Школьные друзья и подруги Ким, студенты юридического факультета, работники магазина «Тысяча мелочей», жители дома над этим магазином… В кабинет Грязнова на Петровке, 38, оккупированный мною в восемь часов утра, один за другим входили люди, свидетели по делу. Никто из них не был свидетелем в прямом смысле, но по нашему закону любое допрошенное следователем лицо — свидетель.
— Ты, Сашок, как наш участковый зубной врач, — издевается надо мной Грязнов, — десять минут — зуба нет — следующий! И очередь у тебя как в районной поликлинике — с полкилометра.
Сам я себе напоминаю заводную игрушку, которой задали программу — вопрос, ответ, вопрос, ответ, подпишите… Я спешил. Я ждал, что вот сейчас откроется дверь, войдет еще один свидетель и скажет… Но все говорили одно и то же, порой даже одинаковыми словами, и не было ни фразы, ни слова, за которое можно было уцепиться — стоп, вот оно! — снова: вопрос, ответ, подпишите… Обычная школьница, обычная студентка. Она и на юридический пошла лишь потому, что не обладала способностями ни к математике, ни к физике, ни к пению, ни к рисованию. Лишь в одной сфере она была компетентна — в сфере сексуальных отношений.
— Ничего себе девка, за один год семерым дала, — резюмировал Грязнов.
— «Восьмерым», — уточнил я про себя, раздражаясь.
Вслух же сказал, внимательно изучая угол стола:
— Возьми этих семерых в оперативную разработку. Мне нужно знать о них все. Не могу же я допрашивать подозреваемых вслепую. И второе, не в службу, а в дружбу: допроси, пожалуйста, Лагину, мать Ким. Сегодня она должна прилететь из Якутска. Матери знают о дочерях больше, чем отцы: особенно в интимных связях. А я еду в прокуратуру.
Закроюсь на ключ, чтобы никакая собака мне не мешала. Мне нужно просмотреть все, что вы собрали за эти дни, составить донесение генеральному прокурору и план следствия…
Но ничего этого мне сделать не удалось — в Московской прокуратуре был большой хипеж. На нашем прокурорском языке это означает, что начальство проводит очередную внутриведомственную проверку. На этот раз в силки попался прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев. Кто-то донес Пархоменко, что Моисеев устроил сабантуй в кабинете криминалистики.
Зампрокурора Москвы Пархоменко дрожал от страха: вдруг наверху узнают о пьянке, и притянут этот факт к криминальной смерти практикантки. В стране разгоралась невиданная противоалкогольная кампания. Постановления партии и правительства требовали наказывать руководителей ведомств, которые допускают выпивки на рабочих местах.
— Александр Борисович, кто был организатором этой безобразной пьянки во вторник? — Пархоменко спросил это с таким выражением, как будто речь шла об организации по крайней мере Большого ограбления поезда.
— Совершенно случайно… Мы…
— Случайно? Тогда я вам назову зачинщика: Семен Семенович Моисеев.
— Ну, что вы, Леонид Васильевич. У товарища Моисеева больна печень. Он — непьющий.
В таком духе шли, вероятно, «допросы» и других участников нашего сабантуя. Меня беспокоило одно: спросит ли Пархоменко что-нибудь о Ким. Но я надеялся, что о моем приключении никому не известно.
— Кроме того, работы у меня по горло. И отвлечение меня от дел, контролируемых высшими партийными органами, противоречит установкам партии об укреплении дисциплины, — добавил я, демонстрируя свои достижения в искусстве демагогии.
Он нервно повел ушами и распрямил лоб от морщин.
— Почему вы меня так не любите, Турецкий? — расстроено спросил шеф.
«— Ну, Леонид Васильевич, вы не Ромео, а я не Джульетта! Почему я вас должен любить?
— Глаза Пархоменко холодно сверкнули за стеклами очков:
— Идите работайте, товарищ Турецкий…
В результате этой хреновщины всем было рекомендовано молчать о происшедшем, а Пархоменко издал распоряжение об изъятии практикантов из ведения Моисеева и передаче их под начало товарища Меркулова.
На моем столе лежала гора документов — материалов по делу Ким Лапшой было собрано гораздо больше, чем я предполагал. Но гораздо меньше, чем требовалось, чтобы схватить убийцу за горло. Я знал, что найду его сам, один. Я не думал о том, что их было двое, они слились у меня воедино, мне казалось, что я могу узнать его на улице…
Одному Богу было известно, как я ошибался.
А сейчас мне надо было сортировать эту гору бумаг, подшивать их на специальном станке в глянцевый картон, нумеровать страницы.
Несколько листочков — Меркулов еще в пятницу опросил практикантов. Твердый почерк Светланы Беловой: «Учились в разных группах, я ее совсем не знала, только видела на общих лекциях… Вчера ночью я вернулась домой около трех часов ночи. При необходимости этот факт может быть подтвержден». Мне стало немножко обидно, что Лана назвала это «фактом». А что она должна была сказать — что в ночь убийства спала со следователем, который ведет это дело? И вообще зачем Меркулов задавал вопросы такого рода — «Что вы делали в день совершения преступления?» — студенткам, как будто их можно было подозревать в причастности к убийству. Но мне надо было поговорить с Ланой все равно, ведь теперь мы знаем, как выглядят преступники, она умная, цепкая, может, она что-то вспомнит — случайную встречу в университетском буфете, — на спортивной площадке, в клубе.
Все мои попытки заполучить Лану были тщетны. Каждый раз, когда я заглядывал в кабинет Гречанника, где она просто осела, помогая Жозефу с делом о взрыве в метро, у ее стола кто-нибудь стоял. На ней был темно-синий костюм и белая крахмальная блузка. И строгость одежды еще больше подчеркивала необыкновенную соблазнительность всего облика. Я сильно подозревал, что Гречанник, а иногда и сам Пархоменко, просто искал повод, чтобы подойти и заговорить с ней, давая очередную ненужную инструкцию. Она выслушивала их очень серьезно, но в ее зеленых глазах я угадывал легкую иронию — Лана, безусловно, знала силу своей привлекательности.
В конечном счете мне это кобелирование надоело. Я прервал его самым примитивным образом. Набрал номер Гречанника и гаркнул в трубку:
— Белову в кабинет Турецкого.
По-моему, Гречанник неразобрался, кто звонит…
Она стала у двери, постукивая авторучкой по ладони. Не знаю, сколько бы тянулось наше молчание, если бы Лана, наконец, не спросила своим низким голосом.
— Можно, я сяду?
Она улыбнулась, и мне захотелось сейчас же поцеловать ее. Вместо этого я должен был задавать ей вопросы, а она — отвечать на них, и мы исправно выполняли свои обязанности, думая совсем о другом, о том, что было и будет с нами — с ней и со мной, когда все пройдет — неприятность и горе, и останется одно счастье.
Она сидела передо мной, чуть-чуть опустив голову, и чертила что-то на листке бумаги, поднимая глаза, слушая очередной вопрос, и опять смотрела на замысловатый орнамент рисунка. И тогда я видел маленький зеленый бантик, чудом державшийся в ее волосах.
Нас разделяло пространство стола, на нем лежали сто страниц о жизни и смерти Ким и, словно фотоэлемент, установленный в аэропорту для обнаружения металлических предметов, не давали нам преступить невидимую черту: протяни руку — и раздастся сигнал тревоги.
И чтобы пройти опасный участок, я спросил:
— Так что там нового у вас по взрыву?
Лана отложила авторучку в сторону, и я скорее почувствовал, чем услышал, что она вздохнула с облегчением:
— Ты оказался прав: этот Святов, который взорвал церковь, никакого отношения к бомбе в метро не имеет. Оговорил себя, у него оказалось алиби — в момент подготовки взрыва находился целый день на обследовании в онкологической клинике… Но нам удалось нащупать другой след.
«Нам» — она сказала это с нескрываемой радостью.
— Обнаружена группа армян, занимавшаяся террористическими актами. Пытались устроить взрыв во время демонстрации в Ереване. Судя по почерку, взрыв в метро — их работа…
— Они признались?
— Нет еще, не признались. Но признаются, — твердо сказала Лана, — нам помогает опытная бригада из КГБ…
В ее глазах было что-то особенное, затаенное, как будто она отгораживалась от меня — «мы», «КГБ»… Ну, это романтика начинающего следователя, я тоже через это прошел. Потом, через годик, все становится будничной рутиной — и погони, и работа с агентами, и операции ГБ, — и тогда прощай романтический энтузиазм следственной профессии. Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы, было пять тридцать вечера.
— Добрый день, товарищ генерал! — Я услыхал характерный смешок Грязнова и поддержал его хохмаческий тон:
— Приветствую вас, гвардии полковник! Как на фронте?
— На втором турецком без перемен: противник наступает, мы, как всегда, в глубокой ж…
Я с силой прижал трубку к уху — от капитана Грязнова можно услышать и более крепкие выражения, но практикантка Белова бесстрастно изучала наполеоновские черты нового генсека на висящем над моей головой портрете.
— Ладно, Сашок, теперь по порядку. Днем через районный розыск прощупал этих… ее партнеров по сексу. Слушай, никто не накладывается на наши фотороботы. У пятерых — алиби, с двумя еще чикаюсь, но, кажется, эта версия у нас не проходит. Мать девочки только допросил, не сказала ничего стоящего. Дочка писала ей о каком-то солдате, уверяла, что у нее «с ним серьезно». И все. Одно слово, товарищ генерал, невезуха!
В дверях показалась холеная голова Гречанника:
— Так я и знал, что ты здесь, Лана. Пошли, ты мне нужна.
Она встала, сказала мне одними губами:
— Я позвоню… — и пошла к двери, покачивая узкими бедрами, обтянутыми синей юбкой.
— Опять у тебя Гречанник бабу увел? — разорялся Грязнов на другом конце провода. — Самбист называется! Дал бы ему разок в пах — и привет!
У меня же вертелась в голове мысль, и вопрос возник сам собой:
— Слушай, Грязнов, ты почту смотрел?
— Что? — не понял Грязнив. — Погоди, погоди, Сашок. Какую почту — Лагиных? Так я же выполнил твое задание — отнес в местное почтово-телеграфное отделение твое постановление об изъятии почтово-телеграфной корреспонденции. Как что-нибудь придет на имя девчонки, они сразу перешлют: тебе.
— Я не о том, Слава. Сегодня понедельник, семнадцатое. Убийство произошло в пятницу. Осмотр произвели в субботу. А ведь утренняя почта приходит до восьми утра, понял?
— Больше скажу, товарищ генерал, когда-то за письмами ходили на почту, но последние полторы сотни лет почту разносят по домам, угадал?.
— Кончай хохмить, — я уже разозлился, — немедленно возвращайся и осмотри почтовый ящик Лагиных, наверняка в него родители не заглядывали, сейчас им не до почты.
— Александр Борисович, — голос у Грязнова посерьезнел, — у меня через десять минут свидание с человеком, с «моим человеком», понимаешь?
На языке оперативников это означало встречу с агентом, с личным агентом Грязнова, и по секретной инструкции пойти на нее не мог никто, кроме Грязнова. Даже начальник МУРа.
— Хорошо, я сам, — бросил я коротко и положил трубку на рычаг.
Мы все забыли о почтовом ящике, думал я, изо всех сил нажимая на акселератор. Убийцы явно искали что-то среди бумаг. А Ким прятала фотографию солдата, воевавшего в Афганистане. И не исключено, что в субботу или сегодня, в понедельник, от него могло прийти письмо. Да что я — совсем свихнулся?! Письмо от сержанта Дубова могло прийти разве что… с того света.
Мать Ким Лапшой, маленькая кореянка с лицом, опустошенным потерей, безмолвно протянула через порог ключ от почтового ящика и сразу закрыла дверь. При тусклом свете лестничного освещения я с трудом нашел номер «322» на огромном металлическом блоке. Ключ не всовывался в замочную скважину. Что за черт! Руки у меня почему-то стали черными. Я вынул зажигалку и увидел… Языки копоти на поверхности ящика. Его кто-то уже пытался открыть, сломал замок, а когда попытка не удалась, то просто сунул спичку в смотровую дырку и сжег то, что там было.
Я поднялся к соседям Лапиных, Корабельнишовым.
— Да тут у нас панки эти, хулиганье часто развлекаются. Волосы выкрасят в лимонный цвет, анаши накурятся и давай идиотничать: игрища устраивают, почту жгут! — возмущался Корабельников, мужик с внешностью свободного художника, патлатый и расхристанный не меньше, чем критикуемые им московские панки. — Кто — то утром в воскресенье устроил нам пожар. Дым еще целый день чувствовался…
От Корабельникова я позвонил в прокуратуру. На мое счастье, Моисеев еще не ушел домой — отмаливал свои алкогольные грехи.
Пока он ехал, я смотался в ЖЭК и приволок двух подвыпивших слесарей.
Через полчаса на дежурной машине прикатил Семен Семенович во всеоружии криминалистической техники, и мы приступили к осмотру пожарища, предварительно осветив лестничную площадку мощным светом электрической лампы, извлеченной из следственного чемодана криминалиста.
Жэковский слесарь отжал стамеской замок…
Сгоревший комочек бумаги с серыми колышущимися бахромками краев напоминал крещенские гадания моей бабушки: вот она комкает тетрадные страницы, кладет их на фарфоровое блюдечко и чиркает спичкой: «Видишь, Сашуля, выпадет нам опять война. — Она обводит пальцем тень на стене от сгоревшей бумаги. — Видишь, воин в кивере, а в руке — копье…» Я забираюсь с коленками на жесткий стул с гнутой спинной, старательно вглядываюсь в очертание тени, никакого воина с копьем не вижу, а по стене плывет чудо — юдо рыба-кит, о котором нам сегодня в детском саду читала воспитательница. Но почему-то чаше всего эти бабушкины тени напоминают мне старинные корабли…
Вот и сейчас я увидел, как в глубине ящика покачивается от ветра обугленный «фрегат», готовый рассыпаться при первом прикосновении, — все, что осталось от какого-то письма.
Мы выставили кордон из слесарей, призванных охранять парадную дверь, чтобы ветер не мог развеять наши слабые надежды. Слесари с радостью выполняли репрессивные функция и никого не впускали в дом, а Семен Семенович тем временем осторожно и ловко с помощью совочка и мягкого пинцета перенес «кораблик» в коробку с ватой, покрытой папиросной бумагой.
Затем, потерев целлулоидные пластинки о свое колено, притянул на их наэлектризованную поверхность отвалившиеся мелкие кусочки, достал из следственного чемодана резиновую грушу со стеклянной трубкой, напоминающую детскую клизму, и всосал в нее мельчайшие частицы золы.
Все это он проделывал с неожиданной быстротой, а я вздрагивал при каждом его движении.
— Не надо нервничать, Александр Борисович, «больной» еще жив, операция прошла удачно, — резюмировал Моисеев, закрывая коробку, — теперь нам остается заключительная часть — выявить текст сожженного документа. Для этого нам потребуется глицерин. Придется заехать в аптеку.
Он помолчал, задумавшись о чем-то своем, а потом предложил:
— Если не возражаете, мы с вами проделаем эту работу у меня дома. Мои мальчики обещали приготовить ужин. Сегодня год, как не стало моей Ани…
Жена Моисеева, Анна Петровна, заведовавшая нашей канцелярией, умерла прошлым летом от рака, оставив Семену Семеновичу двух 16-летних близнецов — Мишу и Гришу. Я не только не возражал против поездки к Моисееву, но обязательно должен был ехать, будучи уверен, что он прочтет уничтоженное огнем. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль: Лана обещала позвонить, — и тут же испарилась, как что-то второстепенное. Моисеев отпустил дежурную «Волгу» и, бережно, как новорожденного ребенка, прижимая к груди коробку с пеплом, уселся рядом со мной в «Москвиче».
* * *
Пока близнецы накрывали на стол, Семен Семенович обрабатывал на куске стекла сожженное письмо раствором глицерина из пульверизатора, и на моих глазах коробившиеся кусочки начали мягчать, оседать и распрямляться. Криминалист разровнял их по стеклянной поверхности шпателем, накрыл другим куском стекла.
— Я надеюсь, Александр Борисович, что письмо было написано шариковой ручкой. Тогда что — нибудь мы увидим. Много не обещаю, но что-то увидим.
Семен Семенович завел меня в чулан — домашнюю криминалистическую лабораторию. Сделал десятка три снимка в инфракрасных лучах, освещая поверхность сгоревших листов каким-то мудреным способом при помощи зеркал под разными углами наклона.
Затем он засунул пленку в бачок с проявителем.
— У нас, Саша, есть двадцать свободных минут, пока проявляется пленка. Давайте помянем Анюту…
Семен Семенович аккуратно разлил водку из хрустального графина, следя, чтобы было поровну.
— Графин — то она, Анна, покупала на мой день рождения, за день до того, как узнала о своей болезни. Она любила красивые вещи. Сказывалось, видно, ее дворянское происхождение… Сам-то я из местечковой еврейской бедноты, а она всегда ворчала, что мне все равно, из чего пить да есть, что на окна вешать…
Он вытер глаза ладонью. Мы молча выпили. Миша и Гриша набросились на холодец и салат собственного приготовления и, насытившись, удалились в другую комнату смотреть по телевизору футбольный матч.
Мы выпили еще по одной, и внутренняя струна, натянувшаяся, когда мы стояли у почтового ящика Лагиных, немного ослабла.
Моисеев пошел промывать и сушить пленку, а я подошел к окну — я люблю смотреть на вечернюю летнюю Москву и слушать уличный шум. На моей Фрунзенской набережной вечером тихо, видны только огни Центрального парка имени Горького, но шума не слышно. Кажется, что Москва-река поглощает все звуки. А здесь центр, и до самой ночи не прекращается движение. Но сейчас я думал не об этом. Я ждал. Я боялся. Боялся, что ничего не выйдет у Семена Семеновича с пленкой. Боялся, что сожженное письмо — пустое дело, мало ли кто о чем пишет письма. Я надеялся. Надеялся, что мы сейчас откроем тайну. Надеялся, что тайна, разгаданная мною, поможет мне найти убийцу Ким…
Припадая на раненую ногу, Моисеев вошел в комнату:
— Пойдемте, Александр Борисович, кажется, что-то есть…
Теперь в чуланчике на ветхом столике стоял микроскоп, под объективом которого была протянута фотопленка.
— Только осторожно, Александр Борисович, она еще не совсем высохла. Да вы не бойтесь, сядьте на стул и смотрите вот сюда.
Я заглянул в микроскоп и ровным счетом ничего не увидел. Вернее, я увидел расплывчатое желтое пятно с крупными бурыми точками. Я растерянно посмотрел на Моисеева.
— Да вы сядьте поудобнее и смотрите прямо в окуляр! — повторил мне криминалист.
Я переместился вместе с шатким стулом вплотную к столику и по указанию Моисеева покрутил винт микроскопа. И тогда из бурых точек явственно сложилось: «а/я». Я услышал, как громко застучало мое сердце. Почтовый ящик. Воинская часть. Афганистан. А может, нет? Просто кто-то работает на закрытом предприятии, ну там, где-нибудь в Караганде? А может, это просто запоздалое письмо от родителей из геолого — разведочной экспедиции.
Моисеев вывел меня из оцепенения, осторожно передвинул следующий кадр. Как ни старался, я не мог составить из точек второго кадра даже намека на какую-нибудь цифру или букву.
— Кадры идут в логическом порядке, Саша. Сначала то, что уцелело от конверта, потом вложенный в него листок.
«Ну да, конверт, листок, — подумал я, — пепел, вложенный в пепел…»
Кадр за кадром, миллиметр за миллиметром, часа полтора мы бились над микроскопом. Я записывал то, что удавалось разобрать. «… 22… К. Лаг… п/я.„». Это было все, что осталось от конверта.
Дальше шло само письмо: авств е дор лекая К Пишет Ва рищ ужка сея Ду с уже конечн ла трагич чка Леха погиб лняя интер олг в Афг Полу ечно посмер дочку Ге.
Глаза у меня начали слезиться, и я перестал разбирать что-либо. И волновался черт знает как. Мне надо было сделать перерыв.
— Пойдемте, Семен Семенович, дернем еще по маленькой, а?
Моисеев разлил водку:
— Ну, дорогой вы мой, давайте — за успех без надежного дела!
Я жевал соленый огурец, а в голове вертелись возможные комбинации полупрочитанных слов.
— Да вы давайте вслух, Александр Борисович! Я, может, тоже на что сгожусь!
— Только не прибедняйтесь, Семен Семенович, я перед вами необразованная мышь.
— Ну вот, старая крыса и поможет.
— «Здравствуйте, дорогая и далекая Ким! — начал я. — Пишет Вам товарищ вашего дружка Алексея Дубова». Дальше там о трагическом событии, вероятно, поскольку есть слово «трагич».
— Я думаю — «До вас уже, конечно, дошла (или долетела, но скорее — дошла, мало букв) трагическая весточка, что Леха погиб…»
— «…исполняя интернациональный долг в Афганистане»!
— Ну вот, что-то уже есть, Александр Борисович. Дальше, ей-богу, не знаю — про какую-то дочку… Да нет, не дочку — звездочку!
— Звездочку Героя?! «Получил, конечно, посмертно, звездочку Героя». А мы не сочиняем, Семен Семенович? Идем посмотрим, что дальше.
И снова миллиметр за миллиметром, буква за буквой….
Но огибле пулидушма своих к.
Он мне ск что послал вам менты о нехор лахв Афган олдатам вки,
чтобы А Лех и он заспорил с ндиром. Ле что у него в
Мое шая знакомая и ся на юри асск куда следует Дорогая К врань еха закр дью командира от пули. Они жами. И ома еза уга. ают прив азы.
И в следующую секунду я чуть не опрокинул на пол микроскоп, потому что совершенно отчетливо различил слово… «Фауст». Я не поверил своим глазам, подумал, что начинаются алкогольные галлюцинации. Я потянул пленку назад: леке ФАУСТ, то есть производят го преет ние.
Дорогая Ким! Сохр хины докум вам еще напишу вскорости и даже прие тожит ьтво.
Надо ументы отд ысшие орга ста и К С. таюсь незнак уг А. Мо ов.
— Вот теперь шарада. Ребус. — Моисеев беспомощно взъерошил волосы.
— Почему ребус? «Но погиб Леха от пули душмана…»
— Не думаю, Александр Борисович. Между «Лехой» и «пулей» не две буквы, а больше. Скорее — «Но погиб Леха не от пули душманов, а от своих…» Совсем коротенькое слово!
— …А от своих рук! Семен Семенович! — взмолился я. — Подождите минутку. Вернее, запишите все, что вам удается разобрать.
Я вышел в коридор, закурил и сел на допотопный сундук. Что за Фауст свалился на мою голову? И не много ли Фаустов для одной недели? Или это один и тот же — тот, кто взрывал метро, и вот этот — в письме из Афганистана? Я стряхиваю пепел прямо на пол, сидеть на покатой поверхности было неудобно, а крики футбольных болельщиков за дверью не давали сосредоточиться. Я ждал, что Моисеев позовет меня, но, когда я достал третью сигарету, начал в этом сомневаться. Я открыл дверь чуланчика: Семен Семенович положив седую голову на столик, мирно посапывал.
Я взял исписанный Моисеевым листочек. «Но погиб Леха не от пули душманов, а от своих рук. Он мне сказал, что послал вам документы(?) о нехороших делах в Афганистане… солдатами… А Леха не согласился(?), и он заспорил с нашим командиром. Леха говорил, что у него в Москве есть хорошая знакомая и что она учится на юриста… рассказать куда следует(?) Дорогая Ким! Это все вранье, что Леха закрыл грудью командира от пули. Они дрались ножами. И… зарезал(?) вашего друга… Алексей(?) Фауст, то есть производят государственные преступление Дорогая Ким! Сохраните Лехины документы. Я вам еще напишу вскорости и даже приеду на ваше местожительство. Надо эти документы отдать в наши высшие органы власти и КПСС. Остаюсь незнакомый вам друг А. Морозов? Молоков, Мосолов?»
Уложив пленку и записи в чемоданчик, я разбудил криминалиста.
Не зажигая света, я ходил из угла в угол своей квартиры. Я не знал, что делать. Провел по всем правилам следственной науки обыск и в телевизионной тумбочке обнаружил почти полбутылки коньяку. В холодильнике было пусто, и только одинокий апельсин пламенел в белом безмолвии. С бутылкой и апельсином я устроился в удобном кресле. Пил прямо из горлышка крупными глотками и жадно вонзал зубы в кислую ледяную мякоть. Полная физическая расслабленность прояснила мозг — теперь я мог думать, сопоставлять факты…
Следственная версия, как известно, представляет собой вероятное объяснение расследуемого события, его обстоятельств, отдельных фактов. Разумеется, природа версии как вероятного суждения допускает возможность ее ошибочности. Надо выдвигать и проверять все достаточно обоснованные версии. Из которых, в конечном счете, ни одна может не оказаться доброкачественной. Теоретические споры о классификации проверки версий с учетом их очередности — последовательности или одновременности — сводятся к одному: надо интенсивно проверять наиболее опасную версию.
Итак, прежде всего мне увиделась связь: бомбу в метро подложил человек по имени Фауст, в письме к Ким говорится о каком-то Фаусте. Моисеев дал ему имя — Алексей. Потому что в письме был обрывок слова — «леке». Но это большой вопрос. Это просто догадка. А что, если Ким было известно о взрыве в метро? Почему она тогда никому в прокуратуре не сказала об этом? Она была весела и беззаботна до последнего дня. О чем она хотела сказать мне и Меркулову? И вообще — каким образом война в Афганистане могла быть связана с взрывом в метро? И как могла военная цензура пропустить письмо такого содержания, да еще через границу? И уже совершенно дико выглядело убийство девушки.
Я переставлял факты, выдвигал на первый план одни из них, потом другие — с каждой новой попыткой ощущая, что у меня ничего не выходит. С одной стороны, описание бритых парней в куртках согласовывалось с новобранцами и Афганистаном. С другой — Розовский утверждает, что удар кинжалом был нанесен профессиональной, тренированной рукой, а это не вяжется с новобранцами.
Как бы то ни было, мне предстояло интенсивно проверять наиболее опасную версию — взрыв в метро — афганские военнослужащие — убийство Ким. Значит, надо копать армейскую среду, прощупать военкоматы Москвы и Подмосковья, поездить по воинским частям, войти в контакт с Главной военной прокуратурой и самим Министерством обороны… В нашей стране вооруженные силы — это не только армейские части. Они состоят из трех видов войск: помимо Министерства обороны, это внутренние войска МВД и пограничные КГБ… Ничего себе намечается работенка. Сомневаюсь, что мне удастся справиться с таким объемом следственно-оперативных мероприятий, даже если завтра весь отдел Романовой поступит в мое распоряжение. Я «выжал» из бутылки последние капли коньяка себе в горло и, не раздеваясь, лег на незастеленный диван.