— Опоздали вы! Смылася Руся! — заявила ее тетка, презрительно оглядывая Яну и подтянувшихся следом Турецкого с Ильиным.

— Когда? — выступил вперед Турецкий.

— Вчерась ночью.

— Почему она сбежала?

— А вы ее спросите! Неделю в чулане просидела, велела никому не открывать. Замучила совсем: соседку в квартиру не пусти, сама никуда не ходи. Ревела в три ручья, что убьют ее. Небось не была бы такой лярвой… Короче, ищите ее сами, можете чулан обследовать, милости прошу!

— Может, ей кто-нибудь звонил или за ней кто-то заехал? — попытался добиться подробностей Турецкий.

— Не-а. Сорвалась посреди ночи как полоумная, вещи похватала — и бегом. Я в окно посмотрела: не ждал ее никто. Чухнула по улице в сторону Крутицкого, — видать, на метро. А метро-то уже, чай, не работало.

— Как думаете, где может быть сейчас ваша племянница? — продолжал настаивать Турецкий. — Лучше вам все нам рассказать, в ее же интересах.

— Да почем я знаю! Вон спросите у подруги ее боевой! — Яна в ответ одарила бабку обворожительной улыбкой, от чего у той едва не случился припадок. — Чулан будете смотреть или нет?! А ты проваливай отсюда, потаскуха, а то ноги повыдергаю!

— Ну что, Александр Борисович, вернемся к вам и продолжим оперативное совещание? — поинтересовался Ильин, когда они сели в машину. — Пять бутылок еще осталось.

— Сам справлюсь, — махнул рукой Турецкий.

— Тогда по домам? — обрадовался Ильин.

— Нет. Сейчас съездим кое-куда, я тебя познакомлю с одной девушкой. До моего возвращения из Швейцарии с ней ничего не должно случиться. И не вздумай никому проболтаться, даже Эдику Позняку — голову отвинчу! И скажу, что так и было.

…В подъезде кто-то бурно выяснял отношения. Оказалось, что это Лидочка, приоткрыв дверь на длину цепочки, беседует с Братишко. Вернее, беседовал преимущественно он и исключительно на повышенных тонах.

— А, защитнички объявились!

— Вова, спусти этого господина с лестницы, пожалуйста, — попросил Турецкий.

Ильин шагнул к Братишко, но тот, проворно отпрыгнув назад, замахал руками.

— Осторожнее, молодой человек, ваш старший товарищ не объяснил вам, с кем вы имеете дело. Он же ваш старший товарищ? Конечно, по вашему не обезображенному интеллектом лицу я отчетливо вижу, что вы тоже работник органов. Так вот, молодой человек, я сотрудник администрации президента, — он помахал у Ильина перед носом красивой корочкой с тисненным золотом двуглавым орлом, — и, если не хотите закончить карьеру, убирая сортиры, лучше стойте тихонько, а еще лучше — пойдите покурить на улицу.

Ильин в нерешительности остановился.

— Аркадий, прекрати балаган немедленно! — возмутилась Лидочка. — И убирайся!

За соседней дверью кто-то завозился, интересуясь.

— Защитника ты себе, Лидия, выбрала трусливого, — ехидно заметил Братишко. — Видишь, сам уже обжегся, молодого подставляет. Что, Турецкий, страшно? Я вас предупреждал, что со мной лучше не связываться.

Турецкий молча отодвинул Ильина и, взяв Братишко за шиворот, подтащил к ступенькам и пнул ногой под зад. Сотрудник администрации президента как мячик скатился вниз и врезался в стену.

— А за этот беспредел, Турецкий, ты ответишь по полной программе! — брызгая слюной, пообещал Братишко, суетливо отряхиваясь.

— Всенепременно, — хмыкнул Турецкий. — И не забудь след от ботинка на заднице сфотографировать, а то как докажешь, что был беспредел? Нас впустишь?… — повернулся он к Лидочке, не слушая многоэтажных эпитетов в свой адрес, которыми щедро сыпал Братишко, спускаясь вниз.

Лидочка впустила их в квартиру:

— Вы вовремя.

— Что этот урод хотел?

Лидочка покосилась на Ильина.

— Ну он детально осведомлен о вашем вчерашнем визите в наш офис, сказал, что вы пытались кое-кого сделать идиотом, только они вас раскусили. Угрожал опять, но, хуже всего, обещал, что, цитирую: «устроит подлянку отцу».

— То есть про отца он тоже в курсе?

— Выходит, так, — вздохнула Лидочка.

— И с моим вчерашним собеседником они, значит, в одном лагере.

— Да.

— Простите, я вас не представил, — спохватился Турецкий. — Владимир, Лидия. Лидия, Владимир. Я завтра отбываю в солнечную Швейцарию, и в мое отсутствие Вова за тобой присмотрит, хорошо?

— Хорошо.

Турецкий ободряюще похлопал Ильина по плечу:

— Предлагаю тебе остаться и помочь девушке сломать ногу, а заодно поближе познакомитесь.

— Что, простите, помочь сделать?!

— Сломать ногу, — повторил Турецкий. — Нужно, чтобы у нее появился хороший повод не ходить на работу. Не просто бюллетень про сопли, а серьезная травма, например перелом ноги, а лучше двух, чтобы у ее начальства не возникло желания подарить ей костыли и все-таки призвать на службу.

— Сан Борисович, можно вас на минутку. — Так ничего и не понявший Ильин потащил Турецкого в коридор. — Она у нас кто, подозреваемая или свидетель?

— Никто. Она вообще не по этому делу. Все, что я тебе там про голову говорил, что отвинчу и тому подобное, забудь. Охранять девушку я тебе не приказываю, а прошу. Личная просьба, понимаешь, нижайшая, но откажешься — я обижусь. Плевать на службу и личную жизнь не обязательно, просто держи на контроле, созванивайтесь, например, каждые два часа.

— А от кого охранять?

— От этого, которого ты видел…

— Он на самом деле советник президента?

— Он пешка, черный пиаровец, наябедничать, правда, может, но не более того. Да, есть еще двое: Тихонов и Свешников — эти у нас тоже советники, но депутата Госдумы, один просто мордатый, а второй мордатый с косичкой. И по возможности разбирайся сам, привлекать коллег крайне нежелательно.

— Из-за папы?

— Точно.

— А кто у нас папа?

Турецкий колебался некоторое время, но все же ответил.

— Меркулов Константин Дмитриевич. Услышал? А теперь забудь.

— Он не в курсе?

— Нет, и не дай бог тебе его в это посвятить. Каждому, кто будет к ней приставать, бей морду, не задумываясь, можешь даже применить оружие, но только в крайнем случае, конечно. Если что, вали все на меня: я приказал, а ты приказы не обсуждаешь.

Инара. Январь 1973

— Я уезжаю через два дня, может, увидимся?

Замятин позвонил неожиданно среди ночи. После суда они не общались целый год. Встречались несколько раз на улице, здоровались, и все. Видеть его Инаре не хотелось, воспоминания были слишком отвратительные. Он вел себя просто мерзко. И хотя, наверное, так было нужно, более того, она ведь знала, что так будет, — все равно не думала, что будет настолько «так».

— Это обязательно?

— Пожалуйста, Инара. Я завтра зайду вечером, хорошо?

— Хорошо.

Он пришел с огромным букетом, стоял потупив глаза и ждал, что она его пригласит в дом. Она не пригласила. Вышла на площадку и захлопнула дверь.

— Поговорим лучше на улице.

Сидеть в пустой квартире один на один было невыносимо. Вообще разговор этот был не нужен, зачем согласилась, непонятно.

Они бродили по центру, Инара специально выбирала места, где больше народу, Замятин трепался о погоде, о лете, о небе, — короче, нес всякую чушь. Инара отвечала односложно и невпопад.

— Давай все-таки сядем, — увлек он ее на темную скамейку.

«А Мурад уже сидит», — вертелось на языке, наслушалась в милицейских коридорах крылатых фраз. Но не сказала — вульгарно и пошло.

— Меня пригласили в Москву в аспирантуру, работать буду младшим научным сотрудником в НИИ прокуратуры, — сказал Замятин.

— Поздравляю.

— Спасибо, но я пришел не для того, чтобы похвастать.

— А для чего?

— Хочу, чтобы ты поехала со мной.

— Спасибо, мне и здесь неплохо.

— Инара, я люблю тебя, любил и буду любить всегда. Мы уедем, забудем весь этот кошмар, мне обещали вначале комнату, потом квартиру…

— Я это уже когда-то слышала.

— Что?

— Помнишь, после выпускного ты тоже клялся в вечной любви и дружбе. А потом тем же ножом, которым вырезал на дереве наши имена, зарезал Сергея. Чего стоят твои клятвы, Вова?

Он промолчал, сделал вид, что не заметил, хотя по-прежнему не выносил, когда его называли Вовой.

— Но это ведь совсем другое дело. Подумай, Москва — это перспективы, это большие возможности.

— И о перспективах я тоже уже слышала.

— Но ты ведь любила меня и, я уверен, не перестала. Да, мы тогда поссорились. Я был не прав, ты была не права. Но нам было хорошо вместе. В общем, я не хочу городить банальности, оправдываться и объяснять каждую мелочь, давай начнем все с чистого листа.

— Начинай лучше сам, лист будет еще чище.

Она встала и ушла, не оглядываясь, а он не бросился ее догонять.

Через месяц пришло из Москвы первое письмо. О любви он уже не писал, но по-прежнему звал в столицу. Она не ответила, но письма приходили с завидной регулярностью: одно в неделю.

В декабре умер отец. Инфаркт свалил профессора Филиппова прямо у операционного стола. Замятин примчался в Свердловск и вел себя так, как будто умер его отец, а не ее. Стоял рядом с Инарой на кладбище с вдохновенно-скорбным лицом, распоряжался на поминках, даже написал пламенный некролог в «Уральский комсомолец».

Конечно, Инара была ему благодарна, но благодарность, разумеется, не могла воскресить любовь, которой никогда не было. И все-таки, когда он зашел попрощаться и снова предложил поехать с ним, хотя бы не насовсем, как бы в гости, посмотреть Москву, сменить обстановку, развеяться, она согласилась.

Москва показалась ей убогой: грязная каша на тротуарах вместо шикарных уральских снегов, десятиметровая Вовина комнатушка в коммунальной квартире вместо огромной четырехкомнатной квартиры, затурканный народ в каких-то бесконечных очередях, даже сердце родины — Красная площадь — и та была тесной и унылой.

Новый, 1973 год они встречали на чьей-то подмосковной даче в огромной и странной компании, где Замятин был знаком с одним человеком, а Инара не знала вообще никого.

Оказалось, Вовик старался ради нее — собравшиеся были сплошь представителями столичной богемы: начинающие авангардистские поэты, альтернативные художники, революционные скульпторы, воинствующие пацифисты-хиппи, бездарные, но зато дети актеров и писателей, подпольные рок-музыканты, был даже один американский органист без органа.

Не было традиционного стола с шампанским и салатом оливье, не было телевизора, а было четыре ящика водки и холодильник, забитый апельсинами и бананами. Замятин полушутя-полусерьезно предупредил, что вызовет на дуэль всякого, с кем Инара станет флиртовать, танцевать или просто разговаривать, но потом загадочным образом куда-то испарился, фактически предоставив ей полную свободу действий.

На втором этаже магнитофон орал Высоцкого, под которого даже кто-то умудрялся танцевать, на веранде перепившие музыканты вызывали дух Эрнесто Че Гевары. Когда пробило двенадцать, спириты бросили свое дурацкое занятие и исполнили вольную фантазию, в которой с трудом угадывался Гимн Советского Союза.

Тогда Инара и познакомилась с Георгием. Он был странный: толстый, с тремя небритыми подбородками, зато с наголо стриженной головой и глазками-щелочками, в растянувшемся, разорванном на вороте свитере, протертых до дыр джинсах и кедах. Но при этом он не был хиппи, от него хорошо пахло дорогим одеколоном, и он не пил водку, как все, а прихлебывал бренди из сепаратной пол-литровой плоской фирменной бутылочки.

— Я слышал, вы пишете хорошие иконы? — Он подошел первым и протянул Инаре очищенный банан.

— От кого слышали? — Инара поискала взглядом Замятина, но его прижала в углу юная авангардистская поэтесса и самозабвенно читала ему на ухо свои эротические стихи.

— А я бы написал вас. «Девушка, откусывающая банан» — это вам не банальная «Девочка с персиками». Вот мужчине с бананом мне всегда хочется предложить нож и вилку…

— Поклоняетесь Фрейду?

— Нет, я никому не поклоняюсь, но старина Зигмунд во многом прав. Я художник, скорее маляр, а по профессии дворник.

Они застолбили маленький диванчик в углу и болтали о Рублеве, Тарковском и маркизе де Саде. Георгий был такой страшный на вид, что Вовик даже не ревновал. Он пил водку со своим приятелем Ильичевым, который их сюда и привел, потом они поймали американского органиста и устроили громкий диспут о преимуществах советского образа жизни над западным.

— Этот пылкий правовед ваш жених? — поинтересовался Георгий.

— Знакомый, — ответила Инара.

Через два дня она встретила Георгия на улице. И прошла бы мимо, если бы он ее не окликнул. Ничего от хиппи в его внешности не осталось — распахнутая коричневая дубленка, под которой костюм-тройка, галстук, белоснежная рубашка, пушистый мохеровый шарф. Даже лысина прикрыта пыжиковой шапкой.

— Тогда я отдыхал, а сегодня — на работе, — смеясь, объяснил он метаморфозы в своем внешнем облике. — Вы никуда особо не спешите? Хотите, я покажу вам свою мастерскую?

Инара не спешила. Она просто гуляла, прощаясь с Москвой. Вовик оказался не прав, думая, что она, однажды увидев, влюбится в этот город навсегда. Ей хотелось вернуться домой или, может быть, просто оказаться подальше от Замятина.

Георгий усадил Инару в белую «Волгу», и они покатили вдоль Страстного бульвара.

— Вон в том доме живет полусумасшедший старичок, у которого можно достать любой самиздат, — рассказывал Георгий, одной рукой держа руль, а второй оживленно жестикулируя, — а в подвале этого билдинга собираются поэты-авангардисты, а в этом квартале я работаю дворником. Если захотите, я покажу вам настоящее чрево Москвы…

Мастерская Георгия занимала две комнаты в новенькой четырехкомнатном кооперативе в Измайлове. Во всей квартире, кроме двух мольбертов, на одном из которых стояла прикрытая полотном рама, холодильника и дивана не было больше ничего.

— Квартиру купил недавно, еще не успел обустроить, — объяснил Георгий царившее вокруг запустение.

— На зарплату дворника купили? — поинтересовалась Инара.

— У нас в стране у всех равные возможности, — рассмеялся Георгий, — и у дворников в том числе.

В холодильнике было шампанское и немного сыра.

— Выпьем за знакомство? — предложил Георгий.

— Почему бы и нет.

Выпили за знакомство, потом за здоровье, потом за будущее.

— Мои родители живут в маленьком заштатном городишке, — рассказывал Георгий. — И я мог бы там жить, пошел бы инженером на кирпичный завод, зарабатывал бы сто пятьдесят с премией, социалистически соревновался, к пятидесяти получил бы квартиру.

Инара спрашивала себя, зачем он ее пригласил, и думала о том, что, в конце концов, это не имеет значения. Он не бубнил о любви с первого взгляда, не пытался лезть с объятьями и поцелуями, не просил денег и ни разу не произнес слова «перспектива», которое так любил Вовик и все его нынешние знакомые и коллеги по НИИ прокуратуры.

И все-таки зачем? От шампанского слегка кружилась голова, слова Георгия пролетали мимо ушей.

Когда вторая бутылка шампанского закончилась, Георгий не пошел за третьей, а подошел к мольберту и откинул полотно с рамы:

— Нравится?

Инара подошла поближе. Со старой, но прекрасно сохранившейся или свежеотреставрированной иконы на нее смотрели грустные глаза святого Николая. Когда-то она видела точно такую же икону в Пскове или в Новгороде, еще в детстве.

— Нравится.

— А хотите попробовать?

— Попробовать что? — не поняла Инара.

— Попробовать себя в качестве иконописца семнадцатого века.

— Зачем?

— Если вас интересуют идейные соображения, — чтобы овладеть секретами старых мастеров, постичь и донести до их и наших потомков красоту и загадочность древнерусской души, а если материальные — у меня есть покупатель.

Она не ответила ни «да» ни «нет» и на следующий день уехала в Свердловск. Но оказалось, что и там ей совершенно нечего делать. Огромная квартира, которую она так любила, оказалась ведомственной, и после смерти отца нашелся другой знаменитый профессор, живущий, как выяснилось, в «совершенно нечеловеческих» условиях. Ей дали однокомнатную малометражку в новом каком-то недоделанном доме, где все текло, скрипело и свистело сквозняками, и предложили очередь на кооператив. Мебель, книги, вещи в большинстве своем пришлось продать — и пятая их часть не поместилась бы в ее новом «скворечнике». Конечно, отец оставил несколько тысяч на книжке, но теперь, когда не на кого было оглядываться и некого было опасаться, на Инару начали давить всякие представители милиции, общественности и комсомола, нужно было идти работать, а куда идти, не имея нормальной специальности?

Месяц она воевала с коммунальными службами, добиваясь ремонта, вяло искала работу и отмахивалась от общественных деятелей. Потом плюнула на все и за три дня написала «Святую Троицу» в манере новгородской школы.