Секретарша Меркулова Клава была не в духе. Она чересчур энергично вправила лист бумаги в пишущую машинку, буркнула в ответ на мое утреннее приветствие: «Для кого доброе, а для кого нет», — и стала стучать по клавишам. Мне было наплевать на ее настроение. Мне вообще было наплевать на все на свете, кроме одного: мне надо было доказать — самому себе — Лана здесь ни при чем. Я должен был избавиться от подозрения.
— Клавочка, я вас попрошу еще раз вспомнить: кто, кроме вас, читал написанное мною поручение Грязнову…
— Опять вы за свое, Александр Борисович! Я же сказала, что я отдала Жозефу Алексеевичу…
— Клава, — перебил я ее, — постарайтесь вспомнить, кто мог прочитать эту бумагу. Может быть, случайно. Может быть, кто-то находился в вашей комнате или вы выходили и оставили дверь открытой…
— Да никуда я не выходила, что вы, в конце концов…
Клава осеклась, увидев выражение моего лица.
— Вообще-то… вы знаете… Такая получилась история… Пархоменко, то есть Леонид Васильевич, как вы только ушли с Константином Дмитриевичем.
— Ну же, Клава!
— …принес мне печатать доклад в горком партии. И сказал, что все бумажки подождут… А вы сказали, что это очень срочно… И я… попросила практикантку напечатать…
— Какую практикантку?
— Белову… Она всегда у меня сидит, когда Константина Дмитриевича нет… И в этот раз сидела… Она напечатала и сразу же ушла. Сказала, что очень болит голова.
Семен Семенович Моисеев одиноко сидел в своем кабинете и сортировал картотеку. Обычно он этим занимался при плохом настроении, говорил, что это как пасьянс — успокаивает нервы.
— Что у вас нового по линии уголовной статистики, Семен Семенович?
Моисеев снял очки, прищурился — Вас ведь не это интересует, Александр Борисович, а? Есть ко мне вопросы, достойные внимания? Спешите тогда, а то вот уйду на пенсию.
Значит, опять был разговор с Пархоменко о том, что старому криминалисту пора на пенсию. Дурак этот Пархоменко, не понимает, что Моисеев со своим опытом и трудолюбием даст сто очков вперед любому новичку.
— Семен Семенович, почему вы не пожалуетесь прокурору города? Или даже генеральному. Меркулов вас всегда поддержит.
— Это с моим-то… пятым параграфом жаловаться? Забудем, Александр Борисович, это не предмет для обсуждения…
«Надо поговорить с Меркуловым», — подумал я и сказал:
— Семен Семенович, не откажите мне в любезности сходить со мной в туалет.
Моисеев нисколько не удивился нелепому предложению и задвигал стулом.
Убедившись, что мы одни в окружении писсуаров, я сказал:
— Мне срочно нужна фотография наших практикантов. Обязательно всех четырех. Придумайте сами предлог для съемки, ну там для стенда…
— Никаких стендов, Александр Борисович, никаких предлогов. У меня есть фотографии — и не одна — всех наших пятерых практикантов. Я их фотографировал в первый день практики; вас, помню, тогда не было… И девочка эта, Ким, была еще жива… Идемте, я вам дам, и пожалуйста, не предупреждайте меня, что все это должно остаться между нами…
Меркулов разбирался с делом, которое вела молодая следовательша. Она сидела возле Меркулова, задрав короткую форменную юбку до невозможности, и докладывала фабулу расследуемого дела.
— Извините, Константин Дмитриевич, — сказал я, мне только что звонили из адмотдела горкома и просили срочно приехать. Ну, по тому делу на контроле… Вы знаете. Следовательша с неприязнью взглянула на меня:
— Турецкий, мы заняты.
— Но Меркулов поспешно отложил дело:
— Нэлли Федоровна, извините. Разбор вашего дела придется отложить на другой раз.
Следовательша взяла дело и, тряхнув завитушками у висков, развернулась на сто восемьдесят градусов.
Когда дверь за нею закрылась, Меркулов еле слышно спросил:
— Что случилось?
Я нагнулся над его ухом:
— Операция «Фауст» входит в свою завершающую стадию…
А громко — для тех, кто прослушивает, если таковые имелись, пробасил:
— Извините, но вы просили меня занять очередь в парикмахерскую. Мне звонили — наша очередь подошла.
Меркулов потер щеки, заросшие рыжей щетиной.
— Действительно, я сегодня не брился.
Мы вышли из прокуратуры и пошли по Новокузнецкой в сторону метро. Летняя Москва зеленела нежной листвой, а чистое, не омраченное облаками небо, казалось, гарантировало вечность жизни.
Пока мы шли до парикмахерской, я доложил Косте обстановку, рассказал о вчерашнем визите к Рогову в ГРУ. Опустив лишь одно — беседу о жене маршала Агаркина.
— Садитесь вот сюда, в кресло, — сказал Меркулову парикмахер Лившиц, — а я на минуточку выйду — взгляну на свою машину и заодно сниму дворники, а то знаете как у нас: раз-два, и половины автомобиля нет.
Это нас устраивало. Пока парикмахер Лившиц отсутствовал (он один обслуживает свое краснознаменное хозяйство — знамя районного УБКО стояло в углу), мы с Костей коротко обсудили сложившуюся ситуацию по делу Лагиной.
— Что будем делать, Костя? Бороться или не бороться? — спросил я на правах ведущего совещание. В парикмахерской мы были одни.
Меркулов боднул головой:
— Конечно, бороться!
— Тогда предлагаю план: выхватить звено, ухватиться за него и… и вытащить всю цепь. Предлагаю — определить «объект» и взять его в разработку. Я имею в виду — агентурную разработку.
— А что, есть «объект»?
— Есть.
— Кто?
— Туманов, — сказал я. — Помнишь показания Бирюкова? Ты их читал и слушал пленки. Он сказал, что они переложили деньги из инкассаторской сумки в чемоданчик, а чемоданчик отдали странному человеку, подъехавшему к «Варшавской» на «Запорожце». Этого мужчину Валет видел со спины: он взял чемоданчик у Малюты Скуратова и понес к своей машине. И шел он странно, переваливаясь из стороны в сторону — словно пьяный… Я сам даю пьяным на опохмелку тридцать копеек. Но я не знаю пьяных, которым вручают четверть миллиона… Знаешь, в чем секрет? Он ходит на протезах. Такое впечатление, что идет пьяный… Есть и дополнительные сведения — Туманов живет в районе метро «Варшавская», ездит на «Запорожце», на том, что выпускают специально для инвалидов…
— И что ты предлагаешь? — серьезно спросил Меркулов.
— Хочешь попросить у меня санкцию на обыск и задержание?
— Сначала я так думал, потом решил — это неправильно. Щуку нельзя пугать, ее следует брать на живца, на приманку. Я думаю так. Телефон его надо взять на кнопку. А за ним самим — организовать наружку. Кроме того, надо каким-то образом подпустить к нему Жукова. Он подходящая личность, из Афганистана и в Москве давно не был.
— Александр Борисович, частный сыск в нашем государстве законом не предусмотрен, — сказал Меркулов и откинулся в парикмахерском кресле. (Излишняя твердость, с которой он произнес фразу, ясно доказывала, что Меркулов сожалеет об этом упущении закона.) И добавил: — Надо подумать.
— Чего, Костя, думать? Санкции прокурора на эту операцию не требуется, твоей ответственности тут нет.
— Я, Саша, говорю о соблюдении законности, а не об ответственности.
— Агентурной службы по конституции у нас тоже нет, однако весь милицейский сыск пользуется услугами широкой сети агентуры.
— Да, но с санкции начальника управления милиции.
— Не беспокойся. Шура даже со своим гриппом выжмет «добро» из начальника МУРа, сам знаешь…
Пришел Лившиц и стал накладывать на щеки Меркулова белую воздушную массу. Меркулов закрыл глаза.
Я твердо сидел на свободном стуле и следил в зеркало за манипуляциями парикмахера над лицом Меркулова. Как только он открыл глаза, я резко спросил:
— Ну так что?
Меркулов хохотнул своим низким горловым смешком:
— Хорошо, твоя программа полностью принимается. Без поправок.
Я опустил в прорезь телефонного аппарата двухкопеечную монету и набрал телефон Романовой.
— Меркулов дал согласие. Запускайте операцию по всем правилам вашей науки. И это не приказ, Шура. Это — просьба, Костина и моя.
— Поняла, не беспокойся, Саша. Все будет, как в лучших домах Лондона, — сказала Романова своим спокойно-решительным голосом и шмыгнула носом: грипп ее, кажется, еще больше разгулялся.
Я положил трубку на рычаг, не знаю, как там в лучших домах Лондона, но в наших «лучших домах» — на Петровке и на Лубянке — умеют подслушивать чужие разговоры и беседы и снимать скрытыми камерами чужие тайные встречи.
Я сидел в кабинете Грязнова — Погорелова и курил. Я курил спокойно, глубоко затягиваясь и следил за мерцанием тлеющего огонька. Грязнов колдовал с записывающее — подслушивающим устройством.
— Послушаем, что записал нам дивизион слежки. Первая запись. Телефонный звонок по номеру 225-23-44, усекаешь?
— Усекаю. Тот самый номерок, что мы выловили у Гудинаса.
— Между прочим, в справочниках не числится, Сашок.
— КГБ? или ГРУ?
— Слушай сюда, как говорит наша мать начальница.
Грязнов включил запись.
«Туманов. Двадцать шесть и шесть. Добрый день, Эдуард Никитич!
Неизвестный. Шесть и двадцать шесть, вернее. В чем дело?
Туманов. Надо срочно увидеться. Относительно начинки для праздничного пирога.
Неизвестный. До праздника еще далеко, успеем.
Туманов. Есть неприятные новости.
Неизвестный. Хорошо. Через час на старом месте».
Грязнов нажал кнопку остановки магнитофона.
— «Двадцать шесть и шесть» — это что, добавочный?
— Думаю, что нет, Сашок. По-видимому, пароль. А отзыв — наоборот: «Шесть и двадцать шесть, вернее». Сегодня двадцать шестое, месяц — июнь — шестой. Так? Завтра будет — двадцать семь и шесть.
— Примитивно уж очень.
— Знаешь, иногда явления жизни весьма ординарны и кажутся именно тем, что они есть на самом деле… Чего хохочешь? Думаешь, только вы со своим князем Меркуловым можете разводить философию?.. Ладно, давай слушай дальше. Наши ребятишки потопали за Тумановым, тот сел в свой инвалидный «Запорожец» и привел их — куда думаешь? — к Ильинским воротам, прямо напротив здания ЦК. Туманов сел на скамейку возле памятника героям Пдевны. Кормил голубей. Потом на лавочку присел молодой человек в светлом костюме и стал читать газету. Муровские ребята, однако, успели его пару раз щелкнуть, перед тем, как он газеткой прикрылся.
Грязнов снова нажал кнопку.
«Неизвестный. Я тебя, Тамерлан, предупреждал: звонить только в установленное время.
Туманов. Фю-фю-фю… Цып — цып — цып… Валет завалился, Малюта… Как бы чего не наболтал.
Малюта. А что он знает? Цезаря мы убрали. Из катакомб выбрались. Следов нет…
Туманов. Неспокойно мне.
Малюта. Ты меня за этим вызвал?
Туманов. Спешить надо. Начинки мало. Надо бы еще забашлять. Людей нет. Транспорта.
Малюта. Завтра займусь.
Туманов. Надо бы сегодня.
Малюта. Сегодня не получится… Ты газеты читаешь?
Туманов. Цып-цып-цып. Ненавижу голубей этих. В квартире весь подоконник засрали… Ну, читаю. Особенно про футбол.
Малюта. Знаешь, кто прикатил?
Туманов. А-а. Мухаммед Нангар, да? Большой человек стал. Он у меня начинал, когда я его отдел в ХАДе курировал. Неплохой оперативник, только большой трепач.
Малюта. Сам ты трепач, Тамерлан… Так что сегодня в афганском посольстве прием. Завтра займусь. Я тебе позвоню».
Грязнов перемотал пленку и спросил: — Догадываешься, куда этот Малюта Скуратов направился?
— В здание Центрального Комитета партии на Старой площади.
— Точно. Личико его мы срисовали быстро — начальник личной охраны генсека, подполковник ГРУ товарищ Троян Эдуард Никитович собственной персоной. Так что Женьку подряжаем на знакомство с ним сегодня, уже все организовали. Женька свой человек среди афганцев, его знакомцы из Кабула там тоже будут. Так что начнем разрабатывать сразу Трояна. Туманов для нас сейчас мелкая сошка, исполнитель. Мы с тобой будем Женьку страховать снаружи. Ему надо показаться Трояну, напроситься в помощники с транспортом.
— Будем пробовать пароль? Двадцать шесть и шесть? А вдруг это только телефонный знак?
— У тебя есть другие предложения?
— Подождать. Узнать, что они имеют в виду под праздничным пирогом.
— Вот он и узнает сегодня.
— А если все провалится? Если Троян ему цианистый калий бросит в бокал с шампанским?
И Грязнов снова задал тот же вопрос: — У тебя есть другие предложения? А если они свой «праздник» на завтра наметили — тогда как? Катакомбы мы прокуковали. Как ты думаешь, что они из этих катакомб вывозили? Наверняка взрывчатку. Начинка для пирога — взрывчатка. Деньги им нужны — точно, для этого и на дело ходили — инкассатора грабить. Динамит кто-то у военных интендантов закупает килограммами. Гебисты сейчас один арсенал трясут: недостача на 150 тысяч рублей. Куда-то делись — 12 тысяч патронов, 500 ручных гранат, 1,5 тонны взрывчатки и даже пять малогабаритных ручных ракет… Хотят притянуть это дело к взрыву в метро и армянской террористической организации. Я видел у Гречанника документы. Что ты смотришь на часы? Твои сегодняшние свиданки тю-тю, домой до ночи не попадешь.
— Когда Жуков придет?
— В семь часов. Прием в посольстве в восемь.
— Значит, у меня есть час. Мне к вам в ДПЗ надо, к Валету. К Бирюкову.
— Давай не задерживайся. Нужно успеть систему сигнализации отработать. С Женькой еще наши двое пойдут в посольство. Надо тебя в курс дела ввести.
— Что за сигнализация?
— Необразованный вы какой, товарищ генерал. Вот, например, я волосики свои приглаживаю вот так. — Грязнов провел ладонью по своим рыжим патлам. — Означает: следуйте за мной. А если так — оставить преследование.
— Хорошо. Я быстро.
— Здравствуй, Валет.
— Они меня все равно расстреляют. Мне в камере сказали, что все равно…
— Неправда, Валет. Это я тебе говорю. Ты будешь жить…
Он будет жить… Как Халилов, три Смирнова и еще двести солдат в Большом госпитале Кабула. Бирюкову была сделана инъекция без стабилизатора. Сейчас он еще в сознании, но скоро оно начнет ускользать, начнется необратимая деградация личности.
— Вот смотри на эти снимки. Ты узнаешь кого-нибудь?
Валет смотрит напряженно, потом расслабляется:
— Эта девушка была с нами в машине, когда мы ездили в Рязань. Потом она села в автобус и вернулась через час-полтора с Морозовым. Цезарь и Малюта Скуратов следили за ними. Через полчаса мы пошли в лес. И там Цезарь убил курсанта. Только она на фотографии красивше, она была в косынке, и волос не было видно. Она всеми командовала. И даже Малюта ее слушался. Голос у нее такой тихий, и… угрожающий.
В наших следственных органах — в КГБ, МВД и прокуратуре — имеются специальные секретные службы, так называемые «инспекции» по личному составу. Цель их — тайное расследование поступков и преступлений, совершенных сотрудниками этих следственных органов. И сейчас я решил создать такую службу при себе — «мою инспекцию по личному составу». Эта инспекция будет состоять из одного человека — меня. Целью вновь созданного органа я поставил раскрытие проступков и преступлений, совершенных практиканткой юридического факультета Светланой Николаевной Араловой-Беловой, женой маршала Советского Союза Агаркина, моей любовницей…
Больше всего на свете я желал закончить это следствие резолюцией «дело прекращено ввиду отсутствия состава преступления в действиях подозреваемой». Я знал, что этого никогда не будет. И мне придется принять на себя еще одну ипостась — судьи, выносящего приговор. И от этой мысли у меня так заломило в затылке, что я невзвидел света от боли. Я шел по коридору, и каждый шаг отдавался в голове, как удар молота по наковальне…
Из-за двери кабинета Грязнова доносился пронзительный крик, переходящий в визг. Я открыл дверь и перешагнул через порог, с трудом неся на плечах стопудовую голову. Я не имею права быть больным, это должно пройти, внушал я себе, стараясь переключиться на Грязнова.
— …Да вы не имеете никакого права задерживать человека! Да мне наплевать на решение судьи! Вы нам дело государственной важности проваливаете! Вот я сейчас трубочку передам следователю Московской горпрокуратуры Турецкому! Он вам объяснит все как следует!
Грязнов прикрыл трубку ладонью:
— Это судебный исполнитель Черемушкинского района Кошелева. Они там Жукова арестовали за неплатеж алиментов.
— Что-о-о?
У меня даже затылочная боль на мгновенье утихла, но тут же возобновилась, правда, не с такой силой. С Кошелевой, мослатой бабой с мужицкой рожей, я знаком — спорить с ней бесполезно: это одна из самодурок «при исполнении». А сколько у нас таких — сотни, тысячи…
— Здравствуйте, товарищ Кошелева. Вы можете объяснить, что происходит?
— Здрасте, если не шутите. А происходит то, что согласно статье 122 Уголовного кодекса РСФСР злостное уклонение родителей от уплаты по решению суда средств на содержание несовершеннолетних детей — наказывается лишением свободы на срок до одного года или ссылкой до трех лет, — отчеканила Кошелева. — Вашего гражданина государственной важности я вызвала сегодня по повестке согласно заявлению его бывшей супруги о том, что он больше года скрывается, по постоянному месту жительства не появляется и не платит ей деньги на содержание дочери Эммы двенадцати лет. А ваш государственный деятель вместо того, чтобы признать свою вину и раскаяться, стал орать как оглашенный в присутствии граждан, что он все уплатил, и в присутствии тех же граждан нецензурно выражался… Вы меня не перебивайте, я сама кого хочешь перебью. Мало ли что он тут говорит… Хорошо — у нас все в одном здании, и милиция, и суд. Так его нарядом милиции водворили в КПЗ Черемушкинского РУВД, где он находится в настоящее время.
— Товарищ Кошелева, я сейчас свяжусь с Министерством юстиции РСФСР…
— Да хоть СССР! Связывайтесь с кем угодно. Пока денег не будет, не выпустим.
— Каких денег?
— Чего это вы так испугались? Думаете, взятку вымогаю? Ха-ха-ха! Одна тысяча сто четырнадцать рублей семьдесят три копейки, вот у меня исполнительный лист на вашего незаменимого. Заплатит деньги — сразу выпущу.
— Тысяча?! Да как же он заплатит, если сидит?
— А это его дело. Раньше надо было думать.
— Товарищ Кошелева, я сейчас привезу деньги.
— Сказала же, будут деньги — выпустим. До восьми часов успеете — сегодня получите вашего бесценного, злостного неплательщика алиментов…
Несколько секунд мы с Грязновым растерянно смотрели друг на друга.
— Где ты собираешься достать такие деньги за полтора часа, Саша?
— А хер его знает. Чего ржешь?
— Ой, не могу, лицо у тебя… траурное больно.
— Понимаешь, у меня нет знакомых с такими деньгами.
— Я-то мог бы найти у своих клиентов, но они денежки дома не держат — в сберкассах или тайниках, а то боятся — отнимет ОБХСС их нетрудовые доходы. А времени у нас в обрез.
— А ты можешь организовать машину? У меня есть идея.
Ирка Фроловская как-то мне говорила, что нашла на полатях мои старые книги. Это были книги моего покойного отца, оставшиеся ему от деда. Один знакомый букинист из магазина на Старом Арбате уверял, что они стоят огромных денег. Букинистический магазин в двух минутах ходьбы от моей старой квартиры. Надо успеть.
Минут пять я безнадежно жал кнопку звонка — в квартире никого не было. Это был совсем неожиданный прокол: в моей бывшей резиденции всегда толклись на кухне три-четыре бабки. Я вышел на улицу, обогнул дом со двора. Когда-то я вылезал из коридорного окошка своей квартиры на крышу соседнего дома — мне надо было незаметно выбраться из своего жилища.
Сейчас передо мной была обратная задача. Но эта операция среди бела дня грозила роковыми последствиями — меня запросто могли прихватить за попытку совершить квартирную кражу. Эти опасения остановили меня ровно на пять секунд. Я поднялся по «черной» лестнице на чердак, вылез на крышу и, стараясь не соскользнуть с ее покатой поверхности, добрался до стены «своего» дома. Хлипкая форточка легко подалась под моей ладонью…
Ирка не сменила замок в своей комнате, я знал секрет его отпирания без ключа — черенком столовой ложки, которую я нашел в раковине на кухне в ворохе грязной посуды.
Сбросив кеды, я подтянулся на руках, оттолкнулся ногой от пианино и вспрыгнул на полати. Я сразу увидел стопку отцовских книжек, аккуратно перевязанных Ириной. Под веревкой торчала бумажка с надписью «Сашины книги». Я вытянул связку из-под вороха старых нот, хлопнув по ней, подняв столб пыли, и увидел Ирину. Она стояла внизу и смотрела наверх, нисколько не удивляясь моему странному местонахождению. Кошачьи глаза ее смеялись и сияли, словно язычки газовой горелки. И мне вдруг совершенно расхотелось идти к букинисту, страховать Женьку у афганского посольства и вообще заниматься какими-то делами, кроме одного: мне хотелось остаться в этой комнате со старым тети Клавиным пианино, сидеть на узеньком Иркином диванчике и смотреть ей в глаза. Я сбросил книги на пол, не очень ловко шлепнулся на пол сам, стесняясь своих не совсем свежих носков.
— Прости, Ириша, за взлом твоей комнаты…
— …столовой ложкой! — засмеялась Ира. Я взял ее за руки и потянул к себе.
— Саша…
— Я не Саша, а идиот, все время был идиотом… Я целовал ее послушные и неопытные губы и все крепче прижимал к себе ее легкую фигурку. Я никогда, никогда не испытывал такого нечаянного счастья, как сейчас, стоя в одних носках в этой обветшалой комнате, где прожил когда-то шесть лет и где теперь жила Ирка, которая безответно любила, меня всю жизнь.
— Тебе… надо… уходить… Саша… — еле слышно сказала она и обняла меня за шею. — Я не хочу… чтобы ты уходил… но тебе надо… я знаю…
— Ты понимаешь, нам нужны деньги. У нас очень глупая история получилась — проваливается серьезная операция.
— «Фауст»! Ты говорил, что ваша операция называется «Фауст».
— Это Меркулов так ее назвал. Вообще-то никакой операции «Фауст» не существует, — говорил я, зашнуровывая кеды. — Пойдем со мной к букинисту, если у тебя есть время.
У Ирины для меня всегда было время.
— А ты знаешь, что такое Фауст по-немецки? — спросила Ирка, сбегая легкими шагами по лестнице. — Это всего-навсего кулак. Причем на немецком языке кулак — женского рода. Знаешь, я всегда путала склонение этого кулака в школе. Как-то привыкли думать, что это мужчина. Я — имею в виду Фауста Гете. И я никак не могла переключиться. Мне даже было смешно — мужчину назвали словом женского рода…
— Да, вот книжечка рублей на семьсот потянет, — говорит букинист, откладывая в сторону книгу Гана «Конструктивисты» — харьковское издание 22-го года — это вам не шутка. И вот эти книжечки об имажинистах господина Крученых — по сто рублей за штуку хорошо пойдут… «Гравюры на дереве» издания «Алконоста», Петроград, 21-й год. Стихи Кустинова… Да это целое состояние. Частным образом вы бы за них, конечно, больше взяли. А так я вам больше чем тысячу семьсот за все дать не могу. Приходите в понедельник, я вам денежки приготовлю.
— Как — в понедельник?! Мне срочно надо, сегодня! Сейчас!
— При всем моем к вам расположении, Александр Борисович, сегодня не могу — касса уже снята инкассаторами, денег в магазине нет.
Полный провал… Уж лучше бы Грязнов поехал по своим «клиентам», ну не отработали бы мы сигнализацию, а тут полный провал…
— А если частным образом? — услышал я Иринин голос.
— Что значит — «частным образом», прекрасная фея? Я государственный служащий, и ваш молодой человек потом меня же и… Как когда-то нашего директора.
— А вы их у меня купите. Молодой человек об этом не будет знать. Его здесь и не было.
Я видел, как у букиниста загорелись глаза, и подлил масла в огонь:
— И фея уступит их вам за тысячу пятьсот.
— Не знаю, право, найду ли я у себя такие деньги…
— Да найдете, найдете… Поищите получше и не спеша, — успокоила букиниста фея.
— Вот ведь заморочка какая вышла, — говорит Жуков, — они там перепутали все на свете — денежки с меня взяли, а через судоисполнителя их не оформили, а моя баба рада стараться — и получить денежки по дубликату исполнительного листа по второму разу, и мне насолить… Ну фиг с ней. Я сегодня звонил Анаит, она перепроверила вчерашний разговор с моими хадовскими дружками — Серого действительно в Кабуле сейчас нет, он в Пакистане, проводит сногсшибательную секретную операцию — делает секир-башка какому-то крупному пакистанскому чину…
Я включаю сирену в оперативной милицейской «Волге», жму на педаль газа из всех сил, превышая в центре Москвы все допустимые скорости, благо мне это разрешено милицейскими правилами.