1. Телки

— Пятнадцать… Шестнадцать… Семнадцать… Восемнадцать… Девятнадцать… И… Давай, Геня, жми! Не позорь мою больную голову!.. Двадцать! — объявил Алик Риневич и пару раз хлопнул в ладоши, изображая бурные аплодисменты.

Боровский спрыгнул с турника на землю и, тяжело дыша, отошел в сторону, уступая место другому бойцу. Риневич подошел к нему и одобрительно похлопал по потной лопатке:

— Молодец, мужик. У меня больше восьми никак не получается.

— А больше и не надо, — хрипло выдохнул Боровский.

Алик покачал головой, окидывая взглядом плотную, мускулистую фигуру Боровского, и сказал:

— Не скажи. Бабы любят амбалов. Мне бы такие бицепсы, как у тебя, я бы пол-области перетрахал. Кстати, Геня, нынче делаем ноги.

Боровский вытер ладонью пот со лба и хмуро посмотрел на Алика:

— Опять в самоволку? Куда на этот раз?

— Да мы тут с ребятами прошерстили окрестности и нашли неподалеку клуб. Тут, в соседней деревне.

— И че там?

— Че, че! Телки! Одна другой лучше. И во-от с такими буферами. — Алик показал, с какими. — А рядом хата, где самогонкой можно разжиться.

— Опять напьешься, и башка с утра будет раскалываться, — неодобрительно сказал Геня. — Мало тебе того сотрясения? Тебя вообще должны были демобилизовать, а ты тут в Максима Перепелицу играешь.

Алик поморщился (он терпеть не мог, когда друг начинал его поучать):

— Да ладно тебе нудить. Не демобилизовали же, значит, все в порядке с башкой.

— Просто скандала не хотели, — сказал Боровский.

Алик махнул рукой:

— Че теперь-то об этом базарить? Все уже позади. Короче, ты идешь или нет?

Генрих подумал и ответил:

— Нет.

— Ну и дурак, — пригвоздил его Алик. И сердито добавил: — Сиди тут и дрочи, как старый пень. А мы с пацанами развлечемся как следует.

— Рядовой Риневич, к перекладине! — раздалась команда.

Алик вздохнул, тихо матюкнулся и медленно, вразвалочку двинулся к турнику.

А к Генриху подошел еще один приятель — невысокий, тощий и шустрый — по кличке Заноза. Заноза весело посмотрел на Генриха и спросил:

— Слышь, Боровский?

— Чего? — с неохотой отозвался Генрих. Этот мелкий, язвительный и болтливый парень был ему не по душе.

— Ты че, в натуре, с нами не идешь?

Генрих покачал головой:

— Нет.

— А че так?

— Не хочется.

— Чего? Баб? — съязвил Заноза. — А кого хочется?

Генрих метнул на него грозный взгляд, и Заноза примирительно поднял руки:

— Молчу, зёма, молчу. Уж и пошутить нельзя.

Заноза отошел, но еще некоторое время ехидно косился на Боровского.

Генрих сел на лавочку, рядом с Леней Розеном.

— В самоволку, что ли, зовут? — спросил Розен.

— Ну.

Леня внимательно посмотрел на Генриха.

— А ты? — спросил он.

— А я не собираюсь, — ответил Боровский.

— Ясно.

Некоторое время они молчали. Генрих незаметно поглядывал на Розена. Парень и впрямь был очень красив. Точеный профиль, нежная кожа, бархатистые глаза — прямо Ален Делон в молодости. Леонид перехватил взгляд Генриха, и тот поспешно отвел глаза. Теперь уже Розен разглядывал лицо Боровского. Это вывело Генриха из себя.

— Чего ты на меня так смотришь? — сурово спросил он.

Розен усмехнулся:

— Да так, ничего. Нравишься ты мне.

Боровский повернулся к Розену и сдвинул черные брови:

— В каком смысле?

— В прямом, — с прежней полуулыбкой, полуусмешкой ответил Леонид. — Как мужчина.

Боровский покраснел и торопливо оглянулся — не слышал ли кто признания Розена? Но рядом никого не было, бойцы сгрудились у турника. Леонид заметил беспокойство Боровского и сказал с какой-то непонятной печалью в голосе:

— Да ладно, Генрих, не напрягайся, я пошутил.

— А я и не напрягаюсь, — отозвался Боровский, стараясь придать своему голосу легкомысленный тон.

— Вот и молодец, — ответил Розен.

Несколько секунд они сидели молча, не глядя друг на друга. Обоим вдруг стало страшно неловко. И если преобладающим чувством Боровского был стыд, то Леня Розен чувствовал только боль.

Наконец он поднялся со скамьи, тихо произнес: «Так держать, Геня» — и, по-прежнему не глядя на Боровского, направился к остальным парням.

Генрих посмотрел ему вслед и почувствовал непонятную тоску. Он понял, что то, чего он так боялся, произошло. И произошло давно. Теперь уже можно… нет, нужно было себе в этом признаться.

Это было через несколько дней после той памятной драки с «дедами». Едва только улеглись страсти, Леонид Розен подошел к Боровскому и сказал:

— Твои синяки уже проходят. Ты стал выглядеть лучше.

— Хочется верить, — усмехнулся в ответ Генрих. — Ты тоже неплохо выглядишь.

Розен улыбнулся своей ясной, чистой улыбкой.

— Да, — сказал он. — Шрамов на лице не останется, а это самое главное. Ты ведь знаешь, как важна для актера внешность.

— С твоей внешностью все в порядке, — заверил его Боровский. — Так что держи хвост пистолетом. Мы еще автографы у тебя брать будем.

Он хотел хлопнуть Розена по плечу, но сдержался. Внутренний голос сказал ему, что этого не следует делать, что проявлять дружеские чувства таким пацанским способом будет не совсем кстати. Слишком уж хрупким и нежным цветочком был этот Розен, слишком уж женственным. Хотя дрался он, конечно, как лев. Генрих улыбнулся своим мыслям.

— Ты чего улыбаешься? — спросил его Леонид.

— Да вспомнил, как ты кинулся на этого урода. Я чуть сам не обделался от страха.

— Не преувеличивай, — весело отозвался Розен. — Я всю драку провисел на плечах у Рябого, а вот ты… Ты здорово дрался, Генрих.

Продолжая улыбаться, Розен посмотрел на Боровского долгим и каким-то отстраненно-задумчивым взглядом, словно строил по отношению к нему в мыслях какие-то планы.

— Расскажи мне, как ты жил на гражданке? — попросил Леонид.

Генрих пожал плечами:

— Да как жил, как все. Пил пиво, куролесил… Ничего особенного.

— И по девчонкам, наверно, ходил?

В обращении между парнями слово «девчонки» почти не употреблялось. Они заменяли его на «бабы», телки, «феи» и прочие лихие словечки из лексикона записных бабников. «Девчонками» парни называли только своих постоянных подруг, тех, кто (как они надеялись) ждет их дома и скучает по ним. Например, «дома у меня есть девчонка, вернусь — поженимся» или «моя девчонка сейчас, наверно, в универе, эх, хоть денек бы с ней сейчас погулять», и тому подобное.

Поэтому Боровскому стало как-то неловко. В отличие от слова «телки» слово «девчонки» настраивало на какой-то лирический и очень серьезный лад.

— Девчонки, наверное, от тебя были без ума? — снова сказал Леонид.

— А то! — залихватски ответил Боровский. — По телкам мы с Аликом любили пройтись. Были у нас и молодые, и старые. Как говорится, хрен ровесников не ищет!

Генрих повторил любимую поговорку Алика Риневича. На гражданке он никогда так не говорил, и ему стало немного неловко.

Казалось, Розен понял смятение Боровского.

— Не обязательно говорить о женщинах так грубо, — сказал он.

Генрих смутился:

— Вообще-то, да. Это я так… к слову пришлось.

Розен помолчал. Потом спросил, голосом тихим и мягким:

— Генрих, а ты любил кого-нибудь?

— Что? — вскинул голову Боровский.

— По-настоящему… Чтобы при виде девушки сердце начинало биться, как сумасшедшее. И чтобы жить одной только мыслью об этом человеке.

Боровский пожал плечами:

— Да вроде нет. А ты?

Розен вздохнул:

— И я нет. А тебе хотелось бы?

— Что хотелось бы? — наморщил лоб Боровский.

— Ну, полюбить? Ведь это такое прекрасное чувство — любовь.

«Бредовый какой-то разговор», — подумал Генрих.

— Я об этом не думал, — сухо сказал он.

— А я думал. — Леонид наклонился, сорвал травинку и вставил ее в рот. Немного пожевал, размышляя, потом повернулся к Генриху и сказал: — Генрих, а что бы ты подумал, если бы я… если бы я сказал тебе, что знаю человека, который… любит тебя?

Лицо Боровского залилось краской. Он понял, куда клонит Розен. Генрих никогда еще не сталкивался с такими людьми, и поэтому все происходящее казалось ему какой-то бездарной и абсурдной пьесой, разыгрываемой в дешевом самодеятельном театре. И на всем этом был какой-то пошлый налет, заставлявший Боровского морщиться (хотя он и скрывал свои чувства).

— Ничего бы не подумал, — сказал Боровский.

Леонид улыбнулся и лукаво спросил:

— Даже не спросил бы меня, кто этот человек?

Боровский покраснел еще больше. Его красивое округлое лицо стало совершенно багровым.

— Ну почему бы не спросил? — неуверенно промямлил он. — Спросил бы.

— Тогда можешь спрашивать прямо сейчас, — четко и ясно произнес Розен.

Неизвестно почему, но Боровский вдруг почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю. Черт его знает, что нужно сказать, чтобы перевести беседу в другое, правильное, русло. А то, что беседа приобрела неправильный оттенок и что она вот-вот превратится во что-то противоестественное и омерзительное, это Генрих понимал.

— Рядовой Боровский! — раздался высокий и визгливый голос прапорщика.

Никогда еще Генрих так не радовался появлению прапорщика. Он ухватился за этот мерзкий голос, как за спасительную соломинку.

— Прости, меня зовут, — сказал он Розену.

Тот понимающе кивнул.

— Рядовой Боровский, где вас черти носят!

Генрих вскочил со скамейки, нахлобучил на голову пилотку и побежал на зов. Если бы он обернулся, он бы увидел, каким долгим и печальным взглядом проводил его Леня Розен. Когда же Боровский свернул за угол, Розен вздохнул и, уставившись в одну точку прямо перед собой, уныло покачал головой.

С того памятного для обоих разговора прошло несколько месяцев.

…Генрих сидел на той же самой скамейке, что и тогда. Сидел, понурив голову и поглядывая исподлобья на сослуживцев, обступивших турник. Ох, если бы только решать личные проблемы было так же просто, как подтягиваться на перекладине, подумал Боровский. Бицепсы! Зачем нужны эти бицепсы, если не можешь ответить сам себе на самые простые вопросы?

Проблема отношений с Розеном осложнялась тем, что Генриху этот парень нравился. Очень нравился. Он был красив, высок и изящен. Он нравился Боровскому, как нравятся киноактеры, как нравятся произведения искусства. Однако в чувственном наслаждении, которое он испытывал, глядя на Розена, не было ничего, связанного с похотью и зовом плоти. Или… было? Иногда Генриху казалось, что он и впрямь смотрит на Леонида не как на мужчину. Слишком уж нежен и женствен был Розен. Слишком уж бархатными были его глаза, и слишком уж пристально смотрел он на Боровского, когда взгляды их случайно пересекались. И в эти редкие моменты сердце Генриха действительно начинало биться чаще, чем обычно.

— Розен! — раздался призывный крик командира.

Леонид подошел к перекладине. Он подпрыгнул с легкостью гимнаста и тут же, с ходу, стал подтягиваться. Подтягивался он ловко и технично, словно это не требовало от него никаких усилий. Тонкое, смуглое тело было натянуто как струна. Каштановая голова легко взмывала над перекладиной. Боровский смотрел на него и не мог отвести взгляд. Он почувствовал в душе какое-то неясное томление.

Самые опасные предположения Боровского начинали сбываться. «Неужели я и в самом деле педик?» — тоскливо подумал он. Дурацкое и гнусное слово «педик» заставило Боровского усмехнуться, хотя усмешка получилась горькой. «Нет, ты не педрила! — злобно сказал ему внутренний голос. — И хватит забивать себе голову всякой чушью! Если этот ублюдок подкатит к тебе еще раз, просто дай ему по зубам! Это отобьет у него охоту делать пошлые намеки!»

Боровский решительно поднялся со скамейки. Он подошел к Риневичу и негромко сказал:

— Слышь, Алик?

— Чего? — повернулся тот.

— Когда будете делать ноги, разбуди меня. С вами пойду.

Риневич окинул его веселым взглядом и кивнул:

— Вот это дело! Наконец-то ты созрел. А то корчишь тут из себя праведника. Аж перед пацанами неудобно. Что это, говорят, у тебя за друг такой? По бабам не ходит, на самогонку не скидывается. — Ухмылка Алика стала еще шире, как с ним всегда бывало, когда он смущался. Он лихо сплюнул через плечо и задумчиво добавил: — Намеки всякие делают…

— Хватит трепаться, — оборвал его Боровский. — Сказал — пойду, значит, пойду.

— Как скажешь, — покорно согласился Риневич.

2. Самоволка

Покинув расположение части, самовольщики заскочили на пять минут в полуразвалившийся амбар, стоящий тут с незапамятных времен, и, скинув с себя обмундирование, переоделись в припрятанные здесь же гражданские шмотки — брюки, олимпийки, затертые пиджаки и заношенные до дыр кеды. Вид у них был, конечно, не фартовый, но для здешних полудиких мест вполне приличный.

Переодевшись, они двинулись к клубу. По пути ребята сделали еще одну остановку, затарившись у лысого деда, которого в поселке прозвали Леший, двумя бутылками вонючего самогона. Самогон был опробован тут же, поэтому к клубу парни подходили уже изрядно навеселе.

Клуб был небольшим, однако кирпичным, что для здешних мест было большим достижением. Этот захудалый образчик советского зодчества представлял собой кирпичную белую коробку с двумя деревянными пристройками. Фасад клуба украшали четыре белые колонны с облупившейся кое-где штукатуркой.

Возле колонн в сумраке позднего вечера стояли несколько местных парней с тлеющими сигаретами в руках. Они неприязненно покосились на пятерых самовольщиков, приближающихся к клубу, однако ничего не сказали. Когда солдаты поравнялись с курильщиками, те вяло кивнули в ответ на их приветствия. Два парня даже пожали солдатам руки — на правах старых знакомых. Связываться с солдатами было рискованно, так как их в здешних местах было гораздо больше, чем местных парней, поэтому самовольщиков побаивались и уважали.

Танцы шли под радиолу. Какое-то время Генрих просто стоял у стены, наблюдая за тем, как лихо отплясывают в кругу местных барышень его сослуживцы. «Какого черта я здесь делаю?» — спрашивал он себя. Во рту у Боровского до сих пор был неприятный осадок от самогонки. Танцевать ему не хотелось. Местные барышни, большинство из которых смело выставляли напоказ пухлые ляжки, обтянутые черной сеткой чулок, его абсолютно не привлекали. Они были вульгарные, чрезмерно упитанные, чрезмерно накрашенные и почти все пьяные.

Радиола надрывалась, но Боровского это не радовало. Подошел запыхавшийся Риневич.

— Ну че, Геня, — задорно подтолкнул он Генриха плечом, — не в кассу тебе наша гулянка?

Генрих пожал плечами:

— Почему, нормально. Самогонка только тухлая. До сих пор в глотке стоит.

Риневич махнул рукой:

— Да ладно тебе придираться, старик. Ты же не в Москве. — Алик окинул Боровского насмешливым взглядом, прищурился и добавил: — Радуйся жизни, пока молодой, и забудь о своих московских закидонах. Вот как я!

— Да я не поэтому, — вновь пожал плечами Боровский. — Просто…

— Просто бабы тебе не нравятся, — закончил за него Риневич. — Ой, смотри, Геня, не к добру это.

— Да при чем тут бабы! — вспылил Боровский. — Просто я…

Но тут музыка затихла, и Генрих не стал договаривать.

— А теперь — белый танец! — радостно объявил ведущий, невысокий, плотный мужичок, стоявший на страже радиолы. И разъяснил во избежание «непоняток»: — Дамы приглашают кавалеров!

Раздались медленнные аккорды, и вслед за тем сипловатый голос трогательно запел:

— О! — сказал вдруг Риневич. — Кажется, к нам приближается таинственная незнакомка. Старик, соберись!

Генрих проследил за его взглядом и увидел приближающуюся девушку. Она была довольно высокая и вполне стройная (особенно в сравнении с «местным женским контингентом», как называл поселковых девушек Алик). Рыжеватые, всклокоченные по последней моде волосы, полнокровное конопатое лицо, белозубая улыбка и наглые зеленые глаза — вот как она выглядела, эта «таинственная незнакомка».

Алик прикрыл рот рукой и тихо проговорил, не глядя на Генриха:

— Интересно, кого она выберет? Если тебя, то у нее явно нет вкуса. А если меня, то…

Девушка подошла к парням вплотную, посмотрела на Боровского и с улыбкой сказала:

— Вас можно?

— Меня? — Генрих стушевался. — Э-э…

— Да можно его, можно, — сообщил Алик. — Но только за большие деньги.

— Вот как? А кому платить? — задорно спросила рыжая.

Алик ухмыльнулся и деловито сообщил:

— Мне. Я — его личный администратор.

— Трепло ты, а не администратор, — сурово осадил его Боровский. Потом отклеился от стены и сказал, обращаясь к девушке: — Пошли!

И двинулся к танцевальной площадке, где уже топтались, тиская друг друга в объятиях, несколько пар. Боковым зрением Генрих увидел, какими недобрыми взглядами провожают его поселковые парни. По всей вероятности, рыжая девчонка считалась у них местной красавицей. Эта мысль, наряду с шевельнувшейся тревогой, принесла Боровскому определенное удовольствие.

Дойдя до самого центра зала, Генрих обернулся и крепко обхватил девушку за талию.

— Ой, — тихо сказала она и улыбнулась. — А ты сильный.

Рыжая положила Генриху руки на плечи, и они стали танцевать.

— Ты из военной части, да? — спросила рыжая, стараясь заглянуть Боровскому в глаза.

Генрих сурово кивнул:

— Да.

— А как тебя зовут?

— Генрих.

Рыжая хихикнула.

— Это имя или кличка? — весело спросила она.

— Имя, — ответил Боровский.

— Ох ты! Ты что, немец?

— Скорей еврей.

— Еврей? — Девушка недоверчиво оглядела красивое лицо Боровского. — А вроде непохож. Мой папа говорит, что у евреев лица птичьи.

— Все правильно, птичьи, — подтвердил Генрих. Поднял брови и насмешливо спросил: — А разве я не похож на орла?

Рыжая засмеялась:

— Похож! Очень похож! А я — Марина. Красивое имя, правда?

— Правда.

— Знаешь, что оно означает?

— Морская, — сказал Генрих.

Марина радостно кивнула:

— Точно! Сразу видно, что ты умный. Не то что наши ребята. Увиваются за мной стаями, и с виду все приличные. А как всмотришься повнимательней — так все дураки.

Рыжая презрительно наморщила конопатый носик.

«Значит, и правда местная красавица», — подумал Боровский и покосился на группу местных парней, стоявших у стены. Они о чем-то тихо перешептывались, поглядывая на него и Марину и скаля зубы.

Боровскому вдруг захотелось позлить их еще больше. Он наклонился к самому ушку девушки и стал шептать ей всякую смешную чушь, почти не акцентируясь на том, что говорит. Говорил он задорно и весело, и Марина хихикала. Ей явно доставляло удовольствие танцевать с «городским» парнем, таким умным, таким вежливым и таким красивым.

— Ну, старик, ты даешь! — сказал Алик. — Урвал самую красивую девчонку в поселке! Ты видел, как на тебя местные шнифтами зыркали?

— Угу.

— Намылят они тебе шею, как пить дать.

Боровский скривил губы и презрительно сказал:

— Сами умоются.

Алик посмотрел на него одобрительно.

— Слова не мальчика, но мужчины, — кивнул он. Затем хлопнул Боровского ладонью по плечу и с энтузиазмом добавил: — Не боись, старик. Если что — в обиду не дадим.

— Уж надеюсь, — усмехнулся Генрих.

Она подошла незаметно, так, что даже Риневич не успел ее заметить. Подошла и сказала:

— Генрих, можно тебя на минуточку?

Услышав свое имя, Боровский вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рыжая Марина стояла перед ним с робкой улыбкой на полуоткрытых пухлых губах.

— Что? — переспросил он.

— Мне нужно сказать тебе пару слов, — сказала Марина. — Ты не против?

Риневич легонько подтолкнул Боровского к Марине.

— Чего встал, Ромео? Топай давай, девушка ведь просит.

— Иди за мной, только не сразу, а через полминуты. Встретимся возле туалета, — сказала Марина, повернулась и направилась к выходу из зала.

Боровский выждал положенное время и тоже пошел к выходу. Он прошел мимо суровых местных парней, проводивших его холодными, ненавидящими взглядами, нарочно чуть замедлив шаг, затем двинулся дальше.

В холле стоял полумрак. Боровский прошел по полупустому коридору и подошел к двери туалета.

— Генрих, — окликнул его негромкий голос.

Боровский обернулся. Марина выдвинулась из ниши. Лицо ее смутно белело в темноте.

— Иди сюда! — прошептала девушка.

Боровский шагнул к ней. Она схватила его за руку и быстро повлекла за собой. Они прошли по какому-то узкому темному коридорчику и остановились возле деревянной двери с прибитой к ней блестящей табличкой.

Марина достала из кармана кофты ключ, быстро вставила его в замочную скважину, повернула, сухо щелкнув замком, и дверь распахнулась.

Марина повернулась к Боровскому. Ее большие глаза мерцали в темноте холодноватым светом.

— Ну что же ты встал? — тихо сказала Марина. — Или ты боишься?

— Ничего я не боюсь, — пожал плечами Боровский и шагнул в открывшийся проход.

Марина скользнула за ним, прикрыла дверь и закрыла ее на замок.

— Здесь темно, — сказал Боровский, силясь разглядеть в темноте стены и обстановку кабинета (а то, что это был именно кабинет, он понял по длинному полированному столу, поблескивающему в тусклом свете фонарей, струящемся в незашторенное окно).

Марина улыбнулась, блеснув белоснежной полоской зубов.

— А ты хочешь, чтобы был свет?

— Да нет, — сказал Генрих.

— Тогда заткнись и иди ко мне!

Она схватила его за руку, с силой привлекла к себе и крепко поцеловала в губы.

Генрих, мгновение поколебавшись, обнял Марину за талию. Какое-то время они целовались. Затем опытная и умелая рука Марины скользнула по животу Генриха и остановилась на ширинке брюк.

— Парни называют меня рыжей бестией, — тихо сказала Марина. — Ты хочешь меня?

Голос у нее был возбужденный и хриплый.

— Я? Конечно. Но… сюда могут войти.

И вновь ровная полоска Марининых зубов блеснула в сумраке кабинета.

— Не войдут, — сказала она. — Ключ есть только у меня.

Генрих немного помолчал, потом спросил:

— А где мы?

— В красном уголке, — ответила Марина. — Я председатель поселкового комитета комсомола. — Она нежно поцеловала его в мочку уха и прошептала: — Не бойся, милый, сюда никто не войдет. Делай со мной все, что хочешь.

Генрих кивнул и снова обнял Марину. Целуя девушку, он запустил руку ей под кофточку и обхватил ладонью грудь, а другую руку просунул за резинку юбки, продвигаясь все ниже и ниже. Он почувствовал пальцами упругую ягодицу Марины, погладил ее по бедру, потом, продолжая целовать «рыжую бестию», скользнул пальцами по шелковистым волосам ее лобка. Сердце Боровского учащенно забилось, и в тот же момент он вдруг почувствовал где-то в глубине души нарождающуюся панику. Дело было в том, что он не чувствовал возбуждения. Вернее — он не чувствовал должного возбуждения. Марина уже успела расстегнуть молнию на его ширинке и теперь обхватила пальцами его естество. Однако это обстоятельство не произвело на Боровского должного эффекта.

До сих пор Генрих никогда не был с женщиной настолько близок. И вот ему предоставился реальный шанс расстаться с опостылевшей девственностью, и он вдруг испугался, что не сможет сделать все так, как нужно.

Паника нарастала. Марина почувствовала, что с кавалером что-то не так. Она отпрянула от Боровского, посмотрела ему в лицо и удивленно спросила:

— Что случилось?

— Ничего, — ответил Боровский. — Просто я… — И вновь, как и в разговоре с Аликом, он не смог договорить. Он просто не знал, что сказать.

— Наверно, у тебя это в первый раз? — вдруг догадалась Марина.

Боровский не ответил. Ему страшно захотелось оттолкнуть от себя эту рыжую девчонку, ударить ее по лицу так, чтобы она перестала улыбаться. Желание было настолько сильным, что он еле сдержался.

«Сейчас она скажет, что я педик», — пронеслось в голове у Боровского. Эта мысль заставила его судорожно сжаться, словно он ожидал удара.

— Ты слишком сильно напрягся, — тихо и ласково сказала Марина. — Расслабься. Ты все делаешь правильно. Так же, как другие парни. Даже лучше, потому что ты… нежный.

Она с нежностью провела губами по его щеке и прошептала:

— Расслабься, я все сделаю сама.

Боровский молчал. Он готов был провалиться сквозь землю от стыда или хотя бы выскочить из этого проклятого кабинета, но между ним и дверью стояла Марина, и у него не хватило духу оттолкнуть ее.

— Расслабься, — повторила Марина, еще раз крепко поцеловала его в губы и вдруг скользнула вниз.

— Что ты… — начал было Боровский, машинально стараясь удержать ее, и вдруг понял, что она собирается делать.

Страх опозориться, оказаться несостоятельным, стал еще сильнее. Не в силах больше ни думать, ни говорить, Генрих закрыл глаза.

— Думай о приятном, — услышал он голос Марины, донесшийся до него, словно из другого мира.

И он сделал так, как она сказала. В памяти Генриха всплыло Черноморское побережье, где он отдыхал с родителями прошлым летом: синие и теплые морские волны, белый, прогретый солнцем галечник, яркое солнце, красный закат и легкое дуновение бриза. Боровский улыбнулся воспоминаниям. Не сознавая, что делает, он вызвал в памяти лицо Лени Розена — худощавое, нежнокожее, с приветливой улыбкой и лучистыми глазами.

— Ты мне нравишься, — прошелестели губы Розена. — Правда, нравишься. Мне с тобой спокойно и хорошо.

Генрих тоже хотел сказать ему в ответ что-нибудь хорошее, но тут он вдруг вспомнил, где и с кем он находится, и открыл глаза.

В кабинете было уже не так сумрачно, как вначале. Глаза привыкли к темноте. Генрих слышал хрипловатое дыхание Марины. Она знала свое дело. Она действовала предельно деликатно и мягко, и вскоре Боровскому удалось успокоиться и расслабиться. Ему не верилось, что все это происходит с ним. Чувство было такое, словно он наблюдает за собой и за Мариной со стороны.

Генрих ласково провел ладонью по ее пушистым волосам. Марина взяла его руку, поднесла ее к своим губам и поцеловала в ладонь. Губы у нее были мягкими и теплыми. Постепенно страх окончательно ушел, уступив место сладостной истоме.

Генрих понял, что с ним все в порядке.

3. Открытие Лени Розена

Собственное имя нравилось ему с детства. Особенно фамилия: «Розен» — в ней сочетались красота (красная нежная роза!) и аристократизм (Розен — это вам не какой-нибудь Иванов или Петров!) К тому же по фамилии невозможно было угадать, кому она принадлежит — мужчине или женщине, и в этом Леонид находил определенную интригу и какую-то хрупкую декадентскую тайну. Эта фамилия должна была принадлежать поэту или артисту. А принадлежала ему — ефрейтору пограничных войск. При мысли о такой несправедливости судьбы на чувственных губах Леонида появлялась горькая усмешка.

На творческом конкурсе в театральный институт он читал стихотворение Поля Верлена в переводе Пастернака. Стихи были очень трогательные и нежные, такие же, как душа Леонида.

В приемной комиссии сидели одни мужчины — важные, лощеные, знаменитые. Они слушали внимательно, но от быстрого взгляда Розена не укрылась та ирония, с которой члены комиссии косились друг на друга, когда голос Леонида, не в силах справиться с наплывом чувств, срывался на хрипловатый фальцет.

А когда он дошел до слов «сосну я», один из членов комиссии — вальяжный, расфуфыренный, как петух, чернобородый мужлан — откровенно прыснул в кулак. У его коллег хватило деликатности сохранить серьезные мины, но Леонид видел, что и их это двусмысленное «сосну я» изрядно повеселило.

И тогда Леонид вспылил.

— Я думал, что здесь оценивают актерское мастерство, а не внешний вид и манеру поведения абитуриента, — покраснев от ярости и смущения, проговорил он. — И очень жаль, что вместо интеллигентных и творческих людей я увидел здесь…

Договорить он не успел. Чернобородый мужлан, усмехнувшись, приложил толстый волосатый палец к губам и громко сказал:

— Тс-с-с! Осторожней на поворотах, молодой человек! Будьте сдержанней, если не хотите испортить себе жизнь.

После этого Леониду объявили, что у него проблема с шипящими звуками, и посоветовали позаниматься годик с логопедом. А потом — если у него еще останется желание — попытать счастья вновь.

Когда дверь за Розеном закрылась, он услышал у себя за спиной приглушенный мужской хохот. Затем кто-то громко спародировал его, имитируя хриплый фальцет:

— «У ваших ног сосну я. Переведите дух!» Каково, а?

И снова взрыв хохота. По щекам Леонида потекли слезы. Он вытер лицо рукавом и пошел к выходу.

Плакать Леониду Розену было не впервой. С самого детства он чувствовал себя белой вороной. И не потому, что был слабее других или был чудаком. Внешне он ничем не отличался от других мальчишек, разве что был чуточку чувственнее. До поры до времени он скрывал свою чувственность, предпочитая чтению книг или рассматриванию репродукций в учебниках и альбомах активные игры, спорт, игры в войну или в «казаки-разбойники».

Честно говоря, играть в эти игры ему было скучновато, особенно в войну. Бегать друг за другом с игрушечным пистолетом в руке (пусть даже стреляющим пластмассовыми дисками) ему казалось довольно глупым занятием. Прыганье и кувырканье по расстеленным матам тоже не вызывало в его душе особого энтузиазма. Но внешне он никак не выказывал своих чувство. Когда нужно было показать свою силу и ловкость — он показывал, когда нужно было драться — дрался.

Какое-то время мальчишки даже считали его «самым сильным» в классе, поскольку дрался он, применяя весь арсенал, отпущенный ему природой, включая ногти и зубы (чего другие мальчишки не могли понять, уповая лишь на свои, еще не очень крепкие, кулаки). Ну а поскольку применение ногтей и зубов почти неминуемо приводит к известной кровопотере со стороны противника, Леонида считали жестоким и безжалостным бойцом. А потому побаивались.

Однако к старшим классам ситуация изменилась. Во-первых, Леонид видел все меньше проку в том, чтобы соревноваться с другими мальчишками за право называться самым крутым пацаном в классе.

А во-вторых, вчерашние мальчишки выросли и превратились в здоровенных парней, и теперь уже их кулаки были достаточно крепкими, чтобы нанести противнику значительный урон; гораздо больший, чем тот, к которому приводит применение «женского арсенала» — зубов и ногтей.

Постепенно манеры Леонида Розена стали раздражать одноклассников. До открытого презрения дело еще не дошло, но они стали сторониться Леонида, интуитивно чувствуя, что он «не свой». Так оно и было.

Дело в том, что с самого детства у Розена был один секрет. Впрочем, даже не секрет, а страшная тайна. С самого детства он предпочитал машинам и пистолетам мягкие игрушки и куклы, которые остались от его старшей сестры, умершей от лейкемии, когда его еще не было на свете.

Когда никого не было дома, Леонид доставал из шкафа этих старых кукол и с удовольствием возился с ними, пока мать не возвращалась с работы. Тогда он снова прятал кукол в шкаф и напускал на себя неприступно суровый вид.

Но игра в куклы была лишь половиной его тайны. Самое главное (и в то же время самое тревожное и самое страшное) заключалось в том, что Леонид чувствовал себя… девочкой. В детстве он часто доставал из шкафа платья матери и с упоением разглядывал их, еще не отдавая себе отчета в том, откуда приходит это упоение, с чем оно связано. Возможно, ему хотелось примерить эти платья на себя, но мысль об этом была такой ненормальной и постыдной, что он прятал ее в самые темные закоулки своего сознания, в надежде, что она никогда не выйдет на свет.

Но долго так продолжаться не могло. Однажды, когда Леониду было двенадцать лет, он не сдержался: быстро скинул футболку и трико и, почти не соображая, что делает, надел материнское платье. И в то же мгновение мир переменился для Леонида Розена. Он почувствовал в душе такую сложную гамму чувств, что ни за что не смог бы выразить ее словами. На него вдруг накатили покой и умиротворение, словно он наконец-то обрел свое естество, стал тем, кем давно должен был стать. С тех пор он уже не скрывал от себя своего пагубного пристрастия.

В четырнадцать лет Леонид заработал свои первые деньги — он два летних месяца провел у двоюродного дедушки в колхозе, пропалывая овощи и выпасая лошадей. На половину заработанных денег Леонид купил себе помаду, пудру и разнообразную бижутерию, объяснив продавщице в магазине, что покупает все это для своей девушки.

— Да ты настоящий Дон Жуан! — рассмеялась в ответ продавщица. — Но ты ведь, наверно, ничего в этом не смыслишь? Давай я тебе помогу выбрать.

У продавщицы оказался хороший вкус и болтливый язык. Она примеряла бижутерию на себя, рассказывая Леониду, что и когда следует надевать, объясняла ему, какой цвет помады нынче в моде, и так далее. Это был первый урок женственности, который получил Розен.

Покупки он спрятал у себя в столе, забросав их сверху всякой всячиной — альбомами с марками, набором оловянных солдатиков, старыми учебниками и тому подобной чепухой.

С этого момента жизнь Леонида окончательно переменилась, она стала насыщеннее и счастливее, но вместе с тем и сложнее. Наряду с неизмеримым наслаждением, которое давала ему возможность хотя бы ненадолго почувствовать себя женщиной, в душе Розена появилась тягостная и неискоренимая тоска — тоска по возможности быть самим собой.

Леонид и его одноклассники уже достигли того возраста, когда становятся понятными и презираемыми слова «педик», «гомосек» и другие, менее благозвучные, их синонимы. Розен видел тех, кого так называют, — вертлявых, манерных, ужимистых и несчастных, — но не чувствовал себя таким же, как они. Они, эти странные люди, отвергнутые парии общества, все же сохраняли какие-то мужские черты, хотя и считали себя «третьим полом». Леонид же никаким «третьим полом» себя не чувствовал. Наоборот, с каждым годом в нем все сильнее росла уверенность в том, что он, Леонид Розен, — настоящая женщина, лишь по какому-то чудовищному недоразумению попавшая в мужское тело.

Иногда, в ванной, Леонид с недоумением разглядывал свое тело и думал: неужели это навсегда? И почему эта беда случилась именно с ним?

Испуганный и растерянный, Розен не в силах был носить свою тайну в себе. Это было слишком мучительно — жить второй, тайной, жизнью, о которой никто не знает, носить в себе свою беду, не давая ей шанса выплеснуться наружу. Одним словом, Леониду хотелось облегчить душу. Однажды, когда он и его друг (и одновременно сосед по дому) возвращались из школы домой, Леонид улучил момент и сказал:

— Миха, хочешь, я открою тебе одну тайну?

Друг посмотрел на него с любопытством и кивнул:

— Давай!

— А ты никому не расскажешь?

Поняв, что Леонид это всерьез, друг сделал серьезное лицо, поддел ногтем зуб и клятвенно изрек:

— Могила!

И тогда Розен выпалил, стараясь говорить быстрее, пока скромность и стыдливость не взяли свое:

— Ты знаешь, Миха, а я ведь не пацан. Я — девочка. Правда, правда! Самая настоящая, но только в теле пацана.

Друг остановился посреди дороги и ошалело уставился на Розена.

— Че-то я не понял, — промямлил он. — Ты сказал, что ты — девчонка?

Леонид кивнул:

— Да, Мих. Самая настоящая.

Миха со смешанным чувством недоверия, удивления, любопытства и брезгливости покосился на грудь Розена, на его брюки, затем перевел взгляд на лицо.

— Ты гонишь, что ли? — по-прежнему недоверчиво сказал он.

— Да нет же, правда! Я не знаю, как это объяснить, но это так. Тело у меня такое же, как у тебя, но внутри я — девочка.

Видя, в какое замешательство поверг он друга своим признанием, Леонид не выдержал и улыбнулся.

Миха заметил его улыбку и озлобленно скривился.

— Дурак ты, Розен, а не девочка, — зло сказал он. — Еще раз так пошутишь, я пацанам расскажу. Вот тогда они из тебя и впрямь девочку сделают. А я помогу, понял? Все, пока!

Миха повернулся и зашагал к своему подъезду. Леонид какое-то время смотрел ему вслед, затем вздохнул и уныло поплелся домой.

Больше они с Михой не дружили.

4. Настоящая женщина

Вторая попытка поведать о своей тайне произошла год спустя. Леонид тогда закончил школу и на выпускном вечере первый раз в жизни напился. Домой он вернулся пьяным и уставшим. Мать, будучи женщиной строгой, встретила его гневной тирадой. Но Леонид лишь поморщился и отмахнулся в ответ. Мать окончательно вышла из себя. Она подперла кулаками бока и начала отчитывать сына, усевшегося на диван:

— Ты посмотри, на кого ты похож! Забулдыга! Пьянь! Пьяный мужик! Будешь так напиваться — никогда не станешь человеком, так и помрешь под забором, как твой папаша!

— Мне это не грозит, — спокойно ответил Леонид.

— Что не грозит? — подняла брови мать. — Помереть под забором?

Леонид усмехнулся и покачал головой:

— Стать мужиком. — Он поднял глаза на мать и сказал тоскливым, усталым голосом: — Я женщина, мама. Настоящая женщина. Такая же, как и ты.

— Что? Что ты несешь?

— Это правда, мама. У тебя не сын, а дочь. К сожалению, у меня неправильное тело, и с этим ничего нельзя поделаешь. Я — урод, мама. И это ты меня таким родила. Поэтому… — Голос Розена стал жестким и неприязненным, — …поэтому не тебе меня клеймить. Это из-за тебя я такой, ясно? Только из-за тебя!

Мать побледнела:

— Что ты несешь, Леня? Почему ты так говоришь? Что с тобой происходит?

Она села на диван рядом с Леонидом и попыталась его обнять:

— Объясни мне, что с тобой творится?

Розен дернул плечом и скинул руку матери.

— Ничего, мама. Ничего не творится. — Он приложил ладони к лицу. — Господи, ну почему? Почему ты такая, а? Как ты могла ничего не заметить… за все эти годы?

— Сынок, это правда? Ты правду мне говоришь?

Розен убрал ладони от лица и вскочил с дивана. Глаза его яростно блестели.

— Правду? Ты хочешь знать правду? — Он бросился к столу, рывком выдернул верхний ящик и бросил его на пол.

Вещи высыпались из ящика, разлетелись по полу. Мать прижала руки к груди и испуганно переводила взгляд с искаженного злобой лица сына на разбросанные вещи.

— Вот! — крикнул Розен. — Вот, посмотри! — Он нагнулся и поднял с пола помаду и пудреницу, протянул их матери. — Видишь? Это мое! Я крашу губы и пудрю лицо, ясно?! Всегда, когда тебя нет дома!

— Что ты говоришь, сынок? — лепетала мать. — Что ты говоришь?

— То, что слышишь. Хотя… — Он пожал плечами. — …Разве ты меня когда-нибудь слышала?

Леонид вздохнул и добавил:

— Ладно, мама, давай спать. Утро вечера мудренее.

Утром мать сделала вид, что ничего не произошло, и никогда больше не делала попыток возобновить этот разговор. Однако с тех пор она стала еще холоднее к Леониду, словно в его организме поселилась какая-то тайная зараза, и она отчасти чувствовала свою вину за то, что это произошло.

Леонид также не возвращался к этому разговору. Он просто сделал вид, что никакого разговора не было. Косметику он вернул на прежнее место — в ящик стола. Мать туда никогда не заглядывала. Так что, как говорили древние, все вернулось «на круги своя».

Летом Розен «благополучно» провалился на экзамене в театральный институт, а три месяца спустя он получил повестку в военкомат. В армию Леониду идти не хотелось. Взять в руки оружие означало бы для него предать свое естество, к тому же жизнь в казарме с другими парнями пугала Леонида. Он давно уже стал воспринимать молодых мужчин, как некую враждебную силу, которой ему стоит опасаться.

В последние полтора года парни-одноклассники окончательно отвернулись от него. Они не били его, не обзывали, они просто не разговаривали с ним. И не потому, что бывший друг (Миха) выдал его тайну. Просто парни чувствовали, что Леонид не такой, как они, что он «сделан из другого теста», поэтому и относились к нему, как к чужаку, от которого не знаешь чего ожидать.

Другое дело девушки. Общаться с ними Розену было легко и приятно. У них всегда находились общие темы для разговора. Правда, и тут не обходилось без сложностей: нужно было постоянно следить за собой, чтоб не сболтнуть лишнего. К тому же некоторые девушки откровенно строили ему глазки, намекая на то, что они не прочь продолжить с ним отношения и в более тесном контакте. («Леня, с тобой так легко! Не то что с другими парнями» — так они ему обычно говорили, и Розен знал, что они не кривят душой). Итак, в отношениях с девушками было две сложности. Но, будучи человеком неглупым и находчивым, Розен легко справлялся с обеими.

5. Выбор

Повестка в военкомат заставила Леонида понервничать. Поразмыслив над тем, как себя лучше вести, Леонид пришел к выводу, что самое лучшее в данной ситуации — это сказать врачам, к которым его отправят на медосмотр, правду. Кому из врачей рассказывать — это тоже был не вопрос. Ясно, что психиатру. Ведь с телесным здоровьем у Леонида все было в порядке.

Врач-психиатр оказался приятным пожилым мужчиной с седоватой бородкой и мягкими, интеллигентными глазами, упрятанными к тому же за стекла старомодных очков. Заговорил с ним Леонид робко, запинаясь на каждом слове:

— Доктор, вы… понимаете… — Тут он покраснел и замялся, но взял себя в руки и договорил твердо: — Я не чувствую себя мужчиной.

Врач оторвался от своих бумажек, медленно поднял голову и посмотрел на Розена поверх очков.

— Простите… — Он поправил очки и прищурился. — То есть как же это не чувствуете?

— А вот так, — спокойно ответил Леонид. — Я чувствую, что я не мужчина.

Врач усмехнулся:

— А кто же вы, позвольте узнать? Обезьяна? А может быть, рыба?

Леонид покачал головой и ответил с прежним спокойствием в голосе:

— Нет, доктор. Я — женщина.

Усмешка сошла с губ врача.

— Значит, женщина, — серьезно проговорил он. — Гм… И давно это с вами?

— Глупый вопрос! — вспылил Розен. — Лучше спросите, как давно я это обнаружил!

— Ну и когда же вы это обнаружили?

Психиатр вновь глянул на Леонида поверх очков, но уже с большим любопытством.

— По крайней мере, соображаете вы здраво, — деловито заметил он. — Ну хорошо, зададим вопрос так, как вам нравится. Итак, как давно вы заметили, что превратились в девушку?

— Несколько лет назад, — ответил Розен. — Но тогда я еще не был уверен. То есть… я понимал, что со мной что-то не так, но не придавал этому большого значения. Мало ли у кого какие странности.

— И вновь разумное замечание, — кивнул врач. — Молодой человек, если вы хотите «закосить под дурика» — так это у вас, кажется, называется? — то не тратьте напрасно время. Смею вас уверить, что вы не дебил и не имбицил. А что касается шизофрении… — Врач пожал плечами. — Я, конечно, могу поставить вам эту статью, но подумайте о последствиях. Вас же после этого не пустят работать ни в одно уважающее себя учреждение. Или вы не видите себя в будущем никем, кроме дворника?

— Черт, доктор! — выругался Леонид. — Да вы что, совсем меня не слушаете, что ли? Я же говорю вам — я не сумасшедший. Я ощущаю себя женщиной! Неужели в вашей чертовой медицине не было подобных случаев? Ну поймите: вот это вот все… — Леонид провел руками по своей груди и животу, — …оно не мое! Как будто мою душу… или мозг, как там вы это называете… как будто это все пересадили в чужое тело! Понимаете — в чужое! И мне плевать, кем вы при этом меня считаете — шизофреником или дебилом.

Леонид замолчал, угрюмо поглядывая на врача, постукивающего карандашиком по столу. Тот прямо встретил взгляд призывника, слегка усмехнулся и сказал:

— Тэк-с, молодой человек. Значит, так: я предлагаю вам на выбор три варианта. А вы уж выбирайте. Первый вариант — вы идете служить и навеки забываете обо всем этом бреде, который мне тут наговорили. Второй — я направляю вас в психиатрическую клинику с диагнозом «шизофрения». О последствиях этого решения я уже вскользь упоминал. И, наконец, третий вариант… он самый жесткий, а именно — три года тюрьмы за уклонение от службы в рядах Советской армии. — Врач улыбнулся и развел руками. — Выбирайте.

Розен выбрал первый вариант. Который мог вполне оказаться гораздо хуже третьего. Но Леня этого не знал.

Он выделил Генриха среди других новобранцев в первый же день службы. Боровский был высок, хорошо сложен, а в его красивом, гладком лице (возможно, излишне правильном) было что-то от греческого бога. Оно несло на себе печать спокойствия и уверенности в себе и вместе с тем было нежным и добрым. Темные глаза смотрели прямо и мягко, но в них чувствовалась скрытая сила.

До сих пор парни мало интересовали Леонида. Он видел в них лишь грубую, животную силу, которая значительно превышала их интеллект. Но, увидев Боровского, Леонид почувствовал непреодолимое желание подойти к нему и познакомиться.

После минутного колебания он так и сделал.

— Привет, — сказал он, протягивая темноволосому красавцу руку. — Меня зовут Леонид. Леонид Розен. А тебя?

— Генрих, — ответил Боровский, пожимая ладонь Розена своей теплой, широкой ладонью.

— Ты из… — начал было Леонид, но Боровский уже отвернулся к худощавому, светловолосому парню с хитроватым и насмешливым лицом (который, по всей видимости, был его земляком и старым приятелем).

Розену ничего не оставалось как отойти.

В дальнейшие два дня они почти не общались, а на третий случилась эта ужасная драка.

Леонид и сам бы не смог объяснить, зачем он бросился на «деда» и откуда в его душе появилась эта клокочущая ярость. Вероятно, в прыщавом лице старослужащего для Леонида объединились все злые силы этого мира, все те, кто сделал его таким, те, кто шептался у него за спиной, когда он проходил мимо, те, кто провожал его брезгливой и настороженной усмешкой, цедя сквозь зубы:

— То ли педик, то ли просто замороченный.

Он не знал, что именно подвигло его броситься на противника, но, бросившись, он дал полную волю своим чувствам. Он царапал ногтями прыщавое лицо, кусал красные уши, рвал пальцами всклокоченные редкие волосы — и все это вызывало в его душе еще большее ожесточение, еще большую ярость.

Но самым важным для Розена оказалось другое, а именно: своим отчаянным поступком он привлек внимание Генриха Боровского, а спустя еще некоторое время сумел заслужить не только его расположение, но и дружбу. Впрочем, тут помогло еще одно обстоятельство. Друга Боровского — Алика Риневича — положили в лазарет с разбитой головой. Не привыкший к одиночеству Боровский чувствовал себя среди своих новых товарищей не очень уверенно и рад был любой компании. И тут подвернулся Розен.

Выйдя из лазарета, Риневич сразу заметил, насколько его друг сблизился с Розеном, и не пришел от этого в восторг. В его серых, насмешливо прищуренных глазах Леонид прочел ту же брезгливость, какую видел в глазах своих бывших одноклассников. Риневич ревновал Генриха к его новому другу — это было ясно как дважды два.

В тот же день у Леонида появилось предчувствие, что все это закончится чем-то страшным. Страшным для кого? Этого он не знал. Но он гнал от себя все мрачные предчувствия, наслаждаясь лишь одной мыслью: Генрих Боровский принял его дружбу! В сравнении с этим все остальное казалось Розену пустяком, не заслуживающим внимания. А зря.