1

Про Зеленогорск Гордеев знал наверняка лишь то, что это не такой уж маленький городок на берегу большого озера. Пришлось прибегнуть к услугам электронной справки, но и она не сильно просветила адвоката. Сто девяносто тысяч жителей, металлообрабатывающая, химическая и стекольная промышленность. Кажется, не сильно процветающая. Вот, собственно, и все. Зато озеро и впрямь было чудесным местом, около него даже превосходную минеральную воду добывали. Впрочем, Зеленогорск к этому отношения не имел. Зато по эксклюзивным сведениям, полученным опять же не без помощи сыщиков агентства «Глория», Гордеев теперь знал, что Зеленогорский водоем — один из немногих в Подмосковье, где можно поймать угря до метра в длину и весом до килограмма. Искать его следует вдоль северо-западного берега и у дамбы. Опытный рыболов Коля Щербак сказал, что ловят эту рыбу как поплавочными удочками, так и донками. А клюет угорь лучше ночью и на вечерней заре; самая подходящая для него наживка — червяк или малек. Все это были ценные сведения, учитывая, что Гордеев рыбу никогда не ловил и подобного времяпрепровождения не понимал. Но он серьезно кивал, когда Щербак все это рассказывал, да еще и спасибо сказал. Кто знает, что, когда и где пригодится. Хотя с удочкой в руках себя Гордеев, конечно, представить не мог.

С другой стороны, еще утром он не мог и думать, что поедет по дороге, проложенной на месте большого проезжего тракта, который проторили российские и иноземные купцы от торгового вольного Великого Новгорода к великокняжеской Москве.

История первых поселений в этих краях уходит в незапамятные времена, когда здесь пролегал сухопутный волок из верховий Волги к Москве-реке. Между реками Сестрой и Истрой был построен судоходный канал. Около деревни Загорье соорудили дамбу протяженностью около двух километров, и в долине речек Сестра и Мазиха образовалось озеро. Оно служило для подпитки канала водой. Канал и дамбу строили двадцать пять лет, а просуществовали они всего около десяти, зато озеро живо и поныне. И еще именно здесь в середине XIX века развернулись большие земельные работы по сооружению первой в России магистральной железной дороги между Санкт-Петербургом и Москвой, а осенью 1851 года на дороге открылось регулярное пассажирское и грузовое движение. А также пешее — тут, если верить ему самому, Радищев из Петербурга в Москву проезжал. Теперь вот адвокат Гордеев проедет.

С другой стороны, много ли надо знать юристу, отправляющемуся работать в провинцию? Провинция — дело особое. Тем более подмосковная. В провинции люди начинены комплексами по отношению к центру. Они его и любят, и ненавидят, они и стремятся в Москву, и проклинают ее. Они гордятся соседством с ней и ей же завидуют.

Словом, здесь надо держать ухо востро и свою «столичность» никак не демонстрировать. По крайней мере, до поры до времени. Так думал Гордеев, подъезжая к маленькому городку.

Въехав в него, он вдруг почувствовал, что проголодался. Свернул в переулок и нашел заведение под названием «У Митрича».

В закусочной стоял гул. Посетителей разнообразного возраста тут было немало, однако на Гордеева никто не обратил внимания, и он спокойно уселся за столик. Низко висящие абажуры и густой сигарный дым обеспечивали ему защиту от нескромных глаз. Он смотрел, как бармен наливает заказанное им пиво. Кружка была наполнена, подымающаяся пена снята лопаточкой, затем в кружку долили пива и дали ему отстояться. Потом вся процедура повторилась. Лишь через пять минут бармен счел, что напиток доведен до нужной кондиции и его можно подавать. Изучив короткое меню, написанное от руки, Гордеев заказал люля-кебаб с горячими помидорами, фаршированными сыром. Официант кивнул и тут же отошел.

— Ну Гришка дал, — раздавалось время от времени то слева, то справа от Гордеева. — Ну дал…

— Ну и выдал…

— Ну не подфартило…

Звучало одно и то же имя, и Гордеев, улучив момент, когда официант ставил перед ним тарелки, поинтересовался, что же случилось с этим самым Гришкой.

Тут официант посмотрел на Гордеева внимательно, и во взгляде этом однозначно читалось удивление: как же так, можно ли не знать Гришку и того, что с ним приключилось?! Все же он буркнул:

— С трубы упал. Ну его тут же в Чертову Крепость и определили. Пусть остынет покамест…

— Куда?

— В Чертову Крепость. — Официант определенно удивился такому вопросу.

Гордеев предпочел ничего не уточнять. Он же оказался поздним вечером в чужом городе, и если все тут судачили о происшествии с каким-то Гришкой, значит, это был секрет Полишинеля.

Впрочем, скоро все стало ясно. Зеленогорск определенно был городок самодостаточный, тут даже имелась своя тюрьма, выполнявшая функции как следственного изолятора, так и тюрьмы постоянного содержания — здесь отбывали наказание заключенные из азиатской части России и, по слухам, некоторые в прошлом высокопоставленные чиновники, которых по тем или иным причинам в колонии отправлять было нельзя.

Наличие такого пенитенциарного заведения, с точки зрения Гордеева, свидетельствовало об определенном социальном уровне города. В большинстве подмосковных райцентров подследственные не задерживались, их перевозили в Москву. Но в Зеленогорске была старинная тюрьма, построенная в конце семнадцатого века каменная крепость с характерным названием Чертова.

Одной из достопримечательностей Зеленогорска справедливо считается старинный парк усадьбы Малорощино с лиственничными аллеями, мостками через овраги, прудами и островами на них, который объявлен памятником природы. Через один из трех прудов по дороге к усадебной церкви, построенной в 1793 году, ведет трехпролетный арочный мост, названный в народе Чертовым, и это название закрепилось. Через девять лет в Зеленогорске появилась крепость для «отражения внешнего и внутреннего врага», получившая, по иронии судьбы, такое же название. Назначение крепости было малопонятным вплоть до середины девятнадцатого века, пока ее не сделали пересыльной тюрьмой. С тех пор только по криминальной надобности это мощное сооружение использовали — что до революции, что после.

Впрочем, хватало тут и других исторических памятников: здание бывшего императорского путевого дворца — в главном доме сейчас находился окружной госпиталь. Дом купца Капустина стал зданием администрации района. В двухэтажном здании купеческого собрания размещается сейчас универмаг. На озере оборудована пристань и ходит теплоход «Сусанин», а также две моторные и сотня весельных лодок.

Прокуратура, равно как и милицейское начальство, находится в здании советской постройки на большой площади, с которой никто не торопится убирать монументальную фигуру вождя мирового пролетариата. Фронтон здания прокуратуры украшен замысловатой лепниной. Гордеев посмотрел на массивные двери этого сооружения и решил до поры до времени сюда не соваться.

2

Рано утром по нескольким кварталам Зеленогорска пробежала весть о том, что на высоченной трубе стекольного завода сидит человек. Наиболее любопытные кинулись туда, чтобы стать непосредственными участниками событий. Те же, кто не смог по каким-либо причинам присутствовать на представлении, смотрели его со своих балконов или из дворов, благо трубу было видно с любого конца маленького района, почти все жители которого работали на стекольном заводе. Для людей, имеющих уйму свободного времени, это было развлечением. Завод закрыли месяц назад, и почти все жители района фактически являлись безработными. Абсолютное большинство любопытных занимал только один вопрос: «Кто же это учудил такое?» Кто-то принес бинокль, и все стало понятно. Это был местный алкаш, бывший передовик Гришка Воскобойников. Мотивов для того, чтобы забраться на тридцатиметровую трубу, у него было хоть отбавляй: от жены-изменницы до белой горячки.

Жалости к Грише никто не испытывал — не верили в то, что этот идиот свалится на землю. Вообще все восприняли происходящее как обыкновенное хулиганство, без которого в городке не обходился ни один день. Разумеется, решили позвать участкового.

Участковый, старший лейтенант Горбатько, прибыл через полчаса с куском пирога в руке, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Жующий милиционер с виду казался очень благодушным. Серьезно к поступку Гриши представитель власти не отнесся, но все же, прожевав очередную порцию, сложил руки рупором и закричал:

— Эй ты, на трубе! Давай быстро вниз, пока с тобой по-хорошему говорят.

Воскобойников вытер нос рукавом и смачно выругался.

— Ну, Гриша, сукин сын! Уж если доберусь до тебя, ты меня на всю жизнь запомнишь! Забудешь, что такое водка, одни лекарства будешь пить.

Собравшаяся толпа ожидала от участкового решительных действий, и он решил до конца исполнить свой долг.

Горбатько был довольно грузный мужчина средних лет, однако взбираться на трубу начал довольно резво. Подгоняла его одна-единственная мысль, что, если вдруг этот придурок свалится, участковому придется долго объяснять начальству свое бездействие. Без премии могут оставить. Взобравшись наверх, участковый почувствовал, как у него дрожат колени. Голос его был уже не таким уверенным и властным.

— Гриша, родной! Ты бы не устраивал здесь шоу, а? Спустись. Хмель выветрится, и жизнь опять нормальной покажется…

Однако Воскобойников оказался совсем не пьяным. Когда он поднял на участкового глаза, в них блестели слезы, но это были слезы душевной боли и отчаяния.

— Что ты понимаешь в жизни, мент? Твоя жизнь, может, в рамки укладывается, а у меня все по-другому.

— А ты вот спустись на землю и начни все заново. Чтобы как у людей все было. Ну это, пить поменьше, спортом заниматься, жене помогать.

Гриша усмехнулся и прошипел сквозь зубы:

— Хреновый из тебя воспитатель. Жизнь изменить — это тебе не «пятерки» с самогонщиков сшибать. Думаешь, я не понимаю, что так нельзя? Лет пять назад я человеком был. Уважали, деньги платили, на Доске почета висел… А теперь? Одна мура. Баба блядует почем свет, уже весь базар ее перетрахал. Дети вместо школы попрошайничают. А я, как последняя сволочь, из запоя не вылажу. В клоуна вот превратился. Как это ты говоришь: шоу вам устроил…

— Да ладно тебе. Это я так, пошутил. Не одному тебе хреново. Каждый мыкается, как может.

— А я не хочу мыкаться! У меня руки есть. Мне работу давай да плати за нее по чести. Только вот получается, что я, Гришка Воскобойников, для семьи обуза, оглоед.

— Что это ты, прямо как баба, расклеился?! Мне тут с тобой философствовать некогда. Давай, Гриня, спускаться будем.

— Эх, мать твою! Что это я перед ментом душу выворачиваю? Сытый голодного не поймет.

— Да ладно тебе. Каждый себе рай своими собственными руками строит. Понял?

— Это я давно уже понял. Одно обидно, что некоторые за место под солнцем тысячу других в тень отправят. Разве это справедливо?

— Ну, не нам про то судить, Григорий. Это у Бога спросить надо. Он это все придумал.

— Так давай пойдем и спросим. Бог-то ведь совсем рядом. Руки разжал — и полетел к нему в объятия.

Лицо Горбатько стало мертвенно-бледным. Воскобойников наклонился и крепко схватил его за руку. Милиционер задрожал как осиновый лист.

— Ну что, сдрейфил, Горбатько? Видать, тебе твоя кормушка нравится. Как из нее хлебать-то, удобно? А то начал мне тут рассказывать про жизнь и смерть. Философ в лампасах.

— Гриша! Пусти ради бога! Это уже не шутки.

— А я и не шучу. Надоело шутить, хочется правды. Ой как хочется! Только где ее искать, эту правду?

Гришка отпустил руку милиционера, и тот начал быстро спускаться, матерясь про себя на чем свет стоит. Добравшись до земли, он погрозил кулаком своему собеседнику и бросился вызывать пожарную команду. Больше ничего участковый придумать не смог. Внизу тем временем жадный до зрелищ народ ожидал дальнейших событий. Некоторые заключали пари. Отовсюду неслись возбужденные голоса:

— Гришка прыгнет. Он шизанутый.

— Ага, как же! Вон мент говорит, что он трезвый. По трезвой не прыгнет. Это он для понту.

— Ха! Если бы твоя жена так гуляла, ты бы не только на трубу полез, но и в печь головой.

— Я бы ее сначала на трубу посадил.

Итог подвела седая женщина. Она посмотрела на толпу, плюнула и громко произнесла:

— Чего это вы собрались? На горе людское пришли глазеть? Это ведь не он один на трубе сидит, а мы все, каждый из нас. Понятно?

Люди молча посмотрели на говорившую, но вовсе не спешили расходиться. Какой-то шустрик сбегал за фотоаппаратом и теперь старался увековечить неординарное событие.

Появился местный изобретатель и народный целитель Шкуро и тоже задрал голову вверх.

— Матвей Григорьевич, — бросился к нему участковый, — ну хоть ты скажи умное слово!

Шкуро почесал затылок и произнес громко, так чтобы и Гришке было наверняка слышно каждое слово:

— Уважающий себя и думающий мужчина не будет унижать свою жену и настаивать на половом акте, если она по какой-то причине не склонна к нему. Насильственное сношение не может быть приятным для мужчины. Вот.

— Чего? — обалдели слушатели, и участковый в первую очередь.

— Наслаждение его жены, — объяснил Шкуро, — должно быть очень важным и жизненным элементом удовлетворительного сношения. Не должно быть подхода к женщине как к сексуальной машине, как к инструменту для удовлетворения страсти мужчины. Мужчина, который настаивает на своих правах мужа, не должен забывать о правах женщины как человека. Вот.

— Да ну тебя, — возмутились все вокруг. — Гришка, не слушай этого умника!

— Я не слушаю, — успокоил Гришка с верхотуры.

Вдруг толпа раздвинулась, и к трубе подошла крепкая женщина лет тридцати, держа за руки двоих перепуганных малышей.

— Гришка, сволочь! Давай слазь, не позорь себя перед людьми!

Григорий посмотрел на жену и покачал головой:

— Нет, Люда, уже не слезу. Гляди, народа сколько собрал. Не хочу ожидания обманывать.

— Милый, родной! Как же я без тебя? На кого же ты деток оставляешь?

— Да ладно, не верещи. Все равно больше меня зарабатываешь. Вам без меня легче даже будет. Одним ртом меньше выходит.

— Гриша, не делай этого! Я же тебя люблю! Больше никогда налево не пойду! Перед всеми заявляю, пусть слышат!

Собутыльники Воскобойникова оживленно обсуждали последнее заявление Людмилы, а потом один из них, Витька Куролесин, почесал за ухом и громко заорал:

— Эй ты! Если залез, то уж прыгай! Не дрейфь, мы тебя поймаем!

Толпа алкашей разразилась хохотом. В толпе опять зашумели:

— Да нет, не прыгнет. Зря мы тут собрались. Если бы прыгал, то сразу, пока настрой в душе есть. Теперь Гришка перегорел. Сейчас слезет, ему менты так наваляют!

Постепенно в толпе возобладал философский настрой, все как-то привыкли к тому, что Воскобойников сидит на трубе.

— Мужчина не беспокоится о будущем, пока не женится…

— Каждый женатый мужчина может забыть все свои ошибки. За него их будет помнить жена…

Не успел закончить последний из говоривших, как Гришка, вдруг перекрестившись, сиганул вниз. Летел он быстро, широко расставив руки, словно желая обнять быстро приближающуюся землю. Да разве ее обнимешь — вон она какая. Уже возле самой земли его тело зацепилось за ветви тополя. Раздался сухой треск. Гришку перевернуло в воздухе, словно тряпичную куклу, и через секунду он рухнул в пыль. По толпе прошел возглас ужаса. Людмила дико взвыла и кинулась к мужу. Когда пыль осела, все сначала услышали странный стон, потом то, что осталось от самоубийцы, поднялось на колени и тоскливым взглядом обвело всех присутствующих.

До всех не сразу дошло, что же случилось в этот роковой момент. Да и разве может объяснить свое состояние тот, кто внезапно стал свидетелем чуда. Пролетев тридцать метров, Воскобойников остался жив, сломав себе при этом только два пальца и ребро. Людмила первая подбежала к горе-самоубийце и подставила мужу свое крепкое плечо. Тот, измазанный пылью, жалким взглядом обвел толпу и медленно зашагал прочь. Со стороны было похоже на то, как медсестра выводит с поля боя раненого бойца. Люди стали медленно расходиться. Только желчный Куролесин, сплюнув, буркнул себе под нос:

— Вот козел, даже сдохнуть красиво не сумел. Только праздник людям испортил.

3

Еще вчера Валентин купил бутылку дешевого коньяка, но не притрагивался к ней, пока автобус пробирался между сосновых рощиц и железнодорожных переездов. Он откупорил бутылку уже поближе к городу и стал угощать соседа — белобрысого долговязого паренька, который торговал какими-то хитрыми книгами — не то очередным протестантским промыванием мозгов, не то психологическим аутотренингом — заглядывать внутрь Валентин не стал. Называлась компашка, которая их впаривала, «Братство чувства». Книги якобы должны были пойти на ура. Глядя на бегущие за окном деревья, Валентин слушал, как паренек толкует о комиссионных, выгодных районах, барышах — с простодушной и благоговейной алчностью он тараторил об этом без умолку. Валентин молча слушал и время от времени протягивал ему бутылку.

Паренек, несуразно стиснутый темным костюмом, влез в автобус со своим товаром еще в Химках, цепляя ногой за ногу, спотыкаясь о сумки и суетливо извиняясь направо и налево. Он опоздал на автобус своей фирмы, все уехали без него, и он не знал точно, как ему теперь быть и где их искать. Вообще-то пить на работе не положено, сказал он Валентину, беря протянутую бутылку, ну да ладно, наверно, большого греха тут нет. Валентин видел, что парень здорово перепуган и, наверное, денег у него не густо.

— Ты, пацан, сто пудов, наживешь миллион, — сказал Валентин, когда его начал приятно разбирать хмель. — Вернешься домой важной птицей.

Но парень уже спал. Заснул ненадолго и Валентин.

Когда он проснулся, за окнами было светло, но пасмурно. Он посмотрел на тянувшееся за окном пространство и вспомнил, что бутылка у него в ногах уже пуста. Как же это его сморило? Что он видел во сне? Большие птицы, сирена в тумане. Море, что ли?.. Подъезд гостиницы, цветы из крученого железа в электрическом свете. А он едет в Зеленогорск. На сей раз в Зеленогорск.

— Остановка — озеро, — сообщил автобусный динамик.

Автобус помчался над стеклянно неподвижной водой. Вдалеке под черным небом кружила стайка чаек.

Уныние накатило на него. Когда-то он радовался каждому новому городу, хотя бы потому, что это позволяло согнать ощущение разбитости после долгого переезда, хотя бы из-за душа, свежей постели, завтрака — когда это было ему по карману. Но теперь лучшие его часы — это часы, окутанные дымкой движения, когда под гул мотора, как во сне, мелькают мимо леса, поля, спящие городки, тьма и неоновые огни. Бывало — в горной местности, — земля под ним бежала то вверх, то вниз, а он чувствовал, что суета жизни куда-то отошла и наступила передышка. Когда-то он часто «голосовал» на дорогах, но это означало, что нужно много говорить и слушать, а он давно потерял к этому интерес. Теперь конечные остановки стали для него наказанием.

Что за странное озеро, подумал он, совсем неподвижное. Вдали, за сотни метров от дороги, набежавший ветер погнал по воде рябь. Хорошо бы сейчас закурить. Валентин откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза…

Когда он снова взглянул в окно, озеро осталось позади, они мчались мимо сонных пустоглазых домишек — бесконечная череда чахлых палисадников. Проехали товарную станцию, окруженную огромными башнями-водокачками. Вдоль покрытых копотью запасных путей поодиночке степенно шагали несколько рабочих.

Пустырь, заваленный шлаком и золой, уплыл назад. Потянулась ограда старого кладбища. Валентин зажмурился, но в глазах у него все еще стояли кресты, ветхие памятники с чьими-то забытыми именами, и ему стало жутко. С некоторых пор при виде кладбища его охватывала тревога и какое-то похожее на зависть чувство, — он даже стал бояться этих мгновений.

Он увидел, что продавец чудесных книг роется в своем черном портфеле.

— Что случилось?

— Ничего, — сказал парень. — Отвалите, чего пристали? Просто мне показалось, я что-то посеял.

— Не заводись, — предложил Валентин. — Что думаешь делать?

— Да, наверно, позвоню в наше отделение. Они мне скажут, что делать.

Уж они тебе скажут, подумал Валентин и перелез через его ноги, чтобы стащить с багажной сетки свою сумку. Прибыли на конечную станцию.

С сумкой в руках он пошел к выходу через зал ожидания, где, прикорнув на скамьях, дремали несколько местных алкашей.

Даже сквозь стеклянные двери чувствовалось, что снаружи жарко. Собственно, жарко было и внутри. На мостовой лежали обрывки утренних газет, листья окаймлявших улицу тополей лениво подрагивали от легкого ветерка.

Едва он приоткрыл дверь, как на плечо его легла чья-то рука, не начальственно, мелькнуло у него в голове, а скорее деликатно. Это был молоденький милиционер, курносый и голубоглазый.

Валентин молчал и, не сводя с него глаз, шагнул назад.

— Прошу прощения, — сказал милиционер и заулыбался шире. — Разрешите ваши документы?

Валентин подумал, что первый раз слышит, как мент за что-то просит прощения. Ничего, молодой еще, пооботрется, дойдет до кондиции.

Валентин показал ему паспорт.

— Извините, что побеспокоил, — сказал странный милиционер. — Разыскиваем одного человечка, по описанию похожего на вас.

— Очень жаль, — глуповато ответил Валентин, — но это не я.

— Ха-ха, — отозвался молодой мент и пошел обратно в зал ожидания.

Валентин не был суеверным, но все же не мог не подумать: «И что же такой знак предвещает? Добро пожаловать в наш замечательный город?»

Закинув сумку на плечо, он зашагал по улице. Все-таки было прохладнее, чем он ожидал, и к тому же его стала одолевать усталость. А вокруг начиналась оживленная утренняя жизнь, куда-то спешили женщины с зонтиками и в дождевиках, и гуще становился поток машин. На остановках толпился народ, продавцы, прикрываясь свежими газетами от дождя, колдовали над замками своих лавок. Где-то громко звучало радио.

В кафетерии Валентин выпил кофе и съел яичницу. Он поглядел на себя в зеркало над стойкой, и настроения это не прибавило. Опухшее лицо, мутные красноватые глаза. Ничего удивительного, что мент его остановил. На чеченского террориста он, конечно, не тянет, но кто знает, что скрывается за такой потрепанной внешностью.

Он расплатился, купил себе бутылку рябиновой настойки и отправился разыскивать гостиницу. Ему говорили, что здесь есть довольно чистая и недорогая гостиница, кроме того, она располагается недалеко от радиостанции.

Номер в гостинице и вправду оказался неплохим. Кровать вполне приличная. Письменный стол с подпалинами от сигарет, репродукция картины, на удивление не Шишкина или Васнецова, а что-то современное. И телевизор. Неработающий.

Он выглянул в мутноватое окно. На другой стороне улицы в маленькой киношке крутили какие-то американские фильмы.

— И в самом деле, — усмехнулся Валентин, — разве бывают на свете другие?

Валентин разделся и долго стоял под душем, потом вытащил свою бутылку и улегся в постель. Простыни приятно холодили тело. Пока дела шли неплохо. В сумке у него — полторы тысячи рублей, несколько рубашек и костюм. Вечером он включит радио, послушает местные новости и подготовится к завтрашнему дню. Потом отутюжит костюм и сходит в кино. Ох, черт, до чего же он устал. Лежа в постели с закрытыми глазами, он еще чувствовал автобусную тряску, видел проплывающие мимо бурые равнины, рыжую глину, черно-зеленый лес, круги света в ночном небе над придорожными закусочными. Он закурил и глотнул настойки из стакана с умывальника.

Снаружи доносился уличный шум, под окном бодро продребезжал трамвай. Какой-никакой, а хоть город, и то слава богу, — подумал Валентин. Давно он не был в настоящих городах — с тех пор, как уехал из Питера. Когда же это было? Почти полтора года назад. Позапрошлым летом… А, ладно. Он налил себе еще и выпил. Начал фантазировать… Может, если дела пойдут на лад, он купит домик, ну, например… в Крыму. Вот где надо жить летом — у моря.

— Море, море, — негромко пробормотал он, с удовольствием засыпая.

Он увидел тоненькую девушку, ныряющую с вышки в бурлящую зеленоватую пену, он где-то видел ее раньше, он определенно знал ее, она не оборачивалась, но этого и не было нужно — он любовался движениями ее юного упругого тела, вот она вынырнула и легкими гребками поплыла к берегу…

Вообще-то проспал он недолго. Через считанные минуты его разбудил вопль — из соседнего номера, как ему показалось. Лежа с открытыми глазами, лицом в подушку, он прислушался. Где-то, не то в соседней комнате, не то в комнате наверху или внизу, приглушенный штукатуркой и вытертыми коврами голос, не мужской и не женский, невнятное бормотание. Валентин попробовал вслушаться. Голос становился громче, бормотание — все быстрее, и ни единого слова разобрать он не мог. Затем — несколько секунд тишины, и вдруг кто-то тем же бесполым, сдавленным от ужаса голосом отчетливо выговорил:

Последние слова перешли в вопль, медленно замиравший в гостиничных коридорах.

Черт знает что, какой-то старик или старуха поет песню молодежного рок-идола Земфиры.

Валентин спустил ноги с кровати на коврик и нащупал выключатель. Первое, что он увидел при вспыхнувшем свете, было его собственное бледное, одутловатое лицо в зеркале над туалетным столиком. Дрожащий, взмокший от испарины, дыша перегаром, он стоял перед своим отражением и слушал шаги в коридоре, медленное шарканье за дверью и старческий голос, бесконечно утомленный состраданием, нараспев произнес:

И опять настала тишина. Валентин не стал умываться, побыстрее оделся, выпил, сколько мог, настойки и пошел в кино на той стороне улицы.

4

Утром телефон в номере разрывался.

Он проснулся наконец, схватил телефонную трубку, но вдруг подступившая тошнота свалила его на подушку.

— Эй, — заверещали в трубке. — Эй!

— Что вам? — отозвался Валентин.

— Сейчас же выключите радио, слышите? Я второй раз вам звоню!

— Какое радио? — спросил Валентин и тут уже сообразил, что радио почему-то включено. В комнате вовсю бесстыдно ревел и квакал саксофон.

— Не морочьте мне голову! — взвизгнула трубка. — Скажете, это не у вас? Я же слышу!

— Минуту, — сказал Валентин. Он, качаясь, добрел до приемника и выключил его, потом пошел в ванную — его вырвало. Когда он вернулся и рухнул на кровать, в трубке все еще визжали:

— Сейчас позову милицию, вас вышвырнут вон! Спускайтесь вниз — уплатите вперед немедленно, если хотите у нас жить! Деньги у вас есть?

— Я сойду через полчаса, — ответил Валентин.

— Нет, сию минуту! — послышался приказ.

Он положил трубку и с отвращением поглядел в окно на безжалостное городское солнце. Как же так, подумал он. Ему казалось, что вчера вечером он был в кино, но, поразмыслив, понял, что уже не уверен, было ли то вчера или позавчера. Возможно даже, три дня назад. Вот это уже скверно, подумал Валентин. Это скверно. Он решил не ломать голову. Судя по всему, ничего страшного не случилось, а если и случилось, пусть милиция и беспокоится, что и когда. Ему-то с какой стати трепыхаться?

Не открывая глаз, он протянул руку через изголовье кровати и ощупал внутренний карман любимого и единственного пиджака — бумажник был на месте. И на том спасибо. В бумажнике лежало чуть меньше пятисот рублей и замусоленные клочки бумаги с именами и номерами телефонов… Имена были женские, но ничего ему не говорили. Ну ты и мастак, сказал себе Валентин.

Тут у него заныло в животе, что-то внутри холодно заворочалось. Он сидел на кровати, натянув брюки до колен, когда в дверь постучали. Надев брюки, он пошел в ванную и открыл душ, просто чтоб зашумела вода. Потом подошел к стенному шкафу, надел белую рубашку и не торопясь стал завязывать галстук, а в дверь все стучали с вариациями и повторами.

— Черт бы вас побрал! — завопил голос за дверью. — Эй, вы там живы?!

Тогда он выключил душ, неторопливо подошел к двери и резко распахнул ее перед тощим человечком, который тотчас же пригнулся в боксерской позе.

— Вас требуют вниз, — сказал он.

— Зачем?

— Вы должны заплатить вперед, если хотите здесь оставаться.

— Ясно, — сказал Валентин, не двигаясь с места.

— Ясно? И что?

— У меня дела. Я занят.

— Угу, — произнес коридорный. — Какие это дела, хотелось бы знать? Я принес вам в номер три бутылки, а вы не дали мне на чай. Да еще бегал через улицу в бар за льдом и ждал, пока его наколют, и за это вы не дали мне ни шиша.

— Какой еще лед?

— Обыкновенный, холодный, — сказал коридорный и, выбросив руку, как для апперкота, сунул ему под нос клочок бумаги. — Вот!

Валентин вынул из бумажника две бумажки и дал ему. Коридорный пересчитал их дважды, словно можно было ошибиться.

— Если не нравится, — сказал Валентин, — давай обратно.

На какое-то мгновение ему показалось, что коридорный сейчас двинет его кулаком, но тот повернулся и пошел.

— Гостиницы вам не по карману, — сказал он не оборачиваясь. — Нечего лезть в гостиницу, если нет денег.

— Как-то не сообразил, — ответил Валентин и захлопнул дверь.

Коридорный пошел к лифту. Валентин слышал его шаркающие шаги и протяжный голос:

— Лучше сразу идите вниз, улизнуть не пытайтесь, черного хода нет, а из окна вы не сможете — высоко.

Третий этаж, механически подумал Валентин, не так уж и высоко.

Досадно, но он совершенно не помнил, где был вчера, кроме кино. Денег явно поубавилось… Пиджак и брюки влажные, с брызгами грязи. Наверно, он был под дождем? И трамвай — в его воспаленном мозгу проплыл, кренясь из стороны в сторону, трамвайный вагон с мокрыми стеклами. Валентин снова вынул бумажник, заглянул во все его отделения, обшарил карманы: быть может, найдется какой-то счет? Но кроме билетов в кино — их было четыре или пять (?!) — и невразумительных клочков бумаги он ничего не обнаружил. Тогда он уложил сумку, как всегда, на всякий случай заглянул под кровать, спустился на первый этаж и показал портье внушительный кукиш.

— Я съезжаю.

— Приезжайте к нам еще, — тихо сказал случившийся рядом коридорный.

— Только к тебе лично, — ответил Валентин.

На улице его обдало жарой.

Значит, осталось четыреста тридцать рублей и ничего, что можно было бы сдать в ломбард или комиссионку. Что ж, думал он, сходя с тротуара, чтобы перейти улицу, жизнь не кончается, если у тебя кончаются деньги. Наверно, не кончается…

Часы на углу здания показывали половину пятого. Сколько же он проспал? Это, конечно, зависит от того, когда вернулся. Впрочем, в провинциальных городках в гостиницах имеют обыкновение на ночь запирать вход.

Переходя мостовую, Валентин подумал, что ему, кажется, стало лучше, но на полпути улица вдруг странно изменилась. Фасады домов стали ненастоящими, пешеходы на тротуарах, их лица, водоворот уличного движения в лучах предвечернего солнца — все было будто нарисовано на цветном стекле и подсвечивалось электролампами. Валентин остановился посреди мостовой, глядя на проезжавшие машины; они двигались, как игрушечные. Валентин помотал головой, пошел дальше и уже подходил к обочине тротуара, как вдруг, неизвестно почему, почти впритык к нему остановился серебристый «сааб». Он услышал визг тормозов и, взглянув направо, увидел сидевшего за рулем человека в черных очках, который что-то кричал про раззяв, которые шляются где попало. И был прав, конечно.

Ступив на тротуар, Валентин поднял глаза и, успев увидеть афишу кино, почувствовал, как голова наливается страшной тяжестью, а ноги стали ватными и устоять на них он не может. Он ощутил, как голова его стукнулась о тротуар. Откуда-то донесся долгий, пронзительный и несколько театральный крик. Время остановилось. Снова возникли море и девушка…

— У него сумка, — наконец сказал кто-то. Мужчина и женщина подняли его и прислонили к водопроводному крану, какие нечасто сейчас встретишь на улице.

— Ну да, я шляюсь где попало, — сказал им Валентин.

— Ладно, — сказал мужчина, — вот ваша сумка. Шляйтесь дальше, только подальше от нормальных людей.

Они ушли, и, сидя у водопроводного крана, он огляделся. С другой стороны улицы глазели на него несколько человек: из-за манекенов в витрине выглядывали продавцы, а с этой — кассирша кинотеатра уставилась немигающим птичьим взглядом. Ну чего уставились, козлы? Впрочем, кассирша махала ему рукой, предлагая зайти. Он воспользовался этим и на полчаса перевел дух. Кассиршу звали Инга, и, хотя лет ей было не меньше пятидесяти, отчество она назвать кокетливо отказалась. Валентину на это было плевать, как и на то, что едва ли ее имя было Инга.

Через полчаса он вышел на улицу и вознамерился было идти дальше, но тут увидел невысокого пожилого мужчину в джинсовом комбинезоне. Валентин заметил его за полсотни шагов — тот прошел мимо витрины парикмахерской, он шагал быстро и смотрел прямо в глаза Валентину. И Валентин оцепенело стоял, пока этот в комбинезоне не остановился прямо перед ним, и все опять стало ненастоящим, как раскрашенные картинки на стекле. Валентин смотрел на этого человека, приоткрыв рот, уже точно зная, что тот ему скажет, и как бы вторя ему, шевелил губами. А человек в джинсовом комбинезоне произнес:

— Теперь ты знаешь, что такое страх, верно?

Валентин, которого била такая дрожь, что он не мог удержать сумку, переспросил:

— Что?

И, словно заезженная пластинка, таким же точно тоном человек повторил:

— Теперь ты знаешь, что такое страх, верно?

Валентин быстро отвел глаза, изо всех сил стараясь унять дрожь, но не мог, как не мог побороть липкий страх, который растекался по телу, по венам, по рукам и ногам, подкатывая к горлу и заволакивая мозг. «Перестань, перестань, перестань!» — твердил он себе. Он заставил себя в упор взглянуть на типа в синем комбинезоне, но у того глаза уже стали тусклыми, он весь съежился и, что-то бормоча, бочком отходил в сторону. Но он же сказал это, подумал Валентин, он же сказал мне про страх, а сейчас он по виду просто старый алкоголик и, наверно, подошел поклянчить денег. Дурья твоя башка, ничего он тебе не говорил. Ни слова.

Не поднимая глаз, он поплелся вдоль домов туда, где, казалось, был бар. Он вошел и взобрался на табурет. Какая-то женщина засмеялась. По его адресу или нет, Валентину сейчас было плевать. Сейчас ему на все было плевать. Сейчас он, возможно, даже не помнил, что в Зеленогорск он приехал не просто так, а с особой миссией.

Бармен подошел поближе, поглядел на него искоса и усмехнулся.

— А, — сказал он, — ну как делишки?

— Вот что, — сказал Валентин. — Дайте-ка… — Он положил кулаки перед собой на стойку и тут заметил, что костяшки пальцев ходят ходуном. — Дай-ка мне водки и… — Он почему-то посмотрел на женщину. Она была крепко сбита, и ей было не больше тридцати лет. Лицо было красным то ли от алкоголя, то ли от смеха.

— И для дамы? — поинтересовался бармен и интимно сообщил: — Людка Воскобойникова. Если уговорить — даром пойдет.

— Нет, — ответил Валентин, делая вид, что не понимает, о чем речь. — Сольешь в стакан как двойную порцию, понял? И дашь мне одному. Одному, — засмеялся он.

Тут женщина откинула голову и буквально зашлась от смеха, наконец она подняла немытый палец и ткнула в его сторону:

— Я тебя запомнила. Вчеpa вечером, да! Ну ты и давал… ты же самый комичный парень в этом паршивом городишке. Даже смешней моего муженька-прыгуна, ха! Даже в подвальчике я смешней не встречала!

— А что, — ответил ей Валентин, — вполне возможно.

Бармен снова интимно наклонился:

— Представляете: ее муж собрался с трубы сигануть из-за того, что посмотрел порнуху и увидел там свою благоверную — в смысле, потаскуху эту.

— Правда, что ли? — серьезно спросил Валентин.

— Да ну, — отмахнулся бармен, — допился мужик, без работы сидючи. Чего с пьяных глаз не привидится?

— А что за подвальчик, про который она говорила?

— Так самое смешное, что она, когда напьется, тоже говорит, что в порнухе снималась — в каком-то подвальчике.

Валентин повернулся, но женщины уже не было. Не привиделась ли она ему вообще?

5

На углу улицы Радищева и площади Ильича был магазин, торговавший всякими мужскими игрушками и прибамбасами. Собственно, он так и назывался «Прибамбасы для настоящих мужчин». В витрине под ярким светом сверкали стройные ряды стальных подзорных труб и биноклей. Рядом, на мягкой и бархатистой темной ткани лежали ножи с автоматически выскакивающими лезвиями и опасные бритвы. Валентин удивился. Оказывается, это еще не было раритетом и интересовало покупателей. Впрочем, возможно, как сувениры или, например, предмет самообороны — люди ведь часто берут пример с киногероев, а там почему-то бритвами режут друг друга регулярно…

Ножи были разложены широкой ослепительной спиралью, которая плавно вела глаз от одной степени мастерства к следующей. В центре этого великолепия на складках пухлой замши чуть возвышался над всеми остальными бельгийский нож с лезвием длиной сантиметров двадцать — величественный и благородный. Валентин долго стоял, глядя на лезвие. Он не мог оторвать от него глаз. Стоил «бельгиец», между прочим, тринадцать тысяч рублей. Почти четыреста пятьдесят зеленых. Наконец он отошел от витрины и внезапно чуть не столкнулся с тем мужчиной в синем комбинезоне. Этот тип смотрел на него проникновенно и зазывающе — взглядом влюбленного.

«Спокойно, — сказал себе Валентин, — только спокойно! Вот так сходят с ума». Он быстро прошел мимо магазина и зашагал по улице. Если он уже сейчас дошел до такого, что же будет завтра-послезавтра, когда кончатся деньги? Хотя ночевка будет роскошная: за пятьдесят рублей он получит отдельную комнату — раскладушку в загончике у кассирши из кинотеатра. Если завтра ничего не наклюнется, скоро придется туго. Но это не входило в его планы, точнее, в его план. У него же есть план? Хм… Положа руку на сердце, у него еще нет плана, но у него есть намерение, а точнее, цель.

Однако все равно ему ничего не оставалось делать, как слоняться по улицам до десяти часов: ключ от квартиры кассирша ему не дала, хорошо хоть позволила сумку оставить. За полтора часа он еще успеет купить бутылку, чтобы войти вместе с ней в дверь.

Четверть часа спустя Валентин опустился на каменную скамейку, глядя на окна мэрии. При входе, рядом со свернутым государственным флагом, неподвижно сидел милиционер.

«Может, вбежать туда, заорать что-нибудь идиотское и сдаться, — подумал Валентин. — Они меня пристроят, отберут у меня шнурки от ботинок и вообще… Но как же тогда план? Точнее, цель?»

Он не сразу припомнил, кто из его приятелей развивал теорию капитуляции, ах да, один инженер, интеллектуал, обчитавшийся в юности Ницше и Кафки, они вместе работали на одной шабашке в Тюмени. Однажды инженер после работы завалился в бар, где сидела вся их компания, и сказал, что идет кончать жизнь самоубийством. Он доказывал это красноречиво и убедительно, но все прикинулись, что не верят. У Валентина тогда еще мелькнула мысль, что, возможно, приятели не хотят взваливать на себя серьезную моральную ответственность, не говоря уже о том, что отговаривать инженера значило еще долго выслушивать его пространные речи. В общем, инженер, напившись как следует, ушел в ночь. Доплелся до какого-то моста, взобрался на перила, но прыгать передумал. Решил повременить — готов был уже сдаться первому же милицейскому наряду, частному лицу, кому угодно. Но ему не повезло. Сначала его кто-то ударил по голове и обобрал до нитки, а потом его, уже лежащего на дороге, переехал грузовик. Так он и пролежал до утра без сознания, полураздавленный и полузамерзший. Когда же его наконец подобрали и в кармане нашли предсмертную записку, все это вызвало большое удивление — характер травм явно не соответствовал самоубийству. Инженеру ампутировали обе ноги, и дальнейшая его судьба Валентину была неизвестна — к тому времени, когда инженера выписали из больницы, Валентину пришлось уже убраться из Тюмени. Во всяком случае, подумал он, инженер доказал невозможность капитулировать на хоть сколько-нибудь приемлемых условиях. Капитулировать нельзя.

Валентину пришла в голову новая мысль, он поднялся и зашагал через площадь, а потом через парк — в городскую библиотеку. Немного погодя он взял с полки залитую кофе биографию гитариста Эрика Клэптона и уселся у окна. На вечерней улице перед машинами бежали кружки светящейся паутины: неожиданно пошел дождь. «Если бы только библиотеки не закрывались всю ночь, — подумал Валентин, — если бы кто-нибудь проявил такую чуткость, насколько легче жилось бы на свете». Но шел уже девятый час. Валентин встал и начал было искать другую книгу, но вдруг за стеллажами, в конце зала, где бормочущие старики читали сквозь лупу газеты, увидел дверь с надписью «Музыкальная комната». «Нечего тебе там делать, — сказал он себе, — ты это брось». И все же с книгой в руках он прошагал мимо стариков, открыл эту дверь и вошел.

Странная темнота стояла здесь. Лампы над полками с партитурами не горели, проигрыватели вдоль стен были аккуратно закрыты пластиковыми чехлами. И никого, кроме черноволосого бледного юнца в очках, который сидел у освещенного столика и читал какую-то партитуру. Когда скрипнула дверь, он поднял глаза.

— Закрыто, — сказал он Валентину. — Мы закрываемся в восемь.

— Ладно. — Валентин повернулся, чтобы уйти. Но при этом он взглянул на партитуру и внезапно застыл, не сводя глаз с нот, развернутых на зеленой бумаге, покрывавшей стол. Это был Джон МакЛафлин «Friday Night In San Francisco» — золотой альбом 1978 года.

— Эй, молодой человек! — окликнул его Валентин.

Юнец подозрительно покосился на него, отодвигая стул от столика.

— Ты играешь?

— Учусь, — ответил юноша. — Немножко.

— А зачем читаешь?

— Для теории, — сказал юноша.

— Теоретически. И как он тебе теоретически?

— Прекрасно, — тихо сказал он. — Прекрасная музыка. Должно быть… Должно быть, сыграть это — пуп надорвешь.

— Говорят, да, — ответил Валентин. «Верно, — подумал он. — Именно так. Пуп надорвешь». — Слушай, пусть будет закрыто вместе со мной, ладно? Я бы хотел посмотреть эту партитуру.

— Так ведь уже закрыто, — пожал плечами мальчик. — Ну ладно… Садитесь вон туда. Потом потушите лампочку.

Включая свет, он спиной чувствовал взгляд паренька.

— А вы сами играете?

— Нет.

Крепко сжав губы, он глядел перед собой. «Когда ж ты наконец уймешься, — спросил он себя. — Неужели ты еще не понял, что это надо забыть? И затем ли ты сюда приехал?» Но глаза его уже отыскали самое затейливое и любимое место. «Да, — подумал Валентин, — пуп надорвешь. Точно. Но как же это прекрасно…» Он почти не помнил мелодию, и сейчас она сама собой, как забивший из-под земли источник, оживала у него в голове.

Валентин потушил лампочку, взял партитуру и положил ее перед мальчишкой.

Звонки просигналили, что библиотека закрыта, и он вышел на улицу. Под освежающим дождем в нем вспыхнули воспоминания. Скорее, это была вереница и путаница образов.

Прошагав два квартала, Валентин опять стал рассматривать витрину, чтобы заставить себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, связанном с сегодняшним днем. Получалось так себе.

Он отвернулся от витрины и пошел в сторону дома киношной кассирши. Не останавливаясь, он шел прямо вперед, смутно различая фигуры и лица. Видения исчезли, теперь его только чуть мутило, хотелось есть, побаливал живот, да где-то внутри проносились обрывки музыки. И великолепные лезвия сверкали в каждой витрине, хотя он ни разу не повернул головы и не взглянул на них.

Там, где он наконец остановился, улица, словно споткнувшись, обрывалась у заросшей бурьяном железнодорожной ветки, которая извилисто тянулась по пустырю. Городок-то, в сущности, был небольшой, вытянутый только, и Валентин сейчас прошел его весь поперек.

Он вынул из кармана банку пива, сел на старую автомобильную покрышку среди зарослей бурьяна. Вокруг темнели пакгаузы — заставы в конце мокрых безжизненных улиц. За ними мерцали огоньки сортировочной станции. Запрокинув голову, с закрытыми глазами он тянул пиво и слушал, как легонько вздрагивает и шелестит трава. Валентин забросил банку в бурьян, и вдруг ему пришло на ум, что он только что заглянул в какую-то бездонную глубь, постиг какую-то спасительную, огромной важности логику. Но что это было — он не успел осмыслить.

«Так не годится», — подумал он. Стоило ему придумать, что делать, как на него каждый раз находило какое-то затмение. Вот и сейчас он наметил себе простую, чисто физическую задачу — добраться до места ночлега. И что же?! Все вокруг сразу начало растворяться в воздухе. Вот оно что, подумал Валентин, вставая. Если помнить, что нужно уцепиться за существование, окружающий мир завертится вихрем, завьется спиралью и растворится. И чуть только он представит себе, что происходит вокруг, как начнет растворяться сам.

Валентин поднялся, побрел вперед, через пустырь, и немного погодя очутился в кромешной затхлой темноте, наполненной незнакомым шумом. Валентин не дыша застыл на месте, но шум не стихал, и он резко обернулся, готовый бежать обратно, но и позади не было ни проблеска света. Он протянул руку и наткнулся на что-то сырое, губчатое, прилипшее к его ладони. Оно сперва лизнуло руку, а потом зарычало. А потом клацнуло, и руке стало больно. Валентин отпрянул и почувствовал, что его ноги уходят в вязкую слизь. Его обуял ужас, он ринулся вперед, упал, кое-как поднялся на ноги и, весь в грязи, побежал спотыкаясь, стукаясь о невидимые столбы.

Наконец он выбежал на дорогу, и там в свете фар ему стало легче дышать. По ту сторону дороги по крыше темного здания бежали на фоне неба красные неоновые буквы, повторяя одно и то же: БРАТСТВО ЧУВСТВА, БРАТСТВО ЧУВСТВА, БРАТСТВО ЧУВСТВА…

6

У человека, возглавлявшего местное отделение «Братства чувства», на правой руке было четыре пальца. Это Валентин заметил, хотя четырехпалый и не собирался с ним здороваться за руку. Он встретил Валентина в дверях и сразу подтащил его к высокому зеркалу возле стола регистрации.

— Смотри, — сказал четырехпалый, — смотри, на кого ты похож. Грязный, жалкий, весь в крови.

Валентин покорно посмотрел в зеркало. Ничего не скажешь, мужик прав. Рукава зеленого пиджака в пятнах крови, пальцы исполосованы кровавыми царапинами. Собачка постаралась.

— Когда я в эту дверь вошел, — продолжал четырехпалый, — на меня тоже неприятно было смотреть.

Валентин понял намек: на четырехпалого сейчас смотреть приятно, а на него — нет. Что ж, он опять прав, впрочем, эти четыре пальца… Но зато у него гладко прилизаны реденькие седые волосы, на нем опрятный твидовый пиджак и ярко-желтый галстук.

— Зато сейчас, если поглядеть на вас… — смиренно пробормотал Валентин.

— Вот именно, — подхватил четырехпалый. — Когда я этот порог переступил, я был грязный бродяга. Вроде тебя. Как я изменил свою жизнь?

— А как?

— Ха! Как? Я просил его от пьянства меня спасать!

— Кого просили?

— Кого? Ты, пропойца безмозглый! Кого, ты думаешь?

— А, ну да.

Они подошли к столу регистрации взять для Валентина постель. Четырехпалый свирепо швырнул на прилавок одеяло и подстилку на матрас и сунул Валентину карточку с текстом.

— Правила, — пояснил он. — Тут не дача для бродяг. Не будешь соблюдать — пожалеешь. Думаешь, нет?

— Нет, — сказал Валентин. — То есть да, пожалею. — «Надо утром забрать свои вещи у кассирши», подумал он. — Но соблюдать буду.

— Ладно, алкаш, бери и расписывайся. Подстилку чтобы утром выстирал!

Судя по всему, в «Братстве чувства» дела шли довольно вяло: перед спальней на пластиковых стульях дремало несколько стариков, да еще толстяк в замусоленных очках решал кроссворд. Четырехпалый, проходя мимо, что-то буркнул им.

В спальне стояло коек двадцать, большинство из них были без матрасов. Стены выкрашены тускло-зеленой краской (как в милиции, сразу подумалось Валентину), и пахло немытыми ногами. В дальнем углу спальни служитель «Братства чувства» раскатал полосатый матрас с желтыми разводами от мочи и жестом велел Валентину подойти. Валентин постелил на матрас подстилку и уселся на койку.

— Встать! — заорал четырехпалый. — Вшей и клопов в постель напускать будешь?!

Валентин встал. Несмотря ни на что, он пока что не жалел, что принял решение идти в эту ночлежку.

— И не думай на кровать ложиться. Никто не ложится, пока свет не выключен. Работать будешь — человеком станешь.

— Всенепременно, — сказал Валентин.

— Теперь вниз катись со всеми остальными — магистра слушать.

— Кого?

— Вперед!

Все потащились вниз, в холл, где уже намечалось некоторое оживление. Перед столом регистрации выстроилась очередь в десять-двенадцать человек. Это были главным образом старики, некоторые в потрепанных джинсовых комбинезонах. Четырехпалый, оставив Валентина, занял свой пост у ларя с одеялами. Из заделанного сеткой дверного проема в конце холла тянуло каким-то варевом.

Покончив с выдачей одеял и заставив каждого расписаться, четырехпалый выстроил людей шеренгами возле стола, толкнув Валентина в передний ряд, и стал торжественным шагом прохаживаться перед ними взад и вперед.

— Алкаши паршивые! — произнес он, как военную команду. — Все тут. Все, как один.

— Иди ты, сука, — шепотом выругался кто-то у Валентина за спиной.

— Все вы — мусор. Ни жен, ни детей. А почему так? Пьянство! — выкрикнул он. — Вот почему!

Сжав руки и свирепо раздувая ноздри, он резко повернулся к рядам понурых людей.

— Вот скажите, я лучше вас? — грозно спросил он.

— Да! — радостно выкрикнул кто-то.

— Нет, — раздался другой голос.

— Хуже! Дерьмо! — Каждый кричал что-то свое.

— Тихо! — рявкнул четырехпалый. — Грязные алкаши, все как один! — Он неожиданно захохотал. — Когда я в эту дверь входил, я был бродяга, как все вы. Разве можно в это поверить?

— Можно! Можно! — закричали бродяги.

— Цыц, — заорал четырехпалый. — Вот кто из вас помнит, когда он сексом последний раз занимался?

Неожиданно стало тихо. У Валентина создалось впечатление, что вопрос не совсем дошел до «аудитории».

— Кто трахался недавно, говорю?! Женщину кто имел?! Онанисты вонючие!

Было слышно, как мухи летают.

— То-то же. Никакого представления о нормальной жизни. Значит, так. Сейчас будете слушать магистра Роберта. И молите прощения у Господа. Может, очиститесь от скверны, уроды, кто знает…

И он двинулся к некрашеной двери позади стола. Остальные повалили за ним. Они вошли в голую, выкрашенную тем же казенным зеленым цветом комнату, где перед кафедрой как попало были расставлены жесткие скамьи. Позади кафедры колебались портьеры. В комнате стоял устойчивый запах перегара, которым несло от ночлежников.

Откуда-то из-за спин вынырнул тщедушный человечек в очках, с молниеносной быстротой бросился к стоявшему в глубине полуразвалившемуся пианино и заиграл какой-то религиозный гимн. Несколько человек неожиданно запели. Четырехпалый, отметил про себя Валентин, был на высоте: у него оказался сильный, правда, немного сдавленный, баритон.

Когда кончилось пение, портьеры эффектно распахнулись и в комнату шагнул человек в черном. Это был Боб-моряк.

Должно быть, у меня уже белая горячка, промелькнуло в голове у Валентина при виде его.

Человек в черном был высоким, худощавым и без единого волоска на голове. Лицо — тонко очерченное, узкое и бледное, аскетическое, с тонкими губами — маска страдающего интеллигента, глаза в глубоких темных глазницах смотрели кротко и ласково и светились верой, надеждой и состраданием. Валентин окончательно убедился, что он не ошибся.

Боб-моряк, приятель всех и каждого на Северном флоте, в юности плавал коком и парикмахером на рыбачьем траулере из Мурманска и Архангельска. Он настолько полюбил море, что поднахватался знаний по тригонометрии и сумел выдержать экзамен на помощника капитана — пытался выбиться в морскую аристократию. Но не повезло — на его судне случилась какая-то темная история, и Боба живо списали на берег — так он и не поплавал помощником капитана. Боб повздыхал и снова стал цирюльником, теперь он подался в дамские мастера. Обзавелся интересными знакомствами и копил деньги. Он производил неотразимое впечатление на местных дам своей серьезностью и мужественной внешностью. Прошло совсем немного времени, и он уже делал массажи по предварительной записи. Потом он стал модным специалистом по диете и укреплению здоровья. Вскоре Боб «открыл», что женщинам, высохшим от беспрерывного потребления мартини, оздоровительная диета нравится куда больше, если она как следует сдобрена сексом и метафизикой. Отныне, решил Боб, он будет ловцом человеков. Он покинул северный край и отправился в северную столицу. Обошел там многочисленные курсы, предлагавшие самые разнообразные психологические тренинги, кое-что намотал на свои изящные черные усики. Он посещал религиозные собрания, сборища сектантов, беседовал с целителями, индийскими монахами и фанатами летающих тарелок. Он схватывал все на лету. Поняв, что дело на мази, он занял денег у состоятельного клана парикмахеров и устроил свой офис на Фонтанке. И попал в точку: к нему шли за спасением, и Роберт спасал, делая это ласково и мягко. Он выплатил долг парикмахерам и, купив большой чердак, сделал из него превосходную современную мансарду. В последний раз Валентин видел Боба-моряка на фотографии, напечатанной в каком-то толстом глянцевом журнале, кажется женском…

Валентин смотрел на магистра Роберта, бывшего Боба-моряка, и задавался вопросом: а здесь какого хрена ему надо? Не органы же он у этих алкашей выторговывает?!

— Братья мои во грехе! — возгласил нараспев Роберт, и взгляд его стал печальным, а голос, все такой же чистый, зазвенел от избытка чувств. — Друзья мои! Я хочу помочь вам. Верите ли вы мне? Нуждаетесь ли вы во мне? В моем искреннем братском слове?

Алкаши чуть смущенно молчали. Кажется, им все было по барабану.

— …Я хочу поведать вам одну короткую историю. Вам, каждому из тех, кто здесь находится, она слишком хорошо знакома.

Валентин откинулся на лавке, слушая с живейшим интересом.

История была о некоем молодом человеке с блестящим будущим, который однажды случайно зашел в бар, и это привело к тому, что он превратился в жалкого отщепенца, проклинавшего Бога и людей, особенно самых близких. Его жена и чудесные детишки перемерли один за другим из-за его беспробудного пьянства. Его молодая цветущая жизнь пошла прахом, он, рыдая, призывал к себе смерть — он стал человеческим отребьем, как все, кто тут сейчас сидят. Все было так ужасно, что ужаснее быть не может.

— И этот молодой человек, — закончил Роберт с невыразимым горем в блестящих от слез глазах, — был я. А вы, что вы над собой творите? Куда вы стремитесь? — Он остановился, словно ожидая ответа, и обвел маленький зал молящим взглядом. — Куда? — И в затянувшейся паузе взгляд его зацепился за Валентина. Роберт закрыл глаза, открыл их и слегка мотнул лысой головой, как бы прогоняя нервный тик. Его рот заметно задергался.

— Куда? — повторил он с уже гораздо меньшей силой. — Куда вы стремитесь? — Казалось, ему стоило усилий продолжать.

Слушатели зашевелились. У кого-то грозно заурчало в желудке. Роберт овладел собой и продолжал, не выпуская Валентина из поля зрения:

— В канаву? В грязную канаву, где вы захлебнетесь в грехе, в бедах и алкоголе? А именно туда толкают вас продавцы греховного зелья, бармены и продажные женщины! Или к вечному свету безграничной любви Господней? А ведь этого, — вздохнул Роберт, — ждет от вас Он!

Валентин даже растрогался. Нет на свете другого такого Боба-моряка.

— Аминь, — пробормотал он.

Магистр Роберт вздрогнул и взглянул на него искоса, с затаенной злостью. Валентин ответил ему невозмутимым почтительным взглядом, показывая, что не намерен портить ему игру.

— Братцы, — сказал магистр Роберт, — когда-то, когда я вступил на путь истинный и только начал проповедовать, я весь был — пламень и уксус. Но один мудрый старик, божий человек, сказал мне: «Роберт, религия — дело хорошее, только не годится слушать долгие проповеди на голодное брюхо».

Он подошел к кафедре и улыбнулся, показав аудитории крупные здоровые зубы. Обстоятельства заставили его включить в свой репертуар общительно-свойский тон.

— Давайте-ка поужинаем, — весело продолжал магистр Роберт, — а потом посидим и потолкуем, как бы вам с Божьей помощью выбраться на путь истинный.

Четырехпалый стал выводить людей из последних рядов, Валентин двинулся за ними. Надо полагать, вряд ли Боб-моряк пожелает вспоминать старые времена, а главное, очень хотелось есть. Но не успел он миновать последний стул у прохода, как прямо перед ним вырос магистр Роберт собственной персоной.

— Вы, — произнес Роберт христианнейшим своим тоном, — вы еще молоды, вам здесь не место.

Валентин поглядел на него в упор.

— Так уж и молод…

— Молоды, — с каким-то упорством настаивал магистр.

— Голод загнал.

— Мне кажется, — осторожно продолжал Роберт, — я уже встречал таких, как вы. Собственно, я даже знал когда-то человека, похожего на вас.

— Может, не в сходстве дело, — сказал Валентин. — Может, это просто был я.

— Возможно, — без особой радости сказал брат Роберт.

— Пожалуй, даже наверняка, — заметил Валентин.

— Пожалуй, что так, — почти сердито буркнул магистр Роберт. Он оттянул Валентина в сторону, давая пройти веренице ночлежников. — Хотите, немножко поговорим?

— Ага, — сказал Валентин.

Они прошли за портьеры в кабинет магистра Роберта размером с кладовку. Там стоял зеленый стол, два складных стула и СВЧ-печка. На стену Роберт повесил портрет Шарон Стоун из фильма «Быстрый и мертвый» — в роли женщины-стрелка..

— Когда я вас увидел… в зале… — задумчиво проговорил Роберт, знаком приглашая Валентина сесть, — я подумал, что вы чем-то отличаетесь от прочих.

— То же самое я подумал о вас, — сказал Валентин.

— Слушай, как тебя, — по-свойски сказал Боб-моряк. — Ты мне скажи, кто я?

— Магистр Роберт. М-ммм… проповедник.

— Верно, — сказал Роберт. — Ну а ты кто?

— Валентин.

Роберт поглядел на него озадаченно.

— Господи Иисусе! — вдруг воскликнул он. — Ты же тот чертов механик из Архангельска! — Подавшись вперед, он заглянул в щелку между портьерами и обернул к Валентину озабоченное лицо: — Слушай, друг, это здорово, что мы встретились и все такое прочее, только будь человеком, ладно? Понимаешь, у меня и так неприятностей по горло. Кто тебя на меня навел?

— Я пришел подхарчиться, Боб. Худо мое дело. Откуда, к черту, я мог знать, что ты здесь?

Роберт глядел на него сочувственно.

— Смотри-ка, кто бы сказал, что из тебя выйдет такой алкаш. Ты же был семейный мужик.

— Да уж, — покивал Валентин. — Мне крышка, это точно.

— Ты бедная заблудшая овца, — сказал Роберт важным голосом. — И вид у тебя неважнецкий.

— Дашь чего-нибудь пожевать, Боб?

Роберт вышел распорядиться, чтобы ужин принесли к нему в кабинет. Когда он вернулся и сел, Валентин спросил, почему он стал проповедником.

— Валентин, — ответил Роберт, — я всегда стараюсь мыслить как верующий человек. Каждый должен ежедневно возделывать свой маленький садик. А вообще-то у меня такое чувство, что в этом городишке назревают события, будут печь большой пирог, так что…

— Вообще-то это Вольтер говорил, — заметил Валентин, — насчет сада. А у него с верой как будто было напряжно… Он скорее был атеистом.

Роберт с интересом присмотрелся к нему:

— Для судового механика у тебя слишком много шурупов в башке.

— Все ржавые, — пожаловался Валентин.

— Ну как знаешь. Строптив ты, как я погляжу, несмотря на ржавые свои шурупы. Для таких, как ты, у меня другое жизнеописание есть. Рассказать?

— Отчего же нет? Жрать скоро принесут?

Роберт высунулся за портьеру, что-то крикнул, и ужин пожаловал. Тефтели с рисом, компот. Выглядело все не слишком аппетитно, но Валентин взялся за вилку, а Роберт начал рассказывать свою историю.

— В середине девяностых произошла в московском игорном мире такая история. Один крупный игрок, бизнесмен и горячая кровь, ушел в своеобразный запой. Играл почти месяц во всех VIP-залах города, в основном проигрывал. А ставки человек делал нешуточные, потому и проиграл очень много. К тому же совершенно запустил бизнес. И вот как-то в минуту просветления понял, что катастрофа неминуема, но и одолеть себя он не может: болен игрой, силы воли нет, чтобы остановиться. Тогда этот горячий, напомню, джентльмен решил, что если гора не идет к Магомету, то… Вышел он ранним утром из казино, сел в свой дорогой автомобиль и на изрядной скорости въехал в стеклянную стену заведения. Милиция, штраф, автомобиль сильно побит, стена вдребезги. Все это была малая кровь по сравнению с тем, что играть ему в этом казино было запрещено, а значит, и проиграть именно в этом месте он больше не сможет. Немного позже, но в этот же день отправился господин нарушитель в другое казино, где устроил дебош с переворачиванием столов. И здесь его внесли в черный список. В третьем заведении была устроена драка с избиением менеджера зала. Опять блек-лист. В четвертое господина просто не пустили: информация в городе распространялась быстро. Став в один день персоной нон-грата во всех казино Москвы, бизнесмен пустил всю свою энергию в работу. Преуспел более чем когда бы то ни было. Правда, страсть к игре никуда не ушла: и теперь он играет в игры политические. Но это уже, как говорится, совсем другая история. Соображаешь, что к чему?

— Соображаю… Пытался человек что-то изменить, да себя изменить не смог. А может, тряхнешь стариной да затеем что-нибудь на пару? — сказал Валентин. — Ненадолго, конечно, на время.

Роберт устремил на него кроткий взгляд.

— Стариной тряхнуть, говоришь? Ничего не выйдет. Да и какого дьявола можно сварганить с каким-то спившимся механиком?

— Я не в том смысле, — сказал Валентин. — Скажем, разве я не мог бы стать спасенным? Ты бы меня обратил, как того с четырьмя пальцами.

— Ты сам не понимаешь, что плетешь, — надменно оборвал его Роберт. — Он спасся по-настоящему. Я спас несчастного старика от пьянства, Валентин. Он — единственное мое моральное вознаграждение за всю эту фальшивку. Есть вещи, над которыми нельзя смеяться.

— А рабочие руки тебе не требуются? Посуду там помыть или что?

— Мужик, — сказал Роберт, хлопнув Валентина по плечу. — Ты все еще зеленый, хоть уже и седой. Я бы с радостью, просто с радостью взял тебя к нам. Но то, что дает город, — это кошкины слезы, а спонсорской помощи хватает на содержание лишь… Да что говорить, проблем много. Если б было куда тебя втиснуть, я бы втиснул. Да и ты ведь алкаш, верно?

— Верно, — сказал Валентин, — но у меня есть талант.

— Какой?

— Я немножко занимался рекламой на радио, Боб. Вот и подумал, в таком городишке, как этот, наверно, есть что-то, а?

— Ты смеешься? Кого можно заинтересовать твоим талантом? Таких, как ты, знаешь сколько сейчас? Пустой номер, ты больше заработал бы официантом. — Он пожевал губами. — Но, пожалуй, сейчас я тебя утешу. Нам полагается место на химфабрике Полторака. Для перевоспитания.

— Кто такой Полторак?

— Я же сказал, хозяин фабрики. Да тебе не все равно?!

— Ты прав, конечно.

— Работа в ночную смену, и платят они хило, но ты же не станешь привередничать, верно?

— Я согласен.

— Чудненько, — сказал Роберт. — Иди под душ, да скажи старикану без пальца, чтоб он выдал тебе спецодежду, так сказать, за счет фирмы. Я должен прислать им человека сегодня же.

Валентин встал и шагнул к портьерам.

— Боб, скажи мне вот что. Откуда ты взял эту байку, что ты был алкоголиком и вся семья твоя вымерла и ты увидел свет?

— Слышал как-то по радио, — сказал Роберт. — И ничего смешного тут нет. По-моему, душераздирающая история. Вообще, вот мое жизненное наблюдение, если хочешь знать: радио — сильная вещь.

— Посильнее чем «Фауст» Гете?

Магистр Роберт с сожалением махнул на него рукой.

Оказалось, четырехпалый уже куда-то удрал, и комбинезон получить не удалось.

7

Химический завод находился на краю города. Валентин добирался туда на двух автобусах с пересадкой почти час.

Тот цех, в который ему надлежало явиться — квадратное четырехэтажное здание, — стоял на заросшем травой перешейке залива, на крыше его на все четыре стороны сияло голубым химическим светом слово «Зеленхимфаб». Позади здания отражение голубого света на маслянистой, в радужных разводах, воде через несколько метров пропадало — дальше над топкой грязью нависала черная мясистая листва деревьев: начинался лес.

Валентина приняли без промедления. Через четверть часа после того, как он вошел в ворота, ему выдали бейсболку с цифрами «1,5», очевидно намекающими на фамилию Полторак — хозяина предприятия, и джинсовый комбинезон, на который все-таки пожадничали в «Братстве». Мастер Грищук провел Валентина в просторное белое помещение, где из большой серой цистерны в полу веером выползали конвейерные ленты, на которых, как гренадеры в киверах, ехали пластмассовые бутыли с красными колпачками. Высоко под потолком за продолговатым стеклянным окошком стояли двое молодых мужчин в белых рубашках и галстуках и молча наблюдали за конвейерами.

— Ну вот, — сказал мастер, остановившись у конвейерной ленты. — Валентин, что ли?

— Валентин, — подтвердил Валентин.

— Ты, значит, вот что, Валентин, ты берешь гаечный ключ и, когда бутыль сходит с ленты, прикручиваешь колпачок… — Он схватил проплывавшую мимо бутыль и завинтил колпачок. — Вот так.

Валентин взял гаечный ключ и лихо им взмахнул, демонстрируя готовность учиться и выполнять.

— Понятно, — сказал он мастеру.

— Ты все время будь начеку, а то они проползут мимо. Будешь зевать по сторонам — упустишь, а тогда, как ни старайся, не догонишь.

— Это плохо?

— Да уж хорошего мало. Из-за тебя придется останавливать конвейер, а остановка да запуск обходятся дороже, чем два часа работы. Третий раз остановим — тебя отсюда коленкой под зад, понял?

— Да, — хмуро бросил Валентин, нацеливаясь гаечным ключом на приближавшуюся бутыль.

— А техники оттуда следить будут, — продолжал Грищук, кивнув на продолговатое окошко наверху. — Так ты откуда здесь взялся? Менты прислали? Из зоны, что ли, недавно?

— Нет, — ответил Валентин. — Из «Братства чувства». От магистра Роберта.

— Ага. — По всему было видно, что Грищуку это глубоко все равно.

И мастер ушел, оставив Валентина единоборствовать с пластмассовыми бутылями. Стоя на цементном полу, Валентин изготовился и всe свое внимание сконцентрировал на колпачках. Работа была монотонная, и через четверть часа он уже начал поглядывать по сторонам.

В помещении было человек сто, все в таких же комбинезонах и бейсболках, как и он. Насколько он мог видеть, здесь работали люди всех возрастов — и вялые старики с запавшими глазами, с изможденными лицами, и крепкие загорелые ребята. Эти орудовали у конвейеров с замкнутыми лицами, движения их были осторожны, и все время они оглядывались через плечо. И хотя каждого от ближайшего соседа отделяло три-четыре метра пола и конвейерных лент, они ходили крадучись, держались сторожко и заботливо оберегали свои спины. Были тут и другие, совсем еще мальчишки, многие с серьгами в ушах и цветными татуировками. Эти у конвейеров суетились, быстро бормотали ругательства, посвистывали и корчили рожи. То и дело Валентин наталкивался взглядом на пару странно пустых глаз, на бессмысленное, иссиня-бледное лицо. Один раз он остановился с гаечным ключом в руках, пораженный лицом человека позади себя, возле машины, наклеивающей ярлыки. На нем попеременно появлялись то выражение тупого блаженства, то ужасающая кровожадная гримаса.

Перевоспитывают, ухмыльнулся Валентин, вспомнив слова Роберта. Что ж, не так уж плохо, могло быть куда хуже. Прикручивать колпачки — не слишком вдохновляющее занятие, но зимой, к примеру, такая работа в тепле вполне благополучна.

Главное, надо передохнуть и начать действовать. У него ведь остался костюм, упрятанный в сумку, и к тому же Боб все-таки туманно кое-что посулил ему. Будет ли это какое-то настоящее дело, участие в какой-то политической акции — бог весть, но сейчас главное — вскочить на подножку, приблизиться, разобраться. У этих химиков он будет получать на руки шестьсот рублей в неделю минус плата за стирку. Если пить только самое дешевое пиво и работать субботу и воскресенье, можно иметь и больше, а если ничего не пить… В прошлом году был месяц, когда он обходился горячим душем, пачкой печенья и банкой консервов. Зато сейчас он в новеньком синем комбинезоне, с гаечным ключом в руке, а ни один человек с гаечным ключом в руке и в комбинезоне не может быть в разладе с окружающим миром. Если можно еще и украсть этот комбинезон, он его стащит. Это будет для него костюм-аноним. Отличный плащ-невидимка: в нем можно появиться где угодно: чиню, дескать, тут, у вас подтекает, сами знаете… Да, джинсовый комбинезон… Совсем недавно человек, одетый таким образом, здорово его напугал. Правда, Валентин не мог вспомнить, была ли у того типа фирменная бейсболка… Вот уж не думал он, что самому придется теперь эту робу нацепить.

Он уже часа два возился с колпачками и все чаще глядел по сторонам, потом быстро набрасывался на громоздившиеся пластмассовые бутыли. Все сильнее хотелось есть, и от теплого запаха мыла, от мерного стука насосов у цистерны клонило ко сну. Можно было подумать, что производство мыла требовало полной тишины — удивительно, но почти никто не открывал рта, кроме мастера, который время от времени обходил ряды, что-то коротко бросал одному или другому и снова исчезал.

Один раз пришлось остановить конвейер — появился Грищук. В дальнем конце цеха поднялся шум.

— Почему остановка? — ожил громкоговоритель.

Валентин вскинул глаза: молодые люди в окошке сурово глядели на неподвижный конвейер. Через минуту-две громкоговоритель выкрикнул фамилию:

— Мокрицын — в контору!

Какой-то рабочий небольшого роста вошел вслед за мастером в металлическую дверь, и оба возникли в таинственном окне. Последовал краткий разговор — снизу это смотрелось как пантомима: Мокрицын стоял, угрюмо понурив голову, а один из молодых людей, не глядя на него, быстро шевелил губами. Потом рабочий и мастер исчезли и скоро появились внизу.

Как в кино, подумал Валентин, глядя на окошко. Монтаж. Одна сцена, другая сцена. Молодые люди за стеклом были на одно лицо, оба подстриженные ежиком, оба примерно одного возраста, нельзя сказать чтобы симпатичные, но очень чистенькие, наверно, мыло получают бесплатно. Они — техники, как объяснил Грищук. Что ж это за техники? Какая у них, собственно, там техника? Может, электрошокеры?

Валентин задумался, а пластмассовые бутыли тихонько проплывали мимо. Немного погодя ему стало казаться, будто один из техников начал к нему приглядываться, а однажды он поймал себя на том, что подмигивает парню слева. Тот ответил ему озабоченным взглядом, и Валентин бросился к своим колпачкам.

Пластмассовые бутыли громоздились, налезали друг на друга, толкались, стараясь пробить себе дорогу, словно охваченные паникой беженцы, ряды их расстраивались на ходу. Одна бутыль свалилась на пол и бесшумно покатилась по бетону; он поднял ее и увидел, что конвейер остановился. Валентин выругался про себя и обернулся: вдоль ряда уже бежал мастер. Но он почему-то не остановился возле Валентина, а промчался мимо, засвистел в белый пластмассовый свисток и помахал рукой, сзывая рабочих. Рабочие из одного ряда с Валентином потянулись за ним. Он сбросил бутыли с мылом в наклеечную машину и пошел за остальными. Они прошли в комнату с кафельными стенами, где на пластиковых столах лежали груды бутербродов с сыром и колбасой и стояли бутылки с минеральной водой. Пристроившись на краю скамьи, Валентин сразу набросился на еду. Он быстро насытился и размышлял о том, как существенно, чтобы колбаса была со свежим хлебом — в отличие от сыра, например, который вполне можно поглощать сам по себе… и вдруг почувствовал на себе взгляд невысокого человека с хитрой физиономией — того самого Мокрицына. Он неприязненно смотрел на сэндвич, который Валентин подносил ко рту. Ну и черт с тобой, подумал Валентин.

Но Мокрицын подошел.

— Помнишь меня? В Крестах вместе сидели. Я же Колесо. Тебя сюда братва сосватала, да?

— Ты путаешь, я там не был, — сказал Валентин. — А сюда меня из «Братства» послали.

— Брось, — сказал Мокрицын-Колесо, — разве мы не встречались в Крестах?

— Нет.

Колесо толкнули сразу с двух сторон: мол, видишь, не хочет человек прошлое вспоминать, и он нехотя сдался:

— Ну как скажешь. А я, значит, Мокрицын Серега, Колесо, обращайся, если что потребуется, я знаю, ты мужик стоящий.

Валентин неопределенно пожал плечами. Тот все не унимался:

— Я работал на «Красной стреле», когда меня сцапали. Я сидел с одним типом, так он говорил — мое счастье, что я не в московское СИЗО попал, а в питерское. Он говорил, у меня кишка тонка и мне там не вытянуть. Там бы меня сразу пришили. А ты как думаешь?

Валентин сообразил: его разводят на доверительные отношения: стоит потянуть за ниточку, и катушка размотается. Вероятно, те, кто толкал Мокрицына-Колесо, тоже действовали согласно этой схеме.

— Может, это их счастье, что ты туда не попал, — сказал Валентин. Он решил на всякий случай не прерывать контакт сразу.

— Может, и правда, а? — воодушевился Колесо. — Ты что, только сегодня начал?

— Первый день, — сказал Валентин. — А ты?

— Ну я-то уж скоро месяц. Дождусь, пока выйдет мой срок — один день за два. Тогда подамся куда-нибудь, — он хохотнул, — на железную дорогу.

Валентин решил поменять тему застольной беседы:

— Они тут здорово носятся с этим перевоспитанием, верно? Интересно, с какой это радости?

— Так это же фабрика Полторака, — сказал Колесо. — Слыхал про такого?

— Слыхал, — ответил Валентин. — Он тут, кажется, это… А я думал…

— Ты думал, — с добродушной снисходительностью сказал Колесо. — Он все что хошь делает и всем до капли владеет. Говорят, этот цех мыльный он открыл специально, чтоб таким, как мы, помочь. Тебе еще не рассказывали про План Полторака?

— Нет, — сказал Валентин.

— Ну так они еще тебе задурят голову, когда пойдешь в кассу. Там один дядька тебя просветит. Магистр, мать его. План — это у них такая штука, куда они всех хотят затащить, там разные лекции, типа пионерлагеря для взрослых. Это входит в перевоспитание. Патриотическая штука.

— Патриотическая? — переспросил Валентин. — Занятно.

— По мне муть все это. Но они всегда записывают в План тех, кто из тюряги вышел.

— Дело серьезное, — заметил Валентин. — А «Братство чувства» тоже входит в План Полторака?

— Конечно. Ты сам прочтешь. Тебе дадут книжечку, там все есть.

— Здесь все на перевоспитании? Вся смена?

— Примерно. Тут, понимаешь, три сорта субчиков. Одни — те, что вышли из исправительных лагерей, вроде меня. Потом — алкаши. И еще психи после сумасшедшего дома — таких они много сюда берут, если не буйные.

— А как насчет баб? — спросил Валентин. — Они их тоже берут на работу?

— Ну да, берут, но нам их не видать, только если уволишься, да, может, случайно где столкнешься. Они где-то внизу, а что они там делают, понятия не имею. Пойдешь в коридор, увидишь — там даже дверь на лестницу зарешечена, чтоб ты нос туда не совал.

— Ну и ну, — сказал Валентин.

Колесо пошел к окошку в кухню выпрашивать еще бутерброд.

Валентин встал и решил осмотреть столовую. Сидевшие за столами люди в белом вскидывали на него глаза, когда он проходил мимо. Валентин приветливо кивал. В левой стене он увидел выкрашенную красной краской дверку с эмблемой «1,5». Он открыл ее — в зияющей темной шахте подрагивали тросы. Он заглянул вниз и увидел крышу ползшего вверх маленького лифта.

— Объедки туда не бросай, — сказал кто-то за его спиной. — На то есть мусорные ведра.

— Не буду, — отозвался Валентин.

Он опять нагнулся, провожая глазами исчезавший вверху лифт, потом взглянул вниз. Этажом ниже в такой же раскрытой дверце, словно в рамке, стояла девушка, она широко открытыми глазами смотрела вслед удалявшемуся лифту. Опуская глаза, она встретилась взглядом с Валентином и улыбнулась.

— Любите кататься на лифте? — спросил Валентин.

Девушка неожиданно нахмурилась:

— Откуда вы взялись?

— С гор, — крикнул Валентин в шахту. — Спустился с крыши мира.

Такой ответ ее немного озадачил.

— Там же, наверно, нет лифтов?

— А нам лифты ни к чему. Мы никогда не спускаемся к людям.

— Но сейчас-то вы внизу, правда?

— Сейчас да.

— Тогда вы просто с ума сойдете от лифтов. Это сказка.

Дверка захлопнулась, и в шахте стало темно.

Значит, и здесь есть женщины, подумал Валентин. Что и требовалось доказать. Женщины есть везде. И то верно, их ведь даже по статистике, говорят, рождается больше, чем мужчин. Женщины есть везде…

Между столами прошел Грищук, помахивая рукой, и все потянулись за ним назад, к конвейерам. Прозвенел звонок, заработали насосы, поплыли пластмассовые бутыли. Валентин торопливо переправил сбившиеся в кучу бутыли в машину для наклеек, и опять все пошло своим чередом.

У дальнего края цистерны трудился Мокрицын-Колесо. В конце конвейера, где работал Валентин, появился еще один новенький — сгорбленный старик. Он устанавливал бутыли в картонные коробки и грузил на платформу во внешнем проходе, откуда их забирали подъемники. Старик был хилый, и всякий раз, взваливая коробку на плечо, он натужно кряхтел, потом долго с присвистом втягивал в себя воздух. Вскоре Валентин уже с тягостным раздражением стал ждать, когда старик возьмется за следующую коробку. Немного погодя Валентин спросил старика, не хочет ли он поменяться работой.

— Ха, — шепотом сказал старик, озираясь и как бы ставя Валентина на место торжествующей ухмылкой. — Черта с два!

На этом разговор и кончился. Валентин подумал: старики в этом городе психи, все как один.

Громкоговоритель помалкивал, хотя молодые люди все так же стояли в окне и так же пытливо глазели на работавших, как и восемь часов назад. С точки зрения Валентина, это было не менее утомительно, чем работать внизу.

Он давно отдался ленивому скольжению мыслей о последних днях. Встреча с Бобом, гостиница… потом еще эта странная девушка в шахте лифта. Занятная штучка — бойкая на язык, видно, тертая. Что-то в ней есть, не забыть бы как-нибудь опять заглянуть в шахту. Да и что там в этой самой шахте — тоже ведь интересно. Он собрался было поразмыслить об одной девушке — он всегда готовился к тому, чтобы начать думать о ней, но всегда появлялся какой-то внутренний тормоз…

— Кончай работу, — сказал мастер. — Завтра все опять в эту смену, если что переменится, вам скажут.

Ну что же, один шаг вперед сделан, подумал Валентин. Эффективно ли — покажет время.

8

Филипп Агеев, который значился на заводе как недавний зэк по фамилии Мокрицын, неторопливо поплелся вслед за остальными. Слава богу, Гордеев успел вовремя вычислить этого Кормильцева, пока тот не натворил дел. А ведь он готовился к чему-то такому, явно… А с виду тихий, обходительный… Вообще-то еще Турецкий некогда заметил, что, когда человек доходит до убийства, ему ничего не стоит быть вежливым… С другой стороны, по наблюдениям Фили, Кормильцев явно не походил на человека, умыкнувшего собственную дочь. Что он, в сущности, стал бы с ней делать? Требовать выкуп у небедного мужа? Так давно уже пора. Художник на последней стадии, все что угодно отдаст. Джоконду вторую напишет, если надо будет… Нет, подумал Филя, вспомнив картины Артемьева, Джоконду, пожалуй, нет…

9

Выходя, Валентин умудрился заблудиться. В каком-то из цементных коридоров он повернул не туда и минут пять блуждал по затихшей химфабрике в поисках раздевалки. Когда он ее наконец разыскал, там, кроме уборщицы, уже не было ни души. Ну и ладно, подумал он, не будет давки в автобусе. Тоже неплохо.

Когда он вышел за дверь, над болотом уже начинало светать. Было прохладно, и он зашагал быстрее. Шоссе было пустынно, автобус все не шел. В западной стороне стояла темень, лишь светились неоновые огни над несколькими ночными клубами и ларьками, работающими круглосуточно.

На бетонном пятачке у автобусной остановки перешептывались две пожилые женщины, доверительно кивая головами. Валентин подошел и стал рядом. Поодаль, на краю клумбы с тюльпанами, сидела стройная девушка в белом свитере — та самая, которую он видел в шахте лифта.

— Эй, — окликнул Валентин. Он даже несколько удивился, сообразив, как он ей обрадовался.

Девушка бросила на него быстрый взгляд. Валентин подошел. Девушка настороженно глядела на него.

— Вы тот самый, что интересуется лифтами?

— Ага, — засмеялся Валентин.

— А где та крыша мира? В Альпах или Гималаях?

Валентин опять засмеялся, нашаривая в кармане сигареты.

— В Альпах? — сказал он. — Еще чего!

— А где ж тогда? Заливали с самого начала, да? Я так и знала, что заливаете, а потом подумала, может, и верно, вы какой-нибудь дремучий и наших лифтов никогда не видали. Я чуть не полночи про это думала… А у вас машины нет? — вдруг спросила она.

— Нет, — сказал Валентин. — Я тоже жду автобуса.

— Черт, — сказала девушка. — Значит, нет? А была хоть когда-нибудь?

Он задумался.

— В общем, да. Несколько раз…

— Значит, это только мне так не повезло.

— Дело не в тебе, детка, дело в Элвисе. — Он ткнул в себя пальцем. — Мы, короли, говорим так: машиной больше, машиной меньше…

Она обрадовалась:

— Вы здорово умеете рассмешить.

— Я Валентин, — сказал он.

— Алла.

По серой дороге подкатил автобус, развернулся и остановился перед ними. Дверцы распахнулись, шофер поглядел на них сонными глазами и сказал:

— Ну что — особое приглашение?

«Сколько же раз я слышал это дурацкое выражение, — подумал Валентин. — Ни фига в нашей замечательной стране не меняется. Люди, главное, не меняются…»

Они вошли. Садясь рядом с Аллой, Валентин внезапно ощутил острую боль, от которой напряглись все мышцы, пересохло в горле и тело заломило, как от страшной усталости.

— Видно, вы здорово вымотались, — сказала девушка, глядя на его отражение в сереющем стекле.

— Нет, — сказал Валентин. — Просто закружилась голова.

— А вы кто? — спросила она. — Вы не механик, верно? Я вас за механика приняла.

— Я не механик, — сказал он, откинув голову на спинку сиденья. Сейчас на него и в самом деле навалилась усталость. — Я тут перевоспитываюсь.

— Вы недавний зэк, да? — небрежным тоном спросила Алла.

— Нет, я из «Братства чувства», — ответил Валентин.

— Ну это еще ничего. Вас мылом вытрезвляют, да?

— Давно пора, — усмехнулся он.

— Вы, наверно, какой-нибудь университет кончали? — подумав, спросила она.

— Мы университетов не кончали, — шутливо ответил он. — Нам без надобности.

На конечной остановке вошли под навес, где торговали фруктами.

— А что вы делали, пока не стали перевоспитываться?

— Я-то? — переспросил Валентин. — Да все на свете.

— Ну, например?

— Машины чинил. В море плавал. Играл.

— Играли? — засмеялась Алла. — В карты, что ли?

— Музыку, — сказал Валентин, удивляясь, что произносит это слово вслух. — Я был в некотором роде музыкантом.

— Ух ты, — сказала Алла. — На саксофоне умеете?

— На рояле, — отозвался Валентин. — На гитаре. Джаз. И все на свете.

— И у вас было много денег?

— Ни гроша. Никогда в жизни.

— Значит, вы не бог весть какой музыкант, правда? — улыбаясь, заметила она. — То есть вы как раз вовремя получили постоянную работу?

Валентин ступил с тротуара и, пошатнувшись, сделал несколько шагов по банановой кожуре.

— Осторожно! — Алла протянула руку, чтобы поддержать его. — Это, наверно, с непривычки — ведь всю смену отработали без дураков.

— Я всегда считал, что к работе надо привыкать постепенно, — сказал Валентин. — Просто сегодняшний день у меня был очень долгим.

Перед ними остановился другой автобус, в нем было полно народу. Валентин и Алла взобрались в него и сели порознь на последние два свободных места. Валентина мгновенно сморил сон. Когда он очнулся, автобус почти опустел, впереди виднелись столбы эстакады, и над ними, на утреннем солнце, поблескивали бегущие машины. Алла тормошила его за плечо.

— Эй, поглядите-ка! Вам сюда надо?

— Что-то не пойму, — сказал Валентин, с трудом поднимаясь на ноги, — вроде бы сюда.

Улица была широкая, по обе ее стороны тянулись дешевые забегаловки и какие-то бессмысленные витрины. На ближнем перекрестке торчали четыре покосившиеся деревянные гостиницы с почерневшими от сажи балконами и вывесками, кое-как приляпанными над входом. Кажется, он проходил мимо них по пути к своему «Братству».

— Ну вот, — сказала Алла, — отсюда вы сами найдете дорогу. Спасибо за компанию.

Валентин следил взглядом, как она сошла на мостовую, проскользнула перед грузовиком с прицепом, который остановился, пропуская ее, и по-девчоночьи резво побежала на ту сторону улицы. Тротуар уже заполнила толпа пешеходов.

— Эй! — крикнул он, ринувшись вслед за ней в гущу проходивших машин. — Эй!

Она остановилась и подождала.

— Постойте минутку. Давайте чего-нибудь выпьем.

— Вам, наверно, сейчас нельзя, — сказала она. — Вы сразу отрубитесь.

— И не подумаю, — возразил Валентин. — Выпивка — это самая полезная штука на свете. Терапия. Перевоспитание.

Алла молча улыбнулась тротуару под ногами и дала себя увести в ближайший бар. Они взяли по бокалу пива.

— За перевоспитание…

Он выпил и вдруг вскочил, прижал руку к животу и нетвердыми шагами пошел за стойку. Лицо у бармена стало скучно-брезгливым.

— Вон в ту дверь, — сказал он. — Да смотри, аккуратно мне!

Валентин вернулся, неуверенно опустился на стул и потребовал еще бокал.

— Я же вам говорила, — сказала Алла.

— Ерунда, — ответил Валентин. — Я прекрасно себя чувствую.

— От одного стакана этой бурды у вас уже язык заплетается.

— Я человек впечатлительный, — сказал Валентин. — В этом все дело. Мне сейчас нужна хорошая компания…

— Вам нужно одно, — сказала Алла, вставая, — завалиться в постель. Я вот иду спать и вам советую.

Он отодвинул свой бокал и вышел за ней на улицу.

— Ладно, дурацкая была затея, — сказал он, — вы правы.

— Пока. Может, еще увидимся у лифта.

— Постойте. Где вы живете?

— Я уже дома, — ответила она. — Я живу наверху.

Он поднял голову.

— Снимаю квартиру, — объяснила она. — Мне неприятности не нужны.

— Давно?

— Недавно. Я из Химок.

— А чем раньше занималась?

— Цветы продавала.

— А теперь?

— Все вам скажи…

Они постояли на тротуаре. Люди проходили мимо, не обращая на них внимания, наверно, думали, влюбленная парочка поссорилась.

— Я вас к себе не приглашаю, если вы этого ждете. Так и знайте.

— А я и не жду, — серьезно сказал Валентин. — Я понимаю.

Она вытащила из сумочки сигарету, закурила, поморщилась и с отчаянием швырнула ее на тротуар.

— Да провались оно все, — сказала она. — Идем.

10

Старший оперуполномоченный местной уголовки Сергеенков показал Гордееву материалы дела о гибели Антона Малафеева, но делиться с адвокатом какой-либо неофициальной информацией категорически отказался. Всем своим видом он показывал, что присутствие адвоката в его кабинете ему глубоко неприятно. Он вперил взгляд в экран компьютера и занимался чем-то важным.

— Именно пристрастие к таким вещам Антона и сгубило, — сухо сказал он.

— Что поделаешь, — сказал Гордеев. — Любопытство сгубило кошку.

— Неуместное сравнение.

— В том-то и дело. Не хотелось бы употреблять его и впредь. Увы, я приехал слишком поздно. Меня просил помочь вашему Малафееву Вячеслав Иванович Грязнов.

Выражение лица матерого опера моментально изменилось.

— Могли бы меня предупредить, — пробурчал он, — что вы тоже…

— Что адвокат — тоже человек?

— Да ладно вам, — отмахнулся Сергеенков. — Сами ведь все про себя знаете. Ловишь тут, ловишь этих мерзавцев, а потом какой-нибудь ушлый деляга в суде все так обернет, что они еще и пострадавшими оказываются.

Гордеев не выдержал — заглянул к нему в монитор: оказалось, Сергеенков раскладывал пасьянс.

— Капитан, — сказал Гордеев, — не валяйте дурака! Слышите меня? Все заинтересованы в том, чтобы разобраться с гибелью вашего напарника. И кажется, он был ваш друг, верно? Вдруг я смогу помочь, я работал когда-то следователем, представьте себе.

— Ну, хорошо, — сдался опер. — Я же всей душой. Да что толку? Антон работал всегда сам и никого не посвящал в то, чем на самом деле занимался. Я знаю, что в городе появился фальшивомонетчик Простужаев.

— Оба-на, — сказал Гордеев.

— Знакомы, что ли?

— Еще бы, когда-то дело его вел. Так он же в завязке вроде?

— Вот и Антон так считал, я, правда, не слишком этой публике верю. Что ж, теперь Простужаев на химзавод, что ли, работать пойдет? Там, правда, программа специальная для зэков. Цирк. В общем, Малафеев что-то искал, какое-то подпольное производство, это я точно знаю.

— А что же он искал? Фальшивые бабки?

— Не раскалывался! — с ожесточением объяснил Сергеенков. — Говорил: найду — поделюсь. Вот и нашел. Ладно, я вот что вам скажу. У Антона был осведомитель. Попробуйте с ним поговорить, со мной он болтать не станет, испугается после всего, что случилось. — И Сергеенков протянул клочок бумаги, где была написана фамилия «Кораблев» и адрес парикмахерской.

Через полчаса Гордеев был в парикмахерской. Результат оказался удручающий. Кораблев на работу не выходил уже несколько дней — точнее, со дня гибели Антона Малафеева. Домашний телефон его молчал.

Гордеев сообщил об этом Сергеенкову, тот немедленно послал по его домашнему адресу наряд. Дверь взломали и Кораблева нашли. Он висел в кухне. На столе лежала записка:

«Искренне жалею, что жил не так, как хотел. В моей смерти прошу никого не винить, в моей жизни — старшего лейтенанта Малафеева».

— Инсценировка, — сказал Гордеев, внимательно осмотрев узел на веревке и опрокинутую табуретку.

— Сам вижу, — буркнул Сергеенков.

Елки-палки, подумал Гордеев, что же такое Кораблев сообщил Малафееву, что их обоих моментально грохнули? Малафеев что-то искал. И, видно, с помощью Кораблева, или по его наводке, нашел. Что-то есть в этом городишке опасное. Не вообще опасное, а вполне конкретно опасное — спрятанное от посторонних глаз.

11

— И как тебе живется в нашем замечательном городе? — спросила Алла.

— У верблюда два горба, потому что жизнь борьба, — пробормотал Валентин, когда она сварила ему кофе.

— Что это значит? — сказала девушка.

— Это значит, что я запасся терпением, хотя времени у меня не слишком много.

— А это как понять?

— А никак. — Он ласково потрепал ее по тонкой шейке. — Спасибо, милая.

Она рассказала, что переехала в Зеленогорск, чтобы что-то изменить. Шило на мыло. В конце концов, чем Химки лучше? Ну был у нее там сначала баскетбольный тренер, видный мужчина, так уехал в новую команду и с собой не позвал. Потом новый наклевывался, но ничего не вышло. А тут Димка Баруздин позвонил, однокашник по техникуму, говорит, Алка, ты на компьютере можешь? Может, конечно может. А по-английски? Может. А это можешь? Может. А что? А вот и то. Перебирайся к нам в Зеленогорск, тут солидные дела заворачиваются. На химфабрике. У Полторака. Она, конечно, носом сперва покрутила — на черта ей эта химия сдалась, но как про зарплату услыхала, сразу ноги в руки — и вот она, уже тут.

— И какая же зарплата? — лениво поинтересовался Валентин.

— Так я тебе и сказала.

— А чем ты там в этой шахте занимаешься?

— Так я тебе и сказала… Обиделся? — тут же уточнила Алла.

Он пожал плечами:

— Да мне, в общем…

— Знаешь что, — она поправила волосы на затылке, собранные в узел, — давай я тебя с Димкой познакомлю. Если ты действительно весь из себя такой творческий, как говоришь, может, он и тебя пристроит?

— Какое же на химфабрике творчество? — равнодушно протянул Валентин. — Разве что в шахте?

Она помолчала. Потом сказала:

— Не обязательно. Полторак — один из отцов города. Такой местный маленький олигарх. У него много чего есть. Радиостанция, например.

«Ага, — подумал Валентин, — в десятку…»

12

На следующий день Валентин шел по улице Радищева, время от времени поднимая плечи, чтобы проветрить пиджак под мышками. Утреннее солнце светило ему в лицо. Было восемь часов, воскресенье. По другой стороне улицы в густой тени шли в церковь несколько старушек. Не торопясь, он свернул в переулок и, миновав погрузочные люки универмага, ночной клуб «Фантом», уже в конце квартала увидел охранника, который стоял в тени и читал утреннюю газету. Над ним на железных поручнях пожарной лестницы висела большая вывеска с названием радиостанции. Она называлась длинно, но энергично: «В полтора раза круче!» Снова обыгрывалась фамилия владельца. Ниже заглавными буквами было написано:

«СВОБОДНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

СДЕЛАЕТ ВАС СИЛЬНЕЙ»

Валентин назвался и через служебный вход вошел за вахтером в душную комнатку. У кнопки лифта, на которую нажал вахтер, висел еще один рекламный плакатик с надписью «1,5» и черной стрелкой. Из лифта он попал в комнату, загроможденную компьютерами и аппаратурой. Пол был усыпан пенопластовой стружкой.

Валентин пересек холл и, поднявшись на помост, очутился перед следующей комнатой. За перегородкой несколько человек пили минералку и колу. Он вошел, приветливо кивнул и остановил блондинку, спешившую куда-то с пачкой бумаги:

— Мне господина Баруздина.

Девушка махнула загорелой рукой в сторону другой двери и улыбнулась.

Один из мужчин поставил свой пластиковый стакан и подошел:

— Баруздина?

— Да, — сказал Валентин.

Мужчина подошел к двери и крикнул:

— Дмитрий Иванович!

— А? — послышался голос.

С телефоном, прижатым ухом к плечу, появился Баруздин — сравнительно молодой человек. Черты лица у него были правильные, но чересчур резкие.

— Привет, — сказал Валентин. — Мы говорили с вами по телефону. Я Валентин и…

— Да, — ответил Баруздин. — Значит, это вы решили нам помочь?

— И себе заодно.

— Вы диктор?

— Обычно я занимаюсь музыкальными программами. Занимался, точнее. Но могу и новости вести. Могу составлять сводки, если надо, могу редактировать.

Баруздин снисходительно кивнул, не переставая улыбаться.

— У вас просто разностороннее дарование, а?

— Я много работал на маленьких станциях, в провинции. Нельзя терять форму.

— Ага, — произнес Баруздин. — Здесь — не маленькая станция. Мы здесь — почти в столице.

— Да, — сказал Валентин, — я в курсе. Это меня и привлекает.

— Где вы работали последнее время?

— В Нижнем Новгороде. «Мак и Лафлин хитс». — Это было вранье чистой воды, проверка на вшивость — и Баруздин ее с блеском провалил.

— Звучит солидно… Значит, так. У нас тут хорошо спланированное деловое предприятие. В провинции УКВ-станция обычно начинает работать, не имея понятия, что она хочет делать и что от кого ей нужно. Мы же здесь многое представляем себе довольно точно. И у нас большие планы.

— То есть надо понимать так, что у вас тут — не любительский кружок.

— Да, — сказал Баруздин, — вот именно. У нас тут не любительский кружок. — Он вынул из нагрудного кармана платок и вытер пот с высокого лба. — Но сейчас дело обстоит так, что хороший работник может иметь у нас шансы, каких у него никогда не было и не будет. Чуть ли не любой может прийти к нам с улицы и показать, на что он годен. Мы его испытаем, но, само собой, он не должен рассчитывать, что все наше время и благосклонность будут отданы исключительно ему. И уж тем более мы заинтересованы не в человеке с улицы, а в опытном профессионале.

— На чем вы хотите меня попробовать? — спросил Валентин.

— Ну я хотел бы посмотреть, такой ли вы действительно мастер на все руки. Попробуйте сейчас составить выпуск новостей на десять минут, плотную хлесткую сводку — расшевелить людей, заинтересовать их тем, что творится вокруг. А потом я хотел бы, чтобы вы ее прочли и записались. Хорошо?

— Хорошо.

— Замечательно, — сказал Баруздин. — Интернет у нас здесь, за дверью. Ищите подходящую информацию. Даю вам двадцать минут на десятиминутную сводку и, если справитесь, пришлю звукооператора.

— Кто будет слушать?

— Я, — сказал Баруздин. — Лично.

— А на работу принимаете вы?

— Что ж, — сказал Баруздин, все еще улыбаясь, — если мне подойдет, покажем запись господину Полтораку.

Валентин направился к двери, за которой ему посулили Интернет.

— Ни пуха, — кинул вдогонку Баруздин.

— А знаете, — обернулся к нему Валентин, — странно это… вот вы сказали: расшевелить людей десятиминутной сводкой. Я что-то не слыхал, чтобы был большой интерес к известиям на десять минут. Три, максимум пять…

— Ага, точно, — сказал Баруздин. — Большого интереса нет. Но у нас, как видите, есть.

— И вы рассчитываете, что эти длинные новости будут слушать?

— Вот именно, — весело отозвался Баруздин. — И в этом наше отличие.

Парень явно не Цицерон, подумал Валентин, повесил зеленый пиджак на спинку стула и погрузился в Интернет.

…Президент отправил в отставку начальника Генерального штаба Вооруженных сил России со словами: «Давно пора». Присутствующие журналисты немедленно запустили эту информацию в эфир и тут же последовало опровержение. Президент сказал: «Давно пора вас наградить…» Бывший глава Генерального штаба награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени.

…Кислородные маски и немедленная госпитализация стали наградой за попадание в книгу Гиннесса для страстной пары из Милана, процеловавшейся, страшно подумать, 31 час 17 минут.

…Три мечети были взорваны в четверг в филиппинском городе Давао всего лишь через несколько часов после теракта на городской пристани, в котором погибли 16 человек.

…Режиссер фильма всех времен и народов «Броненосец „Потемкин“ Сергей Эйзенштейн рисовал эротические и откровенно непристойные картинки и шаржи. Персонажами его сюжетов часто были близкие друзья — тоже ставшие частью нашей культурной истории. Чувственное воображение Эйзенштейна помогло ему создать интересные вещи. Выставка этих уникальных работ проходит в московской галерее Нащекина.

…На вчерашнем заседании московского правительства мэр Москвы потребовал к 2006 году удвоить число столичных гостиниц, к 2010 году довести количество койкомест до 200 тысяч.

…В Зеленогорске даст благотворительный концерт знаменитый армянский скрипач, утверждающий, что там его корни и могилы предков…

Валентин надел свой зеленый пиджак, собрал распечатанные странички. Тут появилась блондинка с чашкой кофе.

— Желаю удачи, — сказала она. — Я вам с молоком сделала, как, ничего?

Баруздин расхаживал за дверью с программой передач в руке.

— Порядок, — сообщил ему Валентин.

— Прекрасно, — сказал Баруздин, натужно улыбаясь. — Я уж было решил, что вы удрали через окно. Шутка, — объяснил он.

— Где же ваш звукооператор? — спросил Валентин.

— Матвей! — позвал Баруздин, продолжая ободряюще скалиться.

Подошел бородатый мужик в рубашке с закатанными рукавами. У него были крупные кисти рук.

— Рекомендую. Это наша местная знаменитость: изобретатель и народный целитель Матвей Григорьевич Шкуро. А по совместительству звукооператор нашей радиостанции.

— На самом деле все наоборот, — сказал Шкуро.

Они поздоровались.

— Матвей, этого человека надо записать.

— Пошли, — бросил Шкуро, так и не сказав Баруздину ни единого слова. Валентину показалось, что между ними какая-то напряженность.

Они спустились по лестнице и вошли в пустую студию. На полу еще валялись клочки коричневой оберточной бумаги. Новая аппаратура сверкала.

— Ваш микрофон там, — сказал Шкуро, указывая на соседний с ним блок.

Валентин сел и еще раз просмотрел сводку. Шкуро зашел в аппаратную, чтобы включить магнитофон.

— Что у вас будет? Известия?

— Да, — сказал Валентин.

— Скажите что-нибудь.

— У верблюда два горба, — внятно произнес Валентин.

Шкуро за стеклом оторопел.

— У верблюда два горба, — повторила машина.

— Начинать? — спросил Валентин.

— Еще раз, — попросил Шкуро. — Что-нибудь другое, пожалуйста, надо разные буквы попробовать для настройки.

— От того, что жизнь — борьба, — сказал Валентин, — у верблюда два горба.

Шкуро засмеялся.

— Так мне начинать?

— Не торопитесь. Я дам знак, и тогда начнете, когда вам удобно.

Оба повернулись к настенным часам. Секундная стрелка дошла до двенадцати. Шкуро опустил руку.

— Поехали.

— Говорит «В полтора раза круче», — начал Валентин. — Блок информационных новостей открывает…

Запись шла чуть меньше десяти минут. Шкуро выключил магнитофон и вышел из аппаратной.

— Сколько событий, — сказал он. — Кто бы мог подумать.

— Обо всем понемногу, — отозвался Валентин.

— О’кей. Дорогу наверх найдете? Скажите Димону, все готово, можно слушать, если хочет.

— Спасибо.

— Не за что, — сказал Шкуро. — А вы сами разве не хотите послушать?

— Может быть, в другой раз, — ответил Валентин.

Баруздин и блондинка пили чай за письменным столом.

— Готово? — спросил Баруздин.

— Да, — сказал Валентин. — Он записал.

— Хорошо, хорошо. Присядьте где-нибудь. Лапуля, — обратился он к девушке, — дай ему журнал.

— Я тоже хочу послушать, — сказала девушка.

Валентин сел за стол и четверть часа читал статью об операции коррекции зрения, не понимая ни слова. Дочитав, он обнаружил, что еще держит в руке свою сводку новостей. Он скомкал листы и бросил их в корзину. Потом прочел письма в редакцию и обзор кинофильмов. Баруздин и лапуля все не возвращались.

Валентин постоял у окна, наблюдая, как выгружают из лифта очередное новое оборудование, и выкурил сигарету, потом другую. На него по-прежнему никто не обращал внимания.

Баруздин вернулся через полчаса и один. Посмотрел на Валентина уже без улыбки.

— Сознайтесь, вы знакомы с Полтораком?

— Нет.

— Ну мне-то вы можете сказать! — настаивал Баруздин.

— Что сказать?

— Сказать «да».

— Если вам это доставит удовольствие — ради бога.

— Значит, незнакомы?

— Нет.

— Ладно, — Баруздин вздохнул. — Все-таки я не понимаю… Шеф хочет вас видеть.

— Он будет слушать запись?

— Он уже слушал, — сказал Баруздин. — Пойдемте.

За компьютерным залом было три просторных складских помещения — пустых, если не считать стеллажей из «Икеи» и все той же пенопластовой стружки по углам. Кондиционеры здесь не работали, духота была страшная. Комнаты еще хранили какие-то прежние запахи, это было неприятно. В средней, самой большой, комнате под потолком шла вычурная круговая балюстрада, на которую смотрело двадцать круглых окошек. Солнечный свет, проникавший сквозь них, лежал на перилах и верхней части стен светлыми пятнами.

— С ума сойти, а? — кинул Баруздин на ходу.

Валентин, прищурясь, посмотрел на желтый потолок и сказал:

— Места много.

— Потому мы сюда и переезжаем, — сказал Баруздин. — Раньше тут общество слепых крестиком вышивало.

— Действительно крестиком? — удивился Валентин.

— А я знаю? — отозвался Баруздин. — Знаю, что сперва общество слепых, потом «афганцы» сюда какую-то свою мафию воткнули. В общем, инвалид на инвалиде. Наконец, хоть кто-то делом будет заниматься. Городские власти, слава богу, одумались.

В конце последней комнаты оказалась дверь с табличкой «Вход воспрещен», а за ней — еще одна комната с кондиционированным воздухом, где несколько немолодых женщин трудились над толстыми папками.

Вслед за Баруздиным Валентин направился к следующей двери,

— Письма, — бросил через плечо Баруздин. — Мы тратим время и деньги на разбор писем и анализ общественного мнения. Много вы видели станций, где бы этим занимались?

— Обычно письма выдумываются в редакциях, — пофантазировал Валентин с определенной долей уверенности.

— Вот именно…

Они очутились в кабинете с деревянными панелями и окнами до пола, выходившими на парк Победы.

На стенах висели фотографии знаменитых людей, в основном из шоу-бизнеса — главным образом музыкантов. Все, как один, они изъявляли дружеские чувства хозяину кабинета. По крайней мере, стало ясно, что зовут его Степаном Анатольевичем.

Степан Анатольевич Полторак вошел сразу вслед за ними. Когда они обернулись, он уже стоял посреди комнаты — крупный рыжеволосый мужчина — и протягивал руку для приветствия.

— Привет, Димон, — сказал он.

— Степан, — сказал Баруздин, — это тот самый человек.

Валентин пожал протянутую руку, но, пытаясь ее отнять, ощутил некоторое противодействие, так что Баруздин успел выйти из комнаты, а он все еще стоял посреди кабинета и держался за руки с Полтораком.

— Садитесь, — сказал Полторак, отпуская его руку.

Валентин сел в кожаное кресло у стола и стал рассматривать хозяина. Тому было под сорок, лицо свежее — гладкое и загорелое. Он ничем не походил на хваткого олигарха, как о нем говорили в городе. В его внешности и манерах сочетались элегантность горожанина с физической крепостью человека, живущего на свежем воздухе и с неохотой втиснувшего себя в официальный костюм. Впрочем, он был в джинсах и футболке с рекламой своей радиостанции. Валентин отметил в нем исключительное, пугающее хладнокровие.

— Я прослушал вашу запись, — сказал Полторак. — Валентин… можно без отчества?

— Нужно, — сказал Валентин, — меня самого оно раздражает.

— Так вот, я прослушал вашу запись, и она мне весьма понравилась.

— Ясно, — сказал Валентин.

— Очень точно отобрано и очень хорошо преподнесено.

Валентин без спроса закурил и кивнул: мол, знаю себе цену.

— Спасибо, — сказал он.

— Чувствуется здоровая и прочная конституционная основа. Это важно…

Валентин откинулся в кресле с видом вежливой заинтересованности. У него опять заболел живот.

— Видите ли, я довольно много занимался известиями…

Полторак любезно рассмеялся:

— Ну нет, этому вы не на радио научились. Как-нибудь вы мне расскажете о себе подробнее. И у вас будет такая возможность — ваша сводка понравилась мне настолько, что я решил взять вас в штат.

— Очень рад, — сказал Валентин. — Очень рад.

— Из того, что я слышал, — продолжал Полторак, срывая очки молниеносным движением, которое Валентин уже успел подметить, — я заключаю, что у нас с вами не может быть никакой неясности относительно того, почему вас берут. Но на всякий случай поясню. Прослушав вашу сводку, я представил себе картину в целом. Часть общей системы явлений. Если бы я слушал любую другую станцию и любой другой выпуск известий, она была бы смазана, правда? Вы же ее видите и поэтому заставили увидеть меня.

— Общую систему явлений, — эхом сказал Валентин. — Да.

— Так называемым известиям мы отводим значительную роль. Потому что в явлениях есть система. Но ее трудно, очень трудно вскрыть. В нашем бизнесе есть люди, чья цель — смазать эту картину. С нашей точки зрения, они являются врагами, потому что достаточно исказить концептуальный подход — и все становится лживым.

— Так, — сказал Валентин. — Так.

— А люди не могут ничего понять, потому что дезориентированы, не так ли? И наши усилия в большой степени направлены именно на то, чтобы дать им необходимую ориентацию.

— Разумеется, — подтвердил Валентин.

— Ну что же, вы можете оказаться ценной находкой для станции. Я не вижу ничего, что могло бы помешать нашему сотрудничеству. Кроме, может быть, одного.

— Чего? — улыбаясь, спросил Валентин.

— Вы можете недооценить серьезность наших задач. Если так, мы можем не сработаться.

— Да, — сказал Валентин. — У меня один маленький вопрос.

— Слушаю.

— Почему вы существуете в Зеленогорске под другой фамилией?

Полторак медленно поднялся на ноги. Валентин тоже.

Они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.

— Вы так считаете? — медленно сказал хозяин кабинета. — Кто же я по-вашему? Эдмон Дантес? Максим Максимович Исаев?

Валентин взял со стола объемистую книгу формата телефонного справочника, полистал и прочитал вслух аннотацию:

— «Российский музыкальный ежегодник — настольная книга профессионала музыкального бизнеса в России и СНГ. Сейчас уже трудно себе представить, что когда-то фирма грамзаписи, продюсеры, артисты, руководители филармоний, рекламные агентства, журналисты могли ориентироваться в хитросплетениях музыкального бизнеса без этой суперкниги…» М-да, хорошая вещь.

— Ну и что? — пожал плечами хозяин кабинета.

— Просто я знаю, что вы — Степан Анатольевич Варенцов, музыкальный продюсер, которому наши зрители обязаны гастролями многих и многих известных музыкантов. И книгу эту вы издали, между прочим.

— Откуда такие сведения?

— Конечно, вы, Степан Анатольевич, не светский лев, ваше лицо не мелькает в журналах и в телевизоре, но для человека из мира шоу-бизнеса это не секрет.

— Сдаюсь. Как вы узнали? Желтая пресса?

— В некотором роде.

— Ладно, — махнул рукой Варенцов. — Не буду допытываться. А кстати, вы не знаете, почему она так называется, всегда меня этот вопрос занимал.

— Кто?

— Желтая пресса.

— А… Случайно знаю.

— Так расскажите, — предложил Варенцов.

— Все очень просто. Американский художник Ричард Аутколт в девяностых годах девятнадцатого века поместил в одной газете серию комиксов, главным героем которых был пацан в желтой рубашке. Все его высказывания были в духе поручика Ржевского. Он имел успех. И в тысяча восемьсот девяносто шестом году редактор респектабельной «Нью-Йорк-пресс» презрительно назвал подобные издания желтой прессой. Кстати, и вся пресса печаталась на дешевой бумаге желтоватого оттенка. Уже в тридцатых годах прошлого века ее заменили белой, которую делали, как это ни смешно, из конопли.

— Память у вас что надо. Даты, имена… Завидую. Вы приняты с испытательным сроком, — сказал Варенцов, открывая дверцу бара. — Будете фильтровать информацию. Я рад, что у нас появился такой профессионал. Я считаю, каждый должен заниматься своим делом. А иначе…

— Если за ошибку в расчете отвечает больше одного человека, виноватых не найти.

— Это мне нравится, — улыбнулся Варенцов. — Слушайте, — сказал он после паузы, — не могу отделаться от мысли, что мне тоже знакомо ваше лицо. Мы могли раньше где-то встречаться? Но даю голову на отсечение, вы на меня прежде не работали.

— Нет, не работал.

— Вы пьете? — Варенцов вынул из бара бутылку и два стакана. — Ну, за компанию? В смысле — за фирму? За сотрудничество?

Валентин посмотрел на бутылку и на Варенцова.

— Рановато для меня, — произнес он нерешительно.

— Да? — сказал Варенцов. — А я выпью. По такому-то случаю! Вы второй человек, который меня здесь расшифровал.

— Впрочем… — сказал Валентин. — Благодарю вас. Только немного.

Варенцов налил в оба стакана, Валентин осторожно принял свой, поднял и выпил.

— Предвосхищая следующий вопрос, я скажу вам, чтобы расставить точки над «и», почему я здесь — Полторак. Это, между прочим, девичья фамилия моей матери, так что все законно. Хотя сами-то мы не местные… Просто в провинции традиционно скептически относятся к человеку из шоу-бизнеса. Им бы не понравилось, что недвижимостью и фабрикой тут владеет какой-то столичный хлыщ, который таскается по ночным клубам и водит дружбу с голубыми и всякими прочими извращенцами, понимаете меня? — Варенцов хохотнул. — Это был продуманный ход, ну а теперь, когда фамилия стала чуть ли не логотипом всего моего бизнеса здесь, менять что-то мне уже и в голову не приходит. И потом, это очень увлекательно, вы только представьте: приезжаю я в Москву — и вот я уже Варенцов. Возвращаюсь сюда — Полторак. Еще виски?

Проглотив виски, Валентин понял, что это было ошибкой. Не успело еще разлиться по телу тепло, как мозг у него накренился, круто спикировал; стоя в полушаге от Варенцова, со стаканом в руке и расплывшимся в бессмысленной улыбке лицом, он одновременно летел вверх ногами по каким-то немыслимо закрученным спиралям, и там, внизу, — он видел их все время, — вспыхивали желтые и красные огни. «Сейчас же уходи, — сказал он себе. — Сейчас же».

Варенцов стоял, наблюдая за ним, он все еще не притронулся к своему стакану.

— Вам, кажется, не по себе, — сказал он с удивлением. — Напрасно я так настаивал. Я вижу, вы не привычны к спиртному.

— Да, — сказал Валентин. — Я мало пью.

— Вот что… Вы можете прийти во вторник?

— А? — сказал Валентин.

— Во вторник, — повторил Варенцов. — Приходите во вторник, в два часа. Для начала я думаю дать вам ночную музыкальную передачу — она идет в три часа. Вам надо записать ее во вторник вечером. С известиями, конечно.

— Хорошо, — сказал Валентин, — во вторник, в три.

— Зарплата ваша, о которой вы из вежливости не спросили, будет тысяча долларов в месяц. Вначале я много не плачу, Валентин, я не считаю это правильным. Однако я считаю, что за качество надо платить в любом деле, а потому обещаю вам сразу: вы будете получать гораздо больше, если мы поладим.

— Прекрасно, — сказал Валентин, снова повернувшись к двери.

— Подождите-ка. Как вы отнесетесь к авансу?

— О, — сказал Валентин, — хорошо. Никаких проблем. — «Господи, что я несу», — подумал он.

— Мои кассиры уже, конечно, ушли. Не сочтете за обиду, если я вам заплачу из своего кармана? — Из кармана джинсов он вынул пять стодолларовых бумажек и вложил их в руку Валентина. — Черт побери, ведь все равно им больше неоткуда взяться! Я рассматриваю это символически: каждый, кто у меня работает, так или иначе должен поддерживать со мной личные отношения. Я не верю в безличную организацию дела. Особенно такого, как у нас.

Валентин положил деньги в бумажник и еще раз пожал Варенцову руку.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, — сказал он.

— А мне было очень приятно познакомиться с вами, — ответил Варенцов без малейшей иронии.

Валентин прошел мимо женщин, сидевших над письмами, и стал спускаться по длинному маршу черной лестницы. Один раз ему пришлось остановиться, чтобы приноровить шаг к расположению и числу ступенек — их что-то слишком много оказалось в узком лестничном пролете. Очутившись на улице, он обнаружил, что плохо переносит солнце. В животе была буря.

Поесть бы нужно, подумал Валентин, степенно шагая по улице. Если удастся поесть и удержать пищу в желудке, то несколько стаканов пива выведут его из пике. Он вспомнил, что в бумажнике у него деньги, много денег. Их бы надо разменять. Он повертел головой. С обменниками в провинции всегда туго, да к тому же еще и воскресенье… Валентин шел по улице, проваливаясь в свое прошлое и плохо понимая, где сейчас находится, наконец он свернул в парк, видимо, где-то упал и отключился, потому что, когда пришел в себя, уже стемнело.

Вскоре он снова выбрался к огням цивилизации.

Первый же попавшийся кабачок был заполнен посетителями. Валентин непринужденно вошел и заказал у стойки тарелку жареного миндаля и бутылку пива — на это у него рублей хватило. Он пошептался с барменом и обменял у него по сносному курсу стодолларовую купюру.

Он мысленно оценил новую ситуацию, себя со стороны — в новом качестве, свою отработанную дикцию, спокойные, хорошие манеры, вычищенные в кои-то веки туфли и костюм. А почему бы и нет? Почему бы не сделать тут карьеру? Правда, у него другие дела, другая цель, и он не должен сбиваться с этого курса, он должен копить свой гнев, чтобы в решающий момент хватило энергии…

Голосом радиодиджея Валентин обратился к бармену:

— Будьте так любезны, сто граммов водки!

Бармен грустно улыбнулся.

— На улице, — сказал он, — такая духота. А вы еще беленькой хотите выпить — это после пива-то. Мне подумать об этом и то было бы тошно.

— А вы знаете, — ответил Валентин, — что последний год я провел в Зихуантанехо?

Бармен поглядел на Валентина внимательней и пробормотал:

— Откуда ж мне знать…

Еще несколько человек повернулись на его голос.

— А в Зихуантанехо вдвое жарче, чем в самый жаркий день в вашем чертовом городишке.

— Да? — сказал бармен.

— Точно, — сказал Валентин. — Это просто парализует. Задницу не отклеишь от стула — такая там жара.

— Чуть-чуть потише, — нервно сказал бармен, подавая водку, — рассказывайте.

— Так вот, — продолжал Валентин, величественно принимая стакан. — Зихуантанехо — это недалеко от Мехико. Это маленькое местечко, оно находится в сотне километров к северо-востоку от Акапулько в Тихом океане. Вы знаете, что говорят мексиканцы о Тихом океане?

— Где уж нам, — проворчал бармен.

— Говорят, у него нет памяти. И именно там я хочу провести остаток своих дней, командир. В теплом месте, где исчезает память. А у вас я не задержусь. А там я лягу на раскаленный песок и до обеда стану выпивать по бутылке коньяка.

— Жизнь у вас определенно удалась, — сказал бармен, отходя от него.

— Будьте добры, еще стаканчик. Можно сказать, я праздную свое возвращение в родные края.

— Пусть этот будет последним, — нехотя сказал бармен.

Валентин выпил и увидел, что верзила на другом конце барной стойки пристально на него смотрит.

— Зихуантанехо, — сказал Валентин ему ласково. — Ты бы хотел, чтобы тебя так звали — Зихуантанехо?

— Чего?! — зарычал верзила.

Стало тихо. Бармен и официант замерли. Остальные посетители заерзали на своих табуретах.

— Интересно, умею ли я еще драться, — задумчиво сказал Валентин, вставая. — Как там мой хук с правой? Как левый крюк? — Он нараспев произнес: — Удар зубодробительный, удар искросыпительный, удар-скуловорот! — Он засмеялся и тут же икнул.

Верзила уже пытался завернуть ему руку за спину.

— Ах ты гегемон долбаный! — закричал, вырываясь, Валентин.

— В милицию его, — сказал бармен. — Это же ненормальный!

Подскочивший официант ударил Валентина по затылку.

— Без ментов управимся, — сказал он. — Выгнать гада — и все.

С помощью верзилы операция была успешно осуществлена. Валентин, странно обмякший, не в силах повернуть голову, плавно пролетел через дверь и упал на асфальт.

— Теперь близко не подходи к этому месту, мразь, — сказал кто-то сверху.

Минуту спустя кто-то поднял его и посадил, прислонив к стене дома.

Валентин разлепил глаза и увидел, что это человек по прозвищу Колесо, с которым он познакомился на заводе.

Филипп Агеев, а это был он, закурил, потом вставил ему сигарету в рот и сказал:

— Сиди лучше здесь, целее будешь. А я тебе сейчас извозчика найду.

13

Приблизительно около четырех ночи таксист Калашников подогнал свою машину к стоянке у ночного клуба «Фантом». Работая уже не первый год, Калашников знал, что в это время возле клуба легко можно подобрать клиентов. Подвыпившие, одурманенные таблетками и разгоряченные дискотекой, ночные пассажиры вызывали у него чувство омерзения, но иногда они неплохо платили. Впрочем, бывало и наоборот. В работе таксиста, как, наверное, нигде, проявляется старая формула жизни — если очень повезло, то обязательно жди неудачи. Природа любит во всем равновесие. В эту душную ночь Калашникову скорее не везло. Намотавшись по всему городу, он не наскреб и половины привычного сбора. Несколько раз более удачливые коллеги увозили у него прямо из-под носа клиентов. Калашников нервничал, но изменить что-либо был не в силах. Оставалась надежда на пассажиров из «Фантома».

Таксист в душе, конечно, завидовал этим баловням судьбы, превратившим свою жизнь в бесконечный праздник. По природе Калашников был человеком суеверным, и что-то ему подсказывало, что в этих людях есть бесовское начало. Однако осуждать их поведение он просто не имел права, ведь от них в некоторой степени зависело и его призрачное счастье.

Пока Калашников философствовал, затягиваясь сигаретой, начался дождь. Крупные капли пузырились в глубоких лужах, заставляя вздрагивать отражения ночных фонарей. В салоне было тепло и уютно, по радио крутили приятную, давно забытую мелодию. Калашников почувствовал, как веки начинают смыкаться, словно сжимаются сильными магнитами. Накопившаяся усталость дала о себе знать. Таксист вздремнул и, когда в окно машины постучали, подскочил как ошпаренный. Рядом с такси, переминаясь с ноги на ногу и проклиная ливень, стояли две странные особы. Калашников непроизвольно перекрестился. Клиенты, по всей видимости, две девушки, имели очень странный вид: волосы взъерошены, глаза ярко подведены черным карандашом, плащи странного покроя и тоже черные, как воронье крыло. В детстве Калашникову бабушка часто рассказывала об упырях, домовых и вурдалаках. Так вот эти две особы очень уж напоминали гостей из потустороннего мира. И все-таки таксист, повинуясь профессиональной этике, опустил стекло автомобиля и спросил нетвердым голосом:

— Вам куда, девчонки?

Те как-то странно переглянулись друг с дружкой и почти одновременно выпалили:

— Ты, шеф, что, сегодня не в форме? Нам домой надо, на Щегловку.

— Это куда, на кладбище, что ли?

Девицы растерянно заморгали, но через мгновение, оценив оригинальность вопроса, ответили:

— Ну на само кладбище нам, пожалуй, еще рановато, но вот рядом можно.

У Калашникова появились нехорошие предчувствия. Обычно он старался находить себе постоянных клиентов. Ради таких любой таксист готов на все. Время сейчас довольно смутное, и гораздо спокойнее на душе, когда работаешь с более или менее знакомыми людьми. Но такое случается далеко не всегда. Сегодня ночью вообще полная невезуха. Калашников подумал и решил посадить этих ведьмоподобных дамочек. Выбирать все равно не приходилось. Сначала, конечно, он решил их проверить на вшивость:

— На Щегловку ехать не больно уж хочется. Ближний свет, понимаешь. Полтинник дадите, тогда повезу.

— Ну ты, шеф, в натуре кровопийца!

— Сами вы кто? На себя посмотрите, вампирши.

Клиентки поворчали и согласились. Деваться им было некуда, дождь разгулялся не на шутку. Калашников закурил новую сигарету и нажал на педаль газа. Машина тронулась с места. Сначала в салоне воцарилась напряженная тишина. Девушки смотрели в окно, не обращая внимания на таксиста. Это еще больше встревожило Калашникова. Ему в голову пришла нелепая мысль: «А вдруг эти ведьмы возвращаются с очередного шабаша? Время-то сейчас самое подходящее. Вот уж скоро и третьи петухи прокричат». Чтобы несколько отвести свои сомнения и подозрения, разволновавшийся Калашников спросил пассажирок:

— Ну как, вечеринка удалась?

Одна из девушек надменно посмотрела на шофера и, положив на колени вымокший зонт, ответила:

— Это смотря с какой стороны посмотреть. Вампиры сегодня ничего были, особенно Дракула. А вот привидения явно подкачали.

Калашников ошарашенно посмотрел в зеркало заднего вида. Сердце его сжалось до размеров теннисного шарика. Он ненавидел себя и свое любопытство, но, с другой стороны, разговор вроде бы завязался.

— А что же это за праздник такой у вас?

— А ты, шеф, что, только на свет появился? Видать, работа на тебя плохо действует. Сегодня число какое, знаешь?

— Ну пятница вроде уже, вчера четверг был.

И тут у Калашникова все в душе затрепетало. Страшная догадка пронзила растревоженный мозг. Ведь на дежурство он заступил двенадцатого июля. Получается, что уже наступило несчастливое тринадцатое число и, вдобавок ко всему, выпавшее на пятницу. Спать как-то сразу расхотелось. Машина неслась по пустынным улицам спящего города, и за рулем ее сидел человек, оледеневший от ужаса. Самые нехорошие предчувствия, закравшиеся в сердце, начали сбываться. Курить тоже расхотелось. Сигарета полетела в приоткрытую форточку. Нет, Калашников вовсе не был трусом. Просто в последнее время он все больше верил в приметы, особенно несчастливые. Время, наверное, соответствовало этим чувствам или что другое? Объяснить это было нелегко. Калашников ощущал перемены к худшему где-то в глубине собственной души, и это волновало и беспокоило его все больше. И вот сейчас, в этот напряженный момент, в нем что-то сломалось. Он вдруг почувствовал себя чужим в мире, где беснуются и веселятся дикие чертоподобные существа. Эх, быстрей бы от них избавиться, подумал таксист и нажал на педаль газа.

Девочки на заднем сиденье, словно чувствуя страх таксиста, стали вести себя нагло и вызывающе, что еще больше угнетало Калашникова.

— Эй, шеф, ты хоть раз «Кровавую Мэри» пил? А?

— Это что еще такое?

— Напиток такой.

— Хороший, видать, напиток, судя по названию.

Наконец машина выехала на финишную прямую, до района под названием Щегловка оставалось совсем недалеко — минут пять езды. Однако в этом месте дорога огибала край старого кладбища. Калашников не любил здесь проезжать, обстановка угнетала. Таксисту было непонятно, какой дурак построил здесь жилой массив по соседству с обиталищем бренных тел. Кладбище давило своей мрачной отрешенностью. В предрассветной мгле оно чернело, словно бездонная пропасть, где навсегда похоронены человеческие страхи и ожидания. Даже две странные спутницы за спиной, казалось, притихли, подавленные мрачной обстановкой. И вдруг одна из девчонок хихикнула и попросила остановить машину. Отгоняя смутные мысли, Калашников затормозил, включил свет в салоне и повернулся к пассажиркам. И тут его волосы встали дыбом, сердце в груди бешено заколотилось, а липкий страх сковал дыхание. В салоне вместо девушек сидели два ужасных звероподобных существа, похожих на зеленых болотных чудищ. Их шершавая кожа и красные воспаленные глаза навсегда запомнились бедному таксисту. Когда бедолага скрылся за поворотом, одно из «чудовищ», спокойно вышедшее из машины, сняло с головы резиновую маску и произнесло:

— Ну и дура же ты, Зинка! Смотри, что с человеком сделалось от твоих шуток.

— Да ладно, успокойся. Я же тебе говорила, что до дома бесплатно доедем!

И они медленно зашагали к ближайшим домам. «Бал вампиров», начавшийся в ночном клубе «Фантом», закончился для них вполне буднично.

Калашников же пришел в себя только в центральной части города, где решил остановиться и чего-нибудь выпить. Однако не тут-то было. От двери ночного заведения отделился небольшого роста коренастый мужичок, сунул в руку Калашникова хрустящую купюру и сказал:

— Отвези кореша домой, ладно? Помяли его немного. Ментов только не вызывай…

Тут Калашников заметил прислонившегося к стене дома человека. На лице у него была кровь, но одет он был в приличный пиджак. Тот открыл глаза и подтвредил:

— Ментов не надо… Отвези домой, я заплачу…

Филипп Агеев усмехнулся, но ничего не сказал, он играл роль недалекого типа по кличке Колесо, который просто выручил человека в знакомой ситуации.

— Ты чего, мужик? — спросил он у шофера, увидев его сомнения.

— Куда домой-то? Ну что сегодня за пассажиры, в самом деле?!

Валентин тем не менее смог сосредоточиться и назвать адрес Аллы. В пути он неожиданно пришел в себя и завязал с таксистом почти светскую беседу. Калашников, в свою очередь, рассказал про двух сумасшедших девчонок, которых подвозил к кладбищу. Валентин засмеялся, а потом задумался. Спросил:

— А откуда ты их вез?

— Говорю же, из «Фантома» — из ночного клуба…

— Чушь какая-то, — сказал себе Агеев. Он был доволен тем, что прикрепил к пиджаку Валентина жучок — под левый лацкан. Пиджак был легкий, и Валентин таскал его с собой даже в жару. Собственно, другого у него и не было.

Важно было проследить, чтобы его подопечный вернулся домой и в своей одежде…

Но Валентина рассказанное таксистом наводило на определенные размышления.

…Алла заахала, увидев его в таком состоянии, но он отстранил ее руки и молча упал в постель. Хорошо было спать даже так — не раздеваясь. Сквозь сон он чувствовал, что она все-таки возится с его разбитым лицом, чем-то протирает. Он не чувствовал боли, но ее суета почему-то его раздражала.

14

Он вышел из дому на пару часов раньше и отправился в клуб «Фантом». С разбитой физиономией его сперва не хотели пускать. Но он предъявил новенькую корочку «Пресса», которой его снабдили на радиостанции, и проблема была решена. Валентин сказал музыкальному менеджеру, что руководство станции прислало его для переговоров по поводу совместной акции — концерта московских джазовых музыкантов со специально приглашенной английской звездой. Музыкальный менеджер немедленно впал в экстаз и показал ему все, что требовалось. Валентин смог изучить все помещения клуба, даже подвальные. Того, что он искал, — подпольной киностудии — здесь не было.

Он выпил по дороге пива и вскоре появился на работе.

У Шкуро вид был сосредоточенно-хмурый. Он вперил взгляд в монитор и даже не обратил внимания на разбитую Валентинову физиономию.

— Что читаешь? — полюбопытствовал Валентин.

— Исследование агентства «Уильям Мессерер». Пришло по электронной рассылке — для твоих новостей.

— Что же они исследуют?

— Кому на Руси жить хорошо.

— В самом деле? На кой черт им это надо?

— Заказал один тип из Государственной думы. Наверно, чтобы было о чем языком с высокой трибуны молоть.

— Ну и что там интересного?

— Самыми неблагоприятными по качеству жизни городами России официально признаны Новосибирск и Казань.

— Каковы же критерии? — заинтересовался Валентин.

— Социально-экономические факторы, климат, уровень преступности, качество образования и медобслуживания, экология, общественный транспорт, жилищная инфраструктура, степень личной свободы населения, межэтнические отношения.

— А где живется лучше всего?

— В России явных фаворитов, увы, нет.

— А в мире?

— В Ванкувере, например. В Цюрихе, Вене, Берне, Сиднее, Женеве, Копенгагене, Хельсинки.

— Надо же, сразу три города находятся в маленькой Швейцарии. А как же европейские столицы?

— Париж занял двадцать третье место. Лондон — только тридцать четвертое: в основном подвели климат и вечные пробки на дорогах. Правда, в Нью-Йорке жить еще хуже: «столица мира» получила незавидное пятидесятое место. Москва и Питер в списке пятидесяти лучших не оказались. Как не оказались, впрочем, и среди пятидесяти худших.

— Что тоже приятно, — усмехнулся Валентин.

— Да. Зато среди этих худших шесть городов находятся на территории бывшего СССР.

— А самый худший?

— Браззавиль, столица Конго. Там уже которой год идет гражданская война.

— Это еще больше успокаивает, — покивал Валентин.

— А что совсем не успокаивает, — оскалился Шкуро, — так это то, что тип, который заказал исследование, между прочим, начальник службы безопасности в одной из парламентских фракций, отдал богу душу. Причем не сам, а ему помогли. Расстреляли в машине. Причем где бы ты думал? У нас за городом, совсем недавно. Вот так и живем.

— Ваши местные менты не очень-то суетятся, а? — как бы легкомысленно заметил Валентин.

— Наши менты… — Шкуро сокрушенно махнул рукой.

— Что так? — поинтересовался Валентин.

— Был тут толковый парень, да и тот разбился недавно…

А еще ты слышал, что одной из самых дурацких шуток является звонок по телефону с ложным вызовом пожарных или объявлением о бомбе? У нас в городке часто так развлекаются. И никто не чешется.

— Кажется, эта шалость распространена по всему миру, — кивнул Валентин. — Но я думаю, с этим бороться совершенно невозможно. Подростки в основном, что с них взять…

— А вот и нет. Я придумал как.

— И как же?

— Нужно модернизировать телефонную будку. Если человек, находящийся в будке, набирает номер пожарной команды, то дверь автоматически захлопывается и открывается только через пять минут — вполне достаточно, чтобы приехала милиция и наказала «шутника».

— А если в самом деле пожар?

— Тогда пусть награждают честного гражданина.

— Хм, логично. Ну и что же из этого вышло? — заинтересовался Валентин.

— Ничего не вышло. Они отказались.

— Почему? Чэм мативировали? — спросил Валентин с кавказским акцентом.

— А ничем. Это нам не нужно, сказали, и все… А почему вы говорили с акцентом?

— Это анекдот, не знаешь? Один грузин рассказывает другому, как он девушку соблазнял: «Цвет дарил. Театр водил. Дискотека танцевал. Ресторан кушал…» Второй все время переспрашивает с интересом: «Ну?» Наконец первый говорит: «Что — ну? Не дала!» Второй: «Вах! Слюшай, чэм мативировала?»

— Остроумно, — серьезно сказал Шкуро. — Надо запомнить. Ладно, ты готов?

Эфир свой Валентин начал так:

— Только что позвонили несколько зеленогорцев и буквально потребовали поставить композицию ДДТ «Дождь». В связи с чем не могу не спросить: что это вы, дамы и господа, все на жару жалуетесь? Вот в Арабских Эмиратах дождь идет только два раза в год, а как замечательно там живут люди! Впрочем, не во всем. Вот, например, что касается алкоголя, то он, конечно, чужд арабскому образу жизни. Если уж совсем невмоготу — извольте приобрести баночку-другую безалкогольного пива. А для развращенных западных туристов имеются специальные магазины, предлагающие широкий ассортимент «огненной воды». Но даже купив заветную бутылку, не стоит распивать ее на общественном пляже или в городской лавочке — увезут в кутузку, невзирая на иностранный паспорт и карьерные достижения. Ходят слухи, что для слабовольных любителей крепкого градуса в эмиратских тюрьмах созданы практически райские условия. Один мой знакомый попал таким образом за решетку и вернулся оттуда спустя десять дней в полном восторге. Он божился, что жил как минимум в четырехзвездной тюрьме, гулял, смотрел телевизор, спал вволю и ел от пуза и даже купался в теплых водах Персидского залива! Его компаньоны, коротавшие досуг в тесных номерах сомнительного отеля, завидуют узнику до сих пор… Зато совершенно по-другому обстоят дела с наркотиками. За них можно сесть надолго. Часто местные предлагают разомлевшим от солнца и моря гостям марихуану или чего позабористей. Купившие зелье почти наверняка попадают за решетку: на них доносят сами продавцы. Эмиратское законодательство приветствует активную гражданскую позицию и выплачивает всем настучавшим премию, эквивалентную трем тысячам американских долларов. При этом никого не интересует, откуда у свежеприбывшего туриста пакетик с гашишем. Впрочем, россиянам в основной массе наркотики ни к чему. У них есть дела поважнее. Они крепят арабскую экономику, покупая товары в буквальном смысле вагонами. Стоит нашей шоп-делегации появиться на рынке, как торговцы забывают о немцах, англичанах и прочих иноземцах. Русская речь действует на коробейников как дудочка заклинателя на змею. От себя добавлю, что зрелище торгующихся соотечественников угнетает людей с тонкой душевной организацией, и таковым лучше поскорее покинуть арену купли-продажи. И отправиться хотя бы в пустыню. И там поправить здоровье баночкой-другой пива… А сейчас по заявке бригады из мыльного цеха химической фабрики Зеленогорска группа «Сплин» и их «Мое сердце»…

15

Пока Валентин вел свой эфир, Шкуро вышел перекурить. В коридоре его остановил крепко сбитый моложавый мужчина.

— Моя фамилия Гордеев. Я адвокат.

— И что? — сказал несколько растерявшийся Шкуро.

— Вы Матвей Григорьевич Шкуро?

— Верно.

— Где мы можем побеседовать?

— А о чем?

— Я не займу у вас много времени, — уклонился от прямого ответа Гордеев. — Я вот что хотел сказать… Фамилия у вас знаменитая, — заметил он осторожно, не зная, как Матвей Григорьевич относится к своему однофамильцу, белогвардейскому генералу, воевавшему, между прочим, во Вторую мировую на стороне немцев, затем попавшему в плен к союзникам и повешенному советскими властями.

— Да уж, — заметил Матвей Григорьевич, — мой дедушка был выдающимся изобретателем. К сожалению, при жизни неоцененным.

— Вот как?

— Можете мне поверить. Видно, я тоже пошел по его стопам.

— Мы можем где-нибудь сесть?

Шкуро пришлось пригласить его в свой рабочий закуток. Валентин бросил на них равнодушный взгляд и снова наклонился к микрофону…

Каждое слово Шкуро Гордеев записывал в крошечный ноутбук.

— Американский? — сказал Шкуро. — «Хьюлит Паккард»?

— Что?

— Я говорю, компьютер — американский?

— А… в некотором роде.

— Американцы — потрясающие ребята, — серьезно сказал Матвей Шкуро. — Они изобрели водоотталкивающее полотенце.

— Что? — удивился Гордеев.

— Водоотталкивающее полотенце, — повторил Шкуро. — Оно заняло первое место!

— Где?

— Среди самых бесполезных изобретений.

Гордеев почесал затылок.

— Да-да! А еще звуконепроницаемый микрофон и форточку для подводной лодки.

Гордеев подумал, что не так давно слышал что-то подобное.

— Потом — книгу о том, как научиться читать самостоятельно, здорово, правда? А еще надувную мишень для игры в дартс, оглавление для словаря…

И тут Гордеев вспомнил, где и когда он это слышал. Это список самых ненужных изобретений, а слышал он его по радио, в собственной машине.

— Подводный парашют, — добавил Юрий Петрович. — Стул на колесиках с педальным приводом.

— Потрясающе, — восхитился Шкуро. — Вы знаете?

— Ну конечно. Я без ума от этих вещей.

— Потрясающе! Наконец-то я встретил человека, который разделяет мои увлечения. — Он, кажется, готов был расцеловать Гордеева.

— Я вот только не помню, — уклончиво сказал адвокат, — что там заняло последнее место? — И это, между прочим, была истинная правда, потому что в тот момент, когда он слышал по радио про эти ненормальные изобретения, в него въехал «мерседес».

— Водонепроницаемый чайный пакетик.

— А…

— Вам не нравится? — расстроился Шкуро.

— Ну, даже не знаю… Все-таки после подводного парашюта и растворимой воды это как-то вторично.

— Ну, может быть… Подобных изобретений в мире наберется достаточно для того, чтобы заполнить их описанием не один десяток томов. В Америке, например, такие сборники давно уже существуют и их регулярно переиздают, так сказать, «исправленные и дополненные». Вот смотрите, — он протянул Гордееву толстый том под названием «Totally Absurd Inventions: America’s Goofiest Patents». — Это можно перевести как «Самые идиотские американские патенты», — подсказал Шкуро.

— Так вы тут тоже есть? — уточнил Гордеев, недоверчиво разглядывая массивную книгу.

— А как же! — похвастался Шкуро. — Я придумал устройство для инъекций воздушному террористу!

— Это как же? — заинтересовался Гордеев.

— Очень даже просто. В кресле монтируется «прибор» с иглой, через которую в филейные части террориста по команде командира экипажа самолета должно поступить либо снотворное, либо яд — смотря чем зарядить капсулу. А еще за мной числится устройство для почесывания собак. Оно должно напомнить питомцам, что их любят, несмотря на отсутствие времени, да и отсутствие самих хозяев. Для приведения в действие механизма пес, по идее, сам должен подойти к механической руке и дотронуться до нее, после чего она начинает его почесывать.

— Замечательно, — сказал Гордеев с непроницаемым выражением лица. — Мне только неясно, чем эта «машина любви» предпочтительнее, к примеру, ножки стола.

Шкуро открыл рот и уставился в потолок.

— Но вообще-то я здесь не за этим. Меня интересуют обстоятельства гибели Антона Малафеева.

— Ну вот, начинается, — расстроился Шкуро. — Я же ментам все уже двести раз рассказал! Разбился он.

— Каким образом? Вы же единственный свидетель, если не ошибаюсь.

— Единственный, — вздохнул Шкуро.

— И?

— Я покупал хот-дог в ночном ларьке.

— Прекрасно. Вы любите все американское, я уже понял. А что делал Малафеев?

— Выезжал, а тут навстречу тачка здоровенная, черная.

— А конкретней?

— «Мерседес». И Антон прямо в него въехал. «Мерсу» хоть бы что, а «жигуль» всмятку. «Мерс» постоял немного и уехал.

— Сколько стоял?

— Секунд десять — пятнадцать.

— Вы ведь были друзьями с Малафеевым?

— Просто приятелями. Мы жили в одном подъезде. Он хороший парень был. А можно спросить, почему вы занимаетесь этим делом?

Гордеев не отреагировал, продолжил свои вопросы:

— Номер «мерседеса» вы не запомнили?

— Нет.

— И кто внутри сидел, тоже не видели?

— Почему же? — осторожно сказал Шкуро.

Гордеев затаил дыхание. Помолчал.

— Я читал милицейский протокол. Видел ваши показания. Там ни слова о пассажирах «мерседеса». Как же вас понимать?

— А понимать так, что мне жить охота, — пробурчал Шкуро. — Я им сразу сказал, что стекла были тонированные. Эти дураки и решили, что я никого не разглядел.

— А вы, значит, разглядели?

— Да.

— Но каким образом?

— Да через лобовое стекло! Оно-то нормальное. Когда «мерс» разворачивался…

— Любопытно. И вы можете мне сказать, что видели?

Шкуро молчал.

— Ну же, Матвей Григорьевич!

— Вы мне обещаете, что мое имя нигде не будет фигурировать?

— Я же не следователь и не оперативник. Я веду свое частное дознание. Оно никого не касается.

— Ладно. За рулем я видел здоровенного мордатого мужика, рядом была блондинка.

— Вообще-то это же ночью было, — засомневался Гордеев.

— Я вижу, как кошка, — сказал Шкуро.

— Слушайте, Шкуро, — устало сказал Гордеев, — вы же врете как сивый мерин. Да ни черта вы не видели ночью! Тонированные стекла, не тонированные — какая разница?

Шкуро молчал.

— Ну?

— А если я скажу? Что дальше будет?

Гордеев разозлился.

— Откуда я знаю? Малафеев точно не воскреснет. За остальное не поручусь.

— Да, — вздохнул Шкуро. — Ладно, рискну. Водитель выходил из «мерса» с волыной в руке.

— С пистолетом?

— Ну да.

— На теле Малафеева огнестрельных ран не было, — заметил Гордеев.

— А он и не стрелял. Пощупал пульс, увидел, что Малфеев готов, и отвалил.

— Вас не заметил?

— Нет.

— Ладно, не волнуйтесь, все останется между нами.

— Первый раз вижу такого адвоката, — удовлетворенно признался Шкуро.

— А вы вообще часто их видели?

— Я же говорю — первый раз.

Гордеев уже ничему не удивлялся.

— «Мерседес» был триста двадцатый?

— Я модели не различаю. Большой, черный, блестящий.

Гордеев взял лист бумаги и быстро набросал рисунок.

— Такой?

— Похож.

— Ладно, вот моя визитка на всякий случай. Я пока в городе. В гостинице «Озерная».

— Это клоповник, — заметил Шкуро. — Переезжайте в «Центральную». Ею наш босс владеет. Там очень хорошо и недорого.

— А кто ваш босс?

— Степан Анатольевич Полторак.

Гордеев наморщил лоб. Имя-отчество ему что-то напомнило. Но тут появилась другая мысль.

— Слушайте, Шкуро, только вы с вашими энциклопедическими знаниями и можете мне помочь!

— А в чем дело?

— Мне нужно встретиться с Простужаевым. Может, вы и с ним дружили?

Шкуро помялся.

— Ну, знал немного. Город у нас небольшой…

— Ага! Можете передать мою просьбу?

— Не обещаю… Но если переедете в другую гостиницу, вы меня предупредите, — спохватился Шкуро.

Гордеев не стал переезжать в другую гостиницу. Ни к чему привлекать к себе внимание, кроме того, уже несколько человек знали, что он в «Озерной», и могли звонить ему туда — Розанов, сыщики из «Глории» и, наконец, Грушницкая, которая вот-вот должна была приехать в Зеленогорск вместе со своим клиентом — армянским скрипачом.

Гордеев пообедал, принял душ и растянулся на постели.

Итак, что получалось? Убийство? Нет.

Это был несчастный случай. Даже не ДТП. Дурацкий несчастный случай. Ментов в тупик поставило, что, согласно свидетельским показаниям и тормозным следам, Малафеев сам был виноват в аварии. А почему уехал «мерседес», раз был не виноват, они в толк взять не могли. Вот и обратились за помощью в адвокатскую контору. Ситуация была щекотливая с юридической точки зрения. Нужна была квалифицированная независимая оценка происшедшего. Малафеев гнал на бешеной скорости. Сам виноват. И что теперь делать, чтобы спасти честь мундира, гадали местные перцы в погонах?

А «мерс» удрал потому, что в ДТП Малафеев виноват не был, потому что это была подстава, грамотно организованная и срежиссированная. Просто на этот раз они попали впросак. Во-первых, невольно убили человека, к чему конечно же не стремились. И во-вторых, если бы не убили, то нарвались бы на живого оперативника уголовного розыска.

Телевизор в номере не работал. Для разнообразия Гордеев включил радио.

Только-только закончилась очередная песня. Мужской голос сказал:

— Даже если вы ложитесь спать в девять вечера, просыпаетесь в семь, и так уже лет десять, нет никакой гарантии, что за окном не расцветет ядерный гриб, не пронесется огромная волна и коварные инопланетяне не ограбят вашу машину. А потому…

— Тьфу-тьфу, — тут же сказал Гордеев, вспомнив все недавние автомобильные приключения. И выключил радио.

16

Варенцов внимательно посмотрел на кровоподтеки на лице своего радиоведущего, но по этому поводу ничего не сказал. А может быть, он уже все знал.

— Поздравляю с первым эфиром. Слушал и впечатлен. Это не совсем то, чего мы от вас ждали, но мне нравится, когда меня удивляют. — И тут же пригласил Валентина поужинать. — За городом открылся французский ресторан, — объяснил он. — Я там еще не был, но мне нахваливали. Давайте съездим?

— Я не против, — сказал Валентин.

Они сели в серебристый «сааб», но уехать не успели, потому что возле машины вдруг появилась женщина лет пятидесяти со скорбным выражением лица, черными волосами и носом с горбинкой.

— Я к вам, — сообщила тетка с небольшим кавказским акцентом. В руках у нее была авоська, из которой высовывались яблоки и пучки зелени.

— Я понял, — несколько удивленно сказал Варенцов.

— Вы же из Москвы? — деловито спросила тетка.

Варенцов кивнул.

— Значит, так. Совсем недавно у меня произошло что-то в области живота.

— Не понял? — удивился Варенцов.

— Сильно болел, — объяснила тетка. — Моя кошка Пифочка весь вечер была рядом. Если я ходила, она ходила за мной, требуя, чтобы я села. Как только я садилась, она тут же ложилась на область живота, где болело. Наутро все прошло. Я потом в знак благодарности сшила Пифе домик. Вот.

— И что? — сказал совершенно обалдевший Варенцов.

— Я хочу, чтобы вы прописали об этом в газету. А еще лучше — по телевизору рассказали.

— Но я не журналист, — сказал Варенцов. — Я бизнесмен.

Тетка внимательно посмотрела ему в глаза.

— Вы из Москвы?

— Да…

— Тогда сделайте то, о чем я вас прошу!

Варенцов беспомощно посмотрел на Валентина.

— Мы постараемся, — пробормотал тот, презирая себя за то, что приходится так бессовестно врать. Объяснить что-то этой женщине было невозможно, да, наверно, это было и ни к чему.

— Ну я пойду, — сказала тетка, — еще увидимся.

— Рехнулась бедняга, — не без облегчения прокомментировал Варенцов. — Я ее знаю, местная сумасшедшая. В гостинице бесплатно живет. Песни поет. Она в Ингушетии в заложниках в какой-то больнице оказалась, ну и… Переехала сюда, вроде у нее тут какие-то родственники были, но никого не нашла. Одинокая.

— И много здесь таких?

— С десяток семей. Слава богу, для них работа нашлась — на химфабрике. Но это частности. Возьмем, например, Португалию.

— А что Португалия?

— Португалия находится на краю Евразии, она дальше от центра Европы, чем Прибалтика, Чехия, Венгрия. А значит, все их товары будут дороже, потому что приходится дальше везти. К тому же в ней уровень образования довольно низкий — там больше десяти процентов населения до сих пор не умеют читать, вдумайтесь! Но уже сейчас у них жизнь намного лучше, чем в России! Когда в семидесятых годах Португалия потеряла все колонии, оттуда бежали больше миллиона человек. Население у них тогда было девять миллионов. Но страна приняла всех этих людей и обустроила. И я не понимаю, почему Россия не сделает то же самое с теми русскими, которые хотят приехать из других республик?! С Северного Кавказа, наконец?! Ведь эти люди пережили войну и лишения, и теперь они будут работать с двойной энергией!

— У вас государственное мышление, — уважительно сказал Валентин.

— Возможно, — после паузы сказал Варенцов.

Через полчаса они сидели в укромной нише за столом мореного дерева, на скамьях с высокими спинками. Скатерть из толстой парчи тяжело спадала на колени. Поверх официант постелил другую — полотняную. Кабинет был тускло освещен красным стеклянным фонарем, свисавшим с низкого потолка на массивной цепи. Их окутывал теплый, влажный воздух, насыщенный ароматами сигар, крепкого кофе и жареного мяса.

— В нашем ресторане отличные улитки! — хозяин заведения поклонился.

— Да, вчера одна из них меня обслуживала, — кивнул Валентин, а Варенцов засмеялся.

— Так вы у нас не впервые? — растерянно спросил хозяин.

— Это шутка, — объяснил Варенцов. — Мы у вас впервые и рассчитываем на ваше гостеприимство.

Валентин вытащил смятую пачку сигарет, но передумал и сунул в карман.

— Знаете, я ведь был игроком, — сказал Варенцов несколько минут спустя. — Страшным игроком. Все деньги на блек-джек и покер спускал. До рулетки даже не добирался. Конченый человек. Так многие считали. Но я нашел выход. Угадайте какой?

— Наверно, сделали так, чтобы вас перестали в казино пускать. Например, въехали туда на машине.

У Варенцова вытянулось лицо.

— Кажется, я знаю вашу историю, — объяснил Валентин.

— Откуда?

— Магистр Роберт просветил.

— Вот как, — протянул Варенцов. — Кажется, я все-таки зря на это трепло деньги трачу.

— Не трогайте его, — вступился Валентин. — Он же безвредный.

— Вы полагаете? Ну что ж… Кое за что я ему, конечно, благодарен, не стоит забывать. Это ведь он надоумил меня купить радиостанцию. Пристал как банный лист — радио, говорит, сильная вещь, и все тут.

— А как вам удалось заполучить частоту?

— Ну, — широко улыбнулся Варенцов. — Почему вы не спрашиваете, как мне удается заполучить того или иного артиста? Вот скоро в Россию приедет один армянин — потрясающий скрипач. Виртуоз. Угадайте, где он будет первым делом выступать? То-то же.

Некоторое время они ели молча. Потом Варенцов сказал:

— Валентин, я хочу задать вопрос. Вам приходилось нарушать закон?

— Как и всем, наверно, — легкомысленно ответил Валентин.

— Ну так уж и всем.

— Знаете, — сказал Валентин, — были ведь времена, когда жить было совсем туго, например в начале девяностых. Помню, одно время я работал на пищевой базе — развозил еду по точкам. И воровали на таком месте все, в особенности когда речь шла о деликатесах — икре, красной рыбе. А у меня дочка только-только родилась. Жена молодая. Вот и приходилось выкручиваться.

— Расскажите, — заинтересовался Варенцов.

— Я закурю все-таки, вы не против? Помню, красную рыбу выдавали на базе в деревянных бочках литров по двадцать. Проверка массы шла по брутто, то есть взвешивали всю бочку целиком, не открывая. На приемке то же самое. Разумеется, на пути от базы до точки каждый ушлый водитель вскрывал бочку, вынимал пару рыбин и доливал недостачу водой.

— Вы тоже?

Валентин кивнул.

— Я тоже. Ради своей дочурки я был готов на все, а уж такая мелочь меня точно не смущала. Не знаю, поймете ли вы меня с вашими железными принципами и моральным кодексом.

— Я вас перебил, продолжайте, пожалуйста, — не ответил Варенцов.

— И появился как-то новый приемщик. Увидел такое положение вещей, думал-думал и нашел выход, как ушлых шоферов обойти. В крышке бочки стали делать дырки, которые забивали пробкой. Открыл пробку, сунул палец — если плотно лежит, значит, все в порядке. Если палец проваливался, значит, что-то уже сперли. И тогда бочку открывали и перепроверяли. Казалось бы, ситуация безвыходная, не своруешь. Но и я был не лыком шит. Придумал выход. Делал так: открыл крышку, вынул рыбу, долил воды. Потом взял молоток, гвозди, рыбину пожирнее и… прибил рыбину гвоздями с обратной стороны крышки, прямо напротив дырки. Суй пальчик, приемщик! Чувствуешь, как плотно рыбка лежит?

Варенцов расхохотался:

— Я в вас не ошибся, вы молодец, даже больше, вы — талант.

— Я польщен, — пробормотал Валентин, глядя в сторону. — Но знаете, как-то неловко слушать комплименты за дела давно минувших дней.

— Вы полагаете?

— Полагаю.

— Но разве не восхищаемся мы годы и десятилетия спустя работами художников или творениями композиторов?

Валентин задумался. Потом честно сказал:

— Не знаю.

Варенцов снова рассмеялся:

— Вы меня снова удивляете. Вот эта ваша история про рыбу, с моей точки зрения, маленький шедевр, — но это не важно, важно то, что я был удивлен, изумлен. А ведь если человек повергнут в изумление, он доволен: ничего более необычного ему увидеть не дано. Наша беда в том, что люди обычно не удовлетворяются содержанием феномена, им подавай то, что кроется за ним, в этом они похожи на детей, которые, глянув в зеркало, тотчас же переворачивают его — посмотреть, что с другой стороны.

— Только быть человеком одаренным недостаточно, — возразил Валентин. — Чтобы набраться ума, нужно еще многое, например жить в полном достатке. Уметь заглядывать в карты тех, кто ведет крупную игру, самому быть готовым к большому выигрышу и такому же проигрышу…

Вечером после своей смены Валентин пошел в центр — на углу улицы Радищева и площади Ильича в «Прибамбасах для настоящих мужчин» купил себе бельгийский нож за тринадцать тысяч рублей. Потом зашел в Интернет-кафе, взял в баре кофе и увидел там Аллу. Она сидела перед монитором, на котором было какое-то упражнение по английской грамматике.

— Ты же говорила, что можешь по-английски, — сказал он, подобравшись сзади.

— Фу, напугал… Я им соврала, чтобы на работу взяли.

— Ну и как, нужен тебе английский?

— Говорят, скоро понадобится, — отчего-то вздохнула она.

— Тогда вот что. — Он присел рядом. — Ты мне сейчас поможешь. — Он ввел какой-то адрес и прошел значительное количество ссылок, выключая назойливо выпирающую рекламу.

— Лихо ты управляешься, — не удержалась она.

Он молчал, закусив губу. Он оказался на каком-то порносайте. Алла посмотрела на него внимательно, потом снова на экран. Там на фотографии была обнаженная девушка, в непристойной позе демонстрирующая свои прелести. Рядом небольшой текст по-английски, с указанием ее возраста, имени и еще каких-то данных.

— Красивая, — осторожно заметила Алла, ничего больше не комментируя.

Валентин вытер вспотевший лоб.

— Зачем тебе это? — все-таки не удержалась она.

— Надо по работе, — пробормотал он.

— Неужели?

— Сделай перевод, детка, — попросил Валентин.

— Я же не знаю по-английски, — сказала Алла.

— Но компьютер-то знает?

— Тут должна быть программа, но предупреждаю, это будет просто подстрочник, понимаешь, слово в слово.

— Ладно.

— Что ладно? Делать, что ли?

— Да.

Она запустила программу перевода, выбрала функцию «направление перевода: английский — русский», затем — «перевести текущий абзац». И через несколько секунд компьютер выдал нечто малограмотное, но достаточно вразумительное по своей страшной, уродливой сути, при этом некоторые слова продолжали оставаться английскими:

«Hi, мое имя — Carly. Я приношу Вам абсолютный лучший любительский секс на сети. Это — место, чтобы быть для окончательного в реальной женской эякуляции. Я некоторый, вы будете наслаждаться этим. Вы добираетесь, чтобы наблюдать мой очень интенсивный, очень влажный orgasms, поскольку я иду штормовым в течение моей фотографии, снимает. Я имею много забавы и действительно позволяю, идут при покрывающемся пленкой. Вы будете видеть мой реальный orgasms, который ничто не укладывало трос в бухту или поставило (надевало) для камеры здесь. Мой orgasms настолько мощен и взрывчатый, что я случайно пропитываю камеру расстояние три ног далеко».

Валентину стало нехорошо. Зачем? Зачем?! Дался ему этот перевод…

— Сохранить? — спросила она.

— Стереть немедленно.

— Что с тобой? — Она внимательно посмотрела на него.

— Потом объясню. Это… непросто. И… пожалуйста, распечатай мне фотографию.

— Ты серьезно?! — поразилась Алла.

Он кивнул, а в голове возникло море и тоненькая девушка… девушка и море…

Он вышел в туалет и умыл лицо холодной водой. Когда он вернулся, Аллы не было.

Не оказалось ее и дома. Ночевать она не пришла.

17

Гордеев остановил машину возле загородной шашлычной. До Зеленогорска было километров десять. Тут у него была назначена встреча. Он не сомневался, что человек, с которым он договорился, придет. Он не сразу заметил его, Простужаев неплохо загримировался.

— Рад встрече, — сказал Гордеев, присаживаясь за столик и знаком показывая официанту, что есть не будет, а вот минералочка не повредит.

— Прямо уж, — фыркнул Простужаев. — Чего надо, начальник? Я в завязке.

— Да? А почему прячешься?

— Да потому что мой родной городок — это какое-то осиное гнездо. Мне тут делать больше нечего и, если бы не наша встреча, еще вчера бы уехал.

— Ладно, — вздохнул Гордеев. — Расскажи, что у вас с Малафеевым случилось.

— Понятия не имею, кто его грохнул, — быстро сказал Простужаев. — Наверно, дотошный опер наступил кому-то на хвост, это единственное, что в голову приходит.

— Например?

— Он мне не докладывал. У ментов местных спрашивайте. Я что, справочное бюро?

Гордеев принялся его уговаривать:

— Это ж дело прошлое, верно? Чего тебе бояться? Ты покороче, на пальцах разжуй мне — кто кого подставил и так далее.

Простужаев отложил недоеденный шашлык, вытер свои длинные музыкальные пальцы, которые еще не так давно были главным его достоянием, и рассказал, что с Малафеевым встречался время от времени и базарил за жизнь. Что опер, по его разумению, что-то такое важное искал и был жутко напряжен последнее время, правда, всякой мелкой шушере все равно спуску не давал. Но самое интересное, что вся эта криминальная суета заслонила другое событие.

— Какое же? — поинтересовался Гордеев.

— Культурное. Высококультурное.

— То есть?

— В городе открылась радиостанция.

— Знаю, я там был по делам. И что же в этом такого важного?

— Заметьте, что Малафеева это очень заинтересовало.

— Ничего не понимаю, — признался Гордеев.

— Сами соображайте.

— Так не получается же, — пожаловался Гордеев. — Хочешь, я тебе с работой помогу? Мне в офисе в Химках человек нужен — на звонки отвечать, почту разбирать и все такое. Секретаршей, короче, поработать не хочешь?

— Издеваетесь?

— От всей души предлагаю, — заверил Гордеев.

— Ценю, — после паузы сказал Простужаев. — Будет надо — обращусь.

— Так что же все-таки заинтересовало Малафеева в той радиостанции?

— Я думаю, владелец. Он же — хозяин химической фабрики Полторак. Наверно, оперу показалось, что это — странное сочетание.

— Почему? И воровать, и делать честный бизнес можно по-всякому.

— Стебаться будем или слушать?

— Извини.

— Как учил меня в юности один знакомый медвежатник, — обойдемся без имен, — хочешь кое-что иметь — никогда не бери, что попало, а только самое хорошее, а самое хорошее начинается там, где кончается просто хорошее, и смотреть при этом надо наверх, а не вниз.

— Ничего не понял, — сознался Гордеев.

— Что же тут непонятного? Лучшее начинается там, где можно сказать про хорошую женщину, хорошую квартиру и хорошую машину, что это — мое. Так вот, лучшее начинается там, где еще лучшую женщину, или даже нескольких, еще лучшую квартиру и более шикарное авто, или несколько, называют своими. И если ты все это имеешь, значит, ты принадлежишь к лучшему меньшинству общества, а не к тому большинству, которое гораздо хуже его. Вот поэтому-то, когда ищешь цель, смотреть при этом надо наверх, а не вниз.

— Интересно.

— Жизненно, — возразил Простужаев. — Тогда ты автоматически входишь в лучшие круги общества. Сознание того, что ты собственник материальных ценностей, приносит радость, так же приносит ее и ощущение, что ты собственник людей. Ну если уж нет химического завода, где можно заставить кого-то работать на себя, то наверняка есть собственный уклад домашней жизни, при котором найдутся такие люди, в основном особы женского пола, вот их-то и можно заставить работать на себя. И не только собственных жен, конечно. Или есть информационное пространство, где можно эти свои идейки оглашать. Или есть и то, и другое, и третье…

Гордеев вспомнил эмансипированную москвичку Грушницкую. Ей бы такие речи показались весьма примечательными. Впрочем, бог с ней, с Грушницкой, тут, похоже, дела серьезные закручиваются.

— Ты это все к чему мне говорил?

— Все, мне это больше не с руки и так уже наболтал — себе дороже, — объявил Простужаев и поднялся на ноги.

Гордеев понял, что это действительно конец разговора. Тут в кармане завибрировал мобильный телефон.

— Привет, — сказал Гордеев, глянув на дисплей: это звонил Денис Грязнов.

— В магазине «Ле Футюр» появилась настоящая находка для начинающих шпионов — миниатюрное фоторужье весом всего сто пятьдесят пять граммов, оно совмещает в себе цифровую камеру, видеокамеру и микрофон!

— И сколько стоит?

— Не спрашивай. А еще там есть водонепроницаемые чехлы для мобильных телефонов.

— Денис, — разозлился Гордеев, — ты зачем мне голову морочишь?!

— Звоню сообщить, что нашли мы твоего злодея.

— Которого? — быстро спросил Гордеев.

— Ого, — оценил Денис, — вижу, ты весь в делах. Похвально, старик, похвально. Знаешь, я тут недавно по радио слышал забавное выраженьице: у верблюда два горба, потому что жизнь — борьба.

— И что?

— Это про тебя. У тебя вся жизнь борьба. Совершенно разучился удовольствие от простых вещей получать.

— Иди ты.

— Сам иди, — сказал Денис и отключился.

Гордеев вздохнул и набрал его номер.

— У аппарата, — послышался бодрый голос.

— Извини, вырвалось. Устал я что-то в этой провинции…

— Вот, — назидательно сказал Денис, — а ведь ты там толком еще и не жил.

— Может, ты все-таки скажешь, зачем звонил? Какого злодея нашли?

— С татуировкой. Напомни, что у него там было написано?

— «Святой Отец, спаси и сохрани раба Божьего Ми…»

— Митрича.

— Митрича? — удивленно переспросил Гордеев.

— Говорю же, Митрича.

— Так это он Митрич, что ли?!

— Нет, он действительно оказался Василием. Только не Кияшко, а Баклановым.

— А при чем тут тогда Митрич?

— Вот, это самое интересное. Митрич — известный в криминальной среде человек, выходец из Зеленогорска, а твой Василий входил в его группировку, он тоже из Зеленогорска. Все придурки в его команде сделали себе татуировку — в знак верности боссу, что ли. Бывают же на свете совпадения и почему-то достаются они исключительно адвокатам!

— А теперь, значит, не входит он больше в группировку Митрича, — хмыкнул Гордеев.

— Не входит, — подтвердил Денис. — Потому что группировки уже нет. И самого Митрича нет.

— Объясни, — потребовал Гордеев.

— Все очень просто. Известный бандюган Митрич был убит в мордовской колонии усиленного режима при попытке к бегству полтора месяца назад.

— Хорошо, — с чувством сказал Гордеев.

— А твой Бакланов ушел на вольные хлеба, занимался всем понемногу, в самых разных вещах подозревается. Так что ты закругляйся там и приезжай опознавать гада, мне с Петровки друзья звонили, искали тебя. На этом Бакланове — пара нераскрытых убийств, автонаезд — и это еще мелочи, понял?

— Понял. Значит, его «колонули»?

— Еще бы.

— И он что-то рассказал?

— Запел как соловей!

— Это касается Зеленогорска? Слушай, Денис, — осенило Гордеева, — а он тут, в Зеленогорске, никого не угробил?

— Не знаю, я же не следователь. Приезжай в Москву, сам все выяснишь.

Денис еще что-то говорил, но Гордеев уже слушал его вполуха, он думал, что заведение «У Митрича», которое он уже несколько раз посетил, вполне возможно, неспроста имеет такое название. Он попрощался с Денисом и позвонил Сергеенкову.

— Петр Петрович, это Гордеев. Ты можешь для меня кое-что выяснить?

— Снова-здорово, — проворчал Сергеенков.

— Тут у вас, в Зеленогорске, есть один кабачок. «У Митрича», знаешь?

— Конечно.

— Под кем он теперь? Что за «крыша», кто хозяин — можешь узнать?

— А что тут выяснять, — сказал Сергеенков. — Никакой «крыши», все законно, все легально. Конечно, я знаю, чей он сейчас. Солидному человеку принадлежит. Вам фамилия нужна?

Черт, подумал Гордеев, получается, это же та самая газетная новость, что валялась у меня в Москве на балконе: известный музыкальный продюсер открыл радиостанцию в Подмосковье… А зачем, интересно? На хрена попу гармонь, спрашивается?

18

— А не кажется ли вам, Валентин, — сказал Варенцов, — что современная цивилизация с ее комфортом, потреблением, крупными и мелкими радостями жизни отнимает у человека самое главное: любовь, религию, осмысленность существования, наконец! Обделенный высшими ценностями, человек живет бесцельно, уныло осознавая эту самую бесцельность и тщетно пытаясь ее преодолеть. А поскольку жизнь пуста, бездумна и безумна, то уж позвольте мне ее наполнять по собственному разумению!

— Не понимаю, — признался Валентин.

Они сидели в студии. Эфир Валентина только что закончился, и Варенцов просто зашел поболтать.

— Попытаюсь объяснить… Человек не обязан подчиняться естественному порядку, поскольку тот ему совершенно чужд. Так давайте же отважимся совершить насилие над этой непонятной природой, овладеть искусством наслаждаться ею!

— Что вы хотите этим сказать?

— К сексуальному удовлетворению стремятся все, но как его достичь в полном согласии друг с другом? Это же совершенно невозможно! Сексуальность всегда идет вразрез с желаниями других людей, по крайней мере, почти всех людей, становящихся в таком случае уже не партнерами, а жертвами. Давайте исходить из уникальности каждого человека. Сексуальный союз в основах своих скомпрометирован, но в нашем ханжеском обществе эротизму не просто обнаружить свой насильственный характер, который только и соответствует образу свободного человека.

— Значит, — медленно произнес Валентин, — только ненасытность злобного пса могла бы воплотить бешенство того, кто ничем не ограничен?

— Браво, старина, вижу, вы начинаете мыслить самостоятельно!

Валентин вернулся домой, никуда не заходя. Аллы по-прежнему не было. Он не знал, что и думать. Сходить на фабрику? Нет, не стоит…

19

В номер к Гордееву постучали. Он открыл дверь и вздрогнул: на пороге стояла сияющая Грушницкая. Она бросилась к нему на шею со словами:

— Я так соскучилась!

— Почему же на звонки не отзывалась?

— Извини, милый, я сменила телефон и не успела тебе сообщить…

Она присела на кровать, осмотрела комнату и недовольно покрутила носом:

— Ну и конура.

— Меня устраивает… — Он сел рядом. — Когда-то существовала такая теория про Луну. Один человек верил, что Луна питается человеческими мыслями. Он утверждал, что человечество невежественно и его раздирают смуты и склоки, потому что Луна пожирает суть человеческого разума.

— Что-то не верится, — сказала Грушницкая.

— Я тоже этому не верю, — Гордеев энергично помотал головой, — конечно нет. Но я хорошо знаю, что среди нас есть люди, которые могут жить, только питаясь страданиями. Я верю в это, потому что я видел таких людей, которые живут чужой болью, и я даже сообразил, что один из них имеет отношение к тебе, понимаешь? — последние слова он буквально прорычал.

Грушницкая от испуга закрыла рот рукой.

Гордеев схватил ее за кисти рук с такой силой, что она завизжала от боли.

— Что ты делаешь?!

— То же самое, о чем сейчас говорил! Вот так и он себя ведет! И ты имеешь к этому самое прямое отношение, понимаешь?! Ты соврала мне, что больше не виделась с Альбиной Артемьевой, соврала, соврала, да?!

— Да, — простонала она и упала на пол, когда он ее отпустил.

— Почему?

— Потому… По инструкции…

— Какой еще, на хрен, инструкции?!

Грушницкая подползла к кровати и оперлась на нее спиной. Лицо ее было белее мела.

— Он запретил мне говорить об этом, неужели непонятно?!

— О чем — об этом?

— О… о подборе кадров… — Она всхлипывала.

Гордеев схватился за голову. Нет, это не могло быть правдой, не могло… Но ведь было же, черт побери!

— Значит, что же?.. Ты ему женщин рекрутировала?! Это и Артемьеву ты к нему привезла? Выходит, психованный художник прав и Альбину действительно похитили?! И в этом участвовала ты, да? Ты была знакома с ней, и он это использовал…

Грушницкая насупленно молчала.

Несмотря на весь драматизм ситуации, на то, что время сейчас было дорого, Гордеев пытался понять мотивы чудовищного поведения женщины, которая еще совсем недавно так ему нравилась.

— Ты же была буквально влюблена в нее, ты же восхищалась ею, она изменила твою жизнь! Как же ты могла?!

Грушницкая молчала.

Гордеев схватился за голову.

— Слушай, я не понимаю, ты вообще человек? Может, тебя булавкой потыкать, чтобы в этом убедиться? Ты, собственно, кто?! Сука или дура, я не могу понять? Зачем тебе это надо было?? Ведь ты же сама ее обожала! Ты что же, не понимала, куда ее отдаешь — какому монстру в лапы?! Ты же его знала, наверно, как облупленного!

— Да, — выкрикнула Грушницкая, — обожала и ненавидела, ну так что же?! Тебе не понять, ты просто мужик — тупоголовый, похотливый, как все! А она — действительно потрясающая, уникальная, неповторимая! Была еще не так давно. Но больше она такой никогда не будет! Никакая красота не вечна! И чем она уничтожается быстрее, тем лучше для нее самой! А то, что сделал Варенцов, — это, может быть, как раз для таких, как ты!

Гордеев вытер пот со лба.

— В общем, вы печетесь о всеобщем благе… Ладно, пусть психиатр с тобой разбирается. Теперь говори сейчас же, что Варенцов сделал с ней?

Грушницкая молчала, что-то напряженно про себя соображая. Очевидно, сейчас она принимала решение, в каких дозах выдавать Гордееву информацию.

Адвокат потряс ее за плечи:

— Артемьева жива?

— Конечно.

— Слава богу.

Грушницкая уже окончательно пришла в себя и, видно, приняла решение — шефа больше не выгораживать.

— Ну, я жду! Как он ее использовал?

— Поместил в Интернет.

— Фотографии?

— Да. Но не только…

— Что это значит?

— Там — кино. Маленькие фильмы.

— Какие еще фильмы?!

— Интимные.

— Порнография?

— В некотором роде.

Гордеев уже понимал, какой будет ответ, и все же это известие заставило его вздрогнуть. Поверить в это было сложно.

— Как… Порнографические фильмы с супермоделью Альбиной Артемьевой? Для этого он ее и похитил?

Грушницкая кивнула.

— Почему он это сделал?!

— Спроси что полегче.

— Где он ее держит? Она здесь, в Зеленогорске?

— Я не знаю.

— Где Артемьева?!

— Но я правда не знаю!

— Ты знаешь электронный адрес в Интернете, где это можно увидеть?

Грушницкая криво усмехнулась:

— Хочешь полюбоваться? Это не для впечатлительных адвокатов.

— Адрес! — зарычал Гордеев, хватая ее за запястье.

Она взвизгнула от боли.

— Ну?!

— У меня в записной книжке…

Через минуту Гордеев вытащил телефон и позвонил в «Глорию».

— Макс, что ты думаешь о порнухе в Интернете?

— Я о ней не думаю, — был дан практичный ответ. — Я ее смотрю.

— Тогда что ты думаешь о порнухе с участием знаменитых актрис, топ-моделей и так далее?

— Это вранье, — сказал Макс.

— То есть как?

Макс объяснил, что вообще-то Интернет хоть и пестрит рекламой порносайтов, где якобы засняты в пикантных ситуациях разные известные люди, однако в большинстве случаев — это обман. Когда пользователь начинает идти по ссылке, на него постоянно сваливается груда рекламы, и выходит он в конце концов в совершенно другой сетевой ресурс. Либо если фотографии (обычно фотографии, а не ролики) все-таки есть, то это, как правило, более-менее искусный монтаж. Вот и все.

— А если я тебе скажу, что такой ресурс все же существует, ты поверишь?

— Хм… Конечно, нет ничего невозможного, но какая же кинозвезда захочет прилюдно трахаться?

— Например, ее могли снять в такой ситуации, когда она еще не была кинозвездой.

— Нет, тогда бы она стала звездой порно, вот и все.

В том, что говорил Макс, был свой резон.

— А что, если поместить такие ролики на платный сайт, где, чтобы посмотреть их, надо заплатить очень приличные деньги — и все анонимно? Это реально?

После паузы Макс сказал:

— То есть они все-таки существуют?

— Я думаю, что да… Я сейчас продиктую кое-какие ссылки на порносайты, а ты покопайся там.

— Что именно вас интересует, Юрий Петрович?

— Не что, а кто. Топ-модель Альбина Артемьева.

— Не может быть, — сказал Макс.

— Вот и убедись в этом как можно скорее. Жду.

Гордеев прибавил звук у радиоприемника и снова нарвался на сводку новостей, которая казалась бесконечной. Он насилу дождался музыки. Грушницкая хотела потихоньку удрать, но Гордеев не пустил, отобрал у нее телефон, затащил в ванную и запер там.

Что-то тут неправильно устроено, в этом городишке, что-то тут не так…

20

Варенцов сидел за столом и ел мороженное. Его левая ладонь небрежно поглаживала карман льняного пиджака, в котором лежал миниатюрный пистолет, — в последнее время, с тех пор, как фактически переехал сюда, в Зеленогорск, он с ним не расставался. Он еще ни разу не пустил в ход это оружие, и никто не подозревал, что он ходит с пистолетом. Почему-то этот вонючий городишко вызывал у него такие чувства и желания. Обычно он внимательно следил за каждым движением любого своего собеседника, готовый вскочить в любой момент, выхватить пистолет и выстрелить. На это потребуется несколько секунд: он часто репетировал. Варенцов находил немалую поддержку в мысли, что может безнаказанно убить чуть ли не любого, кого ему вздумается, а то, что ему еще ни разу не пришлось воспользоваться этим преимуществом, он считал добрым предзнаменованием и доказательностью успешности своей карьеры. Тем не менее, думал он, всему приходит свой час.

В кабинет постучали, и сразу же появился Валентин. Варенцов посмотрел на него внимательно и сказал:

— Что-то с вами не так…

— В каком смысле?

— А, знаю! Пиджак! Где же ваш вечный зеленый пиджак?

— Вы не поверите, — пробормотал Валентин. — Десять минут назад подрался с какими-то тинейджерами. Пришлось его выбросить.

— Чего же они от вас хотели?

— Вообще-то это я хотел… Попросил закурить. Вот и все. Добрый у вас городок…

— Да уж. Ну ладно, пиджак — это ерунда, не берите в голову. А вот выглядите вы что-то скверно. Не сейчас, а вообще последнее время.

— Простудился, — односложно объяснил Валентин.

— Простуда летом — вещь неприятная и опасная, — заметил Варенцов. — Она может привести к нарушениям деятельности центральной нервной системы и вызвать воспаление мозговой оболочки. Мне очень неприятно видеть, как мои сотрудники — люди, наделенные чувством ответственности, пренебрегают своим здоровьем. Тем более те, у кого голос — главное орудие производства… Нет, — сказал Варенцов после паузы, — у вас просто вид грустный, простуда ни при чем. Что-то случилось?

— Девушка пропала.

— Я не знал, что у вас есть девушка.

— Неужели? — усмехнулся Валентин. — А я вот думаю, что она где-то у вас.

— Ну ладно, я знал, что у вас есть девушка, я ведь должен быть в курсе, где живут мои сотрудники. — Он вдруг расхохотался.

— Иногда мне кажется, что вы садист, — сказал Валентин.

— Ну что вы расквасились, в самом деле… Как вы говорите, садист? Забавная мысль. Хотя, впрочем, если привнести в нее сексуальный контекст…

— То есть? — Валентин похолодел.

— Смотрите сами. Сексуальная мораль зиждется прежде всего на факте абсолютного одиночества. Природа рождает нас одинокими, каких-либо связей между людьми не существует. Единственное правило поведения заключается в следующем: я предпочитаю все то, что доставляет мне удовольствие, и ни во что не ставлю все то, что, вытекая из моего предпочтения, может причинить вред другому. Самое сильное страдание другого человека всегда значит для меня меньше, чем мое удовольствие. Неважно, если я вынужден покупать самое жалкое удовольствие преступной ценой, ибо удовольствие тешит меня, оно во мне, тогда как последствия преступления меня не касаются, ведь они — вне меня.

— Да вы больны!

— Отнюдь. Давайте я покажу вам это на конкретных примерах. Вот, к примеру, девушки из шоу-бизнеса. Вы думаете, они жаждут славы? Или денег? Или, может быть, они просто хотят трахаться? Ничего подобного. Они сами не знают, чего хотят. У них вата в голове…

— А модели? — подсказал Валентин.

— Модели, — протянул Варенцов. — Что такое модель? Вы знаете, что такое модель?

— А вы расскажите мне, — предложил Валентин, — и я узнаю.

— Ее основная цель — выжать из жизни как можно больше удовольствий. В идеале — больше всех в Москве. А еще лучше — в Европе. Для этого надо много двигаться, поскольку всегда есть вероятность, что самое большое удовольствие скрывается как раз там, где тебя в данный момент нет. Представляете, какая каша у такой девицы в голове. И тут она попадает в мои опытные руки, и уж я ей предоставляю все мыслимые удовольствия. — Варенцов засмеялся. — Знаете что? Поехали на завод, я вам покажу сам процесс, не пожалеете!

— Я работал на вашем заводе, вы забыли, наверно.

— Я — нет, — засмеялся Варенцов, — я о другом процессе говорю, совсем о другом, о том, который внутри! О сущности, так сказать.

— Внутри? — повторил Валентин. — Так вот оно что…

— Вот именно!

21

— Достали уже! — Гордеев в бешенстве выключил радио.

И замер.

Он вдруг понял, что тут не так. Слишком длинные новости. И они не перебиваются рекламой. Так не бывает. Такого уже просто нет. Но у Варенцова есть.

Десятиминутная сводка новостей по радио, ретранслирующемся на ближайшее Подмосковье, — это нечто. Это же монополизация информации. В Москве больше трех минут ни одна УКВ-станция на новости не отпускает, потому что в Москве люди все время несутся как угорелые. Кроме того, аудитория таких радиостанций в основном молодежная. Им политика до одного места. Но в Подмосковье — другое дело и несколько другая аудитория. Другой темп жизни, люди готовы слушать то, что им говорят. И кто говорит? Одна-единственная радиостанция на огромный район. И она, в конце концов, впарит в мозги то, что нужно. Блестящий расчет у господина Варенцова. Вот уж воистину он заказывает музыку. Теперь для господ политиков его небольшая, по московским стандартам, компания представляет стратегический интерес…

Гордеев мерил шагами свой гостиничный номер, когда позвонил Макс. Прошло чуть больше получаса с момента их разговора. Для Макса это было много.

— Юрий Петрович, я нашел этот сайт, он был очень хитро спрятан, его прикрывал магазин по продаже дисков с автографами знаменитых музыкантов.

— Компании Степана Варенцова?

— Как вы догадались?

— Неважно! Ну и? — нетерпеливо спросил Гордеев. — Ты смог туда влезть? Ты его взломал?

— Да.

— Есть там Альбина Артемьева?

— Да.

— Что из тебя все тянуть приходится?! — возмутился Гордеев. — Ну говори же, наконец! Что там с ней происходит?

— Ее там насилуют.

— Что? — Гордеев подумал, что ослышался.

— Насилуют. Раз за разом. Съемки как старые, так и свежие. Похожи на подлинные.

— Где это происходит? Есть какие-то приметы?

— Трудно сказать. Обыкновенная комната. Но еще есть какие-то технические помещения. Похоже на химический завод.

— Это здесь, — подтвердил Гордеев.

Макса трудно было чем-то удивить, но сейчас он говорил не совсем своим голосом.

— Чтобы увидеть это, надо заплатить пять тысяч долларов. Программа защищена от записи. «Лучшие» эпизоды выставлены на аукцион. Сейчас цена колеблется в районе трехсот тысяч долларов.

— Кто-нибудь уже покупал?

— Нет, похоже, от жадности продавец никак не может прекратить торги. Они идут уже несколько месяцев.

— Ты можешь заблокировать этот ужас?

— Боюсь, что нет.

— Что же делать, Макс?

— Надо звонить ментам — в отдел «Р». Это только им по зубам.

— Давай! — крикнул Гордеев и выбежал из своего номера.

Он запрыгнул в машину и поехал на фабрику. По дороге он позвонил Сергеенкову, попросил прислать кого-нибудь.

22

— Как жаль, что вы простудились, — посетовал Варенцов, — мороженое было чудесное.

— Ничего.

— А если бы вы были в порядке, вы бы не сочли за обиду, если бы я вам не предложил?

— Не знаю. Наверно, нет.

Они прошли столовую, и Валентин снова увидел в левой стене выкрашенную красной краской дверку с эмблемой «1,5». Она не была заперта.

— Вот видите! — Казалось, Варенцов расстроился. — Сейчас вы все, кстати, увидите собственными глазами… Что я хотел сказать? Уважение человека к человеку перерастает в цикл рабства, где не остается ничего, кроме иерархии подчинения, где, в конце концов, нам не хватает уважения, лежащего в основе нашего образа действий, поскольку мы вообще лишаем человека его высших проявлений. Это отвратительно! Мы усиливаем эффект наготы странным видом полуодетых тел, и отдельные предметы одежды лишь подчеркивают «расстройство» чьей-либо плоти, становящейся тем более беспорядочной, чем выше степень обнаженности. Пытки и убийства продлевают этот губительный порыв. Подобным же образом проституция, бранные выражения и все то, что связывает эротизм с низменной сферой, способствуют превращению мира сладострастия в мир упадка и разрушения. Мы будто нуждаемся в опрокинутом мире, в мире наизнанку. Вам нравится такая жизнь? Мне — нет! Я считаю, что мой долг наводить порядок в области чувств по мере моих скромных сил.

— Вы… серьезно это говорите?!

— Конечно! Кто допускает ценность другой личности, непременно себя ограничивает. Уважение к другому затемняет суть дела и не позволяет оценить значение единственного не подчиненного потребности приумножения моральных или материальных ресурсов устремления.

— Значит, вы считаете, что в сексе человек ведет себя не так, как в остальной жизни?

— Да, черт возьми!

— Может быть, он просто раскрывает какие-то свои скрытые…

— Да бросьте вы! Неужели у вас никогда не было желания придушить вашу партнершу? Впрочем, — Варенцов расхохотался, — такое вполне допустимо и в остальной жизни. Но поверьте мне, я много времени отдал изучению этого вопроса. Эротическое поведение противоположно обыденному поведению так же, как трата противоположна накоплению. Мы живем, повинуясь велениям рассудка, пытаемся приобрести разного рода блага, работаем с целью приумножения наших ресурсов или наших знаний, короче говоря, стараемся любыми способами обогатиться и обладать все большим количеством. Ведь именно таково наше поведение в социальном плане. Но в минуту крайнего сексуального возбуждения мы ведем себя противоположным образом: мы без меры расходуем наши силы и порой, в жестоком порыве страстей, без какой-либо пользы для себя, растрачиваем значительные энергетические ресурсы. Разум связан с работой, трудовой деятельностью, являющейся выражением его законов. Но сексуальному желанию нет дела до работы, поверьте мне, я довольно точно знаю, что трудовой процесс не способствует интенсификации эротической жизни. Вывел это опытным путем.

— Мыло, — сказал Валентин.

— Именно, дорогой друг, именно! Вы думаете, я там какие-то деньги зарабатываю или, напротив, благотворительностью занимаюсь? Все это чушь! Мне это нужно было для опыта.

— Так что же, значит…

— Ну конечно, люди, которые работали с вами в этом ужасном цеху, постоянно снимались у меня в порно.

— О господи, где?! Внизу, в шахте? У вас там что, съемочный павильон?!

— Вижу, я недооценил вашу проницательность. И Аллу от вас вовремя забрал, но все равно не помогло… Да, там мы снимаем наши фильмы, которые скоро будут смотреть миллионы! Заметьте, я не говорю, что искусство, эстетический аспект меня тут не волнует. Меня волнуют чувства, искренние чувства! И вот что я скажу. Порочный человек, предающийся сиюминутному пороку, не более чем выродок, обреченный на гибель. Чтобы страсть стала энергией, нужно стать бесчувственным, тогда она достигнет высочайшей степени.

Валентин шагнул вперед и показал ему распечатанную фотографию из Интернета.

— Где она?

Варенцов ничуть не смутился, правда зрачки глаз его сузились.

— Отвечайте!

— С какой стати?

— Она жива?

— А как вы думаете?

— Значит… по-вашему… преступление даже важнее сладострастия? — сказал Валентин.

— Не знаю. И думаю, что никто не знает. Но очень может быть, хладнокровное преступление всегда больше, чем преступление, совершенное в состоянии аффекта, однако преступление, совершенное совершенно очерствевшим человеком, имеет наивысший градус зла, потому что это тотальное разрушение самого себя.

— Где девушка?! — закричал Валентин.

— Ну что вы так себя изводите? — ухмыльнулся Варенцов. — И далась вам эта шлюшка? Одной больше, одной меньше! Да я сам ее, если хотите знать…

— Это моя дочь, — сказал Валентин. Он держал руку в кармане и чем-то там щелкнул. Варенцова это заставило нервничать. — Помните, та самая, для которой я красную рыбу воровал.

Варенцов стал бледен и… перешел на «ты».

— Радиостанция не место чему-либо личному. Это политика, ты должен понимать… Когда мне приходится иметь дело с типами вроде тебя, я беру их за глотку и стираю в порошок!

— Значит, и ты разделишь мою участь.

— Ты свихнулся, наверно, — сказал Варенцов, покусывая губы. Потом молниеносным движением выхватил свой пистолет и выстрелил. Но за долю секунды до этого Валентин толкнул его вниз — в дверь с надписью «1,5» — в зияющую темную шахту лифта. Несмотря на пулю, Валентин Кормильцев умер на несколько секунд позже Степана Варенцова — он падал вслед за ним.

Почти в это самое время Гордеев нашел Альбину Артемьеву — раньше, чем приехали оперативники. Для этого, правда, пришлось преодолеть сопротивление двоих охранников. Альбина спала в комнате с полной звукоизоляцией, в которой не было ничего, кроме унитаза и умывальника.

23

— Мне удалось кое-что узнать, — говорил Гордеев две недели спустя. — Почти два года назад у Валентина Кормильцева начались боли в животе, и он, человек, привычный к различного рода физическому дискомфорту, долго не обращал на это внимания, пока однажды прямо на улице не потерял сознание. Это было в Нижнем Новгороде, он там жил в летнем флигеле у одного своего приятеля — бывшего музыканта, а теперь — успешного бизнесмена. Этот бизнесмен предлагал Валентину создать все условия для работы, ему не нужно было ни о чем думать, только сидеть в студии и записывать музыку. Но Валентин не успел дать ответ. «Скорая» забрала его, и довольно быстро был поставлен диагноз — рак желудка. Еще, наверно, можно было лечиться, можно было попробовать пройти химиотерапию — тот же приятель-бизнесмен готов был немедленно взять на себя все расходы, но ваш отец, он…

— Что он сделал?

— Он сбежал из больницы, когда узнал о вашем исчезновении, Альбина. Он позвонил другу вашего мужа, джазовому музыканту Долохову, и тот, будучи в курсе вашей истории, все ему рассказал. Долохов видел Кормильцева на вашей свадьбе, но он не знал, кого он видел. Разумеется, когда Кормильцев говорил с ним по телефону, Долохову и в голову не могло прийти идентифицировать его с тем троюродным дядей. Но это все детали. Дело не в том, как ваш отец провел Долохова, дело в том, что он увидел в Интернете ваши… «съемки». Вы понимаете, о чем я говорю, не так ли?

Альбина Артемьева закрыла лицо руками.

Они сидели в мастерской ее мужа. По случаю счастливого возвращения супруги Олег Артемьев убежал в ближайший супермаркет. Гордеев ждать его появления не собирался, он хотел лишь задать Альбине несколько вопросов.

— Это была не совсем обычная судьба, — покачала головой Альбина. — Впрочем, обычных судеб, наверно, и не бывает. Многие похожи, но двух одинаковых не найдешь — все равно что отпечатки пальцев… Но если мой муж нанял вас, если вы занимались всем этим, как же вы допустили, чтобы мой отец погиб?

— Почти сразу, как только я узнал, что Кормильцев в Зеленогорске, я направил туда своего человека — опытного детектива Филиппа Агеева. Вариантов было немного: либо Кормильцев знает, где вы находитесь, либо сам ищет вас. Была придумана легенда, будто они пересекались прежде в питерских Крестах, но Кормильцев, надо отдать ему должное, на это не клюнул. И все равно Агеев постоянно следил за ним, почти вплоть до конца, но тут вмешалась роковая случайность. Мы не знали, куда Кормильцев нас приведет. Агеев уволился с завода в тот же день, когда его «знакомый по Крестам» перешел на работу на радиостанцию. Сделать это ему оказалось быстро и несложно, он-то ведь был фальшивым «освобожденным». А затем он устроился грузчиком в универмаг, который был рядом с радиостанцией. Платили там сущие гроши — еще меньше, чем на фабрике, а работы было достаточно. Агеев старался следить за своим подопечным, и, в общем-то, у него получалось — Кормильцев исправно ходил на работу, откуда так же дисциплинированно возвращался «домой» — к женщине по имени Алла… Вам это имя что-нибудь говорит?

Альбина молча покачала головой.

— Агеев прицепил Кормильцеву «жучок» — такое миниатюрное подслушивающее устройство, а сам уволился из грузчиков и снял комнату в соседнем доме. Когда была возможность, он следил за Валентином лично. Но при характере и образе жизни вашего отца не было никакой гарантии, что с ним что-нибудь не случится. К несчастью, так и вышло. В самый последний день, по дороге на работу, он сцепился с какими-то подростками, порвал пиджак и, недолго думая, выбросил его в мусорный бак. Это все и решило. После долгого молчания Агеев заволновался, бросился искать подопечного, но все равно за такое короткое время не смог угадать, куда исчез ваш отец, — а он поехал с Варенцовым на фабрику… Мы примчались туда почти одновременно, но было уже поздно. Я ответил на ваш вопрос?

— Да…

— Теперь и я хочу спросить. Что вы в первую очередь помните о своем отце?

Она задумалась.

— Глупо, конечно, но…

— Говорите.

— Я помню, как я купалась — в Северодвинске холодно, и редко кто из нормальных людей это делал, но я всегда любила море, и отец мне разрешал. Я здорово ныряла, а он, лежа на берегу, смотрел на меня. Вот что я помню. Не знаю почему. Нет, знаю. Он мне говорил тогда, что, когда я вырасту и стану взрослой, мы поедем куда-нибудь в более теплые края и там все будет точно так же: он лежит на берегу, а я — прыгаю с камня… Вы думаете, это у меня сентиментальное воспоминание? — с неожиданным раздражением уточнила она. — Черта с два! Меня всегда бесила такая позиция: вот он лежит, и вот я — прыгаю. Нет, я, конечно, любила прыгать, я всегда любила совершать резкие движения, а он всегда любил ничего не делать. Мы такие разные…

— Расскажите мне просто и сжато его биографию, — попросил Гордеев.

— Что это теперь даст? — горько усмехнулась она.

— Ничего не даст. Просто я хотел бы знать больше того, что знаю.

Она пожала худенькими плечиками, застрахованными на многие тысячи долларов, и рассказала то, что знала.

Валентин Кормильцев родился и до определенного периода жил в благополучной семье. Когда ему было десять, его родители погибли в авиационной катастрофе, и мальчика забрали к себе дедушка с бабушкой — они жили в пригороде Горького. К тому времени он уже три года занимался музыкой — у него находили способности, Валя играл на фортепиано. Учился он легко, но был несомненный гуманитарий, музыку же особенно хорошо чувствовал, что, впрочем, не мешало ему полноценно развлекаться с друзьями. Летом он чудесно проводил время, преимущественно изучая окрестности города. Но однажды каникулы чуть не закончились трагически. Двенадцатилетний Валя чудом остался жив, получив удар электрическим током напряжением в двести семьдесят вольт на железнодорожной станции Котово. История вышла банальная и трагическая. Пятеро ребятишек возвращались домой через железнодорожные пути. Валя на спор залез на вагон грузового поезда и попал под провода. В тяжелом состоянии с сильными ожогами и переломами мальчик был доставлен в реанимацию сначала районной больницы, а потом — областной. Валя находился в сознании, но его состояние долгое время оставалось тяжелым. Он разговаривал с родными, хорошо ел, но, по мнению врачей, это было лишь состояние эйфории. Ребенок быстро отошел от шока, но он совершенно не помнил, как оказался в больнице и что с ним произошло. Через три дня мальчика перевели в ожоговый центр Нижнего Новгорода. Говорить о возможном улучшении врачи стали только по истечении полутора месяцев. Через год память вернулась к нему полностью, и он восстановился физически, но в музыкальную школу больше не вернулся. В общеобразовательную, разумеется, снова пошел, но окончил только восемь классов, и то с большим трудом. У него прорезалась любовь к технике. С приятелями-двоечниками собирал мопед, который ездить дальше соседнего квартала отказывался. Потом была армия, точнее, Северный флот, на котором он и остался. Дед с бабкой умерли, он продал их домик в Горьком и обосновался в Северодвинске. Там встретил будущую мать Альбины. Альбина родилась, когда родители еще любили друг друга. Потом было еще много чего. Отец расстался с ее матерью. Они разошлись в то время, когда Валентин неожиданно для самого себя начал снова заниматься музыкой. Как-то в Архангельске гастролировал англо-американский джазовый музыкант Джон МакЛафлин. Его приемы из арсенала восточных и индийских музыкантов, неожиданные сбивки ритма и намеренные выходы из тональности оглушили Валентина. Он не подозревал о существовании такой музыки. Блистательные по композиторскому решению, безупречно аранжированные композиции наводили на грустные мысли — вполне возможно, что всю свою жизнь он, Валентин Кормильцев, спустил в сортир и никакие драматические обстоятельства ему не оправдание. Полный решимости расквитаться с судьбой, он снова сел за фортепиано, но, конечно, пальцы давно утратили гибкость. Успехи его (особенно композиционные) тем не менее приводили в изумление учителей, скрепя сердце согласившихся на эти уроки. Потом что-то снова случилось у него в голове, и он запил. Собственно, пил он всегда, но теперь он сорвался. В какой-то момент выйдя из длительного запоя, Валентин на последние деньги уехал из города. Периодически он писал дочери. Письма приходили то из Азербайджана (там он работал нефтяником), то еще из каких-то экзотических мест. Валентин приезжал на свадьбу дочери. Наверно, в его жизни было еще много всяких историй и происшествий, он даже в тюрьме успел недолго посидеть — в питерское СИЗО за бродяжничество упекли. На самом-то деле у него на вокзале украли документы, но в милиции вообразили, что он похож на какого-то известного мошенника и принялись выколачивать из него показания. Через неделю разобрались…

Она смотрела в пол.

— Я тогда стеснялась его… Понимаете? Мы не находили общего языка, понимаете?

— Едва ли, — признался Гордеев. — Вы же любили его, простите за банальное уточнение.

— Да, конечно, но… Я мало что тогда понимала в его жизни. Как, наверно, и сейчас. Мне казалось, такой отец — это непрестижно, как-то неподходяще для Москвы. Да и какой он был отец? Бросил нас… Честно говоря, я вообще не звала его на свадьбу и, когда увидела его, растерялась. Но он, слава богу, сделал вид, будто является моим дальним родственником, а то бы я со стыда сгорела, наверно.

— Действительно, вы явно друг друга не понимали, но все-таки именно он бросился вас спасать, когда понял, что вы в беде. И ему это практически удалось.

Альбина молчала.

Гордеев уточнил:

— Ваш муж сказал мне, что вы не смогли найти отца, что приглашение, посланное ему, вернулось с пометкой: «Адресат выбыл».

— Это правда. Я специально послала открытку по старому адресу. Мать ему сообщила, и он захотел взглянуть.

— Это все? — спросил Гордеев.

— Кажется, да, — сказала она. — А Варенцов…

— Да, Варенцов, — подхватил Гордеев. — Что — Варенцов? Как это все произошло? Вы были знакомы с его ассистенткой Грушницкой?

Альбина кивнула:

— Странная история… Я ведь и с ним неформально была знакома… Я его хорошо помнила по некоторым вечеринкам. В нем было столько блеска и шарма… На женщин он действует, как кролик на удава. Через Грушницкую он пригласил меня на свою яхту в Средиземном море, туда меня привезли на частном самолете, представляете себе размах? Просто шейх какой-то! На самом-то деле у него, по-моему, не бог весть сколько денег, но он никогда не жалеет их тратить, и они к нему возвращаются в еще большем количестве. Деньги вообще часто любят подонков. Ну вот, а после недели, проведенной на яхте, он убедил меня позвонить мужу и сказать то, что я и сказала.

— То есть вы во все это верили — в новую любовь, новую карьеру, новую жизнь?

— В том-то и дело! Дальше я подписала какие-то бумажки — съемки чего-то там, меня привезли в Россию, в Зеленогорск, посадили в комнату без еды и питья на сутки и — началось… Варенцов всегда четко знает, чего хочет. Через неделю я была готова сниматься в его чертовых фильмах, только бы меня отпустили. Впрочем, он бы все снимал и без моего согласия. Этот подонок — хороший психолог. Он как-то чувствовал, с кем и что можно себе позволить. Я же не знала, что все это делается для Интернета, для бизнеса, думала — развлекается так, мерзавец. И самое ужасное, что, если бы он меня отпустил, просто так отпустил, понимаете, я бы, наверно, никому ничего и не рассказала…

— А если бы отец вас все-таки нашел? Ведь у него почти получилось!

Она тяжело вздохнула:

— Отец был талантливый неудачник… Во всем. То, что он не дошел до конца, тоже очень характерно.

— Ваш отец неудачник? — переспросил Гордеев, внимательно изучая ее лицо, свободное нынче от косметики. Лицо как лицо. Привлекательное, конечно, художника Артемьева можно понять. — Значит, вы считаете, что он был неудачником? Не слишком ли жестоко?

Она сочла излишним отвечать на такой риторический вопрос.

— Прочитайте вот это, Альбина, — предложил адвокат.

Через минуту лицо модели стало мокрым от слез, но она не издала ни единого звука. Только дрожала рука, сжимавшая распечатанный на принтере текст.

Справка из Энциклопедии современной музыки

Валентин Кормильцев, возможно, является сегодня наиболее выдающимся русским пианистом и композитором неклассической музыки. Многие критики считают его творчество особой вехой в развитии музыкальной культуры конца XX века. Валентин Кормильцев вошел в историю музыки не только как блестящий самодеятельный пианист-исполнитель, но и как композитор, сумевший найти новый музыкальный язык, ставший основой своеобразного жанра — «fusion», или «сплава», в котором синтезированы достижения различных музыкальных традиций и культур: классической, фольклорной, джазовой. Эксперименты Кормильцева начала 90-х годов с соединением канонов фольклорной (в частности, северной) гармонии, джазовой импровизации с современным электрическим звучанием стали не только своеобразным «открытием России» для поклонников различных музыкальных жанров (и, по большому счету, представителей различных культур), но и завоевали новых поклонников музыки во всем мире. К сожалению, в России, по малопонятным причинам, его талант до сих пор не находит заслуженного признания.

— Есть такая боксерская поговорка, — сказал Гордеев. — Чтобы быть лучшим, надо бить лучших.

— Что это значит?

— По-моему, все предельно ясно, — пожал плечами Гордеев. — Ваш отец бил лучших. Просто он жил словно бы в другое время — без рекламы, пиара, огромных тиражей, финансового успеха. И вы словно перепрыгнули его на несколько поколений и совершенно его не понимали. Возможно, в этом нет вашей вины, но несомненно, что для него это было главной жизненной утратой. Музыку-то свою он нашел. Есть люди, которые реализуют себя не тяжелым поступательным движением всю жизнь, а краткими, яростными вспышками таланта.

24

Гордеев сидел в своей конторе в Химках и смотрел в окно. За окном новая цветочница красовалась в окне магазина. Она была очень даже ничего себе, пожалуй, поинтересней прежней. Жутко было даже подумать, что любая, в сущности, хорошенькая женщина в этих краях еще совсем недавно теоретически могла попасть в сети порноиндустрии, которую развернул этот маньяк Варенцов… Зачем это делал человек, у которого было все, о чем нормальный обыватель мог только мечтать, непонятно. Очевидно, иллюзия власти — иного ответа Гордеев не находил. Власти не политической, а настоящей — над конкретными живыми людьми из плоти и крови…

Сначала позвонил Щербак.

— Привет, Юра, тут тебя Грязнов разыскивает, нигде не может найти…

— Денис? — удивился Гордеев. — Он же знает, где я.

— Какой там Денис! Старший Грязнов. Он специально для тебя письмо прислал, от руки написанное, так вот, я его честно переписал и в твой ящик перекинул. — В голосе Щербака послышались ехидные нотки, совсем чуть-чуть. — Ты же знаешь, Вячеслав Иванович у нас генерал старой закалки, Интернет не привечает.

— Ладно, спасибо тебе большое. — Гордеев был немного удивлен. Открыл свой почтовый ящик и достал письмо Грязнова-старшего:

«Привет.

Я, Юрка, в прошлом году сделал так. Надеюсь, воспользуешься моим опытом. Прошел вдоль берега к восточной части озера, где в него речка впадала, Мазиха. Конечно, тебе не слишком повезло, середина лета — уже не самое интересное время для ловли плотвы, но все же. Расположился я у прибрежных камышей, вплотную подступающих к воде. Глубина — всего чуть более метра. До чего же хорошо! Даже не верилось, что на такой небольшой глубине, у самого берега, может ловиться крупная плотва! Только закинешь удочку — поплавок сначала чуть дрогнет, затем уходит под воду. Наловил два целлофановых пакета.

А особенностью этого озера как раз является то, что там хорошо ловится плотва с начала мая до середины июня. Затем клев нестабильный. Но кроме плотвы там есть разнообразная рыба, и в удачные дни в улове попадаются увесистые лещи, караси и даже карпы. На спиннинг и кружки можно подцепить судака, щуку, окуня. Но лично я, Юрец, благодарен этому озеру и тем, что поймал там на кружки самого крупного пока судака за всю свою рыболовную практику — весом 3 кг 600 г! Славится озеро и знаменитым «королевским» ершом. Лучшее время его ловли — по последнему льду. Правда, из-за распространения в озере судака и щуки численность ерша заметно сократилась…»

Гордеев читал и медленно свирепел. В кабинете у него было плюс тридцать, кондиционер не работал.

«…Как же, старик, я тебе завидую! Замечательное место. Сравнительно небольшая глубина озера позволяет ловить рыбу с лодки практически в любом месте. Ведь средняя глубина водоема всего 2–3 метра. Лишь на отдельных его участках она достигает 6 метров — напротив плотины. Имей в виду, кроме речки Мазихи в северную часть озера впадает река Сестра. Она же вытекает из озера через водосброс у дамбы, где неплохо ловятся плотва, подлещик, карась, линь. Кстати, это тоже является особенностью водоема: из-за своей открытости всем ветрам даже при среднем ветре на озере образуются большие волны, из-за чего рыбалка становится порой небезопасной. И это надо иметь в виду.

Карп, карась, лещ лучше ловятся в летние месяцы, в основном спиннинговыми донками с дальним забросом на растительные насадки. Хотя в озере много леща, уловы его бывают сравнительно редкими…»

— Какой лещ?! — заорал Гордеев. — Ну какой, к черту, лещ?!

И тут телефон зазвонил снова. Это адвоката, как ни странно, немного успокоило и вернуло к реальности. Он взял трубку.

— Хочешь знать, кто тебя подслушивает? — сказал Макс не здороваясь. Это был хороший признак: если Макс грубил, значит, работу свою сделал.

— Ты нашел того, кто впендюрил «жучка» в мой компьютер? — обрадовался Гордеев.

— Я нашел заказчика. Я нашел компьютер, на который из твоего поступает сигнал.

— И чей же он, я знаю владельца?

— Еще как. Генрих Афанасьевич Розанов, — сообщил Макс и отключился.

Гордеев вспомнил шпионскую инструкцию, которую ему презентовал Филя Агеев. «Будьте осторожны и не подслушивайте сами себя. Любой микрофон, установленный в вашем офисе, может быть использован как подслушивающее устройство. Сотрудники службы безопасности вашей компании смогут подслушивать ваши разговоры в помещениях, защищенных такой системой…»

Что же, выходит, старик хочет держать руку на пульсе, подумал Гордеев. Но что с ним поделаешь? Пусть держит.