивает! Вить, ты что, спишь, что ли?
И следом:
— О-о-ой! О-о-ой! Ма-а-ма-а!
А они уже неслись под этот крик через всю Москву, к Садовому кольцу, потом — к Патриаршим прудам и вот, наконец, финиш — Большая Бронная. Конец пути. Конец жизни хорошего человека Виктора Антоновича со смешной фамилией Кочерга.
«Каюсь перед смертью. Это я по указке Санишвили подложил бомбу, убил С. Е. Алмазова и его приятеля, который мне незнаком. Не могу больше жить после этого. Прощайте. Мне нет прощения.В. Кочерга».
Висел он очень аккуратно, по всем «правилам» самоповешения, описанным в учебниках криминалистики и судебной медицины. И подпись на предсмертной записке — точно такая же, как на страницах протокола допроса. И на столе у двери, где стояли сейчас Турецкий с майором Володей Яковлевым, как положено, початая бутылка водки и стакан, под которым прощальное письмо. Подложено аккуратно.
Но Саша ничему этому не верил. Ни на миг не верил картинке, так ловко и убедительно нарисованной убийцами Виктора Антоновича. Правда, вопрос, насколько убедительно, еще предстоит выяснить медикам и криминалистам.
Майор снял ботинки и в носках подошел к повешенному.
— Так… доктор нам уже не поможет, — мрачно сообщил он, словно обращаясь к покойному, и вернулся к двери.
— Вызывай дежурную группу, Володя. И еще личная просьба к тебе…
— Слушаю, Александр Борисович, — почему-то снова перешел на официальный тон Володя.
— Пока бригада не приехала, сделай милость, допроси соседку…
— Нет вопроса, а… А ты что?
Турецкий поморщился от того, что, к сожалению, в данный момент ничего не может объяснить толком этому славному парню. Можно было бы, конечно, сказать ему, что перед ними наверняка имитация самоубийства и надо бы подойти к месту осмотра происшествия именно с этой точки зрения, но… Рано. Вместо этого он попросил Володю сообщить о случившемся его начальнику, то есть Юре Федорову, с тем чтобы тот, если сочтет нужным, позвонил Меркулову. Впрочем, с последним можно и не торопиться: ничего ж теперь не изменишь, а нервы надо иногда жалеть, даже когда они не твои, а начальства. Показалось, что Володя все прекрасно понял: не надо никуда торопиться. Тем более что явный провал в общей операции. Значит, хвастаться сейчас нечем, а по шее схлопотать всегда успеешь…
С тем Турецкий отбыл в направлении аэропорта Шереметьево. Оставалась последняя зацепка, имя которой было Геннадий. Или Гена. Изображенное на пальцах правой руки.
5
Время для посещения Шереметьева он, конечно, выбрал не самое удобное, середина воскресного дня — не лучшие часы для таксистов в аэропорту. Главные «денежные» рейсы прибывают по утрам. В середине дня наблюдается затишье. Поэтому, отыскав себе с трудом место для стоянки, Турецкий немного покемарил за рулем: устал, да и весь сегодняшний сон уложился в тридцать пять минут поездки на метро к Мефодьичу.
Когда он проснулся, перед зданием порта уже выстроилась вполне приличная вереница «такси» без всяких опознавательных знаков. А сами «таксисты» кучковались у входа, возле раздвижных прозрачных дверей в ожидании подходящих клиентов. Пора было выбираться в народ.
Вразвалочку, руки в карманах, в грязновской кепочке, сдвинутой на затылок, Турецкий подошел наугад к одному из «извозчиков» — молодому белобрысому пареньку в синей бейсбольной шапочке с надписью «Калифорния».
— Подкинешь в центр?
Белобрысый смачно сплюнул, глядя на свое отражение в стеклянной двери, и после продолжительной паузы, во время которой он, надо думать, размышлял: стоит или нет принимать предложение, лениво процедил:
— Валюта есть?
— Дойчемарки, — небрежно хмыкнул Саша и тоже сплюнул. — Сколько?
Но тут к «бейсболисту» подвалил некто усатый, что-то шепнул на ухо, и белобрысый тут же слинял, не успел Турецкий и глазом моргнуть.
— У тебе марки? — с наглым кавказским акцентом спросил новый «таксист» и посмотрел в упор выпуклыми блестящими глазами. — Па-ка-жи!
— А куда торопиться? — возразил Саша. — Вот встречу приятеля из Германии, у него и будут марки. А потом мы с ним в центр махнем. На Фрунзенскую, понял, друг любезный? А тебя, кстати, случайно не Геннадий зовут? — спросил просто так, может, он знает.
— Ага, — равнодушно махнул тот ладонью, отходя, — Хрынадый!
— Ну и хрен с тобой, — буркнул Турецкий себе под нос. Этот «товарищ» явно для душевной беседы не подходил.
Погуляв вдоль фасада зала «прилета», он выбрал в ряду стоящих автомобилей один, за рулем которого сидел определенно таксист, и со стажем. Это был солидный дядька, который читал «Литературную газету». Подошел к его открытому окну.
— День добрый, отец.
— Привет, коли не шутишь, — ответил он и снял очки.
— Скажите, папаша, вы здесь не знаете такого Геннадия? Он небольшого роста, худенький и с усиками. В такси работает.
— А на кой он тебе сдался, сынок? — с иронической ухмылкой протянул «отец».
— Деньги я ему должен, — обрадовался Турецкий завязавшемуся разговору. — А адрес мужика потерял, пока в город ехал.
— Откуда ехал-то?
— Да из Смоленска, — сказал первое, что пришло в голову.
— Это что ж, специально чтоб долг отдать? Такой агромадный? — засмеялся он, и стало понятно, что туфте этой он ни чуточки не верит.
— Да не, что вы, батя, — продолжал разыгрывать простака Турецкий. — Нынче-то пришлось по делам. А меня золовка просила найти этого Геннадия.
Откуда-то, как черт из банки, снова возник белобрысый «бейсболист».
— Чего ему от тебя надо, Васильич?
— Да вот, приехал человек из Смоленска, ищет Геннадия-шофера, чтоб, значит, долг ему отдать. Ты про такого знаешь?
— А чего не знать? Конечно! Он толстый такой, на грузовике ездит.
— Не-е… — возразил Саша. — Геннадий — худой и с усиками. Вот такой, — показал он ладонью примерно на уровне своей груди.
— Такого не знаю, — покачал головой белобрысый.
— Ну что ж, тогда пойду приятеля из Германии встречу, а потом посмотрим…
— Эй, смоленский! — крикнул «бейсболист» вслед. — А ты ему много денег-то задолжал? А то давай, я найду его и отдам, а? — И он заржал, очень довольный своей остроумной шуткой.
В туалете Саша снял куртку и кепку, намочил и пригладил волосы и направился в справочную «Аэрофлота». Очень симпатичная девица с изящной фигуркой и точеным личиком объяснила ему, что списков прилетающих пассажиров у них нет, но в Берлине представителем их фирмы работает ее хорошая знакомая, и предложила погулять, пока она с ней свяжется. Недолго, минут десять — пятнадцать.
Саша поболтался по залу, выпил в буфете стакан минералки, купил в ларьке смешного слоника для Нинки, снова подорвав свой из без того хилый бюджетец, основательно подчищенный Мефодьичем, хоть тот сегодня обошелся с клиентом очень даже по-человечески. Но… Он понимал, что мы лишь предполагаем, а Бог, как известно, располагает. Словом, подойдя через некоторое время к справочной, Саша увидел приятную улыбку милой девушки.
— Быстренько давайте мне ваш факс, — с ходу сказала она.
— Что?! — ничего не понял Турецкий.
— Мне нужен номер вашего телефакса, — стала объяснять она. — И на него моя подруга передаст вам список пассажиров рейса из Берлина. Понимаете?
— Ах, ну конечно! — Он так и рассыпался в благодарности. Потом продиктовал красотке номер факса Генеральной прокуратуры.
Но ведь сюда летят не только аэрофлотовские машины. Есть еще «Люфтганза», есть другие компании. Представителя «Люфтганзы» Турецкий отловил довольно скоро, увидев в одном из коридоров высокого беловолосого, явного немца, со значком фирмы на пиджаке. Убедившись, что он может понимать и даже говорить по-русски, Саша предъявил ему удостоверение прокуратуры и объяснил свои трудности.
Тот молча выслушал, не выдавая своих чувств ни словом, ни жестом, и заявил с несколько жестким акцентом:
— Извините, но этого я сделать для вас не могу, потому что это не входит в круг моих обязанностей. Если вам очень необходимы списки всех пассажиров, прилетевших из Франкфурта, будьте любезны, сами полетайте… да, полетите туда и предъявляйте там вашу красную книжку.
Он был, конечно, любезен, но от этой его любезности у Турецкого зачесались ладони. Усмехнувшись и тем самым демонстрируя свое полное понимание проблем этого паршивого немца, Саша тем не менее спросил:
— А где вы так хорошо изучили русский язык?
Улыбку любезности враз смыло с лица белобрысого. Ни слова не говоря, он двинулся по коридору. Но, пройдя три-четыре шага, все-таки обернулся:
— В школе, господин следователь, в школе! — услышал Саша сухой и чеканный ответ.
— Вот как… — В школе, значит. Другими словами, в ГДР. Достали этого немца, по всему видать, наши правоохранительные органы вкупе с его родным «Штази».
За прошедшие полчаса картина перед зданием аэропорта изменилась: новые знакомцы из водительского мира, по-видимому, наконец дождались подходящих клиентов и покинули площадь. Это хорошо, ибо их внимание начинало Турецкого несколько тяготить. Особенно когда она исходит от наших бывших южных братьев из Страны Советов.
Он снова обошел всю площадь, разглядывая толпу. Увидел двоих знакомых оперативников с Петровки. Те были в штатском и определенно работали, а не встречали кого-нибудь из пассажиров. Саша сдержанно кивнул им, они ответили тем же и отвернулись. Снова прошел вдоль новой уже цепочки такси, заглядывая в каждую «Волгу», в которой сидел водитель, и изучая таким образом контингент.
И наконец угадал его.
6
Красивый хлопец с темным косым чубчиком надо лбом, небольшими усиками, с острыми глазками, которые так и шарили по сторонам в ожидании клиента, — он стоял, прислонившись к стене и ловко лузгал семечки, снайперски точно сплевывая шелуху в урну в метре от себя. Был он неширок в плечах и росточком — примерно так, как и предполагал Турецкий. В общем, субтильный такой парнишечка. Саша прошел мимо него небыстрым шагом, проследил за рукой, которая, подобно клюву, ловко поддевала подсолнухи с левой ладони и кидала в рот. И еще до того, как сумел-таки разглядеть на его пальцах синеватые буковки, уже знал, что это и был искомый «таксер Гена». Для страховки прошелся еще раз: парень стряхивал с кожаной куртки приставшую шелуху. Потом он достал из кармана брюк носовой платок, не спеша, тщательно вытер руки, и на пальцах, сжатых в кулак, Турецкий прочитал… «СЕНЯ». От неожиданности он прошел еще метров пятьдесят, обернулся и не нашел парня. Этого еще не хватало! Он ринулся обратно, стал озираться во все стороны и наконец увидел его: шофер шел между машинами к своей серо-бежевой «Волге». Нет, это все равно он, не важно, Гена или Сеня. Саша ведь тоже не сразу разглядел надпись, а ведь ему надо было. Ну а Кочерга, тот как бы между прочим смотрел, никакой особой цели не имея. Мог и ошибиться, благо, написание букв похоже.
От бровки отъехал красный «сорок первый» «Москвич», и Турецкий увидел номер «Волги». Ну все, слава Богу, теперь Сеня может отваливать в любую сторону: все равно он на крючке. Найти нетрудно… Постой, сказал тут же сам себе, а зачем же его искать, если он рядом? Бред какой-то. Это, видимо, от лавины неудач в мозгах такой затор получился. Никуда его отпускать не надо!..
Саша заметался по площади, но — все в порядке: оперативники никуда тоже не ушли. Договориться с ними о помощи было делом одной минуты…
Семен Иванович Червоненко ничего не мог понять. Он тряс головой, но в глазах светились абсолютные нулики. Турецкий в сотый, наверно, раз настойчиво пытался объяснить ему, что никаких претензий прокуратура конкретно к Семену Ивановичу не имеет, а просит о помощи. Наконец, кажется, до испуганного Сени дошло, и он подтвердил, правда, поначалу не очень уверенно, что работал во вторник шестого октября, и работал тут, в Шереметьеве. Его смена была от трех дня до одиннадцати вечера, по графику, это уж он твердо помнил. Но вот кого возил, куда и когда — этого никак не мог вспомнить. Он стрелял глазами в работников воздушной милиции, в кабинете которой учинялся допрос, будто те могли ему что-нибудь толковое подсказать. Господи, вот только такого еще дурака не хватало на грешную голову Турецкого!..
И он начал задавать наводящие вопросы:
— Семен Иванович, давайте попробуем вместе восстановить забытую вами картину рабочего дня в тот вторник. Значит, — вспоминаете? — около пяти вечера вы взяли двух пассажиров вот там, у выхода из зала прилета, и повезли их на Ленинградский проспект, к аэровокзалу, так? Когда они вышли из вашего такси, вас тут же перехватил другой человек, который попросил отвезти к себе домой на Большую Бронную. Припоминаете теперь?
Сеня долго рассматривал следователя из Генеральной прокуратуры, и в глазах его плавилось сомнение. Потом он переводил взгляд на милиционеров и разводил руками. Видимо, чувствовал в словах Турецкого какой-то подвох, очень для себя опасный, и не хотел ни в чем сознаваться. Нет — и все. Иди сам доказывай: не был, не видел, ничего не помню. Лучшая защита. Но в конце концов, совесть у него заговорила или он сам решил маленько сбавить пар.
— А гди ж вона та Большая Бронная вулыца? Шо-то я не знаю такой вулыцы.
— А вы давно работаете в такси?
— Та вже ж седьмий рок, а шо? Та ни, у Москви всего два мисяца. Мы украиньски переселенцы, с Таджикистану. Там такое деется, шо мы с жинкой руки в ноги та сюда сбегли. Ще гарно, шо жинкин братан туточки обосновався. Он мени к себе у таксопарк зараз и пристроив. Ну а цей таксопарк приказал долго жити, так мы с братаном жинкиным частным образом працюемо.
Ну и смесь! Турецкий уже начал сомневаться — он ли?
— Большая Бронная находится в центре города, недалеко от Пушкинской площади и Тверской улицы. Вот, посмотрите на карту, — Саша подошел к большой карте Москвы, висевшей на стене. — Следите, вот Шереметьево. Вы ехали по Ленинградскому шоссе, потом — проспекту. Вот тут аэровокзал. Вот едете дальше — улица Горького, теперь Тверская, Садовое кольцо. Вот тут Патриаршьи пруды…
— Во! — радостно воскликнул наконец Сеня. — Так воно и було. Вспомнил! Товарищу следователь, да нешто я вас обманываю? Забыв я, плохо ще Москву знаю. А насчет мужика вы говорите правильно, сюда его вез. До этой, как вона… на Бронную! Он же ще в одной рубашке був, ще казав, шо змерзну, дуба дам. А шо с ним? Я ж ничого такого не заметив. Нормальный мужик був. И заплатил гарно. А шо, може вин вбыв кого? А как же ж вы меня-то найшлы? О це работенка ж у вас!
— Семен Иванович, давайте теперь, раз вы уж этого, в рубашке, вспомнили, постарайтесь припомнить все сначала, если можно. До того, как вы поехали на Большую Бронную, кого вы брали в аэропорту, куда везли, что они вам говорили, словом, постарайтесь все вспомнить, даже, может, не существенные для вас детали. Вот это нам сейчас очень важно.
Червоненко снова виновато наморщил лоб.
— Ни… товарищу следователь. Хоть ножом режьте. Мужика, точно, вез! — В его голосе послышалось отчаянье. — А вот когда ж то було, хоть вбейте… Може, во вторник, а може, и нет…
— Я чувствую, нам с вами, Семен Иванович, придется спокойно и методично припомнить все, что вы делали во вторник до работы. И после. Когда закончили свой трудовой день, что делали в среду с утра, то есть выстроить цепочку конкретных дел, понимаете? А вслед за ними у нас выстроятся и детали, подробности. Это, между прочим, очень помогает. Не пробовали?
Червоненко несколько минут раздумывал, прикидывал что-то про себя, наконец вымолвил (именно так!):
— А вы, звыняюсь, случаем, уж не мэни ли подозреваете, товарищу важный следователь?
Ну и загнул! Так Турецкого еще не именовали, даже в высшем приступе подхалимажа…
— Та вы ж тады так прямо и кажите, а то — тэ да сэ… Я ж того змэрзлого тильки и видел, як вин мэни остановыв, сил с заду, тай и казав: «Змирз, гони, шеф, на Бронну». А я ему: «А дэ ж вона така вулыця? На шо вин верно казав, товарищу важный следователь, шо сперва по вулыци Гирького, шо е Тверьская, и до Пушкина…
— Вот чем хотите поклянусь, Семен Иванович, — Турецкий истово оглядел углы милицейской комнаты, словно в поисках модной ныне иконы в красном углу. — Не имеем мы к вам ни малейших претензий, ни в чем не подозреваем. Однако вы лично можете подсобить нам поймать очень важного уголовного преступника, точнее убийцу, понимаете? Все только от вас зависит, от того, вспомните вы или нет. Но мы в любом случае будем вам благодарны…
«Господи, — взмолился Турецкий, — неужели удалось проникнуть в душу этого трусливого — а между прочим, с чего бы быть ему храбрым, если он переселенец и бытует в столице на птичьих правах? — «таксера»? Но, с другой стороны, как всякий нормальный… ну да, именно советский человек, он должен помнить, что просто обязан в силу сложившихся (и не самых худших) стереотипов помогать правоохранительным органам. Это же у нас у всех в крови. В молоке материнском…»
Червоненко размышлял, а на лице его отражались не самые сложные мысли. Турецкий больше всего боялся, что он сейчас скажет: «А к аэровокзалу я приехал пустой».
— Та-ак, — Семен Иванович выставил пистолетом указательный палец. — Вторник… Жинка с утра велела ихать к Игорю… Да то не важно, бо я ей казав, шо не поиду. У мэнэ, звиняйте, «дворники» э-э… сперли… — Было понятно, что он хотел сказать, вместо слова «сперли». — Потому я с утра собрался на рынок. Два часа я мотався и найшол «дворники». Ось туточки я и подумав, шо два часа потеряны, а як их наверстать, не бачу. Рейшив ихать в аэропорт. Валюта, то да се…
Неприятная была эта исповедь Червоненко, это можно понять, но и следствию нужна была каждая минута его рабочего дня.
— Двух дамочек отвез. Одна такая худюща, а зла, як видьма.
— А сколько было тогда на часах, Семен Иванович?
— Та два, чи полтритього…
— Тогда про женщин не надо, давайте сразу следующих пассажиров.
— Так я ж снова вернулся в Шереметьево, а там вже уси места позанималы. Там же, ну… туточки. — Червоненко опасливо оглянулся и, понизив голос, добавил: — Усе ж схвачено, круговая порука, товарищу важный следователь. Тут же ж одна шайка-лейка…
Да, ему действительно есть чего бояться: заяви он парням из той же воздушной полиции об этом, вмиг лишился бы не только дневного заработка, но, возможно, и много большего. Уж Саше ли не знать?
— Ездю я, значит, вокруг, приткнуться негде, а тут бежит ко мне молодой парень, с виду иностранец, и рукой машет. Я притормозил, окно опустыв, а вин мэни нэмэцку бумажку суе, тай каже: «Вот тоби пятьдесят марок, та давай гони на Ленинградский проспект». А сам вже задню дверь открыл, тай сел.
— Во сколько это было?
— Та я думаю, шо у пять годын… часов, товарищу важный следователь.
— А что, разве он был один?
— Одын. Я усе гарно помню… Як вин выглядел? Ну, спортивный. Джинсовый весь. Волосы короткие, темные, як у вас. И ростом, кажу, с вас. Лет? Ни, нэ боле тридцати…
— Он был с багажом?
— Та ни. Баул такий, сумка, уся на молниях. И куртка уся на молниях, змейки таки…
— Вы о чем-нибудь с ним говорили по дороге?
— Ни, товарищу важный следователь. Он напряженный був. Я ж ёго в зеркале бачив: спешил вин, нервничал, шо на красном стоим, но и не гнал. Едем мы вже по Ленинградскому проспекту, а вин вдруг каже: «Стой, у рыбного магазину!» Ну а я пока расчухался, где вин, тот рыбный, вже проскочил малость. Он чуть не на ходу выскочил, но «спасибо» на забув. Так вот же ж, я тильки сигаретку закурыв, ну хвалынка, чи две, от бровки отчалив, а тут и тот, шо в рубашке, змерзлый, мэни руками замахав…
— А вы не видели, куда пошел ваш пассажир? Может его кто-то ожидал? Встречал кто-нибудь?
— Та шо я кажу, може, кто и ждав. Да вин же ж взад побежав.
— Когда вы останавливались или проезжали мимо этого рыбного магазина, вам никто в глаза не бросился?
— Так я ж тот рыбный выглядывал, а людей не бачив… Ай, нет же ж! Помню! Стоял. На самом углу. Высокий такий, в темном плаще. Я почему вспомнил-то, товарищу важный следователь, ин же ж на самом углу стоял, я ще подумав, шо за дурень! Его ж сшибить — чистое дило! На самой бровке…
Турецкий подался всем телом к нему:
— Опишите его, пожалуйста, детальней, как только сможете!
— Так шо ж, уси и детали… Бильше я ничого не помню… Если б борода или усы… О, кажись, усы булы, таки махоньки… А може, ни…
— А плащ какой — длинный, короткий?
— Длинный, — уверенно сказал Червоненко. — Ось до сих, — он показал ладонью середину голени. — И темный. Не, не черный, но темный, да…
— Скажите, Семен Иванович, а если мы вас очень попросим, вы можете помочь нам составить фотороботы? На того, что стоял, и того, которого вы везли с баулом из аэропорта. А какой, кстати, баул-то был?
— Иностранный, — уверенно ответил Червоненко. — Из материи, вроде джинсы, и молний много, я вже говорил… А шо це за фоторобот?
— Ну портрет такой словесный составляется. Вы вспоминаете и рассказываете: какие волосы, какой длины, какие глаза…
— Так я же ж…
— Знаю. Но вам будут показывать, а вы сами скажете — похожи или нет. И так о каждой детали, понятно?
— Можно, конечно, — с сомнением произнес Червоненко. — Того, шо ихав, помню. А шо стояв…
— Но вы уверены, что ваш пассажир не был иностранцем?
— Не, ни як не иностранец. Може, эмигрант який, но из наших, точно. Ни украинец, ни еврей, ни… Москаль, точно кажу. Вин ще акал, як вы: «На-а Ленингра-адскае ша-ассе»… Вин так казав мэни. Тай ще вин материвси, ни, не в голос, а про сэбэ, когда мы застревалы…
Дальнейшая беседа с Червоненко не представляла интереса: Семен Иванович явно устал от небывалого для него умственного напряжения, стал путаться. Пора было прекращать его мучения. Тем более что он еще собирался сегодня поработать: волка ж ноги кормят, — сказал он с виноватой улыбкой и на чистом русском языке. Уж об этом-то можно было догадаться!
Договорились, что в понедельник с утра он подъедет на Петровку, поможет с фотороботами, а пока на эту тему говорить поостережется. Во избежание неприятностей. Если же знакомые таксеры станут приставать с расспросами, чего, мол, менты прицепились, надо ответить спокойно: ищут свидетеля дорожно-транспортного происшествия, но он к этому отношения не имеет. С тем Турецкий его и отпустил, взяв адреса его и братана жены Игоря.
Потом Саша отыскал Юру Федорова и подробно изложил ему печальные результаты первой половины дня и несколько обнадеживающие — последних двух часов.
Он все забывал, что сегодня воскресенье и нормальные люди занимаются делами семейными — отдыхают, ходят в гости, книжки, черт бы их побрал, читают. И конечно, никто специально не сидит сейчас в лаборатории в ожидании, когда Александр Борисович Турецкий наконец соизволит прислать свидетеля для составления двух фотороботов. Завтра, завтра, стал уверять Юра, все будет тип-топ, а сегодня, Саня, извини.
Обрадовал он лишь одним: отыскались следы Эмилио Фернандеса Боузы, правда, пока не физически, а только документально. Но и этого может оказаться вполне достаточно, чтобы найти потенциального «террориста». Юра не стал рассказывать, какой извилистый путь прошли его сыщики, но это можно было представить.
— Был, понимаешь, у Фиделя Кастро соратник и видный функционер кубинской компартии, некто Фернандес Ксавьер Боуза, почивший в бозе в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Так вот, его сын Эмилио Фернандес жил у нас в стране, учился в нефтяном институте, год работал там же в химической лаборатории и вдруг исчез. Потерялись концы. И все-таки адрес у него был: тот твой абонентский ящик, о котором тебе известно из завещания Алмазова. Но ящик — он ящик и есть. Адреса на нем не написано. Это раньше, при обруганной совковой власти, порядок был, все фиксировалось, а теперь, э-э!.. И тем не менее удалось установить…
Вот это и есть самый главный результат, а все остальное — беллетристика. Юра сказал Саше: можешь записывать… Адрес установили лишь сегодня утром, но пока по нему никто отправлен Федоровым не был. Не хотел он торопиться, не посовещавшись со следователем, и Турецкий оценил его мужественный поступок. Ведь и спугнуть недолго, если подойти без ума…
Затем они посетовали по поводу грубой ошибки с Кочергой, Турецкого разумеется, но Федоров был достаточно тактичным и часть вины, правда совсем малую, взял на себя. И на том спасибо. С Меркуловым он еще не беседовал и, значит, правильно понял Сашины слова, переданные ему Володей Яковлевым: не надо в воскресенье поднимать волну. А вот удача с Боузой теперь как никогда на руку. Время еще не позднее, и в усадьбу Захарьино, что по Киевскому шоссе, можно успеть до темноты. Прикинул Турецкий: по кольцу и по Киевке — минут тридцать пять.
Молодец Юра, правильно вычислил, что дом, указанный в завещании Сергея Егоровича Алмазова и принадлежащий ему по праву личной собственности, о котором не знала даже его законная жена, мог иметь еще при жизни банкира непосредственное отношение к разыскиваемому Турецким Эмилио Фернандесу.
7
После тяжелого столичного смога, всей этой выхлопной дряни и гари, придавленных к земле низкой серой облачностью, подмосковный воздух показался живительным озоном. И даже предвечерняя голубизна в облачной серятине проклюнулась — крохотными такими лужицами. Собственно, сама усадьба, куда Турецкий въехал по вполне пристойной асфальтированной дороге, занимала максимум пять гектаров — вместе с парком и близко подступающим к нему лесом. Сейчас здесь размещался довольно известный туберкулезный санаторий, вернее, раньше был, а что ныне, одному Богу известно. Сразу за усадьбой, насколько Саша помнил, должен был находиться обширный песчаный карьер, окруженный со всех сторон веселым бронзовым сосняком. Знали ведь раньше господа, где свои усадьбы строить.
Здесь же, в Захарьине, с которым Турецкого связывало совсем невеселое воспоминание, он в последний раз виделся со своим школьным другом. Они гуляли по парку, вышли к карьеру, который, кажется, собирались закрывать, а землю — под рекультивацию. Потом Саша уехал, а товарищ через неделю умер, и хоронили его уже в Москве. И вот теперь — сколько же лет прошло? — пять? шесть? — а кажется, будто вчера проехал он мимо колоннады главной усадьбы и через хоздвор, по лесной дороге, выехал к карьеру.
Верно замечено: дуракам закон не писан. Самого карьера, вернее, того, что он помнил, не было и в помине. В неглубокой впадине, окруженный сосновым бором, раскинулся краснокирпичный городок. Или поселок, какие Саша видел в Прибалтике. Яркие, современные двух — и трехэтажные дома-коттеджи стояли не вплотную друг к другу, а на приличном расстоянии, окруженные невысокими плодовыми деревьями. Значит, поселку никак не меньше пяти лет. Но самое главное, к нему вела отличная асфальтированная дорога, и вот почему, увидев ее, Саша сразу дурака вспомнил. Теперь придется возвращаться к шоссе и делать внушительный круг.
Если издалека дома выглядели так, будто сошли с картинок рекламного проспекта, то вблизи ощущение праздничности, ухоженности, какого-то; не в обиду будь сказано, не очень российского порядка только усилилось. Стриженые газоны, аккуратные цветочные клумбы, невысокие оградки, составленные из сцементированного дикого камня и железных фигурных решеток, — словом, все было намеренно заграничным и, может быть, даже вызывающим. Саша понимал, что это подлое, конечно, чувство, но ведь мелькнула же мысль: эти ж заборчики — не препятствие, надо было крепостные стены вокруг возводить, а то вдруг мужичкам из соседней раздолбанной деревни придет в голову идея барина жечь. Или подобные желания больше не должны возникнуть?
Парень в спортивном костюме, бежавший трусцой по гравийной дорожке, на удивление быстро и внятно объяснил, как найти нужный дом, с какой стороны подъехать, посочувствовал по поводу безвременной кончины его хозяина. Значит, все тут известно.
Алмазов приобрел отличную собственность. Это был действительно огромный дом с открытым просторным двором с качелями, баскетбольными щитами и даже футбольными воротами. Складывалось впечатление, что это вообще не обычный жилой дом или шикарная подмосковная дача со всеми удобствами, а нечто вроде пионерского лагеря. Теперь их на западный манер называют бойскаутскими, а зачем?
Оставив машину у ворот, Турецкий толкнул незапертую низкую калиточку и пошел к дому. Прихрамывающий бородач в синем свитере с надписью «Virgin», что в переводе с английского вполне соответствовало понятию «девственница», открыл входную застекленную дверь. Саша представился, кратко объяснил цель своего визита необходимостью лично переговорить с хозяином или хозяйкой данного строения. Бородач представился в свою очередь. Оказывается, Турецкий в настоящий момент беседовал с комендантом, а вот хозяйка заведения очень занята с клиентами. Естественно, что в Сашиной испорченной башке немедленно мелькнуло: уж не в бордель ли он попал? Тем более что откуда-то из глубины дома до его слуха доносилось веселое бренчание пианино и несколько нестройных голосов выводили бравурную мелодию.
Но едва он вошел в дом, пакостная мысль испарилась. В просторной гостиной с широкими арочными окнами сидели в кружок полтора десятка парней и девушек, примерно от восемнадцати до двадцати пяти лет и хором разучивали песню. Аккомпанировала им женщина средних лет, на которую Саша обратил внимание еще в крематории. Но сейчас она показалась моложе и привлекательнее. Также среди собравшихся его следственный глаз выделил и молодого человека, сидящего в инвалидной коляске, который тоже был на похоронах.
Бородатый «девственница» подошел к хозяйке и что-то шепнул ей на ухо. Она обернулась, поднялась из-за пианино и сделала властный взмах рукой, видимо означавший, что пора расходиться. Молодежь тут же дружно поднялась, точнее, тронулась с мест. И вот теперь до Турецкого наконец дошло, что все эти ребята — инвалиды. Кто прихрамывал, кто вообще был в коляске, иные передвигались с помощью костылей.
Спустя несколько минут гостиная опустела, и Турецкий с хозяйкой уселись за низким столиком друг напротив друга. Он раскрыл портфель и снова представился полным своим титулом. Марина Ковалева, так звали хозяйку, блондинка с сильной, красивой фигурой, длинными волосами и круглыми серыми глазами, ничего от следствия скрывать не собиралась. Саша сразу, можно сказать, интуитивно почувствовал, что говорит она правду, и только правду, — редкость в следственной работе. Поэтому никаких наводящих вопросов задавать ей не пришлось.
Итак, в тысяча девятьсот семьдесят втором году Марина по контракту поехала в числе других советских специалистов на Кубу, чтобы заработать денег, в чеках, разумеется. Чеки тогда были в СССР самой доподлинной валютой — ни тебе долларов, ни дойчемарок. А профессия у нее была весьма нужная в те годы на Кубе — геолог. Поскольку остров Свободы остро нуждался буквально во всем, и это «все» возили через моря и океаны советские танкеры и сухогрузы, поиск полезных ископаемых становился на Кубе ведущей общегосударственной задачей. Никаких уникальных месторождений Марина не нашла, но ей повезло в другом: она вышла замуж за симпатичного и темпераментного кубинца из окружения самого Фиделя. В правительстве он занимался геологией. А звали его несколько сложновато для русского уха: Эмилио Фернандес Ксавьер Боуза. Этот веселый и бесхитростный человек исповедовал правду и терпеть не мог недомолвок. Он честно и прямо высказывал людям то, что думал — и о себе самом, и о деле, и о них. Это его в конце концов и погубило. Пока он критиковал своих коллег, это считалось в порядке вещей. Но однажды, находясь в советском посольстве на приеме в честь очередного юбилея Великой Октябрьской социалистической революции, Боуза после пятого или шестого бокала, словно бы в шутку, заявил, что Фидель, хотя и политический гений, однако в геологии — полный профан, ну и дальше в том же духе. Фидель, которому тут же, естественно, донесли об этом вызывающем демарше соратника, лишь нахмурился, но никак не отреагировал. Неловкость замяли. Однако ночью Боуза был арестован. Его вынули прямо из постели, от молодой жены. Идиотизм же ситуации заключался в том, что это была их действительно первая брачная ночь. Так они условились — чтоб после Октябрьского праздника, и молодой муж терпеливо сносил необъяснимый никакой логикой каприз своей жены — истинной дочери Страны Советов. В общем, что бы там ни было, а осталась супруга девственно чистой — и перед людьми, и перед Богом. Но ведь как же рассказать-то об этом? Кто поверит? Ведь сотрут же с лица земли насмешками… Эту свою «жгучую» тайну Марина хранила свято. Ей было разрешено вернуться в Москву и даже взять себе прежнюю, девичью фамилию. Вот в то время она и познакомилась с Сергеем Алмазовым, никаким еще тогда не банкиром, и даже, как теперь говорят, не завлабом, а самым обычным научным сотрудником института экономики — симпатичным мужчиной тридцати лет, с перспективной башкой и определенными амбициями.
Именно Алмазову и привелось разгадать тайну Марины. Роман их был страстным и бурным, хотя и не очень продолжительным. Дело в том, что Сергей уже был женат и имел семилетнюю дочку. Но к жене он, по его словам, после восьми лет совместной жизни, никакой сексуальной тяги не испытывал, хотя и лишать дочь отца тоже не желал. Обоюдной страсти хватило на год, не больше. И кончился роман тем, что Марина родила сына, но назвала его не в честь амбициозного папаши, а именем своего законного супруга, сгинувшего за свою любовь к истине. Так почему же все-таки Эмилио Фернандес, а не, скажем, Сережа? А это для того, чтобы у Алмазова даже и надежды не оставалось когда-нибудь продолжить их связь после такой измены! Держать ее с маленьким сыном в любовницах?! «Катись ты на все четыре стороны! Чтоб ноги твоей больше в моем доме не было!» Горшок об горшок и — в разные стороны…
Но шли годы, страсти, как водится, улеглись. Эмилио закончил школу, поступил в нефтяной институт, одновременно работал в лаборатории при институте. Марина тоже успокоилась, жизнь возвратилась в свое первоначальное русло. Жили как все. Были у нее увлечения, встречались достойные люди, сходилась, расставалась без излишних эмоций. Заработка хватало на нормальную, без особых излишеств жизнь. Но беда обрушилась, как всегда, неожиданно. Эмилио попал в автокатастрофу, почти год пролежал в больнице, и хотя остался жив, но диагноз для молодого человека был убийственным: паралич обеих ног. Горю Марины, казалось, не было предела. И вот тут Сергей неожиданно показал себя с самой лучшей стороны. Надо сказать, что до девяносто третьего года они практически не общались, так, изредка, накануне Нового года или дня рождения Эмилио раздавался телефонный звонок с поздравлениями, с предложениями материальной помощи. Но последнее Марина категорически отвергала. Эмилио к своему родному отцу относился с откровенной прохладой и желание встретиться, посидеть, поговорить за жизнь никак не проявлял. Зная это, Алмазов и не настаивал, считая, возможно, что лишь времени дано разрешить подобные проблемы, и, как выяснилось, тщательно скрывал от собственной жены свой давний «грех».
Но когда случилась беда с сыном, Алмазов, являясь крупнейшим финансистом, лицом, обладающим солидным капиталом и большими возможностями, все же настоял на своей помощи. Впрочем, Марина, почти раздавленная горем, и не сопротивлялась. Алмазов купил вот этот огромный дом, построенный в Захарьинском карьере финансово-строительной группой для «очень» богатых «новых русских», и в короткое время передал его в пансионат, своеобразный конечно. Всеми делами здесь заправляли Марина в качестве директора-распорядителя и ее помощник, отставной майор, прошедший Афган и понимающий толк в справедливости. Поселились же в доме полтора десятка товарищей Эмилио по несчастью, те, с кем он познакомился в больнице, в реабилитационном центре. Собрались молодые люди, финансовые возможности которых были на нуле, кому лечение было не по средствам, да и просто невозможно в нынешних условиях абсолютной демократии и платной медицины. Деньги на содержание дорогого пансионата Алмазов переводил на счет Эмилио. До самой последней минуты… И ни разу не потребовал встречи.
— О гибели Сергея Егоровича я узнала из газеты. И по телевидению передали: двадцать седьмой, что ли, по счету… Кто-то же считает, — тяжело вздохнула Марина, и голос у нее потускнел, как-то непонятно заскрипел, будто отзвук медленных шагов по солончаковой пустоши. — Я позвонила в банк, мне все рассказали, и мы с Эмилио поехали в крематорий. И там я, кажется, горько пожалела, что запрещала сыну хоть словом перемолвиться с отцом…
Марина подписала каждый лист протокола допроса свидетеля. Турецкий, конечно, понимал, как ей сейчас трудно, тем более что, скорее всего, о сути завещания Алмазова она еще не могла знать. Поэтому, не вдаваясь в подробности, он кратко изложил ей сведения о том, что такое завещание имеется, дал координаты старшего нотариуса Центральной нотариальной конторы Дмитрия Михайловича Орловского, к кому ей, а вернее ее сыну, следовало бы обратиться, и решил, что в этом доме его миссия закончилась. Он уже поднялся, чтобы уходить, но Марина жестом как бы остановила его, желая высказать, возможно, нечто сокровенное. И он не ошибся.
— За то, что вы сами приехали, — сказала она вдруг побледнев, — огромное вам спасибо. Этим вы оказали всем нам неоценимую услугу. Я понимала, что мне и самой просто необходимо было у вас объявиться, но не могла придумать, как все это получше организовать. Ведь от нас в Москву добраться непросто. Своего транспорта мы не имеем, а на перекладных… сами понимаете. Есть автобусы, но ребят боязно оставлять одних. Да и на общественном транспорте, особенно на этих вот, загородных автобусах, опасно стало ездить… А вообще-то, если честно, — выдохнула она, — мне трудно было на подобный разговор решиться. Не знаю, почему я вам все это рассказала…
8
Вопреки данному самому себе слову и, более того, против собственного желания, скорее повинуясь обреченному чувству двоечника, не выполнившего домашнее задание, поздно вечером, уже из дома, Турецкий все-таки позвонил Меркулову. Тоже домой, разумеется. А где бы тому еще находиться в воскресенье да в половине двенадцатого? Нет, все-таки, видимо, сработал синдром школяра, обреченного на порку.
— Есть успехи? — без всякой интонации спросил Костя, чем поставил Турецкого в двойственное положение. Как в том анекдоте: «Все бизоны, о вождь, сдохли, осталось от них одно дерьмо. Зато дерьма, о вождь, много!» Так с какой же вести начинать свой доклад? С плохой или хорошей? А Костя не торопил, давал ему самому подумать, вот же зараза какая…
— Не уверен, — сказал Турецкий, — можно ли это назвать успехами, но беда в том, что Кочерга…
— Уже знаю, — перебил Костя, чем избавил следователя от самоистязания.
— Ну, раз тебе Федоров об этом все-таки сообщил, то тогда о другом. Тот шофер звался Сеней, Семеном Ивановичем Червоненко. А вовсе не Геной, как утверждал Кочерга. Смешно? Я тоже сначала не разобрал татуировку у него на пальцах. Протокол у меня, Костя, с собой, завтра с утра пораньше Сеня этот поможет нам составить фотороботы. Между прочим, Костя, этот таксист дал интересные показания. Он действительно вез из аэропорта Шереметьево прилетевшего из Германии тридцатилетнего пассажира в фирменной джинсе, который позже, напротив аэровокзала на Ленинградском проспекте, пересел от него в «мерседес». Смог и отчасти описать этого «курьера», и таким образом мы теперь имеем некоторые приметы человека, который вел алмазовский автомобиль и погиб вместе с нашим банкиром. Вопрос лишь один: кто он и что? Есть кое-что и о втором пассажире, но… слабо, слабо, Костя. Тут надо копать.
— Что ж, — успокоил Меркулов, — полагаю, что и этого уже немало. Да, забыл сказать, тут тебе, вернее для тебя, факс пришел из «Аэрофлота». Список пассажиров. Но, не желая тебя обременять дополнительной канителью, я его передал Федорову, чтоб его «архаровцы» поживее включились в проверку. И в начале недели, то есть завтра, максимум послезавтра, у нас лежали на столе результаты… Ну ладно, что Сеню этого быстро отыскал, за то особой благодарности не жди, это твое нормальное дело. Страна тебя учила и я полтора десятка лет натаскивал. Нашел, и молодец. Но где был всю вторую половину дня? Небось воспользовался удачей, списал на нее кошмарный и непростительный свой промах и, как обычно, с приятелем под ручку отправился к какой-нибудь очередной следовательше или адвокатессе?
Нет, если бы Костя просто промолчал о проколе с Кочергой, это был бы не он, не Меркулов. И насчет следовательши тоже… Откуда узнал про новую грязновскую знакомую? Ну хитер! Конечно, на подобный выпад наиболее верной была бы байка про какую-нибудь жгучую особу либо новый анекдот про очередного вождя. Но, не успев даже до конца оформить в голове остроумный ответ, Турецкий понял, что у него сейчас ничего не получится.
За долгие годы их совместного с Костей служения подслеповатой и явно выжившей из ума российской богине правосудия они действительно как-то приучили себя отвлекаться от криминальных дел с помощью спиртного или свежих анекдотов про шизоидных вождей, коим, если разобраться, нет числа. Но к стыду своему, в последнее время лакали спиртягу каждый сам по себе, и уж тем более не хохмили по адресу президентов. Спирту нынче, да и вообще всего питейного, хоть залейся, а вот пить стало почему-то некогда. Раньше было время, а сейчас словно укатилось куда-то в неизвестном направлении. А что касается вождей, тут совсем беда: никаких новых анекдотов. И вот это уже нехороший признак — либо к войне, либо к гладу великому. А может, минует нас чаша сия?..
Ну что ж, раз не выходит ни с бабами, ни с вождями, пойдем, как говаривал один из них, другим путем.
— Костя, а ведь я нашел Эмилио Боузу. Он — незаконнорожденный сын Сергея Егоровича Алмазова. — И Турецкий сделал соответствующую паузу.
Меркулов обязан был оценить и факт, и небрежный, снисходительный тон, которым сей факт изложен. Но он не стал придерживаться условий игры, поскольку факт-то ведь был первостатейный.
— Ну! Так что ж ты молчишь?! Что с ним?
Саша подробно доложил о результатах своей поездки в усадьбу Захарьино.
— Странная история… — задумчиво сказал наконец Меркулов. — Хороший, получается, человек-то был этот Сергей Егорович… Но, к сожалению, все это никакого отношения к его убийству не имеет.
— Как знать, — возразил Турецкий скорее из чувства противоречия. Или от общей усталости. — В нашем деле, как известно, никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
На другом конце провода послышалось многозначительное хмыканье. Философское откровение, изреченное им, было воспринято как элементарнейшая банальность. Да в общем-то Саша и сам хорошо понимал, что сморозил глупость: сомневающиеся пинкертоны хороши в другой компании, но никак не в общении с Костей.
Снова возникла пауза, однако родилась она не в ночной грязновской квартире, а там, на другом конце Москвы. Турецкий догадывался, что Костина голова, словно видеокамера, прокручивает сейчас фильм под названием «Частная жизнь банкира Алмазова». И возникшее молчание имело в основе не замешательство, а активную работу мысли.
— Получена информация из морга: признаков насилия на теле Кочерги не обнаружено. Асфиксия прижизненная. Это указывает на то, что он повесился сам. То есть его никто не подвешивал насильно. Интересно, не правда ли? Чего молчишь?
Саша считал, что Костя все это время обсасывал версию о причастности Марины Ковалевой и ее сына к криминальной развязке жизни банкира Алмазова и что он в конце концов должен будет вынести не подлежащий обжалованию вердикт: не виновны! И торжественно сообщить сейчас об этом. Но Меркулов поступил умнее, просто сменив тему, что и являлось конкретным доказательством его окончательного решения. Значит, он счел данную версию отработанной.
Турецкий же, в свою очередь, даже не стал и задумываться над последним его предположением, поскольку к своему решению также пришел окончательно.
— Конечно, интересно, Костя, но абсолютно не соответствует действительности. Этого не было, потому что не могло быть никогда. Я половину суток работал с Кочергой, знаю его мысли и намерения и начисто, с порога отвергаю версию о самоубийстве. Другое дело: нельзя спорить, что сюжет сработан гениально. Здесь рука высокого профессионала. Кроме того, не исключаю наличие новейших психотропных препаратов. Ну а откуда они берутся, ты, надеюсь, знаешь не хуже моего. Лет пять назад я сказал бы, что подобный препаратик вышел из стен лаборатории номер тринадцать ГБ. Теперь с такой же достоверностью можно заключить, что данный препарат используется и в мафиозной среде, где полным полно не только воров в законе, но и бывших, и сегодняшних гэбэшников.
— Послушай-ка, а вот в истории с этой твоей Кармен — совсем другой коленкор. Медики утверждают, что версия самоубийства сработана топорно. Что она состряпана умышленно с единой целью: заставить следствие сразу «угадать» — ага, здесь что-то не то, обман! Здесь не самоубийство, а умышленное убийство! После чего мы должны как оголтелые погнаться за этим грузинским Хозе. И будем бежать до посинения, а Санишвили станет преспокойно проживать в той же Германии. — И Меркулов неожиданно добавил без всякой связи с предыдущими умозаключениями: — А потом найдется тип, который скажет: «Учитесь у немцев!»
«Ага, — понял Турецкий, — обиделся-таки Костя на дурака генерального, который походя посоветовал мне лично хорошего баварского пивка попить на досуге, а Косте — устроить обмен специалистами для приобретения нами немецкого опыта…»
— Да вот, Костя, кстати о немцах. Мне это приснилось или Юрка Федоров действительно говорил, что у Алмазова с Санишвили имеется в Германии не то свой филиал, не то какое-то совместное предприятие?
— Это не Юрка, а я тебе говорил. И вообще, тебе надо бы знать, что сегодня нет практически ни одного предпринимателя, у которого не было бы тесных связей с инофирмами. Я имею в виду предпринимателей, как ты понимаешь, а не босяков. И многие просто днюют и ночуют на Западе, здесь отмывают грязные доллары, туда гонят валюту, сюда обещания и прочую липу под миллиардные кредиты, и так далее. А в общем, давай-ка, Саня, ложись спать и постарайся быстро и крепко заснуть. А то, не дай Бог, снова приснится тебе какая-нибудь несусветная чушь. Спокойной ночи… Эй, эй! Саня! Совсем забыл тебе напомнить: завтра Шура устраивает сабантуй по поводу получения генеральских погон.
— Какая Шура? — вопрос был, конечно, тот еще!
— М-да… Тебе, Александр Борисович, действительно пора не только в отпуск, но и на пенсию. Шура же! Наша! Романова!..
А может, ему и в самом деле уйти на пенсию? Или неудобно, прежде чем уйдут туда же этого генерального?.. Слухи такие подтверждены даже Олегом. А слухи в нашей державе всегда являлись источником самой точной информации.
Турецкий забрался под одеяло, но прежде чем закрыть глаза, велел себе запомнить: завтра с утра пораньше вызвать для секретных переговоров Дениса Грязнова, который хорошо знает немецкий язык, а в настоящий момент безмятежно посапывает в соседней комнате.