Она хорошо сознавала свои женские недостатки и не собиралась поддаваться каким-то иллюзиям. Это сразу понял Александр Борисович, едва переступил порог дома покойной Дарьи и увидел сидящую у стола с чашкой чая женщину. Он постучал в приоткрытую дверь и вежливым тоном, но достаточно громко, спросил:

– Настя, ты дома?

Последовала пауза, будто женщина забыла свое имя и теперь вспоминала, кто это – Настя. Наконец, ответила низким голосом и почему-то на «ты»:

– Заходи! Не заперто.

Есть низкие женские голоса приятные, даже возбуждающие, вот как у той же Людки, когда она вдруг, посреди ночи, начала рассказывать о своих ощущениях, – так и рвались душа и тело немедленно усилить их. Но у женщины средних лет, серенькой в самом банальном смысле этого слова, голос был, как у бубнящего нетрезвого мужика – с заунывными, противными интонациями. Показалось, что она и в самом деле была «под банкой», может, еще вчерашней. И вряд ли пьянка ее была связана с какими-нибудь любовными приключениями, причина ее, скорее всего, от полного отсутствия оных. Лично он, Александр Борисович, и носом не повел бы в ее сторону. Некрасивая – это ладно, иногда и врожденное обаяние в сложных ситуациях выручает. Но на этом «топорном» лице и обаянием тоже не пахло. Рука, державшая чашку, чуть подрагивала, и женщина осторожно поставила чашку на стол. Именно на стол, а не на блюдце, которое находилось рядом. Могла промахнуться, понял Турецкий и улыбнулся. Но встретил ее суровый взгляд. Шутя, отмахнулся:

– Не бери в голову… – «Раз она – на «ты», не станем и мы церемониться». – Знакомые дела. У самого головка, бывает, прилечь требует. Ты, что ль, Настя будешь?

И снова последовала озадаченная пауза, пока женщина рассматривала его с откровенным недоверием, даже неприязнью.

– Я тебя, Настя, сильно задерживать не стану, один небольшой вопросец, можно? – Он изобразил максимально дружелюбную ухмылку.

– А ты кто? – она нахмурилась.

«Нет, генерал, – подумал Турецкий, – надо быть либо полным идиотом, либо слишком самоуверенным… тоже дураком, чтобы вообще поручать какие-нибудь серьезные дела таким вот «специалисткам».

– А я – сосед твой, тоже приезжий, как и ты. Неподалеку тут остановился. В доме у сестрицы твоего генерала.

– Какого генерала? – слишком быстро отреагировала она и тем выдала себя, что называется, с головой. – Не знаю никакого генерала.

– Настя, – Турецкий проницательно заглянул ей в глаза, которые слегка метнулись, – ты еще маленькой девочкой была, когда я сам себе агентуру готовил, не надо мне – «ля-ля»… Не хочешь, не отвечай, я тебя, сама понимаешь, насиловать за это не стану. И пытать – тоже. – Он засмеялся, но снова отметил настороженный ее взгляд. – Объясни мне, пожалуйста, на кой хрен тебе мой костюмчик понадобился? Он же тебе велик! И потом, это уже мой профессиональный совет: куришь – фиг с тобой, но окурки в доме, где ты проводишь обыск, оставлять после себя нельзя ни в коем случае. Вот эти, – он показал на пачку сигарет и пепельницу, в которой лежала пара окурков, испачканных губной помадой.

– Я… н-ничего не знаю… – Она выдавила из себя это слишком умное «признание» с большим трудом, – видно было «невооруженным взглядом».

– Конечно, не знаешь, – Турецкий ухмыльнулся. – Это тебя кто-то очень хитрый хочет подставить, верно говорю? Намазал твой окурок твоей же губной помадой и мне в помойное ведро подбросил. А я, мол, обязательно узнаю, кто такие сигареты курит, и сразу тебя в воровстве заподозрю, ведь так? И любая криминалистическая экспертиза подтвердит, что в доме у меня была именно ты. Как потом попробуешь отвертеться перед генералом, если он велел тебе сидеть в станице тихо, как мышь, и не высовываться? Он сам же об этом моему другу и рассказывал, когда тот, еще в начале этого лета, отдыхал здесь, в Ивановской, в доме его сестры, ну, где ты была, куда заходила без спросу. И где сейчас я временно проживаю. Значит, получается, что не только я, но уже и ты кому-то здесь здорово мешаешь? Угадал?

И она машинально кивнула. Но сразу же опомнилась и отрицательно замотала головой.

– Нигде я не была!

– Хочешь, чтобы я тебе тот окурок предъявил? И сравнил с этими? Так опять не в твою пользу получится.

– Не знаю я ничего, никаких окурков не знаю! – на ее лице «образовалась» гневная, «кирпичная» маска.

– Ну, не знаешь, и не надо, значит, я ошибся. Так и скажу твоему генералу. Мол, Алексей Кириллыч, я, было, грешил на твою сексотку, на Анастасию, а оказалось, что ее кто-то «пасет» и решил подставить. Интересно, кому это потребовалось? Может, ты мне подскажешь, Настенька?.. – совсем добрым голосом спросил он. – Да, и кстати еще. У Дарьи, ну, бывшей хозяйки этого дома, никаких родственниц нету. И не было. Одна она, из-под пенька вылезла, а тут ее братья-чеченцы и зарезали. От уха до уха. Это у них там, у себя, порядок такой – расправляться с неверными и предателями. Режут, как баранов. А с ней они так поступили потому, что она моему другу, ну, который был здесь, про них рассказала, выдала их с потрохами. Это когда младшего, Саида Хасмагомедова, астраханский спецназ тут брал. А Ахмет успел сбежать. С двумя своими подельниками, тоже чеченцами, объявленными в федеральный розыск как уголовные преступники. Вот какая веселая картинка вырисовывается! Слушай-ка, Настя, а что, может, кто-то из них сюда вернулся?! – вдруг «сообразил» Турецкий.

Женщина молча смотрела на него, а на лбу у нее выступили бисеринки пота. Тяжело соображать после «вчерашнего».

– Тебе, знаешь, чего сейчас надо? – участливо спросил Турецкий. – Стаканчик хорошего самогончика. Угостить? У меня есть немного, от Дусеньки, Лешкиной сестры осталось, как раз тебе головку поправить. Пойдем сходим, или сюда тебе принести? Жалко ж смотреть, как хороший человек мучается… Что ж я, нелюдь какой? Сам в таком положении ни разу не бывал, что ли? Не бойся ты, я тебе зла не сделаю. И генералу ничего не скажу, так уж и быть. Но только тогда уж давай и ты…

Его оборвала неизвестная мелодия мобильного телефона. Тот лежал в кармане кофты, которая мешком висела на Насте. Неверным движением она достала трубку, включила и поднесла к уху. Потом коротко и будто с испугом взглянула на Турецкого и, бормоча, ответила, что у нее – люди и она сама перезвонит через пять минут. Ну, десять, не позже.

Александр Борисович понимающе подмигнул ей и приложил указательный палец к своим губам. Он уже понял, кто звонит. А она смотрела на него так, словно он специально задался целью сделать ей подлость. Как на это реагировать, Настя не знала, но явно все было настроено против нее.

– Через пяток минут и перезвонишь ему, не волнуйся. Лучше давай дойдем до меня, ты примешь стаканчик на душу, и сразу полегчает. Тогда и разговор с начальством песней покажется. Пойдем! – Он поднялся.

И она нерешительно поднялась, кофту одернула на худых своих бедрах. Черт-те что, а не женщина! Ну, куда таких в агентессы-то? Кто ж ей свою сокровенную тайну-то приоткроет? Нет таких сумасшедших. А что, может, и случаются мужики, которые способны пожалеть такую вот бабу? Нет, вряд ли. Это все – не от хорошей провинциальной жизни.

К дому Дуси они пробрались через два двора, огородами «на задах», где ограда, заросшая бурьяном и крапивой, едва держалась, что называется, «на соплях», а потом проулком вышли на главную улицу наискосок от дома Евдокии Мамонтовой. Больше всего сейчас не хотелось Турецкому, чтобы им нечаянно встретилась Зина либо кто-то из женщин, с которыми уже был знаком московский сыщик. Но никого на улице не было. Накатывала дневная жара, и народ, не занятый на воде или на огородах, предпочитал отсиживаться в прохладных избах.

Турецкий знал уже, где у Дуси хранится «горючее», откинул коврик на полу на кухне, поднял люк и спустился в неглубокий погреб, а появился он с бутылью в руках, где было еще немало «драгоценной влаги».

– Видишь? – торжественно спросил у Насти. – И запомни: от человеколюбия еще никто не умирал. Бери в буфете стаканы, тебе – полный, а мне – до четвертушки, а то вдруг куда ехать придется? Тут «ментовка» непредсказуемая. – Он разлил самогон, достал из холодильника разрезанный арбуз и подвинул на тарелке к Насте. – Давай, поправляй здоровье. И звони своему шефу, а то он, небось, волнуется, что у тебя за народ такой, да?

И снова женщина машинально кивнула, но поморщилась и… махнула полный стакан. Вот это да! Но, надо заметить, что и качество самогона было выше всяких похвал. Этот акт был той самой необходимой точкой отсчета в разговоре с Настей, которой ей так не хватало, иначе с чего бы это она день начинала с чашки холодного чая? Только от недостатка средств, которых у любого агента никогда не бывает в достатке, всегда – в обрез. И этот провинциальный случай был тоже типичным – попробуй тут шикани, когда даже «паленая» денег стоит!..

Настя быстро пришла в себя, движения стали увереннее. Достала телефонную трубку и вызвала абонента.

– Алексей Кириллович, я… – она осеклась и метнула взгляд на Турецкого, но он лишь отмахнулся: мол, не переживай, и снова приложил палец к губам. – Да, сейчас одна… – Она опять выразительно уставилась на Турецкого, и он ей поощрительно подмигнул. – Нет, не знаю, честное слово. Да, заходила, но не… – и снова слушала нотацию. – У меня нет… Не знаю… А может?.. – в ее взгляде была растерянность. – Ну… эти? Соседи? Да, есть… Ладно… Извините, слушаюсь. Есть, поговорить. Всего хорошего, А-а-а… – очевидно, хотела сказать: «Алексей Кириллович», но «проглотила» язык под взглядом Турецкого.

С тяжелым вздохом отключила телефон и небрежно кинула его на стол. С тоской посмотрела на хозяина бутыли, а потом – просительно – на саму бутыль. И он понял эту молчаливую мольбу: взял стеклянную посудину и налил ей снова – почти до краев.

– Не много будет, а, Настя?

– Ой… – она слабо махнула рукой, посмотрела на него. – А сам? За компанию, что ли? Или… брезгуешь?

– Глупая ты, Настя. А вдруг ехать? Ты хочешь меня под монастырь, да?

– Да куда тебе ехать? Уже приехал… Давай, за твое… хороший ты, наверно, человек… Все хорошие, одна я плохая, чтоб им всем… – И она снова «махнула не глядя».

Ну вот, пора и поговорить.

– Так на кой вам мой костюм-то?

– Вот как перед Богом… – она прижала ладонь к впалой груди подростка, а ведь ей было наверняка хорошо за тридцать. Интересно, на чем ее сумел «взять» Привалов? – Не брала я твоего спортивного костюма…

– Я ж не говорил, что он – спортивный, – ухмыльнулся Турецкий, – откуда узнала?

– Говорил – не говорил, какая разница? Вон кто сказал… А я только видела его, обратила внимание – качественный, но не брала, мне он никак не нужен. Кто-то другой… наверно.

– Но ты-то ведь знаешь кто? Или догадываешься?..

– А ты и сам почти угадал. Это тебе надо вон туда, – она кивнула за окно, – в крайний дом с той стороны наведаться. Где забор железный. Я думаю, там он кому-нибудь приглянулся.

– Это чеченцам, что ли? – небрежно кинул он, и глаза у нее округлились, будто он произнес нечто запретное.

Значит, так оно и есть, вернулись разбойники. Славка как раз перед отъездом Турецкого сюда предупреждал его. Ведь нигде нет у них места надежнее, чем в доме Дадаевых, у которых, как теперь уже было видно, не имеется с чеченцами никаких неразрешимых проблем и противоречий. А вот с генералом они у них есть. Или еще будут, если ситуация в дальнейшем сложится так, как предполагает Грязнов. Ему виднее, он ими занимался уже.

Но сейчас важнее было знать другое. Настя, прибывшая от Привалова, должна была, по идее, «осуществлять контроль» в станице на случай появления бандитов. Но получается странным образом – наоборот: не от бандитов-чеченцев защищает, а, скорее всего, прикрывает их. «Интересная» политика… А, может, в ней-то и есть весь смысл происходящего? Этот вопрос надо бы обдумать.

Настя словно ждала его вопросов. И посматривала на бутыль. Эге, голубушка, да ты – наш человек, живой, не железный. Ладно, сказано ведь: не отринь руки просящего, и тебе воздастся. А что, может, Настя постарается, и костюмчик вернут? Нет, вряд ли. Но хоть одно уже известно.

Значит, Славка переговорил с Алексеем, и тот «воспринял» тему и тут же распорядился. Правда, по-своему. Мол, он к этому делу отношения не имеет, но попробует, а не получится, так он ни при чем. Детские «пряталки»: раз, два, три, четыре, пять, – я иду искать, а кто не спрятался, я не виноват…

– Вернулись они, да? – словно бы между прочим спросил Турецкий, наливая ей третий стакан, и кивнул за окно, в сторону соседей, и она ответила несколькими молчаливыми кивками. Но на этот раз выпила уже в два приема, не торопясь, даже с определенным достоинством. А выпив, тяжелым взглядом окинула Александра Борисовича, помолчала немного, вытянув губы в раздумье, и негромко произнесла:

– Ты поберегись, милок. Мой тебе дружеский совет, – и, взяв скибку арбуза, впилась в нее со всхлипом и аппетитным хрустом совсем молодыми зубами.

– Спасибо, – просто ответил Турецкий, понимая, что костюмчика ему больше не видать, не пойдет она искать его, нет у нее охоты встречаться с беглыми чеченцами.

Но вот теперь возникла другая проблема: эти бандиты находятся в розыске, однако при этом ничего не боятся, значит, у них «железная крыша». И кому сообщать? Привалову? Так он же первый и узнал об этом. И должен принять немедленные меры. Свой спецназ вызывать. Как делал это для Славки… Но тогда он делал потому, что именно Грязнов и был его целью, Грязнов – как муж Дуси. А теперь в Москве все на мази, и стараться больше не надо. Из-за Турецкого не станет генерал копья ломать. Что ж, значит, не дошло до него.

И Вячеслав не звонит… И эта сидит, сопит, шпионка фигова… Отдать ей, что ли, бутылку? Так ведь, пока всю не высосет, не остановится. А может, и не стоит останавливать? Да, в конце концов, гори тут все синим пламенем!

Даже и в дурном сне не мог предположить Турецкий, во что выльется его неожиданное прозрение…

Алексею Кирилловичу Привалову было отчего волноваться. Позавчера – одно, вчера – другое, сегодня – мать их! – третье! И повсюду торчит нос этого проклятого Турецкого! Да что ж он, такой неуязвимый, что ли? Или собственная служба совсем уже разучилась мышей ловить?!

То он, понимаешь, по станице шарит, какой-то новый компромат собирает! То подавай ему документы следствия! То он подбирается к Людке, и та готова уже распластаться перед этим наглецом, а с ним, со своим, так сказать, ведет себя как последняя сучка! А теперь еще и Вячеслав снова влезает в дело, которое, слава богу, обошлось без его участия… Дался им всем этот проклятый пчеловод!..

А вот интересно, откуда этим москвичам известны подробные детали того, самого первого обвинительного заключения, большая часть из которых была снята в апелляционной судебной инстанции? Эти чертовы тетки-станичницы разнесли, что ли?

Нет, вспомнил-таки генерал, что сам же и совершил мелкую ошибку, потянувшую за собой целую цепочку следственных проколов, когда поручил своему же оперу из службы собственной безопасности Володьке Климушкину ознакомиться с материалами расследований по тем уголовным делам и подробно проинформировать о них Грязнова. Ну, конечно, эйфория виновата! Едва увидел, как заблестели глаза у немолодых уже любовников, уверил себя, что партия сыграна в его пользу. Поторопился. И что вышло? Казалось бы, Дуська – в Москве, Грязнов – на крючке, радуйся! А перспективы – по-прежнему никакой. И – все этот Турецкий, чтоб ему!..

Но самое неприятное, что Людка словно остервенела! Впервые с ней такое, чтоб фактически выгнала из дома, даже не дав ему возможности, ну, хоть как-то смягчить ее необузданный и, главное, совершенно беспричинный гнев… Нет, что-то вокруг творится не то. Неужто и тут влез этот Турецкий?!

Мелькнула нечеткая мысль, которая стала понемногу оформляться в уже серьезное подозрение. И это дело требовалось срочно проверить, «треба разжуваты», что называется. А как? Да очень просто! Только ж та дура мямлит что-то, видно, сошла-таки с колеи и – в разнос, как уже случалось с ней. А что поделаешь, ну, такая она, но ведь и работать же умеет… при всех своих… недостатках…

Привалов сам теперь вызвал Скоркину.

– Слышь, Анастасия, ты чего там, «забурилась» опять? Все прошлое забыла? Напомнить? Я могу! – генеральский голос «залязгал», будто сцепками вагонов – вот, какой металл тяжелый!

– Да нет, – вяло отозвалась Настя. – Просто ночь не спала, голова болела. Сейчас – в норме. Извините, Алексей Кириллович.

– Кто у тебя был-то?

– Соседки заходили, страсти всякие рассказывали. Помнят они, чего «эти», ну, соседи, с Дашкой наделали… Не могу я с ними контачить, Алексей Кириллович, хоть увольняйте. Это ж не люди!

– Ну, ты еще будешь рассуждать мне! Не твоя забота, знай свое дело и помалкивай в тряпочку! – «Совсем уже распоясались! – подумал генерал. – Этого не хочу! Того не буду! Гнать их всех!.. Гнать-то гнать, да с кем останешься?..». – Я вот чего спрашиваю. Ты когда видела Турецкого в последний раз?

– Сегодня… – она хмыкнула. – Если вы говорите, что в последний раз…

– Да я не про то, дура! Когда он в станице появился, знаешь? Я ж тебе велел следить за ним!

– Я и следила… Может, и вчера приехал, только поздно, наверное. Я ж не могу весь день на ваш дом пялиться! И так уже бабы глядят с подозрением. Мол, не было у Дашки вашей никаких родственников, она «дурью» промышляла. И все пытаются выяснить, по какой я линии – материнской или отцовской? Тут у них все про всех известно. А я действительно, как дура последняя…

– Ладно, – грубо прервал ее Привалов, – где ты его видела?

– Так он сам и пришел.

– Как?! – генерал, казалось, онемел.

– Постучал, открыл дверь и вошел. Знаете, зачем пришел?

– Ну! Не тяни!

– А меня эти ваши, соседи, подставили. Вы им, что ль, велели?

– Как подставили? – «не понял» Привалов, снизив накал возмущения.

– А очень просто. Они ему мой окурок подкинули. И костюм забрали спортивный. А в вашей станице, оказывается, я одна «Кэмэл» курю. Он зашел, пачку увидел и окурок в пепельнице. Уж извините, Алексей Кириллович, – язвительно сказала она, – предупреждать надо, когда провокации готовите. Он и увидел. И все сообразил. Зачем, спрашивает, в помойное ведро свои окурки кидаешь? Прокол в оперативной работе! И костюмчик, говорит, тебе мой велик, так где костюмчик? Чего мне врать-то? Ну, я и созналась, что заходила. Раз уж он все равно вычислил. А про костюм какой-то я и не знала, может, вор залез, говорю. Хороший, что ли? А он отвечает: дорогой. И вот еще чего сказал: «Твоему генералу такого не достать. Эксклюзив, говорит! Жена из Парижа привезла, прямо от Ковалли, что ли?» А я и не знаю, кто это такой. Вот так получается с этими вашими… Чего отвечать, когда снова спросит? Откуда ему стало известно, что вы меня прислали?

– Много будешь знать, скоро состаришься… Раз известно, значит, знает…

Генерал вспомнил, что сам же после операции в Ивановской и намекнул Грязнову, что в станице будет «его человек», ну, должна ж быть хоть какая-то «отмазка»! Чтоб не доставали… Но это – чепуха, мелочь, не стоящая внимания.

– Точно вчера не видела?

– Не видела – это точно, а когда приехал, не знаю. Вечером еще машины не было. Может, ночью… Но вы мне объясните, если можно, Алексей Кириллович, зачем вы меня подставили? Цель какая? Так ведь и завалить запросто…

– Нарочно сделали! – резко ответил генерал. – Чтоб он «засветил» тебя. Что и произошло. Так мне было надо, и не лезь не в свое дело… А что стало про «этих» известно? И кому?

– Да бабы заговорили, что опять этих… «черных» видели. Мол, надо бы милицейскому начальству сообщить. Есть тут, говорят, один из Москвы, он всех в милиции знает, вот ему и сказать, чтоб из Астрахани снова бойцов прислали. Кончать пора, мол, с убийцами, которых кто-то пригрел. Я только повторяю, что сама слышала. Не понимаю, зачем это?

– Ладно, не понимаешь, и не надо. Без тебя разберутся. А ты, Анастасия, не суй свой нос, куда тебе не положено. Не забывай, что я ведь где взял тебя, туда же и отправить могу.

– А я уж и не знаю, где жить спокойнее: там, на зоне, или тут…

– Вот и узнаешь! – уже с откровенной угрозой почти рявкнул Привалов и отключил телефон.

«Странно, – размышлял Алексей Кириллович, – что Турецкий не звонит. Он же по каждому пустяку лез «на трубу». А тут такое дело, и молчит?.. Ну-ну, подождем, должен «прорезаться»… Раз уже бабы станичные обсуждают появление «черных», то и до Турецкого эта новость скоро дойдет… Вот тут и поиграем», – решил Привалов.

Не этот вопрос его сейчас беспокоил. В его голове уже созрела превосходная, с его точки зрения, комбинация. Она и все точки расставит, и от массы ненужных сложностей избавит. Одной, так сказать, оплеухой – двух зайцев сразу!

Другое тревожило. Откуда Вячеславу стало известно такое, в чем он, Привалов, даже самому себе признавался изредка, а не то чтобы чужим. Почему в одной из фраз мелькнуло слово «Цюрих»? Что за намек? Как же он сказал-то?.. Ах, вот: «Нашего брата никакие Цюрихи не спасают»… Явно же намекал на что-то. И еще фраза была, которая задела: «Москва нынче, Леша, с новым президентом разборчивой стала, прошлые связи иной раз больше компрометируют, чем помогают». Плохая фраза. Тоже намек, что далеко идущие расчеты строить рано. Или уже поздно… Да и Дуськиного влияния тоже что-то пока не чувствуется. Неужели все беседы с ней – впустую? Ох, эти бабы! Никому нельзя верить!.. А может, это сестрица успела трепануть? Но она-то откуда знает? Наверняка только от Марины, у которой язык вообще не из того места растет! Ну, да, пока тут, в Астрахани, жила, от бандитов спасаясь, почему ж не поговорить «по душам»? Но ведь тогда, значит, и Марине, – ох, и наградил же Господь супругой! – кто-то сказал? Неужели сам? В дурную какую-нибудь минуту?.. Совсем запутался генерал…

Вдруг припомнил, что только вчера сам же и говорил об этом треклятом Цюрихе Людмиле. А вдруг от нее? Но – как? Нет, Людка, конечно, вздорная девка, но не предательница. И потом, это ж не только его, еще и ее планы. Она на них рассчитывает, ей нужна другая жизнь. Настоящая жизнь, а не пыль прокурорского архива. Что ж она, сама себе враг?.. А если?..

Даже обожгло. Она ведь вчера весь день провела с Турецким! А тот – известный «ходок», еще Вячеслав говорил, что от него бабы без ума. Так, может, все-таки он? Его след?.. Кого спросить, его же самого? Или Людке учинить форменный допрос? И что это даст? Она же не сознается, если и сказала на самом деле. Но тогда уже – все. Отодрать ее во все корки и с тем проститься. Тогда и останется только надеяться на несчастный случай… Жесткая штука – жизнь…

А может, плюнуть на все? Этих людок при его-то капиталах можно будет каждый день менять. Послать все подальше, уехать в какую-нибудь Англию, откуда никого не выдают, купить себе… А такого добра, как людок всяких, везде навалом, не надо зацикливаться на одной. Да и она что-то в последнее время совсем уже несносной становится, всем недовольна, нос воротит, будто он уже окончательно форму потерял. Так нет же, сама недавно уверяла, что он ей, как говорится, в самый раз. Или врала? Никому сегодня нельзя верить!

«Но все-таки аккуратно, не заостряя внимания на этом москвиче, – решил Привалов, – допросить Людку надо. И популярно объяснить ей, что она, дура, сама себе яму роет. А не опомнится, – можно будет ей и хвост прижать… И чтоб про папашу своего даже и не заикалась, его тут еще не хватало, правдолюбца хренова… Спустили ему самовольство, активность его несанкционированную, вот пусть и говорит спасибо. И Бога своего благодарит. Вместе с прокурором. Нет, пора их всех на пенсию…»

Вот подумал так и усмехнулся. А какое ему-то, впрочем, до всего этого дело? Будто он собирается всю жизнь тут пыль астраханскую глотать? Да ту же Людку в удобную позу ставить? И уговаривать при этом не беситься, а честно отрабатывать бабье свое дело. За все то, что она получает теперь и на что рассчитывает в будущем. И она, и папаша ее вздорный…

Василий Игнатьевич Егоркин, худосочный, узкоплечий мужчина, очевидно, недавно переваливший свой полувек, был шокирован появлением Грязнова.

Вячеслав Иванович, разумеется, сразу заметил, что тот понял причину его посещения. Значит, «дело Калужкина» и самому следователю – правильнее сказать, старшему следователю по особо важным делам, то есть «важняку» – давно уже «плешь проело». Плешь у того была большая, и казался он скорее лысым, поскольку легкий венчик волос, «струившийся» по вискам и лбу, прической назвать совесть не позволяла. Этакий длинный, тощий и лысый мужик с висячим, как у птицы-марабу, носом. Окинул Грязнов коротким взглядом нелепую фигуру и сразу решил, что «порядочность», о которой говорил Привалов, здесь если и гнездилась, то очень глубоко, так что сразу и не разглядишь. Другими словами, он был типичным представителем «чинуш-неудачников», с нетерпением дожидающихся выхода на пенсию. И это будет тем единственным шагом, который и определит в конечном счете итог его хлопотной и усталой жизни. Обычно с такими людьми говорить не о чем, они неинтересны изначально. И еще, подумал Вячеслав Иванович с откровенной жалостью к своему предполагаемому собеседнику, подобными людьми командовать очень просто. Даже странно, что он дослужился до «важняка». А впрочем, чем черт ни шутит?..

Грязнов представился и коротко проинформировал Егоркина о цели своего посещения. И увидел, что и без того серое лицо следователя приобрело нездоровый, землистый цвет. Тема была откровенно неприятной для него. Причину тоже мог понять Грязнов: кому охота ворошить дело, в котором ты допустил грубые, непрофессиональные ошибки, причем вполне сознательно, притягивая, что называется, «за уши» необходимые для вынесения обвинительного приговора факты. И судьба человека, которого ты не оправдал лишь по той причине, что такое действие нанесло бы ущерб репутации куда более ответственного лица, явно теперь останется на твоей совести. Что ж, если совесть еще мучает человека, значит, далеко не все потеряно и выздоровление также может наступить после своевременного применения некоторых радикальных «лечебных» средств.

И Вячеслав Иванович сменил интонацию: где-то заменил свой напор сочувствием и пониманием, подводя следователя к выводу о том, что он был использован в чьей-то чужой игре. Об этом, собственно, он мог и не знать. Или знал, что хуже. Ведь в постоянной борьбе законности и целесообразности истина далеко не всегда способна одержать победу. Целесообразность – та же политика, и она, в свою очередь, диктуется складывающейся ситуацией. А вот ситуация в станице Ивановской сложилась такая, что нужно было срочно «закрыть вопрос», и в данном случае любые средства были хороши. Во избежание, вероятно, серьезнейших неприятностей, – для «высокого начальства» в первую очередь. Ну, и как следствие – для тех, кто нес ответственность за возможные действия, которые могли бы разрушить удобную тому начальству концепцию. А в таких условиях опять-таки есть только две позиции: либо законность, либо целесообразность. И в результате все возвратилось на круги своя, – к тому, с чего начали.

Это, примерно, как в известном спектакле Островского. Когда-то в молодости видел эту постановку во МХАТе Вячеслав, и великих актеров видел, а из всего веселого спектакля «Горячее сердце» ему очень запомнилось, как генерал с мужиками беседовал. Как, мол, вас судить прикажете? По закону или по совести? И велел чиновнику показать им, сколько в России законов. Тот и принес огромную груду книг. Ну, так как, мол, скажете? И мужики попросили судить уж лучше по совести. «Вот то-то, – вроде бы заметил генерал, – унеси законы…». Действительно, сплошная ведь актуальность!

Значит, в борьбе с законностью, то есть, по сути, с профессиональной совестью следователя, у Егоркина, надо понимать, победила целесообразность, подсказанная ему руководством прокуратуры. Иначе как трактовать нежелание Василия Игнатьевича разговаривать о том скверном деле?

Оставалась, правда, еще надежда на то, что произнесенное вслух имя генерала Привалова – в негативном ключе – сможет произвести на Василия Игнатьевича какое-то впечатление, что, в свою очередь, поспособствует установлению более-менее доверительных отношений. Если Егоркин не испугается возможных последствий, другими словами, если он еще способен называть себя мужиком…

– Ваш коллега, вы могли о нем слышать, Александр Борисович Турецкий, в данную минуту занимается выяснением обстоятельств, по которым, очевидно, вашими стараниями, Василий Игнатьевич, были сняты три обвинения с Калужкина. Но оставлено четвертое. Вот, собственно, о нем и речь, если позволите.

– А какое имеет значение, позволю я или нет? Наверняка ведь приехали, заручившись предварительными полномочиями или обязательствами неких верхних инстанций оказывать вам помощь при давлении на следователя. Разве не так? Впервые в жизни, думаете, такие вот «подходы»?

– Исключительно, чтобы успокоить вас, отвечаю: никаких обязательств и никакого давления не будет. Речь только о существе дела. Мы – люди давно уже не наивные и прекрасно понимаем, что если следствием не принимаются во внимание ни акты медицинских и криминалистических экспертиз, ни показания свидетелей, противоречащие выстроенной следствием версии, то тому должна быть очень важная причина. Можно догадаться и какая. И из этого факта «раскрутить» такое количество следственных и процессуальных нарушений, что кое-кому мало не покажется. Но сейчас я рассуждаю об этом чисто гипотетически. Александра Борисовича в настоящий момент интересует не вопрос: чьи конкретные интересы защитили следствие и суд, осудив непричастного к делу человека, а сам факт освобождения Калужкина и снятия с него инспирированного ему «липового» обвинения. Подождите немного, – Грязнов предостерегающе поднял ладонь, – я еще не закончил. Два слова, и вы наконец сможете выразить мне свое глубокое возмущение. И даже официальный протест, если пожелаете. Да я, честно говоря, и не сильно настаиваю, чтобы вы взяли на себя труд дослушать меня. В принципе это не мне, а вам необходимо. Знаете, почему?

– Ну?.. Почему? – выдавил из себя следователь.

– А потому что, доказав невиновность осужденного, и мы это обязательно сделаем, несмотря на категорическое нежелание ваших местных органов милиции, прокуратуры и суда, а также специально подобранного и грамотно обученного защитника, возвращаться к этому делу, мы невольно создадим вокруг вас, Василий Игнатьевич, в первую очередь крайне негативную атмосферу. Более того, начальство от вас немедленно открестится, сделав «крайним». И уже после этого вопрос о вашем профессионализме и вообще о вас будет раз и навсегда снят с повестки дня. А уж пресса постарается, – она обожает подобную «жареную» фактуру, – как можно шире «раскатать» ее в средствах массовой информации. И мы ей поможем. И не только в Астрахани, надеюсь, поскольку у нас есть возможность привлечь… Ну, скажем так, в силу достаточно близких в недавнем прошлом отношений, привлечь внимание Генеральной прокуратуры. Вам же наверняка известно, какое пристальное внимание уделяет наш президент правовым нормам? Он сам – юрист, а дело, между прочим, достаточно вопиющее. Великолепный прецедент для постановки и широкого обсуждения вопроса о крайне низком уровне проведения следственных действий.

Грязнов усмехнулся, заметив протестующий жест Егоркина, который даже встал со скамьи, на которой они сидели в парке оздоровительного комплекса. С немалым трудом Вячеслав Иванович уговорил следователя выйти из здания на территорию, чтобы обсудить проблему без посторонних. Еще и жена Егоркина не хотела отпускать мужа одного, боясь, вероятно, что его, как минимум, похитят. Выражение на лице ее было примерно такое: опасность грозит им тут со всех сторон. Вот как запугали «поборника установления истины»!

Егоркин, видел Грязнов, был действительно не в себе, так его, вероятно, «достали» и свои, а теперь еще и чужие. И тут Вячеслав Иванович решил, что пора вступить в дело дальнобойной артиллерии.

– Я хочу вам, Василий Игнатьевич, нарисовать одну небольшую картинку, а потом спросить у вас, в чем я окажусь неправ, разрешите?

Грязнов заговорил почти ласково, как с больным человеком, и Егоркин лишь сокрушенно вздохнул и почти обреченно махнул ладонью, вернувшись на скамью. Ничего, мол, с вами не поделаешь…

– Между прочим, в расследовании, как вам ни покажется странным, весьма существенную помощь нам оказала ваша дочь. Естественно, что ее имя не будет нигде фигурировать, можете быть в этом абсолютно уверены. Но она помогла нам раскрыть, мягко говоря, человеческую суть генерала Привалова, а также его ближайшие планы. А вот теперь имейте в виду: одно ваше лишнее слово, и ей будет грозить смертельная опасность. У меня имеются все основания так говорить, поверьте на слово, не проиграете, во всяком случае.

– Ее-то зачем?! – в отчаянье воскликнул Егоркин.

– А ее никто не заставлял, даже и не настаивали, не просили. Это ее собственная инициатива. Очевидно, как всякий честный человек… Можете ею гордиться, она выказала куда большую принципиальность, если это свойство характера может иметь различные степени. Полагаю, что уже сам этот факт вам о чем-то говорит, а потому настойчиво советую соблюдать крайнюю осторожность с теми, кто требовал от вас нужных результатов расследования. И в первую очередь – в отношении моего бывшего доброго друга Алексея Кирилловича, оказавшегося совсем не тем, за кого себя активно и профессионально выдавал. Увы, и я дал маху, грешен, хотя это – не утешение. Но я – на пенсии, а вам ведь еще далеко до нее? Так вот, к делу. У него скоро кое-что может взорваться под ногами. И он сам уже понимает, что вы крепко зарвались с этим бессловесным Калужкиным. Вы будете вынуждены освободить его, дезавуировав собственные выводы, если… Если ваши коллеги не попытаются убрать осужденного, как это обычно делается в подобных случаях в криминальной среде. Что скажете?

Егоркин помолчал, а потом безразлично пожал плечами. Ну и тип!

– Ну, а теперь я хотел бы услышать от вас самый простой ответ: кто настаивал больше всех на обвинении пчеловода? Привалов или Микитов? Хотя, в общем-то, это одно и то же, ибо они – и милиционер, и прокурор, – друзья-подельники, как выясняется. Прошу отметить, со слов Людмилы Васильевны. Понимаете, куда дело пойдет? Ну, так кто усердствовал больше остальных?

Егоркин задумался. Протестовать он уже больше не хотел. Значит, информация Грязнова не была для него новостью. Это – похвально, ему теперь есть за что бороться. Да, виноват, но ведь как давили! Чтоб потом набраться храбрости и – поименно…

И Вячеслав Иванович не ошибся. Но, наверное, больше всего на «воспаленную» совесть следователя подействовало упоминание имени его строптивой, но все равно горячо любимой дочери. Или Василий Игнатьевич понял, что в сложившейся, крайне неприятной для него ситуации единственная помощь может последовать лишь от этих, достаточно, как он уже заметил, известных даже здесь, в Истринском пансионате, «пенсионеров» из частного сыска с недавно еще громкими фамилиями. Ну, и оставшимися связями наверняка.

Впрочем, перечислять действующие лица поименно Грязнову не требовалось. Нужен был главный, от кого указания исходили. И на эту роль, как ни печально, «тянул» именно Алешка Привалов. Сообщению Сани Вячеслав почему-то поверил сразу, хотя оно и ударило достаточно больно. И не только по самолюбию. Получалось, что вовсе уже потерял нюх старый сыщик. Не разглядел в ближнем, и так можно было сказать, затаившегося врага, одного из тех, с кем всю жизнь боролся Грязнов, получая и оплеухи от начальства, и скупые слова признания его профессионализма. А у Сани Турецкого что, иначе было? Да то же самое, разве что в других размерах. Хотя как смотреть на вещи…

Собственно, и признания Егоркина, пожалуй, уже мало что изменили бы кардинальным образом. И кто давил на него больнее – областной прокурор Микитов или начальник ГУВД Привалов, – особого значения тоже не имело. Возможно, куда важнее могли бы стать условия, которые диктовались ему начальством. Баш на баш или как-то там еще? В свою очередь, они тоже, должно быть, обещали что-то Егоркину. Но тогда почему у него, по существу, четкого, а может, и честного исполнителя чужой воли, такое сумрачное лицо? Или «разменной монетой» в той ситуации оказалась именно дочь, из-за которой пожилой следователь и готов был подписаться под любым требованием руководства? Тут ведь все может быть…

Но самым тяжким испытанием Вячеслав Иванович посчитал для себя разговор с Дусей. Он еще не был готов к нему. Саня, конечно, настоящий друг и желает ему только добра, об ином и речи быть не может. Но ведь вольно или невольно Дуся оказалась задействованной, пусть и помимо своей воли, в тяжком грехе предательства. Иначе поведение Алексея Привалова расценивать сейчас было невозможно. Захотел, понимаешь, в рай въехать, причем нагло, почти в открытую, ничем не брезгуя и используя даже собственную сестру в качестве подсадной утки! Каким же мерзким гадом надо стать для этого!..

Всплывали в памяти детали бесед с Алексеем, разговоров во время случайных встреч и в Москве, и потом, во время отпуска, на Волге, где, казалось, гостеприимству генерала не было предела. Даже активное участие того в операции по задержанию бандита Саида вспоминалось. Но теперь, в свете новой информации, то, что представлялось логичным и единственно верным, обретало другой, почти зловещий смысл. Надо же быть таким иудой, чтобы любое слово, любое событие использовать в собственных целях! А цели-то сами? Деньги, деньги, наркота, сломанные судьбы людей, горе и беды… И над всем этим – будто зловещая тень, хищный силуэт главного астраханского милиционера. Неужели Евдокия знала об этом и молчала, работая на брата? Да и какой он там брат? Седьмая вода на киселе, одно слово, что родственники… Или генерал использовал женщину втемную, рассчитывая заработать крупные дивиденды от знакомств и связей мужа своей отдаленной сестры? Вот это, наверное, и есть самое верное объяснение. Но Дуся все равно должна ответить честно: было или нет?

Почему-то боялся поставить вопрос в такой плоскости Грязнов. Может, оттого, что и сам понял, что его попытка обзавестись семьей – последняя. Другой больше не будет. Слишком много было уже сделано в жизни ошибок подобного рода, чтобы повторять без конца одно и то же. Да вот и Саня уверяет, что женщина эта – чиста, как ребенок, и обмануть ее, обвести вокруг пальца, такому изощренному преступнику, как Привалов, ничего не стоит. Уверяет Саня, а верится все равно с трудом. Тяжкий труд взвалил на свои плечи Грязнов.

А Дуся еще ни о чем не догадывалась. Она вся жила одним только своим Славушкой. «Славушка то, Славушка это…» – и так без конца. И квартира после добротного евроремонта стала выглядеть, теперь уже и ее усилиями, словно игрушка. Душа буквально только что радовалась, глядя, как большой и яркой, цветастой бабочкой порхает по квартире Дуся, а теперь скорбит. И как трудно объяснить это милой и любимой женщине, которая души не чает в своем муже. Ну, конечно, в муже, в ком же еще?..

И Вячеслав Иванович решил не форсировать события, а тяжелый разговор отложить по крайней мере до ночи. Вот когда Дуся немного успокоится от бесконечных дневных забот, от энергичных перестановок во имя дальнейшего улучшения и без того улучшенного быта, а это может быть лишь ночью и в темноте, вот тогда и выложить перед ней все начистоту. Реакцию уже мог предчувствовать Грязнов и страшился ее, понимая, что психика Дусина может не выдержать, и женщина сорвется со всех тормозов. А тогда – судьба их обоих непредсказуема. Но говорить-то надо, такое не скрыть…

Вот и теперь, разговаривая с Егоркиным, Вячеслав Иванович постоянно думал о том, другом разговоре, который мог закончиться и для Дуси, да и для него самого моральной катастрофой. Ничего не боялся в жизни Грязнов, но сейчас откровенно надеялся на то, что хоть кто-то смог бы подсказать ему, как поступать дальше. К ребятам в «Глорию» поехать, что ли? А какой толк, если они уже все поголовно влюблены в Евдокию? И не завидуют ему, своему начальнику и «боссу», лишь по той причине, что этот брак, если он состоится, останется по большому счету первым и последним в его жизни. Какая тут зависть? Вот и Саня – о том же.

– Так вы можете мне ответить честно, Василий Игнатьевич?

– Я пытаюсь это сделать… Но очень боюсь за Людмилу. С ее непредсказуемостью… А ваш коллега, он что? Имел личный разговор, или это все – ваши домыслы?

– Личный, личный…

Грязнов сдержал ухмылку: одна позиция «в шкафу» чего стоит! Ох, Саня, нельзя его отпускать одного, обязательно набедокурит!..

– Собственно, я не открою секрета, если скажу, что «давил» прокурор, а вот подсказывал ему, несомненно, Привалов. Был эпизод… Меня вызвал к себе Арсен Гаврилович. Ну, «песочил» за то, что следствие затягивается. А тут ему позвонили по мобильному. Не по городскому, а именно по сотовому телефону. Микитов как-то странно поморщился, будто от зубной боли, скривил лицо, но, кинув взгляд на меня, – а я стоял, он даже сесть мне не предложил, – вмиг «исправил» выражение и резко кинул в трубку: «Да понял я, все прекрасно понял, Алексей, не морочь людям головы, они делают свое дело. Я же не лезу в твою епархию… В общем, договорились».

– И вы решили, что звонил Привалов? И почему звонок должен быть связан именно с вашим расследованием? Чем объясните?

– Да вот же сразу разговор и продолжился. Микитов кивнул на трубку и сказал: «Сами видите, Василий Игнатьевич, что тянуть дальше бесполезно. С нас же теперь не слезут. Все обожают указания давать, даже…» Он не назвал звонившего, но имя Алексей у нас в руководстве принадлежит одному Привалову. Вот и делайте свои выводы сами… А я больше ничем помочь не могу.

– Но почему же вы, Василий Игнатьевич, не обратили внимания на акты экспертиз? Почему не допросили в качестве свидетелей жен и соседей жертв? Я и сам слышал, и вот теперь Турецкий подтвердил слова женщин, что они хотели дать показания, а Полозков, милицейский дознаватель, просто отмахивался от них, действуя в соответствии со своими целями? Куда он вообще девался, этот дознаватель? Мы ведь его арестовали, к слову, по указанию того же Привалова.

– Я не знаю. Слышал, что его куда-то перевели. С понижением в должности. А вот акты экспертиз ко мне в руки попали, очевидно, уже отредактированными. Отсюда и несовпадения, о которых вы говорите. Но не я их редактировал, уж поверьте. И вина моя может заключаться в том, что я выполнил прямые указания областного прокурора, иначе меня бы выгнали без всяческих пособий. А у меня, извините, жена не работает и не блещет здоровьем, и дочь получает копейки – из милости. Сами знаете какой! И главное – чьей… – Последние слова Егоркин произнес зло и громко, после чего замолчал. Впрочем, и говорить уже было не о чем.

Но, прощаясь перед уходом, Вячеслав Иванович напомнил Василию Игнатьевичу о том, какая опасность грозит его дочери, а также и о том, что, вполне возможно, если удастся привлечь к делу Калужкина внимание Генеральной прокуратуры, от Егоркина в любом случае потребуют объяснение. Лучше продумать заранее.