Гордеев привычно прислонил карточку к электромагнитному датчику и вошел в офис. «Эрикссон» впустил адвоката, как всегда обдав его запахом ксерокса и озона. Сослуживцы, не отрывая седалищ от сидений, приветствовали его, блестя лысинами и очками. Прошуршала ресепшионистка со следами неопределенного торжества в лице. За столом Ирины Пастуховой сидела новая девушка – низенькая, коротконогая, уродливой и добродетельной наружности, кажется, ирландка. По офису уже ползли слухи о крахе Пастуховой – кто-то, оказывается, видел ее в «Патруле», кого-то вызывали к следователю, и, разумеется, добрые вести не лежат на месте – девяносто процентов офиса были уже в курсе событий. В то же время – странно – были люди, которые пребывали в полнейшем неведении. Во-первых, это были честные служаки, не завязавшие приятельских контактов с сотрудниками, а оттого лишенные информаторов. Во-вторых – иностранцы. Гордеев был убежден, что Владимир Дмитриевич, самодовольно склонивший сытую физиономию над бумагами, был не осведомлен о повороте в судьбе своей бывшей подчиненной. В тайниках души Гордеев надеялся, что когда-нибудь Ирина освободится от заточения и победно вернется в «Эрикссон». Как бы то ни было, Юрий Петрович был мечтателем, но мечтателем трезвым. Даже если ему и удастся выпутать Ирину, он понимал, что она вряд ли вернется в «Эрикссон», ставший для нее символом зла и клеветы.

К сожалению, полностью отдаться раздумьям об Ирине, о том, как помочь ей, у Юрия Петровича не было возможности. Толчея разных дел – вздорных, пустых – занимала немалую часть его времени. Второе место после Ирининого дела занимало дело депутата Кобрина, с которым еще предстояло повозиться. Надо заметить, что депутат проявлял все большую и большую активность, все большее любопытство о том, как движутся его дела, – это и понятно, Аркадий Самойлович был человек нервный, не выносящий и малого дискомфорта в своей полной благ жизни государственного деятеля. Статья в «Новом экспрессе», очевидно, была не так уж безобидна, и развернутая газетой кампания уже получила огласку. Во всяком случае, волнение Аркадия Самойловича возрастало день ото дня.

Едва расположившись за рабочим столом, Гордеев был как раз отвлечен от дел звонком депутата. В голосе Кобрина слышалась начальственная значительность и некоторое превосходство, из чего Юрий Петрович заключил, что Кобрин разговаривает на чужом слуху.

– Юрий Петрович? – высоким поставленным голосом воззвал Кобрин в трубке.

– Да, Аркадий Самойлович.

– Меня интересует, насколько вы продвинулись в деле? Как долго мне еще ходить оклеветанным?

Кобрин делал попытку говорить иронически, но чувствовалось, что он волнуется.

– Пока нечем вас порадовать, – отозвался Гордеев. – Я встретился с редактором. Мне было показалось, что он готов пойти на уступки, но, кажется, пока еще не время. Я пробовал говорить с ним о вариантах договора, но он ни в какую. Кажется, он предпочитает роль обличителя.

– О каком обличении вы говорите? – возмутился собеседник. – Мы можем говорить только о факте безоглядной клеветы, о возмутительной провокации…

Гордеев укрепился в подозрении, что рядом с Кобриным кто-то есть, возможно, не близкий к делу, но все же не посторонний. Оставалось недоумевать, почему Кобрин выбрал для звонка такое неудачное время.

– Конечно, – тускло согласился Гордеев, – мы с вами понимаем, что редакция не права, но так или иначе мне дали понять, что располагают убедительными документами о вашей причастности… Я еще не пробовал говорить о возможности компенсации…

– Вот! – гневно прервал его Кобрин. – Вот она, человеческая природа, они не знают, что им предпочесть – быть им тщеславными или жадными! Все эти народные обличители на одно лицо – либо продаются за деньги, либо за почести!

Гордеев про себя подумал, что и Аркадий Самойлович немногим отличается от своих недругов, но, как вежливый человек, конечно же промолчал.

– Я не знаю, что может сделать честный человек, сталкиваясь с узкоэгоистическими интересами определенной группы писак…

Кобрин вышел на привычную риторическую тропу и приготовился долго и с упоением говорить.

– Аркадий Самойлович, – остановил его Гордеев, – мне кажется, что вы несколько стеснены в разговоре. Может быть, нам было бы удобнее встретиться?

– Да, да, – согласился порывисто Кобрин, – именно встретиться. Конечно, такие темы не обсуждаются по телефону. Но вы знаете, Юрий Петрович, что я весьма занят. Клянусь, у меня нет и мига свободного. Как ни возвышенно это звучит, за мной интересы российских граждан – моих избирателей…

– Кажется, я мог бы с вами встретиться после обеда, около часу, – сказал Гордеев, листая ежедневник.

– Да, да, после часу. Я согласен. Где?

– Или нет, – сделав пометку в записях, продолжил Гордеев, – вернее всего, в два. Да, в два я могу быть точно, без опоздания.

– Да, да, – все очевиднее волнуясь, промолвил занятой депутат, – в два. Я отменю кое-какие дела.

– А лучше всего в четыре, – заключил Гордеев, припомнив необходимость быть на сегодняшнем брифинге в «Эрикссоне». Да, в четыре.

– Хорошо, хорошо, – соглашался на все готовый Кобрин, – в четыре так в четыре. Ах, эта нелепица, ерунда меня необыкновенно раздражает. Вместо того чтобы думать о важных делах, приходится копаться в грязи. Это так противно, это так низко…

Кажется, Кобрин совсем заврался. Гордеев уговорился встретиться с депутатом в четыре часа на его территории, в здании Государственной думы.

Гордеев привык не раздражаться на своих клиентов. Некогда у него был приятель – психиатр. Гордеев навестил друга, и тот, желая показать молодому юристу быт и нравы психиатрической клиники, повел его по коридору между палат. Среди неброских картин безумия (отделение было для тихих) Юрию Петровичу запомнилась одна – из палаты выбежал всклокоченный маленький человечек средних лет и, указывая на друга-врача пальцем, закричал: «Дурак, дурак, глядите, дурак!» Психиатр, интеллигентный человек, любитель немецкой философии, сам житейский философ, вдруг побагровел лицом и заорал на пациента: «Сам дурак!» Кажется, именно тогда у Гордеева возникло убеждение в том, что задача истинного профессионала – парить над пустыми амбициями этого мира, не позволяя увлечь себя тщеславию и гневу. Как ни раздражал его Кобрин со своим бесконечным лживым гражданским пафосом, Гордеев помнил, что Кобрин его клиент, возможно, действительно неплохой человек на своем месте. Потом, Кобрин платил ему (Гордеев вздохнул), а профессия адвоката предполагает необходимость становиться на субъективную точку зрения. По сути дела, адвокату платят не за то, чтобы он дознался истины, а за то, что он видит дело с той стороны, с какой хотелось бы клиенту. Ну, например: негодяй-племянник захочет отсудить у совершенно правой и добродетельной тетки большие деньги. Он платит знаменитому адвокату немалую, хотя и меньшую, сумму, и дело выиграно! И все и в зале и в печати готовы будут признать – гениальный адвокат. Разумеется, Гордеев избегал дел подобного толка. Но за годы адвокатской практики он убедился совершенно, что абсолютно невинных людей не существует, что в конечном итоге любое возмездие, в какой бы форме оно ни настигло человека, можно рассматривать как заслуженную кару судьбы. Всякий невинный сам в себе, как любой человек, носил вину – пусть не выявленную. Но и сам Гордеев был человеком. И он понимал, что достаточно лишь поменять точку зрения, чтобы увидеть мир совсем иным, с совсем другими представлениями о добре и зле, о темном и светлом. Примечательно, что всякий наш поступок мы для себя можем объяснить и оправдать, внутренне смириться с ним, во всяком случае, или, даже жестоко казнясь своим проступком, тем не менее жить, не питаясь тюремной баландой и не накладывая на себя руки. Иными словами, мы ведем себя как психологи, рассматривая собственную душу такой, какая она есть. Если же нам доводится прослышать про тяжкие преступления других людей, даже не про тяжкие – просто про необычное поведение или про обычные грешки, мы меняем точку зрения. Психология забывается, и ее место заступает этика, то есть наука о человеке, каким он должен быть. И разумеется, реальный человек оказывается несказанно меньше нравственного идеала, созданного общественными представлениями, и подлежит осуждению. Вряд ли кому-то из нас захочется оправдать маньяка и насильника фактом его тяжелого детства, психической травмы, разрушившей его личность. Мы видим только следствие этой травмы и судим не причину, а следствие. Так мы и не адвокаты. В обязанности квалифицированного адвоката входит проникнуть в мир своего клиента, обнаружить в нем ту опору, с которой мир увидится его глазами, и убедить общественность в том, что подследственный – такой же член общества, как и все.

Эти философские размышления занимали довольно небольшую долю в сознании Гордеева. Каналы его мысли были заполнены текущими делами разного рода. Кажется, он параллельно думал и о Кобрине, и об Ирине, и о брифинге в «Эрикссоне» и наружно при этом оставался спокойным и грустным человеком.

Отлучившись с работы (у Гордеева был прием в консультации, но он попросил коллегу его заменить), адвокат направился к зданию Госдумы. Ему удалось припарковаться в переулке прямо напротив здания Думы.

Юрий Петрович поднялся на указанный этаж в кабинет Кобрина.

Депутат ждал Гордеева в кресле, нервно скрестив пухлые ноги.

– Ну что? – спросил парламентский деятель.

Вопрос этот был бессмысленным, но нуждался в ответе. Гордеев присел рядом и размеренным, утешающим голосом изложил последние события.

– Вот так вот, Аркадий Самойлович, – подытожил он, – из встречи с юрисконсультом газеты я вынес только одно. У редакции есть пакет документов, на их взгляд, не подлежащих сомнению в подлинности. Договориться они не хотят.

– Как то есть не хотят? – возопил Кобрин. – Значит, обозначьте им такие условия, чтобы они не могли отказаться.

Гордеев вздохнул.

– Аркадий Самойлович, вы мне не дали таких широких полномочий.

Кобрин насупленно замолчал.

– Ну ладно, – сказал он мрачно, – чего они хотят?

– Я не знаю. Не похоже, чтобы они готовы были на торг.

– Все готовы на торг! – закричал друг народа. – Это вопрос суммы. Есть такие деньги, против которых никто не может устоять. Есть деньги, которые сломают любую порядочность, а вы говорите – неспособны на торг! Глупости.

– Вам виднее, – сухо вставил Гордеев.

– Да, Юрий Петрович! – взвился депутат. – Да, мне виднее! Я на своем месте повидал немало, смею вас уверить. Очень немало, – он погрозил в пространство жирным пальцем. – И будьте уверены, Юрий Петрович, не встретил еще человека, который не назвал бы точную сумму, за которую его можно было бы купить. Точную, Юрий Петрович! Разумеется, в случае торгов цены будут завышены, чтобы потом сбавить на треть и ударить по рукам. У каждого есть свой прейскурант. Каждый вам назовет цену за мелкую пакость, за клевету, за лжесвидетельство, за кражу. Даже за убийство.

Гордеев посмотрел на депутата. Кобрин ответно метнул злобный взгляд из-под нахмуренных бровей. Его мясистый, зарозовевший лоб покрыла испарина, на крыльях носа обозначились капли пота.

– Да, убийство, – перевел дыхание Кобрин.

– Как странно, – сказал Гордеев, – как раз сегодня я сказал, что такими вещами не занимаюсь.

– Не верю, Юрий Петрович. Хотя и не хочу вас обижать – скажу: не верю.

Гордеев с унынием наблюдал этого перепуганного и исходящего желчью человека. Как все-таки значимо простое, мещанское спокойствие, простое благополучие. Еще недавно этот большой, самоуверенный человек, видимо, искренне считал, что он является опорой государственности, морали, а теперь злобно выкрикивал аморальные лозунги и призывал мироздание в свидетели своей правоты. Гордееву захотелось свернуть этот разговор, и он просто сказал:

– О чем я могу с ними договариваться?

Кобрин отдышался.

– Для того чтобы вернуть доброе имя, я готов поступиться многим. У меня достаточно средств, чтобы восстановить справедливость – во всяком случае, в частном вопросе. Я попросил бы вас прояснить конъюнктуру. Я любезно прошу вас немедленно – немедленно, Юрий Петрович, – отправиться в редакцию. Дело не терпит отлагательства. Если они заводят разговор о суде, значит, они ждут суда. Они хотят дешевой сенсации, раздавив меня. Не выйдет! – опять грозно и со страхом в то же время потряс он пальцем. – Я уже сказал, Юрий Петрович, что для своего имени я не жалею денег. Можете торговаться в пределах ста тысяч. Долларов.

Их глаза встретились.

«Откуда у вас такие деньги?» – спрашивал взгляд Гордеева.

«Вам должно быть известно только то, что они у меня есть», – отвечали ему кобринские глаза.

– Я торговаться не буду, – с достоинством сказал Гордеев. – Я только узнаю, возможен ли такой вариант разрешения конфликта. Если возможен только такой вариант – мне придется с вами раскланяться, Аркадий Самойлович. Этим могут заняться люди и с меньшей квалификацией. Но во всяком случае, я позвоню вам немедленно, как только получу ответ.

– Чистоплюй, – прошипел Кобрин, когда за Гордеевым закрылась дверь.