Жена Турецкого Ирина вернулась домой через два дня.
Турецкий успел прибрать в этому времени квартиру. Даже продуктов каких-то накупил, чтоб все чин чином. И, надо сказать, вся суета ему была в радость. Он с остервенением мыл пол и окна, словно с себя смывал и всю грязь, и кровь, которой нахлебался за последние дни.
Грязнов подчищал концы следственного дела, которых оказалось немало – ниточка-то тянулась на кавказскую войну. Гиббоновскую банду тоже пришлось до конца раскручивать, но там уже все сыпалось легко.
И Турецкому стало скучно. Нет, он, конечно, ходил на работу, допрашивал свидетелей и обвиняемых, проводил очные ставки, писал постановления… Всплывали невероятные подробности. И с паромом «Рената», и с приисковым вертолетом, и с «афганцами». Оказалось вдруг, что убийство гаишника тоже каким-то образом связано с Принцем. Пули оказались из арсенала Кторова. Чем уже ему гаишник не угодил?
Но была область, где Турецкому никак скучно не было.
Вэлла.
Он, конечно, поговорил с ней. Она, конечно, все поняла. Она уехала. Но, Господи-Боже, как же это было трудно!
– Саш, – сказала жена, – устал? Тяжело, да?
После ужина они сидели на кухне и ждали, чтобы наступил момент легкости и родства. Ирина что-то почувствовала, какое-то отчуждение, а он понимал, что прикоснуться к ней сейчас не сможет, вранье получится.
– Ну, ты не переживай, – сказала Ирка тихо. – Я тоже от тебя немного отвыкла. Такова жизнь…
А Турецкий вдруг улыбнулся…
Похороны погибших на «Ренате» продолжались еще несколько месяцев. Сначала похоронили тех, чьи окоченевшие тела выловили в первые дни, потом находили погибших каждую неделю. Вскоре договорились несколько стран и снарядили подводную экспедицию. Легкая субмарина с манипуляторами опустилась на дно и тщательно обследовала затонувший паром.
Швеция и Эстония наблюдали за этим событием на экранах телевизоров.
Возле одного такого экрана сидел Марченко, отложив учебник эстонского.
Вот на экране мелькнул борт с оборванной надписью «…ата», вот камера субмарины сместилась вправо и открылась зияющая дыра в кормовой части. Зазубренные, вспученные края…
– Да, – сказал Марченко, ни к кому, собственно, не обращаясь, – взорвали все-таки, гады, из-за поганого золота девятьсот человек угробили.
Камера сместилась дальше, видны были остовы выпавших из парома автомобилей, в одном из них, показалось Марченко, мелькнула чья-то фигура.
Камера приблизилась.
Люди, прильнувшие к экранам в двух странах, ахнули от ужаса. Сквозь лобовое стекло на них смотрели мертвые глаза молодой женщины.
Марченко от досады хлопнул по столу ладонью.
Он бы и матернулся, но боялся теперь и слово произнести по-русски. Он и фамилию уже решил поменять. Будет теперь Маар.
Субмарина двинулась дальше, но, видно, что-то не замеченное ею зацепилось за один из манипуляторов.
Изображение дернулось, пошло мелкой полоской, камера неловко отползла в пустоту, но потом выровнялась и снова повернулась к парому.
Он вдруг словно ожил, медленно повернулся на бок, и из-под него вырвался огромный воздушный пузырь, распадающийся на тысячи других пузырей, устремляющихся кверху…
…Похороны продолжались.
Еще двадцать тел нашли спасатели после погружения субмарины.
Марченко распорядился, чтобы вместе с погибшими на «Ренате» похоронили шведского гражданина эстонского происхождения Рейна Мяяхе.
Короче, я не помер тогда, хотя уже и распрощался с этим светом. И даже, хотите верьте, хотите нет, мне открылось что-то главное про эту жизнь, в последний момент. Точно открылось. У меня, помню, аж дух захватило, так это было верно и здорово…
Вот только забыл я.
Открываю глаза – а надо мной тот самый мужик угрюмый. И улыбается.
– Жизнь, – говорит, – прекрасна и удивительна…
Может, это и была та самая истина?…