Он лежал с открытыми глазами в ночной темноте палаты, только посверкивала в слабом свете крохотного ночника протянутая через всю стену над дверью мишурная гирлянда – постаралась Варваретка, чтобы у него тоже был, как у людей, Новый год. Умница девочка. Правда, Новый год уж с неделю как прошел, но все равно пусть висит, так веселее. У его девчонок елка, бывает, чуть не до марта стоит…
Да, с неделю, пожалуй, прошло с Нового года, и примерно столько же времени его мучила бессонница – неприятная, нехорошая бессонница, когда ты час за часом лежишь в ночной темени с открытыми глазами, лежишь и лежишь и не можешь заснуть, и глаза становятся почему-то горячими – и когда просто открыты, и когда их прикроют веки. Лежишь и лежишь, чувствуя странную усталость во всем теле, а особенно в мозгу, который тоже становится горячим, как и глаза; мысли тогда зацикливаются на чем-нибудь одном: ты пытаешься подумать о чем-то другом, и тут же бросаешь, чтобы через несколько мгновений думать о том же самом, – так, бывало, в век патефонов и проигрывателей иголка звукоснимателя, попав на поврежденную бороздку, делала бесконечные попытки проскочить дефект, вырваться на простор свободно льющейся мелодии. Ан нет, щелчок – и снова повторяется куцый обрывок музыкальной фразы, щелчок – и снова…
И не понять было, от чего она возникла, эта бессонница – то ли от вспышек боли где-то внутри поврежденного организма, то ли оттого, что Георгий Андреевич, живший до сей поры много лет в состоянии непрерывного напряжения, едва ли не впервые в жизни получил возможность валяться в постели сколько угодно. Да еще и таблетки, которыми его непрерывно пичкали… Днем он нередко задремывал, потом просыпался, сколько-то бодрствовал – очень способствовал этому ноутбук, а через какое-то время, незаметно для себя, снова проваливался в засасывающую дремоту, а потом ночью был, что называется, ни в одном глазу.
Он радовался, что хоть отключили наконец от капельницы, – теперь он мог изредка поворачиваться на правый бок. В этой полудреме Георгия Андреевича посещали какие-то неожиданные мысли: о том, как он должен был в прошлом году сыграть на биржевых котировках, о распределении грядущих инвестиционных поступлений в элитное жилищное строительство – прибыли на элитном жилье пока чудовищные; даже если там всякие навороты вроде мрамора и европейской сантехники, себестоимость метра не превышает 700 долларов, а покупатель платит от двух тысяч и выше; вдруг всплывали обрывки каких-то разговоров – с мэром, с его замами в правительстве, словно он все доказывал им что-то и никак не мог доказать… Иногда до щемящей тоски в сердце вспоминалось какое-нибудь место, и особенно часто – родное ущелье, и даже не само ущелье, а его часть, ничем в общем-то не примечательный пейзаж: противоположный крутой склон, и сразу над его верхним обрезом зубчатая линия следующей горной гряды, этакая рваная хребтина, а над ней синее-синее небо, чистое, как горная вода… Этот вот зубчатый рисунок навсегда впечатался в его память как напоминание о чем-то очень дорогом, о чем знает только он…
Собственно, может, потому, что та память сидит в нем, он в тот вечер и расслабился в ресторане. Джамал и Шалва торжественно встречали его у дверей, и ему это понравилось – не оттого, что кто-то гнул перед ним спину, а из-за того, что и вправду они, как когда-то, как в молодости, оказались втроем. За прошедшие годы они безвозвратно отдалились друг от друга, а ведь им всем было что вспомнить, что порассказать…
– Ну вот тебе, Сашка, и Георгий, – торжественно провозгласил Джамал. А ты все не верил! – И повернулся всем телом к Георгию Андреевичу, словно не мог от него оторваться, не мог снять рук с его плеч. – Ты знаешь, как он лип ко мне: устрой встречу да устрой встречу. Давай, мол, посидим, как когда-то, молодость вспомним, споем! – Тут он подмигнул Георгию Андреевичу заговорщически. – Споем! Во чудак, да? Я ему говорю: Георгий теперь большой человек, до него рукой не дотянешься, у него теперь нету, как раньше, времени на дружбу. А он все знай себе: сведи да сведи! – Джамал легким ударом шутливо смазал Дворяницкого по затылку.
Шалва улыбался ему во весь рот – было видно, что и правда рад встрече, что он все тот же Шалва, с которым они пели когда-то в их местном ансамбле.
– А помнишь, как ты рыдал тогда? – Георгию Андреевичу пришла на память вдруг картина их далекого прошлого, из их юности: плачущий толстый Шалва – тогда он еще не был таким огромным, но толстым уже был. И смех, и грех, чего рыдал-то. Был прорабом на первой в своей жизни стройке и с ходу положил канализационный коллектор с обратным уклоном. «Ну и чего ты плачешь-то?» – спрашивали у него друзья. «А! – отвечал он. – Вам, дуракам, смешно, а того не понимаете, что теперь все дерьмо в квартале в обратную сторону потечет!»
Да, тогда, в молодости, они жили вовсю. Любили выпить, любили ухаживать за девушками. Долго еще потом, даже в Москве, Георгий, когда надо было произвести впечатление, брал в руки бутылку боржоми и показывал очередной красотке, которой хотел понравится: «Видишь, где я живу? Приедешь ко мне, дорогая, в гости… А как ты не приедешь, если я тебя приглашу? Приедешь, хорошо тебе будет, мамой клянусь». И показывал при этом на изображенный на этикетке фонтан. Правда, потом, уже здесь, в Москве, один ухарь обошел его. Услышав, как Георгий соблазняет девушку, он взял в руки бутылку «Столичной» и со словами: «Это еще что, а я вон где живу – указал на изображенную на этикетке этой всемирно известной водки гостиницу „Москва“. – Как великий еврейский писатель Эренбург живу!»
Словом, наверно, мог бы удаться этот вечер – Георгий Андреевич уже готов был отойти, успокоиться, и отошел бы, если бы не обнаружил вдруг, что бывшие друзья ведут его прямиком к уже накрытому столику, за которым поджидает их… Рождественский!
Нет, он такого не понимал, он знал с юности: гулянка – это гулянка, а когда за столом начинают обсуждать какие-то делишки, это называется совсем по-другому. Этого он не любил – дело есть дело, развлечение есть развлечение, и совершенно незачем путать одно с другим…
И все же они уговорили его остаться. Шалва вдруг затянул на грузинский манер, предлагая ему подхватить вторым голосом: «Первая ты улыбнулась, а потом твой мак…» И он решил: ладно, от него не убудет, посмотрит, во что это все выльется и что от него хотят на этот раз. Хотя старая чиновничья школа, неистребимо сидевшая в нем, просто кричала ему: «Уходи! Уходи немедленно, не роняй себя»…
Но потом все решилось как бы само собой, отошло на второй план, потому что вскоре на эстраде появилась Настя – очень эффектная в своем длинном концертном платье; какой-то горячей волной обдало сердце, когда он увидел, что она вышла в подаренных им сережках – большие изумруды, обрамленные алмазной россыпью.
Но через какое-то время напряжение пригласившей его разношерстной компании все же прорвалось наружу. Первым не выдержал Шалва.
– Слушайте, ребята, – сказал он, поднимая очередной тост, – вот сижу я тут с вами и совершенно счастлив – какие у меня друзья! Сижу и все думаю: если я вдруг оказался между двумя членами правительства, имею я право загадать заветное желание или нет?
– А какое у тебя желание? – смеясь, спросил Рождественский. – Может, и загадывать ничего не надо, может, оно и так сбудется!
– Желание у меня самое простое: пусть правительство разрешит копать Лефортовский туннель! И копать не как-нибудь, а проходческим щитом из Германии. И тогда гарантирую: всем будет хорошо – и тем, кто сидит за этим столом, и тем, кого с нами нет, но от кого это зависит, а? Неужели два члена правительства и не смогут сказать старому другу, сбудется его желание или нет?…
– А ничего не будет, – сурово сказал все понявший Георгий Андреевич, отодвигая от себя тарелку. – И пить я за это не буду, и насчет желания могу сказать тебе сразу: забудь. И щит этот город покупать не станет. И туннеля глубокого не будет. Мэр попросил меня сделать заключение по «глубокому» проекту, я его сделал и завтра, опять же по просьбе мэра, доложу на правительстве.
– Ну ты за все правительство не говори! – вспыхнул Рождественский. – И ребятам тут голову не морочь, не огорчай их: вопрос этот, я думаю, уже решенный!
За столом повисла нехорошая тишина. Вокруг был обычный ресторанный шум, эстрада оглушала ритмичной танцевальной музыкой, а у них было так тихо, словно вокруг простиралась дикая пустыня.
Первым нарушил молчание Джамал:
– Георгий пока кое-чего не понимает, давайте мы ему объясним… Зачем ты так, Георгий? Зачем ты мучаешь людей? Щита не будет, туннеля не будет! Так и инфаркт можно получить, между прочим. Люди работали, столько сил потратили, денег, а ты говоришь – ничего не будет! Как – не будет, дорогой?!… Ты говоришь, щит не проплатишь? И не надо! Он уже проплачен, понимаешь? Он уже вот-вот приедет. И туннель этот… Я ведь тебе уже объяснял: не надо, Георгий, не трогай туннель, не делай неправильных шагов. Этот туннель – это такие большие деньги… Эта вся история как огромная река… А ты хочешь лезть, не зная брода. Ай, Георгий, ты же умный человек!
Георгий Андреевич слушал его и не слушал – искал слова, которые раз и навсегда расставили бы все по своим местам.
– Одного я не пойму, Джамал, при чем тут ты-то! Тут нет твоих гостиниц, нет туризма, что там еще за тобой числится? Тут ведь речь идет только о дорогах. Только. Город строит свои дороги, а я добиваюсь, чтобы эти стройки финансировались, чтобы были выгодные иностранные вложения. Думаешь, легко это? Ты вот представь себе: приехал некий шах, на беду снял свой бурнус, и его тут же, прямо в аэропорту, задерживают как лицо кавказской национальности – спасибо, еще по шее не накостыляли. А собирались – очень уж заносчивый попался брюнет! Ну спрашивается, даст этот шах деньги? Да никогда в жизни. И по всему по этому у меня к туннелю свое требование: мне интересно, чтобы он городу обошелся не в миллиарды, а в четыреста – пятьсот миллионов, не больше. Но это – мой интерес. А твой в чем?
– Слушай, дорогой, зачем играть в эти слова? Что мы, дети малые? Что мы, на комсомольском собрании, как бывало? Я думаю, ты давно уже сам все понял, и, ради бога, не вешай ты мне лапшу на уши, что тебе есть разница – пятьсот миллионов или два миллиарда. Это что, твои деньги? Твой город? Ты лезешь, не зная брода, куда тебе совсем не надо бы лезть, а деньги эти, между прочим, все поделены. Говорю тебе это открытым текстом, потому что тут нет ни воровства, ни преступлений, это чистые деньги, понял? И единственное, что от тебя нужно, чтобы пошел тот проект, о котором мы тебе говорим. Если в чем сомневаешься, могу прямо сказать: из этих денег и мне хватит, и тебе хватит, и мэру, если это тебя волнует.
Георгий Андреевич смотрел на него, прикрывшись рукой от взглядов Рождественского, и горько удивлялся: не старый друг сидел перед ним, а какая-то бездушная машина, умеющая рассчитывать, интриговать, создавать опасные ситуации, – и все для себя, для своей выгоды, и ни для чего иного, потому что ничего иного на свете для этой машины, кажется, уже и не было.
– Да черт бы вас всех побрал! – Не выдержал, взорвался Георгий Андреевич. – Что вам эти миллиарды, совсем глаза застили? Ну вот ведь этот щит, который неизвестно как, неизвестно каким путем куплен! Ведь даже когда вы его привезете – от него все равно проку не будет! Известно же, чего этот щит стоит, работали уже на таком в Печатниках!
Тут наконец не выдержал, включился в разговор Рождественский:
– Правильно, работали на похожем. Но и щит – это тоже ведь неважно, Георгий. Как ты, такой умный, такой опытный человек – я, честное слово, давно тобой восхищаюсь, – и не понимаешь? Главное что? Привезли люди щит, – значит, свои обещания, которые дали людям, выполнили. Не привезли, – значит, не выполнили, и разговор со всеми нами уже совсем другой… если он еще будет, этот разговор… Мне даже странно, что приходится это объяснять не кому-нибудь, а именно тебе. – Он поспешно встал навстречу подошедшей к ним Насте. – Скажите хоть вы человеку, Анастасия Янисовна! – И тут же лукаво спросил, якобы соблюдая приличия: – Вы ведь знакомы с Георгием Андреевичем? Скажите ему, нехорошо быть таким упертым, противопоставлять себя всем остальным.
Он галантно отодвинул свободный стул, усадил ее справа от Георгия Андреевича. («Все, похоже, продумали», – мелькнуло у того в голове.)
Настя, ничего не стесняясь и не желая играть ни в какие притворные игры, успокаивающе накрыла его руку своей. Он благодарно ответил на ее легкое пожатие, но успокоиться, конечно, не мог.
– Вы говорите: люди, и я говорю: люди, только вы имеете в виду десяток жуликов, а у меня на уме весь город. Люди, москвичи, хотят ездить по хорошим дорогам, они хотят, чтобы были сохранены памятники старины, они хотят, чтобы им было лучше, понимаете? Им, а не вашим жуликам! Для этого они, люди, и наделили нас властью, от их имени мы и действуем… Как вы понимаете, я имею в виду не нас, собравшихся за этим столом, а мэрию, московское правительство. И хватит меня пугать, между прочим! «Другой разговор»!
– Так ты что, думаешь, что ты и вправду власть? – нехорошо улыбнулся Джамал. – Да ведь ни ты, ни твой мэр, ни он, – Джамал показал на Рождественского, – никто ничего не может сделать без тех людей, о которых мы тебе толкуем! И напрасно, напрасно ты собрался с ними воевать, мэр твой умнее – ты прешь как танк, а он хоть крутится как лиса. Вот посмотри. – Джамал достал из кармана пиджака сложенную в несколько раз газету, развернул ее, разгладил. – Специально для такого случая, между прочим, захватил… Вот видишь, он говорит в интервью про туннель: «Пусть борются разные мнения, а мы выберем то, которое победит. Разберемся. Мы не настолько богаты, чтобы покупать плохие вещи…» Вот как надо! А ты сразу: нет! Народ! Памятники! Ты видел эти памятники? Три развалюхи – вдовьи дома да сотня трухлявых деревьев, которые не сегодня завтра и так упадут. И вообще, еще раз скажу: какое тебе до них дело? Это твои памятники? Твои памятники в Тбилиси… Да погоди ты! – отмахнулся он от Дворяницкого, который с полным бокалом в руке теребил его за рукав. – Твои – в Тбилиси, мои памятники – в Грозном. Их что, думаешь, кто-нибудь жалел, когда сбрасывал бомбы?
– Я не пойму, – решительно вмешалась Настя, – пьянка это или производственное собрание? У них тут красивая баба за столом, а они на нее ноль внимания. Я, между прочим, вас осчастливила, будьте любезны развлекать!
– Извини, Настя, – сказал Джамал. – Случайно страсти разгорелись. Все, все, кончаем… – И вернулся к своему: – Ладно, Георгий, как хочешь. Я тебе свое слово сказал.
– Так же как и я свое, – упорно отрезал Георгий Андреевич.
– Ну вот и хорошо. Делай что хочешь. Не вижу больше смысла тебя убеждать…
Это можно было понимать как угодно.
Они старались больше не касаться дел, но это не улучшило общего настроения: и тосты стали какие-то скучные, без души, и вино не пилось, и барашек не радовал… Нехорошо было за их столом. Один только Дворяницкий этого как бы не чувствовал – рассказывал какие-то жуткие анекдоты, потом пошел, на потеху всему ресторану, танцевать с дамочкой из-за соседнего стола. Увидев это, ожил и Рождественский.
– Уважьте, Анастасия Янисовна, – обратился он к Насте. – Когда-то еще такое счастье выпадет!
Настя посмотрела на Георгия – она хотела танцевать только с ним, и ни с кем больше, но он кивнул: иди, мол, развейся. И она пошла, прекрасно сознавая, что сейчас эти двое, оставшись за столом одни, обязательно снова сцепятся. А разговор у них, похоже, очень даже нешуточный…
Рождественский вел ее и беспрерывно балаболил что-то: мол, буду внукам потом рассказывать, что танцевал со знаменитой певицей, и при этом успел как-то пошло подмигнуть Георгию Андреевичу, что того просто взбесило. Рождественский и так был ему неприятен, а теперь особенно, теперь Георгию Андреевичу стало совершенно очевидно: то предложение, которое он отверг, принял именно Рождественский. И уже, кажется, судя по сегодняшним разговорам, начал отрабатывать авансы, доказывать хозяевам, которых Джамал зовет «большими людьми», что расшибется для них в лепешку. И еще ему пришло в голову, что и эта сволочь Рождественский, и безобразно растолстевший Сашка вскочили неспроста. Оставили их с Джамалом с глазу на глаз, – решили, наверно, что без свидетелей он легче пойдет на уступки…
Он не ошибся: Джамал был рад, что дождался этой минуты, когда они остались одни.
– Зря ты нашу старую дружбу забыл, – сказал он со своей тонкогубой усмешечкой. – Теперь вот и мэром не будешь, и щит все равно уже, можно сказать, закуплен… И все без тебя, дорогой! Такие выгоды – и мимо носа. Плохо, что ты такой стал, мы, кавказцы, должны обязательно держаться друг друга, понимаешь? Скажи, плохо тебе было бы, если бы ты мэром такой столицы стал? Или если бы ты свой процент от Лефортовского туннеля получил?
– Слушай, что ты все какую-то ерунду говоришь, Джамал!
– Э нет, брат, это не ерунда… И вообще, все это много серьезнее, чем ты думаешь… У людей все продумано, все отлажено-просчитано – и «Сити», и Нагатино, и туннель этот… Все как один комплекс, один механизм должно было сработать, такие фантастические деньги – а тут ты! Как будто лом в этот механизм засунули! Как ты думаешь, оставят люди этот лом или постараются убрать его, чтобы не мешал шестеренкам вращаться? Так что, брат, ты сам все решил. Как говорили древние: «Mors tua, vitа mea» – мне жить, тебе умирать…
Странное дело, тогда Джамал говорил все почти открытым текстом, а он почему-то даже не придал в тот момент этому значения. На дружбу, что ли, старую понадеялся? Как бы то ни было, его интересовало в тот момент другое, меркантильное, так сказать.
– Слушай, Джамал, – решил спросить он, – если не секрет, кто щит проплатил? Город – уж это-то я знаю точно – ни копейки не дал, ни цента, а это ведь огромные деньги!
– Огромные, считаешь? – усмехнулся Джамал. – Кто основную сумму выложил – тебе знать не обязательно. А про то, про что ты догадываешься, могу сказать прямо: я в доле, тридцать миллионов мои. И я за них любому глотку перегрызу. Так что напрасно ты хочешь топить на правительстве проект глубокого туннеля…
И опять Георгий Андреевич не обратил внимания на угрозу, – мало ли что в полемическом запале говорится.
– Тридцать миллионов немаленькие деньги… Да, не успел я тебе кислород перекрыть…
– Не успел, – довольно рассмеялся Джамал. – Поздно ты банк начал банкротить, я ведь акции Универсала успел до того с рук сплавить…
– Стало быть, купил у каких-то бандитов и продал каким-то бандитам, так? А ведь по закону ты должен был выставить их на аукцион! И ты еще говоришь о какой-то дружбе, Джамал? Да как же ты мог!
Джамал сделал вид, что искренне удивлен:
– А почему нет, дорогой? Мои акции, кому хочу, тому и продаю. Деньги нужны были, чтобы не опоздать со щитом. Ты говоришь «закон» – и я говорю «закон». Закон бизнеса: если нуждаешься в средствах, срочно избавься от ненужных акций. Вот я и избавился. Да плюс к тому твой банк кредиты кому надо выдал, пока ты большими государственными делами занят был. Так что смело можешь на Универсале крест ставить – у меня такое предчувствие, что эти кредиты вряд ли уже вернутся… – И тут Джамал, честное слово, заговорщически подмигнул ему: вот, мол, как я тебя, Георгий, раз не хочешь с «людьми» сотрудничать… И еще добавил, глядя своим полупрезрительным взглядом из-под очков: – Я, видишь ли, предпочитаю бить первым. И знаешь почему? Потому что при хорошем первом ударе второй может и не понадобиться. – И обидно расхохотался.
Поговорили, одним словом, перед тем как расплеваться. Теперь уж точно навсегда.