Сразу же после общения с операми из ведомства генерала Васильева, которым Голованов выложил всю информацию по «кутузовскому» пушеру, он позвонил подруге Людмилы Степановны Самсоновой, которую, оказывается, уже предупредил о его звонке генерал Самсонов, и поэтому предварительный разговор с Осокиной прошел без особенного напряга.
– Марина Васильевна, я хотел отнять у вас полчаса вашего времени, чтобы поговорить об убитой.
– Господи, какое страшное слово! Убитая... До сих пор не могу поверить, что это о Людочке Самсоновой.
– Да, согласен с вами – слово страшное. И поэтому я хотел бы прояснить для себя некоторые детали ее жизни. Если я не ошибаюсь, вы много лет дружили с Самсоновой?
– Господи, да о чем вы говорите! Считай, всю жизнь! Как говорит моя дочь, сейчас столько не живут, сколько ты с тетей Людой дружила.
– Так вы не против нашей встречи?
– Иначе я бы и не разговаривала с вами, – резонно заметила Осокина. – Тем более, что я действительно не верю в выводы следственных органов.
В ее словах прослеживались нотки старомосковской интеллигенции, и Голованов не мог не отметить этого. «Я не верю в выводы следственных органов...» Подобное не часто услышишь даже в самых продвинутых кругах.
– В таком случае, где и когда? Я мог бы и к вам домой подъехать, или предложить вам чашечку горячего шоколада в каком-нибудь кафе?
– Молодой человек, вы мне явно льстите, – рассмеялась Осокина. – Ну кто бы из моих подруг отказался от чашечки кофе или тем более горячего шоколада в приличном кафе?
– В таком случае, когда?
– В любое, удобное для вас время.
Марина Васильевна предложила «посидеть» в «Шоколаднице», которая находилась в двух шагах от ее дома, и уже через час официантка составляла с подноса на столик чашечки с горячим шоколадом, от запаха которого можно было захлебнуться слюной.
– Что еще? – спросила она. – Горячие пирожки, бутерброды, пирожное?
– А давайте-ка всего понемногу, – махнул рукой Голованов, вспомнив, что у него с утра даже крошки маковой во рту не было. – Кстати, с чем пирожки?
– Как обычно: с мясом и сладкие.
– Вы с чем предпочитаете, Марина Васильевна?
– Сладкие.
– А мне с мясом, пожалуйста. Да побольше.
– Вы же разоритесь так, Сева! – воскликнула Марина Васильевна, с удивлением рассматривая плечистого, весьма интеллигентного на вид мужика, который годился ей в сыновья. – К тому же, насколько я понимаю...
– Господи, да имею я право хоть раз в жизни попить кофе с настоящей москвичкой?! К тому же, должен вам признаться, я очень хочу есть.
– Что ж, благодарю вас за комплимент. Не каждый день в наши-то времена дождешься подобного.
Осокина отпила глоток шоколада, как-то очень красиво надкусила «корзиночку», удовлетворенно кивнула головой, которую украшала прическа из слегка подкрашенных, взбитых волос, положила пирожное на тарелочку и негромко произнесла:
– Спрашивайте, Сева. А то ведь сейчас принесут ваши любимые пирожки с мясом, и тогда, насколько я могу догадываться... Спрашивайте!
– Вы действительно очень хорошо знали Людмилу Степановну? Я имею в виду в такой степени, что она доверяла вам даже то, что порой и родне не расскажешь?
– Да! Пожалуй, именно так я могла бы определить наши отношения.
– В таком случае, вы знали о том тайничке, который находился в ее спальне?
– Естественно! И Людочка не раз доставала при мне свои побрякушки.
– Это были действительно «побрякушки» или все-таки...
– О чем вы говорите, Сева! Это были очень дорогие украшения, которые в свое время дарил ей ее художник. Я имею в виду второго мужа Людочки. Причем многое из того, что он дарил ей, было авторскими работами, и можете представить, сколько сейчас все это могло бы стоить.
– А кто еще мог бы знать об этом тайничке?
– Ну-у, я конечно не могу сказать точно, кто бы МОГ ЗНАТЬ, но знали о нем немногие.
– То есть, это был весьма ограниченный круг лиц, которым доверяла Самсонова.
– Да, – согласилась Осокина. – Пожалуй, именно так.
В этот момент, с горкой горячих пирожков на блюде, к столику подошла официантка, и Голованов вынужден был переменить тему на более нейтральную:
– Насколько я понимаю, Людмила Степановна умела ценить не только дружбу, но и родственные связи? По крайней мере, мне так показалось.
– Возможно, вы судите по тому, как она приняла генерала Самсонова?
– Да.
– Пожалуй, вы правы, – задумавшись, произнесла Осокина. – Она умела дружить и ценила в людях это качество. К великому сожалению, столь редкое в наше время. А насчет родственных связей... Она же детдомовская, а все детдомовские мечтают иметь большую настоящую семью. Но... У Людочки, к великому сожалению, не было детей, а у ее художника была всего лишь одна племянница, о которой, наверное, вы уже все знаете.
– Только то, что она также претендует на квартиру Людмилы Степановны.
– И все? – В явном удивлении Осокина вскинула подведенные брови. – Разве Яков Борисович вам ничего не рассказывал?
– О Григорьевой?! – удивился Голованов. – Нет.
– Впрочем, он мог и не знать этого. Людочка уже давно как бы для себя лично похоронила эту женщину.
– А что?.. Чего он мог не знать? – забыв про надкусанный пирожок, насторожился Голованов. – И с чего бы вдруг она ее похоронила?
– О-о-о, это длинная история и неприятная. Давайте-ка сначала сладенького чего-нибудь съедим. Чтобы не так мерзко рассказывать было.
...Когда Марина Васильевна замолчала, скорбно улыбнувшись при этом, Голованов понимающе кивнул и негромко спросил, стараясь не выдать своего интереса:
– И что, сын Григорьевой все еще баланду лагерную хлебает?
– Да ну, о чем вы говорите! – махнула рукой Осокина. – Он уже давно на свободу вышел, пожалуй, и двух лет не отсидел.
По ее увядающему, но все еще красивому лицу столичной интеллигентки скользнула гримаса язвительно-уничтожающей ухмылки.
– Людочка, царство ей небесное, старалась в людях только хорошее видеть, верила им, и как-то сказала мне, что Павла досрочно освободили, якобы за примерное поведение, как исправившегося человека.
– Что, появилось чувство собственной вины за искалеченную жизнь парня?
– Вроде того, – согласилась с Головановым Осокина. – По крайней мере, корила себя за то, что не забрала свое заявление обратно.
– Ну а вы?.. – осторожно, так, чтобы не спугнуть разговорившуюся старушку, спросил Голованов: – Вы верите в исправившегося Павла Григорьева? Насколько я понимаю, вы и его самого и его матушку тоже знали неплохо?
– Ну, насчет того, чтобы «знать неплохо», это пожалуй слишком сильно сказано, но встречаться приходилось... в доме художника.
Она почему-то мужа Самсоновой упорно величала художником, ни разу не назвав его по имени-отчеству.
– И?..
– Да как вам сказать? – не очень-то уверенно произнесла Осокина. – Порой так бывает, что прожил с человеком всю жизнь, но так до конца и не узнал его, а тут...
– И все-таки? – настаивал Голованов.
– Надежда, мать Павла, изначально показалась мне неприятным человеком. И она, кстати, тоже почувствовала во мне антипода, и была бы ее воля отодвинуть меня от Людочки, она бы всенепременно сделала бы это. А вот что касается ее сынка... Вы знаете, есть такая категория людей, которые хотели бы жить широко и красиво, но за чужой счет, так вот Павел Григорьев именно к таким и относится.
– И его досрочное освобождение за «примерное поведение»...
– Думаю, что это показуха. К тому же он неплохой артист по жизни, и кто-то, видимо, купился на это.
Расспрашивая Осокину о сыне Надежды Григорьевой, которая теперь тоже претендовала на квартиру Самсоновой, Голованов приготовил вопрос, который он уже не мог не задать:
– Скажите, а Григорьевы могли знать о существовании тайничка в спальне Самсоновой?
Марина Васильевна вскинула на Голованова удивленно-вопросительный взгляд, в ее глазах застыл невысказанный вопрос, и она как-то очень тихо произнесла:
– Вы намерены предположить, что...
– Упаси Бог! – поднял руки Голованов. – Просто может быть приговорен ни в чем неповинный человек, и мне нужно определить тот круг знакомых и друзей Людмилы Степановны, кто мог бы знать о ее тайничке.
– Да, конечно, – согласилась с ним Осокина. – А что касается племянницы художника... Конечно же знала! Ведь этот тайник делал ее муж... слесарь. И я... я даже не сомневаюсь, что об этом мог знать и Павел.
Проводив Осокину до подъезда и пообещав ей «прийти на ее пироги», Голованов вернулся к машине и, уже сидя в салоне, постарался осмыслить рассказ женщины, которая была в курсе всего, чем жила ее подруга с тех самых пор, как ушел из жизни художник. И еще раз удивился тому, с чего бы вдруг следователь прокуратуры зациклился на одной-разъединственной версии. Впрочем, всего того, что только что узнал он сам, тот следак мог и не знать. И уже одно это давало хоть какую-то надежду на пересмотр уголовного дела, возбужденного по статье 105, часть 2, «Предумышленное убийство».
Порывшись в записной книжке, Голованов нашел телефон Маурина и тут же набрал его, не особо надеясь на «теплую встречу». И не ошибся в своем предчувствии.
– Ну, что еще? – хмуро отозвался Маурин, не ожидавший от звонка Голованова ничего хорошего. По крайней мере, для себя лично как для опера.
– Слушай, Костя, – как бы не замечая его угрюмости, произнес Голованов. – А вы отрабатывали версию Павла Григорьева? Я имею в виду убийство Самсоновой. Если помнишь, конечно.
– А это кто еще такой? – пропустив мимо ушей «если помнишь, конечно», все с той же угрюмостью в голосе вопросом на вопрос ответил Маурин.
– Все ясно с вами! – хмыкнул Голованов. – А насчет, кто таков Паша Григорьев, даю развернутый ответ. Глядишь, и пригодится кое-кому.
– И что же за ответ таков? С-сыщик хренов!
– Записывай! Павел Антонович Григорьев, сын той самой Григорьевой, которая изо всех сил катит бочку на моего генерала. Так вот, несколько лет назад, а точнее – в тот год, когда умер муж Самсоновой, ее племянник Паша Григорьев решил обеспечить себе безбедную жизнь за счет того, что осталось вдове художника после смерти мужа. И он, подбив на это еще двух своих приятелей, отследил, когда его тетушки не будет дома, и проник в ее квартиру, предварительно сняв слепки с ее ключей. Чем бы все это закончилось, неизвестно, так как ребятки работали в перчатках, однако непрошеных гостей заметила соседка Самсоновой и тут же позвонила в милицию. Так что, когда вдова вернулась домой, ей оставалось только охать да ахать, да еще написать заявление в милицию. Кстати, она еще не знала на тот момент, что наводчиком был родной племянник ее мужа, которого тут же сдали его подельники.
– И что с того? – резонно заметил Маурин.
– А то, что этот самый Паша Григорьев давным-давно получил чистый паспорт и сейчас, насколько мне известно, спокойно проживает в Москве. Но это еще не все, Костя! Главное то, что о тайнике, в котором хранились драгоценности убитой, знали всего лишь несколько человек из ближайшего окружения Самсоновой, и одним из этих людей мог быть Паша Григорьев. А это, согласись, уже информация для размышления.
Голованов замолчал было, но тут же поспешил добавить, словно боялся, что вечно занятый старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа капитан Маурин пошлет его со всеми версиями куда-нибудь подальше:
– И еще один немаловажный факт, Костя! Далеко не каждый домушник мог знать об истинной ценности и стоимости той коллекции статуэток, которая была похищена из квартиры Самсоновой. Стоят себе статуэточки, радуют глаз хозяйке, да и хрен бы с ними! А Григорьев не мог не знать – и все статуэтки с полочек словно корова языком слизала.
Маурин долго, очень долго молчал, видимо переваривая услышанное, наконец спросил уже более жизнеспособным голосом:
– Насчет Григорьева информация точная?
– Точнее не бывает! Да и информатор более чем надежный. Из ближайшего окружения Самсоновой.
– М-да, – промычал Маурин, – дела. – И тут же добавил: – Но ты же ведь знаешь, тот следователь, что это дело вел...
– Знаю, Костя, все знаю! – успокоил его Голованов. – А поэтому прошу тебя сейчас об одном. Мне нужен полный расклад по Григорьеву, а также по тем его подельникам, которые шли с ним по тому, старому делу.
– И что, все?
– Пока все.
– А если вдруг всплывет что-нибудь из похищенного?
– Сомневаюсь, – резонно заметил Голованов. – Если это действительно дело Пашиных рук, то он, зная настоящую цену этим статуэткам, постарается временно припрятать всю коллекцию, а потом или вывезет ее за рубеж, или же загонит какому-нибудь подпольному олигарху.