1. Выяснение отношений

Олег Риневич невзлюбил Леню Розена с первого взгляда. И не столько за его девичью манерность, сколько за то, что этот «чертов педик» избрал объектом своих домогательств лучшего его друга. Еще больше раздражало Олега то, что сам Боровский не обращал на педрильские уловки Лени никакого внимания. Окончательно Риневич вышел из себя, когда стал замечать, что парни провожают Боровского такими же косыми взглядами, как и Леню. Ведь все вокруг знали, что Олег дружит с Боровским с детства, поэтому он боялся, что неприятные подозрения однополчан перекинутся и на него.

Олег давно уже решил поставить педика на место, но все не было подходящего момента. И однажды случай представился. Риневич и Леня получили по внеочередному наряду и, зажав в руках ножи, расположились возле ведра с картошкой. Риневичу показалось, что Леня поглядывает на него с вызовом, и он решил дать волю своей ярости.

— Розен, — медленно и мрачно проговорил он, — мой тебе совет: держись подальше от Гени.

Олег готов был поклясться, что по пухлым губам Лени скользнула усмешка. Но в следующее мгновение Розен вновь был серьезен.

— Это еще почему? — спросил он, глядя Олегу прямо в глаза.

Ответ Риневича был жестким и злым:

— Ты ему не компания, понял?

— Это кто же так решил? — прищурился Розен.

— Я.

— Правда? — И вновь эта мимолетная усмешка. — А ты у нас кто? Господь Бог?

«Этот чертов педик просто глумится надо мной!» — яростно подумал Риневич. И ответил змеиным, угрожающим шепотом:

— Я тот, кто свернет тебе шею, если ты будешь продолжать доставать моего кореша. Я понятно выражаюсь или тебе объяснить по-другому?

Риневич думал, что Леня вспылит, полезет в бутылку и тем самым спровоцирует его на решительные действия. (С каким наслаждением всадил бы он этому уроду нож в глаз!) Однако Розен неожиданно смягчился. Он опустил взгляд в ведро с картошкой и проговорил спокойным, ровным голосом и на этот раз уже точно без всякого вызова:

— Пойми, Олег, Генриху со мной нравится. Пока ты лежал в больнице, мы с ним здорово подружились.

Риневич поморщился:

— Чепуха. Он слишком мягкий человек. Он бы уже давно послал тебя к чертям собачьим, если б не был таким жалостливым.

Леня пожал худыми плечами:

— Честно говоря, я не понимаю, почему ты так сильно настроен против меня. — Тут он внимательно посмотрел на Олега и вдруг спросил: — Может, это ревность?

Риневич так сильно сжал рукоять ножа, что у него побелели костяшки пальцев.

— Что ты сказал? — сипло переспросил он.

— Но ведь ревность бывает не только в любви, но и в дружбе! — поспешно разъяснил Леня. — Тебе не нравится, что Генрих уделяет дружбе со мной так много внимания и времени. Но поверь, это тебе только кажется. На самом деле, он общается со мной столько же, сколько и с тобой. И он… он не твоя собственность, — немного смутившись, договорил Леня.

И тогда Риневич ответил предельно холодно, четко проговаривая каждое слово:

— Геня — мой друг. Мы дружим с детства. И я не намерен спокойно наблюдать, как мой лучший друг превращается в извращенца.

— Ах вот в чем дело, — понял наконец Леня.

На этот раз он усмехнулся совершенно открыто, чем окончательно взбесил Риневича:

— Ты думаешь, что я извращенец? Поверь мне, это не так. Если уж на то пошло, я не педик. Говорю тебе это с полной уверенностью.

— Класть я хотел на твою уверенность. И на тебя тоже. Если ты еще хоть раз пристанешь к Гене, ты покойник.

Леня криво ухмыльнулся и сказал очень тихо, почти не слышно:

— Ох, какие мы страшные. Да только никто не боится.

— Что ты сказал?

— Что слышал. Я тебя не боюсь. И, уж поверь мне на слово, я буду дружить с тем, с кем захочу. И никто… слышишь, никто! — не посмеет запретить мне. С какой стати ты вообще решил, что ты лучший друг Генриха? Думаешь, ты какой-то особенный? — Леня усмехнулся и покачал красивой, как у девушки, головой: — Нет. Ты заурядный хам. Такой же, как все остальные, не лучше и не хуже. А Генрих… Он отличается от вас. Он умный и интеллигентный. Он глубоко и тонко чувствует. Нам с ним всегда есть о чем поговорить. Ну а тебе? О чем ты с ним можешь говорить? Обсуждать задницу нашей медсестры? Да он просто подстраивается под тебя, понял? Подстраивается!

Леня сглотнул слюну и торопливо продолжил:

— И еще. Я уверен, что такие, как ты, портят хороших парней. И потому вокруг так много тупоголовых ублюдков. Вы внушаете умным парням, что читать книги и ходить в театр — это занятие для педиков. А сами только и делаете, что пьете пиво и развлекаетесь со своими маленькими стручками. Потому что…

Договорить Розен не успел. Риневич ударил его холодно и расчетливо — кулаком с зажатым в нем ножом — прямо в переносицу. Розен захлебнулся собственными словами и слетел на пол так резко, словно из-под него выбили табуретку.

Зажав рукой сломанный нос, он попытался встать, но Риневич пнул его ногой под ребра. А затем еще раз — прямо под дых.

Нависнув над скрючившимся на полу Розеном, Риневич спросил, тяжело и хрипло дыша:

— Ну что, педик, хватит с тебя или хочешь еще?

Леня убрал руку от лица, повернулся к Риневичу, слизнул с губ кровь, выдавил из себя улыбку и спросил:

— Это все, на что ты способен?

— Мало, значит? — поднял бровь Риневич. — Ну что ж…

И он снова ударил его ногой. На этот раз удар пришелся в голову. Леня перевернулся лицом вниз и тихо застонал. «Прямо как шавка скулит», — презрительно подумал о нем Риневич. А вслух спросил:

— Еще? Или хватит?

Розен с видимым усилием приподнялся на локте и повернул разбитое лицо к Риневичу. И снова улыбнулся (зубы у него были красными от крови, да и сам рот казался зияющей раной):

— И это все? Я думал, ты способен на большее.

— Ну, сука!.. — зарычал Риневич и принялся яростно пинать ногами Розена — по туловищу, по голове, по ногам — куда придется.

Несмотря на клокочущую ярость, Риневич все же старался соизмерять силу ударов. Леня лежал на полу, собравшись в комок, прижав ноги к груди и уткнувшись лицом в пол. Он даже не пробовал защититься. При каждом ударе он лишь вздрагивал и тихонько стонал, чем приводил Риневича в еще большую ярость.

Наконец, Риневич устал. Злоба его постепенно сошла на нет и уступила место здравому смыслу. А здравый смысл говорил, что за это избиение ему теперь придется ответить.

— Эй! — окликнул Риневич окровавленного педика. — Эй, ты там живой?

Плечи Лени приподнялись и снова опустились, но он продолжал лежать на полу лицом вниз.

— Значит, живой, — удовлетворенно кивнул Риневич. — Это хорошо. Еще не хватало, чтобы ты откинул копыта.

Риневич взял с тумбочки ковшик, зачерпнул воды, подошел к Лене и вылил воду ему на голову. Худые плечи Розена съежились под холодной струей. Риневич снова зачерпнул воды и снова вылил ее Розену на голову.

— Вот так… — приговаривал он. — Теперь ты придешь в себя…

После третьего ковша Розен перевернулся на спину и поднял руку в слабом, протестующем жесте.

— Не надо… больше… — хрипло попросил он.

— Не надо так не надо, — пожал плечами Риневич и положил ковш на тумбочку. — Ну ты как? Оклемался?

— Да…

— Башка сильно болит?

Розен качнул избитой головой.

— Ну, и хорошо, — кивнул Риневич. — Думаю, я преподал тебе хороший урок. Да, кстати, не вздумай на меня настучать. Если спросят, где сломал нос, скажешь, что упал. Понял?.. Я спрашиваю, понял?

— Да… Я понял…

— Вот и молодец. А теперь садись на табуретку и точи картошку. Слуг здесь нет. Только не обляпай мне тут все кровью. Держи башку повыше.

Розен попытался подняться с пола, но тут его качнуло назад, и он снова сел. Обхватил голову ладонями и застонал. В глазах Риневича появилось беспокойство. «Вот черт, — испуганно подумал он. — Похоже, я и впрямь переборщил».

— Ну же, будь мужиком! — прикрикнул он на Леню. — Хоть раз в жизни!

Розен сделал еще одну попытку встать на ноги. На этот раз у него получилось. Шатаясь, подошел он к табурету, но, прежде чем сесть, зажмурил глаза и постоял так несколько секунд, борясь с болью и головокружением. Из носа у него опять закапала кровь.

— Вот гадство! — уже всерьез перепугался Риневич.

Он усадил Розена на табурет, аккуратно поддерживая его под локоть, вынул из кармана платок, смочил его в ведре с водой и подал Розену. Тот взял платок и приложил его к переносице.

— Слушай, — снова заговорил Риневич. — Я знаю, как тебе тяжко. Мне тогда, помнишь? — по черепу настучали, но я ведь справился. И ты справишься. Только не паникуй.

— Я не паникую, — ответил Розен.

— Вот и молодец. Черт, угораздило же меня с тобой связаться. Я думал, ты мужик, а ты и в самом деле барышня.

Розен скосил глаза на Риневича. Потом убрал платок от лица и, усмехнувшись разбитым ртом, промямлил:

— Если бы ты только знал, как ты прав.

Голос у него был, как у пьяного. Заметив, что Леня окончательно пришел в себя, Риневич приободрился.

— Ну вот, наконец-то ты признался. А то «дружба, дружба». Короче, — деловито продолжил он. — О том, что здесь произошло, никому. Понял? Это в твоих же интересах.

— Вот как? — пролепетал Леня заплетающимся языком. — И какой же у меня… интерес?

— Простой. Ты ведь только что сам признался! Я никому не расскажу об этом, а ты за это отстанешь от Генриха. И все будет тип-топ. А если не отстанешь… — Лицо Риневича вновь стало злым и холодным. — Клянусь, я сам запихаю тебе швабру в задницу. И буду шуровать там, пока до глотки не достану. А ребята мне помогут.

— Не сомневаюсь, — угрюмо отозвался Леня.

— Ну вот и правильно. А теперь бери нож и работай.

Розен послушно взял в руку нож, потянулся за картофелиной, но вдруг остановился и поднял взгляд на Риневича.

— А как же Генрих? — тихо спросил он.

— Что Генрих? — не понял Риневич.

— Что, если он не захочет со мной ссориться? Что, если он захочет дружить со мной и дальше?

— Не захочет, — уверенно ответил Риневич. — Это я тебе гарантирую.

И они взялись за картошку.

Леонид Розен, как и обещал, не сдал Риневича. Он заявил, что нос сломал, поскользнувшись на картофельной кожуре и ударившись об угол ведра. Офицеров этот ответ вполне удовлетворил. Однако второе свое обещание Розен нарушил. Несмотря на предупреждение Риневича, он продолжил дружить с Геней Боровским.

Через полтора месяца Леонида Розена нашли в сточной канаве за пределами военной части. Он был так сильно избит, что не мог говорить. А если бы и мог, все равно ничего бы не рассказал. Били его втемную, натянув на голову мешок из-под цемента. Били молча, так, что он даже голосов своих мучителей не слышал.

Розена положили в госпиталь, а затем демобилизовали, и он благополучно уехал домой. Отношения Олега Риневича и Генриха Боровского наладились. Они снова стали лучшими друзьями.

С тех пор прошло восемь лет…

2. Женитьба

— Короче, Геня, тут такая маза… — Олег сдвинул брови и непроизвольно перешел на официальный язык. — В общем, партия хочет отправить нас с тобой на новый фронт работ. Нужно организовать серию мероприятий, посвященных годовщине Великого Октября. Будет несколько иностранных делегаций, и мы должны будем обеспечить им полное сопровождение. Со всеми вытекающими.

Генрих цыкнул языком.

— Возни много.

— Угу. Но это еще не все. — Олег слегка придвинулся к Боровскому. — Мне тут намекнули… Короче, старик, если мероприятие пройдет успешно, нам с тобой предложат новую работу.

— Очередной междусобойчик с юными девицами из комсомольского актива?

— Тс-с-с… — зашипел на него Риневич. — Нет, старик, ты не понял. Абсолютно новое дело. Старики сами браться не хотят — хлопотно это. Посмотрят, как мы будем крутиться. Если получится, сами подтянутся. Больше ничего тебе не скажу. Но имей в виду — они отбирают лучших. Поэтому мы должны сделать все, чтобы мероприятие прошло на высоте.

Боровский пожал плечами:

— Сделаем, раз надо. Не впервой ведь. Но ты мне лучше про это твое абсолютно новое дело расскажи.

— Я ведь сказал — больше ни слова, — напомнил Риневич. Но тут же не выдержал и заговорил тихо, быстро, сбивчиво: — Предполагается пустить экономику страны на новые рельсы. Ну там — перестройка, хозрасчет, все дела. В общем, ты в курсе. Слышал такое слово: «менеджмент»?

Боровский задумчиво наморщил лоб:

— Не помню точно… Это по-английски, да?

— Да. Означает «управление». Так вот, партия решила доверить новое дело молодым. Вернее, лучшим из них. Тем, которые отлично себя зарекомендовали и имеют незапятнанную репутацию. В числе прочих рассматриваются и наши с тобой кандидатуры. Представляешь, какие откроются перспективы?

— Ты это серьезно? — недоверчиво спросил Боровский.

Риневич кивнул:

— Вполне. Наверху сейчас как раз прорабатывают детали этого вопроса. Так что — вперед и с песней! Если не оплошаем, нас с тобой ждет большое будущее.

Генрих рад был уйти с головой в новое дело. Несмотря на то что дома его ждала молодая красавица жена, домой по вечерам он не особо торопился.

Объяснить это было непросто. После армии Генрих и Олег поступили в университет и три года назад закончили его; причем Генрих — с красным дипломом. Еще в универе оба друга всерьез увлеклись общественной работой. Генрих — потому что ему нравилось быть в центре событий, Олег… Олег скорее из карьерных соображений. У Риневича был четкий жизненный проект. К тридцати пяти годам он намеревался стать обеспеченным, женатым и многодетным мужчиной.

— Пойми, старик, цель любого мужика — состояться в жизни, — объяснял он Генриху свою позицию. — Как там в пословице? Мужчина должен построить дом, вырастить сына и посадить дерево. Чтобы построить дом, нужно что? Нужны средства! Чтобы вырастить сына и сделать его уважаемым членом общества, нужно что? Правильно, тоже средства.

— А как же дерево? — насмешливо интересовался Генрих.

— А дерево, старик, это символ. Символ своего дела. Как говорят американцы, «бизнес»! Начать свое дело и довести его до ума. Ну и попутно стать обеспеченным человеком. Вот цель любого мужика.

— И моя?

— И твоя. Только ты это еще не осознал. Ты еще слишком инфантилен, чтобы понять, зачем ты живешь.

Каким бы инфантильным ни был Боровский, но женился он первым. Свадьбу сыграли полтора года назад. А познакомился он со своей будущей женой на конкурсе красоты «Мисс Россия», в организации которого принимал самое непосредственное участие (как говорилось в то время — по комсомольской линии). Тоненькая, высокая блондинка с лучистыми глазами и высоким бюстом сразу привлекла внимание Генриха. «Мисс России» она не стала, заняв в конкурсе лишь четвертое место, но сердце Боровского завоевать сумела.

«Повезло девочке, — цинично заметил тогда по этому поводу Риневич. — Была простой рязанской девчонкой, а теперь — столичная штучка! Да еще и не за самого последнего человека в Москве выскочила замуж». — «Дурак ты, — возражал ему Боровский. — Это не ей повезло, а мне. Где бы я еще нашел такую красавицу?» — «Это да, — поспешно согласился Риневич. — Личико у девочки что надо. Да и фигуркой ее Бог не обидел. Ты просто везунчик, Геня! Настоящий везунчик!»

И вскоре Боровский женился.

Свадьбу сыграли шумную, почти студенческую. Вопреки ожиданиям невесты и гостей, а также обычной свадебной традиции, Генрих в тот вечер сильно напился. Когда невеста шептала ему на ухо: «Генечка, остановись. Ты не должен этого делать», Боровский лишь отмахивался от нее, как от назойливой мухи.

«Я сам знаю, что я должен, а чего не должен. И не тебе мне об этом говорить», — отвечал он ей в несвойственной ему раздраженной и желчной манере. Губы у новобрачной дрожали от обиды, но она лишь растерянно улыбалась в ответ, не зная, что и думать, но не желая ударить перед гостями в грязь лицом.

А ночью ее ждал еще один сюрприз. Едва скинув испачканную вином белую рубашку, Генрих сразу повалился на кровать. Невеста (а вернее, новоявленная жена) некоторое время смотрела на него, потом робко присела на край кровати и неуверенно тронула его за голое потное плечо.

— Геня… — тихо окликнула она его. — Геня, ты слышишь меня?

Боровский тяжело и хрипло вздохнул, словно в бреду.

— Геня… — вновь позвала жена. — Ты уже спишь? Или…

Боровский дернул плечом.

Она закусила губу и убрала руку. Еще несколько секунд прошли в полном молчании. Затем Боровский повернулся к ней (в полумраке комнаты она увидела, как блеснули белки его глаз) и сказал устало, но, как ей показалось, вполне трезво:

— Ты знаешь, зая, я что-то неважно себя чувствую. Давай отложим это дело на завтра, хорошо?

Выдав эту тираду, он перевернулся на другой бок и снова задышал — тяжело, устало и хрипло.

Жена еще немного посидела на краю кровати, не зная, что ей делать дальше, затем встала и подошла к окну. Почти всю свою сознательную жизнь она заботилась о своем теле, делая все, чтобы оно было стройным, красивым и соблазнительным. Долгие годы берегла она свою девственность (одному лишь Богу известно, насколько это было тяжело), и не затем, чтобы продать девственность подороже, а затем, чтобы подарить ее самому главному человеку в своей жизни. И вдруг оказалось, что ее красивое тело и ее так тщательно оберегаемая девственность никому не нужны.

Во время своих ухаживаний Генрих ни разу не делал попытки не то что затащить ее в постель, но даже запустить руку ей под юбку (чем сильно отличался от всех ранее встреченных ею москвичей). Но тогда это ее нисколько не насторожило. Наоборот, она была уверена, что наконец-то встретила по-настоящему порядочного и благородного мужчину, настоящего джентльмена. Сегодня ночью она собиралась показать ему, что он не зря столько ждал. Она хотела превратить эту ночь в настоящую сказку, сделать для него все, что он пожелает, даже то, о чем он лишь подумает, но, возможно, не решится сказать вслух. И вдруг оказалось, что все это — пустая затея. И что все благородство Генриха объяснялось простым отсутствием интереса к ее персоне. Поверить в это было столь же нелегко, сколь и обидно.

«Это дело» — так Генрих назвал секс. И сказал он с такой неприкрытой брезгливостью, словно речь шла о чем-то грязном и недостойном его. А может, ей просто показалось?

Где-то далеко за окном проплывали фары машин. Потом стал накрапывать дождь. Она отошла от окна, подошла к кровати и вновь остановилась в нерешительности. Что теперь делать? Лечь рядом с ним и уснуть, как будто так и надо? Или бросить все и уехать к маме? Но мама была далеко, да и ночь выдалась слишком дождливая, чтобы пускаться в рискованные приключения.

Она снова посмотрела в окно, вздохнула и решила проглотить свою обиду. Оставался еще один вопрос: в каком виде ей лечь к нему в постель — одетой или раздетой? Раздеться — значит унизить себя. Никчемная голая игрушка, которой ребенок пресытился, едва только взглянув на нее. И тогда она решила спать одетой. Проснувшись и увидев ее в пижаме, Генрих сразу ощутит стыд и поймет, что она не собирается быть игрушкой ни в чьих руках. Даже в руках собственного мужа. К тому же просыпаться одетой было не так стыдно. В общем, так она и поступила.

Утром Генрих сделал вид, что ничего не произошло.

Вечером он позвонил ей с работы и предупредил, что задержится. «Слишком много дел навалилось. Извини». Через два часа снова позвонил и сказал, чтоб она ложилась спать без него. «Я буду очень поздно, зая. Тебе ни к чему меня ждать».

Но она ждала. Ждала, закутавшись в одеяло, до трех часов ночи.

Вернулся Генрих пьяным. Он осторожно наклонился над ней, обдав ее запахом перегара, и заглянул ей в лицо. Она сделала вид, что спит. Он облегченно (как ей показалось) вздохнул и на цыпочках вышел из спальни.

На следующий день за завтраком она спросила:

— Генрих, скажи честно, я тебе не нравлюсь? Ты женился на мне только для того, чтобы рядом с тобой была ухоженная кукла?

Генрих деланно усмехнулся и ответил:

— Что за глупости, зайчонок? Ты же знаешь, как я люблю тебя.

— Да, но мы женаты уже два дня, а ты до сих пор не притронулся ко мне, — произнесла она с болью и обидой в голосе.

— Правда? Уже два дня? — шутливо переспросил он. — А для меня они пролетели как один миг. Сдается мне, мы проживем с тобой всю жизнь и сами этого не заметим!

Он взял из хлебницы булку и принялся намазывать на нее масло с таким беззаботным видом, словно разговор был закончен.

— Ты мне не ответил, — упрямо сказала она.

Тогда он вздохнул:

— Зая, но ты ведь сама видела. Я слишком сильно надрался на свадьбе. Ничего не поделаешь. А вчера у меня была куча дел. Я старался вырваться домой. Правда старался. Но ничего не вышло. Если получится, сегодня приеду пораньше. — Он изобразил на своем лице лукавую улыбку и добавил: — Вот тогда мы снова вернемся к этому вопросу, хорошо?

— Ладно, — сказала она и положила руку на его ладонь. — Но обещай мне, что сегодня не вернешься домой пьяным.

Он хотел было возразить, но не выдержал ее пристального взгляда, улыбнулся и кивнул:

— Клянусь.

3. Страх

Боровский выполнил свое обещание. Он вернулся с работы рано и был абсолютно трезв. Жена встретила его у порога в красивом вечернем платье с открытыми плечами. Волосы ее были уложены в изящную прическу. На ногах вместо домашних тапочек были туфельки на высоких каблучках. Выглядела она великолепно.

— Ого! — улыбнулся явно смущенный таким приемом Генрих. — Да ты просто Мерилин Монро.

Жена ослепительно улыбнулась, затем нежно поцеловала его в губы и покачала головой:

— Нет, милый, я намного лучше. Я выше и стройнее ее. Разувайся скорей и проходи в гостиную. Я приготовила тебе маленький сюрприз.

— Гм… — неопределенно произнес Боровский. — Интересно… Надеюсь, сюрприз будет приятным?

Жена кивнула:

— Уверена, что тебе понравится.

Боровский разулся, затем жена взяла его за руку и провела в гостиную. Он замер на пороге и удивленно произнес:

— Черт, вот это да! Это по какому же поводу?

— Просто, — ответила жена. — Просто потому, что я люблю тебя. Для меня это самый главный повод на свете.

В центре гостиной стоял столик, уставленный яствами. Боровский еще раз, с еще большим вниманием, хотя уже не так удивленно, оглядел столик и с усмешкой сказал:

— Да тут и выпивка имеется?

— Полусладкое шампанское, — отозвалась жена. — Ты сказал, что любишь его. Оно только что из холодильника. А там есть еще одна бутылка. Ну, пойдем же скорей!

Они прошли к столу. Помимо шампанского на столике расположились изысканные салаты, бутерброды с красной и черной икрой, а также апельсины, бананы и несколько плиток шоколада.

— Садись! — сказала жена.

Боровский покорно уселся на диван. Она обвила его шею гибкими руками, притянула к себе и быстро поцеловала. Затем отпрянула и, глядя на него своими лучистыми глазами, сказала:

— Я хочу понравиться тебе. Говорят, что пусть к сердцу мужчины лежит через желудок. Эти салаты я сделала сама.

— Уверен, что они очень вкусные, — весело отозвался Боровский. — Ты ведь у меня талантливая.

— Ты еще не знаешь обо всех моих талантах, — проговорила жена глубоким, хрипловатым голосом. — Но об этом потом. А сейчас…

Она убрала руки с шеи Генриха, взяла со стола бутылку и протянула ему:

— Начнем пирушку. Открывай!..

До второй бутылки дело не дошло. Шампанское вскружило Боровскому голову, но еще больше у него кружилась голова от тонкого аромата духов жены, от вида ее стройных плеч, от ее улыбки и от ее губ, скользящих по его щеке и то и дело прижимающихся в поцелуе к его губам. Он почувствовал дьявольское возбуждение.

— Вот теперь я вижу, что нравлюсь тебе, — прошептала жена, проводя нежными пальцами по его брюкам. — Ты представить не можешь, как много это значит для меня.

Она расстегнула зиппер на его ширинке, и ее пальцы стали еще ближе и нежнее. Боровский почувствовал, как у него бешено заколотилось сердце. Та девушка на деревенской дискотеке была единственной женщиной, которой Генрих по-настоящему овладел. Потом он еще дважды пробовал — с бывшей одноклассницей, которая, как выяснилось на свидании, все школьные годы сходила по нему с ума, и с проституткой, которую порекомендовал ему Олег Риневич, и оба раза потерпел фиаско. Возбуждался он быстро, но уже через несколько секунд возбуждение проходило. Он ничего не мог с собой поделать.

Было во всем этом и еще кое-что. То, в чем Генрих боялся признаться даже самому себе. Время от времени на Боровского накатывала страшная тоска, которую он не мог, да и не пытался объяснить. Иногда во сне он, казалось, находил источник этой тоски. Ему виделось тонкое лицо с удивленно распахнутыми глазами и рассеянной полуулыбкой.

Проснувшись, Генрих испытывал жгучий стыд и старался как можно скорее позабыть и про это лицо, и про свой сон. До встречи с будущей женой ему это плохо удавалось.

Увидев на конкурсе настоящую красавицу, он и впрямь поверил, что влюбился. Да в нее и невозможно было не влюбиться. Она была настоящим и стопроцентным воплощением всего лучшего, что только может быть в женщине. Красивая, стройная, изящная, с лицом, источающим загадку и обещающим неземные блаженства. Именно такой Боровский ее увидел в первый раз. И такой она запала ему в душу. И тогда же Генрих твердо решил для себя, что обязательно женится на этой женщине. Чего бы это ему ни стоило.

Но в ночь накануне свадьбы Боровскому вновь приснилось лицо, которое приходило к нему в сновидениях все последние годы. Но на этот раз оно было еще грустнее и еще недостижимее, чем всегда. Проснулся Боровский в холодном поту. На него вновь накатила тоска. А помимо этого в измученное сердце Боровского закралась паника. Что, если он снова окажется не на высоте? Что, если все его нежные чувства к этой девушке — просто суррогат, заменитель чего-то более главного, что предназначено ему судьбой? Что, если истинная любовь прячется от него в этих тоскливых снах, одновременно маня его к себе и отталкивая?

И тогда Боровский сказал себе: «Мне нужен перерыв, чтобы обдумать все, что со мной происходит». Он решил отменить свадьбу, но увидел пылающее от волнения и сладостного предчувствия лицо невесты, ее лучистые глаза, ее смущенно-радостную улыбку и не решился.

На свадьбе Боровский вел себя просто по-свински и вполне это сознавал. Он намеренно напивался, чтобы оказаться к ночи совершенно «недееспособным». Это была хоть какая-то передышка. В глубине души Боровский вполне сознавал, что совершает глупость, что проблему таким образом не решишь, но ничего не мог с собой поделать.

Оказавшись в постели, он попытался сразу же уснуть, но, видимо, был недостаточно пьян. Уснуть не удавалось. Он слышал, как жена подошла к кровати, чувствовал ее взгляд на своей спине, потом она села на край кровати, и сердце у него замерло.

— Геня… — услышал он ее тихий голос. — Геня, ты слышишь меня?

Боровский сделал вид, что не слышит, лишь хрипло вздохнул и невнятно бормотнул себе что-то под нос, притворившись пьяным и сонным. Жена положила ему руку на плечо и заговорила вновь:

— Геня, ты уже спишь? Или…

И вдруг, непонятно почему, рука жены, лежащая у него на плече, вызвала у Боровского приступ отвращения, словно это было нечто чуждое ему, противное его естеству. Он непроизвольно дернул плечом, сбрасывая ее руку.

Потом была тишина. Боровскому стало нестерпимо стыдно. Ему показалось, что он расслышал в тишине тихий всхлип жены. Он не выдержал и повернулся к ней.

— Ты знаешь, зая, я что-то неважно себя чувствую, — выдавил он из себя, уже не притворяясь пьяным. — Давай отложим это дело на завтра, хорошо?

И на этом все кончилось.

На следующий день Генрих вновь, в который уже раз, пытался понять, что же с ним происходит? Никакого отвращения к жене он не испытывал, почему он сбросил ее руку, он не мог для себя объяснить. В его воображении и в его памяти она по-прежнему была удивительно свежа и привлекательна. Тогда почему он не смог заняться с ней любовью? Неужели всему виной лишь страх оказаться в постели несостоятельным? Но ведь не импотент же он! У него вообще отличное здоровье. Расскажи Генрих о минувшей ночи своему другу Риневичу, того бы разобрал смех. Так в чем же тут проблема?

В конце концов, Боровский решил, что все это просто дурь, от которой необходимо поскорее избавиться. Главное, забыть обо всех страхах и начать действовать. Ну не получится сразу, так получится потом. Сколько можно бояться? Пора становиться нормальным человеком — взрослым, сильным, здоровым мужчиной. Таким, как Алька Риневич. «Вот у кого с женщинами нет никаких проблем», — с завистью подумал Боровский.

Однако ближе к вечеру на него опять накатила тоска с примесью тревоги и страха. Он позвонил жене и, стараясь, чтобы его голос звучал бодро и непринужденно, сообщил ей, что задержится на работе, и посоветовал ложиться спать без него. Все это было глупо, и Боровский отдавал себе в этом полный отчет, но… ему нужно было еще немного времени, чтобы прийти в себя.

— Вот теперь я вижу, что нравлюсь тебе, — прошептала жена, почувствовав его возбуждение. — Ты представить не можешь, как много это значит для меня.

Внезапно Генрих почувствовал себя уверенным и сильным. Он чувствовал… нет, он твердо знал, что сегодня все будет так, как надо. Отныне никаких промашек и проколов. Отныне он будет таким же, как другие мужчины. Таким же, как Алька Риневич.

Боровский притянул жену к себе, впился поцелуем в ее губы, затем поднял ее на руки (она охнула от неожиданности и рассмеялась) и понес в спальню.

4. Только не сглазить!

Взяв в руку графин, Риневич посмотрел на Боровского, широко улыбнулся и весело спросил:

— Ну что, старик, вроде мы справились, а?

— На все сто! — подтвердил Боровский.

— Тогда давай по первой не закусывая.

Риневич разлил водку по рюмкам. Поставил графин, взял свою рюмку, поднес ее к носу, понюхал и сладко зажмурился.

— Ле-по-та… — протянул он. — Все говорят, что водка дурно пахнет. А по мне, так это самый изысканный аромат на свете. Ну давай! За удачу, которая вроде бы нам сопутствует! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Они чокнулись и выпили.

Риневич насадил на вилку маринованный гриб, сжевал его с блаженным выражением на лице и сказал:

— Ну что, Геня, теперь мы с тобой точно в лидерах.

— Не сглазь, — строго ответил ему Боровский.

— Не трясись, я уже сплюнул. Так что тебе сказал старик?

Генрих не спешил с ответом. Он окунул горячий мант в сметану, откусил, стараясь не пролить ароматный сок, прожевал, вытер рот салфеткой и лишь затем сообщил:

— Старик сказал, что у него для меня есть важное задание.

Риневич откинулся на спинку стула и лукаво усмехнулся:

— Ну, значит, все в ажуре. Уверен, вопрос решится в твою пользу. Старик тебя любит. Не знаю, правда, за что.

— За то, что я ответственный парень, а не такой разгильдяй, как ты, — заметил ему Боровский.

— Это я-то разгильдяй? — Риневич вставил сигарету в рот и, прикуривая, возмутился: — Да я в сто раз ответственней тебя!

— Особенно в том, что касается женщин, — уточнил Боровский.

Риневич положил зажигалку на стол, помахал рукой, отгоняя дым от лица, и с сожалением произнес:

— Ну вот, и ты туда же. Сразу видно — женатый человек. Нет, Геня, женитьба плохо на тебе сказывается. Всего каких-то полтора года, а она уже сделала из тебя потерянного для общества человека.

— Чушь. У меня прекрасный брак!

— Не знаю, не знаю… — Риневич прищурил глаз. — Хорошее дело браком не назовут. Да и рановато ты поставил на себе крест. Самое время погулять. Хотя… — Риневич пожал плечами. — Старик и мне намекал. Дескать, на женатого человека всегда можно положиться. Не то что на холостых «перекати-поле». Слушай, может, мне тоже влезть в хомут, а? Для карьеры это полезно. Да и для здоровья, говорят, тоже.

— В «хомут» влазить не стоит. Но наладить свою жизнь тебе бы не мешало. Поверь мне, сынок, семейная жизнь — это не только проблемы, это еще и душевное равновесие.

Риневич хмыкнул:

— То-то ты такой уравновешенный. Папаша! Смотри, не сглазь!

Друзья засмеялись. Риневич вновь наполни рюмки.

— Ну! — поднял он свою рюмку. — Давай за успех! Грядут великие начинания, старик. И нам с тобой в них определены не последние роли. Так будем же им соответствовать.

— Будем, — кивнул Боровский.

Они выпили.