Тройная игра

Незнанский Фридрих Евсеевич

 

Часть первая

1

Леночка Изварина летела на работу, как на праздник; летела с ощущением, что сегодня — ее день, что сегодня будут сбываться все ее самые заветные желания.

Во-первых, сегодня фирма получала партию сырья, которое должно было сразу попасть в новый цех, только что пущенный ее боссом в Химках. Но главное, что это был не просто цех, не цех вообще, а как бы новое предприятие, открытое фактически по ее, Леночкиному, предложению. Так что для нее сегодняшний день готов был вот-вот превратиться в день ее триумфа. Во-вторых, этот триумф был нужен ей нужнее всего на свете, потому что Леночка влюбилась в своего босса, и ей так хотелось, чтобы он наконец заметил ее по-настоящему, а не просто как смазливую юную девчушку, бросил бы на нее восхищенный мужской взгляд и сказал бы себе: «Да, это она, моя судьба!»

Девчоночья глупость, скажете? Как знать, как знать…

Она попала сюда, на фирму, год назад, когда мебельные магазины «Милорд» уже начали разворачиваться по-настоящему, превращаясь в современнейшие супермаркеты, торгующие всем тем, что надо для нормальной красивой жизни бывшим советским гражданам, почувствовавшим, что такое достаток.

Год назад, когда она кончала знаменитые мидовские курсы секретарей, ее, в числе немногих отличниц, вызвали в учебную часть для получения распределения. Веселая Алла Ивановна, зав. учебной частью — девочки звали ее тетей Нюрой, заговорщически подмигнула Леночке.

— Не место тебе даю, а мечту! Главный офис фирмы «Милорд». Слышала небось? — Кто ж не слышал про этого самого «Милорда», если его рекламой был обклеен, кажется, весь город. Особенно впечатляли огромные придорожные плакаты-постеры. — Будешь помощницей гендиректора. Зовут Игорь Кириллович Разумовский. Мужчина, по моей информации, в самом соку — еще не старый, холостой, с парашютом прыгает, хобби у него такое. Так что тебе, девка, все карты в руки. Замуж выходить будешь — не забудь пригласить тетю Нюру…

Лена не покраснела, не засмущалась. Она давно уже для себя решила: всякие там мечты о принцах — это полная ерунда. Жизнь — она и проще и суровей, и надо не ждать исполнения каких-то детских мечтаний, а брать то, что она, жизнь, реально предлагает. Конечно, специально она шефу глазки строить не будет, она не какая-нибудь там… Но если у него возникнет серьезный интерес — почему бы и нет? В монашки она не записывалась, и вообще — не вечно же ей сидеть в секретаршах, верно? Девчонки из ее класса все рвались после школы в институты, а она сама нашла эти секретарские курсы, сама, без всякой помощи на них поступила, кончила на одни пятерки, за что и попала под распределение. Если это просто везение, то она его, извините, заслужила: она умела стенографировать, печатать со скоростью 150 знаков в минуту на двух языках, знала компьютер и делопроизводство, чем даже гордилась, хотя прекрасно понимала, что одни эти таланты вряд ли помогут устроить ей жизнь в будущем.

Конечно, в школе у нее были и мальчики, и всякие там танцы-шманцы-обжиманцы, как смеялась ее бойкая подружка Маша, но далеко заходить она не позволяла ни себе, ни мальчикам, в отличие от других девчонок, смотревших на эти вещи совсем просто. Что-то останавливало ее перед решительным шагом, заставляло даже мучиться своей несовременностью. Но что ж поделать, если ей хотелось чего-то серьезного, настоящего, а не просто… как у собачек… Все-таки любовь — это любовь. Она пока еще довольно смутно представляла себе, что это такое, но ее небольшой опыт свидетельствовал, что случайный и без особых чувств контакт с существом противоположного пола изначально не сулит ничего хорошего. Она от мальчиков, что называется, бегала. Но, довольно часто ловя на себе их заинтересованные взгляды, знала, что, если ей надо будет, без них не останется.

Лена довольно рано поняла, в чем ее женская сила. Сначала она думала, что ее фигура — это ее несчастье, а оказалось, что как раз в ней, в фигуре-то, и заложен ее фирменный шарм: даже когда в моде был мужеподобный силуэт, когда все носили широкие плечи, она, наоборот, как бы назло моде подчеркивала свою субтильность. Она вообще не любила девчонок, похожих на мальчиков, — широкоплечих, матерящихся, резких, курящих, сплевывающих то и дело себе под ноги. Женщина — она должна быть женственной — вот что всегда помнила Лена. Оттого и стиль у нее был такой: она носила обтягивающие джемперочки, и получалось чудо что такое: хрупкие узкие плечики, слабенькая грудная клетка — и настоящая, не девчоночья грудь, доставшаяся ей с мамиными генами. Молодая, упругая, она задорно стремилась отвоевать свое место под трикотажем. И это сочетание: узкие плечи, хрупкая грудная клетка и по-женски зрелая грудь — рождали некий сексуально-трогательный образ, который и притягивал к ней мужские взгляды. И еще она знала одно: стоит ей немного пригорюниться, как сразу у мужиков рождается ощущение, что они должны ей немедленно помочь. Даже она сама, проверяя это и глядя на себя в зеркало, видела перед собой существо, которое нуждается в защите и поддержке. По натуре девушка веселая, жизнерадостная, она иногда пользовалась этим небольшим обманом, хотя, вообще-то, прекрасно могла обходиться и без защиты, и без поддержки, — слава богу, выросла в Орехове, в огромном, сравнительно юном спальном районе столицы, где молодежные нравы — ого-го какие! И, надо сказать, этот имидж хрупкой, беззащитной барышни еще ни разу не подводил ее. Не подвел и теперь: шеф, Игорь Кириллович, сразу начал относиться к ней с какой-то особой, вовсе не служебной теплотой. А уж она-то…

Положа руку на сердце, он был ей ужасно интересен с самого первого взгляда. Начать с того, что он казался ей похожим на Штирлица, не лицом, конечно, хотя немного и лицом тоже — оно у него было тонкое, интеллигентное. Лицо много думающего, много работающего головой человека, которому неведомы черные помыслы. Кроме того, было видно, что он силен физически, к тому же он был аристократично седоват, носил костюмы, сидевшие на нем, как вторая кожа, — и костюмы были хороши, и фигура, которую они так изящно облегали. Но окончательно ее сразило то, что неосознанно проникает в самое сердце многих женщин, — его голос. Глубокий, грудной, по-мужски низкий, богатый обертонами голос, на звук которого отзывалась каждая клеточка ее существа…

Вскоре она уже ужасно ревновала его к женщинам, которые так и липли к Игорю Кирилловичу. Особенно она ненавидела одну — яркую, шумную эстрадную певичку, знаменитость между прочим, посмотреть на которую сбегались чуть ли не все остальные сотрудники. Нежная Лена просто зубами начинала скрипеть, когда эта Долли по-хозяйски врывалась к ним в офис в своих дорогих шубах, вся, как елка, увешанная драгоценными побрякушками. Никогда ни стесняясь, ни на кого вообще не обращая внимания, она хозяйски завладевала Игорем Кирилловичем, плотоядно при этом облизывалась, как мартовская кошка, и тогда только и слышно было: «Игоряня, то, Игоряня, се!» Лена видела, что шеф чувствует себя неудобно, что он пытается вырваться из лап этой бесцеремонной хищницы, но почему-то делает, как казалось ей, недостаточно энергично. Даже дома, когда она видела эту Долли Ласарину по телевизору, она с ходу переключала программу к великому неудовольствию отца и брата. Они жили вчетвером (в одной комнате она с матерью, в другой — отец с братом) в такой крохотной квартирке, что, если кто-то включал телевизор, его невольно приходилось если не смотреть, то слушать всем остальным. Может быть, еще и поэтому она чуть не с детства мечтала выйти замуж и уехать от отца с матерью, а особенно когда вернулся из армии комиссованный врачами братец, у которого от армейской науки поехала крыша…

И конечно же Игорь Кириллович не знал, а она знала, насколько для нее серьезно было его присутствие в ее жизни. Он-то как раз и стал ее принцем, ее первой любовью, ее, если угодно, первым мужчиной. Лена не раз представляла себе, томясь ночью в постели и стараясь не слышать застрявших у телевизора брата с отцом, как она ложится с ним и он ее обнимает и нежно гладит… везде-везде, даже там, где совсем стыдно… И краснела в темноте от этих своих желаний. Но днем и вида не подавала, какое пламя бушует у нее внутри, упаси боже. По крайней мере, ей так казалось, что не подавала. А про себя думала даже на работе: «Когда я выйду за него замуж…» Она уже как бы и не сомневалась, что выйдет за него. А когда выйдет, тогда у нее будет не только самый замечательный на свете муж — у нее будет и нормальная квартира, и такие же шубы и побрякушки, как у этой отвратной Долли, и спокойный уверенный взгляд, как у еще одной пассии ее Игоря Кирилловича, которую звали Анной Викторовной или Нюсей. Эта стриженная под мальчика крашеная блондинка не блистала особо красотой, но удивляла Лену замечательно умным взглядом, сразу подмечавшим все. Лена ее глаз даже побаивалась — казалось, Нюся читает ее душу, как книгу. А порой в них прыгали смешливые искорки, которые, как казалось Лене, тоже имели отношение только к ней одной. Вот поди ж ты — и не очень красивая, и одевается как-то не очень женственно, а выглядит всегда почему-то притягательно! Эта всегда старалась подчеркнуть, что у нее с шефом чисто деловые отношения. Но и другие отношения тоже были — это Лена больно чувствовала всем своим существом, хотя в душе была уверена, что все эти Нюси и все эти нюансы абсолютно неважны, потому как они — всего лишь до поры до времени. Когда она будет его женой, эти бабы отпадут сами собой, у шефа в них не останется никакой необходимости…

В том, что так и произойдет, она не сомневалась нисколько, тем более что у нее уже был даже заготовлен план покорения Игоря Кирилловича. Как, спросите, это можно сделать в ее положении простой секретарши? А демонстрируя деловую хватку — вот как.

Она начала мягко внушать ему, когда это удавалось: нельзя рассчитывать только на спрос богачей или на офисную мебель, надо ориентироваться на среднего покупателя, который тоже хочет жить красиво. А может, давайте сами делать корпусную мебель? Нужно-то ведь не так уж и много. Найти готовый цех — в Шатуре, на Сходне или в самой Москве, скажем на Ольховке; еще нужна компьютерная программа — а такая уже существует, Лена сама ее видела на одной из выставок, — взять все это и предложить рынку совершенно новую услугу. По желанию заказчика с помощью компьютера делается проект мебели — одного ли предмета, целого ли гарнитура, — которая встает точно по месту: на кухне, в прихожей, в альковной нише в спальне. И в итоге покупателю предлагается штучная, специально для него сделанная мебель из стандартных деталей, которые, имея производственные-то мощности, можно будет подогнать или даже изготовить самим. Что-то вроде детского конструктора, из которого получится почти элитная мебель…

— Сама придумала? Очень неглупо, детка. Но наш бизнес — импорт и сборка иностранной мебели. На большее мы не претендуем. Сама подумай, зачем нам лишняя головная боль, когда мы и так с прибылью…

— Но ведь надо же думать о будущем! — вырвалось у нее. И тут же, подумав, что, наверно, обидела его этим возгласом, добавила: — Вы же такой умный!..

— Ну хорошо, хорошо. Я умный, и я подумаю. Может быть, специально для тебя, чтобы ты убедилась, что все это в той стране, в которой мы сейчас живем, — пустое дело… Увы, в сегодняшней России лучше всех живут не производители, а перекупщики и посредники… Такой вот у нас капитализм. Как сказал один умный человек, построили тот капитализм, про который читали в своих учебниках: загнивающий…

И вот сегодняшний день вполне мог стать днем ее триумфа, поскольку может дать Игорю Кирилловичу возможность убедиться в правоте ее слов и в том, что она нужна ему, как не нужен никто другой…

2

Между тем, не догадываясь об этих грандиозных планах своей секретарши, Игорь Кириллович Разумовский, мужчина в самом расцвете сил и преуспевающий бизнесмен, начал день как обычно. Ощущая свою человеческую значимость, сделал традиционную зарядку — поддерживал человек в форме члены и органы, заставлял их быть по-молодому гибкими и быстрыми, а заодно тревожил все порывающийся завязаться жирок. Даже не подозревая, что сегодняшнее утро внесет роковые изменения в его устоявшуюся в последнее время жизнь, он подъехал к девяти в свой офис на Басманной. На ходу поздоровавшись с Леночкой, пошел было к себе в кабинет, но, словно вспомнив что-то, передумал, вернулся к ее рабочему месту, чтобы немного по недавно возникшей привычке постоять рядом с ней, побалагурить.

Леночку была очень молода и очень хороша собой и своей предусмотрительной, чуткой исполнительностью просто располагала к такому немного игривому общению. А главное, в такие минуты Игорь Кириллович ощущал себя если не господом богом, то существом, ему родственным: ведь ему все удавалось, даже осчастливить такое юное существо, как его секретарша. Чувствовалось, что и ей приятно его мягкое покровительственное отношение — он не приставал, не делал никаких неслужебных намеков, а просто давал понять, что, если она будет хорошо работать, стараться, она достигнет очень многого… И она старалась — вот он пришел сегодня на пять минут раньше (как, впрочем, всегда в те дни, когда прибывает груз), а она уже сидит на месте, работает на своем громоздком компьютере.

— Игорь Кириллович, а мы что — теперь и кино будем снимать? — спросила Леночка, передавая ему стопку свежей почты.

— Кино? — удивился он и бросил взгляд на протянутые ею бумаги — так и есть, сверху лежал конверт с грифом «Видео-холдинг», бесхозные акции которого он удачно приобрел на неделе. — Может, и кино, — ответил он Леночке, отметив при этом, каким огнем счастья и надежды зажглись ее глаза. «Ах, какая прелесть, — подумал он про себя. — Девчушка, одно слово… Вишь как встрепенулась при слове „кино“…

И тут он услышал, как затрезвонил у него в кабинете прямой телефон — Игорь Кириллович специально позаботился в свое время о том, чтобы у каждого из его телефонов был собственный голос. Он взглянул на часы. Официальный рабочий день еще не вступил в свои права, отчего Игорь Кириллович не побежал, как сделал бы обычно, к своему аппарату, а пошел нормальным спокойным шагом. В конце-то концов, хозяин он сам себе или не хозяин? И тут же укорил себя: неужели он не хочет спешить только из-за того, что ему, старому черту, приятнее постоять подольше около юного существа, вдыхая такой нежный, такой щемящий Леночкин запах — запах девственно чистого тела, молодого здоровья и чего-то еще, что необыкновенно будоражит кровь. Он расслабился, и это было плохо — звонок мог быть связан с прибывающими сегодня фурами, а он позволил себе отвлечься. «Да ладно тебе, — ответил он невидимому укоряльщику, — будем считать, что это еще один вид утренней зарядки». Но шаг ускорил, поднял разрывающуюся трубку на четвертом или пятом звонке…

Он узнал звонившего по первым же звукам голоса, по первым же словам, хотя никогда не говорил с ним по телефону. Узнал и не поверил — это событие уже само по себе выглядело невероятным. Дело в том, что звонок этот был связан с той стороной жизни, которую Игорь Кириллович, как мог, таил от всех, — звонивший был известным уголовным авторитетом по кличке Никон. Этот Никон когда-то председательствовал на сходке, короновавшей его, Игоря Кирилловича, то бишь афериста по кличке Грант, в воры в законе, и звонить сейчас никак не мог, поскольку должен был в данный момент отбывать наказание в окрестностях далекого уральского города Серова, в колонии строгого режима. А из такой колонии, как известно, не то что позвонить — письмо на волю отправить и то целая проблема.

«Ну ты чего, Грант, — услышал он, — трубку-то не берешь? Небось все секретарш щупаешь?» — И звонивший заржал невыносимо, как показалось Игорю Кирилловичу, гнусным, невозможно издевательским смехом — как будто и впрямь уловил момент той слабости, что минуту назад проявил Игорь Кириллович, стоя подле Леночки. Даже не поздоровался, сволота такая. И хотя Разумовский должен был по идее обрадоваться звонку крестного своего папаши, он ничего не мог с собой поделать, побороть себя — звонок для Игоря Кирилловича был невыносим. Не только тем, что разом опустил его на землю (какой ты бог и хозяин жизни, раз кто-то считает себя вправе так с тобой разговаривать!).

Это был звонок из другой жизни: там, в той жизни, Игорь Кириллович значился не респектабельным добропорядочным бизнесменом, которым он хотел бы себя считать, а уголовным авторитетом, имеющим реальную власть над несколькими преступными группировками, судимость и даже титул «смотрящего» над доброй половиной столицы. И власть эта, увы, была палкой о двух концах: он имел власть над преступным миром, но и преступный мир, как показывал хотя бы этот звонок, имел над ним свою власть…

При всем при том слышно Никона было так, словно он находился в соседней комнате, и Игорь Кириллович вместо выражений радости спросил осторожно:

— А это… ты где? Откуда звонишь-то?

— Где? — засмеялся Никон. — В Караганде!.. Ну где я могу быть? Все там же, у хозяина на нарах парюсь… Как ты понимаешь, я тебе не просто потрепаться звоню, Грант…

И сам этот звонок, и это второй раз употребленное «Грант» заставили сердце заныть от нехорошего предчувствия. Какого черта он звонит, если с той самой памятной сходки Игорь Кириллович его и не видел, и не слышал? То и дело называет кличкой… А если телефон подслушивают? Да он, этот звонок, может выйти таким боком, что и костей не соберешь! Но Никон, словно читая его мысли, сказал, видно среагировав на тяжело повисшую в разговоре паузу:

— Да ты не боись, не боись, я по спутниковому звоню, а у тебя подслушки вроде нету, как мне доложили… Да ты мне не рад, чё ли?

— Почему не рад, рад, — без всякой радости в голосе сказал Игорь Кириллович, — а только не зря же сказано: береженого и бог бережет.

— Ну это верно, — согласился Никон, который, как выходец из староверской семьи, и сам любил иной раз сослаться если не на бога, то на Писание. — А еще Екклесиаст говорил: три к носу, и все пройдет.

Это, стало быть, была шутка. Однако Игорю Кирилловичу было совсем не до смеха.

— Ну ты того, — не выдержал он, — ты говори, зачем позвонил-то. Если ты, конечно, по делу…

— Надо ж, как далеко, а сразу Москвой и здесь завоняло! Ну а если не по делу — я тебе что, и позвонить не могу?

— Да можешь, можешь, — вздохнул Игорь Кириллович.

— Эх, надо бы мне, мудаку, сейчас кинуть трубку, а я вот, видишь, терплю твой выпендреж московский. А все почему? Да потому что добра тебе желаю, как крестнику своему… Чего сопишь-то? Обратно, что ли, обиделся? Беда с вами, с интеллигентами… — И, враз перестав ерничать, заговорил вдруг вполне серьезно: — Я вот чего. Ты в курсе, что у тебя на таможне четыре фуры арестованы? Или пять… Сколько там их у тебя пришло? Но и это еще не все. Как я знаю, к тебе не сегодня завтра «маски-шоу» должны пожаловать. — Сказал и вновь соскочил на подтрунивающий, полуиздевательский тон: — Так что давай подмойся как следует… Как поется в той песне, разденься и жди…

Игорь Кириллович молчал, переваривая услышанную новость. Злорадство в голосе Никона он конечно же сразу увязал с недавним визитом Никонова посланца — приходил к нему с месяц назад солнцевский урка по кличке Кент, предложил вместе с мебелью возить наркоту. Никто, мол, ничего не заметит — груз у Игоря Кирилловича сам по себе такой пахучий, что ни одна собака постороннюю контрабанду не учует. Игорь Кириллович выставил его — не хотел связываться с наркотой, какие бы деньги это ни сулило. Вообще не хотел больше криминала, хотел быть добропорядочным, законопослушным бизнесменом — при том, как он развернулся с мебелью, он уже имел на это право. Уголовщиной можно заниматься, когда у тебя счет идет на сотни или на тысячи баксов. А когда речь идет о миллионах, и ты сам, и дело твое переходят уже в совсем иное качество. Как и твои запросы к жизни…

Спросил, мгновенно прогнав все это в мозгу:

— А с какого хрена они ко мне-то? «Маски»-то эти. — Он нарочно подставлялся, желая, чтобы Никон сказал все открытым текстом: моих, мол, рук дело, ты отказался наркоту возить — так вот на тебе. Не зря все тот же Кент пообещал ему после той памятной встречи: «Ну смотри, бизнесмен, блин гребаный, испечем мы тебе рака!»

Однако, как ни странно, Никон и не подумал брать на себя вину или вновь поднимать разговор о наркоте.

— А с такого хрена, — ответил на вопрос Игоря Кирилловича его не очень приятный собеседник, — что нечего, я думаю, тебе было в этот, как его… в медиабизнес лезть. Понял теперь? Показывают, показывают вам по телику всякие неприятности с этим делом, а вы все лезете, словно мухи на говно… Если больше некуда деньги девать — пришли их лучше мне, понимаешь? Я им применение найду, будьте уверены! Ты ведь небось решил, что крутой стал, да? Ну вот тебе спецназ какой-нибудь справочку про это и выдаст. Так что давай-ка ты, Гарик, кончай всякие ля-ля разводить. Сейчас поговорим, повесишь трубку и с ходу начинай, пока не поздно, выгребать из сейфов наличку и что там у тебя еще… Из компьютеров что не надо вытащи, бумаги из конторы вывези, да что мне тебя учить-то! Ребята, по слухам, придут к тебе серьезные. Спецназ не спецназ, а бойцы из налоговой полиции — почти наверняка…

— Из налоговой? — не сумел скрыть удивления Игорь Кириллович. — Эти-то почему?

— А ты что думал, что мой Кент придет? — все же проговорился наконец Никон. — Я тебя умоляю! Во-первых, я бы тебе не звонил, а во-вторых, Кенту никакой спецназ не нужен. Кент так все сделает — ты и чихнуть не успеешь, как он тебя уже до трусов разденет!

— Да ладно меня на понт брать! — отмахнулся Игорь Кириллович. — Но раз уж ты там, в своем Мухосранске, все знаешь лучше меня — и про «маски», и про мои акции «Видео», ты небось в курсе, что они на меня повесить-то собрались. Известно это, нет?

— А почему ж не известно? Как я знаю, вся каша с подачи таможни заварилась: дескать, налицо обман государства, недоплата таможенных сборов. Что ж ты, друг ситный, государство-то обманываешь? Ай как нехорошо. — Никон снова издевался. — У тебя бумажки-то, ну документы, хоть в порядке?

— В порядке, — буркнул Игорь Кириллович. Поблагодарил нехотя: — Ладно, спасибо тебе.

— Подожди ты со спасибом-то. Ты все понял?

— Я все понял. Только, раз ты такой осведомленный, скажи уж мне, сделай милость, кто это на меня наезжает, а?

— Ну это ты, Игорек, жирно какать будешь. Тут ты давай сам, сам вычисляй. Но сукой буду — не я и не Кент.

— Ладно, спасибо тебе и на этом, — еще раз повторил Игорь Кириллович.

— Э, нет, брат, ты от меня «спасибом» не отделаешься. Спасибо, как говорится, в стакан не нальешь. Давай так: добро за добро, ладно? Я тебе помог, и ты мне помоги.

Игорь Кириллович закряхтел. Ждал чего-то похожего. А куда ж денешься? Главное, разговаривал бы с кем другим — посулил бы чего-нибудь, чтобы только отделаться, и забыл бы про разговор через пару минут. А с Никоном так нельзя, Никон — мужик серьезный, да и руки у него вон какие длинные…

— Говори, чего надо, в чем помочь.

— Вот это по-нашему. А надо мне, чтобы меня к вам, в Москву, перевели, в Бутырку. По делу по моему это можно — пусть привезут на доследование к вам в свете вновь открывшихся обстоятельств. А то я видишь как далеко от главных событий… Да еще у меня тут с нашим губернатором не сложилось… того и гляди замордует совсем… Слышал, поди, про нашего губернатора? Про генерала-то бывшего? Большой физической культуры дядя. Сделаешь?

Вот это была задача!

— Да ты чего, Никон! Что я тебе — президент, что ли?

— Э, брось Муму трахать! Я ж знаю, у тебя в ментовке связи на самом верху есть…

— Да какие связи! — вякнул было Игорь Кириллович, но Никон не дал ему говорить:

— Про связи и ты знаешь, и я знаю. А если еще кто узнает — ну хоть Кент мой, — братва тебя тут же на ножи поставит, сам, что ли, не понимаешь? Ну и насчет всяких игр с таможней — тоже… Сегодня я тебя предупредил, а завтра никто тебя предупреждать не станет, соображаешь. Ну так как?

— Я постараюсь, — нехотя сказал Игорь Кириллович, — но обещать не могу…

— Постараюся, если не обмараюся, так, что ли? — снова заржал Никон. — Постарайся, постарайся, а я буду ждать ответа, как соловей лета. А то меня тут, в нашем, как ты говоришь, Мухосранске, уже от тоски даже воши глодать не хочут.

— Сказал же, постараюсь.

— Стало быть, ты все понял? — все так же весело, но с едва слышной угрозой в голосе спросил Никон.

— Понял, не дурак, — снова буркнул Игорь Кириллович, нетерпеливо ожидая, когда наконец кончится этот разговор, и уже то и дело возвращаясь мыслями к обещанным «маски-шоу». Столько дел, которые он должен осуществить прямо сейчас же, едва положив трубку, столько дел!..

— И то верно, — снова издевательски подхихикнул Никон, — дурак бы не понял…

3

«Да нет, — подумал Игорь Кириллович, вешая наконец горячую трубку, — глупый-то, пожалуй, как раз сразу сообразил бы, что тут к чему. А вот умный… Умному есть над чем поломать голову, загадка на загадке…»

Когда-то, еще только по-настоящему разворачиваясь, он ухватился за эту идею: ввозить элитную мебель из-за рубежа. Спросите, в чем же сама идея? А в том, что с мебелью возможны, как говорится, варианты. Кому-то нужен «Чиппендейл», а кого-то вполне устроит и румынский ширпотреб, тем более что делается он из нашей же, пардон, из украинской древесины. Закарпатские сосна, бук, граб, орех — что может быть лучше и благороднее? Лучше и, может, благороднее были итальянская сосна или африканское красное дерево, но стоили они… Сколько такой мебели продашь? К тому же как цену ни задирай, а не окупишь даже накладные расходы, тем более что одна аренда помещений вон какая! Выход он нашел удивительно быстро, чем гордился до сих пор. А если быть точным, сначала нашел выход, а уж потом взялся раскручивать дело. Можно ведь ввозить не саму мебель, а комплектующие, а здесь, на родине, уже собирать. При таком варианте и ввозная пошлина несравнимо ниже, и цена на выходе — тоже. Может быть, немного страдает качество — но тут уж, как говорится, все в твоих руках. Были проблемы с производственными площадями, но и их он решил в свое время, даже не прибегая к услугам братков, с которыми поначалу был крепко повязан. Когда в 90-х все валилось и падало, имея деньги, можно было найти все, что угодно. И недорого, по-нынешнему — почти задаром. А деньги он тогда имел и был бы поглупее — уже десять раз растерял бы их на дефолтах да обменах дензнаков. Он не растерял и без проблем нашел себе и склады, и цеха для сборки в ближнем Подмосковье. Мало того что деньги сэкономил, так еще и местный народ осчастливил — работу дал, налоги в местный бюджет начал платить — ну просто вернул к жизни маленький старинный городок в верховьях Москвы-реки.

Дела шли замечательно, по крайней мере до тех пор, пока не появился у Игоря Кирилловича конкурент — конкурент наглый, напористый — сынок министерского генерала Толик Суконцев. И главное, сам же он его и вырастил, сам всему и научил… Настоятельно попросил однажды его папаша: возьми да возьми как бы в ученики, сделай из оболтуса человека. Вот он его и научил — на свою голову… То ли родился Толик таким, то ли пользовался тем, кто у него папаша, а только пер он, кукушонок, напролом, не боялся ни таможни, ни УВД, ни братков. Вскоре он ушел от Игоря Кирилловича и, видать, вдохновленный его примером, открыл свою фирму, начал ввозить дорогую мебель из той же самой Италии. Причем ввозил он действительно мебель, а цены у него при этом были ниже, чем у Игоря Кирилловича, чем у всех остальных! «Как, почему?!» — заволновались наивные менеджеры Игоря Кирилловича, многих из которых он на свои деньги обучил все в той же Италии. Дурачье, забыли они там, за границей, в какой стране им предстоит работать. Ларчик-то, оказывается, открывался просто: папаша Суконцев, губоповский начальник, корешевавший с высшими чинами Федеральной таможенной службы, еще раз поспособствовал развитию сынкова бизнеса, поспособствовал без затей, по-русски. Юный Толик просто-напросто недоплачивал таможенные пошлины, находился, так сказать, в режиме таможенного благоприятствования, вот у него и получались цены, вполне сопоставимые с его, Грантовыми…

Так что вполне возможно, что вот теперь пошел юный Толик, а может и его папаша, ва-банк, решили совсем задавить конкурента, натравив на него таможню, судебных приставов, спецназ, а то и отцовский РУБОП. И, глядишь, был бы на его месте кто-то попроще, а не он, Грант, — уже сожрали бы его Суконцевы вместе с потрохами и даже не поперхнулись бы. Но это — хрен им в сумку, чтоб сухари не мялись. На каждую хитрую задницу, как говорят урки, всегда найдется свой… ключ… С винтом.

Итак, что он должен сделать? В первую голову — на таможню, посмотреть на месте, как там и что, может, все это просто недоразумение.

Во-вторых, надо действительно срочно на всякий случай увести из-под удара всю документацию по ввозу мебельных полуфабрикатов и всякой там фурнитуры. То есть таможенные документы пусть будут, где были, — ввозные накладные, декларации, платежки и тому подобное. А вот всякие транзитные бумаги, бухгалтерию по сборке — это пока сунуть под ноготь. И учредительные документы — тоже. Их рубоповские любят арестовывать самым первым делом. Изымут — не сможешь потом работать, пока не вернут. Вот и хана фирме. И еще стоит подумать, может, есть смысл срочно двинуть свою телегу на Суконцева-младшего в таможенный комитет (дескать, почему вы закрываете глаза на обман государства — к слову сказать, на этот счет Игорь Кириллович, как знал, подсуетился еще раньше — материалы у него все уже были давно подобраны) и одновременно в Генпрокуратуру. Вот тогда пусть генерал Суконцев попробует хоть что-нибудь сделать, учитывая, что сынок-то у него, говоря по-советски, с червоточинкой… Ну и, конечно, подстраховаться на тот случай, если у папашки Суконцева действительно все схвачено — и таможенный комитет, и прокуратура.

Итак, кого можно на Толика натравить, чтобы счет был ничейный? Н-да, тут хорошо бы пустить в дело ОМОН, а еще лучше все тот же РУБОП. Но как это сделать, имея во врагах самого Суконцева? Это надо очень, очень крепко поработать над задачкой. А если вспомнить, что над Суконцевым стоит один человек — генерал Гуськов, уже сейчас становилось понятно — денег это будет стоить немереных…

Был у него в загашнике еще один ресурс — братва. Можно было бы с ее помощью забить противнику стрелку, но это он решил припасти на самый крайний случай. Пусть будет сюрприз, козырь из рукава. Сейчас главное — точно вычислить самого врага. А то он валит все на Суконцева, а если это не он? И вообще, тут есть еще одно «но»: раз задействовать братву — значит, хочешь не хочешь, а придется задействовать также и звонившего, и его подручного — того самого Кента. А хорошо ли это, если с ними тоже пока нет никакой ясности? И вообще, не Никонова ли это ловушка? С него станется. Тем более что уралмашевский этот выкормыш у него школу проходил, и вообще, не случайно Никон сюда, в столицу, именно его послал разнюхать, что здесь да как, а после организовать плацдарм для ихних уралмашевских…

Ух, если это все затеял Кент — он с ним посчитается, не поглядит и на Никона. Так посчитается — никому не покажется мало! Это что ж выходит, он и тронуть его не моги, раз за ним Никон?.. «Нет, — вздохнул Игорь Кириллович, — все же сначала придется самому произвести глубокую разведку!»

Теперь, когда он принял решение, когда собрался для драки, он верил, что все у него получится. А как же иначе? Если чувствуешь что-то другое — лучше и не начинать…

Он отдал все необходимые распоряжения Леночке и, похоже, напугал ее до смерти, предупредив на случай явления незваных гостей: «Тверди одно: ничего не знаю, я человек маленький, я всего-навсего секретарша. Поняла?»

— Поняла. — Лена кивнула в ответ, и глаза ее наполнились слезами. Так с ходу заполняется невесть откуда набежавшей водичкой след в весеннем лесу.

Ужасно хотелось поцеловать девочку, но он подумал-подумал — и отказался от этой затеи. Рано. Спугнешь — ничем потом эту ошибку поправить не сможешь…

4

Однако Игорь Кириллович напрасно боялся за Лену. Поняв по его лицу, по отдельным фразам, которые долетали до нее через плохо прикрытую дверь, по его указаниям перед неожиданным отъездом, что случилось нечто из ряда вон выходящее и нехорошее, она кинулась старательно исполнять все, что он ей наказал. Для него она бы и не такую малость сделала, думала Лена, изымая дискету из своего компьютера, закрывая кодом файлы, связанные с деньгами, складывая папки с документацией, которые лежали в ее сейфе, в большую картонную коробку, которую легко потом можно будет загрузить в багажник легковой машины.

И, делая все это, она вдруг подумала, что, кажется, догадывается, с кем Игорь Кириллович говорил перед отъездом. Про себя она звала этого человека Хорьком. Она, конечно, никогда не видела, как маленький хищный соболь перерезает своими жуткими клыками горло кабарге, маленькому оленю, который хоть и маленький, но в несколько раз больше своего палача, и не видела, как хорек откусывает голову огромному рядом с ним петуху, а потом уволакивает его растерзанную тушку из птичника, — она была городская девочка. А если б видела — сама подивилась бы точности того прозвища, которым она наградила Кента. У этого жилистого, краснолицего, словно опаленного на страшном морозе, нестарого еще человека была опасно-хищная повадка и нехорошие, какие-то остановившиеся глаза: ощущение было такое, будто ты смотришь в пустые зрачки, такие пустые, словно вместо них у человека пулевые отверстия. И может быть, как раз поэтому она сразу ощутила, что от него веет опасностью…

И хотя сейчас Лена ошиблась, она была в общем-то недалека от истины.

Тот человек, о котором она подумала, был тогда в офисе в первый раз. Но вспоминала она тот первый раз совсем не так легко и просто, как Игорь Кириллович. Тот человек тогда пришел в сопровождении двух каких-то амбалов и попросил ее сообщить о нем Игорю Кирилловичу: дескать, скажи шефу, что пришел старый друг. Ей стало не по себе от тех откровенно плотоядных взглядов, которые бросала на нее эта троица — они разглядывали ее без всякого стеснения так подробно, что она почувствовала себя голой. Они смотрели на нее как на животное, и душа ее застыла в ужасе, едва Лена представила себе, что бы они с ней сделали, окажись она в их руках.

Она вошла к шефу, прикрыла за собой дверь и сказала срывающимся голосом:

— Там такой… такие страшные… Я боюсь…

Он подошел к двери, выглянул, улыбнулся ей:

— Со мной не бойся ничего, запомни. Давай зови его.

И, пропустив страшного посетителя в кабинет, она услышала, как он говорит Игорю Кирилловичу, еще даже не поздоровавшись:

— Твоя девочка? Отдай, а? Люблю таких… гимназисточек… раком ставить…

Игорь Кириллович что-то рыкнул в ответ, а что — она уже не слышала, поспешила поплотнее закрыть за собой тяжелую дверь кабинета.

Но вообще-то она не могла, конечно, не заметить, что этот неприятный человек имел над ее шефом какую-то странную власть, во всяком случае, Лена так и не смогла понять, почему Игорь Кириллович не выгонял его сразу же, а принимал — и одного, и еще с несколькими такими же, как этот самый Хорек…

Ей и присниться не могло, что это известные московские уголовники являются к ее шефу по своим «делам», чтобы он, как старшой, разрешил их спор. И, конечно, ей и в голову не могло прийти, что ее обожаемый шеф давно уже пользуется у этих мордоворотов почетом и уважением…

Что бы там ни было, Игорь Кириллович принимал этого урода Хорька и позже как любого нормального человека. А между тем она заметила: после его посещений обязательно случалось что-нибудь нехорошее — то вместе с ним наводняли кабинет Игоря Кирилловича какие-нибудь мрачные и подозрительные личности, то потом у них в офисе что-то старательно искала милиция, то после такого визита Игорь Кириллович просто-напросто становился непохожим на самого себя. Но все равно она больше Хорька не боялась, помнила, как Игорь Кириллович сказал ей: не бойся; и она знала, чувствовала — это не просто слова. Раз он так сказал — значит, она под его защитой…

Когда все уже было готово, когда было выполнено все, что наказал шеф, и Лена с чувством выполненного долга уже собиралась попить чайку в компании с главбухшей, которой сегодня тоже досталось хлопот — уж у нее бумаги даже поважнее, чем у Лены (они иногда, когда не было шефа и не висела какая-нибудь срочная работа, устраивали такие посиделки), — принесло мастера с телефонной станции. Оказывается, какие-то повреждения на линии, подключения-переподключения, так что ему надо проверить аппараты. Он начал шевелить трубки, набирать какие-то номера, и под его «Раз-раз-раз… Проверка!» она вспомнила, что действительно после сегодняшнего утреннего звонка Игорю Кирилловичу все стационарные, обычные телефоны почему-то замолчали и разговоры все велись по мобильным.

Чем-то неуловимо мастер был похож на тех, кто приходил с Хорьком, — то ли плохой кожей, то ли манерой держаться — внешне расслабленно, но вместе с тем с каким-то скрытым напряжением. Но вел мастер себя совершенно естественно — куда не надо не лез, почти ничего не говорил, на нее заинтересованных взглядов не бросал — покосился только непонятно на собранную ею коробку с документами и опять занялся телефонами, даже буркнул, поймав ее недовольный взгляд: «Вы занимайтесь, занимайтесь своими делами, я сейчас быстренько». И действительно, вскоре после этого все закончил и мгновенно исчез.

Но чаю они с Марией Кузьминичной так толком и не попили, потому что, едва монтер ушел, позвонил шеф — мрачный, расстроенный.

— Ты сделала, что я тебя просил, Лена? И Мария Кузьминична сделала? Я сейчас еду…

5

Тот памятный визит, о котором с таким ужасом вспоминала Лена, случился не так давно, так что если бы она слышала все, о чем говорил ее шеф с уголовником Никоном, то сразу поняла бы, что и запавший в ее память Хорек, и человек по кличке Кент, не раз упомянутый в сегодняшнем разговоре, — был одним и тем же лицом, персонажем, появление которого в Москве внесло в жизнь Игоря Кирилловича новое и, надо сказать, не самое приятное разнообразие. Кент был если не врагом, то уж больной занозой точно.

Многое из того, что было связано с этой личностью, выглядело не вполне обычно. Кент совсем недавно «откинулся» после очередной «ходки» — вышел из заключения, срок которого отбывал где-то на Урале — не то в Екатеринбурге, бывшем Свердловске, не то в том же самом Серове, поближе к Полярному кругу… Это все по нему и видно было: обмороженные, словно обгрызенные кем-то неестественно белые уши, красное лицо, а главное — глаза: страшно веселые глаза человека, для которого убийство стало самым обычным делом… Едва заявившись, как он говорил, на историческую родину — он был по рождению москвич, — Кент сразу же вошел в силу, подмял под себя солнцевских, да так уверенно, будто всю жизнь ими верховодил. А солнцевские были ребятки те еще, у них и своих, проверенных кандидатов в паханы хватало. Как уж там на сходке у них все проистекало, было почти неизвестно, однако глухо доходили сведения о том, что несколько наиболее известных местных главарей исчезли неизвестно куда с концами, что было две или три страшенных разборки — одна на Востряковском кладбище, где среди старых могил полегло разом человек пятнадцать да еще столько же, говорят, братва уволокла подстреленных. Одни переживали, те, кто поциничнее, смеялись: как, мол, хорошо все вышло, никаких хлопот, даже везти никуда не надо — кладбище же… А еще шли слухи, что Кент был не сам по себе, что за ним стояла какая-то мощная сила. Говорили, что на Востряковском у него под рукой была целая бригада каких-то залетных, говорили, что он как бы представитель здесь, в Москве, знаменитого «Уралмаша», преступного сообщества, подмявшего под себя половину «опорного края державы», а если еще точнее — представитель одного из основных главарей «Уралмаша», знаменитого в уголовном мире Никона.

Но все это Игорь Кириллович узнал, увы, с некоторым запозданием, когда Кент самолично заявился к нему в офис как бы в гости. Вышколенная Лена едва доложила о нем, как он уверенно и властно отодвинул ее в сторону — так уверенно, что она и рукой пошевелить не успела; прошел в кабинет, спросил, глядя в сторону двери: «Твоя девочка, хозяин? Отдай, а?» Заржал и уверенно же, по-хозяйски, прошел к столу Игоря Кирилловича, по-хозяйски сел, весело и дерзко глядя на него:

— Привет, хозяин!

Был он косоват и в детстве, в школе, наверно, носил, как водится, кликуху Косой или Косыгин. Это уж потом, наверно, стал он Кентом, за какие-нибудь уголовные подвиги удостоился клички по фамилии — Королев. Король, видите ли… Король был жилист, крепок, почти как деревенский парень — вздутая жила перечеркивала его морщинистый лоб, такие же вздутые жилы перевивали крепкую, красную от солнца и морозных ожогов шею, сухие сильные руки, и весь он был больше похож на какого-то хищника, приготовившегося к схватке и ждущего лишь последнего, самого удобного для броска момента. Игорю Кирилловичу он очень не понравился, как не понравилось и его силовое проникновение сюда, в сердце фирмы — все это, при других обстоятельствах, могло бы очень-очень плохо кончиться. Здесь, в офисе, у него с некоторых пор была охрана, пришлось завести, но сейчас Игорь Кириллович не спешил ее вызывать, рассудив, что если этот сумел дойти до его кабинета никем не задержанный, то полагаться приходилось только на собственные силы. К сожалению, он был не готов к такому раскладу — пистолет у него был, и хороший пистолет, «глок», но, увы, лежал он в ящике стола, и вытащить его оттуда уже не было ни времени, ни возможности. Во всяком случае, пока.

— Здравствуй…те, — ответил он. — Кто вы? По какому вопросу?

— Не так резво, хозяин, — опередил его со своей нехорошей улыбкой посетитель. Он откровенно разглядывал его и делал это с большим и нескрываемым интересом. — Ишь какой ты модный! Правильно мне один знающий человек сказал, что не наш ты, хоть и числишься вором в законе!.. Ну-ну, не зыркай на меня так, я за свой базар отвечаю. Ты сам на себя-то погляди — какой ты вор? Ты просто фраер московский, и ничего больше. Ишь какой на тебе прикид! — Он приподнялся и протянул руку, чтобы пощупать его галстук или еще зачем — кто ж теперь скажет. Но Игорь Кириллович, сделав резкое движение, поймал его кисть, вывернул ее до хруста.

— Ну и как, дешевка лагерная, еще про мой прикид чего расскажешь или сам отсюда пойдешь, без поджопников?

Странно, но посетитель был спокоен, как камень, — не дергался, не пытался вырваться. Сказал только сдавленным от боли голосом:

— Пусти, Грант! Покалечишь руку-то ни за что. С «малявой» я к тебе.

Игорь Кириллович с сердцем отпихнул его от себя, по-прежнему предусмотрительно не выпуская его руки. Грант — это была его собственная кличка в уголовном мире, а стало быть, этот косоглазый и впрямь имел к нему какое-то дело. А куражился так, от лагерной дури — это случается после отсидки довольно часто: замкнутое в лагерной клетке «я» любого человека, расправляясь на воле, требует хоть какого-нибудь выхода… И что же они, сволочи, все так не по-людски делают? Мог бы ведь, скотина, и сразу сказать про послание, не доводить дело до схватки… с неизвестным концом…

— Давай «маляву»! — на правах победившего приказал он нежданному посетителю, не торопясь выпускать его руку.

Посетитель, извернувшись поудобнее, достал свободной рукой крохотный, скатанный в тоненькую трубочку листочек бумаги. Ему уже было не больно, и, окончательно придя в себя, он все с тем же хищно-веселым выражением следил за движениями хозяина кабинета. Похоже, теперь он так просто на прием, примененный Игорем Кирилловичем, не попался бы.

Развертывать бумажку одной рукой оказалось не то чтобы неудобно — невозможно.

— Сиди не дергайся, — приказал Игорь Кириллович и, когда посетитель согласно кивнул, отпустил его и сел за свой стол.

Писулька была точно от Никона — никто бы другой даже не додумался нацарапать ему такое послание.

«Привет с нашей уральской зоны. За тобой должок, крестник, — писал Никон. — А потому, думаю, не откажешься принять моего человека. Погоняло его Кент, а с каким делом я его послал — расскажет тебе он сам. Дошел до меня слух, что ты там, в столице вашей гребаной, кое-чего можешь. Так что, братан, рассчитываю на тебя».

Игорь Кириллович аккуратно сложил бумажку в несколько раз, положил ее в пепельницу, чиркнул зажигалкой.

Сказал терпеливо ждущему, когда он освободится, Никонову гонцу:

— Ну! Что тебе велено передать на словах?

Освободившийся от железного захвата Кент, прежде чем ответить, вольготно положил ногу на ногу, руки бросил врастопыр на спинки соседних стульев. И опять на прямой вопрос не ответил, спросил с каким-то не то ехидным, не то подозрительным — не разобрать — прищуром:

— Нет, в натуре, Грант, ты правда, что ли, в законе? Ну, блин буду, не похож. Я извиняюсь, конечно. Ты ведь по всему не сидел даже, да у тебя и вся повадка не наша — вон ты меня выпустил и даже плюху не отвесил…

— Ну и слава богу, что не похож, — угрюмо отмахнулся от него Игорь Кириллович. — Мне так тут, в Москве, жить проще. А насчет сидел-не сидел… На киче да, не сидел. А в СИЗО чуть не два года парился. Сперва в Лефортове, потом в Бутырках.

— Ну-у, в Лефортове, — разочарованно протянул Кент. — Ты бы еще сказал — в Сочи! Лефортово — это считай курорт…

— Посмотрел бы я на тебя на этом курорте, — усмехнулся Игорь Кириллович. — Ну как бы там ни было, мне моего срока для науки вполне хватило. Никон небось тебе то же самое говорил, не просто же так он тебя ко мне с поручением послал… Никон, вишь, доверяет, а ты не доверяешь.

— Ага, не просто так, — охотно согласился Кент. — Только он мне еще сказал, что про тебя толкуют, будто ты ссученный, будто ты с ментами якшаешься… Что скажешь, Грант?

— А что мне говорить? — Игорь Кириллович всем своим видом показывал, как он спокоен. — Тебе надо — ты и говори. Ты же ко мне вперся без приглашения, не я к тебе! Я что, оправдываться перед тобой или перед твоим Никоном должен? Это вы у себя на Урале хозяева, а здесь хозяева совсем другие! — Он не таясь открыл наконец ящик стола, вытащил свой «глок», взвел его. — То я, по-твоему, не в законе, то я ментам продался… А говорил, что за базар отвечаешь. — Он навел пистолет прямо в лицо гостю.

Кент замер, напрягся — вена на лбу вздулась еще сильнее, посинела на фоне неживой, сожженной морозом кожи лба.

— Не, ну это, в натуре, базар не мой, — пробормотал Кент, поняв, что уже не успеет дотянуться до поясницы, до своего пистолета, засунутого там за ремень. — Кто ты есть — тот и есть, и хрен бы с тобой. Xотя, если ты и правда ссучился, братва тебя, конечно, на ножи все равно поставит, сам знаешь. У нас с этим строго, верно? Слышал небось, как канарейкам-стукачам крылья подрезают… с языком вместе… Короче, ты меня извиняй, если я что не так сказал, я всего лишь посыльный… А Никон… Никон он тебя типа того… подсобить просит в одном деле…

Выходит, круг замкнулся, хотя Игорь Кириллович был уверен, что Никон его цеплять не рискнет. А он, значит, не побоялся? То ли за дурака его, Игоря Кирилловича держит, то ли считает его и впрямь чем-то обязанным? И потом, одно дело Никон, и совсем другое — Кент. Этот хоть и числился всего лишь Никоновой шестеркой, но, судя по всему, — пацан правильный, ревнитель старых воровских традиций. Так что церемониться с ним, Грантом, даже если его об этом просил сам пахан, вовсе не обязан. А потому он смело изложил ему не просьбу, не приказ (да и не мог Никон Игорю Кирилловичу приказывать! И просить не мог: просить — значит унизить себя в глазах братвы, уронить). Нет, он предложил Гранту помочь ему в одном очень щекотливом деле — естественно, не бесплатно, за очень хороший барыш. Зная, что Грант ввозит из-за рубежа огромное количество мебельных деталей, он хотел склонить его на размещение в его контейнерах некоторого количества, ну, скажем так, не очень удобной контрабанды. Грант сразу понял, о чем речь.

— Наркотики?

— Ну да, — как о чем-то само собой разумеющемся и совершенно безобидном сказал Кент и, видя по лицу Гранта, что тот с ходу готов отвергнуть его предложение, зачастил что-то насчет того, что если он, Грант, согласится, товар пойдет в Европу и в Россию совсем новым путем, каким его никто не ждет, а кроме того, поскольку груз у Гранта пахучий, обнаружить контрабанду на первых порах будет просто невозможно… Им, собственно, и надо-то только на первое время, чтобы он им посодействовал, а дальше они придумают что-нибудь другое…

Давно уже решив для себя, что ни с чем до такой степени криминальным он больше дела не имеет, Игорь Кириллович, создавая видимость, что решает для себя — браться за предлагаемое дело или нет, хранил молчание, собираясь дослушать все до конца.

Решив, что он поддается, Кент почувствовал себя до такой степени вольготнее, что даже перешел на «ты».

— Ты откуда свои деревяшки-то ввозишь? — спросил он.

— Когда как. Когда из Румынии, когда с Украины, из Закарпатья, а большей частью напрямую из Италии…

— Так это отлично! — обрадовался Кент. — Если наркота пойдет не через Кавказ, не через Среднюю Азию, а через Косово, боссам прямой смысл твою фирму использовать. Подшустришь — считай, первым будешь. Типа монополистом. Бабки страшенные срубить можно, гадом буду! А кто не успел — тот пусть так и ходит в провожающих!

Он так ликовал, так радовался тому, что все столь легко разрешилось, что Игорь Кириллович наконец не выдержал, сбросил маску заинтересованного жлоба, готового за лишнюю пачку долларов продать и отца, и мать, и вообще все на свете.

— Значит, собрались через меня свою отраву возить твои боссы, да? А ты ху-ху не хо-хо, — вспомнил он вдруг блатной сленг и даже сделал соответствующий оскорбительный жест рукой, показав это самое «ху-ху». — А вот этого вместо укропа не хотите?! — Он поднялся за своим столом от гневного возбуждения. — Даже и не подумаю с такой падалью связываться, понял? А Никону передай: не принял, мол, Грант предложение. И сам с наркотой связываться не хочет, и тебе бы, мол, не советовал родной народ травить. Ну и садиться из-за этой дряни — тоже. Это только по-твоему я мало сидел, а по мне — так и этого срока вполне достаточно, чтобы больше не захотеть на нары приземляться. Вот так достаточно! — Резко проведя ребром ладони по горлу, показал, до какой степени он наелся тюряги.

На лице Кента появилась мина брезгливого удивления. Он покачал головой:

— Какие-то вы, москвичи, дебильные все, право слово. Ему такие деньжищи готовы обломиться, а он боится даже пальцем пошевелить — как бы, мол, не замараться. Тьфу! Мне вас, москвичей, другой раз жалко, честное слово! А впрочем, дело твое, командир. Мое дело — доложить Никону, что ты перебз…л и отказываешься. Не думаю, что ему это понравится. Ну да тебе ведь жить-то, не мне… — Он встал, ничего больше не говоря, отчего в кабинете Игоря Кирилловича повисла нехорошая, опасная пауза, пошел к выходу. Но в дверях все же остановился. — Неужели ты думаешь, мы тебя, суку московскую, не подцепим за жабры? Еще жалеть будешь, что не согласился сразу. А может, вообще пожалеешь, что жив остался…

Игорь Кириллович, держа тяжелый «глок» в руке, вышел из-за стола.

— Ты чего это, сявка? — спросил он грозно. — Ты меня пугать еще будешь? А если я вот тебя прямо сейчас…

— Ай, брось ты, не смеши! — без страха сказал Кент. — Ты лучше о жене подумай, или кто там у тебя? О девочках своих. Вот эту целочку, что под дверью сидит, не жалко будет в случае чего отдать ребятам на групповуху, а? Я-то сам не по этой части, не по бабам… Хотя на такую конфетку и у меня, наверно, встал бы.

— Ага, встанет, — кивнул Грант. — Я вот тебя шлепну сейчас, и подохнешь со стоячим.

— Ничего, значит, не боишься? — насмешливо спросил Кент. — А выглянуть в таком разе не хочешь? — И он широко распахнул дверь кабинета, показав хозяину внутренность «предбанника» и у дальней стенки — сидящую на стуле бледную, как бумага, Лену, по обе стороны которой напряженно стояли двое приведенных Кентом зверовидных амбалов с топырящимися полами пиджаков. — Ну, убедился, что есть чего бояться?

— Убедился, — сквозь зубы сказал Игорь Кириллович, мучительно думая — убрать пистолет или все же оставить его на виду. Мысли работали лихорадочно: да, неприятностей у него может быть очень много, тем более что он теперь знает про наркотики, то есть то, чего лишнему человеку знать совершенно ни к чему. Но все равно, если рассудить здраво, согласись он, уступи — и неприятностей у него может стать во много раз больше. — Значит, так, — сказал он гостю. — С тобой мы прощаемся, думаю, навсегда. А Никону передай: предложение ваше я не принимаю — себе дороже. А насчет чего другого всегда буду рад ему подсобить, если, конечно, смогу.

— Ах, огромное вам гран-мерси, — придурочно сказал Кент, задом выползая из двери и непрерывно кланяясь. А выползя, сменил тон: — Смотри, командир, пожалеешь еще. Я буду не я, если не заделаю тебе козу… вместо укропа…

Игорь Кириллович, держа взведенный пистолет в кармане, вышел за ним следом, но все сразу кончилось — и Кента, и его подручных тут же простыл и след. Только Лена, неестественно бледная и, чувствовалось, близкая к истерике, все так же сидела на прежнем месте, словно боясь пошевельнуться.

— Все, все, Лена, — сказал он, гладя ее как маленькую по голове. — Все уже позади. — Он прошел было мимо, торопясь узнать, что же все-таки случилось с охраной, но Лена судорожно вцепилась в его руку.

— Какие страшные, — шепотом сказала она и даже всхлипнула. — Кто это, Игорь Кириллович?

— Да так… не забивай себе голову… Один… предприниматель из новых русских с телохранителями…

Свою же охрану, вернее обоих охранников, стоявших в тот день на входе, он нашел «отключенными», связанными и запертыми с залепленными ртами в туалетной комнате. Ладно хоть без мокрухи обошлись, подумал Игорь Кириллович.

Приведенные в чувство охранники долго не могли прийти в себя и рассказать что-нибудь толком. Поведали только, что незнакомцы вошли балагуря — дескать, такую солидную фирму они как раз и искали и, едва начав разговор по делу, прыснули им чем-то в лицо, а что было дальше — оба не помнили совсем. Похоже, весь расчет у налетчиков был на фактор неожиданности, и он полностью оправдался, хотя охранники Игоря Кирилловича были людьми весьма опытными и профессиональными…

Несмотря на такое их с Кентом расставание, Игорю Кирилловичу потом пришлось еще не один раз встречаться с этим поганцем. Сначала опять пришла малява от Никона вроде как с извинениями за то, что они с его человеком «не поняли друг друга». Насчет наркотиков было сказано так: не хочешь, мол, и не надо, мы же тебе пока просто предложили; и в этой же маляве Никон попросил его снова принять нашкодившего Кента — тот, дескать, вину свою чувствует, и будет хорошо, если они станут работать вместе. Вот так и пришлось Игорю Кирилловичу, стараясь прятать подлинные чувства и делая вид, что он не замечает, какими становятся глаза у Леночки, принимать этого самого Кента, чтобы он сдох, и мало того — иметь с ним дела. Однако разговор о наркотиках если и возобновлялся, то как-то так, вскользь: не надумал, мол, еще? Смотри, пожалеешь…

Самое же удивительное, что, возникая потом у Игоря Кирилловича, Кент вел себя так, словно и не было того, первого явления с нейтрализацией охраны, словно и не пришлось Игорю Кирилловичу вытаскивать свой надежно припрятанный пистолет. Словом, так, будто ничего между ними и не было.

Ну и, понятное дело, Игорь Кириллович о нападении на свой офис никому сообщать не стал, да и особых мер никаких не предпринимал, если не считать некоторого усиления охраны на входе. Хотя, похоже, от этого Кент словно почувствовал свою безнаказанность и окончательно поверил в то, что никакой Грант не законник, что он — обычный московский лох, которому Никон в свое время по какой-то ошибке дал слишком много власти. Ну что ж, бывают промашки и у самых великих людей. А дела с наркотиками у Кента шли, и похоже успешно, потому что он все больше и больше входил в силу, обзаводился новыми бойцами. И, становясь полновластным лидером солнцевской группировки, Кент одновременно все больше наглел по отношению к Игорю Кирилловичу. У Разумовского не раз даже возникало ощущение, что Кент не прочь подмять его под себя. Словом, назревала серьезная, даже чересчур серьезная разборка, которой Игорь Кириллович так долго старался избежать — ведь этот придурок Кент был посланником, представителем самого Никона, и поднять руку на него — значило бы поднять ее и на самого Никона. И это напряжение все копилось и копилось — до того самого момента, как Кент снова заявился к нему недавно — на этот раз как к смотрящему, которому подчинялась и его собственная, Кента, территория, равно как и прилегающие.

— Братва послала, — сказал Кент, вальяжно раскидываясь в гостевом кресле. — Они ж не знают, кто ты на самом деле… Короче, там пацанов развести бы надо. Сошлись две хевры из-за привокзального рынка. Целая война, гад буду. Трупаков уже штук двадцать, чувствуешь? Вот меня и послали за смотрящим. За тобой то есть.

Игорь Кириллович враждующие группировки развел без проблем — авторитет у него все еще был, несмотря на усилия Кента. И развел, и посидел, как положено, на импровизированном банкете в «подшефном» одной из группировок загородном ресторане «Русич». И тут, на банкете, Кент, подогретый алкоголем, снова прилип к нему. Подсел, будто по делу, зашептал, горячечно дыша в самое ухо:

— А все же не наш ты, чужой…

На что Игорь Кириллович, решительно отодвинув его от себя, сообщил, что даже рад, что он не «их», потому как с такой паскудой, как Кент, он не хотел бы даже нужду на одном поле справлять…Чем вызвал у Кента пьяный прилив злобной радости.

— Слушай, а давай стыкнемся, а? — вдруг предложил Кент. — Как мужик с мужиком? Хошь на ножах, хошь так, голыми руками. А? Ты и я — и никого больше. Кто победит, — тот и прав. Ну как?

Хоть и убийца был Кент, а не знал он, что предлагает Игорю Кирилловичу. Уж что-что, а науку драться на ножах он после Афгана мог бы преподавать в учебных заведениях, в том числе и лагерных, так что ни на ножах, ни врукопашную схватываться с ним Кенту конечно же просто не стоило бы. Но слово уже вылетело, и теперь Кента ничто бы не смогло остановить. Тем более что Кент был из породы лагерных психов, жаль, что Игорь Кириллович понял это далеко не сразу, во время одной из разборок, которой сам был свидетелем. Понял, когда увидел, как у Кента, только что нормального, спокойного, вдруг побелели глаза, а сам он весь затрясся от ярости, впадая в безумный транс. Сухой, жилистый, неестественно побледневший, он стал страшен, покрывшись вдруг своими вздутыми венами. Таких по зонам обычно зовут припадочными и нередко их опасаются даже самые проверенные бойцы — для такого психа убить человека — что таракана придавить. Но Игорю Кирилловичу он был не страшен. Во-первых, теперь он уже знал об этой особенности Кента, а, как говорится, предупрежден — значит, защищен. Во-вторых, Кент был слишком легок для настоящей схватки: сплошное теловычитание вместо телосложения. Так что если, не обращая внимания на его припадочную ярость, поймать Кента на кулак — угадать в сплетение ли, в подбородок, — он, конечно, отключится, и все разом будет кончено.

Так оно все и вышло: сначала Кент чуть не порезал Игоря Кирилловича, подло выхватив нож откуда-то из-под манжета рукава — наверно, был на резинке, но Игорь Кириллович оказался начеку, успел уйти от ножа в сторону, а в следующий раз, когда Кент раскрылся, делая выброшенной вперед рукой смертельный выпад, Игорь Кириллович, поймав его на противоходе и поддев крюком снизу незащищенный подбородок, на несколько мгновений буквально поднял урку на воздух.

Кент потом долго лежал, хватая воздух, пуская обильную пену, и еще столько же времени приходил в себя, сидя и глядя вокруг ничего не понимающими глазами. Как бы то ни было, а приступ ярости у него прошел бесследно, что не помешало Кенту, окончательно придя в себя, все же сказать Игорю Кирилловичу:

— Ладно, твоя взяла… пока. Хотя я все равно при своем мнении: не наш ты! Скажешь — почему? Да если б я тебя завалил, — я бы тебя если и не замочил, то уродом сделал бы обязательно.

— А с чего ты взял, что я тебя не замочу, если надо будет?

— А по глазам вижу. Оно не каждому дано — вот просто так убивать. Не на войне, не защищаясь, а так, потому что тебе хочется. У тебя сердце мягкое, Грант. Хлипкое сердце, понял? Потому и говорю, что ты не наш…

Когда они дрались, никого возле них не было. А как кончили — оказались окружены кольцом зрителей, оставивших банкетный стол. На них смотрели с ожиданием, гадали, чем этот дурацкий, но захватывающий спор кончится. Надо было «держать марку», и Игорь Кириллович, бросив поверженному врагу: «Ну, ты еще поговори, гнида!» — со страшной силой еще раз ударил Кента по зубам. Такое у братвы зазорным не считалось.

Кент хотел сплюнуть, но у него не получилось — кровавый сгусток никуда не улетел, а повис у него на подбородке, — и Кент сказал разбитыми губами:

— А все равно слабак!

И мысленно Игорь Кириллович с ним согласился: раз взялся в волчьи игры играть — надо держаться до конца.

Но, с другой стороны, лучше пусть уж так. Потому что, хотя они и мечтали оба избавиться один от другого, ни Игорь Кириллович не мог убить Кента, пока тот является эмиссаром самого Никона, ни Кент не мог просто так при свидетелях убрать Игоря Кирилловича, поскольку тот здесь, в Москве, был пока еще в силе и все еще нужен тому же Никону. Во всяком случае, в их планах насчет наркоты Гранту отводилась одна из ведущих ролей. Так что им было суждено сосуществование. Сосуществование зыбкое, в любой момент готовое перерасти в кровавую бескомпромиссную разборку.

6

Игорь Кириллович вернулся с таможни только после обеда и в пресквернейшем настроении — Никон не соврал, действительно в Солнцевском терминале вчера совершенно неожиданно было арестовано несколько вновь прибывших фур с партией товара для его магазинов.

Такого не случалось еще никогда, и вообще до сих пор у владельца сети магазинов «Милорд» проблем с таможней не возникало, да вроде и возникнуть не могло — так Игорь Кириллович организовал дело. Все прозрачно, все задокументировано, все оплачено в полном соответствии с таможенными инструкциями. К тому же на таможне у Игоря Кирилловича, если честно, все было схвачено, кто надо — тот давным уже давно прикормлен. И хорошо прикормлен, щедро, а как же иначе! И тем не менее его последний груз был задержан и арестован! Прикормленный чин старался не смотреть ему в глаза и только украдкой, разводя руками, показывал, что бессилен был что-либо изменить. А тот таможенный чиновник, к которому Игоря Кирилловича направили разбираться с его неожиданно возникшей проблемой, был человеком для него совсем новым. Был он немногословен, на контакт не шел, объяснял сквозь зубы все то же: что арест наложен по требованию судебных исполнителей, а те якобы действовали с подачи налоговой полиции — дескать, в операциях фирмы «Милорд» обнаружены элементы экономической аферы, а кроме того, имела место значительная недоплата налоговых сборов. Изумленный Игорь Кириллович сгоряча потребовал показать ему постановление, на основе которого был произведен арест; чиновник показал ему из собственных рук какую-то филькину грамоту, сделанную на ксероксе, и пообещал, что все судебные бумаги будут у Игоря Кирилловича если не сегодня, то завтра наверняка. Игорь Кириллович впопыхах попытался было доказать, что это незаконно, что таможенники не имели права без достаточных на то оснований… Но быстро понял, что общается с пустотой: таможенник, во-первых, не хотел его слушать, давая это понять всем своим хмуро-брезгливым видом, а во-вторых, вряд ли мог бы что-то толком объяснить — похоже, и сам был во всей этой истории шестеркой. Судя по всему, концы следовало искать не здесь, а где-то еще. Увы, чем дальше, тем больше эта история походила на какой-то беспардонный наезд. И, плюнув на все, Игорь Кириллович поспешил побыстрее вернуться в свой офис — по крайней мере там у него под рукой телефоны и компьютеры, в которых содержится вся необходимая для доказывания его правоты «белая» экономическая информация. Уже из машины еще раз позвонил по мобильному Марии Кузьминичне, попросил держать наготове копии всех ввозных документов и всю отчетность по уплате сборов за текущий период, а также налогов — за прошлый.

Когда он вошел, Леночка даже вскочила, торопливо отодвинув в сторону газету, которую, вопреки установленным Игорем Кирилловичем правилам, читала в рабочее время, вся потянулась к нему, глядя заботливо-тревожным взглядом, и на душе у Игоря Кирилловича, как-то независимо от его воли, снова потеплело: молодец, девчонка, ждала, волновалась. А газета… ну что ж газета… Другого бы кого отругал как обычно, может, даже премии бы лишил — на рабочем месте человек работать должен, а если он газетки читает, то либо бездельник, либо не загружен хозяином. Но Лену бы ругать ему и в голову не пришло — ее простое чистое личико (ну вылитая сестрица Аленушка!) выражало такое участие, что он догадался: смотрела газету, потому как от волнения ничем другим не могла себя заставить заниматься. Он бросил беглый взгляд на злополучный листок — что хоть за газета-то? Это была «Молодежка», самая скандальная столичная газета нового времени, которую читали, кажется, все: обыватели, академики, артисты, бомжи, проститутки и их сутенеры. И хотя мысли Игоря Кирилловича были заняты сейчас совсем другим, все же он заметил вверху газетной полосы размашистый шарж: к фотографическому портрету известного всей стране милицейского генерала Гуськова, начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью, точнее говоря, к отрезанной от фотоснимка голове генерала, были приделаны уродливые ручки и ножки, а над этим издевательским изображением большими буквами через всю полосу шел заголовок, называемый у журналистов «шапкой»: «Гусь в лампасах». Судя по глумливой лихости, это была статья обозревателя «Молодежки», пишущего на криминально-милицейские темы, Михаила Штернфельда. Одно только имя этого журналюги означало, что газета приготовила очередную бомбу, очередной скандал. Игорь Кириллович не удержался, на ходу протянул руку.

— Возьму на минутку, хорошо? — бросил он Лене.

Лена, как всегда млевшая при виде шефа — седоватого, элегантного, больше похожего на иностранного киногероя, чем на какого-то русского бизнесмена, радостно закивала.

— Да-да, конечно, берите, Игорь Кириллович! Я для вас и приготовила…

Сразу же обнаружив, что на первой газетной странице только начало, анонс, так сказать, он развернул газету, не дожидаясь, пока доберется до своего стола. Статье была отдана целая страница задиристо-хлесткого текста — о том, что текст именно таков, он понял, выхватывая отдельные фразы, да и подписана она была, как он и подумал: «М. Штернфельд». Да, этот паренек умел приложить словом не хуже, чем какой-нибудь Тайсон кулаком. Похоже, Гуськов попал-таки в серьезную передрягу. И, на время забыв о своих неприятностях, Игорь Кириллович, нетерпеливо сев на краешек своего кресла, быстро, с угла на угол, пробежал творение знаменитого «золотого пера» «Молодежки». Видимо, Штернфельд выложил тут все, что сумел накопать. А сумел он немало и в общем-то написал все по делу. И о том, как Гуськов, начальник ГУБОПа, при непонятном протекционизме министра МВД меньше чем за полгода из полковников выслужился в генерал-лейтенанты — такого стремительного роста не отмечалось даже в годы Великой Отечественной, когда присвоения званий полностью зависели от волюнтаристских распоряжений одного человека и естественной убыли конкурентов. И вообще, такой карьерный рост, как ехидничал Штернфельд, не удавался даже великим князьям, которые, как известно, рождались сразу в полковничьих мундирах. И о том, что Гуськов неизвестно за что получил боевой орден Мужества. Уж не за то ли, спрашивал журналист, что УБОПы погрязли в коррупции так, что там, кажется, вообще не осталось честных и добросовестных сотрудников, что сплошь и рядом многие чины этого ведомства, войдя в сговор с преступниками, работают на криминал. Достаточно сказать, что есть многочисленные подтверждения фактов, когда работники Управления «Р» (радиоэфир) и Управления наружного наблюдения, сами того не ведая, выполняют задания криминальных заказчиков по устранению соперников. Оказывается, чтобы устранить конкурентов, другой раз достаточно провести всем известное «маски-шоу», то есть наезд убоповцев на их офис, особенно если бравые борцы с преступностью выступят при полном параде — в бронежилетах, с автоматами, в черных масках, да еще с последующим изъятием документации, чтобы парализовать на какое-то время работу опозоренного конкурента и привести его к окончательному концу, к банкротству… Напоследок Штернфельд обещал, что за этой статьей последует целая серия материалов о «птенцах гнезда Гуськова», о его потерявших всякий стыд и честь подручных, именуемых в народе «гусенятами». И чем дольше Игорь Кириллович читал, тем все больше убеждал себя в том, что Гуськов как раз тот человек, который мог бы ему помочь.

В целом Игорь Кириллович статью одобрил — все в ней было правильно, и, судя по всему, у Штернфельда имелись толковые информаторы — кто-то выложил журналисту такие тонкости, которые, безусловно, могли быть известны только посвященным лицам. А что было бы, если бы он, этот журналист, знал всю правду — знал в том объеме, в каком ее знает он, Игорь Разумовский! Впрочем, зря он, наверно, дает волю злорадству, радуется правде-матке. Правда правдой, а для него-то, пожалуй, эта публикация сейчас очень даже некстати. Ведь не случайно первое, что пришло Игорю Кирилловичу сегодня в голову, когда таможенник демонстрировал ему свое презрение, была как раз мысль о звонке Гуськову. Позвонить, слезно попросить Владимира Андреевича, благо они давно знакомы друг с другом, узнать по своим каналам, в чем именно причина неприятностей Игоря Кирилловича и не может ли он ему помочь…

Но если это виделось не вполне реальным и до появления публикации, то что теперь? Вообще, можно ли в такой момент лезть к человеку с просьбами? А что, если генерал просто пошлет его куда подальше и тем лишит надежды узнать что-либо достоверно, по крайней мере в ближайшем будущем? А ведь ему и надо узнать именно в ближайшем — сейчас, самое крайнее — завтра, потому что послезавтра будет уже поздно. Нет, он обязан действовать наверняка, тут должен быть план… Подумав еще, он решительно сложил газету и, настраиваясь на разговор с Гуськовым, брезгливо отодвинул ее от себя. Как бы то ни было, он должен рискнуть. Не получится — значит, не получится, будет придумывать что-то еще, но и сидеть в бездействии он не может — время уходит, а с ним и деньги, и деньги ой какие немалые. Но бог бы и с деньгами — деньги не овес, они, как известно, и зимой растут. Самое главное, он чутьем, загривком чувствовал, что все это не случайность, что все это — часть какого-то злокозненного плана, что кто-то подложил под него бомбу. Он должен защититься любой ценой! Подумав так, Игорь Кириллович взялся за телефон и, поколебавшись еще немного, набрал номер Гуськова.

Ни в какие претензии налоговиков или судебных исполнителей он не поверил. Но кто, кто мог совершить на него именно такой наезд? Ведь этот «кто-то» в силе, раз сумел задействовать таможню. Кто? Да кто угодно мог, ответил он сам себе. Мало ли у него врагов! Между прочим, вполне возможно, что этот «кто-то» действовал либо через самого Гуськова, либо через его зама — то есть все того же свежеиспеченного генерал-майора милиции Суконцева: оба были хороши. А Суконцев, кстати, мог действовать и без сына, сам по себе. Игорь Кириллович интуитивно не исключал такую возможность, а интуиция его еще никогда не подводила. Оба бравых генерала при случае трясли бизнесменов с полной уверенностью в своем праве это делать. Как гаишники, бывает, по субботам выходят на дорогу, как оперативники идут по ларькам, будто к себе на огород, за морковкой, к примеру, так и эта парочка время от времени трясла московский бизнес. «Для поддержания штанов», — любил говорить Гуськов. Веселый человек Владимир Андреевич, юморной. Впрочем, все-таки Гусь, наверно, вряд ли стал бы совать ему палки в колеса — генерал был давно и хорошо прикормлен Игорем Кирилловичем, так хорошо, что, наехав на него, уподобился бы дураку, решившему зарезать курицу, которая несет золотые яйца, да не простые, а страусиные. А вот Суконцев…

С Суконцевым дело было сложнее, поскольку у него еще и сынок занимается точно таким же бизнесом, что и Игорь Кириллович. Малыш действует нагло, нахраписто, никаких правил и законов не признает. В противовес «Милордам» Игоря Кирилловича открыл по городу и даже в области свои салоны, назвав их «Три сардины». На свою причастность к мафии, что ли, таким заковыристым способом намекал? Сардины — Сицилия — мафия? Игорь Кириллович в сердцах обозвал магазины Толика Суконцева «Кильками». Идею, гаденыш, подхватил, да только изгадил — по-честному ничего не умеет. Вот пример. Месяца два назад эти самые «Кильки» вдруг начали сбивать цены. Игорю Кирилловичу сразу стало понятно: за этим стоит какой-то криминал, потому что уж кто-кто, а он точно знал, что опускать цену ниже той, которая установлена у него, Разумовского, значит торговать себе в убыток. При Толиковом раскладе у него накладные расходы выше цены. Да и вообще, как этот паскудный, в папашу, Толик может снижать цену, если он не марается со сборкой, ввозит готовую мебель, а стало быть, платит пошлину вдвое, втрое против него? Ответ напрашивается сам собой: такая цена, как у Толика, может быть лишь в том случае, если он ввозит свой товар беспошлинно. Приватизировал, как говорится, три метра границы — и вперед!..

В трубке слышались частые гудки. Он выждал, снова набрал номер, радуясь, что генерал самолично в свое время дал ему свой прямой номер. Однако теперь никто не брал трубку. Выждав еще минут пять, он набрал снова, потом еще раз, и когда совсем было отчаялся, Гуськов наконец трубку взял. Игорь Кириллович замер, ожидая услышать его либо раздраженный, либо подавленный голос. Ничего подобного!

— А, бизнесмен! — бодро, как всегда, откликнулся генерал на его приветствие. — Ну здорово, здорово! Чего звонишь-то? Хочешь, поди, поздравить со статьей? Радуешься небось — вон, мол, как эту сволочь ментовскую приложили!

И не понять было: задела его статья или ему на выпады «Молодежки» совершенно наплевать.

— Ну что вы, как можно, Владимир Андреевич! Статья ужасная, врагу не пожелал бы… Но я слышу по голосу, она вам — как слону дробь, верно? Ну и правильно! Собака лает, а караван себе идет. Мы все вам верим, а не какой-то клевете…

— Верят они, — хмыкнул Гуськов. Похоже, был доволен его словами. — Ладно, говори, чего звонишь, а то, если честно, некогда мне сейчас ля-ля разводить… Хотя за поддержку — спасибо.

— Я сейчас быстренько, Владимир Андреевич. Хотя даже не знаю, как и сказать…

— Да так и скажи, чего мямлишь-то?..

— Дело у меня к вам, Владимир Андреевич. Но если я не вовремя — я лучше потом…

— Чем же лучше-то? Говори, коли начал. Если позвонил, значит, тебе надо. А раз надо — давай будем решать. Ну, в чем оно, твое дело… чтобы сердце пело? Ты, может, хочешь попросить, чтобы я ревизоров в бронежилетах к тебе прислал? Это можно!..

— Ну вы, Владимир Андреевич, скажете, — без всякого страха подхихикнул Игорь Кириллович. — Так и заикой сделаться можно…

— Да ладно тебе! Не боись! Шучу я, если не понял. Ты давай, давай, Гарик, не тяни кота за это самое, выкладывай, что там у тебя за проблемы. А то ведь мне не только твоими, своими заморочками заниматься надо!

— Я чего, Владимир Андреевич… Кое-какие вопросы перетереть бы… Но только не по телефону, а лично. Возможно это?

— Вот все вы так. — Слышно было, как генерал сладко потянулся. — Нет бы просто позвонить: тебя, мол, дядя Володя, ужопили, давай, мол, это дело зальем, водчонки выпьем, авось полегчает… Ан нет, каждый все об себе, все по делу да по делу: Володя, сделай то, Володя, сделай се… Ладно, опять шучу. Надеюсь, юмора еще не растерял? Ну что ты в самом-то деле? Вон меня — и в хвост и в гриву, полная Камасутра. А у тебя, подумаешь, пять фур арестовано. Ну и что с того, не конец же света!.. Ладно, — вдруг остановил он сам себя, сказал совершенно серьезно: — Раз по-другому не получается — давай заходи…

— Вот спасибо, Владимир Андреевич! — засуетился Игорь Кириллович. — А что насчет водчонки — мы правила знаем: все ответственные вопросы — только через магазин. А то вы, Владимир Андреевич, не убеждались в этом! Зря вы так… Обижаете сироту, а ведь меня таможня и так уже обидела… — Он молол всю эту чепуху, а сам думал: «Откуда, откуда ему известно про фуры и про то, что их именно пять? Или он как-то все же причастен к этому наезду? Еще этот намек насчет ревизоров в бронежилетах». И снова понес, чтобы пауза не выглядела слишком подозрительной: — За нами не заржавеет, Владимир Андреевич. Мы ведь люди простые — нам только свистни, мы все на лету поймем. — Кривляться, изображать из себя простоватого придурка было нетрудно, но все-таки противно. Но что ему оставалось делать?

— Ну ладно, ладно, сирота, — решительно и все так же серьезно остановил его Гуськов — видно, и впрямь поджимало у него время. — Давай-ка заходи завтра. Обсудим все, что надо.

— А может, сегодня?

— Завтра! — отрезал генерал.

— Да-да, конечно. Спасибо, Владимир Андреевич… А это… Когда подъехать-то?

Генерал немного помолчал, подумал, зашуршал чем-то — наверно, смотрел по настольному календарю, что у него там запланировано.

— Давай часам к трем подгребай, вроде у меня на это время особых дел не назначено…

К трем — это хорошо. Вот если бы часам к пяти-шести, это означало бы, что встреча неизбежно кончится пьянкой. Не то чтобы Игорь Кириллович не любил застолья, кто ж его не любит… Но одно дело сидеть в приятной тебе компании, за приятным разговором, с шуточками-прибауточками и легким флиртом, и совсем иное — с зажравшимся ментовским генералом, который хоть тебе и нужен, но ни на секунду не может забыть, что ты у него вроде как в прислугах, что ты для него — грязь под ногами и не больше… Да и времени у Игоря Кирилловича на сидения за столом особо не было…

Да, неуютно, совсем неуютно было сейчас Игорю Кирилловичу. Когда неприятность одна — это вроде как случайность. А когда их несколько, когда они начинают обкладывать тебя, как тучи обкладывают в ясный день горизонт, — это уже не случайность, это уже беда, которой надо хоть что-нибудь противопоставить, чтобы она не заглотнула тебя совсем… А тучи вокруг него, оказывается, собрались те еще. Во-первых, конечно, эта история с таможней. Во-вторых, Никон с его невероятной просьбой, в которой и отказать нельзя и связываться с которой — тоже равносильно самоубийству. И в-третьих… В-третьих, тоже Никон, вернее его засланец Кент, который, кажется, собрался подмять его под себя. Игорь Кириллович даже зубами скрежетнул, думая об этом третьем факторе, о том, какими веригами висит на нем его давнее и не очень давнее прошлое, из-за которого он и оказался таким уязвимым перед этим самым Кентом. У Игоря Кирилловича, числящегося уголовным авторитетом и даже смотрящим южных префектур города, по сути дела объявился враг, пока еще не очень явно, но уже фактически не признающий его власти. Как бизнесмену, Разумовскому было на это наплевать, но, как законник и смотрящий, он этого просто так оставить не мог ни в коем случае, не имел права, он должен был держать марку законника во что бы то ни стало. От Кента пора было избавляться любой ценой, потому что этот гад, едва оглядевшись в столице, развил жуткую активность, чуть ли не подбивая братву скинуть Игоря Кирилловича, то бишь Гранта, с его престола. А это означало, что в случае проигрыша Игоря Кирилловича воровское сообщество отнимет у него вместе с престолом, которым он в последнее время все больше тяготился, и его такой славный бизнес, и, похоже, вряд ли ему тогда кто-нибудь сможет помочь, даже тот же генерал Гуськов, на которого он сейчас всерьез рассчитывал. Генерал высоко, а криминалитет — вот он, на улицах, ходит мимо складов и магазинов, сидит на чердаках с оптическими прицелами, подкладывает под машины толовые шашки, крадет и мучает детей… Поэтому надо было принимать меры сейчас, сразу. И если он хотел выжить — он обязан был наряду со своими бизнес-делами хоть как-то решить и эту головоломку тоже. Ведь ежу понятно: если против него пойдет еще и криминал — никакого бизнеса ему не удержать. Но если подумать, с какой стати он должен вот так, за здорово живешь, отказываться от того, что выстраивал, выхаживал столько лет!.. Он уже прошел через криминальную стадию, и слава богу, что теперь работает честно, как порядочный, как западный бизнесмен. Он начал совершенно новый бизнес, можно сказать, с нуля. Ведь у него же, если разобраться, не только мебель, у него много чего еще другого, что приносит пользу и Игорю Кирилловичу, и людям. Именно тот бизнес, который очень нравится ему самому и который самодостаточен для того, чтобы развиваться, раскручиваться все сильнее и сильнее с каждым годом. Наконец, у него в кои-то веки может быть нормальная, настоящая семья.

Он думал и думал о том, почему он никак не может, не имеет права проиграть именно сейчас, и мало-помалу у него начал выкристаллизовываться удачный, как ему казалось, план действий. Встретившись с генералом Гуськовым, он не ограничится только спасением своих фур, он постарается его руками расправиться с врагами. Нет, он не будет никого, что называется, закладывать, чтобы решить свои проблемы, он сделает все тоньше и изящнее. Он расскажет Гуськову, как ему стало трудно работать с криминалом, как обнаглели солнцевские во главе с новым их предводителем, неким Кентом. Мало того что они не считаются даже с воровскими законами, не подчиняются авторитетам, они еще и возомнили себя всемогущими до такой степени, что предложили ему, Гранту, найти милицейского чиновника, который за взятку перевел бы нужного им человека из какого-то уральского лагеря в Москву, в Бутырку! «Представляете, Владимир Андреевич, какая наглость?!» — спросит он Гуськова. Ну а дальше — дальше как кривая вывезет. Есть риск, конечно. Не клюнет Гусь — ну тогда по крайней мере он будет информирован об активности солнцевских и о том, что есть уголовник, на которого надо обратить особое внимание. А клюнет — можно будет навсегда отделаться и от его, Гуськова, опеки, раз он себя скомпрометирует такой сделкой с уголовным миром, и от Никона, и от Кента. Если у него будет компромат на Гуся, уж он сумеет воспользоваться им через него же и вывести из игры и такого великого пахана, как Никон, и такую его шестерку, как Кент. Если опять же и они, узнав обо всем, сами не согласятся оставить его в покое… Он даже потер руки от удовольствия — такой удачной показалась ему изобретенная им только что затея.

Так что если быть честным до конца и называть вещи своими именами, в решении его, Гранта, проблем генерал Гуськов должен быть более чем горячо заинтересован…

7

У всей этой сегодняшней заварухи, когда для Игоря Кирилловича враз сошлось столько проблем, была своя предыстория.

Дело в том, что вовсе не всегда Игорь Кириллович был воровским авторитетом, а тем более респектабельным бизнесменом. Когда-то, и не так уж давно, но в совсем теперь ушедшей жизни, был он армейским офицером, спецназовцем, успевшим захватить конец афганской эпопеи и даже чуток хватануть чеченской — пытался в самом начале в составе спецназовской группы остановить победное шествие генерала Дудаева. Они кое-чего тогда даже добились, но на полпути были отозваны из Чечено-Ингушской республики и вместо наград, в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего, были вышвырнуты из армии — за разжигание, видите ли, национальной розни и дестабилизацию обстановки на Северном Кавказе… Враз он остался без службы, без денег, без перспектив. Хорошо хоть было где жить: тогдашняя его жена пока терпела его, все еще видя в нем того героя, за которого выходила когда-то замуж. Выходила в надежде на блестящее будущее, а тут жизнь враз стала бесцветной и бесперспективной. Он и теперь был герой, только герой не очень здоровый, с расшатанной психикой и — совершенно ничего не понимающий в том, что происходит вокруг. А вокруг все рушилось и трещало и нагло перла та самая новая жизнь, которая никак не желала поддаваться его пониманию, а главное — не видел он себе никакого применения в том мире, в котором белое становилось черным, черное — белым, а любимый страной и армией красный цвет стал считаться чуть ли не национальным проклятием. Спасла его тогда знаменитая армейская взаимовыручка. Он уже готов был после очередной серьезной размолвки с женой наложить на себя руки, как вдруг совершенно случайно встретил на улице боевого, еще по Афгану, дружка, настоящего гебешника. «Слушай, ты ж, помнится, языки знаешь? — внял его беде дружок, когда они, выпив в парке Горького пива, рассказали друг другу, кто чем живет. Друг был благополучен, окопался при управлении снабжения тыла. — А хочешь во Внешторг?» Игорь Кириллович не очень хорошо знал, что такое Внешторг, смутно представляя себе каких-то элегантных мужиков, которые ездят по заграницам, курят импортные сигареты и пьют виски — этакие дипломаты от торговли. Он чуток подумал — и с ходу согласился, чувствуя, как жизнь моментально начинает окрашиваться в прежние, радужные тона.

Эта радужность не померкла и потом, хотя заниматься ему во Внешторге пришлось тем, чем он сроду и заниматься-то не думал. В недальнем зарубежье, во все еще братских соцстранах, закупал он кой-какое не самое важное оборудование для Госснабов — союзного и республиканского. Через него тогда шла всякая мелочовка, которой уважающие себя внешторговские волки и заниматься-то не хотели, — кабель, электропровод, насосы для перекачки воды и канализационные — все больше товар для жилкомхозов. Прелесть занятия вскоре обозначилась в том, что цены на закупку всей этой жилкомхозовской лабуды все еще были в переводных рублях, приравненных Госбанком к девяностокопеечному советскому доллару, реальная же цена доллара к этому времени во много раз превысила пресловутый девяностокопеечный рубеж и с каждым днем все увеличивалась. Оборудования этого — оплаченного, авансированного, полученного по бартеру — за год образовалось на госснабовских складах великое множество, и числилось оно, даже пройдя таможенные формальности, за ним, Игорем Кирилловичем Разумовским (вернее, за его отделом, но все же, если персонально, фактически знал, где и что и в каких количествах, один он). Поначалу Игорь Кириллович занимался всем этим с легким отвращением, иногда утешая себя тем, что чем-то это похоже на работу в разведке: резидент получает огромные деньги, тайно тратит их по своему усмотрению, отчитывается как бог на душу положит (а то и вовсе не отчитывается) — да если ты нечист на руку или — так благороднее — по-американски оборотист, ты, можно сказать, сидишь на золотой жиле! Но сам он, увы, был брезглив и болезненно чистоплотен. Ему не раз тогда предлагали взяться за левую реализацию дефицитного товара с его складов (а что тогда не было дефицитным!), но он упорно отказывался, даже бывали случаи — выгонял из своего кабинета особо назойливых посредников, которые просто его не понимали. Жене он, естественно, старался о таком не говорить, но она вроде и без того поутихла тогда, не пилила больше за никчемность и безденежье. Еще бы — он был пристроен, и хорошо пристроен, многие о таком и мечтать не могли: частые загранкомандировки, возможность самому приодеться, привезти кое-что в дом. Нормальное «совковое» счастье. Именно тогда к нему и пристала кличка Грант. Еще не растерявший своей спортивной стати, он был очень хорош в своих немногочисленных, но очень модных заграничных шмотках, которые успевал раз за разом прикупать: строго элегантные, необыкновенно шедшие ему джемпера, модные плащи, спортивного кроя курточки, галстуки. У него был превосходный вкус. а уж ботинки, перчатки — они были настоящей его слабостью, эти вещи у него всегда теперь были очень дорогие и очень фирменные. «Шузы и все, что из кожи, — только английское», — любил говорить он, и, видимо, эта-то его слабость и превратила бывшего капитана спецназа сначала в капитана Гранта, а потом и просто в Гранта…

Но не успел он как следует обжиться в новом «дипломатическом» качестве, как снова все рухнуло: сначала Внешторг, потом разного уровня «снабы». Доллар в стране становился свободно покупаемым и продаваемым, переводной рубль исчез, будто его и не было, а вместе с тем враз стали смешными цены, получавшиеся когда-то у Внешторга на его базе. Особенно в сравнении с долларовыми ценами, которые сразу же установили бывшие соцстраны, откуда товары были привезены. Ну а сам товар — тот многочисленный ассортимент, который Игорь Кириллович закупал в последнее время, — так и остался лежать на одному ему ведомых складах, став враз как бы совсем ничьим, чуть ли не единоличной собственностью Игоря Кирилловича. И тут бравый спецназовец снова всерьез задумался о своей собственной судьбе. Внешторг исчез, фирма, в которой он работал, дышала на ладан. Еще чуть-чуть — и он опять будет на улице, и опять окажется в том же самом положении, если не худшем, что и после армии. А тут денежки, можно сказать, сами в руки просятся, это ж надо дураком быть, чтобы от них отказываться. И он решился. А решившись, наплевав на прежние принципы, повел себя как всякий неофит: глуша совесть, развернулся бывший капитан с такой бесшабашностью, что хоть и тошно другой раз самому становилось, а назад хода ему уже не было — сам себе отрезал. Вот как развернулся. Заграничные-то цены враз стали недоступными разоренному российскому покупателю, а он их устанавливал сам — вполне приемлемые для того же покупателя.

Насосы, которых он прежде вроде как стеснялся, лежали по всей стране: в Хабаровске, на Кубани, в столице, в Воронеже — да где их только не было! Конечно, одному бы ему такое дело не провернуть, но он теперь знал многих мужиков из местных «снабов». Они по его заданию в срочном порядке оплачивали насосы по тому самому старому курсу — по девяносто копеек за доллар — и складировали уже как свои собственные, чтобы потом, по его, Гранта, команде, отпускать желающим по уже установленной им самим цене.

Желающих было хоть отбавляй — железнодорожники, у которых на каждом полустанке свои коммунальные хозяйства, директора бывших совхозов, получившие в наследство поселки-усадьбы, ну и так далее. Сделки совершались короткие, быстрые — сегодня подписали договор, перечислили оплату, назавтра товар уже вывезли. Деньги получались огромные, устраивавшие всех, кто был вовлечен в эту аферу, в эту спекуляцию, если по-старому, по-советски. По-новому же все это считалось просто выгодной сделкой. Он так вошел во вкус, что гордо сообщал жене, засыпая после бурного рабочего дня: «Вчера заработал сорок (50, 60) миллионов!» (Тогда все считали на миллионы.) И это звучало, и даже очень звучало, особенно если учесть, что миллионы капали на его счета каждый день. Он говорил это слово — «заработал», и ничто в нем уже не протестовало, хотя еще с детства он, русский парень, знал: заработанное — это то, что ты получил за свой труд, а вовсе не за то, что ты кого-то надул. Какой здесь был его труд-то? Ловкость рук, и ничего больше. Окончательно он узаконил для себя это «заработал», когда на созданную им специально для торговли насосами фирму начались «наезды». Сначала машины с его насосами остановили какие-то малоразговорчивые пацаны с пистолетами, потребовавшие «пошлину» за проезд от склада до шоссе. Потом ему начали звонить, предлагать поделиться, заплатить сорок процентов от доходов за якобы охрану и неразглашение. Потом кое-кто из его компаньонов на местах решил, что незачем делиться с каким-то столичным мироедом, если оформленный по всем правилам товар лежит на твоем собственном складе, под твоим присмотром, да и оформлен на тебя. А пусть они, эти москвичи, сперва докажут, что это их товар. А докажут — пусть попробуют взять, если все лежит на армейских или принадлежащих какому-нибудь «Водоканалу» складах, которые тоже охраняются, как армейские, как настоящий оборонный объект… Если тут и можно что доказать — то только оружием.

Вот тогда-то Игорь Кириллович и окунулся во все прелести дикого российского капитализма — и в него стреляли, и он стрелял; и создал свой охранно-оперативный отряд (пришлось создать после одного случая под Воронежем, когда ему самолично довелось убить человека за то, что он отказался вернуть деньги за самовольно проданные сто штук насосов). Отряд был создан специально для разборок, для выбивания долгов и отражения рэкетирских наездов. Ребята, в прошлом все армейцы, хотели зваться если не бойцами, то хотя бы боевиками, но и этого было нельзя. И стали они бойскаутами — сначала вроде бы в шутку, а потом название прижилось, и когда они зарегистрировались как охранное предприятие, то официально так и стали именоваться: «Скауты». Он хорошо платил своим бойцам за выполнение заданий и никогда не интересовался, каким способом они их выполняли. Но, видимо, способы были те самые — убийство, утюг на животе, паяльник в заднем проходе, заточение в каком-нибудь подвале, пока родные не принесут выкуп… Однако если с должниками и рэкетирами вскоре был полный ажур, то и сам он, и его оперотряд в результате этих подвигов оказались зафиксированными в картотеке МВД как организованная преступная группировка «Скауты». Хорошо он хоть о «заработанных» деньгах вовремя побеспокоился — перевел в доллары и отправил на хранение за рубеж, на Кипр. И очень, как оказалось, вовремя, потому что вскоре за его фирму взялись не на шутку. В конце концов дело оказалось в ведении ФСБ, потому как возбуждено оно было по старой еще статье за незаконные операции с валютой и валютными товарами… Деньги-то он увел, а со следовательского крючка по неопытности соскочить не сумел. Ему, можно сказать, выпала черная карта: первая посадка, первое общение со следователем, и на тебе — сразу с фээсбэшным. Простой бы, обычный, тот сам бы все и испортил — хамством своим, глупостью, враждебностью — это неизбежно. А вот фээсбэшный… О, это совсем-совсем другое дело! Эти, с Лубянки, они вежливые, обходительные, они тонкие психологи — чтобы не поддаться на такой гипноз деятеля, надо иметь иммунитет, опыт, который дается только с ходкой, и не одной.

— Слушайте, — внушал Игорю Кирилловичу этот «психолог». — Вы ведь наш, можно сказать, человек, проверенный. Вам грозит до десяти лет строгого режима, неужели вам это нужно? Я думаю, при определенных условиях государство могло бы вас простить. Ну оступились, ну случайно ввязались в спекуляцию, вообще занялись не своим делом. Согласитесь, не наше, не солдатское это дело — коммерция. Случайно ведь, я не ошибаюсь? Мы пойдем вам навстречу, помня о ваших боевых заслугах и учитывая ваше искреннее раскаяние. Но и вы должны нам помочь.

— В стукачи, что ли, записать меня хотите?

— Господь с вами, Игорь Кириллович, какие стукачи. Предложение наше заключается вот в чем. Мы направим вас, как человека нам не чужого, в центральный аппарат МВД. С нашими рекомендациями. Окажете посильную помощь милиции, ну а нам будете время от времени сообщать, что там у них, в аппарате, делается…

— Значит, все-таки в осведомители предлагаете пойти… Позвольте, а что это значит — посильная помощь? То есть, если я правильно понимаю, платить мне никто ни за что не будет, а службу я нести буду должен, да еще и радоваться, что вы меня не посадили, так?

— Да вовсе все не так! Будете заниматься своими делами, своим любимым бизнесом. Но только, конечно, не так, как раньше… чтобы у нас больше не было поводов, а время от времени…

— …Время от времени делать то, чего пожелает левая нога какого-нибудь милицейского чина, так?

Следователь пристально посмотрел на него своими умными глазами и вздохнул:

— Вообще-то вам сейчас не до жира, что называется… Впрочем, смотрите сами… Выбор пока еще за вами…

Грант долго в тот день не мог уснуть, лежал на нарах, смотрел в потолок, вздыхал. Сосед по камере, пожилой правозащитник Иван Иванович, не выдержал:

— Расскажите, Игорь, не мучьте собственную душу. Боитесь меня — расскажите только то, что можете. Уверяю вас, легче станет. Я так понимаю: вы еще неопытны во всех этих делах, но должен вас предупредить, если вы еще не поняли: здешние следователи — чистые змеи, перехитрят любого… если, конечно, у человека нет опыта. Я правильно понимаю по вашим вздохам, что вам уже предложили что-то в обмен на сотрудничество. Так?

Игорь Кириллович посмотрел на соседа с удивленным уважением.

— Так. Мол, если я соглашусь с ними сотрудничать — получу срок условно. Дескать, ни тюрьмы, ни тебе лагеря, выйдешь на волю, займешься как ни в чем не бывало своими делами, а время от времени…

— Э, батенька, это ж классическая схема… Только не вбивайте себе в голову, что все будет так, как они обещают или как вам хотелось бы. Представьте все по самому худшему варианту: и срок получите, и в кабалу от них попадете, и сами себе противны будете. Имейте в виду, даже у уголовников стукач, ссучившийся человек, как они это называют, — это самая низкая степень человеческого падения. Ниже — только опущенные. Вам это надо? Вы готовы на это?

— Ну а если согласиться и врать им что-нибудь время от времени… Неужели нельзя?

— Да ведь они же не дураки, как вы сами могли убедиться! Во-первых, забудьте про это «время от времени» — сколько им надо, столько вам и придется с ними общаться, никто вас и спрашивать не будет. Во-вторых, не обольщайтесь — «соврать что-нибудь» у вас тоже вряд ли получится, смею вас заверить. Им нужна будет конкретная информация, по конкретным поводам, конкретным людям. А ну как по вашим наводкам начнут действовать — сажать или, того хуже, убивать «при попытке к бегству»? А такое ведь происходит сплошь и рядом, только об этом не пишут, не показывают по телевидению. Но самое главное — раз сунув голову в эту петлю, вы из нее уже не вылезете до самой смерти. Мы вам помогли, скажут они в случае чего. Помогли! Вы обещали за это быть благодарным? Обещали. Ну так и извольте, если не хотите снова попасть под следствие… У них ведь как? Был бы человек, а причина дать срок всегда найдется…

Они говорили вполголоса, едва не соприкасаясь головами, но на следующий день, в комнате для допросов, следователь включил ему магнитофонную запись их разговора, сделанную очень хорошо и чисто — стало быть, где-то в камере был «клоп». Может быть, даже на Иване Ивановиче — сейчас Игорь Кириллович ничему бы не удивился. А может, подслушивающее устройство было заранее там установлено. Значения в конечном счете это не имело.

— Ваш сокамерник изложил вам все верно, но не учел одного: вы не в обычной уголовной тюрьме, вы в Лефортове, и все дела у нас тут носят характер скорее политический, нежели криминальный.

— Ну и что? Пришьете мне за отказ пятьдесят восьмую статью? Так ее давно уже нету…

— Этой нет — найдется другая. Но я вообще-то не о том. Мы предлагаем вам как бывшему человеку системы помочь родным органам. Если мы с вами придем сейчас к согласию, то вас завтра же освободят под наши гарантии. Освободят из-под стражи, а дело передадут с нашими рекомендациями в общее уголовное производство, и тут, заметьте, за вами не будет почти никаких нарушений закона, поскольку несколько новых указов президента Ельцина об обороте иностранной валюты как бы дезавуировали статьи действующего УК РСФСР… А дальше мы вам поможем внедриться в аппарат МВД…

— Да как, как?! — не выдержал Игорь Кириллович.

— А это уж наша проблема… И вся ваша обязанность будет заключаться в том, чтобы информировать нас, ФСБ, о подноготной, об изнанке того, что происходит в аппарате этой организации. Не буду скрывать, мы чрезвычайно нуждаемся в такой информации — в силу определенных обстоятельств после событий нынешнего, 91 года мы действуем как разобщенные организации и зачастую такая неподконтрольность МВД идет во вред законопорядку. Вы видите, я стараюсь ничего от вас не скрывать. А в обмен мы закрываем все претензии к вам по статье о валютных спекуляциях и вы отделываетесь легким испугом. Ну, как вам такая перспектива?

Игорь Кириллович был растерян. Звучало все очень убедительно. И потом, одно дело «стучать» на конкретных людей, и совсем другое — пакостить продажным ментам. Да почему, собственно, и нет? Цена-то вон какая — его судьба, его жизнь!

— А еще подумать разрешите? — спросил наконец он.

— Разрешаю, если совсем недолго. До десяти завтрашнего дня уложитесь?

— Уложусь, — буркнул Разумовский, уже думая о том, должен ли он сегодня делиться новостями с Иваном Ивановичем. А какой, вообще говоря, в этом смысл, если, может, даже тот «клоп», который все пишет, как раз находится на нем самом? И вообще, жить-то дальше не Ивану Ивановичу, а ему, Игорю Разумовскому. Будет держаться за принцип, как тот советует, и выйдет через десять лет из лагеря больным стариком, легочником, импотентом. Надо это ему?

На следующий день он дал следователю согласие.

Но попал он не на волю, как сулил ему лефортовский следователь, попал он в Бутырку, поначалу в камеру на четырнадцать человек, в которую было напихано двадцать восемь (в других, говорили ему, еще хуже, в три смены шконками пользуются)… Вот уж где можно было без проблем и туберкулез, и вшей, и чесотку, а то и какой-нибудь спид подхватить… Здешний следователь был не так тонок, как лефортовский, разговаривал грубо, то и дело покрикивал, то и дело обещал в случае чего оставить здесь, в СИЗО, еще годика на два — на три — видимо, тот, лефортовский, и здешний еще не успели договориться между собой. Но довольно быстро все стало на свои места. Его выпустили, обязав, поскольку он освобожден условно и, судя по всему, приговорен будет к условному сроку тоже, являться регулярно в городское управление МВД к некоему майору Гуськову. Вот так они и познакомились.

Этот Гуськов тогда только недавно перебрался в столицу, еще осваивался. Так вот, сразу взяв быка за рога, Гуськов первым делом сообщил ему, едва ли не слово в слово повторив то, о чем он сам думал тогда на нарах — как будто прочел его мысли: поскольку он, Разумовский, человек теперь свой, то и будет он использован как мелкий милицейский чин для особых поручений; теперь в его обязанности будет входить установление связей с уголовным элементом и сообщение куратору о ставших известными преступных намерениях.

При слове «куратор» Гуськов показал подбородком на самого себя: прижал к собственной шее так, что его большое красное лицо с нависшим над переносьем лбом, под которым прятались маленькие умные глазки, приобрело слегка хрячье выражение, оказалось в обрамлении мощных жировых складок. «Для этого, — сообщил также Гуськов, зачем-то трогая брылья пальцами, — мы вас произведем в воры в законе. Надеюсь, не возражаете?»

Игорь Кириллович хотел было возразить, но «куратор» не дал ему собраться с мыслями.

— Ну и правильно, что не возражаешь, — кивнул он. — Куда ты, на хрен, теперь денешься-то!

И тут наконец к Игорю Кирилловичу вернулся дар речи. Вор в законе — это ведь очень серьезно. На титул вора в законе «назначает», «коронует» сходка уголовных авторитетов. Есть для этого дела общие, испокон века установленные правила. Для того чтобы стать вором в законе, нужен немалый уголовный опыт — надо иметь несколько ходок на зону, иметь воровскую квалификацию и вообще надо быть человеком, по-своему в уголовном мире известным. Кроме того, вор в законе не имеет права обзаводиться семьей, домом и вообще собственностью, не имеет права работать ни при каких обстоятельствах. Вор в законе, законник — это что-то вроде черного монашества от уголовного мира. Наконец-то Игорь Кириллович сумел высказать свои удивления и сомнения неунывающему майору.

— А! — отмахнулся тот. — Кого это теперь колышет? Теперь корону просто покупают — и все. Вон лаврушники московские — у него и жена, и любовница, и дети от обеих, и своя фирма, и при этом, заметь, ни одной ходки, вообще параши никогда не нюхал, а он — в законе! Так что главное, чтобы ты дал согласие. Но имей в виду: согласие дашь — обратного хода тебе уже не будет. — И весело заржал: — У нас всегда так: вход бесплатный, а вот выход… Так что готовься. Дурачок, чего ты менжуешься? Тебе же завидовать будут. Ты — законник. Все тебе подчиняются, кого надо убрать — только свистни, к тому же общак у тебя, а ты его полный хозяин. А? Я бы и сам бы, да меня не возьмут — не любят урки нашего брата мента. А ты типа валютный жулик…

В конце концов, устав ни за что париться в страшной вонючей камере, Разумовский счел возможным согласиться. И тут же пожалел об этом: Гуськов, скотина, с ходу начал демонстрировать свое презрение к нему, стукачу. Игорь Кириллович взбрыкнул было оскорбленно, но заднего хода для него, как майор и обещал, уже не было. Так до сих пор он и числился по ведомству стукачом, осведомителем, хотя — с давних уже пор — был успешным бизнесменом, по-настоящему уважаемым в уголовном мире вором в законе. Суровым, но справедливым, заставляющим себя уважать даже в ментовке… Да и стукачом он как бы не являлся — был, что называется, информатором, нештатным сотрудником начальника ГУБОПа по вопросам жизни уголовного мира. Поначалу он еще волновался, как бы кто из братвы не пронюхал про его сотрудничество с ментовкой — за это можно было без долгих разговоров получить в бок перо, на чем кончились бы и бизнес, и карьера «советника». Но время шло, никто ничего не узнавал, тем более что люди в милицейском аппарате часто менялись, так что о его двойной жизни знали очень немногие. К слову сказать, люди менялись, не менялся только его куратор, который, не без содействия Игоря Кирилловича, успешно поднимался вверх по служебной лестнице. А может, сказывалась тут давняя дружба с человеком, ставшим сравнительно недавно милицейским министром… Заботами нынешнего руководителя ГУБОПа Игорь Кириллович, Грант, стал даже смотрящим над половиной столицы, своим человеком и в уголовном мире, от которого он, впрочем, держался на известном расстоянии, и не чужим — в милиции, от которой он тоже старался дистанцироваться. И никто из непосвященных ни о чем не догадывался. По крайней мере так было до недавнего времени, пока в Москве не появился и не начал набирать силу среди солнцевской братвы авторитет из молодых по кличке Кент…

8

Если бы на следующий день, перед обедом, выбежавшая за пирожками Леночка заглянула в салон видавшего виды «жигуленка», стоявшего на Басманной совсем неподалеку от их офиса, она бы сразу признала в водителе этой машины вчерашнего телефонного мастера. Тот сидел в расслабленной позе человека, отдыхающего после утомительной дороги, делал вид, что дремлет; на самом же деле он зорко следил за улицей, машинально, по профессиональной привычке замечая все наиболее существенное — мало ли, может как раз пригодится потом для чего-нибудь вспомнить, что вот эта Грантова секретарша выскочила на улицу ровно в 13.15 и перебежала через дорогу в кондитерскую. Он нисколько не боялся, что она его опознает. Во-первых, он заметил ее раньше, так что если надо — успел бы отвернуться или как-то иначе спрятать от нее лицо. А во-вторых, она, свистушка, даже и не подумала посмотреть в его сторону — что ей какой-то задрипанный «жигуленок». Вот если бы «вольво» или «мерседес»…

Так что Мастерила, такая была у этого человека кличка, по-прежнему как сидел, расслабленно откинувшись назад, так и остался сидеть в своей желтой «трешке», в которой он с упорством настоящего охотника дожидался клиента. При том что глаза Мастерилы не знали покоя, голова его была совершенно пуста. Он даже не дал себе труда хоть на секунду задуматься, как будет пасти свою жертву. Чего думать раньше времени? Когда Разумовский поедет, тогда он и будет думать, как не отстать от «клиента» в московских пробках, как, упаси бог, не потерять его ну и, само собой, не попасться ему лишний раз на глаза.

Конечно, можно было бы сразу, заранее поехать на Житную — теперь, когда работал поставленный им вчера «жучок», он точно знал, что «клиент» едет именно туда, знал и к какому конкретно часу. Вообще-то Мастерила был киллер, и если бы у него было всегдашнее задание — шлепнуть заказанное лицо, он бы так и сделал. Но в том-то и гадость, что задание у него было сегодня необычное — Мастерила должен был пока всего лишь сфотографировать Гранта, как тот входит в ментовское гнездо, как выходит; если с кем здоровается за ручку — тоже; за это ему даже была обещана отдельная плата. Заказчику нужен был компромат, но компромат очень своеобразный: свидетельство братания Гранта с ментами. «Фотоохота, блин!» — презрительно подумал Мастерила и даже приоткрыл со своей стороны стекло, чтобы возмущенно сплюнуть. Как бы то ни было, он стоял сейчас не на Житной, а на Басманной, чтобы проследить клиента от самого начала — а ну как Грант по дороге завернет еще куда-нибудь, с кем-нибудь встретится. За такую дополнительную информацию заказчик тоже обещал отдельную плату. Так сказать, премиальные.

Заказчик был ему чем-то подозрителен: рожа страшная — кожа да кости, просто живой череп какой-то, а главное — уж очень он был похож на бывшего военного. А может, и нынешнего, только переодетого. У него и ботинки были форменные — это Мастерила сразу приметил своим натренированным глазом.

«Я понимаю, что тебе вроде бы не по профилю, — объяснял, как бы извинялся заказчик, — но понимаешь… Шлепнуть ты его всегда шлепнешь. Но потом. А сейчас нам надо на него этого… компромата подсобрать, понял? И побольше, побольше, чтоб было его потом за что убирать. Постарайся, братец, и монета тебе гарантирована. Хорошая монета, сыном клянусь!»

Он был поэтом своей профессии — например, иногда размышлял о том, что в древности основными знатоками анатомии были, наверно, не доктора, а палачи. Удушить, отрубить какой-нибудь член, сломать хребет, пустить кровь, выколоть глаз, оскопить — для всего этого надо детально знать, как устроен человек…

Он любил оружие, но и понимал, что все эти старые способы — стрельба, удавка, нож — это все устаревшее говно. Его очень интересовали последние достижения третьего тысячелетия, а в числе этих достижений главным образом были яды — весьма гуманный, щадящий и жертву и палача способ умерщвления (исключая, конечно, те случаи, когда жертва приговорена к смерти мучительной). А уж современные яды — это вообще одно из чудес, порожденных человеческой мыслью.

Например, помазал край рюмки такой бякой — и все. Ни одна экспертиза через несколько часов ничего не раскопает (так, например, ухлопали «лукойловского» гения Шмидта или, по слухам, Собчака).

Надо убрать чиновника — пожалуйста. Одно вещество наносится на дверную ручку, второе — на телефонную трубку. По отдельности оба этих вещества совершенно безвредны. Но вот человек пришел на службу, открыл дверь, сделал звонок — и все. Яды на его руке вошли в соприкосновение, и пошло-поехало. Чахнет бедный титулярный советник, и все тут. И никакая медицина ему уже не поможет…

Или вот радиация. Теперь вроде все про нее знают. И зачем атомная бомба, зачем Чернобыль. Чуть-чуть радиоактивного вещества где-нибудь в кабинете того же титулярного советника, лучше всего сделать закладку в телефонную трубку — и готовьте венки…

А вот последнее достижение непоседливого человеческого ума. Допустим, интересующий тебя персонаж ездит в машине. Ты, к примеру, знаешь, где он должен проехать. И вот, если на этом пути есть лужа — подсыпь туда определенного вещества. Стоит машине пересечь эту лужу, обмакнуть в адский коктейль колеса, как через несколько минут все в салоне мертвы… Ну не чудо ли? Не прелесть? А главное, попробуй найди потом виноватых… Да, прогресс — великая вещь. Жаль только, что сейчас от него, от профи, требуется другое. Ну да ничего, квалификации он не потеряет. Правильно зэки говорят: «Чего съел — того не отнимут».

Мастерила поначалу сдуру даже попробовал было отказаться — не его, мол, профиль, а потом подумал: да какая разница! Тем более что фотоаппараты сейчас стали — делать не хрена, только дави на кнопочку, и все. Какая тебе, в натуре, разница — на кнопку давить или на спуск снайперки…

О «клиенте» Мастерила знал немного, и, естественно, то, что ему сказали люди заказчика. Знал, что он ссучившийся законник, что раньше был в силе, числился даже авторитетным смотрящим, а теперь вот скурвился. Не то он кого-то заложил, не то деньги из общака под себя пригреб, так что и братва в обиде, и большие люди, от которых, собственно, заказ и идет. Кто они, эти большие люди, знать ему было не положено, да он к тому и не стремился. Только ощущение было какое-то раздвоенное: не то за этим Грантом урки охотятся, не то сами менты… Впрочем, если честно, вообще-то эти подробности — кто да за что — его почти не интересовали. Он вообще старался никогда не воспринимать заказанного как живого человека. Начнешь вникать — еще, пожалуй, и пожалеешь. А так он, Мастерила, как божья кара, как гнев господень: покарал, значит, так надо, все равно уже ничего не поправишь… Его дело было теперь выполнить задание как можно успешнее, за что и получить свои деньги. И чем больше денег, тем лучше.

И он начал, как обычно, следить. Как обычно — это значит вот что. Всегда перед тем, как замочить «клиента», он самолично узнавал его привычные маршруты, его повадки — когда в баню, когда к любовнице, что из себя представляет охрана… Вообще-то задал ему новый клиент мороки. Ну начать с того, что был он жуткий ходок, бабник. В поле зрения Мастерилы по крайней мере попало сразу две его пассии: маленькая черненькая шустрячка, живая, словно ртуть, с которой клиент встречался в самых неожиданных местах и, судя по всему, имел горячие любовные утехи в самые неподходящие моменты. А вторая вообще отпад — известная певичка, эстрадная звезда. Яркая, нафуфыренная. Но с этой клиент больше встречался по вечерам да ночами, все больше ошивался по злачным местам — то ресторан, то казино, то какой-то, прости господи, фитнесс-центр, на вывеске которого красовались полуголые, соблазнительные бабенки. Была еще девчонка-секретарша из клиентова офиса. Эту Грант самолично пару раз подвозил до дома. Всего пару раз, но судя по тому, как, расставаясь, долго держал за ручку, имел на нее виды. Этот вариант Мастерила в душе даже одобрил: чернявая, на его вкус, была уже слишком пожившая, слишком опытная, про певицу вообще речь не шла — это была такая прожженная курва — никаких денег не напасешься, была у него у самого когда-то одна похожая — сто рублей убытку, а не баба. А вот секретуточка была самое оно, в чем он лишний раз мог убедиться, когда ставил «жучка», — спокойная, скромная, такую доведись — и удочерить не страшно…

Но бабы — это бы полдела, все мы живые люди, а была у клиента одна страсть, которая вообще ни в какие ворота. Он, ети его мать, раз в неделю, а то и два ездил на подмосковный учебный аэродром — он, видите ли, прыгал с парашютом! Ну скажите, нормальный человек? Это ж надо придумать, как адреналином накачиваться! Одни на мотоциклах гоняют, другие по скалам без страховки лазают; там, на том же аэродроме, один знаменитый телевизионный ведущий каждую неделю на самолете летал. А этот…Честное слово, недоразумение какое-то, а не клиент!

И вообще, чем дольше он к этому клиенту приглядывался, тем больше крепло в нем убеждение, что в чем-то заказчик явно морочит ему голову. Ну, во-первых, про этого Гранта говорят, что он богач, чуть ли не олигарх, а он ездит практически без охраны. Сказали, что законник, а он на законника ну никак не тянет, хотя и общается иногда с братвой — этого Мастерила, конечно, не мог не засечь. А вообще-то лох, пижон и вся повадка у него лоховская: похоже, даже и не думает о том, что ему может хоть что-то угрожать. Что это? Беспечность? Раздолбайство? Водила его, похоже, таскает под мышкой пистоль, но самое смешное, что сам-то водила с Грантом ездит не всегда — все больше «клиент» норовит вести сам, то есть ездить без всякого прикрытия. Ну типичный лох. Его и с самого-то начала не жалко было — заказали какого-то урода, чего его жалеть. А вот когда заказчик попросил зафиксировать, как этот Грант с ментами обнимается, тут Мастерила на него даже загорелся сердцем, да так, что хоть прямо сейчас шмальни в него, чтоб не мотаться почем зря по всяким там казино да аэродромам. Однако ему строго-настрого было наказано: пока — только следить и щелкать фотоаппаратом. Щелкать как можно чаще и ни о чем не думать — камера суперсовременная, сама, можно сказать, снимает…

Ну что ж, заказчик — барин, правда, через какое-то время Мастерила все равно малость заежился: следить-то он следит, а время идет, и все за те же бабки. А что, если «клиент» только через месяц с ментами встречаться будет? Или через полгода? Этак он вообще прогорит. Сколько бы он за это время «нормальных» заказов смог принять… «Не бенди, — успокоил его заказчиков человек, работавший с ним в последнее время. — Мы тебе поможем, понял? Мы его для тебя выманим…»

Вот этого малого, который представился так: «Ты зови меня, как мама звала, Виталиком. А вообще-то погоняло у меня — Кент. Может, слышал про такого?» — этого малого Мастерила как раз понимал, не то что непонятного заказчика. Этот был прост и ясен, и вся его уголовная биография была словно написана на его прелестном кирпичного цвета личике. И все равно он тогда не поверил этому Виталику — как это они выманят «клиента». А зря не поверил, котелок у Виталика варил как надо — вот он, его «клиент», готов выехать на Житную, своими же ушами и слышал с помощью вчерашнего жучка, как этот Грант, сука продажная, договаривался с генералом Гуськовым о встрече. Жалко, что прослушка не у него в машине — сейчас знал бы и когда тот конкретно будет выезжать, и завернет ли еще куда-нибудь… Однако стоило ему об этом подумать, как у него затрезвонила «мобила», валявшаяся на сиденье рядом. «Ну вот и поехали», — подумал он и не ошибся.

— Не спишь? — спросил нахрапистый голос, который он сразу признал: Виталик! — Хватит яйца мять, сейчас поедешь, понял! — вдохновил его Виталик-Кент.

— Не знаешь, никуда заворачивать не собирается?

— Вроде ни с кем не договаривался. Так что все идет, как решили. Давай только без самодеятельности, ладно? Он, этот Грант, мужик хитрож…

Мастерила, конечно, не знал, что Кент в это время размышлял, сообщать ли ему, что Грант вроде договаривался с кем-то последить насчет хвоста, но, подумав, говорить не стал. Во-первых, информация была неточная, во-вторых, зачем волновать исполнителя перед делом? Пусть работает себе и ни о чем не думает. Сказал только:

— Ты там аппаратурой-то особо не тряси, смотри, чтоб не засекли. Давай, Женька, ни пуха тебе…

Мастерила растрогался. Женькой его последний раз называли лет пятнадцать назад, еще до армии…

Он, вернее, они доехали до Житной без происшествий. «Клиент» и на этот раз был без охраны, и Мастерила уже десять раз мог бы его шлепнуть, а вместо этого он тащился за ним следом, парился в трех огромных пробках, пока они наконец не выскочили к Житной со стороны Серпуховки. «Клиенту» это было просто — он собирался въехать за ворота, к самому зданию МВД, Мастериле было труднее — за ворота его никто, конечно, не пустит, а и пустили бы — он сам бы не полез в эту ловушку. Но это ничего — он позаботился об этом раньше, и теперь у него было припасено местечко на стоянке рядом с забором министерства. Стоянка была служебная, принадлежала большому нефтегазовому тресту, но они с Кентом договорились заранее с мужиком, управляющим шлагбаумом, купили место на неделю за полштуки баксов. Здесь была одна замечательная точка: рядом с министерским забором, из-за прогала в кустах акации, виден был весь двор министерства и парадный вход под квадратными колоннами, придерживающими своеобразный угловой портик.

Он ловко, едва не задев соседнюю машину, воткнулся рядом с чьей-то пыльной «девяткой», и очень вовремя — он увидел, как «клиент» как раз вышел из своей машины и теперь закрывал ее. То есть у Мастерилы было несколько секунд, чтобы изготовить камеру к работе. Потом он, приоткрыв форточку (вот еще чем хороша «трешка» — у нее в передних окнах форточки), щелкнул раз десять, пока Грант шел к портику, поднимался на его приступку, как, стоя рядом с вывеской ментовской конторы, тянул на себя тяжелую дверь.

Все это было очень похоже на работу со снайперкой: он ловил фигуру «клиента» в зрачок видоискателя с прицельным кружком по центру, затаив дыхание, давил на нужную кнопочку, и камера оживала, выбрасывала вперед объектив… Хорошая игрушка, надо будет себе такую тоже купить — мало ли что, сгодится… А что, выйдет на покой — может, правда, фотографией займется? Вон какое увеличение — птичкин глаз крупно заснять можно метров со ста… Щелкая, он не забывал проверяться. Вроде вокруг никаких посторонних глаз, никаких случайных (и неслучайных — тоже) наблюдателей…

Когда Грант исчез за дверью, Мастерила тут же убрал камеру, засунул ее поглубже в перчаточное отделение, потом подумал и переложил под соседнее сиденье. Мало ли что, береженого, как говорится, и бог бережет. Потом он парился в машине еще, наверно, час, если не больше — машина на солнце нагрелась до того, что в ней нечем стало дышать. В конце концов, он открыл дверцу и долго сидел так, готовый в любой момент начать действовать… И снова у него все получилось: через час тридцать пять (теперь-то, когда время погонять стало не нужно, Мастерила позволил себе взглянуть на часы) «клиент» снова появился во дворе, причем не один — его сопровождал высокий красномордый мент в штанах с яркими лампасами — не просто легаш, а король легашей. И, словно позируя перед его камерой, герой и ментовский начальник обнялись и облобызались, да так горячо, будто не расставались, а только-только встретились. «Что и требовалось доказать», — довольно пробормотал Мастерила, снова пряча так замечательно сослужившую ему службу камеру. «Вот все говорят: грех убивать, грех. Маманя-покойница внушала: „Спать, мол, Женька, не будешь, а будут тебе покойники являться… Но неужели же и такую вот суку, как его клиент, шлепнуть — это тоже грех?“ — упрямо думал Мастерила, наблюдая настороженно, как Грант, вместо того чтобы усесться в свой черный „мерседес“, вдруг встал словно вкопанный, пристально глядя в его сторону.

У него снова заверещала «мобила», но он решил для себя: возьмет телефон в руки только тогда, когда отъедет отсюда подальше, на безопасное расстояние…

Пора было сматываться! «И ни хрена они не снятся, маманя!» — еще подумал Мастерила, врубая зажигание.

9

— Пожалуйста, Игорь Кириллович! — сказал ему офицер, возвращая паспорт с вложенным в него листком пропуска. — Второй этаж.

— Спасибо, я знаю, — кивнул благодарно Разумовский.

«Надо же, — подумал он при этом о Гуськове, — генерал-лейтенантом стал, а забуреть не забурел, не забыл заказать пропуск. Чаще наоборот бывает. Благородно!» — подытожил он с усмешкой. «Благородно» раньше было любимым словцом Гуськова. В ресторан его ведешь, войдет в зал, оценит интерьер и, если понравится, если богато, непременно скажет: «Благородно!» Взятку несешь, пересчитает — все в порядке: «Благородно». Успешно облегчился в туалете, попал струей в писсуар — опять «Благородно!»…

Игорь Кириллович шел по «начальницкому» коридору — тихому, малолюдному. Ноги, утопая в толстом ковровом покрытии, делали шаги совершенно бесшумными, и, может, поэтому он напрягся, когда на его пути открылась с тихим шорохом одна из боковых дверей и оттуда вышел, словно бы специально поджидал его, генерал-майор милиции Суконцев. Они были давно знакомы, Суконцев прекрасно знал, кто он такой, но сейчас, в новых генеральских погонах, не счел нужным ответить, когда Игорь Кириллович кивнул ему в знак приветствия. И Разумовский, не сбавляя скорости, пошел дальше, чувствуя, как Суконцев, вынужденно пристроившись сзади, идет за ним следом. Ощущение возникло исключительно неприятное, будто Суконцев конвоирует его. Игорь Кириллович даже приостановился, чтобы пропустить генерала вперед, но тот тоже притормозил и с кислой миной показал гостеприимно широким жестом — ничего, мол, иди первым. При этом он вдруг почему-то даже снизошел до разговора с ним.

— Что, к Гуськову? На прием?

— Точно так-с, — ответил Игорь Кириллович. — Владимир Андреевич мне на три назначил. — Он уже догадывался, что движутся они в одном направлении и теперь уж так и будут двигаться вместе. И угадал.

— Ну вот видите, и я к нему, — неизвестно зачем сообщил ему Суконцев и снова замолчал.

«Ну и личико, — подумал Игорь Кириллович, стараясь не смотреть на генерала. — Увидишь во сне — проснешься в холодном поту!» У Суконцева было длинное, узкое лицо, холодное, бесстрастное и такое костистое, словно под обтягивавшей его череп кожей не было ни мышц, ни других мягких тканей — недаром его сослуживцы за глаза звали «СС — Мертвая голова». Единственное, что портило точность этого замечательного прозвища, полные, алчно-красные губы, выделявшиеся на этом лице таким ярким пятном, что казались неприятно порочными, будто подведенными помадой. «Надо же, а сынок почему-то мордастый, как Гуськов. Может, Суконцев и бабу свою начальнику удружил?», — почему-то подумал Игорь Кириллович и тут же укорил себя: не к чему свою злобу против Толика переносить на кого-то еще, тем более на какую-то женщину, которую он и в глаза-то не видел…

Так они и шли: Грант впереди, Суконцев сзади, как конвоир — почему-то не захотел идти рядом, ронять свое генеральское достоинство. «Шаг влево, шаг вправо… считается побегом», — усмехнулся про себя Игорь Кириллович и со злости даже подыграл малость: заложил руки за спину — арестованный, да и только, разве что вместо робы — дорогой французский костюм с белоснежной сорочкой и кокетливо выпущенным из нагрудного кармана платочком той же ткани, что и галстук.

Впрочем, на пороге гуськовского кабинета они все же поменялись местами. Суконцев, не слишком вежливо оттеснив его, вошел в «предбанник» первым.

— Подожди пока, — буркнул ему свежеиспеченный генерал, намереваясь войти к начальству в одиночку, но вставшая им навстречу секретарша все переиграла:

— Владимир Андреевич просил сказать, чтобы господин Разумовский заходил сразу, как появится.

Суконцев хотел было возразить что-то, но секретарша, решительно распахнувшая дверь гуськовского кабинета, громко, чтобы слышал хозяин, объявила:

— Пришли оба, Владимир Андреевич!

Гуськов сидел за огромным рабочим столом, развалясь в своем громадном кожаном кресле, как в дачном шезлонге — расположился полулежа, выбросив далеко впереди себя ноги, длину и начальственную значимость которых подчеркивали широкие алые лампасы. Он и не подумал вставать вошедшим навстречу, не оторвался от телефона, по которому говорил, только показал вяловато-властным жестом свободной руки — проходите, мол, чего застряли-то.

Внешне Гуськов являл разительный контраст своему заму: Гуськов был мордастый, сангвинически-краснорожий, немного даже заплывший. И, в отличие от угрюмо-унылого Суконцева, шумный, моторный. Этакий, если судить по внешности, любитель выпивки, баб и анекдотов.

Игорь Кириллович невольно прислушался, сразу поняв, о чем говорит хозяин кабинета с невидимым собеседником.

— Что-то они у вас там пораспустились, эти журналюги долбаные!.. Мне по барабану в общем-то, но ведь тень на все управление, на доблестных наших бойцов, вот что обидно! Ведь случись что — сами же к нам и бежите: ах спасите, ах помогите… — Почувствовал на себе взгляд Игоря Кирилловича, посмотрел весело-злыми глазами, заговорщически подмигнул ему, страшно оскалив при этом недавно вставленные голубоватые зубы из металлокерамики. (Лишь бы не выбил кто по пьянке, а так — лучше собственных, — хвастал он и жутко клацал полюбившимся новоприобретением.) — Да что вы все чуть что — сразу демократия, демократия. Я же не говорю тебе: закрой, мол, газету. Я говорю: ребята, знайте меру, не плюйте в колодец. Если никто не будет уважать ни власть, ни ее представителей, какая же у нас демократия будет? Это, знаешь, собачья свадьба будет, а не демократия!..

Наконец он, явно довольный разговором, повесил трубку, приходя в себя, с веселым недоумением посмотрел на посетителей.

— Давайте, давайте, что вы там как бедные сироты в дверях застыли! — Сказал персонально Игорю Кирилловичу: — Обрадовался небось статейке-то? Думаешь, поди, надо спешить пользоваться, пока Гуськов при власти, а потом и хрен бы с ним?

— Ну зачем вы так, Владимир Андреевич. Подумаешь, квакнул журналистишка! Я думаю, он уже может считать себя безработным, нет?

— Это самое мягкое, дорогой, самое мягкое, чего я ему хотел бы… Хотя, конечно, чешутся руки, да нельзя. Все-таки замминистра я, человек на виду… — Гуськов, судя по всему, чувствовал себя таким неуязвимым, что не побоялся даже такой откровенности: раздавил бы, мол, гниду, да жаль нельзя — на виду теперь…

Однако Суконцев этой откровенности не одобрил. Кашлянул многозначительно, сказал, стараясь никак не называть Игоря Кирилловича:

— Он говорит, ты ему назначил. Правда, что ли?

— Правильно говорит, — кивнул Гуськов, делая пометки в лежащих на столе бумагах. — У тебя что — сомнения какие-то на этот счет?

Суконцев неопределенно пожал плечами.

— Не боишься с ним вот так, в открытую встречаться?

— А что такое? — довольно искренне удивился Гуськов, отодвигая в сторону бумаги. — Что, разве не могу? Я же не с преступником каким встречаюсь, как некоторые сволочи пишут, а с известным бизнесменом.

Игорь Кириллович понял: за всем этим разговором стоит какой-то другой, наверно, даже недавний. Поди, как следует обсудили тут на пару статью Штернфельда, не иначе…

— Ну вообще-то, — осторожно пояснил-таки Суконцев, — я бы на твоем месте все же поостерегся… По крайней мере сейчас…

— Ну ты пока, слава богу, не на моем месте! — парировал хозяин кабинета. — И вообще, может, он ко мне по вопросам благотворительности. Как, Гарик, ты не по этим вопросам?

Игорь Кириллович, не раздумывая, включился в игру:

— Как раз по ним. Насчет вашего, Владимир Андреевич, Фонда социальной поддержки сотрудников милиции.

Действительно, был такой фонд, работавший под эгидой самого Гуськова, и взносы в него добровольно-принудительно платили многие процветающие столичные предприниматели.

— Ну разве что фонд, — нехотя кивнул Суконцев. — Повод, конечно. А все равно поостерегся бы. Стукнет кто — не отмоешься…

Хозяин кабинета ощерился в нехорошей улыбке:

— А кто стукнет? Я не стукну, Гарик не стукнет — ему ни к чему. Если только ты. А? Больше ведь о нашей встрече никто вроде не знает. Ты как, Семен, способен?

— Ну зачем ты так? — мягко укорил его Суконцев.

— Зачем? Как ты там любишь говорить? Крыса, дескать, сама маленькая, а защищается как большой зверь? А?

— Ну зачем ты так, — снова повторил Суконцев. — Что я, про себя, что ли, говорил…

— Значит, не стукнешь? Ну вот и хорошо, что не стукнешь. Стало быть, мы с господином Разумовским можем покалякать… с глазу на глаз, чтобы у тебя соблазна какого не возникло… Меньше знаешь — лучше спишь, как наш с тобой контингент выражается. А пока ты еще здесь, ты мне вот что скажи, дорогой товарищ генерал-майор. Сколько можно терпеть унижения от этого… как его… Штейн… Штерн…

— Штернфельда, Владимир Андреевич!

— А мне один хер! Ишь ты, взятки я, видите ли, беру. Да какое тебе-то дело?! Я тебе когда сказал: Семен, сделай что-нибудь! Ты уже меры принял?

На гуськовского зама даже смотреть не хотелось — становилось жалко эту костлявую сволочь.

— Думаем, Владимир Андреевич, как лучше…

— Думают они! Ты мне, братец, давай гениталии-то не крути!.. Штерн — это чего, звезда, что ли, по-ихнему? Звездунов, значит…

— Так точно!

— А ты и рад блеснуть. Полиглот, понимаешь. А твоя задача не в слова играть, а заткнуть этого Звездунова, чтобы он и вякнуть больше не смел! Чтоб не звездил! Ты смотри, Семен! Я ведь на расправу мужик крутой! Я тебе уже два раза намекал — ты не понял. Теперь вот говорю напрямую и при свидетеле: не заткнешь — не спасут тебя ни твои погоны, ни поплавок твой академический. Хрен ли толку, что ты академию кончал, если такое простое дело сделать не можешь!

Дело было вовсе не простое, но кто бы осмелился сейчас Гуськову возразить? Только не Суконцев. И уж конечно не Грант.

Суконцев, белый, напряженный, стоял навытяжку, стоял и Грант, с ленивым и веселым любопытством ожидая, что же будет дальше. Какое счастье, думал он, что его напрямую не касаются все эти истерики, что он не служит официально ни в этом здании на Житной, ни в каком-либо другом.

Суконцеву бы оставить Гранта в приемной замминистра и, проигнорировав секретаршу, сначала заглянуть к нему, узнать, в каком начальство настроении, а он, балда, поперся напрямую. Ну и получил — Гуськов, словно Гранта здесь и не было, распекал Суконцева, крыл его почем зря, а тот стоял, боясь даже пошевельнуться, и страшно было видеть, как этот немолодой в общем-то человек, совсем недавно получивший генеральское звание и все еще то и дело скашивающий глаз на новые погоны, словно уменьшался в размерах. Вот зачем только Гуськов устроил этот разнос при нем? Ведь теперь этот Суконцев, который и так его, мягко говоря, не жалует, будет ненавидеть Игоря Кирилловича всеми фибрами! А, ладно, бог не выдаст, свинья не съест!

Устав от всей этой нервной ситуации, Грант решительно сел, не дожидаясь больше приглашения хозяина, чем того нисколько не удивил. Сел — и ладно. Надо будет — припомнит обязательно, а сейчас не до того. Грант понимал Гуськова: очень уж донимал его, замминистра, куратора и шефа Главного управления по борьбе с организованной преступностью, этот Штернфельд, ухитрившийся каким-то образом раскопать такие сведения о генерале, каких и самые близкие его сослуживцы знать не могли. Все эти сведения были правдой, а вся эта ситуация свидетельствовала о том, что не только урки имеют в ГУБОПе надежных информаторов, но и журналист скандальной газеты тоже. Чем больше Грант слушал Гуськова, тем больше понимал, что того сейчас интересовал даже не сам источник информации Звездунова, сколько необходимость как можно быстрее и как можно надежнее заткнуть ему рот. Уж больно не ко времени погнал бумагомарака волну! Оно и всегда-то не ко времени, но сейчас… Тут вот-вот министр МВД сменится, закачался уже — и что тогда? Сушить весла? Да и академический поплавок Суконцева не зря он зацепил, словно подчеркнув лишний раз свою неприязнь — неприязнь человека, поднявшегося наверх с самого низа, из оперативников, к тем, кто протирал зады на школьных и студенческих партах, к тем, кто брал чины усидчивостью, а не собственной шустростью и отчаянной хитростью, направленной не столько на искоренение преступного элемента — что с ним, бороться, что ли, некому? — сколько на неуклонное карабкание по служебной лестнице. Да и то ведь подумать: еще полгода назад он, Гуськов, был всего лишь полковником, каких тысячи и тысячи, а сейчас он уже генерал-лейтенант милиции. Вот что значит научиться оказываться в нужное время в нужном месте. А генерал-лейтенантов, извините, считают уже на штуки…

Наконец Гуськов, решив, что достаточно наскипидарил подчиненного, оборвал себя на полуслове, вытянулся в своем кресле, убрав ноги в лампасах под стол, и сказал вполне миролюбиво:

— Садись, Семен, чего стоишь-то! — Сказал с такой интонацией, как будто тот по какой-то странной причуде не хотел до сих пор садиться сам. Спросил деловито: — Ну так что ты предлагаешь? Давай, давай делись, что ты там надумал. И боже упаси тебя решить, что ты мне одолжение делаешь. Загремлю я, загремишь ты — это однозначно. — При этом он почему-то пристально смотрел на Гранта. — Какого хера я тебя столько времени поддерживаю, можно сказать, за уши тащу! — снова сказал он задумчиво. — Сам не можешь ничего придумать — посоветуйся с какими-нибудь умными людьми. Но как-нибудь так, осторожно, понимаешь. Давай-ка хоть вон его, Гранта, к этому делу привлечем! — И, словно не замечая, как непроизвольно скривился Суконцев, продолжил, радуясь внезапно пришедшей в голову идее: — Вот, между прочим, у кого котелок варит. Я другой раз, между нами, девочками, ему сам завидую! Он деньги такие гребет, такие деньги — Рокфеллеру такие не снились. Должен, между прочим, когда-нибудь и с другими поделиться, и знаешь почему? Хорошая голова — дар божий. А дар божий — он как бы всем принадлежит! — И заржал довольный. — Ты как считаешь, Сеня?

Ну и, спрашивается, как при такой постановке вопроса должен был считать Суконцев? Конечно, он считал точно так же, как заместитель министра генерал-лейтенант Гуськов, его непосредственный начальник… В то же время разговор становился опасно двусмысленным. Однако Гуськов, слава богу, не стал углубляться в скользкую тему дележки — так, намекнул, чтобы подергать нервы, и вернулся к тому, что его сейчас волновало больше всего.

— Ну так что, друг Гарик, — снова обратился он к Разумовскому, — может, ты мне чего соизволишь подсказать? Грызет, жиденок, как блоха. Не так больно, как беспокойства много. И прихлопнуть не могу, и беспокойства — выше крыши. Давай, голова, думай, картуз куплю…

— Картуз — это хорошо, — усмехнулся Игорь Кириллович. — Да только чего тут особо придумаешь-то… Ухлопать его нельзя, верно?

— Ухлопать — ни-ни! Ты чего, парень, даже забудь думать! Хватит одного Холодова. Это сразу же на меня и подумают. Дескать, вот честный журналист генерала покритиковал, а генерал его за критику и замочил… Нет, мне бы как-нибудь понезаметнее, но чтобы наверняка.

Игорь Кириллович посмотрел на озабоченное лицо хозяина кабинета и вдруг его осенило:

— А ты, Владимир Андреевич, привари по яйцам не ему, а его хозяину, а?

— Да? — встрепенулся Гуськов. — А что, это дело. — Повернулся к Суконцеву: — Слушай, Семен, по-моему, отличная мысль! — Снова повернулся к Игорю Кирилловичу. — А ну давай развей нам с товарищем генерал-майором поподробнее.

— А чего подробнее? Он, его хозяин, этот знаменитый медиамагнат, малый сообразительный, судя по тому, как он на всяких телевизионных ток-шоу крутится, словно уж. Помните, как он в «Итогах» поливал-поливал генералов за коррупцию, а потом, когда замсекретаря Совбеза ему руку протянул, никуда не делся, подал, интеллигент гнилой… Он же, по его характеру, любого серьезного нажима должен бояться… Вот я и думаю: если ему намекнуть как следует — сразу поймет что к чему. А не поймет — можно намекнуть и еще раз.

— А ну-ка, ну-ка! Это как же?

— Да ну чего мне вас учить-то, вы, я думаю, сами кого угодно научите. Сообщите ему, что, дескать, пришел сигнальчик: налицо в вашем самом популярном издании финансовые нарушения, дескать, объективно картина такова, что жалкая кучка владельцев газеты, захвативших при приватизации контрольный пакет акций, сплошь и рядом нарушает финансовую дисциплину, практикует черный нал, туда-сюда… — Он словно бы пересказывал вчерашний телефонный звонок Кента, и не без умысла: если угроза исходила от самого Суконцева, ему труднее будет после этой сцены плести свои интриги. — Сообщите, что налоговики просят вас прислать в газету для проверки отряд бойцов в масках… Да он сам, этот магнат сраный, тут же прибежит на полусогнутых, чтобы найти, кому повалиться в ножки. И все! Попробуй потом докажи, что имел место факт шантажа!.. Э, да что мне вас учить-то! Ученого, как говорится, учить — только портить.

— Во! — Гуськов в восхищении снова повернулся к Суконцеву. — Ты понял, как надо мыслить? Раз — и на оперативный простор! И действительно, уличи меня попробуй в чем плохом! Я — на страже государственных интересов, и все тут. А ты — сразу убивать! Снайперы! Заминированный «дипломат»!

— Да ничего я этого не говорил! — посмотрев на Игоря Кирилловича с ненавистью, попытался защититься Суконцев. Его угрюмо-костистое лицо стало даже плаксивым от несправедливой обиды.

— Не говорил, так думал! — пренебрежительно отмахнулся Гуськов. — Золотая твоя голова, Гарик! — снова обратился он к Гранту. — Не был бы я традиционной ориентации — расцеловал бы!

— Нет уж, спасибо, — Грант энергично замотал своей красиво седеющей головой. — Лучше деньгами.

— Деньгами — это само собой, — согласно кивнул хозяин кабинета. — Вот обложим этого самого магната взносами в наш фонд — 25 процентов со сбора по праву твои!

— А почему не пятьдесят?

— Э-э, ты, брат, не зарывайся. Не забывай, кто ты, а кто я! Это я с тебя должен получать, а не ты с меня!

— Ну да, что положено кесарю — то мимо рыла у его подданных… — хмыкнул Грант.

— Да куда тебе деньги? — притворно удивился Гуськов. — Ты и так гребешь, как Рокфеллер, я знаю. — И повернулся к Суконцеву: — Ладно, Сема, ты свободен… — гмыкнул, — как сопля в полете… Иди обдумай все как следует, а потом мне доложишь, как и что будем делать.

Грант про себя вздохнул с облегчением: наконец-то они останутся вдвоем и он сможет поговорить о том, из-за чего пришел сюда, в это логово милицейского начальства. О том, что его волновало больше всего остального.

10

— Ну работнички! — сказал ему Гуськов так доверительно, будто, едва за Сучковым закрылась дверь, они и впрямь стали лучшими друзьями. — Ну ничего, блин, сами не могут… Уж я его и в генералы произвел, а он все рукава жует… Другой бы все давно решил, давным-давно доложил бы, что дело сделано, а этот… — Он осекся, как-то по-новому вдруг посмотрел на посетителя. — Хотя вообще-то он стойкий ленинец. — Захихикал, довольный шуткой, спросил — опять же вроде бы в шутку: — Слушай, а ты-то чего с ним не поделил?

— Кто? — удивился Игорь Кириллович. — Я?

— Ну ты, ты, кто ж еще. Никаких у вас с ним конфликтов не было, так чтобы я не знал? Не прищемил ты ему как-нибудь самолюбие?! Он на этот счет ужас какой болезненный. Не могло так получиться, что ты ляпнул что-нибудь обидное, а сам и не заметил? А?

— Да чего мне с ним делить-то? — Игорь Кириллович смотрел на Гуся и никак не мог взять в толк, серьезно тот говорит или так своеобразно шутит. Известное дело, у генералов — и юмор генеральский. Нет, Гуськов вроде был совершенно серьезен. — Кто он и кто я…

— Да? — недоверчиво сказал генерал. — Но ты, между прочим, все равно его опасайся. Такая сука, хотя и ленинец! К слову сказать, что-то он на тебя последнее время бочку катит…

— Да с чего ему на меня бочку-то катить?

— А я откуда знаю! Твои проблемы-то. Я думал, наоборот, ты мне скажешь… Вот же, сучара! Ладно, давай замнем пока… для ясности. Ты чего хотел-то? А то мне, понимаешь, еще доклад начальству готовить. — Он постучал костяшками пальцев по голубой картонной папке с большой типографской надписью: «МВД. На доклад министру». — Я понимаю, ты просто так не пришел бы. Выкладывай давай в темпе, что там у тебя случилось, а то вон дергаешься сидишь.

— Дергаюсь? — переспросил Игорь Кириллович и улыбнулся. — Неужели так заметно?

— А ты как думал? Ты давай не дергайся, сейчас поговорим про дела твои… скорбные. Скорбные ведь? Или как? — Он снова вальяжно вытянулся в своем кресле. — Коньячку маханешь? — И заржал. — Сможешь, как Юлий Цезарь, сразу два дела делать? — Не дожидаясь ответа, полез в заветный секретер, назначение которого было хорошо известно наиболее приближенным к генералу людям, выудил оттуда пузатую бутылку «Хеннеси». — Видал какой? Я вообще-то больше наш, армянский уважаю… Но этот — подарок, понял? А дареному танку, как известно, в дуло не смотрят. — Снова засмеялся, нажал кнопку селектора: — Валя, нам, пожалуйста, кофейку и лимончик… Да-да, порежь! — Сказал, разливая коньяк по большим хрустальным рюмкам, извлеченным все оттуда же, из чрева секретера: — Золотая баба, между прочим. С полуслова все понимает.

«Еще бы она тебя не понимала!» — с легким пренебрежением подумал Игорь Кириллович о всем известной генеральской слабости к алкоголю. У него и в разговоре-то чуть чего — сразу: «Все вопросы только через буфет». Интересно, что он попросит за помощь? Если согласится, конечно, помочь…

— Ну, будем! — не мудрствуя, предложил тост генерал и лихо опрокинул свою рюмку. Игорь Кириллович последовал его примеру. Хотел оставить половину на следующий раз, но так и не решился — знал уже, что этим только даст хозяину повод напоить его как следует.

Появилась и бесшумно исчезла Валентина с подносом, и Гуськов жадно схватил с блюдца на столе тонко отрезанный и припорошенный сахарной пудрой лимонный кружок. После рюмки он сразу как-то повеселел, ожил, сказал нетерпеливо:

— Выпил? Сейчас еще накатим, а ты пока давай-давай рассказывай. Время-то у меня тоже того… казенное. — И как бы в доказательство маханул еще одну рюмку, отчего глаза у него заблестели, будто на них направили специальное освещение. — Ух, благородно! Кстати, если насчет таможни — можешь ничего не говорить, я уже в курсе. Правда, пока не знаю, кто на тебя наехал, но это дело времени. У тебя есть какие-нибудь подозрения?

На какое-то мгновение Грант заколебался, на всякий случай незаметно обежал кабинет глазом. Черт его знает, этого Гуськова, а может, у него тут «жучки» кругом понатыканы.

— Что-то ты, брат, застенчивый стал, — по-своему понял его молчание Гуськов. — Ты к кому прибежал в ножки-то поклониться, забыл? Я генерал-лейтенант милиции, между прочим, замминистра. Неужели ты думаешь, что я не смогу твой вопрос решить?! Но, — он сделал торжественную паузу, — не за так, конечно, понимаешь?

«Эх, заехать бы тебе в рыло!» — тоскливо подумал вдруг Игорь Кириллович, стараясь не смотреть лишний раз на этого захмелевшего красномордого генерала, который когда-то влез с ногами в его жизнь… Он еще раз, теперь уже не скрываясь, демонстративно огляделся, спросил:

— Слушай, Владимир Андреич, а говорить-то у тебя можно?

— Обижаешь, парень! Я, чай, у себя дома, не у дяди в гостях…

— А то они дома не подслушивают… — Игорь Кириллович сказал это так раздумчиво, словно бы все никак не мог решить, стоит ли ему выкладывать свои подозрения. А что, если все это затеял сам Гусь? Взял да придумал новый способ доить из него деньги? Не раз же говорил, не стеснялся, что и сам до денег жаден, и людей таких же уважает. «Жадный — это благородно. Знаешь почему? Потому что он без обмана. Я всегда с таким предпочту иметь дело, чем с каким-нибудь идеалистом. Жадный — он по крайней мере ясен, как стеклышко…». Вот он сейчас освободит груз, а через небольшое время сделает так, чтобы его опять арестовали. Значит, что? Значит, опять скажет: сделаю, но не за так! Нет, тут надо действовать как-то умнее, чтобы он раскололся. Если, конечно, он причастен ко всей этой истории.

А Гуськов тем временем демонстративно посмотрел на часы — дескать, время поджимает государственного человека.

— Ну давай, давай излагай, хватит жаться-то! — снова поторопил он. — Вы вот спросили меня насчет Суконцева… С самим Суконцевым дороги у нас, кажется, нигде не пересекались, а вот с Толиком-то его… Толик ведь как бы в ту же игру играет, что и мы с вами — это «мы с вами» было запущено, конечно, нарочно, чтобы генерал не забывал, на чьей стороне он должен играть или по крайней мере делать вид, что играет.

— Ну это ты хватанул! — сразу среагировал Гуськов. — Он же вроде как сын полка у нас, Толик-то. Да ты ж его сам и учил всему, разве нет? А потом Семен, ну папаша-то его, он что, по-твоему, не знает, что тут и мой интерес тоже?

— А знает?

— Ну, точно сказать не могу, как ты понимаешь, на эту тему я с ним особо не делюсь. Но догадываться он должен. Тем более что у меня от него особых секретов нету. Как-никак в одной упряжке болтаемся…

— Тот у вас сын полка, этот верный ваш пес, извините. А только папаша вон со мной через губу, а сынок без всякого зазрения совести цены сбивает…

— Ну да? — изумился Гуськов, и почему-то Игорь Кириллович ему не поверил, какая-то фальшь была в этой реакции генерала. «Знал, собака, про Толика, все знал!»

— А еще я слышал, — продолжил Игорь Кириллович, — будто за Толиком стоят какие-то чеченцы… Даже конкретно: вроде бы клан Исмаиловых… Вроде бы они взяли все Толиково дело в свои руки, а ему какие-то подачки отстегивают, чтобы особо не шумел, папашу не привлекал. И все довольны — и Толик, и папаша, и особенно — чеченцы…

— Ну это ты брось, брось! — решительно остановил его Гуськов. — Откуда чеченцы, какие чеченцы! Их после первой войны тут, у нас, почти не осталось.

И генерал, и Разумовский прекрасно знали, что это не так. Но Игорь Кириллович не стал спорить, только пожал неопределенно плечами.

— Дай бог, чтобы я ошибался.

— Вот я тебе и говорю, что тут ты точно ошибаешься. На кой чеченцам в эту вашу мебель лезть? Им нефть подавай, гостиницы… вообще что посерьезнее, и чтоб деньги — быстрые. А кстати, — вдруг спохватился он, — это какой Исмаилов? Не тот, который собирался в президенты баллотироваться?

— Брат его двоюродный, — угрюмовато сказал Игорь Кириллович. — У их тейпа в Москве очень сильные позиции…

Но генерал даже не дал ему договорить:

— Если у них такие сильные позиции, что ж ты мне раньше-то не сообщал? Если все так, как ты говоришь, давай оформи письменным отчетом — и прямо мне на стол. А я уж буду разбираться. Все у тебя?

Сволочь какая! И от ответа по существу ушел, и дал понять, чтобы помнил свое место. Кто ты, мол, есть-то? Информатор, стукач? Ну и не забывайся… Игорь Кириллович аж внутренне передернулся от отвращения и к самому себе, и к генералу.

— Нет, конечно, — ответил он на последний вопрос Гуськова, в одно и то же время коря себя за то, что терпит унижение, и понимая, что не может теперь уйти ни с чем. — Я ж вам сказал: у меня по двум, так сказать, ветвям подозрение… — Слукавил: — Но, может, я и правда в другой раз как-нибудь, я ж вижу, вам некогда. А, Владимир Андреич?

— Да что ты как целка! — возмутился генерал. — Главное, на «вы» сразу. Обиделся он, видите ли! Уйдет он! Ну и иди, и хрен с тобой! Ты что, все уже сказал, что хотел? Больше у тебя ко мне нету вопросов?

Игорь Кириллович энергично замотал головой.

— А раз есть — сиди и рассказывай, пока я тебя сам не попросил освободить помещение! Что за блядская манера за других угадывать! Надо было бы — я бы тебя сам попросил. Ты не обижайся, ты, наоборот, радуйся, мудило, что я к тебе с таким уважением!

— Я и радуюсь, — вздохнул Игорь Кириллович, не в силах дождаться, когда придет конец генеральскому запалу.

— Ну давай, давай, что там у тебя еще накопилось.

— Даже не знаю, как рассказать… Опять скажете, что я раньше должен был сообщить…

— И скажу! Никто тебя от твоих обязательств не освобождал, между прочим, хоть ты теперь и бизнесмен, и вроде как мой приятель. — Посмотрел назидательно — знай, мол, отца-командира — он строг, но справедлив. — Так что там у тебя? Говори!

— Второе подозрение, Владимир Андреич, у меня связано с солнцевскими. На них грешу.

— Вот это уже, похоже, ближе к делу. Давай излагай.

Вот он и дождался своего мига. Сейчас он начнет осуществлять свой план — тот, который примерещился ему там, в офисе, когда он еще только обдумывал, как будет говорить с Гуськовым. План был сложноват, но осуществим, только все следовало делать очень аккуратно.

— Появился там у них новый пахан… Кличка Кент. Не знаю, слышали вы про него, нет ли. Если нет — не удивлюсь. Появился он недавно, откинулся после отсидки где-то под Свердловском…

— Екатеринбургом, — машинально поправил генерал, поторопил заинтересованно: — Ну, ну, продолжай. Я весь внимание.

— Он вообще-то домушник, последняя ходка, как я знаю, за вооруженный разбой… Так вот, он не просто сюда заявился, так сказать, завоевывать столицу, тем более что по рождению он вроде как москвич. А приехал он с полномочиями от знаменитого Никона.

— Никона? Погоди, это какого Никона? Это который «Уралмаш»? Это не тот… не старый твой знакомец? Ну который тебя… — хотел сказать: короновал, но не сказал, воздержался.

— Он самый, — хмуро выручил генерала Грант, и некая мгновенно поразившая его догадка, словно высветив в голове что-то очень важное, тут же исчезла, оставив внутри невнятный пока след…

— Но погоди, погоди, — недоуменно остановил его Гуськов. — Он же ведь сидит? Или я ошибаюсь?

— Он-то сидит, а шестерки его ездят… Вот одна такая шестерка, этот Кент, возник здесь и развил какую-то бурную деятельность. Чего хочет — то мне пока неведомо. Знаю только, что намерения серьезные. Но судите сами — собрался Кент меня из смотрящих сместить. И без болтовни собрался, конкретно. И вообще, жмет последнее время со всех сторон… Так что предупреждаю, Владимир Андреевич, вот-вот дело до разборок дойдет, до большой войны.

— Это что — реально? — записывая что-то в свой блокнот, спросил генерал. — Или ты все-таки справишься?

— Да куда уж реальнее… Он даже в наш бизнес влезть собрался, решил обживаться по всем правилам. Я его раз отшил, два — он все лезет и лезет, сука, пакостит и пакостит… Вот я почему и подумал: а может, этот наезд — его рук дело? А тогда, думаю, вам обязательно надо знать, верно? Фигура новая, он еще кого-нибудь теснить начнет, так что возможны и еще переделки… всякие…

— А что братва? Поддерживает его?

— В том-то и дело, что братва солнцевская вся за него. Я с одним говорил, он объясняет: он, мол, наш, этот Кент, теперь вот, если мы через него еще с «Уралмашем» закорешуем, — дак мы таких дел наворочаем… в международном масштабе… Неужели его тормознуть нельзя, Владим Андреич?

— Это ты у меня спрашиваешь? — окрысился вдруг генерал. — Это я у тебя спрашивать должен, причем сейчас, когда еще не начались разборки, пока не потекла большая кровь! Какой ты, на хер, законник и авторитет, какой ты смотрящий, если ты ничем не управляешь, если от тебя ничего не зависит?! Мы тебя для чего короновали-то? Смотрящим делали? Чтобы ты руку на пульсе держал! Очень я тобой, братец, недоволен, незачет тебе. Знаешь, как в армии, там две оценки: зачет и незачет. Так вот тебе — незачет!

— Я, между прочим, в смотрящие не напрашивался, — огрызнулся Игорь Кириллович. — Вам надо было — вы меня и короновали, и смотрящим назначили. А мне это надо?

— Ах, тебе не надо! Не напрашивался он, видите ли! А мы тебя и не спрашивали! Как тогда тебя не спрашивал, так и сейчас спрашивать не буду! Назначили — значит, исполняй как следует быть! А ты, кроме своего бизнеса гребаного, знать ничего не хочешь! Не напрашивался он! Мне главное, чтобы ты на меня работал, а бизнес твой мне по барабану! — И, заметив его недоверчиво-насмешливый взгляд, добавил: — Ты что думаешь, я без твоих копеек не проживу?

«Ни черта себе, копейки! — возмутился про себя Игорь Кириллович. — Сколько же надо брать на лапу, сколько у него должно быть этих „копеек“, чтобы он мог вот так… презрительно… И ведь, похоже, правду говорит, сволочь!»

А генерал между тем все гнул свое:

— Ты свечки ставь каждый день богу, что на меня тогда нарвался! Другой бы, вместо того чтоб с тобой столько времени возиться, назначил бы тебе доследование да закатал бы за Можай — вот и весь твой бизнес был бы, и вышел бы ты лет через пять — семь с разорванной жопой. Да я, если хочешь, из тебя человека сделал — вон какой джентльмен. При деньгах, при почете, чего тебе еще? И за это всего-то навсего тебе иногда приходится делать то, о чем я тебя попрошу, да сообщать вовремя обо всех переменах в вашем криминальном мире… Вовремя, понимаешь?! А ты? Не напрашивался он, видите ли! Убей, не понимаю, чем ты еще недоволен!

«У, морда, — снова подумал с ненавистью Игорь Кириллович, — сказал бы я тебе…»

А генерал все не унимался:

— Слушай, а зачем «Уралмашу» надо лезть сюда, в столицу? В Москве своих умельцев и так хватает, а тут еще и эти… гастролеры… Лезут, понимаешь, как будто медом здесь намазано… Ну так что про это скажешь, какое твое резюме?

Игорь Кириллович опять неопределенно пожал плечами — что, мол, тут говорить, тут вам, власти, карты в руки…

— Информация ценная, что и говорить, очень ценная, — задумчиво сказал генерал. — При такой информации ни одна сволочь не упрекнет, что мы с тобой почем зря якшаемся. Вот если бы ты еще узнал, что этому твоему… Никону понадобилось в Москве… Кстати, на чем он там у себя погорел-то?

— Во-первых, он не мой, он скорее ваш…

— Но-но, — осадил его генерал, властно поставив на место.

— …А во-вторых, — нимало не смущаясь, продолжил Игорь Кириллович, — вам же, наверно, проще простого это выяснить…

Генерал осерчал не на шутку:

— Не знаешь — так и скажи, а учить тут… Мы и без вас, без всякого отребья уже ученые…

— За отребье — спасибо. А что до Никона — сидит он за наркоту, насколько я знаю. Там у них в губернии, помните, три каких-то клоуна — из вашей, кстати, клиентуры — начали борьбу с наркотиками? Притоны своей властью закрывали, ментов продажных разоблачали — ну тех, которые наркоторговцев крышуют, цыган гоняли, которые, собственно, у них там наркоту и сбывают… Ну вот, Никон зачем-то влез в это дело. Это, говорит, никакая не борьба с наркотиками, а передел рынка. Ну а тут в дело губернатор вмешался: с каких это пор криминальные авторитеты будут нам указывать, как жить… А Никон возьми да скажи на всю страну, когда из Останкина к нему приехали интервью брать, что он в свое время поддержал губернатора на выборах деньгами и поддержкой братков, а теперь, когда он, мол, губернатору не нужен стал, тот решил его убрать… Ну и, короче, сидит Никон за решеткой, парится на нарах по какому-то старому, пятилетней давности делу — якобы убил он кого-то, что ли. Доказать ничего нельзя, но никто ничего особо и не доказывает — раз так надо губернатору, пусть так оно и будет…

— Вот видишь, как интересно, — сказал генерал, — а ты мне все доказывал, что тебе и сообщать-то нам нечего. А я вот могу теперь предположить, что раз этот Никон прислал сюда гонца-квартирьера, значит, это не просто так, значит, наркоторговцы тянут свои грязные лапы сюда, к Москве, и действительно уходят с азиатского тракта… А? Как ты на это смотришь?

— Я, Владимир Андреевич, про тракт ничего сказать не могу, но знаю, что, если эти сюда придут, тут все переменится. Они ведь как муравьи-убийцы — где прошли, там все съедено. Никаких тормозов, никаких законов нету. Представляете, мне этот Кент говорит: знаю, что ты ссученный, знаю, на кого ты работаешь, — и ведь правда знает, сука. Скажи, мол, своему генералу Гуськову, пусть переведет Никона в Москву, в Бутырку… По Никонову следственному делу это можно без проблем. Я ему: никогда, это ж сам Гуськов! А он мне: а что Гуськов, не человек, что ли? Ржет, сволочь такая: мы и Гуськову твоему заплатим, сколько скажет…

Сказал это и замер прислушиваясь — что теперь будет. Хотя он сам все это и придумал, все же, если честно, надежда на то, что генерал клюнет, была не стопроцентная. А ну как начнет сейчас орать: «Ах они сволочи! Да как они даже подумать посмели, что меня, генерал-лейтенанта милиции, можно купить за какие-то деньги, пусть даже и зеленые…». А то еще и выгонит, чего доброго, с позором… Однако опасения его не оправдались.

— Гм! — задумчиво вдруг забарабанил пальцами по столу Гуськов. — Говорит, сколько скажу? А что?! — встрепенулся он, словно решившись на какой-то шаг. — С нас все время требуют: ловите наркоторговцев! Вскрывайте их преступные замыслы, срывайте их операции. А тут вдруг они сами в руки лезут… Ой, что-то тут какая-то лажа! Хотя, может, и нет. Я вот слышал, тракт в Европу смещается. Из Афгана — в Турцию, а оттуда опять же не через Среднюю Азию, не через прикаспийские страны, а через Косово — сперва в Европу, а оттуда уж и к нам, в Россию-матушку… И вот все это произойдет, а мы как слепые… А представляешь, если этот твой Никон будет здесь? Мы ж все про наркоту знать будем!

Он заглатывал! Заглатывал наживку и изо всех сил доказывал и себе и Игорю Кирилловичу, что причина вовсе не в его жадности, а связана исключительно с интересами дела… И Игорь Кириллович тем очевиднее понимал это, чем подробнее генерал мотивировал готовность приложить усилия и перевести Никона в Москву.

— Значит, говоришь, у него там неприятности с губернатором? Да, непросто будет… Вообще-то, тюрьмы — это не наша епархия, это же ГУИН, управление по исполнению наказаний… Но если он еще под следствием… или если есть возможность возбудить здесь новое дело и затребовать его для доследования сюда… — Голова его работала, как компьютер. — Вообще-то вопрос решаемый… только вот сколько за это другие соучастники запросят? Ты сам со своим Кентом говорить будешь? Тогда так… Учись, пацан, как надо жить! Ставишь ему условие… Сто двадцать тысяч наличными, и я ему все делаю в лучшем виде. Перевод, отдельная камера, сервис по высшему разряду. Скажешь: сервис, как у Жоры Могилы, будет, он должен знать… («Как у Жоры» и Игорь Кириллович знал — жил тот в свое время в Бутырке, как в пятизвездочном отеле: еда ресторанная, телевизор, девочки с воли…)

— Сто двадцать? — крякнул Игорь Кириллович. — А чего ж так дорого-то?

— Дорого? Гм… Ты еще поторгуйся! Дорого ему, видите ли…

— Да не мне. Откажутся — и все…

— Да ни хрена не откажутся! А насчет дорого… Я же не один, они что там, не поймут, что ли? А потом — генерал-лейтенанты на дороге не валяются, это тоже надо в расчет брать!

— Да я ведь с ними ни о чем еще и не договаривался, Владимир Андреевич! Это я так — только вам… Я ведь вам всего лишь пожаловался: вот, мол, хамы, какие гнусные предложения предлагают, наглецы этакие…

— Ладно, ты меня за маленького не считай! Не договаривался он! Не договаривался бы — и мне бы тут не вякнул. Ну скажи честно: нарочно пробный шар запустил — схаваю я или нет. Так или не так?! А то ишь Штирлиц какой! Пожаловался он! Вроде и говорил, а вроде и ни при чем! Ты хвостом не крути давай, не люблю. Сам человек прямой и прямых люблю, понял?.. Платить они как будут?

— Да откуда ж мне знать-то?

— Значит, так. Если им действительно это дело надо, пусть принимают условия и не разговаривают. Я считаю, это еще дешево им обойдется. А не пойдут навстречу — имей в виду, законопачу этого ихнего Никона так, что его никто тут больше не увидит, понял? Получит новый срок и сгинет где-нибудь в заполярной зоне… Ну тут, думаю, ты лучше меня все объяснишь, потому как, если дело сорвется, крайний ты будешь, сечешь? На тебя вся вина упадет!.. Ну так как они платить будут?

— Ну как, как… Как скажете… Либо налом, либо перечислят на счет, какой им укажут.

— Отлично. Значит, передай своим уркам так. Деньги пусть передадут мне через тебя. Сто тысяч зеленых налом пусть передадут мне, а остальные двадцать тысяч я перечислю официально на счет нашего социального фонда как добровольное пожертвование от лиц, пожелавших остаться неизвестными. С ГУИНом… Сам расплачусь с кем надо. Ну все теперь или еще какой сюрприз утаил? Если все — давай разбежимся, и так уж ты в моем кабинете на глазах у Валентины вон сколько просидел! Коньячку на посошок хватишь? — И, не дождавшись ответа, Игорь Кириллович разлил по рюмкам остатки бутылки — как раз получилось по половинке.

— Ну, за твой удачный сегодняшний визит ко мне и за успех всего, об чем мы тут с тобой договорились, согласен? Думаю, если все пойдет, как мы с тобой сегодня нарисовали, тебе, глядишь, незачем будет и с этой твоей сраной мебелью возиться, как считаешь?

Игорь Кириллович прекрасно понимал, что ничего он сегодня не придумал, но так же прекрасно он понимал и то, на что намекает сейчас генерал, глаза которого теперь светились еще сильнее, чем в начале их встречи.

— Значит, сто тысяч мне, двадцать — на счет фонда, — снова напомнил Гуськов на прощанье. — Понял? Не перепутай! — и заржал от собственной шутки. — Да, вот что, — спохватился он, когда Игорь Кириллович был уже в дверях, — ты по главной лестнице не ходи лучше… от греха… — И тут то ли хмель взял в нем верх, то ли сыграла радость от открывшихся перспектив, только Гуськов сказал вдруг: — Давай-ка и я с тобой. Мне ведь тоже пора ехать… по делам. Заодно и выведу тебя на улицу черным нашим ходом. И не возражай, не возражай, мне не трудно, — прикрикнул генерал, заметив его протестующее движение.

«Вот русская душа, — с усмешкой подумал Игорь Кириллович. — Хоть и сволочь, а все равно все не как у какого-нибудь европейца! Где это видано, чтобы генерал, да такой большой, самолично провожал посетителя, да еще и не думал при этом о том, что может себя скомпрометировать. Вот тот же Суконцев — да реши он подкопаться под шефа, лучших козырей ему и не придумать. И, главное, посыл-то у него правильный: по главной лестнице не ходи, чтобы тебя не заметили, а того не додумал, что если сам будет меня сопровождать, то уже без разницы будет, какая это лестница — черная или парадная».

На лестнице вдруг стало видно, насколько Гуськов захмелел. «На старые дрожжи, что ли? — подумал Игорь Кириллович. — Поди, каждый день пьет…» Впрочем, по большому счету все это не имело значения. Главное, он сделал то, что хотел, и даже сверх того. А там, даст бог, добьется своего — погубит своих врагов (всех!) и скинет наконец с себя ярмо этого уродливого и неизбежного подчинения милицейским хамам. Тем не менее он с удовольствием обнялся с Гуськовым, когда тот потянулся к нему, прижал, больно царапая жестким погоном. И, словно угадав какие-то его мысли, сказал вдруг с отеческой лаской:

— А с Сукном, с сукой этой, ты все же поаккуратнее. Если он под тебя мину подведет, тут и мне, как ты понимаешь, мало не покажется. Ты извини, я тебе как друг, можно сказать… или как брат, понял? Или ты что думаешь, мне мое кресло не дороже твоего гребаного бизнеса?

— Чего-то я не понял, — остановил его Игорь Кириллович. — Вы это насчет моих фур? Уже отказываетесь, что ли?

— Ну ты на меня хвост-то не поднимай, — отпрянув от него, гордо выпрямился Гуськов. — Ты не забывай, кто ты и кто я! Я, батенька, генерал-лейтенант, а ты говно. Это я тебе по-дружески! — И снова потянулся с объятиями.

Игорь Кириллович подыграл ему, припал к жесткой, украшенной наградами и ведомственными значками груди.

— Не отказываю я тебе, балда, — горячо шептал на ухо генерал, обдавая коньячным духом, — а хочу, чтобы ты того, понял: иной раз и выждать надо…

Трогательное расставание двух захмелевших компаньонов по сыску и бизнесу и запечатлел Мастерила на свою дорогую камеру с мощным «зумом». Но Мастерила был не профессионал, и оттого каждый раз, когда он нажимал на спуск, камера сверкала неотключенной вспышкой.

Гранту сразу вспомнился Афган. Не поняв, что это сверкнуло — не то бинокль, не то прицел, не то еще что — и мгновенно зафиксировав машину — желтый старый «жигуль», номер отсюда было, конечно, не разглядеть, Игорь Кириллович машинально шагнул в сторону, за Гуськова, чтобы прикрыться им. «Убёг некрасив, зато здоровью полезен», — говаривал один его старшина-сибиряк.

А увидев новую вспышку, он понял с некоторым облегчением, что в желтом «жигуленке» не киллер со снайперкой, а фотосоглядатай, мать его, папарацци!

Но когда он выезжал из двора министерства, «жигуленка», понятное дело, на прежнем месте уже не было…

11

Суконцеву ужасно не хотелось покидать кабинет начальника. И не в том даже было дело, что Гусь выпихивал его так грубо, давая понять, что у него есть более важные дела, чем общение со столь никчемным замом, как он, Семен Суконцев. Семен Михайлович считал, что вправе узнать, зачем пожаловал к шефу пресловутый Грант.

Нет, ну где это видано, чтобы большой милицейский начальник, генерал-лейтенант, вот так якшался с каким-то там осведомителем, стукачом?! Стукач он и есть стукач, мелкая пешка, шестерка, пария — а тут нате вам… Тут явно у шефа либо какие-то свои, отдельные от него дела, либо Грант приполз просить насчет чего-то, а шеф, пройдоха известный, хочет слупить с него как следует, и чтобы он, Суконцев, при этом ничего бы не знал. Не больно-то, конечно, красиво, вот он сам, например, всегда с начальством делится… Но если все так, то насчет чего может просить этот хваленый Грант?! Только насчет своих гребаных фур! И если по поводу личных дел шефа Семен Михайлович был более или менее спокоен — на то он и шеф, в конце-то концов, чтобы иметь свою львиную долю в любой добыче, то насчет фур ему очень хотелось бы знать как можно больше. Во всяком случае, выведать, что может произойти дальше, ему было просто необходимо. Поскольку лично он, генерал-майор милиции Суконцев, был весьма заинтересован в том, чтобы в процесс растаможивания этих фур никто бы не вмешивался до самого его окончания. Ведь если все пойдет так, как он, Суконцев, задумал, он как хорошим шахматным ходом возьмет на прицел сразу две цели: спасет дурака сына и разом по-настоящему разбогатеет. А если повезет — при этом еще и угробит главного Толикова конкурента и своего врага Игоря Разумовского.

К Разумовскому у Семена Михайловича был свой счет, начатый, ясное дело, вовсе не тогда, когда Толик проходил у него стажировку, и даже не тогда, когда они с Толиком открыли свой (он должен был бы сказать: Толиков, но чего уж греха таить) — свой, на двоих, магазин мебели. А что, собственно, в этом предосудительного? Закон запрещает ему, должностному лицу, участвовать в бизнесе? Может, оно и так. Но ведь не запрещает тот же закон Гусю доить… и в хвост и в гриву того же Гранта? Сколько Разумовский уже шефу денег переплатил — страшное дело, уж Гусь, бедный, похоже, не знает, что с ними делать. Но ладно, кто их считает-то, чужие деньги. Платит и платит. Но скажите, господа хорошие, почему в таком случае ему, Суконцеву, нельзя хоть как-то равняться на своего шефа, тем более что будет он вовсе не доить бизнесмена, то бишь родного сына, а по справедливости получать с него за оказанную помощь? Вот исходя из этого, он Толику и помогал. Сначала пристроил к Гранту — какой тот ни стукач, а научил парня кое-чему, а потом и связи свои на таможне задействовал. Не зря, не зря потом кое-кто говорил, что они с сыном приватизировали небольшой кусок границы. Невелики в конечном счете траты, зато выгода — ого-го какая!..

Но это все потом, а когда только начиналось, когда Толик открыл первый свой магазин, Суконцев, сам по природе человек скуповатый, надоумил сына обмыть это дело в ресторане, и Толик сделал заказ. Не так чтобы много всего — всегда же потом все на столах остается, аж сердце кровью обливается: когда унесешь, а когда и не получится, какая радость халдеев-то кормить! — не так чтобы много, но все, что полагается: коньячок, икорка, рыбка, туда-сюда. Немного-то вроде и немного, а все равно страшно по-ресторанному дорого. Но разве ж Гусю так угодишь? Привык с просителями иметь дело — те, конечно, за копейкой не стоят, угощение ему устраивают царское, выставляют все, что он, скотина бессовестная, ни пожелает…

Ну и тут он, Гусь-то, посмотрел на стол и вроде как даже оскорбился: бедно. И давай сам все по новой заказывать. И пошло-поехало: тут и устрицы, и омар ему зачем-то понадобился, и осетрина по-монастырски, и коньяк, видите ли, не тот заказали — ему подавай его любимый «Хеннеси». Дозаказывался до того, что Толик, дурачок, увидев потом счет, чуть в обморок не рухнул. Официант стоит над душой, а Толик смотрит в счет и ни бе ни ме — словно язык у него отнялся. Семену Михайловичу сынка бы выручить, поддержать, а он чего-то по природной своей жадности замешкался, понадеялся, что кто-то другой, как всегда, возьмет счет на себя, что все обойдется. А официант стоит ждет. И тут Толик, дурачок — ну правильно же говорится: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — чуть не плача возьми да ляпни:

— Может, мы того… Может, скинемся?

— Это как? — не понял совсем уже осоловевший Гусь. Потыкал вилкой своего омара и зачем-то загасил об него сигарету.

— Ну так, — промямлил Толик, держа перед собой счет. — Вроде как вы мне в долг…

Гусь с любопытством посмотрел на него, на его расстроенное лицо, на пухлые, как у папаши, губы, отодвинул от себя омара — не понравилось, как воняет окурок. Сказал:

— Фу… обожрался. — И протянул руку за счетом. — В складчину, говоришь? А ну дай-ка сюда, бизнесмен…

Обрадовавшийся Толик с готовностью протянул ему листок. Гуськов взял счет и, даже не заглянув в него, сказал, обращаясь к Суконцеву, который до этого безуспешно делал сыну какие-то предостерегающие знаки:

— Ты что же, Семен, так плохо с подрастающим поколением работаешь? — И, не дожидаясь ответа, вдруг смачно харкнул на счет и со всего маха шлепнул его на лоб помертвевшего новоиспеченного бизнесмена. — Складчина так складчина, кто ж возражает? — Повернулся в пьяном кураже к столу: — Пошли, ребята, догуливать на свои, нас здесь не поняли!

Ух как же возненавидел тогда любимого начальника Семен Суконцев! Всякое знал за ним — не один год бок о бок терлись. Суконцев давно уже был его верным слугой, подстилкой, не раз терпел от него унижения, но то были их, внутренние, разборки, их, внутреннее, дело, а тут — при всех, как чужого-неродного… И не то обидно, что унизил, а что через сына унизил! Отец он или не отец?! Сын ведь! Какой ни дурак, а единственный сынок, родная кровь… И, главное, мало того что при всех, так еще и при этой гниде, при Гранте, которого Суконцев в душе и за человека-то не считал. И хуже того, когда все пошли за шефом, бросив несчастного Толика, Тошу за разгромленным и опороченным столом, и сам он пошел — не мог же он ослушаться начальника, — эта сволочь, Грант, вернулся назад и выложил на заплеванный счет деньги, да столько, что Толику за своими и лезть не пришлось. Радовался потом, дурачок, вроде как он всех надул: и стол накрыл, и при деньгах остался. А что папашкин пьяный начальник учудил, так чего тут особо позорного-то? Пьяный генерал, хе-хе, что пьяная женщина — чистый хрусталь… Одно слово — дурачок, чего с него взять, малой еще. А вот он, старший Суконцев, переживал эту историю сильно. Эта вот фигня — с Грантовыми деньгами, с этой подачкой жулика не кому-нибудь, а сыну милицейского генерала — была для него, Семена Суконцева, унижением во сто крат большим, чем выходка начальника. Тот хоть имел право изгаляться над Толиком, а этот? Кто он такой, чтобы ставить его, генерал-майора милиции Суконцева, в такое униженное положение?..

Если раньше он Гранта презирал, то теперь просто-таки возненавидел. Так же он ненавидел теперь только шефа. Но шеф был богом данный, и тут следовало ждать, когда тот же бог поможет устроить ему подлянку. Уж он, Суконцев, наберется терпения, ни взглядом, ни полвзглядом не покажет, как он на самом деле к нему относится, но уж когда подвернется подходящий момент… Ох и попляшет он на его косточках… Что же касалось Гранта, тут Суконцев мог обойтись и без бога, своими силами.

Конечно, проще всего было бы наслать на Гранта своих, рубоповских — пусть возьмут за вымя Грантову фирму, разорят. Но он точно знал, что это палка о двух концах: если даже Гусь ему не помешает, то, без сомнения, станет его врагом. Еще бы, он такие бабки с этого «Милорда» имеет, а подчиненный их у него возьмет да за здорово живешь и отнимет!

Он долго пакостил Разумовскому по мелочам, а по-настоящему начал разворачиваться сравнительно недавно, когда агентура донесла ему о появлении у Гранта серьезного врага среди своих — некоего солнцевского пахана по кличке Кент. Грех было упускать такой случай, и выходы на этого Кента, безопасные и для солнцевского пахана, и, естественно, для самого себя, он нашел довольно быстро. Они негласно объединились, и действовали как бы заодно. Они совали Гранту где только можно палки в колеса, подчас заставляли его не на шутку нервничать, но все это было не то. Так, семечки, мелкие шалости. А теперь вот наконец подвернулся случай — лучше не придумаешь!

Началось все с того, что ему среди прочих приходящих по службе бумаг положили на стол бюллетень Интерпола, в котором сообщалось, что в партии итальянской мебели, которая пойдет в фурах через всю Европу, через Триест, Приштину и Чоп в Россию, предположительно находится груз героина объемом в несколько десятков килограммов (от двадцати до сорока). Поставка пробная, наркомафия проверяет возможность нового маршрута, поэтому важно довести, проследить маршрут этой партии от места пересечения границ СНГ (переходный пункт Чоп) непосредственно до пункта назначения и таким образом установить адресата. Суконцев насторожился, едва прочитав об итальянской мебели, когда же дочитал эту ориентировку до конца и окончательно убедился, что получатель — либо мебелепроизводящая фирма «Милорд», либо торговая фирма «Три сардины», он сразу догадался, почувствовал каким-то шестым чувством, что речь идет именно о фирме сына «Три сардины», и первой его мыслью было пойти и выпороть Толика, как в детстве. Выпороть так, чтобы мясо полезло клочьями с его толстой задницы, а потом перехватить эти проклятые фуры где-нибудь, пока они не прибыли сюда, в столицу.

Он был в тот момент в самой настоящей панике и, не зная, что делать, готов был уже бежать за помощью к шефу. Но, успокоившись немного, никуда не пошел, а принялся крепко думать, как выйти из этой смертельной для него ситуации. У сына, конечно, и в мыслях не было советоваться с ним, когда ввязывался в смертельно опасную авантюру с наркотиками, и вот теперь, чтобы остаться в живых, чтобы выбраться из капкана, в который загнало его любимое чадо, он должен был во что бы то ни стало найти выход из так внезапно сложившейся ситуации.

Главное, он уже давно догадывался о чем-то похожем. Сначала Толик начал тратить столько, сколько никогда бы не смог себе позволить, будучи всего лишь директором набирающей силы фирмы: он выстроил себе крепкий коттедж с бассейном, с крытым садом, начал чуть ли не каждый месяц менять машины, мало того, хвастливо пообещал отцу, что, когда тот выйдет на пенсию, сможет ухаживать за своим виноградником на вилле на Лазурном берегу, которую он вот-вот купит. Заинтересованный этим неизвестно откуда свалившимся на сына богатством, Суконцев пустил по следу губоповских ищеек, и довольно скоро выяснилось, что с некоторых пор Толик вообще лишь числится директором, а заправляет там, в «Сардинах», некто Исмаилов, чеченец из того самого тейпа, который выдвигал своего кандидата на предыдущих президентских выборах… Он попытался поговорить с сыном, даже отбил костяшки пальцев, неудачно съездив ему по челюсти, но сынок — спасибо хоть сдачи не дал, — сказал ему, держась за скулу и хлюпая разбитым носом:

— Не лезь, батя, в мои дела! И тебе, и мне лучше будет!

Сказал так, что генерал поверил: да, действительно так лучше будет всем — делать вид, что ничего не происходит. Ответил лишь:

— В кого ты только такой пентюх уродился! Ведь ко мне же прибежишь, случись что… Ну ладно, смотри, чтоб эти твои чернож… тебя по крупной не подставили, слышь, Тошка! Меня ведь тоже подставляешь.

Они тогда выпили, помирились, но тревога за сына с тех пор жила где-то в глубине души сама по себе. А тут вот такой случай… А что, если использовать его для того, чтобы, наоборот, отвести беду от Толика, а заодно и кое-какие свои проблемы решить? Ведь эта сука Грант возит практически тот же самый товар, в точно таких же фурах… А? Он спешно вызвал к себе Толика.

От греха подальше встретились на «нейтральной почве», в кафе на Якиманке. Генерал уже сидел за столиком, когда появился Толик — он еще и опаздывал, мерзавец! Отец из-за него с работы ушел, в любой момент может потребоваться начальству, а он… Суконцев окинул сына придирчивым отеческим взглядом. Ведь вот не даст господь — и ничем не поправишь: и одежда-то на нем была хрен знает какая дорогая, фирменная — всякие там Версаче да Дольче, а штаны сидят так, будто он в них навалил, пардон, да так и носит с собой еще теплое это самое… Тьфу!

Толик же, в свою очередь, весело посмотрел на костистое, как всегда озабоченное лицо отца.

— Похудел, что ли, батя? — спросил он не без юмора. Это была старая черная шутка, но на этот раз папаша на нее даже не среагировал.

— Похудеешь тут с тобой, — буркнул он и сказал, протягивая ему ксерокопию того самого интерполовского бюллетеня: — На ознакомься, а я пока чего-нибудь закажу…

Через минуту на Толика было страшно смотреть.

— На запей кофейком, — издевательски сказал папаша, придвигая ему принесенный из-за стойки кофе.

— И чего… чего теперь делать-то, б-батя? — спросил Толик, стуча зубами о чашку.

— Чего делать, чего делать! — передразнил генерал. — Задрать штаны да бегать! Говорил я тебе, мудаку!.. Чего делать… Не надо было ввязываться в это говно, вот чего. А ты мне что тогда сказал? Папа, не лезь, а то тебе хуже будет. Говорил? Ну вот, теперь мне лучше стало…

— Я не так вовсе говорил… Ну прости, ладно… дурак был…Ты лучше скажи, чего мне сейчас-то делать?

— А что тут сделаешь? Это ж Интерпол, что им с того, что ты мой сын. Я для них, как и весь наш ГУБОП, — тьфу! Наплевать и растереть…

По мере того как животный страх овладевал Толиком, он все сильнее менялся в лице. Суконцев, не самый храбрый на свете человек, был неприятно поражен этими изменениями. Раньше ему доводилось видеть людей, приговоренных к высшей мере; со многими из них происходила именно такая вот метаморфоза, когда им объявляли о дне казни. «Не обделался бы и вправду», — подумал он и как можно строже прикрикнул на сына, чтобы привести его в чувство:

— А ну прекрати трястись! Смотреть противно. Давай отвечай, да потолковее… Соберись, соберись… Твои чернож… — они у тебя для чего?

— Они? Они — охрана… ну сопровождают грузы… Еще наличку за рубеж возят…

— У вас что — расчет наличными? — поинтересовался отец, но тут же махнул рукой, остановил сам себя — не о том, мол, спрашиваю. — Хорошо, а вот эти твои фуры, ну которые с мебелью, тоже чеченцы сопровождают?

— Ну да! Они, конечно. Хорошая охрана, надежная. На них за все это время ни разу не напали. Как увидят, что чеченцы, сразу пас…

— А не увидят? — усмехнулся генерал.

— Пока такого не было, — буркнул понемногу приходящий в себя Толик.

— А у старого друга твоего, у Разумовского, у него кто охраняет? Ты ж, наверно, должен знать…

Сын немного подумал, видно, изо всех сил стараясь сконцентрироваться на деле, обхватил лицо ладонями, помял его, мучительно сосредотачиваясь — у старшего ощущение было такое, будто сын не до конца понял смысл его вопроса.

— Если как раньше?.. Раньше у него солнцевские охраняли. У него все солнцевское — и фура, и возчики, и охрана… А чего, пап, какая у тебя идея-то? — не выдержал Толик, все еще не зная, может ли он надеяться хоть на что-то в этой жизни, нет ли…

— Ты погоди, погоди, не сбивай ненужными вопросами, все скажу, ничего не утаю, — остановил его генерал, который действительно все уже продумал едва ли не до мелочей. — Значит, — размышлял он вслух, — твои фуры и фуры Разумовского идут примерно из одного места и примерно одним маршрутом, так?

— Ну вообще-то… Только мои выходят на день раньше, это я от итальяшек знаю…

— Уже хорошо. Где твои чеченцы груз прячут? Контрабанду эту? — Хоть они и сидели в шумном кафе, Суконцев-старший не хотел рисковать лишний раз, называть вещи своими именами — контрабанда, и все. Докажи потом что-нибудь… — Где тайник, знаешь? Или просто в кузове везут, среди упаковок с основным грузом?

— Это я уточню, если надо. Не знаю…

— Ладно, оставим это пока. Теперь ты вот что мне обрисуй… Фуры по дороге вскрыть можно? И вот еще что: с ними связь-то хоть есть?

— Связь есть — это точно, спутниковые телефоны сам оплачивал. Вскрыть можно, конечно… Но там же ведь пломбы. Со снятой пломбой фуру ни за что не растаможить… А тогда и назад товар не увезешь. Одни, блин, убытки… Не знаю, может, кто так и делает, у меня до такого пока не доходило…

— Да? — язвительно спросил Суконцев-отец. — А жаль! А то бы знал уже все, что надо, на взрослого человека был бы похож! — Заметив, как болезненно дернулся сын, сказал более-менее добродушно: — Ладно, не куксись. Шучу. — И продолжил совсем другим, деловым, даже безразличным тоном: — Значит, так. Ты узнаешь все насчет своих фур: где они сейчас, можно ли связаться, если можно — пусть под каким-нибудь предлогом встанут, желательно в Косово, ну, к примеру, где-нибудь в районе Косовской Митровицы — поломка или что-нибудь вроде того… Самое крайнее — в Сербии, не доезжая венгерской границы, понял? В Суботице, что ли. Да так, чтобы не в чистом поле, а на какой-нибудь стоянке дальнобойщиков, чтобы в куче, чтобы не очень привлекать к себе внимание…И обязательно узнай у своих черных, где тайник, можешь даже объяснить им, для чего. И молись, Тоша, чтобы тайник был где-нибудь снаружи — в бензобаке, под поликом, только не в кузове. И чтобы твои чеченцы в дурь не поперли, стрелять не начали.

— Чего будет-то, пап? Так толком ничего и не сказал, а ведь обещал! Ну пап…

— Чего канючишь! Не в детсадик ходишь, взрослый мужик уже! Я слышал, даже замочил уже кого-то, проявил героизм, дурак безмозглый! Чего молчишь? Совестно? Или страшно?

— Страшно, пап… Какой по этой статье срок, а?..

— Типун тебе на язык!.. Ладно, не дрейфь. Может, еще и прорвемся, зря, что ли, у тебя отец на таком посту сидит?! Но учти: если прорвемся, как я задумал, — пятьдесят, а то и семьдесят процентов мои, если засыплемся — меня даже не упоминай, я ни при чем, понял? И не вздумай меня спросить, за что семьдесят процентов или почему именно семьдесят. Не спрашивай, если сам не понимаешь. За компенсацию морального ущерба, понял? Я генерал-майор милиции — и помогаю, выходит, наркоторговцам и убийцам. Да-да, убийцам, хотя речь идет по крайней мере об одном убийце, и этот убийца — мой сын… Мудила…

«Ни хрена себе аппетит! — думал Суконцев-младший. — Ладно, папаня, ругайся. Ты помоги только вот сейчас выпутаться, а там мы с тобой разберемся, кто подонок, а кто еще кто, папочка… гребаный…» А вслух спросил:

— Ну а сам-то ты чего сделаешь, пап? Пятьдесят процентов — бабки очень большие. Столько мои компаньоны, чернож… как ты говоришь, могут и не дать и скорее всего не дадут…

— Ишь ты, оживел, говнюк! — удивился отец. — Что, спрашиваешь, я для твоего спасения сделаю? А все то же: что ты узнаешь про свои фуры, я узнаю про фуры твоего учителя… Игоря Кирилловича… Ну не все, а кое-что конкретно: где они находятся и можно ли их будет тормознуть, пока они до той же венгерской границы не добрались. На сербской стороне, особенно в Косово, еще можно что-то сделать. А вот дальше — дальше вряд ли…

Идея его была и в самом деле хороша, может, еще и потому он до конца ею с Толиком не поделился: силами солнцевских, на которых у него недавно появился выход, перекинуть опасную контрабанду с Толиковой машины на машину Гранта. Он был уверен: даже если фуры будут досматривать в промежуточных пунктах — интерполовцам ведь надо проследить весь график, от начала до конца, от поставщика до получателя, — они у сына ничего не найдут. Таким образом, заодно он спасает и свою репутацию, и свое горе луковое — бестолкового сынка, от которого, увы, кроме неприятностей, ждать уже ничего не приходится. Ах, Тоша, Тоша, подумал он, в который раз почему-то назвав его тем именем, которым звал в детстве… А что при переброске груза может и не обойтись без стрельбы — ну что ж делать, таковы издержки предприятия. А иначе никак… Эх, жалко от таких бабок отказываться, а то навести бы ту же таможню и Интерпол на Гранта — и все, полный амбец этому павлину. Кирдык котенку, чтобы не гадил где ни попадя.

Но нет, конечно, он не дурак, чтобы бросаться такими деньжищами. Его план позволяет сделать умнее: он тормознет Грантовы фуры на таможне, на таможне же, пользуясь своими давними связями, извлечет из фур захоронку, и все. Пусть чеченцы трясут Гранта или своих сопровождающих — им с Толиком это будет по барабану. Они чисты, и никто не может их ни в чем заподозрить. Ну а уж как они поделят деньги от наркоты — это их с сыном проблема. Солнцевским надо дать? Надо. На таможне надо? Надо. Чеченцам? Посмотрим. Можно и не дать, и Гранта им подсунуть — он, дескать, хотел все себе прикарманить…Так что насчет семидесяти процентов он, конечно, хватанул, а вот треть — это очень даже реально…

Обдумывая свой план до мелочей, Семен Михайлович не раз потирал от удовольствия руки — так все у него удачно складывалось. Впрочем, он давно уже знал, что все самые гениальные операции — они в основе очень просты. Чем сложнее задумка, тем менее она осуществима, как бы удачна и остроумна ни была. Здесь же все получалось просто и ясно, и сорвать его замысел могла только какая-нибудь непредвиденная случайность. Вот почему он так взволновался сегодня, столкнувшись нос к носу с Грантом, который шел напрямую к шефу, и остановить его он уже был не в силах…

«Ах, если бы еще несколько часов! Арест-то на Грантовы фуры он устроил, а вот досмотр они должны были пройти только завтра. Одна радость, что по наводке Интерпола досмотр начался с Толиковых фур и у Толика, естественно, ничего не обнаружили, он чист. Но это же всего половина плана! Господи, сколько он уже денег ухлопал на эту затею. А если попробовать сейчас все ускорить — наверно, потребуется еще столько же… Черт бы его побрал, этого Гранта. Да и Толика, родную кровь, тоже…»

12

Игорь Кириллович ехал с Житной, и настроение у него было превосходное — хотелось бежать куда-то еще, что-то делать, что-то передвигать с места на место, что-то мять, железо какое-нибудь, что ли. Но куда бежать, какое железо мять?

Рабочий день уже закончился, и в здании его офиса было тихо, спокойно, словно и не бушевала за окнами до упора наполненная событиями московская жизнь.

— Кто-нибудь есть еще в конторе? — спросил он у вытянувшегося при его появлении охранника. Охранник, здоровенный мужик, бывший десантник, один из тех, кого вырубили Кентовы умельцы, до сих пор, похоже, чувствовал себя виноватым. — Да не тяни же ты, Егор, — усмехнулся Игорь Кириллович. И так и не дождавшись ответа, бодро, по-молодому побежал по широкой старинной лестнице на второй этаж.

— Там Лена наверху! — крикнул ему вслед Егор. — И эта… главная бухгалтерша!

Отлично, подумал Игорь Кириллович. А и то, сказал он себе весело, как им его не ждать-то, если у них обеих от него, от его фирмы, зависит, извините, вся жизнь… Счастливые женские глаза — какая еще нужна награда победителю! Он не собирался никому ничего рассказывать, а тем более женщинам, но само это радостное ощущение, что он начал действовать и что у него, кажется, что-то получилось, требовало хоть какого-то выхода. Даже увиденная напоследок, там, на Житной вспышка не имела сейчас особого значения — он же знал, что его обложили, значит, мог и предположить, что за ним будет слежка. Интересно бы, конечно, еще узнать, кто… «Обложили, гады, обложили…» — пропел он про себя.

Женщины пили чай, когда он вошел в «предбанник» своего кабинета, и обе дружно посмотрели на него, мгновенно отставляя от себя чашки — так, будто он их застал за чем-то постыдным. Они смотрели на него, он молчал, выдерживая паузу для пущего эффекта, и, конечно, первой дрогнула Леночка, его верная болельщица.

— Ну что, Игорь Кириллович? — выдохнула она и давно полюбившимся ему жестом убрала с глаз челочку. Глаза огромные, бездонные; все тепло, которое он испытывал к ней, в один момент прилило к сердцу снова, будто и не исчезало никуда совсем, пока он решал свои дела в бездушном милицейском здании на Житной.

— Можно сказать, порядок! — обрадовал он женщин, и обе они разом радостно заговорили, словно до этого были лишены такой возможности — говорить.

— Ой как здорово! — даже захлопала в ладоши Лена.

— Ну и отлично, — сказала менее экспансивная Мария Кузьминична. — Чай будете? А то мы без вас тут…

— Мы вас так ждали, Игорь Кириллович, садитесь с нами…

— Мне вообще-то чего-нибудь покрепче бы, но можно и чайку… Или нет, знаете, — он вдруг подумал, что, поскольку дело фактически решено, не грех это и отпраздновать. Его еще сильнее разбирало ощущение собственного всемогущества: конечно, он об этом им не расскажет, но ведь победа-то его вовсе не в том, что он уговорил генерала Гуськова освободить его фуры, а в том, что начал осуществляться, и кажется очень успешно, план обуздания всех враждебных ему сил… — А, один раз живем! Давайте-ка мы с вами немного выпьем чего-нибудь посущественнее. Как, Мария Кузьминична?

— Ну если обещанное на сегодня «маски-шоу» показывать не будут, почему бы и не выпить? Не вижу никаких причин! — откликнулась та. — А вообще-то вот, смотрите — это мое вареньице, это пирожки… Так что и чай бы пошел неплохо…

Она была теткой компанейской, легкой на подъем, а уж бухгалтер — просто от бога! Самое смешное, что Игорь Кириллович нашел ее по объявлению, через агентство по трудоустройству. У него тогда «сгорел» очередной главбух, он едва спас его от тюремного срока, но на службе уже держать не мог. И сильно жалел об этом — найти вот так, в одночасье, бухгалтера, который бы устроил его, оказалось делом практически невозможным. В этих поисках он сначала шел по тому же пути, что и все новые бизнесмены: бухгалтерша, помимо всего прочего, должна быть молода, красива, длиннонога и конечно же с высшим образованием. Посмотрев их с десяток, он плюнул: да что бухгалтеру, в самом-то деле, ногами, что ли, деньги считать? Для дела сойдет и не молодая, и не длинноногая и даже без высшего образования, но с хорошим практическим опытом. Мария Кузьминична именно такой и была. А еще она подкупила его тем, что спросила перво-наперво:

— Вам сколько вариантов баланса надо будет делать?

— Как сколько? — удивился он. — Один.

— Тогда я бы к вам пошла, — улыбнулась бабка, как он сразу назвал ее про себя. — Если бы, конечно, вы меня взяли.

Вообще-то, была она далеко еще не бабка, хотя и вышла из детородного, что называется, возраста. Но и девицей ее уже назвать нельзя было даже с большой натяжкой.

— А сколько всего может быть балансов? — спросил заинтересованный Игорь Кириллович.

— Ну в фирме, из которой я недавно ушла, я делала их обычно три. Каждый квартал…

— Зачем? — удивился Игорь Кириллович.

— Один для себя, для фирмы то есть, один для налоговой полиции… — начала пояснять она и замолчала.

— А третий? — не выдержал Игорь Кириллович.

— А третий — для руководителя, для первого лица — чтобы знал, как у него все обстоит на самом деле!

И он, не раздумывая больше, взял ее, несмотря на то что у Марии Кузьминичны не было ни длинных ног, ни высшего образования. Ему не нужна была тройная бухгалтерия, но бухгалтер с большим опытом и житейской сметкой необходим был как воздух…

Застолье у них получилось легким, веселым, и, конечно, вскоре все обернулось неизбежным: их с Леной взгляды каким-то образом все чаще встречались друг с другом, и этого они уже оба не могли бы скрыть, если бы даже захотели, и Мария Кузьминична не удержалась, спросила его лукаво:

— А правда, Леночка у нас красавица? Просто пушкинская какая-то Татьяна. Скромница, а прямо вся светится…

Он посмотрел на нее благодарно.

— Правда. — И, не отдавая себе отчета в том, что делает, мягко коснулся Лениной руки, с удивлением почувствовав, как под этой тонкой, нежной кожей вдруг словно пробежал электрический ток и будто какая-то лихорадка отразилась и в ее счастливо испуганных глазах, которые она тут же спрятала от них обоих. У него был большой опыт по части женского пола, и он все сразу понял. «Э, так вот ты чем томишься-то…» — подумал он, решив, что она скорее всего девица, и это только набавило Лене в его глазах привлекательности, хотя тут же Игорь Кириллович укорил себя: нельзя, нельзя так с ней, как со всеми другими. Она такая одна, другой такой наверняка для него уже нету и не будет! Он не замечал, что давно уже держит ее за руку, а заметив наконец, замер, словно школьник, который не знает, что ему делать дальше.

Выручила их — и его и ее — конечно же Мария Кузьминична, ставшая для них теперь кем-то вроде посаженной матери.

— Ох, что-то засиделась я, ребята, — сказала вдруг она, словно пробуждая их от сладкого забытья.

Потихоньку, с шутками, она начала собираться, намереваясь уйти, чтобы не быть им помехой. И вдруг у Лены на столе зазвонил один из телефонов Игоря Кирилловича. И так некстати был этот властно и требовательно раздавшийся в тихом полупустом помещении звонок!

— Это кто-нибудь, наверно, ошибся, — сказала Леночка, умоляюще глядя на Игоря Кирилловича — сделай же что-нибудь, мол…

И он, увидев этот взгляд, не стал брать трубку, выжидал какое-то время, уповая на судьбу. Бросит человек звонить — значит, ничего важного, перезвонит потом. А может, и правда ошибся. А если будет упорствовать — придется все же снимать… Он сделал женщинам успокаивающий знак — угощайтесь, мол, пока сами, а он тем временем разберется с телефоном. На десятом звонке Игорь Кириллович решил, что звонящий человек должен быть вознагражден за упорство, даже если он ошибся номером. Но звонивший отнюдь не ошибся.

— Игорь Кириллович, это вы? Какое счастье, что я вас застал! Не узнаете меня?.. Вот видите, а я вас сразу узнал! Инспектор Долинский, вы у меня вчера были… Что? Да-да, с таможни… Вот специально звоню, чтобы вас обрадовать. Вы знаете, произошла ошибка. Мы, как ведомство закрытое, не любим в таком сознаваться… Но в вашем случае просто приходится это делать. Долг чести, так сказать. Мы приносим вам свои извинения и надеемся, что этот мелкий инцидент не станет причиной для разрыва нашей традиционной дружбы. Нет? Ну и чудненько! Надеемся, что мы не успели нанести вам серьезный экономический ущерб!

Так, понятное дело. Что-то как всегда напортачили, а теперь вот, видите ли, извиняются. Неужели это Гуськов так быстро сработал? Что-то, честно говоря, не верится. Он ведь думал уже, что дело не разрешится раньше завтрашнего-послезавтрашнего дня…

Это был тот самый неприступный хам, с которым он общался всего лишь вчера. Это ж надо — в одночасье человека словно подменили! Неужели и правда Гуськов уже выполнил свое обещание?! Честь и хвала тогда генералу, просим прощения, что плохо о нем думали…

— Скажите, а я могу прямо сейчас подъехать забрать свой груз? Если, конечно, водители фургонов окажутся на месте?

— А почему же нет? Подъезжайте, у нас круглосуточно открыто. Тем более что документы у вас все уже оформлены… Только, по-моему, кто-то ваши фуры уже вывел, сейчас уточню.

Он пропал на какое-то время, и пока он где-то ходил, Игорь Кириллович сообщил своим «собутыльницам»:

— Все, груз уже освобожден и даже вывезен… Мария Кузьминична, я вас попрошу, свяжитесь, пожалуйста, с нашими складами, уточните, прибыли фуры или нет. Если нет — пусть готовятся к приему. Надо спешить — по фурам у нас уже пошла просрочка… Да-да! — это он откликнулся на «Алло, Игорь Кириллович» вернувшегося наконец таможенника.

— Вы знаете, действительно фуры выехали из терминала и, говорят, отправились даже в сопровождении какого-то спецназа! Так что можете не волноваться.

Черт возьми! Какой спецназ? Зачем спецназ? Вот это Гуськов разошелся… Не пришлось бы отстегивать ему в двойном размере… Но все же — зачем спецназ-то? Нет, что-то тут не то… Он поднял глаза на женщин.

— Ну, девушки, мне, к сожалению, приходится расставаться с этим праздником жизни, труба зовет. Видите какая штука, этот самый безнес — полночь-заполночь, а дела делаются. Мне надо слетать на склады, проверить, что там и как. Хотите догуливать — я не против. Может, даже и сам к вам еще вернусь…

— Да ну, какое там догуливать, — трезво сказала Мария Кузьминична. — Пора уже домой, к семье.

— Как?! — всплеснула руками Леночка. — Ну, Игорь Кириллович… Так хорошо все было, и нате вам…

— Да уж вот такая у нас жизнь. Раз — и закипела в море пена, — засмеялся он. — Закипела в море пена, скоро будет перемена… Надо съездить, а то что-то, если честно, как-то на душе неспокойно.

— Да-да, конечно, — одобрила Мария Кузьминична, незаметно дергая Леночку за руку. — Мы понимаем.

Лена же, не реагируя на ее намеки, смотрела на него умоляющими глазами.

— Если не хотите оставаться, — придумал он выход, — могу подбросить до метро. Но только тогда давайте прямо сразу, не тяните. Времени у меня совсем уже нет… Давайте собирайтесь, а я пойду пока машину разогрею. Доброшу с ветерком. — И снова заметив огорченный Леночкин взгляд, сказал, глядя не на нее, а на Марию Кузьминичну и указывая в сторону накрытого стола: — Ничего, мы еще гульнем как следует, такой повод в один раз не пропьешь!..

Мария Кузьминична, продолжавшая разговаривать вместо них и по дороге, угадала невпопад — вдруг вспомнила:

— Ой, Игорь Кириллович, мы совсем обе забыли. Только вы вчера на таможню — приходит какой-то телефонный мастер. Дескать, у вас телефоны не работают. Что-то, мол, на линии… Так, Лена?

А Лена, совсем забывшая рассказать об этом шефу еще утром, мгновенно выпав из своего вечернего наваждения, в ужасе прижала руки к щекам.

— Ой, Игорь Кириллович… Забыла… совсем забыла, простите меня….

— Что за мастер, — сухо, как показалось Лене, остановил ее причитания Игорь Кириллович.

— Ой, Игорь Кириллович, он такой же… ну, как этот ваш… который Хорек…

Он почему-то сразу понял, о ком она говорит, кивнул, к кивку добавил сурово, словно и не было только что их удивительной близости друг к другу:

— Сколько раз я вам говорил, Лена, чтобы вы мне сообщали обо всем необычном, что вы замечаете у нас на фирме…

И дальше они ехали молча, каждый по-своему переживая в душе этот внезапно возникший разговор: Мария Кузьминична жалела, что завела его, Разумовский корил себя за суровый тон, а Леночка поедом себя ела за то, что не выполнила указание шефа и, может быть, даже серьезно подвела его…

Мария Кузьминична сошла у своей станции метро. «Вот старая дура!» — выругала она себя, глядя вслед улетевшей машине шефа.

— Ладно, не переживай ты так, — с легкой жалостью сказал Игорь Кириллович, когда они остались одни, и Лена, простодушно радуясь этому, на первом же светофоре вдруг сказала умоляюще:

— А можно мне с вами, Игорь Кириллович?

Он подумал: ох не надо бы — ведь там, судя по всему, может быть что угодно. Откуда спецназ? Какой, к черту, спецназ? Что там еще намудрит Гуськов… да и вообще, он ли это? Что-то слишком уж все быстро… Господи, когда рядом с тобой такое юное создание, подумаешь все, что угодно. Это все равно, как если бы Леночка была его дочерью и даже больше того… Ну хорошо, он ее возьмет с собой, а там окажется какая-нибудь подстава для него, и что тогда? Она-то за что должна страдать?

Он покосился на Лену, а она, увидев этот взгляд, вся вдруг словно потянулась к нему, хотя и осталась сидеть на месте. И он как бы враз понял, что все, что он сейчас говорит себе, — все это полуправда, потому что по-настоящему-то боится он в конечном счете вовсе не того, что еще учудит Гуськов. А боится, что, если сейчас возьмет ее с собой да если на складе все обойдется без каких-нибудь серьезных происшествий, — он не удержится, обязательно повезет ее к себе, а это означает только один исход. Но хочет ли он его? Конечно, хочет. Но и знает при этом, что не может поступить с ней так, как поступил бы лет даже десять назад с любой особой женского пола: он не желает причинять ей страданий, не желает обижать ее, а это значит, что, взяв ее сегодня к себе в дом, он возьмет на себя самые серьезные по отношению к ней обязательства; говоря человеческими словами, он должен будет на ней жениться. Не по принуждению, по приказу своей собственной совести — вот ведь какая чепуха на старости-то лет… Впрочем, до старости ему было еще очень, очень далеко, а соблазн был так велик, что он старался сейчас лишний раз на нее не смотреть. «Нет, не возьму», — решил он и тут же, вспомнив ее трепет и ее счастливые глаза, словно против собственной воли, сказал:

— Ладно, поехали. И не переживай ты так, девочка…

И завершил свои терзания решительным выводом: «А, была не была! Чему быть — того не миновать». И чтобы не повредить этой решимости, даже не стал спрашивать ее, что именно ремонтировал мастер, куда он совал свой нос. Только все гадал, изредка словно ненароком касаясь горячей Леночкиной руки: если мастер ставил «жучка», то зачем? Чтобы заранее угадывать его действия? Чтобы подловить его на чем-то? То есть вот то, что его сегодня поджидал этот папарацци, — это было не случайно? Фигня, он мог вовсе и не его ждать, а Гуськова. Может, это был тот самый журналюга, как его… Штернфельд?.. Вообще сейчас наука такая, что можно слушать не только телефонные провода, но и все, что говорится в помещении, где стоит «жучок». Вот сволочи! То есть он едет, а кто-то уже знает и с кем он едет, и куда, и зачем. Да, крепко его обкладывают. И не удержался, опять пропел вполголоса: «Обложили, гады, обложили…»

Он позвонил заведующему складами фирмы еще раз — узнать, как у него там дела.

— Игорь Кириллович! — как-то очень уж взволнованно пискнул заведующий. — Тут какие-то люди наш товар выгружают!.. — И замолк.

— Что за люди? — не понял Игорь Кириллович. — Как это разгружают?!

— Они говорят, что вы все знаете! А я, конечно, хотел бы проверить, знаете вы или нет. Они у меня, если честно, доверия никак не вызывают… — И тут же в трубке послышались какие-то странные звуки, какая-то возня, — как будто кто-то с кем-то боролся, как будто кто-то пытался завладеть трубкой: хриплое дыхание, вскрики, в которых слышались боль и ужас.

— У них старший есть какой-нибудь? Может он подойти к телефону? — спросил Игорь Кириллович; ощущение теперь было такое, будто на том конце его никто не слышал, будто со складами вдруг не стало связи. Ну если кто-нибудь и впрямь возьмет трубку — уж он им покажет! Он знает, чем пригрозить этим неизвестно откуда взявшимся налетчикам. А если и это не поможет, у него теперь, слава богу, есть возможность с помощью генерала Гуськова задействовать и самый настоящий спецназ… И вдруг трубка ожила:

— Алло, Грант, — услышал он страшно знакомый голос, — ты со старшим хотел потолковать? Валяй, толкуй. Слышишь, это я, Кент! Что у тебя за вопросы?

Вот наглец! Вот отморозок! Он, Разумовский, звонит на свой собственный склад, а какой-то жулик, нагло влезший в его дела, спрашивает, что ему надо!

— Какого черта ты там вообще делаешь? — не удержался, закричал Игорь Кириллович.

— Что значит — какого? — невозмутимо переспросил Кент. — А товар-то я свой должен забрать или нет, как ты считаешь?

— Какой еще, к чертовой матери, товар?!

Кент нагло рассмеялся:

— Ну ты как маленький, честное слово! Говорили мы с тобой, говорили, а ты все спрашиваешь: какой такой товар. Да тот самый, который мы тебя просили привезти, помнишь? Ну, вспомнил теперь?.. А ты чего подумал? Что нам твои деревяшки гребаные нужны?

Игорь Кириллович аж задохнулся от негодования и в сердцах отключился. Ну сейчас он этой сволочи покажет!

Итак, наконец все начало проясняться. Если он правильно понял Кента, тот фактически захватил его фуры, чтобы добраться до провезенных все-таки на них наркотиков. Ах, сволочи, что же они делают! Ведь он ясно дал им понять: он в их опасной авантюре не участвует. А они, значит, все равно… Может, даже поэтому его фуры и были арестованы? Ах, сволочи! Да они ж его под монастырь подведут, и попробуй докажи, что ты к этой глупости не имеешь никакого отношения…

Он гнал машину, надеясь успеть, предотвратить что-нибудь еще более для него страшное, если оно готово произойти. А в том, что готово, — он почти не сомневался. Игорь Кириллович еще издалека увидел, что все здесь, у складов, не так, как обычно, тем более в такое позднее время. Какие-то люди вокруг, с десяток самых разных автомобилей, среди которых половина, если не больше, — огромные черные внедорожники, так полюбившиеся новым русским. Он посигналил у наглухо закрытых ворот — никакой реакции. Он посигналил еще, — держа на этот раз кнопку клаксона так долго, пока самому не надоело, пока наконец не распахнулась дверца, специально вырезанная в одной из створок ворот для прохода людей.

— Ну чего сигналишь? — грубо спросил его какой-то малый в камуфляже, в черном берете и с коротким милицейским автоматом через плечо.

— Как то есть чего! — снова возмутился Игорь Кириллович. — Это мой склад, фирмы «Милорд». А я — генеральный директор этой фирмы!

— А мне по барабану, — лениво и презрительно сказал страж. — Не велено никого пускать, и все…

— Да я сейчас спецназ вызову! — совсем озверел Игорь Кириллович.

— А я сам спецназ, — издевательски заржал камуфляжник.

— А ну пропусти, пропусти его! — весело и громко распорядился кто-то, оттирая камуфляжника в сторону. — А то он и правда спецназ сейчас вызовет, у него кореша в ментовке… — Это и в самом деле был Кент — веселый, наглый, хитро сощуренный. — Ну ты чего, хочешь самолично убедиться, что все в порядке? — развязно спросил он и приказал стражнику: — Давай открывай ворота. Ему можно. — И пока машина Игоря Кирилловича въезжала во двор, шел рядом, нагибаясь к водительскому затонированному стеклу. — Это кто там с тобой? Секретуточку свою привез, не иначе… Угадал я, нет? Ишь, бедная, ни жива ни мертва. Не боись, девушка, — оскалился он и в Ленину сторону, — сегодня все миром разойдемся…

— Слушай, какого черта?.. — с трудом находя от возмущения слова, Игорь Кириллович выбрался из машины. — Какого черта ты тут распоряжаешься, как у себя дома?!

— Так я ж тебе все уже объяснил, — с широкой злорадной улыбкой ответил Кент.

Он хорошо смотрелся на фоне оцепления, плотным кольцом охватившего фуры и тот ангар, в котором они должны были разгружаться.

— Это по какому случаю охрана? — все никак не мог до конца осознать реальность Игорь Кириллович. — Откуда?

— Не все ж тебе с ментами якшаться, — снова ухмыльнулся Кент. — Нас тоже иногда удостаивают… Слушай, все спросить хочу: как ты только можешь к ним ходить, к легавым-то? — Он даже укоризненно покачал головой.

Впрочем, Кент говорил с ним, а сам вниманием был там, у ангара, где его люди что-то очень активно делали, и действовали явно не наобум Лазаря.

— Сейчас, — бросил он и торопливо пошел к ангару.

— Мне страшно, — сказала вдруг прильнувшая к открытому окошку Лена.

— Потерпи, — сказал он и неожиданно для себя успокаивающе-нежно погладил ее по щеке. — Я же говорю: со мной ничего не бойся. Сейчас наведем порядок.

Уже почти готовый позвонить Гуськову домой и попросить помощи, он снова взял трубку мобильника, но, подумав, решил все же с этим не спешить. В конце концов эта братия, похоже, действительно пока не покушалась на его товар. Ежась от по-ночному прохладного воздуха, он внимательно наблюдал за людьми возле ангара.

Тускло горел фонарь над входом в ангар, как-то приглушенно светили горящие вполнакала прожектора на ограде…Что-то тут было все-таки не так. Он еще раз пригляделся к оцеплению. Бойцы были, как и положено, в масках, но какие-то они все оказались… разномастные, что ли — кто в камуфляже, кто в обычной кожаной куртке, на одном высокие ботинки, на другом кроссовки; и примерно такое же ощущение было от оружия: у кого семьдесят второй «калаш», у кого короткоствольный АКС, у кого карабин… Словом, какая-то партизанская армия, а не спецназ… Да, похоже, все-таки никакая это не милиция, это просто-напросто братва! Он снова нашел глазами Кента, поманил его к себе.

— А бумага у тебя какая-нибудь есть? — спросил, просто чтобы что-нибудь делать: знал, что иной раз самый идиотский вопрос может в корне изменить ситуацию.

— Бумага? — несколько удивился Кент. — А на кой она мне? Ты, похоже, до сих пор никак не въедешь в расклад. Я думаю, когда до конца въедешь — ты еще спасибо нам скажешь, что мы тебя от больших неприятностей избавили. Ну и спасибо своим легавым скажи, что разрешили нам фуры выгнать. А то было б у тебя неприятностей, если бы нашли наркоту, по самое не балуйся. Ты бы никогда уже не отмылся, старичок! А так, глядишь, и пронесет…

— А ты, значит, решил меня спасти? Вот оно что! Ну, блин, благодарствую!

— Тебя? Спасти? — искренне озадачился Кент. — Ну если честно, ты мне вовсе по барабану, у меня свой интерес. И вообще, давай-ка мы с тобой лучше завтра обо всем переговорим, а? А то ты еще, чего доброго, начнешь спрашивать, откуда в твоих говновозах наркотики взялись… а это сейчас совсем ни к чему… А так я к тебе с утра подъеду и обо всем перетолкуем, лады? Охранников мы твоих не трогали, заперли только, товар весь целый, так что, по-моему, вполне можно разойтись без базара. А если что — я завтра за все и отвечу, а? — Говоря все это, он напряженно следил одним глазом за тем, что делается возле ангаров. И только когда увидел отделившихся от общей массы парней с большими желтыми крафт-пакетами, успокоился. — Ну вот, и все проблемы на сегодня… Видишь, как ты ни брыкался, не хотел с нами в компанию войти, а все равно не избежал… Если сейчас скажешь, что все-таки надумал, — прямо с этой вот партии тебе процент и пойдет. А?

— Да пошел бы ты! Я ведь и тебе, и Никону все уже сказал, неужели не ясно? А если ты на словах не понял, могу жестами растолковать.

— Но-но, ты не очень-то, — серьезно отреагировал на угрозу Игоря Кирилловича Кент. — Я бы с удовольствием, да только, как видишь, мне сейчас не до тебя.

Сила была, конечно, за ним, братва уже вовсю прислушивалась к их разговору, который от начала до конца шел на повышенных тонах; бригада Кента, конечно, не могла не видеть их напряженных поз, не могла не уловить угрожающих тонов, становившихся все гуще от реплики к реплике.

Видно было, что Кентовы хлопцы уже как бы тяготятся этой непонятной задержкой, что все необходимое они уже сделали и теперь мечтают об одном — отвалить. Некоторые томились кучкой возле ворот, другие по одному исчезали в калитке — видно, шли к своим машинам, занимали заранее места…

— Да кончай ты кукситься-то, — сказал ему Кент. — Я вон с тобой как разоткровенничался — и то ничего. Больно много ты теперь знаешь, Игорь Кириллович, а это, сам понимаешь, нам никак не с руки… Или ты все же опять стыкаться со мной хочешь? Брось, давай до завтра, а? Ты устал, я устал, девочка твоя заждалась… А завтра на спокойную голову, может, до чего и договоримся… Лады?

— Лады, — кивнул ему наконец Игорь Кириллович, снова остро пожалев при этом, что взял с собой Лену. По крайней мере без нее мог бы хоть матом от души выругаться… И потом… потом, не дай бог, у этих идиотов, у Кентовых бандюков, хватит ума и ее записать в ненужные свидетели и приговорить, хотя она ни сном ни духом…

И Кент словно прочел его мысли.

— Ну а уж о том, что про всю эту заваруху тебе тоже лучше помалкивать, — об этом я тебе даже не напоминаю. — Он снова улыбнулся своей нехорошей улыбкой, выдающей в нем убийцу. — И ты ничего не видел, и промокашка твоя, и складские… Ну этим-то мои ребята уже все разъяснили… Так и скажешь, если кто спросит: ничего, мол, не видел, ничего не знаю. Ты — нам, мы — тебе, глядишь, может, и уживемся, а?

Кент многозначительно посмотрел на него и скрылся за воротами. И тут же завелся один мотор, второй, третий, послышался шум отъезжающих машин; минута-другая, и враз вокруг стало тихо, по-ночному безжизненно.

Игорь Кириллович на всякий случай подошел к воротам и выглянул в калитку. За воротами было пусто — как будто вообще ничего не происходило здесь еще минуту назад. Жестом он подозвал к себе бледного как смерть заведующего складом.

— Товар, что с этой партией должен был прийти, весь в наличии?

Тот быстро закивал головой, словно там, внутри, у него было какое-то для этого специальное устройство.

— Точно пока не скажу, но кажется, все на месте, ничего не взяли, Игорь Кириллович. Только пакеты какие-то, но это, мне кажется, явно не наше…

— Если хотите жить — никому об этих пакетах ни слова, поняли?

— П-понял… Они тоже говорили… Что это было, Игорь Кириллович? Что за ужас такой? Ведь они же не милиция, верно? Или я таки ошибся?

— Нет, вы не ошиблись. Они бандиты, которые каким-то образом использовали наши машины для провоза контрабанды. Но с этим надо разбираться всерьез, так, с кондачка, тут ничего не сделаешь. Поэтому еще раз: вы ничего не знаете, а тем более ничего сами не предпринимаете… Ну там в смысле выяснения подробностей… Никакой, упаси вас боже, самодеятельности. Поняли? — приказал он, возвращаясь к машине.

— Да-да-да, — снова, как болванчик, закивал ему вслед заведующий складом.

Долго ехали молча. Рухнуло все очарование этого вечера, испарилось бесследно. «Нет, но какие сволочи! — думал он. — Правдами-неправдами хотят вовлечь меня в свое черное дело!» Но он им не дастся. Поддаться этой братии — значит стать их рабом. Даже если ты будешь на самом верху их воровской иерархии, все равно ты перестанешь быть самому себе хозяином. Он даже ударил в сердцах по баранке.

— Что с вами, Игорь Кириллович? — испуганно спросила Лена.

«Отвезу ее домой. Зачем ее-то втравливать в это дело… хотя она уже и так… Зря я ее с собой потащил… Правильно ведь говорится: меньше знаешь — лучше спишь…»

Лена осторожно тронула его за руку, пытаясь отвлечь от тревожных мыслей, вернуть его себе.

— А чего этот… Баранка… Он на вас наехал, да? ОМОН какой-то, машины…

— Какая Баранка? — не понял Игорь Кириллович.

— Ну Баран, если Баранка не нравится. Это у меня папа всегда так про кое-каких людей говорит. Когда папа сильно ругать не хочет такого, он не придурком, не идиотом обзывает, а говорит: это, мол, Баранка. Папа мой в людях хорошо разбирается, не то что я….

Ни к чему ей было сейчас об этом Игорю Кирилловичу рассказывать, но, вообще-то, от отца она знала много всяких ругательных слов, каких девушке и знать-то не положено: в лексиконе отца какой-нибудь там «пидор гнойный» был даже не ругательством, а так… упражнением для разминки языка перед большим брехаловом. Но, понятное дело, ни о чем об этом она говорить не стала — не дурочка же…

Леночка впервые не попадала домой ночевать вовремя и изо все сил надеялась, что сегодня — точно уже не попадет. Она все это время сидела, как мышка, рассчитывая спрятаться за тонированными стеклами машины, думая только об одном: господи, лишь бы ничего больше не переменилось в его настроении…

И вдруг, словно это заклинание дошло до него, Игорь Кириллович сказал, не глядя на нее, но явно успокаиваясь:

— Все, порядок, две машины, как мы и говорили, здесь разгружать не будем. Завтра прямо с утра пойдут на Сходню…

Это значило, что он не забыл о ее предложении, о ее плане развития фирмы. Но даже и это было сейчас для нее не важно. Важнее всего казалось то, что должно случиться, не может не случиться между ними дальше.

Мельком подумала о родителях, которые конечно же будут волноваться. Если получится — позвонит от Игоря… Кирилловича. А не получится, ну что ж делать… когда-то ведь все равно надо начинать взрослую жизнь, это неизбежно. Пусть отец с матерью привыкают…

Все, что происходило с Леной Извариной в тот вечер, было таким необычным, будто оно происходило вовсе не с нею, а с кем-то еще — может, с какой-то героиней из кино, только не с ней. И эти страшные бандюки, и добрая Кузьминична, и красивый, как принц, Игорь Кириллович… Уж он-то, по мере того как дальше и дальше отдалялось все случившееся на складе, становился все сказочнее и сказочнее и — главное — все заметнее, все сильнее тянулся к ней.

И дом его тоже оказался сказочно красивым, она такие видела только на картинках в глянцевых модных журналах. Огромный, высокий, украшенный причудливыми башенками, весь освещенный, как рождественская елка, он за своим высоким ажурным забором показался ей маленьким государством, самостоятельно существующим внутри того огромного государства, в котором по совпадению жила и она. Этот ажурный забор отгораживал не просто двор — вокруг дома непонятным образом разросся целый парк: между огромными, столетними, растущими какими-то барскими аллеями деревьями пролегали дорожки, выложенные разноцветными каменными плитками, темнели клумбы, на которых, по позднему осеннему времени, уже не было цветов…

Только тут обнаружилось, что идет первый легкий снежок, таявший на лету. И лишь на бордюрах клумб да на бровках дорожек он задерживался, превращаясь в тонкие белые линии, будто специально нарисованные архитектором, создателем этого необычного для столицы двора.

Подъехав к воротам ограды, Игорь Кириллович приоткрыл окно со своей стороны, выставил наружу руку с маленьким пультом, и створки ворот поехали, раздвинулись в разные стороны, пропуская машину внутрь.

— Сейчас машину только поставлю в гараж… — словно бы оправдываясь в чем-то, сказал он. — Гараж у нас тут, под домом, очень удобно. — И снова между ними будто электрический разряд проскочил. Оба они без всякого перевода поняли тот второй смысл, который стоял за этими словами: впереди у них дела поважнее, а вот приходится отвлекаться на машину…

И еще он потерял время — вместо того чтобы сразу подняться на свой этаж, зачем-то остановил лифт на первом. В вестибюле здесь, неподалеку от лифта, сидел за стеклянной конторкой мужик. Игорь Кириллович подвел к нему Лену.

— Знакомься, Федорович. Это Лена. Надеюсь, часто теперь будет у нас бывать. А то, глядишь, и поселится. — Он подмигнул Федоровичу, тот понимающе улыбнулся, а Лена зарделась. — Почта есть для меня?

Мужик за конторкой приподнялся и, протягивая Игорю Кирилловичу стопку больших и маленьких конвертов, представился ей:

— Александр Федорович. Здешний ворон.

Игорь Кириллович засмеялся.

— Какой ты ворон! — и пояснил Лене: — Федорович у нас начальник охраны! — Спросил у него: — Ты чего сегодня сам-то вышел?

— Да подменял Витька… Что-то там у него дома… Теща, что ли, приехала любимая…

— А! Ну это святое! — засмеялся Игорь Кириллович. Вообще теперь, когда все плохое было позади, он много смеялся.

Они было пошли к лифту, но охранник тут же крикнул им вслед:

— Э, молодые люди! А фамилия-то барышни как?

— У, бюрократ! Что, без фамилии уже нельзя?

— Лучше с фамилией. И нам и ей проще будет.

— Как у вас тут… строго, — сказала она, прижимаясь к нему в огромном зеркальном лифте, совсем не в том, в каком они поднимались из гаража.

— Это ты про охрану? Хорошие ребята, надежные. Бывшие гебешники, — сказал он, обнимая ее одной рукой.

Она украдкой посмотрела в одно из зеркал. Точно как в каком-нибудь заграничном журнале. Только она какая-то очень бледная… Кошка драная…

13

Ситуация была, если честно, странная: главный редактор газеты, вызвав Мишу Штернфельда для какого-то, как он сам сказал, очень важного разговора, уже минут пять ходил вокруг да около, не решаясь сказать, для чего именно он ему понадобился. Миша, давно известный как максималист, как человек непреклонных убеждений (он даже и внешне был похож на какого-то народовольца-туберкулезника: щеки запавшие, глаза светятся умом и иронией), вприщур смотрел на главного, с которым когда-то, по молодости лет, корешевал, делился самыми заветными мыслями. Да, изменился, изменился человек за эти годы. Когда-то они оба выдавали на-гора материалы о комсомольско-молодежных бригадах, о выполнениях и перевыполнениях, и тогда Сенька (в газете все за глаза звали главного Сенькой или Волыной — по фамилии Волынский) страдал вместе со всеми в курилке на тему: какие бы он выдавал забойные материалы, если бы не проклятая цензура, а сам между тем тайком писал прозу и хотел, чтобы его воспринимали как чеховского интеллигента. Для этого он даже и очки носил со шнурком на дужках — этот свисающий шнурочек создавал видимость, что на носу у него пенсне. Теперь же он лепил совсем другой образ — образ человека делового, обладающего коммерческой хваткой. Сейчас перед Мишей сидел не по сезону загоревший (на недельку смотался в Египет, поохотился в Красном море с аквалангом) целеустремленный деловой человек, на котором ни пенсне, ни очков и в помине не было (интересно, а на самом-то деле нужны они были ему раньше или у него в оправе стояли простые, без диоптрий стекла? Ну что ж, новые времена, новый и имидж).

Вообще-то пора было кончать эти посиделки, сколько Сенька будет еще отнимать у него время! А главное, если вдуматься, что он несет-то! В сущности, все, что Сенька говорил, было если не оскорбительным для Миши, то имело целью задеть его самолюбие. Дело в том, что он, ведущий журналист «Молодежки», был в ней лицом как бы привилегированным — Миша, «золотое перо», сидел на «фиксе», то есть деньги (и немалые) получал, а писал лишь тогда, когда считал, что у него в руках материал, от которого непременно ахнет вся страна. За что, спрашивается, Сенька ему платил такие бабки? Да за то, считал Миша, чтобы он не перекинулся к конкурентам. Последними публикациями Миша сполна отработал все свои авансы: выдал серию сенсационных материалов о положении дел в милиции, причем завершающий, самый нашумевший, был посвящен деятельности Главного управления по борьбе с организованной преступностью (ГУБОП). Управление это возглавлял заместитель министра МВД, личность по-своему легендарная, тот самый Гуськов, который, сидя в своем московском кабинете, не только стал генерал-лейтенантом милиции, но и еще неизвестно за что получил боевой орден Мужества! А между тем только совсем уж ничем не интересующийся человек не знал, что местные УБОПы за время его руководства погрязли в коррупции, что в самом Главном управлении царит взяточничество, что многие высшие чины региональных управлений, войдя в сговор с преступниками, «крышуют» разный законный и незаконный бизнес, за что берут немалую дань. Как раз с легкой руки Гуськова вошла в моду практика применения пресловутых «маски-шоу», когда «хозяйствующие субъекты» задолго до решения судебных тяжб в свою пользу, как следует заплатив кому надо, использовали вооруженных бойцов в масках для захвата предприятий. Эти сюжеты, ставшие притчей во языцех, мелькали по телевизору чуть ли не каждую неделю. То на Урале, то рядом с финской границей, то в самой Москве вооруженные до зубов бравые парни в масках врывались в помещения, клали мордами вниз охрану, а сотрудников ставили лицом к стенке: «Стоять, бояться, деньги не прятать» — и выгружали, арестовывали всю документацию, которую находили в конторе, а также и все иное, что подворачивается под руку, — и компьютеры, и наличность, и любые ценности, а порой и кое-что из собственного имущества сотрудников — ищи потом свищи, шукай свою правду…

Все об этом знали, но, соблюдая какие-то странные приличия, вслух старались на эту тему не говорить. А он, Михаил Штернфельд, осмелился сказать и о том, что руководство ГУБОПа погрязло в коррупции, и о преступном симбиозе с криминалом, и о назначениях на должность за взятки, и о поборах, и о полном беззаконии. И все это — с фактами, с документами, с показаниями очевидцев, которых Миша, естественно, старался не засвечивать — дело было такое… горячее — за лишнее слово могли любого прихлопнуть, как муху. Понимая, что за всем тем беззаконием, о котором он рассказал, стоит либо попустительство, либо прямое покровительство какого-то большого начальства, Миша информаторов своих оберегал старательно, почему-то при этом совсем не думая о себе. То ли по глупости верил, что его как известного журналиста трогать побоятся, то ли не считал нужным чего-либо бояться по идеалистической наивности, по незнанию.

Окунувшись как следует в проблему, он подготовил огромный разворот о ГУБОПе вообще и о Гуськове в частности. О Гуськове — как о человеке, от которого и шли главные коррупционные флюиды. Видать, не зря его наглых подручных, расплодившихся в региональных управлениях, именовали «гусенятами». Деятельность «гусенят» была особенно тлетворна: теперь преступники буквально смеялись честным операм в лицо: «Вы еще только собираетесь на дело, а мы уже все знаем — где, что и как». И это действительно было правдой!..

Так вот, первую статью Семен пропустил, напечатал, а вторую почему-то попридержал и продолжал держать, ожидая неизвестно чего. То ли с кем-то посоветовался, то ли получил чье-то предостережение. Как бы то ни было, а сейчас Сенька, похоже, отыгрывал назад, не хотел больше связываться с опасной темой, только все не мог решиться сказать ему об этом напрямую — как-никак это противоречило идеалам их молодости, старой дружбе, всякой лапше насчет того, что пресса — это четвертая власть, и тому подобной хренотени…

— Ты вот чего, Мишка, ты пойми… Ты гнездо разворошил, и очень, заметь, основательно… скажи, только честно, Миш… Тебе еще не угрожали пока? Не мне тебе объяснять, у них возможностей много — и в подъезде встретят… а то могут к водительским правам придраться… потребуют, к примеру, справку от психиатра, и все. Да мало ли! Мне, между прочим, звонки были… Так что, я считаю, надо пока погодить малость с Гусем и его бражкой… Ты не думай, что я сдрейфил. Это, если хочешь, моя к тебе просьба… И даже не совсем моя, это рекомендация оттуда. — Семен выразительно показал пальцем вверх. — Из Кремля, понял, из администрации президента позвонили, попросили — заметь, попросили! — не шевелить пока милицейских генералов. Они там, в Кремле, сами, мол, хотят разобраться сначала… Что ты на меня так смотришь-то?

Миша давно замечал: водилась за Сенькой этакая вот трусоватая осторожность. То шумит, воюет, показывает, что никого не боится — еще бы, медиа-магнат, богач, в особняке загородном живет, счета в банках имеет, — а нажмут на него как следует — и дрогнет, подожмет лапки… Интеллигент… чеховский!

— Что ты на меня так смотришь? — нервно повторил он, видно читая в Мишкиных глазах что-то для себя очень нелестное.

— А то ты сам не знаешь! — угрюмо буркнул Штернфельд. — Ты еще в отпуск меня отправь! (Про отпуск было сказано не случайно — практиковалось такое в советские времена: убирать с глаз человека, навлекшего на себя высочайшие громы и молнии).

— А что, — добродушно обрадовался Семен, — может, правда в отпуск? Хочешь? Ради бога! Только скажи — я тебе деньжат подкину. Прямо сегодня, хочешь?

— Пошел ты к черту! Обрадовался! Ты чего, Сенька, гениталии-то мне крутишь?! Мы ж с тобой такие старые товарищи, а ты все чего-то тешишь… Товарищи мы с тобой, я надеюсь, или как? — Волынский энергично затряс головой — товарищи, мол, товарищи. — Ну а коли так, то и говори все как есть: запретили, мол, писать о милицейской верхушке, устроили втык… Или чем они тебя там напугали? Пообещали убить? Я тебя в этом случае по крайней мере пойму. Понесу материал в другое место, чтобы тебя не подставлять…

— Дурак! — Редактор выскочил из-за стола, пробежался из угла угол — всегда так делал, когда разговор в его кабинете становился слишком горячим. — Тебе же русским языком сказали: погоди. Никто ничего не запретил, да и запугать нас теперь непросто, согласись… А знаешь что? Если хочешь, считай, что я тебе даю пока другое, новое задание. Не кривись, не кривись! Задание, между прочим, из той же оперы!

— Ага, опера та же, только театр другой, — все так же угрюмо хмыкнул Мишка, решительно вставая, чтобы уйти.

— Да погоди же ты! — с криком отчаяния остановил его редактор. — Как с вами, комсомольскими максималистами, трудно всегда! Театр, я тебе скажу, тот же самый, только любоваться ты будешь не из зала, а из-за кулис, понял? Вот послушай. Есть у меня информация о том, что твой герой генерал Гуськов тесно общается с неким вором в законе по кличке Грант. Регулярно принимает его у себя в кабинете. Может, слышал про такого?

Штернфельд все так же хмуро покачал головой — нет, не слышал.

— От кого информация-то? — недоверчиво спросил он. — Что-то уж как-то слишком… Замминистра — и вор в законе…

— Информация самая надежная, так сказать, изнутри, из первых рук. Тем и страшнее это все! Правда, говорят, что этот Грант у Гуся персональный, так сказать, осведомитель, но это дела не меняет.

— Ничего себе — не меняет! Да ты подумай сам-то: шестерка, информатор, стукач, а замминистра принимает его в своем кабинете чуть ли не как равного. И ты еще говоришь, что про эту мерзость писать не надо!

— Я-то как раз и говорю, что надо! — энергично возразил редактор. — Я ж вижу, Мишка, что глаз у тебя загорелся. Давай соглашайся — материал может быть просто убойный. Тем более что этот мой информатор сообщает, будто Грант через Гуськова устраивает уголовным авторитетам переводы из одной тюрьмы в другую, даже добивается изменения наказаний… Что, опять не веришь?

— Нет, не верю. Хотя насмотрелся всякого, пока этой темой занимаюсь. Может, все же скажешь, кто тебя информирует? Ты, брат, не из головы ли все это взял?

— А, черт с тобой, — не выдержал Волынский. — Но только тебе. И чтоб могила! Сведения у меня от одного губоповского генерала, от Суконцева.

— Блин горелый, Сеня! Да он же гуськовский зам! С какого огурца он его так закладывает-то?

— Вот этого не знаю. Но уверен, что это не подстава. На вот посмотри. — И он вывалил перед журналистом пачку фотографий — тех самых, сделанных Мастерилой. — Видишь какая дружба? Не разлей вода!

Штернфельд внимательно разглядывал фотографии. Знал как журналист, что первое впечатление о человеке, бывает, многое позволяет в нем понять.

— Слушай, а он чего-то совсем на вора в законе не похож, а?

— Мало того что вор в законе, по моей информации, этот самый Грант, а в миру Игорь Кириллович Разумовский, бизнесмен и крупнейший торговец мебелью, является также смотрящим в южных префектурах города, держателем общака, разводящим ну и так далее, а заодно — задушевным другом и наперсником генерал-лейтенанта милиции Гуськова, а также, по мнению Суконцева, его коровой. Коровой — это в лагерном смысле. Ну знаешь, тот, кого берут в побег для пропитания.

— Знать-то знаю, только что-то не врубаюсь, какое это имеет отношение?..

— Ну в общем, доит он его, Гуськов, как хочет, заставляет делиться доходами. Вплоть до того, что называет себя его компаньоном. Хорош Гусь, да?

— Хорош, ничего не скажу…

— А вообще-то, конечно, очень любопытно было бы узнать, действительно ли у них такая деловая повязка. А если так — что именно их объединяет, а также узнать бы досконально, что конкретно они друг от друга имеют… Ишь глазки-то! — засмеялся он. — Все ж таки настоящий ты писака, Мишка, любишь жареное!

— Ты погоди, погоди, — остановил его Михаил. — Жареное — это, конечно, хорошо. Но вообще-то тебе ведь надо бы не ко мне. Не к борзописцу, как ты любишь говорить, тебе нужно с твоей информацией в спецорганы — в ФСБ, например. Пускай проведут расследование, установят оперативное наблюдение. У них люди, опыт, деньги, наконец… А у меня что?

— Про деньги не надо. Деньги ты получишь любые… в разумных пределах, конечно. А что касается спецорганов, у тебя есть уверенность, что и они не повязаны с тем же Гуськовым? У меня, например, нет. Но можешь считать, что заказ этот пришел персонально к тебе именно из спецорганов. Только не тех, которые ты имеешь в виду, а оттуда. — Он снова многозначительно поднял палец вверх. — Там ведь не дураки сидят… Там тоже хотели бы и от Гуся избавиться, и от его покровителей высоких. Но в таком деле напролом только совсем слабоумный попрет… Не все так просто и у них там, хотя нам, простым обывателям, кажется, что они всесильны. Они напрямую на этом этапе ввязываться не могут, понимаешь? Так что вся надежда на тебя, на твой опыт, на твои редкие таланты.

— Слушай, Сеня, ты из меня идиота-то не делай! При чем тут мои таланты? Здесь нужен хороший профессиональный следователь с его аппаратом, с его возможностями.

— Ну-ну, не прибедняйся, Мишка. У тебя ведь, я знаю, информаторы свои есть. А потом у тебя свежий, незамыленный взгляд… Ты не влезай всерьез, никто от тебя этого и не требует. Ты нащупай концы, чтоб было понятно, правда это или нет, и если это правда, а не пустая трепотня — они сразу подключатся сами, и тогда каюк и самому Гусю, и всей его кодле… Вот тебе еще для информации факт. Буквально на днях у этого самого Гранта таможня арестовала вновь пришедший по импорту груз. Ну мебель, которой он торгует. Ему инкриминировали неправильное оформление таможенных платежей и налоговые задолженности. Однако кто-то распорядился груз из-под ареста освободить, а обвинения с Гранта, то бишь Разумовского, снять. Однако сейчас этим делом занимается следователь МВД Стольников. Может, тебе с ним поговорить?..

Короче, Сенька, что называется, уболтал старого дружка.

Вообще-то, не надо было ему, конечно, ввязываться в столь сомнительное предприятие — случись что, он сразу оказывается крайним, сразу подпадает под удар страшной милицейской мафии (да и уголовной — тоже), и вряд ли его кто-нибудь в этой ситуации будет защищать.

И все же он ввязался в эту историю. Видно, неистребимо гулял теперь в его крови шерлокхолмовский яд, страсть как-то оживлять, расцвечивать собственную писачью участь или журналистская страсть идти по следу сенсации, вынюхивать, выискивать, выходить на зверя и изобличать его. «Честное слово, — подумал о себе Михаил, — извращенцем становишься, старина». А с другой-то стороны, действительно, кому от этого будет хуже, если у него появится новый забойный материал? Ему сразу представилась газетная шапка: «Мидасы в лампасах» или еще лучше: «Генералы криминальных карьер». Напишет хлестко, зло, с издевкой о странном симбиозе генерала от мафии и генерала от милиции. Вернее, генерала от ГУБОПа, то есть организации, специально созданной для борьбы с оргпреступностью… Эта картинка была последним аргументом «за».

Впрочем, нет, последним аргументом «за» была фраза редактора, брошенная как бы между прочим, вскользь, когда разговор фактически уже закончился:

— А кстати, ты можешь подробнее узнать все детали у Суконцева. Он, если хочешь знать, самолично высказал желание тебе помочь. Вот его телефон, он готов с тобой встретиться завтра или послезавтра. Если, конечно, ты сам не против.

Сенька хорошо знал друга: упустить такую возможность раскопать сенсационный материал он был просто не в состоянии.

Михаил согласился.

14

Она проснулась раньше и сразу, с первым же толчком пробуждения почувствовала, что все ей здесь непривычно: тишина в квартире, где не было больше никого, кроме них, чужая, с непривычным запахом постель, ее собственное непривычно голое тело и тут же рядом он… Он! Она сразу вспомнила, как они шли через огромный освещенный вестибюль, и он сказал дядьке-вахтеру: запомни, это своя. Нет, не так. Он сказал: «Она теперь будет часто у нас бывать, а то, глядишь, и поселится…»

Она почти не помнила, что было потом, помнила только, как оказалась в огромной и оттого кажущейся совершенно пустой квартире, что в первой же комнате, на подсервантнике, увидела портрет противной Долли, который она тут же незаметно свалила, положила лицом вниз — нечего ей тут смотреть. И как в каком-то горячечном бреду вспомнила, что довольно скоро они очутились в постели и все оказалось совсем не так стыдно, как она думала, когда это себе представляла… И удивительно — почему-то совсем-совсем не осталось в памяти того, что у них было уже здесь, в квартире, до постели. Ухаживал он за ней? Уговаривал? Подкупал обещаниями? Одно только и жило в памяти: вроде бы он ее целовал, целовал так сильно, так часто, так долго, что у нее начали гореть огнем губы, а вот ели ли они что-нибудь, включали ли телевизор, сидели ли на кухне или в той же огромной гостиной — этого она совершенно не могла вспомнить. И только все удивлялась, что ей совсем не стыдно, а ведь раньше было стыдно даже тогда, когда она это просто себе представляла.

Она уже как бы прожила случившееся нынешней ночью в своих мечтах, но мечты не знали самого главного: что это будет так пронзительно, словно в нее через низ ее живота вселилось какое-то новое существо: вместо девочки Леночки — женщина Лена… Этакие роды наоборот… И еще она почему-то до сих пор так и не знала, как будет его называть. Но уж конечно не Игорем Кирилловичем.

…А-ах…Они засыпали и просыпались, просыпались и снова проваливались в полусон-полуявь, но и во сне он помнил, что она здесь, рядом, помнил, какая она молодая и готовая без оглядки отдать ему всю себя, и волна яростной нежности снова и снова накрывала его, как в молодости. Но вот был ли он счастлив — он все равно не знал, что-то мешало ему сказать себе: «Боже, как я счастлив!» И дело было не в его огрубелости, не в том, что он давно уже пережил тот возраст, в котором счастье связывается именно с женщиной. Что женщина! Сегодня одна, завтра другая, лишь бы она была по сердцу. Но в том-то и закавыка, что именно сейчас, именно с этой девочкой ему так важно было, вопреки всему, ощущать себя счастливым!

Он смутно догадывался, что мешает ему сейчас сильнее всего: память неутомимо подсовывала то особенно царапавшие самолюбие эпизоды ночного происшествия, то какие-то другие детали вчерашнего дня, обрывки разговоров… Кто-то его явно пасет — иначе откуда фотограф, прослушка. Но кто?.. Что-то, кажется, было очень важное в том, что говорил ему Гуськов. Вроде бы что-то насчет Никона… Но что? Что могло быть до того важным, что никак не давало ему покоя?

Этого он вспомнить так и не смог, а когда опять всплыл из сладкого небытия, давешняя тревога перестала вдруг иметь какое-либо значение. Он будто забыл о ней, и новое их пробуждение было просто замечательным. Это особенно ощущалось сейчас, когда они просто так лежали рядом, едва касаясь друг друга горячими бедрами. Ах, если бы еще не надо было ехать в офис! Но день предстоял такой крученый, что хочешь не хочешь, а об этом нечего было даже и думать. И он сказал, осторожно выбирая слова:

— Слушай, мне обязательно надо в контору — день сегодня, я чувствую, будет очень для меня напряженный… А ты можешь оставаться, если хочешь. Вообще, даже можешь на работу больше не ходить…

— Нет, я так не могу, — тут же ответила она не задумываясь. — И потом, мне все равно надо обязательно домой… Мне ведь еще дома предстоит…

Она не сказала, что именно предстоит, но он понял и так.

— А! Дома скажешь, что вроде как замуж вышла…

— Вроде! — усмехнулась она. — Мне так отец в школу справки писал, если я прогуливала: «Настоящим сообщаю, что моя дочь отсутствовала по причине сильной головной боли…» — И завершила с легкой печалью: — И ты вот так же — отсутствовала по причине вроде бы замужества…

Она не упрекала его, она констатировала, как будто заранее знала, что именно так все и получится. И он сказал, опустив голову:

— Я сам хотел, чтобы все как надо, да вот видишь… что-то закручивается вокруг такое, что, может, лучше бы тебе со мной и не связываться… Но все равно повторю: смело можешь сказать дома, что выходишь замуж…

Но как бы то ни было, а сказку все равно приходилось разрушать. И она, умница, прекрасно чувствуя, что сегодня — это сегодня, а не вчера вечером и уж тем более не ночью, сказала, прижавшись к нему горячим и еще более желанным, чем прежде, телом:

— Знаешь что… Игорь, — ей еще трудно было звать его просто по имени, и вообще, ей еще все было трудно: и лежать вот так, рядом, и ломать голову, как она при нем будет вставать, если она совсем-совсем голая, и как они будут теперь разговаривать… Она еще не умела быть взрослой и не знала, хочет ли этого, не знала, что жизнь такие вещи легко и просто испокон века улаживает сама… — Знаешь что, ты отвези меня домой, хорошо? Ты ведь обойдешься без меня? А я потом на работу подъеду, попозже… Можно?

Он поцеловал ее в глаза, поцеловал в грудь, говоря между поцелуями:

— Как это, интересно, я теперь без тебя обойдусь? — Потом спросил, все так же не отрываясь от ее тела: — Зачем тебе куда-то ехать? — и повторил: — И вообще, если хочешь, можешь пожить здесь… А домой и позвонить можно…

— Нет, я так не могу, — снова сказала она, ответив на его поцелуй в губы, и так глубоко вздохнула, что его приникшая к ее груди голова поднялась и опустилась.

— Не можешь или не хочешь?..

В конце концов она все же настояла на своем. Мягко, то уворачиваясь от его губ, то целуя его сама и все же не тая, оставаясь твердой: она должна сказать родителям о том, что с ней произошло. И это ему тоже понравилось. Очень. Она была вся настоящая, надежная, хотя и такая еще юная…

Концы получались неблизкие, но он вполне укладывался по времени, поспевал в офис к началу дня, когда, как он предполагал, непременно начнется какое-то продолжение вчерашних событий. Сначала он отвез ее домой, в Орехово-Борисово. Поцеловав в последний раз и взяв с нее слово, что она сегодня же вернется к нему, он помчался в офис. Лавируя в утренней дорожной толчее и словно бы забывая на какое-то время о Лене, добрался к себе на Басманную, всю дорогу так и этак непрерывно крутя в мозгу неожиданно нарисовавшуюся вчера ситуацию. История получалась более чем странная. Что, собственно, произошло? Братья-разбойники попросили его дать согласие на транспортировку наркотиков откуда-то из тех же краев, откуда он возит свою мебель. Он отказался, и правильно сделал — в этом он убежден и сейчас. Тогда ему пригрозили, причем пригрозили как-то расплывчато — не то чтоб его записали во враги или в покойники (хотя могли бы — по одному уже тому, сколько он теперь знал о них) — ему пообещали отомстить, что называется, сделать подлянку. «Рака испечем», — сказал странную фразу шустряк Кент. Теперь дальше. Пришли его фуры с товаром — пришли, в общем-то, как обычно в срок, и тут же были арестованы под каким-то липовым предлогом. Причем опять-таки явно не обошлось без братьев-разбойников, почему-то они узнали об аресте раньше, чем он, владелец этих фур. Почему? Большой вопрос… В результате одно у него не вызывает теперь сомнений: Никон и его шатия каким-то образом явно причастны ко всей этой запутанной истории. А кроме того, наркота-то, как ни крути, все же была доставлена именно на его фурах. И тут возникает еще одна загадка. Если фуры везли наркотики — совершенно понятно, почему их арестовали. Но почему же тогда их освободили и выпустили? Сыграло свою роль вмешательство Гуськова? Вполне может быть. Он и сам давно предполагал, что ГУБОП «крышует» таможню: не случайно же прокуратуре никак не удается возбудить против таможни настоящее дело, хотя поводов тому явно больше, чем надо. Так что же получается, фуры арестовали, а досмотреть их не досмотрели? Или досмотрели, а обнаруженную контрабанду трогать не стали? Или пуще того — изъяли, а потом, после звонка, положили назад? Неужели Гусь настолько всесилен? Нет, что-то тут все же не сходилось, ведь даже будучи всесильным, Гусь вряд ли стал бы так рисковать: случись что, пусть самая мало-мальская случайность, и он становится непосредственным соучастником преступников от наркобизнеса, а это значит рискует всем — положением, званием и все это — с перспективой надолго сесть за решетку… Тут, пожалуй, и покровителю Гуся, всесильному министру МВД ничего не сделать… Нет, что-то не замечал он за генералом Гуськовым такой безрассудной рисковости…

Все запуталось еще больше, когда позвонил сам Гуськов — он вообще был первый, кто в тот день позвонил Игорю Кирилловичу.

— Ну что, Гарик, я все сделал, как ты просил. В курсе уже? Ну и отлично. Я свое обещание выполнил, теперь твоя очередь, хе-хе. Благодарности принимаются только на бумаге зеленого цвета с портретами президентов… Да, вот еще что. Я думаю, ты, пожалуй, должен увеличить процент отчислений… в наш Фонд социальной поддержки сотрудников милиции. Ну ты понимаешь, да? Вот и отлично.

Ничего себе! Мало того что ему придется платить за разовую, так сказать, акцию, этот гад еще требует, чтобы ему увеличили выплаты с основного бизнеса. Компаньон хренов! Главное, ловко он устроился с этими своими фондами. Занимается самым настоящим рэкетом, а попробуй прицепись к нему… Но и это все сейчас было полдела. Главное же, судя по всему, вполне вероятно, что генерал о наркотиках ничего и не знал, иначе, наверно, не звонил бы вот так, беспечно, напрямую, не боясь прослушки, да и сам разговор, наверно, был бы каким-то другим…

А подумав об этом, он вдруг вспомнил о «жучке». Надо же, чуть не забыл в суматохе. С помощью одного из своих охранников, бывшего армейского связиста, нашел его. Вдвоем «жучок» сняли, осмотрели все помещения — нет ли еще какой-нибудь пакости. Все вроде было чисто.

— Сейчас, между прочим, аппаратура есть для их обнаружения, — сказал охранник, аккуратно соединяя концы тонкого телефонного провода. — Вообще-то купить бы надо, Игорь… И провод тоже надо бы заменить, из-за скрутки слышимость будет плохая.

— Ну так спаяй, — отмахнулся Игорь Кириллович, думая о своем. — Ты его запомнил? Ну мастера этого?

— Вроде запомнил.

— Значит, опознаешь, если что? — Охранник кивнул, и Игорь Кириллович завершил удовлетворенно: — Ну и ладно.

Следом за звонком Гуськова его ждала еще одна неожиданность — в офис заявился собственной персоной… Кент. Развалился нагло в кресле возле его стола, сказал со всегдашней своей лисьей усмешкой:

— Не обидели мы тебя вчера ненароком? А то мне показалось, ты вроде как чем недовольный.

На этот раз Игорь Кириллович сразу выдвинул тот ящик, где у него был спрятан «глок» — пусть будет под рукой.

— Ну ты и скотина! — возмутился он. — Ты чего приперся-то, сявка? Я тебя что — звал сюда? И вообще, ты на что рассчитываешь-то? Что тебе все сойдет с рук? Я что, разве не говорил тебе, что я в ваших играх не участвую? Говорил! И тебе говорил, и Никону. Говорил или нет?

— Ну говорил…

— Ну а вы?!

— Извини, брателло, так вышло, блин буду, по-другому никак не получалось! Тебе и Никон то же самое скажет!

— Да е…л я и тебя, и твоего Никона! Какого х… вы меня-то начали подставлять? Ты порядки наши сам знаешь — тут расплата одна…

Кент смотрел на него своим обычным весело-наглым взглядом. Полез вдруг куда-то за пазуху, так что пришлось Игорю Кирилловичу мгновенно среагировать, выложить «глок» на стол.

— Погоди! — с абсолютной уверенностью в правильности своего поведения сказал Кент. — Раз ты насчет расплаты заговорил, вот взгляни-ка и скажи: а за это какая расплата? Ты ж тоже законы наши знаешь! — И кинул перед ним какие-то веером рассыпавшиеся по столу фотографии. — Полюбуйся, полюбуйся.

Игорь Кириллович взял одну из фотографий. На ней был он сам — шел, как будто так и надо, по двору ментовского здания на Житной. Он взял еще одну. На этой он открывал тяжелую дверь, а рядом с ним — ясно, четко, со всеми реквизитами — вывеска с названием учреждения, в которое собрался Игорь Кириллович. Вот в том же дворике стоят они с генералом Гуськовым. И не просто стоят — обнимаются, лобызаются — все снял какой-то папарацци, ничего не упустил. Мало того, тут были и сегодняшние сюжеты: например, он выходит с Леной из подъезда своего дома. У него вид уже озабоченный, а у Лены — по-прежнему счастливый, мечтательный… У него снова предательски защемило сердце от теплого чувства к ней… А вот он целует ее, высадив рядом с другим подъездом — подъездом ее дома в Орехове…

Он еще раз, теперь уже бегло посмотрел фотографии, собрал их аккуратно в стопку.

— Так это, значит, ты меня пасти взялся? А я все думал, какая это сволочь меня щелкает, а вспышку отключать забывает… Даже на ментовку грешить начал.

— Ладно мозги-то штемпелевать, Грант! Заметил он! Ни хрена ты не заметил. И вообще, какая ментовка, когда у тебя вон какие кореша! — Он постучал по фотографиям с Гуськовым.

— Ну так и что дальше? — спросил Игорь Кириллович, небрежно подтолкнув фотографии Кенту. — Чего ты мне это показываешь?

— Чего показываю-то? А я тебе сейчас объясню, раз ты прикидываешься, что не понял. Я-то давно догадываюсь, что ты ссучился, я ж тебе уже даже говорил, помнишь? Ну а братва-то — она ведь так ничего и не знает, верно? Ты для всех вор в законе, авторитет и все такое. А вот прикинь, что, в натуре, будет, если я эти фотки братве покажу. Как думаешь, сразу тебя на ножи поставят или погодят малость?

«Обложили, гады, обложили…» — снова вспомнилось Игорю Кирилловичу. Это ж надо — и оттуда, с ментовской стороны, жмут, и отсюда, со стороны братвы, и с фурами последними пока непонятно что происходит. Кстати, обещал же этот урод растолковать все «без базара». Но то было вчера, а сегодня «урод» и не думал оправдываться или что-то объяснять. Ишь, идиот, уверен, что он уже победил — и наркоту провез, и самого Гранта запугал, и все, похоже, сошло ему с рук, потому что за ним сила. Кент и сказал, торжествуя как победитель:

— Молчишь? Нечего сказать? Счастье твое, что не велел тебя Никон трогать, а то бы… — Он резко оборвал себя, все так же бесстрашно-весело посмотрел на пистолет в его руке. — Слушай, а как ты к ним вообще ходишь-то? К легавым?

— Как хожу? — переспросил, усмехнувшись, Игорь Кириллович. — Молча.

— Нет, я серьезно, — не удовольствовался этим ответом Кент. — Ведь ты знаешь, он мент. — При этом он снова постучал пальцем по стопке фотографий. — Да не простой мент — генерал. По борьбе с организованной преступностью. Моргнет — и нет тебя. А? Не страшно?

— Не моргнет, — отмахнулся Игорь Кириллович.

— Это почему же? Потому что ты тоже, что ли, мент? Свой им, да?

— Дурак ты, братец, — поморщился Игорь Кириллович. Сейчас любое неудачное слово могло обернуться кровавой разборкой, но «дурак» — это было почти безобидно. Вот если бы «козел» или «пидор» — это было бы серьезное оскорбление. — Какая разница — генерал он или министр, мент или просто чиновник. Раз на лапу берет, значит, один у него чин: шкура продажная… Понял? Как у прошмандовки какой-нибудь с Тверской — других чинов нету…

— Здорово! — восхитился Кент. — Значит, генерал этот — вроде прошмандовки. А ты вроде кого? Ведь на фотке-то вон ты с ним взасос целуешься. Да ты такая же проблядь, как и он, и еще даже хуже — он хоть службу служит, а ты? Из голого интереса, что ли, ментам продался?

— Так, — тяжело сказал Игорь Кириллович, которому все это изрядно надоело. — Тебя что сюда вообще-то принесло?

— Меня? — невинно переспросил Кент. — Да вот фотки решил тебе показать и посмотреть при этом тебе, Иуде, в глаза. Это одно. А другое…

Игорь Кириллович перебил его:

— А я думал, ты мне за вчера ответить хочешь. Решил, значит, что и так с рук сойдет? Ладно, замнем пока… ненадолго. Что там у тебя еще?

— А еще у меня к тебе слово от Никона, что ты вроде как нам все равно нужен. А стало быть, на ножи мы тебя ставить погодим. Пока… Ну вот он и велел, Никон, коли ты теперь знаешь свое положение, еще раз напомнить… насчет его… дела…

— Это насчет перевода, что ли? — честно говоря, Игорь Кириллович и так уже понял, что Кент пришел именно из-за этого. Однако после всего, что случилось, карты свои он открывать не торопился, не спешил рассказывать о том, что дело им почти уже сделано. Он должен был эту так неудобно для него складывавшуюся ситуацию перевернуть и использовать на все сто. — Ах ты ж сучий ты потрох! — негромко сказал он, вставая. — А вот этого не хочешь? — Он больно ткнул Кента стволом «глока» в скулу; тот дернулся, но остался сидеть на месте, кося глазом на пистолет. — Тебе я, значит, Иуда, — продолжал Разумовский, — а Никону, значит, все равно нужен, так, что ли? И что же ты при этом, паскуда, думаешь, что так все твое паскудство тебе и сойдет с рук? Фотками он меня напугать решил! Уж кому-кому, а тебе бы, дураку, богу за меня молиться, что он со мной обнимается, этот мент! Да тебя бы после того мочилова, что ты на Востряковском устроил, уж давно бы с говном съели, уже мотал бы пожизненное в каком-нибудь каменном мешке. Да и от братвы бы твоей ничего уже не осталось. Лезете, б…ди, со своими деревенскими представлениями… Москва то, Москва се, все продажные, да не такие. А с просьбой-то твой Никон — ко мне, а не к тебе. Это как? Чего молчишь, баран… уральский?! — Кент было дернулся, но он снова усмирил его тычком ствола. — Ну и как бы я ему помог, если бы с этим, — он тоже постучал по фотографии, — не обнимался? — Он решительно оборвал себя, вернулся на место, убрав пистолет в ящик. — Так насчет чего, говоришь, просит твой Никон? — Специально для Кента еще раз нажал на слово «просит» — смотри, мол, сучара, не может такой пахан, как Никон, ни у кого ничего просить, а у него, у Гранта, просит!

— Ну насчет перевода, — пробубнил Кент, с болезненной гримасой потирая скулу. — Чтобы из Серова сюда, в Москву. Желательно бы в Бутырку, Кириллыч…

— Да я что, по-твоему, господь бог, что ли?

— Ну это я не знаю. Жить-то все равно небось хочешь… С девочкой своей, секретуточкой, спать хочешь! Бизнес свой иметь хочешь! — Он не спрашивал, он утверждал, снова обретая уверенность: — Вот и сделаешь, постараешься…

— Больно ты сегодня разговорился! — оборвал его Игорь Кириллович, снова демонстративно беря в руки пистолет. Кент, усмехнувшись, сделал руками успокаивающий жест: все, все, мол, молчу. — Так и быть, сделаю, но с одним условием…

— Ну ты это, Кириллыч, — все же косясь на пистолет, вяло запротестовал Кент, — ты того, не зарывайся. Это мы условия ставим!..

— Условие у меня такое, — сказал, словно не слыша его, Игорь Кириллович. — Для Никона дело сделаю, но после этого ни я вам ничего не должен, ни вы мне, и вообще, мы друг друга знать не знаем…

— Ну это я сомневаюсь, — даже не задумываясь, откликнулся Кент. — Это, конечно, не мне решать, это как Никон. А только я себе так думаю, что зря ты… Что ты без нас-то? Пустое место, лох, которого стричь и стричь… А так видишь — даже от груза опасного мы тебя спасли…

Хорошенькое дело, матюкнулся про себя Игорь Кириллович, сами наркоту подсунули, сами же и «спасли», и еще хотят, чтобы ты им за это спасибо говорил!

— Значит, так, — сказал он, чувствуя, что начинает терять терпение. — Для начала ты мне устраиваешь разговор с Никоном. Прямо сейчас. Хочу с ним насчет условий своих переговорить… Ну и узнать заодно, сколько мне еще такую сволочь, как ты, терпеть… Теперь насчет просьбы вашей конкретно. Можешь Никону сразу сказать, что хотя еще ничего окончательно не решено — не надо обнадеживать раньше времени, но цену тот, кто может это сделать, уже назвал. Сто двадцать тысяч зеленых.

— Ну ни фига себе! — возмутился Кент. — Ты что, из головы ее выдумал? Или свой процент накинул?

— По себе судишь? — усмехнулся Игорь Кириллович. — А сколько, по-твоему, должно быть?

— Ну не знаю… Ну тысяч пятьсот на деревянные, ну миллион. Тоже много, но это хоть на что-то похоже. А тут, блин, сто двадцать тысяч! На рубли — аж три лимона с лихуем! Больше, чем три с половиной! — помолчал, подумал. — Хотя что я, пусть сам Никон свое слово и говорит.

Игорь Кириллович внимательно наблюдал, как Кент, вытащив из внутреннего кармана мобильник, набирает какой-то длинный-длинный номер, и трубка на каждый тычок его пальца отзывается жалобным попискиванием. Буркнул, ожидая соединения:

— Ты отвернись, что ли… Ну не отвернись, не смотри на меня, а то мне как-то при тебе… не так…

Игорь Кириллович понимающе кивнул, занялся деловыми бумагами, естественно, чутко прислушиваясь к тому, что скажет Кент. А тот уже вовсю общался с паханом:

— Ну да, я, Кент… Нет, с товаром все в порядке, я про другое звоню. Я насчет кореша нашего, насчет Гранта… Ну да! Не до конца еще, но цена уже известна, он говорит: сто двадцать штук баксов… Ну и я ему говорю: ерунда. Не дороже, мол, денег, ага… Да, думаю, сделает… Я? Его? Сукой буду, я его не обижал! Я только правду ему сказал… Ты чего, его обидишь, как же…

Игорь Кириллович, наверно, даже удивился бы, услышь он этот разговор полностью. Никон вдруг приказал своей шестерке отдать трубку ему, Гранту, а самому перед ним извиниться. Игорь Кириллович услышал только недоуменный вопль этой самой шестерки:

— Да за что, блин, извиняться-то?

— За наезд, вот за что, — ответил Никон, которого Игорь Кириллович не слышал. — Скажи, что, мол, мы приносим ему извинения за причиненные неудобства, понял? Ну за то, что ты приперся с этими карточками, что мы его фурами воспользовались без спросу и даже против его воли. Скажи, что мы все понимаем…

— Да он же, блин…

— Не твое дело, стручок! Он мне нужен, и делай, что тебе говорят. Мне не с руки, а ты извинись. И хватит об этом, не тяни резину!

Вконец обескураженный, Кент сказал, протягивая Игорю Кирилловичу трубку:

— Он с тобой хочет говорить. Ты ж просил разговора — на, говори… А меня это… извини за вчерашнее… Ну что с фурой твоей так получилось… И за фотки эти Никон сказал тоже извиниться…

Урки старались соблюсти какой-то свой этикет, а Игорь Кириллович про себя возмутился: ишь, извинениями захотели отделаться. Ну ничего себе! А если бы их вчера накрыли с наркотой? Что было бы тогда с ним, с его фирмой? Сволочи! Главное, совершенно уверены, что контролируют ситуацию, что взяли верх. Ну ничего, он их еще разочарует!

Игорь Кириллович приложил трубку к уху:

— Алло…

— Здорово, крестник, — услышал он. — Спасибо, что помог нам с фурами… Ладно, ладно, не прибедняйся! Я твои возражения знаю. Но ты, надеюсь, лишний раз убедился, что мы слов на ветер не бросаем. Я в курсе, что Кент перед тобой извинился. Ты доволен? Сердца на нас не держишь? Ну и ладушки. Значит, пришли к взаимопониманию и, стало быть, отстегнем тебе денежку с операции. Хорошую денежку. Заслужил. А станешь и дальше с нами сотрудничать — будешь вообще получать по-царски, никакая тебе фирма не нужна будет, понял? Чего молчишь-то? От радости язык проглотил? Или, наоборот, не рад?

Похоже, Никон решил, что они его обломали и Игорь Кириллович готов сдаться, уступить им во всем. Пусть себе думает. Однако сам Игорь Кириллович придерживался на этот счет совсем иного мнения, решил держаться своего плана, чего бы это ни стоило.

— Слушай… — Мог назвать Никоном, мог назвать «папой», не назвал его никак. — Я тебе повторю: насчет того, чтобы я в ваших планах участвовал, это все перетереть бы надо… Да не так, не на лету… Понимаешь?..

— Да перетрем еще, чего там! — бодро ответил Никон. — Вот выполнишь мой заказ — тогда, стало быть, там у вас, в первопрестольной, и увидимся. А увидимся — и перетрем!

— Ну коли так, скажу тебе прямо сейчас, и открытым текстом. Я уже Кенту про это сказал и тебе скажу: насчет тебя, насчет первопрестольной, хлопочу при одном условии. Я тебе делаю Москву — вы меня оставляете в покое. Насовсем.

— Ну, ну, что это ты так? — притворно удивился Никон. — Не по-христиански… Ты друзей-то старых не бросай. Старые друзья — они столько ведь про тебя знают, что тебе, наоборот, лучше к ним поближе держаться… Но тут ты, чувствую, прав: лучше не по телефону об этом. Ладно, сказал уже: увидимся — перетрем. Ну а не сможешь того… просьбу мою выполнить, — тут последовала тяжелая, наполненная мрачной угрозой пауза, — стало быть, и не увидимся, и не перетрем…

На том и распрощались. Вот что значит настоящий пахан — вроде бы ничего необычного не сказал, а впечатление произвел оч-чень сильное…

— Ну что, — радостно спросил у него Кент, убирая трубку. — Порядок, да? Обо всем договорились?

Грант мрачно кивнул:

— Обо всем…

— Ну и отлично! — Кент был возбужден. Все у него сегодня получалось, почему бы и не порадоваться. — Я как узнал вчера, что ты самолично едешь на таможню, ну, думаю, теперь наш Грант всю малину нам испортит. А видишь, как хорошо все вышло…

Опять, значит, они были чуть ли не друзья. Думая об этом, Игорь Кириллович сначала пропустил это очередное Кентово хвастовство мимо уха, но потом все же спохватился:

— Ты сказал, что всполошился, когда узнал, что я еду на терминал. А как узнал-то?

Кент радостно заржал:

— Ну ты даешь! Ты чего, в натуре, не просек еще, что ли, насчет прослушки-то? Вот видишь, как плохо романы на работе крутить. Извини, братан, больше не буду. А только твои прошмандовки, поди, ничего тебе не доложили, а у тебя ведь со вчерашнего дня прослушка стоит, специально мастер заходил… И клевая, я тебе скажу, прослушка: все разговоры, которые вот тут у тебя в приемной — и те слышно, а не только то, что по телефону говорится. Ты думаешь, это я подшустрил? Да у меня и техники-то такой нету! Это все друзья твои из ментовки расстарались. И фотки твои — тоже. Знаешь кто мне их подсунул? Этот твой генерал — чтоб братва, говорит, знала, с кем имеет дело. Только не мордастый генерал, с которым ты целуешься, а тот, второй, который на смерть похож… Как он на меня вышел — ума не приложу. Не ты сдал? Ну теперь уже неважно, вышел и вышел. Я сначала думал: хана мне. А он ничего, не вязался даже. У тебя, говорит, свой интерес, у меня свой, и, по-моему, в чем-то они сегодня совпадают. И объяснил мне, в чем у нас интересы совпадают: ты, оказывается, не только нам поперек горла, ему тоже. Вот по этому поводу, говорит, у меня к вам, к уголовщине, дело есть. Сперва поинтересовался, сможем ли мы типа киллера найти… Это я еще не знал, что по твою душу, это уж потом он объяснил, что по твою, когда заказ снял. Убивать, мол, пока не надо, пусть живет, а вот хочу, говорит, я по следу этого Разумовского — по твоему, значит, своего человека пустить. Я пущу, говорит, а вы ему помогать будете. Он у меня, говорит, не только убивать специалист, но и компрометирующие снимки добывать мастак. Объяснил, какие именно снимки закажет. Ты же знаешь, мы люди простые, нам всякие такие премудрости ни к чему — мы если решили, что человек виноват, значит, он и виноват. А этому, вишь, обязательно доказательства нужны — мент он и есть мент. Он, наверно, решил, что и мы такие же, а иначе с чего бы ему фотки-то нам тоже подкидывать?

— Слушай, а что он с этими фотографиями собирался делать? Он тебе не говорил?

— Да откуда ж мне знать! Я его и видел-то всего два раза, это ж ты все с ними корешуешь, не я. Но вообще-то есть у меня мысля. Я думаю, не столько ты ему нужен, сколько этот вот. — Он взял со стола фотографию, показал на ней Гуськова. — Мне думается, генерал, ну Череп-то, он под него копает, а вовсе не под тебя… Ну а уж этот, который фотографировал, он и под мастера телефонного сработал. Он вообще, похоже, много чего умеет.

Да, конечно, подумал Игорь Кириллович, как же это он сам-то не сообразил… Ну конечно, Суконцев. Если б Гусь, Кент наверняка давно уже знал бы и про разговор с ним Игоря Кирилловича насчет перевода Никона в Бутырку, и насчет названной цены. А если это и впрямь Суконцев, тогда все хоть как-то начинает вставать на свои места. При таком раскладе контрабандный «товар» вполне мог принадлежать и Толику. Но все же оставался открытым вопрос: мог ли Гусь не знать про все про это, то есть действовал ли Суконцев совершенно самостоятельно? У него-то все равно было в душе чувство, что генералы действуют сообща, как классическая цирковая пара — толстый клоун, тощий клоун…

И еще вопрос: что же такое произошло, что контрабанда обнаружилась не на таможне, а уже на его, Игоря Кирилловича, складе? Как это могло получиться? Такое могло быть в одном случае: если Кент и его бригада точно знали, где именно находится груз…

Оставшись один, Игорь Кириллович, уставившись в стену, долго обдумывал свои дальнейшие действия. Как там говорил великий Мао? Из плохого извлекай хорошее? Молодец великий кормчий, подсказал: он из этого свалившегося на него несчастья все же извлечет пользу. А может, Мао ничего такого не говорил, но все равно он, Грант, сделает не то, что надо Никону и его шайке, а то, что нужно ему самому — стравит их всех: и Никона, и Кента, и старающегося превратить его в раба Гуськова, будь он неладен. И при этом постарается остаться в живых…

Впрочем, если бы он мог сейчас видеть Суконцева, видеть, как тот рвет на себе волосы, у него, наверное, поубавилось бы этой победной уверенности. Жадность Гуськова, соблазнившегося возможностью содрать со своей шестерки, с Гранта, лишнюю пачку долларов, развалила все планы Семена Михайловича. Во-первых, эти урки, которых он нанял и считал, что командует ими, попросту его кинули. Во-вторых, эта сволочь Грант, как всегда, вышел сухим из воды. И в-третьих, самое страшное, он отдавал себе отчет в том, что бандюки теперь не могут не поставить его обмишурившегося сынка на счетчик — он-то думал, что в случае чего подставит Гранта или что наркоту конфискует Интерпол, а получилось, что товар просто исчез неизвестно куда, исчез тогда, когда он находился у Толика, и, стало быть, именно Толик несет за него ответственность. О чем, колотясь в истерике от страха, Толик сообщил отцу сегодня утром, когда и его фуры выпустили наконец из терминала тоже.

15

Суконцев Суконцевым, а самому приглядеться к будущему герою все равно не мешало бы. Во-первых, объективность: мало ли какое отношение у генерала милиции к бизнесмену и криминальному элементу. Оно может быть просто предвзятым. Во-вторых, он вообще любил составить свое представление о человеке — так было легче писать, так персонаж получал шанс стать под его пером живым, объемным…

Мише, Михаилу Штернфельду, было не привыкать начинать расследование с нуля, с голой идеи. Так что кое-какой опыт в этом деле у него имелся. А сегодня у него и возможность такая была — встречу генерал назначил ему на семь вечера, после рабочего дня, в кафе на Якиманке. Так что с утра он мог вполне заняться собственным частным расследованием.

Поразмыслив, он взялся за телефон, нашел по справочной центральный офис торговой фирмы «Милорд» и адреса нескольких ее магазинов.

Для начала Михаил направился в ближайший к нему магазин Гранта. Ну что ж, ничего особенного — магазин и магазин: большое за витринными стеклами помещение в первом этаже жилого дома (явно и раньше был какой-то магазин), за толстыми, как в музее, бархатными шторами — выгороженные пространства для гарнитуров спален и комнат, огромное количество отдельных предметов — все дорогое, натуральное, массивное. Одним словом, никакой ДСП, никаких подделок под старину, настоящий художественный вкус. Плюс вышколенные продавцы: тут же откуда-то возникла бойкая менеджерша, извиваясь и заглядывая ему в глаза, начала что-то напористо втолковывать насчет того, что такого товара, как в магазинах «Милорд», нет даже в самой Италии. «Неужели все это кто-то покупает», — едва успел подумать он, как возникшая на его глазах пара — неулыбчивый качок и висящая на нем слишком смело одетая девушка — начали оформлять покупку очень дорогого гарнитура спальни.

Короче, магазин был без обмана, не туфта какая-нибудь для прикрытия темных делишек, собственно и приносящих хозяину настоящий доход. Никакой тебе воровской малины, никакого левого товара. Все чисто, все вылизано, все по правде. Если и водится за Грантом криминал, искать его надо не здесь, здесь вряд ли найдешь что-то компрометирующее…Надо было ехать в центральный офис фирмы.

Офис был на Басманной, находился в милом старинном особнячке. Оставив машину в ближайшем переулке, Михаил осторожно обошел особнячок вокруг, обнюхал его со всех сторон. И тут ничего особенного, офис как офис.

Кто-то из его коллег, может, и решил бы, что это глупость, но Михаил иначе не мог. Всякие документы, справки, архивные изыскания — все это можно искать и изучать потом, а сначала он должен был представить человека живьем. Даже, если хотите, не самого человека, а ту ауру, которой окружена его личность. Одно дело — представить себе человека вообще, абстрактно, и совсем другое — знать, как он выглядят, на что способен в жизни… Это, наверно, в чем-то сродни чувству драматурга, который старается писать роль на конкретного артиста, то есть заранее зная, как он говорит, как дышит, какие делает паузы… Так и преступник: один полагается все больше на мозги, на интеллект, другой только на грубую силу, один не выносит насилия и издевательств над людьми, другой иначе просто не умеет…

Впрочем, хозяина офиса, похоже, на работе еще не было, и Михаил должен был довольствоваться тем, что навсегда застряло в голове: раз вор в законе — значит, мордатый небритый мужик в телогрейке и сапогах.

Однако когда человека, похожего на хозяина этого заведения, не возникло ни через пять минут, ни через десять, Штернфельд решил, что должен брать инициативу в свои руки. Пора было проникать внутрь здания, если он хотел сдвинуться со своей мертвой точки.

Вот внутри многое сразу же сделалось яснее. Во-первых, его встретили бдительные охранники, находившиеся за зеленоватым, очевидно, пуленепробиваемым стеклом. Во-вторых, даже взглянув на его удостоверение и сделанную вчера с помощью Семена заявку на приобретение пятнадцати комплектов офисной мебели (заказ по деньгам, надо сказать, не маленький!), охранники сначала с кем-то созвонились («С генеральным менеджером», — объяснил один из них), а потом предложили пройти через большой металлоискатель. «Как в какой-нибудь Думе, — уважительно промелькнуло в голове многоопытного Штернфельда. — Как в Совете Федерации…»

По широкой старинной лестнице, уютно застланной красной дорожкой, в которой утопала нога, он поднялся на второй этаж и наугад пошел по коридору направо, ориентируясь на светящееся где-то там, в сердце этого коридора пятно естественного, дневного света. Здесь оказалась открытая настежь двустворчатая дверь в большое, светлое помещение — это явно была приемная, «предбанник» директорского кабинета, тем более что на одной из дверей внутри «предбанника» он увидел еще издали табличку: «Генеральный директор Игорь Кириллович Разумовский». Большой секретарский стол, мощный компьютер, тут же, на приставном столе, и принтер, и ксерокс, факс-аппарат — в общем, полный джентльменский набор. И это все в какой-то мебельной фирме?! Для обозначения богатства, состоятельности, что ли? За столом — милая, лирически печальная барышня, ужасно похожая на сестричку Аленушку, еще не успевшую привыкнуть к тому, что братец Иванушка стал козленочком. Она была очень хороша в своей прелестной девичьей свежести. Надо же, и здесь не сходилось с образом рецидивиста в телогрейке: ведь обычно у бандюков эти самые секретарши — будто только что с Тверской. Только малость почище, понезависимее.

— Простите, — вкрадчиво сказал он, на ходу доводя до кондиции заранее заготовленную версию: — Мне нужна большая партия офисной мебели…

Риск, конечно, имел место, но не очень большой: во-первых, судя по рекламе, фирма «Милорд» торговала мебелью для жилых помещений, во-вторых, если бы даже они и торговали офисной, он мог бы, посмотрев ее, попросить время на то, чтобы все как следует обдумать.

— Да, конечно, — мило откликнулась Аленушка. — Вы пройдите по коридору, комната номер три. Там у нас менеджеры по продажам, они с удовольствием вас обслужат.

Михаил уже хотел было набраться наглости и потребовать встречи с самим Игорем Кирилловичем — имел право, ведь у него планируется большая покупка, как вдруг дверь директорского кабинета приоткрылась и оттуда выглянул моложавый, несмотря на легкую седину, мужчина и бросил секретарше:

— Леночка, дай нам, пожалуйста, чаю, хорошо? И минут через пять напомни по селектору, что я должен срочно уезжать, иначе я опоздаю. — Он заговорщически подмигнул ей, отчего девушка расцвела ему навстречу, словно маков цвет. — Вы ко мне? — спросил он, цепко ощупав взглядом Мишину персону, и наконец пытливо посмотрел ему прямо в лицо.

— Нет-нет, — торопливо сказал Михаил. — Мы с вашим секретарем сами разберемся, не будем вас тревожить.

— А! Ну хорошо, — равнодушно сказал генеральный директор и тут же скрылся за своей дверью.

Вот тебе и телогрейка! Это был натуральный светский плейбой — высокий, подтянутый, спортивный; сразу бросалось в глаза, что он сложен как легкоатлет: узкие бедра, широкие развернутые плечи, хорошо, красиво посаженная голова, аккуратная модная прическа. Человек явно следил за собой. И одет был с иголочки, и пахло от него отнюдь не тюремной баландой. Михаил потянул ноздрями плывущий в воздухе запах мужского изысканного парфюма. Вот живут, суки уголовные, подумал Михаил и тут же окоротил себя: хорош журналист! И не сука, и не уголовная. Плейбой, гуляка, жуир, но никак не вор и никак не убийца. И совсем уж нет никакой необходимости журналисту и светочу разума щеголять приблатненными словечками.

Как бы то ни было, Миша уяснил то, что хотел: как Разумовский выглядит и когда предположительно уезжает. Дальнейшее было делом техники: делая вид, что идет искать комнату номер три, он попрощался с Леночкой и, не мешкая, вышел на улицу, к своей машине. «Честное слово, — думал Михаил, — не был бы специалистом по уголовщине — пошел бы прямо сейчас бить Сеньке рожу: какого дьявола навел на ни в чем не повинного бизнесмена, зачем придумал эту байку насчет того, что этот Разумовский — вор в законе?.. Да он такой же вор в законе, как я — принцесса Диана…»

16

Ей долго еще казалось, что она смотрит какое-то захватывающее кино про Золушку: вот жила себе поживала девочка с окраины, у которой ничего не было, кроме доброго сердца, а потом она встретила своего принца, и все у нее стало… Ее принц, Игорь, — это было самое прекрасное, самое на свете замечательное из того, что могла подарить ей жизнь. Она иной раз словно нечаянно трогала его — «мой»! Стараясь не надоесть, осторожно ластилась, еще раз проверяя: «Неужели же мой?» А вот эта сильная рука, что иной раз постукивает по столу в такт его словам — она чья?… Что он, кстати, говорит? А, неважно… И еще вот эта замечательная складочка у края губ… так и хочется ее поцеловать. И вот эту мужественную ямочку на донышке подбородка — тоже… Ух, прямо съела бы!

Она не выдерживала, тянулась к нему, чтобы прижаться губами к этой ямочке, но он встречал ее губы своими, и получалось совсем не то, что она хотела, но все равно замечательно, и даже еще лучше… Ах, боже мой, пусть так будет всегда!

А уж если она ненароком вспоминала о том, что ей пришлось испытывать ночью, она с головы до ног заливалась румянцем стыда. И неважно, где это происходило — у него ли в машине, в метро ли, на работе, она неисправимо покрывалась румянцем. «Стыд-то какой!» — счастливо думала она, трогая горящие пунцовые щеки. Это была кабала, это была казнь, а она была обречена на вечное рабство — ведь даже и подумать невозможно, что кто-то другой способен доставить ей такое же безумное счастье…

Она жила у него в этом счастливом бреду уже месяц. Охранники менялись, но теперь ее узнавали уже все, и ей даже казалось, что не просто узнают, а как бы выделяют из других жильцов, относятся к ней как-то особенно доброжелательно — каждый из них улыбался, старался переброситься с ней несколькими шутливыми словами. Но в какой-то момент она перестала этому умиляться — ей начало казаться, что дело здесь не в доброжелательстве, а в том, что охранники тоже как бы смотрят свое кино: богатый, не очень молодой красавец и наглая девчонка, подобравшаяся к нему через постель и пытающаяся его на себе женить. Небось даже пари заключали: женится он на ней или не женится… Только того самого Федоровича она не могла подозревать в таком коварстве — уж очень он был простодушен и искренен.

К слову сказать, о женитьбе Игорь больше не говорил, и мучимая сомнениями Лена — уж чего-чего, а навязываться ему она никак не собиралась, — решилась все же вернуться к себе, в родительский дом. Но он, угадав ее приготовления, сказал, взяв за плечи и глядя прямо в глаза:

— Я тебя понимаю, Лена. Но разве тебе — вот просто так — со мной плохо? Я хочу, чтобы ты поняла, котенок: у меня сейчас очень трудные времена. И я совсем не хотел бы навлекать на тебя те молнии, которые должны бить только в меня, понимаешь?.. Э, да откуда ж тебе, девочке, понять… — И столько берущей за душу грусти было в его голосе, в его глазах. — Ну, может, так тебе будет хоть чуток спокойнее: я составил завещание… — И резко оборвал себя на полуслове: — Ты чего испугалась? О, господи! Что ты ревешь, я ж ничего еще даже не успел сказать! Если хочешь знать, американцы вон первое завещание чуть ли не в двадцать лет составляют, обычное дело… Так вот, все, что у меня есть, я отписываю тебе, понимаешь? Успеем мы с тобой пожениться, не успеем — все равно все будет твое. Так что теперь тебе меня даже выгодно убить…

Такой, значит, юмор. Вот теперь она точно уйти от него не могла. Дело было не только в завещании. Дело было в той тревоге, которую она услышала за его словами. Он вроде шутил, вроде подтрунивал над собой, над тем, что передает ей имущество, а от всего этого явственно веяло какой-то бедой, в которой она ничем помочь ему не могла. Но все равно — какая она будет любящая девушка, женщина, если способна бросить любимого в такую минуту?

За это время она так и не привыкла считать себя хозяйкой этой огромной квартиры. Ей, никогда толком не знавшей собственного жилья, ужасно хотелось, чтобы квартира стала, что называется, образцово-показательной, чтобы и ему нравилось, и всякий, кто к нему придет в гости, тоже отмечал бы: «А хозяйка-то у него ничего, в порядке». Лена не отдавала себе отчета, но это был ее лишний шанс на победу, и она то и дело что-то протирала, пылесосила, гладила, наводила марафет — все время находилась работа по дому, и в этом тоже было ее женское счастье. А он этого не понимал, ему все казалось, что ей это в тягость, что ей скучно, что ее надо развлекать, и все говорил, если видел, что она опять с тряпкой:

— Ну зачем, зачем ты это, Лена. Живи ты в свое удовольствие!

— А я в удовольствие и живу, — смеялась она. — Ты что думаешь, ты меня заставил бы, если бы мне самой не хотелось? Фигушки! Тебе же самому ведь приятно. Или ты хочешь как раньше, по-холостяцки?

— Нет, по-холостяцки не хочу, — смеялся он.

Но Лена-то видела, что он как бы тяготится этим ее энтузиазмом, что ему не терпится куда-то пойти, что-то такое сотворить, чтобы побежал по жилам адреналин — то ли он всегда такой был, то ли сейчас вот палил его изнутри какой-то беспокойный огонь… Причем никак она не могла взять в толк, что же именно его палит. На фирме все вроде о’кей, бандюганы с того самого дня, кажется, слава богу, больше не наезжают…

В следующие же выходные он уговорил ее поехать с ним на аэродром.

— Сама увидишь, какое это чудо — парашюты, какая красотища, — агитировал он ее всю дорогу за свое любимое хобби. — Как они раскрываются, как идут к земле — не летят, не падают, именно идут. Будто огромные диковинные цветы спускаются! А наверху… Эх, если б ты знала, какой кайф испытываешь там, наверху. Фантастика! Только воздух шелестит в стропах. Холодный, живящий… Может, попробуешь прыгнуть? Я устрою. Сам тебя проинструктирую, сам с тобой рядом спускаться буду. Ты влюбишься в это занятие, вот увидишь…

Но в тот раз смелости у нее на такой неожиданный эксперимент просто не хватило. Зато здесь, на аэродроме, она, кажется, поняла, что именно Игоря сюда тянет. Сам прыжок занимал совсем немного времени и был, конечно, не так уж и романтичен, как расписывал его Игорь Кириллович. Парашют несло в сторону леса, прыгуны, как могли, сопротивлялись ветру — сопротивлялись в воздухе, сопротивлялись на земле, некрасиво корячась, тащились следом за ползущим по земле цветастым пузырем как жертва, привязанная к лошадиному хвосту… Но все эти полеты во сне и наяву, как потом подтрунивала она, были лишь прелюдией к тусовке. Здесь, на аэродроме, компания у Игоря подбиралась — будь здоров. Знаменитые телеведущие, актеры и даже актрисы, певцы. Так что главное действо происходило потом, после прыжков, когда вся компания собиралась в местном кафе вокруг двух-трех сдвинутых столиков. Она вдруг почувствовала себя той самой девицей легкого поведения из фильма «Красотка», которую богатый герой привез на матч в поло, где собралась местная знать. А почувствовав, решила, что поняла, какая ей отводилась сегодня роль. Она должна была восторгаться увиденным: и парашютами, и присутствием знаменитого усатого телеведущего, и очкастой докторицей с какого-то там канала, и немного придурковатым исполнителем собственных песен… Игорь привез ее на смотрины. Ее так и подмывало испортить ему это удовольствие — что же он у нее-то не спросил, хочет она этого или нет, но, увидев по лицу, как он простодушно гордится ею, передумала.

Усатый тут же подкатился к ней с каким-то витиеватым комплиментом, сам же запутался в нем и полуобернулся к Игорю.

— Красавица, ей богу, красавица! Так и хочется украсть.

— Даже и не пробуйте! — с суровой шутливостью отрезала Лена.

— Что, слишком ревнивый кавалер?

— Просто все, кто пробовали, потом горько об этом жалели.

— А что с вами такое? — притворно забеспокоился усатый. — Какие-то неустранимые дефекты?

— Неукротимые достоинства! — снова отрезала она.

Игорь рассмеялся — все-таки и правда отошел здесь малость.

— Не вяжись к девушке. Видишь, что не по зубам, отвали.

Она, похоже, начинала пользоваться успехом. И все же Лена обрадовалась, когда они сели наконец в машину, чтобы отправиться домой. Ехали молча — слишком очевидно было, что поездка ей не понравилась.

— Ну извини, — сказал он, — если что не так. Такая вот у меня слабость. Я думал, тебе понравится тоже.

— А мне и понравилось…

— Да ладно тебе. В следующий раз мы с тобой знаешь что сделаем, чтобы всем было хорошо? Мы с тобой арендуем воздушный шар и улетим куда-нибудь… Дня на два, на три. Воздушный шар — это знаешь… Это чудо что такое, ни с каким самолетом не сравнится! Это все равно что плыть под парусом по ночной реке. Слово скажи — на много километров слышно; воздух влажный от росы; заря едва-едва занимается; свежо — чайки на бакенах греют головы под крыльями… Никогда не плавала?

— Нет, — засмеялась она, сменив гнев на милость. Приятно было уже то хотя бы, что он пытается развлекать ее…

Но в следующий выходной они на воздушном шаре не полетели — он устроил ей «Медовое воскресенье» — повез ее в Жуковку.

— Там у меня замечательная дача, так что отдохнем по полной программе. Каких-нибудь шашлычков заделаем, а заодно я тебе своими владениями похвастаюсь. О’кей?

Вот Жуковку она вспоминала с благодарностью. В это осеннее время в дачном поселке, куда он ее привез, было тихо, пустынно. В огромных, высоченных, будто специально к их приезду вызолоченных солнцем соснах стоял красивый дом довоенной еще дачной архитектуры — с множеством окон, мезонинчиков, весь изукрашенный резьбой. Видимо, некогда этот дом составлял целое богатство, а теперь… Теперь где уж ему было тягаться с современными теремами новых русских…

Он долго не мог открыть дверь — большой кованый ключ никак не хотел поворачиваться в проржавевшем замке, а когда они наконец вошли, Лена ахнула — это было какое-то царство спящей царевны. Дом был стар, но необыкновенно красив. Здесь была старинная мебель, старинное, в рост мутноватое зеркало при входе, во множестве висящие по стенам какие-то темные картины. А самое главное — входящий в дом чуть ли не сразу попадал в большую двухсветную залу с роскошным камином, которую освещали два узких готических витражных окна, уходящих ввысь чуть ли не под самые стропила, и от их цветных стекол разлетались по всей зале веселые сполохи — красные, синие, зеленые, желтые. В сполохах этих плавали хорошо видимые пылинки, но и они почему-то радовали глаз.

— Это чей такой дом? — спросила она зачарованно.

— Мой, — смеясь ответил он. — Нравится? Вообще-то здесь хозяйничает мой родной дядька Иван Аверьянович, но он сейчас в отъезде, скоро месяц как в доме отдыха… Аверьянович у меня, знаешь, старый вояка, так вот, представь, ему, как стойкому борцу и ветерану, до сих пор путевки всякие время от времени дают. А вообще-то, он у меня крепкий, даже работает. Киоскером на станции. Лихой дед, пусть живет себе на здоровье!

Они и шашлыков, как собирались, нажарили, и стол накрыли по-настоящему праздничный, и камин в конце концов растопили так, что в двухсветной гостиной стало по-настоящему тепло. И вот тогда-то он и предложил ей спуститься в подвал — за малиновым вином.

— У деда замечательное малиновое вино. Вкус! Запах! Он сам не пьет, а для гостей винцо делает.

Собственно, это был не подвал, не подпол — это был еще один этаж дома, только подземный — здесь можно было хранить огромные урожаи, здесь можно было при желании даже жить; он, не обращая внимания на всякие лари и закрома, провел ее в какой-то дальний чулан, где стояли огромные стеклянные бутыли, в которых дображивало свежее вино — яблочное и малиновое. Отсосав немного через резиновую трубку красного, малинового, он наполнил под самое горлышко принесенный с собою графин, аккуратно поставил его на полку и вдруг сказал Лене:

— Смотри внимательно. — С этими словами он сдвинул доски обшивки, и за ними открылась небольшая сейфовая дверца, утопленная в кирпичной стене. Он набрал комбинацию цифр, открыл дверцу. Снова спросил: — Смотришь? — И отстранился в сторону, чтобы она могла лучше видеть.

— Что это? — спросила она почему-то шепотом, с опаской заглядывая во внутренности потайного шкафчика.

Почти все пространство в сейфе занимали какие-то папки, несколько толстых книг и десяток поставленных друг на друга изящных шкатулочек, в каких женщины обычно держат ювелирные украшения, если их много. Он взял одну из шкатулочек, поднес ее к Лене поближе, раскрыл. Лена ахнула — в коробочке, разгороженной на отдельные ячейки, лежали драгоценные камни, сразу заигравшие под светом мощной стосвечовой лампы, освещавшей этот угол подпола. Он вынул еще одну — в этой лежали многочисленные желтые кругляши, золотые монеты царской чеканки…

— Это на всякий случай. На черный день, понимаешь? — спросил он.

— Нет, не понимаю. — Лена замотала головой. — Зачем ты все это прячешь, да еще так чудно? Смотри, здесь сапфиры, бриллианты… Такая красота — и под землей…

— Что делать, что делать. Приходится прятать. Пока. Но я хочу сказать, это не главная ценность. Главная ценность вот. — Он извлек из тайника какую-то довольно толстую синюю книгу, очень похожую на альбом. Он раскрыл книгу, и она сразу поняла, что это такое — это была импортная тетрадь со вставными блоками. Очень удобная вещь, похожая внутри на перекидной календарь. Только дужки, на которые надеваются листки, были не целиковые, а разъемные, на пружинах. Кончилась бумага, берешь новую — не отдельные листочки, а целый блок — и вставляешь под эту же обложку. Надо тебе изъять какую-то тему, скрыть от кого-то чужого даже ее следы — пожалуйста. Вынул один блок, вместо него вставил другой… — Это моя «синяя тетрадь». Вы уж этого, наверно, в школе не учили, а нам мозги штемпелевали: Ленин когда в Разливе прятался, в шалаше, он все писал там что-то в заветную синюю тетрадь, из которой потом получилась целая книга «Государство и революция». Один писатель даже роман так назвал: «Синяя тетрадь». Вот и у меня тоже…

— Ты что, книгу пишешь? — оживилась она.

— Ну вроде того. — Он засмеялся. — Это что-то вроде моего дневника. Найдется очень много желающих его заполучить. Потому что тут, — он похлопал по тетради, — ставшие мне известными темные тайны некоторых деятелей, а также некоторые очень важные государственные тайны… Ты так недоверчиво смотришь — наверно, думаешь: ну какие еще могут быть ему известны тайны, да? И уж во всяком случае, наверно, не можешь понять, зачем все это надо — этот подпол, тайник. Не спорь, не спорь…

— Ну почему, я знаю. Я даже знаю, что ты скажешь дальше, — решительно перебила она.

— Ну-ка, ну-ка!

— Ты опять скажешь: «Если со мной что-нибудь случится» — и так далее…Угадала я?

Он посмотрел на нее одобрительно:

— Умница, девочка. Действительно угадала. Так прямо и скажу: если со мной что-нибудь случится — хозяйкой всего этого станешь ты. Вот это, — он положил руку на шкатулки, — поможет тебе уладить все проблемы — оплатить нотариусов и юристов, погасить все налоги на имущество… А дальше… Они могут сослужить тебе и добрую службу, и плохую. Поэтому давай пока решим так. О тайнике знаем только мы двое — ты и я. Ты, наверно, сама понимаешь, какой степени доверие я тебе оказываю… Не обижайся, котенок. Чувства чувствами, а это, согласись, нечто совсем другое. Я ведь теперь как бы беззащитен перед тобой, и надумай ты меня предать…

— Дурак, — сказала она и заплакала.

— Прости, котенок. — Он поцеловал ее в соленые глаза. — Но я должен тебе все это сказать, понимаешь?

— Это ты меня прости, — всхлипнула она. — За дурака. Ладно?

— Все, проехали. — Он успокаивающе положил ей на голову руку. — Давай дальше, потому что я хочу на сегодня покончить с этим разговором. Ладно? — Она, всхлипнув, согласно кивнула. — Я тебе покажу, где прячу ключ, там же будет и шифр. Если что… — Она укоризненно вскинула на него заплаканные глаза. — Короче: придет край — воспользуешься. Не придет — делай вид, что ты ничего про это не знаешь. Ладушки? Дневник, — сказал он, запирая сейф и ставя на место доски, — я еще кое-чем дополню. Есть у меня свежие записи… Они все на таких вот листках, как в тетради. Видела: по краю две дырки…

Это-то было как раз самое простое — узнать странички, которые должны бы занять свое место в синей тетради…

Но вообще-то, хотя она и видела, какое значение Игорь придает этой тетради, в тот момент у нее самой тетрадь особого интереса не вызвала: ну есть у него какие-то деловые бумаги, может, даже таящие чьи-то тайны — ну и что из того? Она об этих тайнах ничего конкретного не знает, да и неинтересны они ей. Так что если даже ее начнут пытать — все равно ей сказать нечего.

Впрочем, в то, что кто-то может начать ее пытать, верилось с большим трудом. Тут Игорь в своих предупреждениях, наверно, малость перебарщивал. И вообще, как-то он очень уж ждет беды… Прямо психоз какой-то… Хотя вообще-то какой-нибудь психоаналитик сказал бы, наверно, что это даже естественно — носить в душе страх за будущее, когда у тебя в голове постоянная забота о таком большом деле, как «Милорд», а тут еще тебе на шею вешается какая-то глупая девчонка… Нет, она должна специально подумать, как стать ему настоящей помощницей, а не только девочкой для украшения жизни.

А вино от неведомого ей Ивана Аверьяновича и впрямь оказалось удивительным — едва он разлил его по бокалам, дом наполнили запахи ушедшего лета. А еще сквозь него можно было смотреть на огонь в камине — тогда бокал начинал казаться огромным излучающим таинственный свет рубином.

Самоцветом, защищающим от бед и сулящим счастье…

17

Ближе к семи Михаил, как они с генералом и договаривались, подъехал на Якиманку. Кафе он нашел почти сразу и почти сразу же увидел большую черную иномарку с плотно затонированными стеклами и голубыми милицейскими номерами. Едва он поравнялся с ней, одна из дверц машины открылась и знакомый уже Михаилу скрипучий голос Суконцева остановил его:

— Михаил Борисович, я здесь, здравствуйте. — Не высовываясь наружу, он поманил его из машины. — Сразу, знаете, вас узнал. Давайте ко мне, присядьте, присядьте!

Штернфельду это не понравилось — даже не вышел навстречу, сволочь зажравшаяся! Подумаешь, генерал! Да тут в, Москве, генералов — как собак нерезаных… Однако куда ж денешься, пришлось в машину сесть.

— Я, знаете, подумал — ну что я буду в кафе светиться? Если бы я мог переодеться в штатское — тогда другое дело. А так… — Суконцев не без самодовольства очертил широкую дугу в районе плеч, в области своих роскошных погон. — Только ненужное внимание к себе привлекать… Давайте поговорим здесь, в машине, хорошо?

— Не уверен, что это хорошо! — недовольно сказал Михаил. — Во-первых, я привык смотреть собеседнику в глаза. Во-вторых… а что водитель — так и будет слушать наши с вами разговоры? Мне кажется, это вовсе не обязательно!.. Если, конечно, вы хотите поговорить о чем-то серьезном.

— Ах, это, — с каким-то даже облегчением сказал генерал, — это сейчас уладим. Садитесь, садитесь, Михаил Борисович!

Михаил нехотя сел, и генерал тотчас поднял стекло, отделяющее водителя от пассажиров.

— Ну что, теперь вы довольны? — спросил Суконцев, демонстративно разворачиваясь к нему всем своим тощим телом. — Так хорошо? Я имею в виду ваше пожелание насчет глаз.

— Хорошо, — буркнул Штернфельд.

— Экий вы… прямо кипяток… Чуть чего не по вас — и все, да?

Михаил этого немножко фамильярного, немножко юмористического тона не принял.

— Да, я привык, чтобы люди выполняли свои договоренности! — упрямо сказал он.

— Я тоже это уважаю, — одобрительно кивнул Суконцев. — Но если признаться совсем честно, я, конечно, легкомысленно назначил вам встречу в кафе. Не хотелось бы, чтобы меня кто-нибудь с вами видел.

— Почему, позвольте узнать?

— Ну как вам сказать… Слишком многие у нас к вам плохо относятся. — Сейчас генерал старательно прятал глаза.

— А вы? — не без ехидства спросил Михаил.

— Ну видите, я же с вами встретился…

— А все же? Вы мне так и не ответили…

— Экий вы… нетактичный! Позвольте мне в интересах дела не отвечать на этот вопрос.

— А вы фактически на него уже и так ответили!

— Вы что-то неправильно поняли, — словно по обязанности начал было генерал, потом махнул рукой. — А впрочем… Что греха таить, не любим мы вашего брата журналистов… А вас после подобных публикаций — особенно.

— Ну и какой же тогда смысл в нашей встрече?

— Смысл? А что, разве не бывает так, что у людей совпадают интересы? Как там говорили англичане? У нас нет друзей, у нас есть общие интересы, так?

— Что-то в этом роде, — кивнул Мишка. — Ну и что же это за общий у нас с вами интерес?

Генерал отвернулся, решаясь.

…Едва начав искать пропавшие наркотики, Суконцев очень быстро понял, что загоняет себя в угол.

«Ты чего, начальник? Ты просил нас наркоту перепрятать — мы перепрятали, сынка твоего спасли. А насчет дальше — у нас уговора никакого не было. А потом, почему ты решил, что это мы? А может, это сами таможенники? Или тот же Грант?»

Он не мог их прижать, потому что тогда выдал бы сам себя, свой интерес. И он решил взяться за Гранта, с него получить компенсацию за утраченную Толиком наркоту. Огромные, между прочим, деньжищи…

Долго размышляя, как выручить попавшего в беду сына, он придумал, что надо сделать, чтобы комар и носа не подточил. Может быть, он впервые в жизни разработал, как ему казалось, гениальный план. Раскрыв кое-какие внутренние тайны этому вот Штернфельду, явному еврейчику и отличнику (две категории особо ненавидимых им людей), он мог одним ударом утопить, стереть с лица земли, вывести из игры эту хитрую сволочь Гранта. Дело было не только в том, что он ненавидел Гранта, поскольку тот фактически подставил его Толика. Суконцеву не нравилась вообще та опасная близость этого человека с шефом, которой Грант добился в результате неправильного поведения Гуськова. Для Гранта, этого афериста и фарцовщика, они, милицейские генералы, должны были оставаться небожителями. А он, этот самый Грант, стал собутыльником одного из небожителей, корешевал с ним и мог уже знать много такого, чего знать ему просто не положено. Например, с какой стати ему должно быть известно, что тот же Гуськов позволяет себе кричать на него, Суконцева, и вообще за человека его не считает? Так вот, уберя с игровой доски такую фигуру, как Грант, он тем самым свалил бы и его покровителя, то бишь Гуськова, и мог бы занять его место. Игра была наверняка безопасная: не Гранта же ему бояться, в самом-то деле? А Гуськов… Гуськов, если даже и пронюхает что-то о том, как он его подставил, вряд ли уже успеет что-нибудь сделать. Так обмаравшегося генерала даже сам министр не рискнет вытаскивать из его дерьма…

— Ваш главный редактор уговорил меня встретиться именно с вами и кое-что вам рассказать. Вообще-то я готов, но поверьте, мне очень трудно это делать, — проскрипел Суконцев, — трудно начать. Но поскольку ваша газета взялась как бы искоренять коррупцию в высших эшелонах власти, в том числе в руководстве УБОПами, я, пожалуй, все же вам помогу… — Увидев, как Михаил вытащил диктофон, остановил его. — Нет, лучше давайте на бумаге. Я собираюсь говорить слишком серьезные вещи, чтобы оставлять вам их подробную запись на магнитном носителе. Давайте-ка по старинке. Что успеете — то успеете.

Штернфельд покорно, хотя и с явной неохотой засунул диктофон в карман, естественно незаметно нажав при этом на кнопку «запись».

— Короче говоря, нам надо, чтобы вы… — бесстрастно-назидательно начал генерал, но уже изрядно настроившийся против него Михаил был начеку и резко прервал его:

— Что значит — вам надо? Вам надо — вы и делайте, а я пока еще у вас на службе состоять не имею чести.

— Да? — удивленно сказал генерал. — Вы так на это смотрите? Хорошо, давайте по-другому. Разве художник — а журналист, несомненно, художник, — польстил он, — разве журналист не должен…

Михаил был непреклонен:

— Художник никому ничего не должен. Я это всегда говорил, даже в советские времена, а теперь уж и тем более…

— Экий вы… непоклонистый… все к словам цепляетесь, а я ведь к вам с просьбой… Не люблю я всяких этих ваших штучек — намеков, аллегорий, но просто вынужден прибегнуть… должен же я как-то привлечь вас на свою сторону…

А он, видно, крепко готовился к разговору со мной, вдруг с невольным, хотя и несколько ироническим уважением подумал Штернфельд. Вишь как — «аллегории», «с просьбой», «привлечь на свою сторону»… Просто ангел в штанах, а не генерал милиции…

— Я, знаете, — продолжил генерал, — как-то видел, как вороны напали на крысу… Не знаю, может, и за дело напали. Да и вообще поделом ей. Неприятное существо крыса, да? А я вот не согласен! Она же маленькая в общем-то тварь, а защищается — как тигр. Я ее, знаете, даже зауважал… Я это о том, что вы, может, будете смеяться, но это ведь мы защищаемся, милиция!

— И кто же в этом случае крыса? — с усмешкой спросил Михаил.

— Ай, бросьте вы меня на словах ловить! Я же знаю, мне в этом за вами не угнаться. Вы журналист, я мент. Ну неудачная аллегория, и бог с ней. Смысл-то вы, я надеюсь, поняли?

— Смысл понял, — вполне серьезно откликнулся Михаил. — Ладно, извините меня. Наверно, действительно я был несколько легкомыслен. Я вас слушаю.

— Спасибо! — абсолютно серьезно поблагодарил генерал. — С вашего позволения доложу о сути дела. Я надеюсь, что Семен Давыдович, ваш главный редактор, рассказал вам хотя бы в общих чертах о переводе известного уголовного авторитета по кличке Никон в Москву? Вас интересуют подробности? Мне очень неприятно, что тут приходится говорить о моем непосредственном начальнике, о том самом генерал-лейтенанте милиции Гуськове, о котором вы уже писали в своей газете. Я не согласен с вашими оценками Владимира Андреевича… Не спорьте, не надо, — предостерегающе поднял он руку, заметив, что Михаил хочет что-то возразить. — Что бы вы о нем ни написали, это проверенный, опытный офицер, которого в системе уважают. Но, поднявшись, так сказать, на вершину славы и карьерного успеха, он стал не очень разборчив в средствах, в выборе знакомых. Например, последнее время у него в фаворитах ходит известный воровской авторитет по кличке Грант. Так вот, дело дошло до того, что Владимир Андреевич — заместитель министра! — регулярно принимает этого убийцу и вора в законе у себя в министерском кабинете. Представляете?! Как раз через этого Гранта воровской мир и добился перевода другого криминального авторитета, то есть упомянутого мною Никона, из уральской зоны в Москву, в Бутырку. Не знаю пока, какой в этом смысл, но, по всей видимости, за этим стоит стремление пахана быть поближе к каким-то своим делам — это могут быть наркотики, может быть грабительская приватизация или расширение сферы влияния уральской организованной преступности, ее проникновение в столичный регион… Поскольку такой перевод и без того диктовался интересами следствия, Владимир Андреевич способствовал ему, имея в виду, что обещанные в качестве взятки уголовные деньги он передаст в наш милицейский Фонд социальной поддержки сотрудников МВД. Обычно эти деньги идут на лечение раненых, на помощь семьям погибших, на содержание детей-сирот и так далее. Достоверно известно: через посредника было передано пятьсот тысяч долларов — деньги из так называемого «общака». Так вот, представляете, этот посредник, эта сволочь Грант, передал генералу всего двадцать тысяч. Самое удивительное, что совершенно неизвестно, что теперь с этим негодяем делать: Владимир Андреевич свое обещание выполнил, воры своими деньгами из «общака» заплатили… — Он посмотрел на собеседника — пишет ли. — Вам, наверно, не очень удобно? — участливо спросил он у Штернфельда.

— Да нет, ничего, — вежливо сказал Михаил, подумав, что, конечно, в кафе, на столике, писать было бы намного удобнее.

— Или вот вам другой пример с тем же самым Грантом. Еще одна иллюстрация к поднятому вами разговору о коррупции в верхних эшелонах власти наших дерьмократов. Примерно месяц назад пришла ориентировка Интерпола о том, что ими зафиксирован новый наркомаршрут — транспортировка наркотиков в фурах, поставляющих мебель из-за рубежа. Наркотики поступают сюда, в Москву, а уже отсюда расходятся по самым разным адресам, и, заметьте, во многие регионы не только России, но и ближнего зарубежья. Надо сказать, что уже известный вам Грант занимается поставкой именно такого товара. Так вот, в связи с этой ориентировкой на таможне была арестована последняя партия его мебели; уже был назначен для досконального изучения вопроса следователь МВД Стольников, как вдруг — я предполагаю, что по ходатайству ФСБ, — груз был освобожден и передан получателю, а по поводу работы нашего следователя открыто начато контррасследование. Честное слово, все это выглядит как какая-то дурная фантастика: следователь Генпрокуратуры открыл дело по факту, видите ли, вымогательства следователем МВД взятки за снятие ареста и растаможивание этого груза! Если уж у меня, генерала МВД, складывается впечатление, что все наши системы правоохранения не в силах хоть что-нибудь сделать с этим жуликом, можете представить, какая за ним стоит сила!.. Во всяком случае, о фантасмагорической коллизии со следователями двух ведомств, мне кажется, читателям узнать было бы очень интересно. Представляете? Это ж целый роман — «Блеск и нищета российских правоохранительных органов». Видите какой сюжет я вам дарю, а вы со мной даже встречаться не хотели!

Он кокетливо улыбнулся, его страшноватое костистое лицо пришло в движение, отчего улыбка получилась жутковатой. «Ну и рожа!» — подумал Михаил точно так же, как когда-то подумал Игорь Кириллович..

Во время этого длинного монолога Миша Штернфельд исподволь поглядывал на Суконцева. Генерал был очень серьезен, сосредоточен — делал важное государственное дело. Этакий служака, вроде бы незаметный, но сильно болеющий за дело, преданный корпоративной чести — ишь как он ловко все время выводит из-под удара своего начальника. Рассказывает только о пакостях какого-то там уголовника Гранта. Впрочем, сомневаться в важности того, что говорил Суконцев, у Михаила вроде бы оснований пока не было. Даже если в чем-то он соврал или что-то преувеличил, все равно картинка проступала страшноватая, так что сообщенного генералом хватало на новую большую статью, которую будут просто рвать друг у друга из рук. Статью о сращивании правоохранительных органов и криминалитета, статью о перевернутом мире, в котором вооруженные до зубов спецназовцы и следователи генпрокуратуры охраняют от народа жуликов всех мастей — лишь бы деньги платили.

— Ну больше не жалеете, что со мной встретились? — спросил прощаясь Суконцев.

— Нет, Семен Михайлович, что вы! — вполне искренне сказал Михаил. — Материал дали действительно на целый роман. Спасибо вам огромное!..

— На здоровье, — не улыбнувшись, кивнул ему генерал.

— Простите, — все же не удержался, спросил напоследок Штернфельд, — поясните, пожалуйста, вам-то что за корысть все это мне рассказывать? Ведь как вы ни старались, а все равно сообщили мне о вашем родном ведомстве много чего м-м… не очень приглядного. Сами же мне сказали, что сильно не любите журналистов, а меня — особенно. Ведь как ни крути, а все равно придется вашего Гуськова еще раз тронуть, хоть вы его, извините, и выгораживали, как могли…

— Вы так считаете? Что, действительно заметно было?

— А вы думали, нет? Ну так вы мне все же не ответили — почему?

— Да вы что же всерьез думаете, что в стране уже не осталось настоящих служак? Мне за дело обидно, поняли? И не мне одному, между прочим… Честных людей ведь не так и мало. И даже, представьте, в органах они есть, как бы вы ни старались облить их дерьмом…

…Расстались они примерно через час. Зайдя за угол, Миша первым делом вытащил свой японский диктофончик, отмотал пленку назад, включил воспроизведение: «…Лучше давайте на бумаге… Я собираюсь говорить слишком серьезные вещи… Я надеюсь, ваш главный редактор сказал вам хотя бы в общих чертах о переводе известного уголовного авторитета Никона в Москву?..» — услышал он.

С записью этого странноватого интервью, так похожего на донос, на кляузу, все было в порядке, и окрыленный Михаил помчался домой — ему просто не терпелось отписаться, хотя он понимал, что многое еще в той информации, которую вывалил на него генерал, придется как следует перепроверить. Во-первых, обязательно надо было узнать, правда ли, что перевели этого самого… — он поискал в блокноте — как он его назвал… ага, Никона. Во-вторых, по возможности узнать поподробнее об арестованных фурах. И в-третьих, еще одно не выходило у него из головы: ну никак все же не походил человек, которого он видел с утра в офисе «Милорда», на того злокозненного гада и преступника, каким рисовал его генерал Суконцев.

Миша Штернфельд собирался провести собственное расследование. Разузнать все до конца, как делал обычно, но Волына, с минуту послушав диктофон, сразу же начал погонять его: «Ну вот и замечательно. Видишь, какой я тебе источник информации сосватал? Теперь давай побыстрее материал, просто срочно нужно!» Как Миша ни упирался, редактор был настойчив, чтобы не сказать хуже. Но в то же время он понимал Сеньку: коммерческая газета — она как паровоз на дровах. Пока поленья в топку бросаешь — вода кипит, пар колеса крутит. Как только дров подкинуть забыл или кинул поменьше — все. На свисток пара еще хватает, а колеса встали.

«Молодежке» срочно нужна была сенсация, и Михаил, наступив на горло собственной песне, сдался. Лишь выговорил себе право на то, чтобы статья была по возможности без имен, без фамилий, без ссылок на источники. Клички, намеки и полунамеки — этакий эмоциональный всплеск под названием «Фея в лампасах и ее фаворит».

Забегая вперед, скажем, что статья увидела свет необыкновенно быстро — Семен дал ей «зеленую улицу». Правда, вся она была изукрашена употребляемыми здесь гораздо чаще, чем обычно, извиняющимися словами: «по слухам», «предположительно», «утверждают» и им подобными. Но эффект публикации от этого меньше не стал — это была бомба, которую обсуждали в очередях, комментировали телеведущие; в Думе она даже вызвала запрос левых, впрочем так и оставшийся без ответа…

18

В следующие выходные они не ездили никуда, суббота выдалась у Игоря Кирилловича авральной — пришла новая партия товара, так что ему пришлось отправиться на склады, а Лену он на этот раз оставил дома: «Отдыхай, а то уж одни глаза остались». Но как это — «отдыхай», когда вокруг столько дела! Хотя Лена с каждым днем все увереннее осваивалась в огромной квартире, все же при нем у нее еще до многого не доходили руки. Ну, например, она начнет что-нибудь по хозяйству, а он подойдет незаметно-неслышно, обнимет — и вся уборка или готовка тут же и кончились!

Ну а без него, понятно, совсем другое дело. Не может же она теперь всю жизнь делать вид, будто не замечает всего того холостяцкого беспорядка, который по-прежнему царит в его квартире. Девушка она в конце-то концов или халда!

Так что сегодня Лена уже знала, чем займет себя, еще когда он только уходил. Можно было бы, конечно, дожидаться его у телевизора, но Лена решила хотя бы начать то, о чем давно мечтала, — генеральную уборку.

Она начала с кухни, что было вполне естественно, потом взялась за спальню — протерла как следует пол, очень красивый паркет, все пропылесосила, помыла большое окно; покопалась в огромном стенном гардеробе, нашла там другое покрывало, более гармонирующее со всей обстановкой этого огромного полигона для сна и любви, представляя, как он придет даже в какой-то детский восторг, когда вернется, и скажет: «Ну ты и молодец, зайка! У меня ничего не получалось, а у тебя вон как все заиграло!» К обеду она добралась наконец до его кабинета, хотя он, как Синяя Борода, говорил ей: «Все твое, а эту комнату лучше без меня не трогай». Она вошла с некоторой робостью, но ничего такого уж необычного не увидела. Комната как комната. Деловое помещение для делового человека.

Сначала она хотела навести в кабинете лоск — пусть тут будет чисто, уютно, пусть тут все блестит, чтобы он, сидя за своим столом, думал о ней и в голове его, только потому, что она вовремя убралась, появлялись бы какие-нибудь замечательные идеи! Но внимательно оглядев все, поняла, что уже не успеет управиться до его приезда. Для настоящей уборки уже поздновато — этак она только и будет думать все время, как бы он не вернулся да не застукал ее. Подумав немного еще, Лена решила так: она не будет трогать ничего на столе, не станет открывать шкафы, она лишь пропылесосит ковер да соберет в стирку все развешанные на стульях рубахи — их было много, видно, хозяин надевал их раз-другой и оставлял до некоего часа «Х», а также щедро разбросанные под кроватью носки.

А проделав это, она тут же затеяла большую стирку, за что он потом все же отругал ее. Вообще-то она знала, что в его элитном доме, в цокольном этаже, была огромная прачечная — и заберут белье, и, если надо, выведут пятна, ну и так далее. Но прачечная это прачечная, а когда свое белье сама и стираешь — это совсем другое дело. Так что в конечном счете она все равно не поняла, чем Игорь был недоволен. Не на руках же она стирала — у него в ванной стояла огромная симменсовская стиральная машина — не стирка, а одно удовольствие.

И вот пока замечательная машина сама стирала и полоскала, Лена провела ревизию и в ванной. Ванная была большая, роскошная и вся в зеркальной плитке, да и сама ванна, обложенная какой-то зелено-узорчатой, как малахит, плиткой, производила, надо сказать, впечатление. А вот то, что творилось за ней и по углам, с самого первого дня приводило Лену чуть ли не в шок. Тут были и какие-то банки с краской, и пакеты не то с цементом, не то еще с какой-то строительной смесью. Целый угол занимали здесь прямоугольные пластиковые корзины для грязного белья, доверху набитые какими-то шмотками. Она уже давно приглядывалась к этим громоздким предметам утвари, не понимая, зачем они тут, среди такой красоты. Они стояли одна в другой, корзина в корзине, отчего смотрелись еще нелепее. Лена решительно вытряхнула на пол содержимое той, что стояла сверху, — содержимое это оказалось удивительно похожим на закрома магазина «секонд-хэнд»: тут тебе и старый джемпер, и слегка испачканные в краске брюки, и куртка-ветровка. Она затолкала все обратно, удивляясь, почему он это все не выкинет. То ли отдать кому-то хочет, то ли на дачу отвезти, так теперь многие поступают: все старье — на дачу. Отставив верхнююю корзину в сторону, она заглянула в нижнюю. Здесь был тот же «секонд-хэнд», только из вещей калибром помельче — старые футболки, майки, трусы, даже почему-то предметы женского туалета, на которые она смотрела с ненавистью, а натыкаясь рукой, брезгливо отдергивала ее. Что это за тетка оставила тут свои трусы и лифчики? Движимая неприязненным чувством, она перевернула и эту корзину. Как ни противно дотрагиваться до всех этих тряпок, но она должна, просто обязана прямо сейчас отобрать то, что выкинет отсюда сегодня же. Она хочет, чтобы отныне в его жизни не было никаких иных женщин, кроме нее. Она сложит все в пакет, а потом, сказав ему — нельзя же не сказать, ведь все-таки это его дом, возьмет и выкинет всю эту галантерею в мусоропровод. Это что же за сисястая такая пассия у него была?! Разве что Долли… Конечно, неприятно, что говорить, но ведь он же не в шкафу это все держит, а честно в помойной, можно сказать, корзинке…

Она лихорадочно перекладывала женские тряпки в пакет, думая только об одном: вот сейчас кончит и сразу кинется мыть руки — с мылом, со щеткой, горячей водой. И вдруг замерла, почувствовав, как рука наткнулась на что-то, совсем не похожее на тряпки. Пощупав, она поняла: это «что-то» было полиэтиленовой упаковкой, содержащей нечто прямоугольное, плоское. Осторожно, затаив дыхание и глядя почему-то на открытую дверь ванной, она вытащила руку из тряпок. В руке, в полиэтиленовом пакетике, оказалась небольшая стопка одинаковых бумажных листков, в двух местах продырявленных по краю. Лена сразу поняла, что это такое, — тетрадный блок. И даже вспомнила, что точно такой же (если не этот) уже однажды видела у него на столе в офисе и хотела даже непроизвольно заглянуть в него, заинтересованная устройством, но Игорь, накрыв листки рукой, строго заметил ей:

— Не надо, это очень личное. — И тут же убрал блок в сейф.

И теперь, вспомнив об этом эпизоде, об их разговоре в Жуковке, она просто не в силах была удержаться, чтобы не развернуть упаковку, не посмотреть хоть краем глаза — а что же там, на этих разрозненных листках.

Они были исписаны четким убористым почерком — одна, вторая, третья…Чистых почти не было. Любопытство брало верх; она подумала-подумала и решила, что теперь, наверно, не будет ничего страшного, если она их посмотрит. Даже если записи очень личные. Она же никому ничего не скажет, она просто заглянет в его душу.

Первые странички были помечены датой недельной давности. Она знала, какие бывают дневники. Видела у девчонок — дневники действительно для того и пишут, чтобы говорить в них о чем-то очень личном: «Ах эти „нанайцы“! Они такие клевые ребята, такие прикольные! Если я когда-нибудь выйду замуж, то только за такого, как Асимов!» Конечно, он пишет не такую фигню, но все же — про себя. Не мог же он не записать про Жуковку, про нее…

Но первая же строчка, которую она прочитала, повергла ее в уныние. «Лучше не думать о счастье, — говорила она. — Иначе начинает казаться, что его вообще нет и быть не может…» Неужели это про нее? Про их отношения? Как ужасно! А она-то думала… Нет, теперь она просто обязана прочесть это, она должна знать, что он о ней думает!

Но увы! Ничего личного — в том смысле, в каком она себе это представляла. — на этих листках бумаги больше не было.

«Честное слово, — читала Лена, — каждый раз удивляюсь, как слаженно работает система, когда ее стимулируют прямыми вложениями и когда обе стороны начинают действовать заодно. Не успели урки и милицейские генералы Г. и С. найти общий язык, как Никон уже вот он, в Бутырке, то есть в Москве. Он сам позвонил мне по мобильному: „Спасибо говорю тебе, брателло, отлично все вышло. Не хочешь встретиться? Я уже устроился на новом месте, приглашаю!“

Прочитав еще несколько строк и окончательно убедившись, что здесь нет речи ни о ней, ни об их любви, что разговор здесь, не вполне ей понятный, почему-то идет о каком-то сидящем в тюрьме человеке, которому ее Игорь помог переехать в Москву, она хотела оставить свое не вполне приличное занятие, но не оставила. Ее Игорь представал здесь таким, каким она и хотела его видеть — он был словно всесильный бог, и какое же право она имела не дочитать это до конца?!

«Только про это, — сказала она себе, — только про этого дядьку и дальше не буду, честное слово!»

И вот она сидела на краю ванны и жадно читала:

«Я думаю, если бы я был адвокатом, которому надо встретиться с подсудимым, или представителем какой-нибудь ветви власти, официально прибывшим для инспектирования, у меня вряд ли получилось бы попасть на место так быстро. А тут я оказался вроде самого почетного гостя: контролеры были со мной приветливы и доброжелательны, заботливо передавали меня с рук на руки и все почему-то извинялись за специфический тюремный запах, к которому, мол, люди с воли совсем непривычны. То есть, как выяснилось, они сами-то его не чувствовали, но знали, что он есть и на свежего человека действует плохо. Во всяком случае, на меня, сразу живо вспомнившего и Лефортово, и эту самую Бутырку, он подействовал отвратительно.

Зато камера Никона на втором этаже меня удивила до чрезвычайности. Я догадывался, что изначально это была стандартная камера человек на восемь, но сейчас она выглядела… Не знаю, как это сказать… Ну во всяком случае — не как тюремная камера, хотя и окно под потолком было забрано намордником, и глазок в двери имел место. Зато стены были выкрашены в приятный для глаза салатовый цвет, намордник — решетчатое забрало на окошке — был почти скрыт шторкой французского управляемого жалюзи, на полу и наружной стене — толстые ковры от сырости и холода, вместо нар и привинченной к полу тюремной мебелишки — симпатичный полированный гарнитурчик, а за изящной ширмочкой у входа вместо параши — биотуалет.

Мы обнялись как родные.

— Ну как, — гордо спросил меня Никон, усатый бритоголовый мужик, — ничего?

— Отлично! — искренне сказал я. — Мне нравится. Только, пожалуй, душновато.

— Ага, — согласился Никон, — что есть, то есть. Я уже заказал кондиционер. Обещали на неделе поставить… У меня с техникой тут вообще отлично. — Он распахнул дверцы буфета, и взгляду открылся огромный, дюймов на тридцать телевизор. — А?

Телевизор был и вправду хорош. «Грюндик». На телевизоре стоял, светился глазком индикатора видеомагнитофон.

— Экран-то не слишком большой? — с сомнением спросил я. — Небось тяжело в такой каморке смотреть?

— В каморке! — передразнил, слегка обидевшись, Никон. — Да ты чего, Грант, не смеши народ! Большому куску, известно, рот радуется. — Он пожмакал пульт, и на экране возникли какие-то голые задницы, послышались сопение, стоны, страстные вскрики. — Видел? — Он довольно заржал. — Культуриш!

— Да, устроился ты знатно, ничего не скажешь!

— Я тут хочу большой сходняк устроить. Как, одобряешь? — сказал вроде бы в шутку, но с него станется.

— Ну это, знаешь, не со мной надо… Это с ментовскими генералами.

— Да ладно, это все потом. Обживусь чуток, и решим. А сейчас давай маленько выпьем. Со свиданьицем, как говорится. Мне хоть и нельзя как человеку старой веры, но, думаю, простит мне боженька еще одно прегрешение. Ибо жажду я зелья греховного не ради ублажения похоти, а ради возблагодарения раба божия Игоря свет Кирилловича, христиански проявившего сочувствие к страждущему брату по вере. — Он нес всю эту ахинею, а сам ставил на стол неизвестно откуда берущиеся ресторанные закуски, мясные и рыбные, бутылку французского коньяка, фрукты и прочее, что положено для нормального на воле застолья.

— Однако, — заметил я. — Хорошо теперь узники страждут во оставление грехов…

— Все мы у господа дети, — засмеялся Никон. — И когда он может, он про нас, сирот, вспоминает… Ну давай примем капель по триста…

— Красноперых своих не позовешь? — спросил я, имея в виду его коридорного и выводящего, от которых, похоже, не в последнюю очередь зависело все это роскошество.

— Еще чего! Тут смотри выше — тут сам начальник режима ворожил. Ну уж его-то я отблагодарю как положено… Давай, не бери в голову. У меня уже тост просится. За тебя.

Однако произнести тост он так и не успел — сначала открылся глазок, а потом в дверь кто-то поскребся.

— Можно? — робко входя, спросил контролер — грузный мужик лет тридцати пяти в мешковато сидящей форме.

— Иди, иди отсюда, Вася! — рассердился Никон. — Или ты не нашей веры? Совесть имей, видишь — старого друга встречаю…

Вася послушно попятился назад, бормоча:

— Не, ну, может, надо чего… Сказали бы — я бы девочек устроил… Для таких людей…

— Все, все! Не доставай, имей совесть!

Надо сказать, на меня этот разговор произвел впечатление — и тон, которым Никон отшил Васю как надоевшего нерадивого лакея, и эта самозабвенная готовность надзирателя услужить заключенному.

— А что, он правда девочек может? — поинтересовался я.

— А то! — засмеялся Никон. — И девочек, и мальчиков. Нет проблем! Все по бороде, по Марксу: ты ему деньги, он тебе товар… Черт, испортил тост, собака! Ну давай так, что ли: во-первых, со свиданьицем, а во-вторых, чтобы нам с тобой никогда не оказываться пятыми тузами в колоде!

Да, братцы мои, странные ощущения возникали от этого застолья за стенами одного из самых старых в стране тюремных замков…»

Лена закрыла дневник со странным чувством. Теперь она знала: Игорю действительно было что прятать — прятать от нее, от других, вообще от постороннего глаза. Она не все поняла из того, что прочла. Но хорошо ощутила, что за этими записями, очевидно, стоят какие-то конкретные люди, знать о которых, как он и говорил, может быть просто опасно. И вообще, мало того что он и так секретный, этот дневник, но и в нем вдобавок одни головоломки. Тут, наверно, все зашифровано, засекречено еще раз. Ну например, если этот Никон и правда сидит в тюрьме — почему там у него ковры? Или это тоже шифр? Или речь не про тюрьму? Почему у него там телевизор, да еще и с порнухой? А если это и правда тюрьма, то кто в ней, такой необычной, всем заправляет? Те, кому это положено, настоящая власть, как там они — вертухаи, охранники, — или все тот же Никон, явный бандит? Наверно, как раз он, иначе с чего бы так заискивал перед ним тот мешковатый надзиратель? Или это все же не тюрьма… ну, не обычная тюрьма, а какая-нибудь… частная, что ли…

Все эти головоломки мог бы расшифровать ей Игорь, знавший явно много больше того, чем было записано в его странном дневнике. Но у Игоря спросить об этом вряд ли получится — ведь она и так уже нарушила его запрет, влезла в ту самую «сороковую комнату» Синей Бороды, сунула без спроса нос в его бумаги. Он, конечно, не Синяя Борода, но и спрашивать она у него ничего не может. Это ей вперед наука. Раз он сказал про какие-нибудь свои дела: не суйся, мол, это личное, значит, надо ему верить, значит, так все оно и есть… Она быстро сложила листки, завернула в полиэтиленовый пакет и опять завалила Доллиными шмотками. Черт с ними, пусть тухнут на своем старом месте, раз так нужно для дела… Все, все! Она ничего не читала, ничего не знает, пакета никакого не находила!

Брезгливо отмывая руки после чужих вещей, Лена много чего успела передумать неприязненного об их хозяйке, но ей даже и в голову не приходило, что белье это принадлежит вовсе не Долли, к которой она так ревновала Игоря, а той чернявой Анне Викторовне, которая ей нравилась и которую все звали Нюсей. А если бы узнала про это, скорей всего подумала бы: ну и что? Неважно! Было, как говорится, и быльем поросло.

Ах, если бы она была чуть взрослее, чуть опытнее, если бы она могла догадаться, почувствовать, что сама Нюся думает совсем, совсем не так!..

19

Она нисколько не ошибалась: уж если кто действительно и мог объяснить ей, что тут к чему, — это был именно Игорь Кириллович, тем более что описанное им посещение Бутырки не далее как в понедельник имело свое продолжение, так сказать, вторую серию.

Игорь Кириллович, понятное дело, не сам пошел в тюрьму — его нашел, вызвонил по мобильнику Никон.

— Слушай, мы ведь с тобой вроде как не договорили, да? — сказал как всегда веселый Никон. — А ведь жизнь у нас одна, как говорили святые старцы, и прожить ее надо так… Короче, давай, может, встретимся еще разок? Все и перетрем…

— А чего там тереть? — насторожился Игорь Кириллович. — Вроде все сделали, как было договорено: ты в Москве, вы меня оставляете в покое… Был такой уговор?

— Уговор-то был, да тут у нас новый вопрос возник, понимаешь. — Никон немного помедлил. — Вопрос вот какой у нас… Когда тебе Кент мой деньги передал, ты их точно все Гусю заплатил?

— Э-э, ты чего это, Никон! Ты меня на понт, что ли, взять хочешь? Отдал, все до копеечки, то есть до цента. А как же! Уж кому, как не тебе, это знать! А не отдал бы — париться бы тебе до сих пор в твоем Серове! У меня, между прочим, даже расписка есть!

— Расписка? Ой, что-то не верится! Это какой же идиот тебе расписку-то дал? Неуж сам Гуськов? Неуж так и написал: взял, мол, воровские общаковые деньги, врученные мне в виде взятки, и так далее? Вот это голова! Видишь, а говоришь, что нечего нам перетирать! Да ведь ей, поди, цены нету, этой бумажке, как думаешь? Приезжай-ка, дай хоть одним глазком полюбоваться на это чудо природы, договорились? А то тут кое-кто из наших ба-альшую бочку на тебя катит…

— Слушай, крестный, не пойму я что-то: ты нарочно меня вздрючить хочешь? До психа довести? Ты за базар-то отвечаешь или как?

— За свой базар я, крестничек, всегда отвечу. А ты не кипятись, не кипятись раньше времени…Ты лучше вот что мне еще скажи: ты не забыл случайно про предложение, которое мы тебе делали?

— Не забыл. И знаешь почему? Потому что вы предложение-то мне сделали, а я вас сразу и послал. Извиняюсь, отказался от предложения. Вы мне за это отплатили — подлянку с фурами заделали. Так?

— Вот видишь! А говоришь, что нам и толковать не об чем.

— А чего тут толковать? Я ж и Кенту твоему наказал, чтобы передал тебе, и сам тебе могу хоть прямо сейчас повторить — я в этом деле не участвую…

— Да ладно, ладно тебе, крестничек! Разошелся! Лучше оставь свой пыл до встречи, не растеряй. Ну как, приедешь? — и, не давая ему вставить слова, подвел черту: — Вот и ладушки. Приезжай. Кстати, кто кому должен? Мы тебе или ты нам?

— Не понял, — снова насторожился Игорь Кириллович. — По-моему, мы в расчете.

— Вот и отлично, — хмыкнул Никон и отключился.

Явно за всем этим плетением словес, за этими намеками крылось что-то такое, чего Игорь Кириллович не знал, но что явно таило для него некую угрозу. Он еще раз подумал. Вообще как-то переменилась вся тональность разговора: то они вроде были на равных, а теперь вот у Никона нет-нет да проскакивали нотки какого-то превосходства, словно пахан заранее знал, что исход этой встречи, на которую он тащит Игоря Кирилловича чуть ли не силком, предрешен в его пользу. Нет, со всеми этими играми надо было срочно кончать — он свое дело сделал, он хочет жить сам по себе, вольной птицей…

Чтобы не тянуть, окончательно разорвать этот узел, он поехал в Бутырку сразу же. Легко преодолевая один пост за другим, Игорь Кириллович уже не удивлялся тому, как быстро он оказался перед дверью Никонова «люкса». Однако уже внутри, в увешанной коврами камере, удивиться ему все же пришлось: он увидел здесь не кого иного, как… генерала Суконцева! Правда, тот был в штатском, сидел свободно, нога на ногу, и даже покуривал, чего Никон от кого другого ни за что не стерпел бы. Генерал старательно пялился в какую-то лежащую перед ним газету и явно чего-то ждал. Игорю Кирилловичу он даже не кивнул, сделал вид, что совсем его не замечает, однако по тому, как генерал сразу подобрался, Игорь Кириллович почувствовал, что ждал он именно его.

Сюрприз был мощный — если бы Игорь Кириллович не настроил себя на ожидание чего-то подобного, он наверняка струхнул бы. Тут, в камере, генерал мог сделать с ним все, что угодно. Похоже, это был капкан, в который заманил его прожженный лис Никон.

Он даже машинально шагнул было назад, пока не захлопнулась сзади тяжелая тюремная дверь, но хозяин камеры весело остановил его:

— Ты чего заменжевался-то, братан? Или чего не то увидел? Все нормально, крестник! Это у гражданина генерала следственный эксперимент тут, вот он заодно и заглянул в мою хавиру. Так что давай к столу, видишь, одного тебя и ждем как дорогого гостя. Сейчас, как у людей заведено, маленько примем, а потом и потолкуем… хе-хе… о делах наших скорбных. Нет возражений?

Суконцев, не поднимая головы от газеты, рюмку с коньяком от себя отодвинул.

— Не буду я с этим дерьмом пить!

— Э, э, Михалыч, договаривались же! — живо вмешался Никон. — С ним не хочешь — выпей со мной. Ну давайте, мужики, не обижайте. Редкий случай: ни у кого ничего не прошу, хочу, чтобы у всех все путем было. Давайте-ка за это и выпьем.

— Не буду, — сквозь зубы сказал генерал.

Все же правильно говорится насчет того, что гусь свинье не товарищ. Суконцев сейчас нарушал все обычаи и не боялся, знал, что ничего ему за это не будет. Дескать, плевал я и на вас, и на ваши обычаи. Никон мельком глянул на него, ничего, понятное дело, не сказал. Обратился к Игорю Кирилловичу:

— Видишь, Гарик, как ты гражданина генерала обидел. Жалуется он на тебя — вроде как ты сыну его единственному подлянку кинул. Что скажешь, было дело?

— И что — за этим ты меня и звал? — возмутился Игорь Кириллович. — Да ты чего, Никон? Ведь это ж твои ребята наркоту и забрали, разве нет?! Чего ты меня-то этому… подставляешь?

— Ай-яй-яй, как нехорошо! — завздыхал Никон. — Мои, говоришь? Мои отсюда далеко, мои на Урале, братан. Так что, выходит, поклеп ты на меня возводишь. Доказательства-то хоть какие у тебя есть? А то ведь за такой базар, сам понимаешь, и ответить можно…

— Ты вообще к нему приглядись получше, Никон. Ходит к Гуськову, стучит на всех, а сейчас, видишь, тебя заложить хотел: дескать, не там ищите, господин генерал, вот он сидит перед вами, наркоторговец, а вы его почему-то не хватаете, срок не даете…

— Разберемся, — сказал Никон. Налил себе, налил генералу, Грантову рюмку на этот раз оставил без внимания. — Ты вот еще чего скажи, Гарик. — Он понес было рюмку ко рту, но пить не стал, вдруг отстранил ее ото рта, спросил зловеще: — Тебе сколько мой Кент передал за все вот это? — И обвел рукой камеру.

Будь они на воле, не в тюрьме — послал бы его да вышел наружу. Или позвал бы кого — в свидетели, на подмогу. Здесь он мог только отвечать, отбрехиваться, стараясь по возможности не доводить дело до края — выигрыша при таком раскладе у него просто не могло быть.

— Ты же прекрасно знаешь: Кент передал мне сто двадцать тонн.

— Сто двадцать тонн — это как понимать? — спросил у Никона Суконцев.

— Это значит, — с легким презрением пояснил Игорь Кириллович, — сто двадцать тысяч.

— Сто двадцать тысяч чего? Долларов?

— Долларов, — все так же презрительно пояснил Игорь Кириллович.

— А расписка? Ты вроде говорил, что у тебя гуськовская расписка есть. А ну, покажь.

Игорь Кириллович достал расписку, и Никон жадно протянул к ней руку.

— Дай!

Но Игорь Кириллович был начеку.

— Э, нет, из рук читай!

— Так, — начал читать Никон, быстро шевеля губами: — Я, такой-то такой-то, тыры-пыры…получил пожертвование в Фонд социальной поддержки работников милиции… Так, это пропустим… Пожертвование в размере… прописью… двадцати тысяч долларов США… каковая сумма… Слушай, что это за туфтень? Ты ж говорил, расписка на все деньги, а это чего? Двадцать тысяч, и все? А остальные? Где на остальные-то подтверждение?

— Да ты чего дурака-то валяешь, папа… крестный? Как еще эта-то есть! Кто ж на черные бабки расписки дает?! Это как все равно про партвзносы со взяток говорить, помнишь анекдот такой был?

— Ты погоди, погоди с анекдотами! Ты мне яйца-то не крути! Деньги-то у нас с тобой откуда, не при легавом… извиняюсь, Семен Михайлович… не при господине генерале будь сказано. Из общака. А раз из общака — имею я право, так же как любой из братвы, знать, куда они пошли, наши денежки? Как ты, смотрящий, ими распорядился, сколько себе на карман положил…

— Да ты чего, Никон? Ты чего буровишь-то? Ты просил, чтоб тебя перевели, я сделал. А теперь вот, значит, вместо «спасибо»…

— Ну, положим, не ты сделал, а Владимир Андреевич, генерал-лейтенант Гуськов, — веско сказал Суконцев. — Но вот он как раз на тебя в обиде…

— А с какой стати вы мне тычете? — оскорбился, ничего не смог с собой поделать, Игорь Кириллович.

— Ишь ты, не нравится! — изумленно сказал Никону генерал. — А с такой стати, что обманул, наколол ты, братец, Владимира Андреевича, как настоящий кидала. Договаривались вы об одной сумме, а ты его, значит, решил как лоха… Человек, между прочим, на риск ради дела шел, карьерой своей рисковал, погонами, а ты его, как последняя гнида… А ну сядь, — рявкнул вдруг Суконцев, увидев, что Грант собирается вылезти из-за стола, как, бывало, рявкал у себя в райотделе на всякую пьянь. — Представляешь, — повернулся он к Никону, — мне Гусь даже говорит: что же это, мол, за урки пошли, что за пахана, по-старому за атамана своего, и то заплатить жидятся. Не дорожат, говорит, они этим Никоном, что ли… — На его костистой роже было явно написано злорадное удовольствие.

Игорь Кириллович вдруг с тоской подумал, что хотя и принял меры, пытаясь предотвратить все возможные опасности, а все же добровольно оказался в самой настоящей западне — к двери ему через этих двоих не пробиться, а тюремный персонал если кому и придет на помощь, то уж, конечно, не ему. Хотя… Может, зря он все же раньше времени дает волю воображению? Как-то уж очень все подло даже для урок…

— Да с какого рожна вы это все несете-то, мужики? Как договаривались, так я ему и заплатил. Спросите у него — он сам все подтвердит…

— А мы уж спросили, — злорадно усмехнулся Суконцев. — К тому же…Вот у меня в руках «Молодежка». — Он показал на лежащую на столе газету. — Завтрашняя, между прочим. Вот здесь черным по белому писано: «За перевод в Москву известного воровского авторитета уголовным сообществом было предложено пятьсот тысяч долларов США. Баснословная эта сумма преодолела все препятствия». Ну и так далее…

— Короче, все ясно, — тяжело сказал Никон. — Газета зря писать не станет. Я думаю, ты сам понимаешь, Грант, больше тебе здесь не место… С удовольствием прикончил бы тебя прямо сейчас, но, однако, и пожизненное из-за тебя получать — тоже как-то не с руки… Да и по нашим воровским законам нельзя тебя просто так… — Он нехорошо ухмыльнулся. — Ты ж у нас законник как-никак, вор в законе то есть… А что мы тебе это паскудство просто так не спустим — в этом можешь быть уверен. Так что стрелку, сходняк законников я тебе гарантирую.

Как же это он так лопухнулся! Они вдвоем, мент и ворюга, подогнали его к самому краю. Думают, наверно, что уже все, что загнали его в угол… «Обложили, гады, обложили», — пропел он мысленнно, как всегда, когда становилось не просто опасно, а чрезвычайно опасно. А видно, здорово что-то прихватило Суконцева, если он не побоялся вот так, в открытую, сидеть в камере у уголовного авторитета, распивать с ним коньяк…Этак ему придет в голову, что он может его живым и не выпускать… «Тебе бы, дураку, чуть раньше об этом подумать», — укорил себя Игорь Кириллович. Интересно, что генерала заставило на это пойти? Неужели так сильно залетел его Толик? Или он сам во что-то вляпался, да так, что обратного хода уже нет? И этот, главное, Никон-то, хорек (правильно их всех обозвала Лена!)… вот сволочь двуличная! Уж кто-кто, а он насчет цены все доподлинно знает. Знает, а все валит на него. И, главное, знает, что на подлость идет — иначе с чего ему сразу воровские законы-то на свет божий вытаскивать… Тут Игорь Кириллович и сам с необыкновенной ясностью снова вспомнил тот разговор, когда Гуськов вдруг спросил у него: «Это какой Никон? Не тот, который тебя короновал?» Вспомнил о своей догадке и почувствовал, как неудержимо эта догадка рвется сейчас наружу.

— Слушай, Никон, — сказал он, еще раз прикинув расклад сил. Никон, мужик серьезный и уж заточку-то какую-нибудь имевший наверняка, стоял слишком близко. Генерал был подальше, но… Может, он и не слишком тренирован — научился небось в свое время по зубам бить, и ладно, но если они навалятся вдвоем, если не вырубить сразу же хотя бы одного из них, здесь, в этой тесноте ему придется худо. А если учесть еще и коридорных, которые могут возникнуть по первому же зову, он вообще должен действовать только наверняка. — Слушай, Никон, я все давно хочу у тебя спросить… Вот вы меня тогда короновали, да? Короновали, несмотря на то, что никакой я не вор… по крайней мере, тогда им не был… Я, знаешь ли, тогда даже по фене не ботал. Зону не топтал… Только вот парашу, как вы любите говорить, нюхал, пока в СИЗО сидел…

— Ничего, по-нынешнему и этого достаточно. Я вижу: мужик наш, толковый, правильный… Короче, глянулся ты мне. Думаешь, этого мало?

— Да ладно, брось ты! Какой я вам свой, свой у вас этот, Кент. Не зря он мне все время талдычит: правду, дескать, Никон говорит: не наш ты…

— Слушай ты его больше! Подумаешь, Кент, — нисколько не смутился Никон.

— Да он-то как раз мне по барабану. А вот ты — это другое дело. Ты, пахан, кому угодить-то хотел, когда за меня на том сходняке слово замолвил? А на тебя глядя — и все остальные… Молчишь? Ну тогда я скажу. Потому ты так сделал, что вот им, ментам, — Игорь Кириллович кивнул на Суконцева, — надо было, чтобы меня короновали, и ты выполнил их заказ. Так что не будем вдаваться, кто из нас ссученный, а кто какой. Оба мы тут друг друга стоим. А может, и нет, ты вон, я вижу, — он снова кивнул на Суконцева — плотнее меня с ментовкой-то корешуешь.

— Здорово! — развеселился с чего-то Никон. — Доехало! И десяти лет не прошло!

— Ну это-то как раз неважно. Я все это знаешь к чему тебе говорю? Если ты, сучара, меня хоть пальцем тронешь — сам ли, чего я тебе не советую, подошлешь ли кого, — тут же все будут знать, кто ты есть на самом деле. Клянусь!

— Видал какой грозный, — не оборачиваясь к Суконцеву, сказал Никон; узкие его глазки стали хищными, совсем превратились в щелки. — Ты хоть шурупишь башкой своей лоховской, че ты сказал-то? Я ведь тебя за такие оскорбления теперь на колбасу порезать должен! Ишь раздухарился. Ты все же хайло-то свое не больно бы разевал, крестник. У тебя все равно на меня ничего нет, одно фуфло. А у меня и доказательства и свидетели! — Он в который уже раз показал на Суконцева.

— Ну уж хера! — неожиданно сказал тот. Откинулся, не вставая со стула дотянулся до двери, брякнул в нее кулаком. — Вася! — И тут же на пороге как по волшебству возник мешковатый Вася. — Вася, — лениво сказал ему Суконцев, — объясни м-м… товарищу, что тут у нас к чему… В порядке следственного эксперимента…

Игорь Кириллович сидел на прежнем месте, он все видел, но, к сожалению, сделать уже ничего не мог — едва он начал подниматься со своего стула, как Вася, откуда только что взялось, в прыжке, без всякого замаха ударил его ребром ладони по шее. Ударил несильно, но не ожидавший от него такой прыти Игорь Кириллович все же по-настоящему, эффективно защититься, поставить блок так и не сумел. Васин несильный удар словно парализовал его, так что потом он видел и слышал все, что в нарядной Никоновой камере происходило, а сделать ничего не мог.

А когда Игорь Кириллович начал окончательно сознавать, на каком он свете, и понял, что хотя он и сидит на прежнем месте, но обе его руки прикованы наручниками к трубе отопления, к нему снова наклонился Суконцев.

— Ты все понял, тля? — спросил генерал. Игорь Кириллович не счел нужным разговаривать с ним, и тогда Суконцев, усмехнувшись, вытащил у него из кармана бумажник, выудил в нем расписку, сунул бумажник опять в карман и распорядился: — Вася, объясни господину бизнесмену про его права еще разок…

Теперь Вася продемонстрировал всю приобретенную в стенах замка науку: он бил и бил его, связанного, с замечательной методичностью. Раз, другой, третий. Бил под дых, туда, где не остается следов, при этом чего-то все сопел и тряс головой.

— Ну чего ты там закопался? — не выдержал Суконцев.

— Крепкий, зараза, — с оттенком восхищения и азарта сказал молчун Вася. — Никак я ему пресс не пробью!

— Да хер бы с ним, с прессом, — сказал Никон, наливая большую стопку коньяку и протягивая ее труженику Васе.

— Сейчас, — сказал тот, как бы отказываясь пока от выпивки, и ударил еще раз — с душой, с оттяжкой. — Ну вот, — заметил он довольно, когда Грант, как-то странно ухнув, обвис на своих наручниках. — Кажись, достал. — Он маханул коньяк залпом, солидно объяснил: — По лицу нельзя, по лицу следы остаются… — И еще пробормотал: — По лицу… По лицу и дурак может…

— Ай, брось ты! Дай ему по мозгам, все равно ему отсюда не выходить!

— А вот это ты не мечтай, — прохрипел Игорь Кириллович. — Ты что думаешь, я совсем глупый? Я кого надо с утра еще предупредил, где меня искать, если что.

Суконцев и Никон быстро переглянулись — решали, блефует он или нет.

На этот раз они Игоря Кирилловича отцепили, даже налили коньяку, чтобы привести в чувство. Теперь с ним разговаривал сам генерал. Сел напротив, смотрел на него мудрым и усталым взором, вроде бы даже с каким-то сочувствием в глазах: зачем ты, мол, мужик, и себя и нас мучаешь…

— Ну что, гуськовский любимчик, все понял или посадить тебя на доследование в одну из камер? Тут всякие есть камеры-то. Ты, поди, сам знаешь. Что было, чего не было — все расскажешь…А мне, чтобы тебя законопатить, тут даже разрешения на арест не надо — видишь, как ты удобно все сам же и устроил… Ладно, короче: если хочешь жить — с тебя за наркоту пятьсот тонн зеленых. Такое мое условие.

— Ага, — одобрительно вставил Никон, — и еще столько же вернешь в общак. — Постучал по все еще лежащему на столе завтрашнему номеру «Молодежки». — Газета зря писать не будет. А раз взял — значит, верни!

Суконцев кивнул одобрительно — мол, все так и есть.

— И давай его на счетчик, — скомандовал он Никону. — А то начнет Муму трахать…

— Уж это как пить дать, — охотно согласился Никон. — Значит, так. Сроку тебе… Сколько ему отмерить? — спросил он у генерала.

— А хер бы с ним, мы не звери. Дай ему побольше… Дай десять дней, ему хватит. Он у нас бизнесмен небедный…

20

Он ненавидел сам себя — надо же так лопухнуться, так попасться! Он, такой битый, такой опытный волчара, и залетел как сопляк, как неопытный, беспомощный мальчишка! Все в нем горело и клокотало — от ярости, от оскорбления унижением, от жгучей жажды мести.

Проведя ночь без сна, он почти догадался, как это все вышло, даже представил себе в лицах: вот грозный, похожий на смерть Суконцев, соблюдая всяческие предосторожности, пришел «на прием» к Никону. Мог бы вызвать его к себе повесткой, да побоялся, придумал себе какой-то следственный эксперимент. Сначала грозил, потом юлил, потом не выдержал, стал взывать к совести: отдай, мол, незаконно присвоенную наркоту сыну Толику, прирежут ведь злые чечены мальчика или его, заслуженного человека, под самоубийство подведут. Наркоту не можешь — отдай деньги… Никон, конечно, поизгалялся — как зэку не поизгаляться над милицейским генералом! Как говаривал О’Генри, и не хочется, да жаль упускать такой случай. Пустое, мол, говоришь, начальник, какая наркота, какие деньги, знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем. А потом, наверно, предложил к восторгу Суконцева: мы-де с тобой умнее сделаем, чтоб никому не обидно, мы с тобой эти денежки с Гранта слупим. Игорь Кириллович скрипел зубами от ненависти. Но что толку быть умным задним числом!

Он едва дождался утра, чтобы купить ту самую газету, уже сидя в машине, жадно прочитал статью раз, второй, третий. Статья ему не понравилась — жиденькая на этот раз у Штернфельда получилась статья. Но главное, читая откровения неназванного автором источника, он явственно слышал интонации этого самого источника. Чем дальше, тем меньше у него оставалось сомнений, что информацию о гнусных поступках Гуськова, о том, что он идет на поводу у известного уголовника Гранта, Штернфельду слил не кто иной, как Суконцев. Особенно же это стало очевидным, когда он прочел умиленные слова о мудрости информатора, немалого, между прочим, милицейского чина. Слова эти были о той самой крысе, которая умеет защищаться не хуже настоящего зверя.

На чем свет костерил себя Игорь Кириллович за то, что расслабился раньше времени, на какой-то момент потеряв бдительность, поверив, что держит ситуацию в своих руках. Ну как же, все разложено по полочкам: вот у него компромат на Никона, вот у него компромат на Гуськова, а Суконцев — Суконцев это так, жалкая канцелярская крыса, которую и в расчет-то можно не принимать. Ну прижало его нечаянно с Толиковыми играми — оно и приятно. Тем более что все случайно вышло, вроде и не сам, рук не марал… Забыл, забыл ты, дорогой товарищ, его любимые слова о том, что крыса, загнанная в угол, защищается как большой страшный зверь. А теперь Суконцев — вон, сам об этом напомнил; Игорь Кириллович с сердцем ударил по газете. Забыл, что здесь, у нас, враги не такие впечатлительные, как там, за бугром. Уж если ты собрался использовать компромат — используй его до конца. Короче, товарищ Разумовский, бывший спецназовец и диверсант, упустил ты момент для удара, и вот ударили по тебе самому. А уж с этой камерой, похожей на номер в старом борделе, и вообще — поймался, как малютка…

Ладно, дело прошлое. Но что теперь следует предпринять-то, думал он, гоня машину по городу и все еще не зная, куда именно он едет.

А вот что он должен предпринять. Не упускать еще один момент, не ждать, пока Никон с Кентом пустят в ход все свои доказательства, что он — предатель, работает на милицию, ворует из общака и прочее, а ударить самому… Надо опередить их удар, показать этому зарвавшемуся и зажравшемуся Гуськову, что Суконцев его просто-напросто подсиживает, объяснить ему, как велика нависшая над ним опасность. Расписка за деньги, полученные в качестве взятки от криминала, слитая в прессу информация о его связях с уголовным миром, подтверждающие этот факт хроникальные фотографии, сделанные папарацци, которого, как Разумовский точно знает, специально нанял самолично Суконцев. Ну не может картина этой подготовки его утопления на Гуськова не подействовать! А раз подействует — значит, там у них начнется собачья свара, достанется по самые помидоры и Никону и Суконцеву. Да пожалуй, все же ударит эта история и по самому Гуськову, не может не ударить, в правовом ведь государстве пока живем. И, главное, действовать надо очень быстро, на опережение. Выложить все это Гуськову, чтобы знал, если не знает. И в этом, быть может, единственное его, Разумовского, спасение в той смертельно опасной ситуации, которая вокруг него начала сгущаться. Еще он подумал, что в крайнем случае мог бы попробовать пугануть Гуськова, показать ему кое-какие записи в собственном дневнике, пригрозить переслать их в ФСБ.

Например, показать записи насчет его нередких поездок в Швейцарию — якобы на кратковременный отпуск, а на самом деле — в банки; насчет назначения на должности за взятки — у него, например, в дневнике зафиксирована история хабаровского начальника УВД, который недавно через Гуськова попал сюда, в центральный аппарат, за триста тысяч зеленых. Ну и наконец, у него в запасе есть история с Никоном, с теми ста тысячами воровского общака, которые сгинули в бездонных карманах его милицейского друга. Впрочем, наверно, для Гуськова это были семечки: Грант помнил, как генерал, сорвав удачный куш на том, что навел каких-то пиратов рынка на терпящую трудности фирму, говорил ему: «Погоди, вот будем скоро „Кристалл“ трясти (или „Трехгорку“, или „Совнефть“), тогда и тебе обломится…» Все они, эти записи, были опасными для Гуськова, а самой опасной здесь была, наверно, информация о хабаровчанине — за его купленным назначением стоял, не мог не стоять, сам министр, и это, конечно, была реальная опасность и для самого Гуськова, и для Суконцева, и для всей их шайки-лейки. Но… но за этим порогом начиналась игра по-крупному, игра опасная, смертельная, в которой сложить себе голову так же просто, как выпить стакан воды.

Если честно, он такого варианта не предусматривал, хотя, как ему казалось, всегда умел заглядывать вперед, просчитывать возможные шаги противника.

Вообще-то у него и сейчас был один эффектный ход — надо позвонить Гуськову и прямо вот так — побитому, якобы все еще воняя тюрьмой, заявиться к нему и все рассказать, упредив хитроумную лживую казуистику Суконцева. Но только это надо было делать прямо сейчас, пока Суконцев, мертвая башка, говорящий череп, скотина жуткая, не вошел к шефу со своим докладом и не рассказал обо всем так, как надо ему, Суконцеву, и неожиданно спевшемуся с ним Никону.

Чувствуя, что в таком состоянии может запросто врезаться в кого-нибудь, если еще и будет разговаривать по мобильному телефону, он прижал машину к бровке, достал трубку. Гусь ему даже обрадовался — всегда ведь знаешь даже по телефону, рад тебе человек или нет.

— А, вспомнил старика генерала! Ну чего там у тебя? Знаю ведь, что срочно понадобился, иначе хрен бы ты мне позвонил!

— Да ладно вам, Владимир Андреевич! Просто я по пустякам-то стесняюсь…

— Ладно, хватит тебе галантерейный магазин разводить, давай конкретно. Что там у тебя? Дело?

— Так точно, дело.

— Срочное? Не подождет денька три-четыре?

— А что, вы уезжаете? — немного даже испугался Игорь Кириллович. — Далеко?

— Да так, небольшая командировка… По ленинским местам… — Он хихикнул. — Женева, Цюрих, Париж. Надо кое-что передать тамошним специалистам.

«И что же ты там собрался передать? — нетерпеливо подумал Игорь Кириллович. — Небось опять деньги повезешь, сдашь „черноту“ в какой-нибудь банк…» — А вслух спросил осторожно — Что, обмен опытом?

— Ну да! — обрадовался Гуськов. — Если одним словом — именно обмен. — И весело, от души расхохотался.

Да, снова ему не повезло. Интересно, день это такой или пошла черная полоса? Однако Игорь Кириллович отключаться не спешил, сказал как можно убедительнее:

— Очень надо, Владимир Андреевич, дорогой! Просто дело жизни и смерти.

— Ну раз жизни и смерти — войду в твое положение, — снова засмеялся Гуськов, у которого, похоже, настроение было отличное. Он пошуршал чем-то — видно, смотрел, как у него расписано время. — Давай завтра прямо с утра, хорошо? Прямо к девяти и подгребай. Пропуск я сейчас закажу.

— А сегодня никак? Очень надо! Не надо было бы — не просил бы. А, Владимир Андреич?

— Сегодня никак, — твердо сказал генерал. — В Кремль иду, на прием. Так что или завтра с утра, или после возвращения. Давай выбирай.

Ничего не поделаешь, приходилось смиряться. Он выбрал первое — так хоть какой-то был шанс опередить Суконцева.

Увы, не опередил.

Он понял это, едва получив пропуск и прямо с проходной позвонив Гуськову — узнать, все ли осталось по-прежнему.

— Что вы хотите? — совершенно официально осведомился генерал.

— Это я, Владимир Андреевич! Вы меня что, не узнали? Я ж вам вчера все объяснил!

— У меня нет возможности помнить каждый разговор с посетителями. — Он был все так же неожиданно сух и неприветлив, и Грант сразу понял: вот оно то, чего он боялся. Началось.

— Я Разумовский, — сказал он с нажимом, решив таким образом напомнить генералу, что он для него не просто посетитель, а как бы его служащий.

Гуськов все понял.

— Ну и что? — спросил он все тем же непробиваемо-казенным тоном. — Почему, собственно, вы взяли привычку обязательно рваться в мой кабинет? Вы что, не понимаете, что я — заместитель министра, что я генерал-лейтенант, наконец, и в мои обязанности отнюдь не входит общение с рядовыми осведомителями!

— Виноват! — сказал Игорь Кириллович, лихорадочно соображая, чем ему все это может грозить и где искать в случае чего защиты. Может, напомнить этому козлу, что он от него, Гранта, как бы и зависит? — Я просто подумал, Владимир Андреевич, что вы по старому нашему знакомству… Не чужие же вроде люди, столько всякого, так сказать, бок о бок прошли…

— Ма-алчать! — рявкнул Гуськов, как настоящий вояка. — Где это видано, чтобы замминистра сексота принимал? Где это мы с тобой могли «бок о бок»?! Да я с тобой на одном поле… — Не досказал, оборвал себя («Орет, а край все-таки помнит», — успел подумать Игорь Кириллович). — Короче. У вас есть куратор в нашем управлении?

— Так точно.

— Вот к нему и идите. Все! — И кинул трубку, гнида генеральская.

Ах ты, вша в мундире! — обозлился Игорь Кириллович. — Ну погоди, дойдет и до тебя дело, думаешь, некому тебе рога пообломать? Ошибаешься, господин генерал-лейтенант. Ну погоди. Теперь уже скоро…

Ни к какому куратору он, конечно, не пошел. Второй раз в одну и ту же ловушку они его не заманят. Теперь, по сложившемуся раскладу, чтобы обезопасить себя, он должен был прямым ходом двигать отсюда на Лубянку. Тамошний его куратор тоже давно Игоря Кирилловича не тревожил, но, надо полагать, наверняка о нем помнит и наверняка же сможет ему помочь. Особенно если Игорь Кириллович, он же Грант, поведает ему кое-какие сведения из своего дневника. Это было почти решение, и Грант, не ломая особо голову над тем, что же, собственно, произошло в стане неприятеля, двинул на Лубянку, в ФСБ. Откуда, кстати, ему совсем недавно уже помогли, обратив внимание Генпрокуратуры на противозаконные действия следователя следственного отдела МВД на Солнцевской таможне. По крайней мере, ему хотелось бы думать, что все именно так и было.

21

Между тем спешил после вчерашнего не только Игорь Кириллович. Зная, какую странную слабость его начальник питает к агенту по кличке Грант, Семен Михайлович Суконцев торопился доложить ему свою версию событий, может быть, даже сильнее, чем Игорь Кириллович. Ведь от того, чем кончится вся эта затея, для него лично зависело слишком многое.

Мало того что в случае удачи как бы сами собой разрешались его счеты с начальником, при этом он к тому же ставил крест на существовании странного альянса Гуськов — Грант. Он не раз уже пытался посеять в душе шефа сомнения насчет этого человека. Но все было напрасно. Гуськов определенно питал какую-то неслужебную слабость к этому седоватому пижону. Может, тут сказывалось и то обстоятельство, что за последние годы Гуськов действительно стал как бы компаньоном Разумовского по бизнесу — он доил его от души, а Разумовский, как ни странно, от этого вроде бы даже становился крепче. Деньги — они всегда деньги, и чего уж тут греха таить, именно они проложили Владимиру Андреевичу дорогу наверх. Да и звание свое он получил не за красивые глаза или за храбрость. За храбрость дают очередную побрякушку, орден, ну и что с него? Будь ты хоть герой-разгерой, а родине о себе все равно, когда надо, самому напоминать приходится, потому как она про тебя и не очень-то вспомнит, будь на тебе хоть геройская Звезда.

Суконцев долго думал, почему это шеф, даже сделавшийся большим начальником, не перестал якшаться с такой мелочью, с таким проходимцем, как этот вор в законе и аферист от бизнеса. Как бы там ни было, а у них на Житной Грант числился всего лишь осведомителем, информатором, говоря на человеческом языке — стукачом. И в конце концов он нашел удобоприемлемое объяснение: дело было в том, не иначе, что Гуськов считал Гранта своим творением, одним из значительных своих достижений на профессиональной ниве. Грант был его гордостью, его верным кадром, которого он, очевидно, потянет за собой, даже когда станет новым министром МВД. Только хрен он им станет, уж кто-кто, а он, генерал-майор милиции Суконцев, об этом позаботится лично.

Он уже пару раз подкатывался к Гуськову: «Зря ты, мол, Владимир Андреевич, так его к себе приблизил — сволочь он! Не удивлюсь, если выяснится, что он на кого-то еще работает, например на ФСБ. Такое жулье — и нашим и вашим!» Гусь, очень неглупый человек, очень, в ответ лепил что-то несуразное. Грант, мол, жадный, а жадным я больше доверяю, чем всяким там праведникам вроде тебя… Другой раз отчитал так:

— Ты мне, братец, тут не физдипи. Ты его досье видел когда? Грант — человек проверенный-перепроверенный. Хочешь его обосрать? Я знаю, они там с Тошенькой твоим чего-то не поделили, ну и что? При чем тут наша служба, которая и опасна и трудна? Приведи мне хоть какие-нибудь доказательства, тогда я, может, и поверю. И то сначала крепко подумаю… Так-то, от фонаря, про любого можно сочинить, даже про меня! — И громко заржал, считая, что пошутил, что уж про кого-кого, а про него такое сказать и в голову никому не придет.

«Ладно, погоди, — подумал тогда Суконцев, — придет и твое время, скажем и про тебя все, что надо…»

— У меня агентурные сведения, товарищ генерал-лейтенант, — снова попробовал было доказать тогда свое Суконцев, изображая при этом сверхпочтительное к начальству внимание. Однако Гусь почтительность эту проигнорировал, зато обратил внимание на упорное стремление подчиненного настоять на своем.

— Ты что сегодня — плохо слышишь, что ли? Ты чего это, Сеня?

«У, морды! — подумал Суконцев, имея в виду не столько Гуськова, сколько начальство вообще. — Как нахапают выше глотки, так начинают себя вроде как членами политбюро ощущать. А раз он член политбюро — значит, ошибиться уже по определению не может. А то, что даже Нюська — на что уж мелочь, не то секретарша, не то курьерша, — и та уже предупредила: „Смотри, мол, Семен Михайлович, ты там поаккуратнее, а то он, этот ваш Грант любимый, похоже, куда-то еще информацию сливает“ — это ему по барабану! Не верит, видите ли, что его любимый Грант может работать на два фронта. Так и заявил тогда, будто не замечая, как обижает его, своего подчиненного и верного оруженосца:

— Ты чего, до сих пор так и не вник, что я в твою бестолковку вбиваю? Сперва предъяви мне улики, докажи, с какого это дьявола Грант, который благодаря нам гужуется, как кот в сметане, нас с тобой закладывать начал, понял? Факты гони, брат! И на будущее: не хрена выискивать страхи там, где их нет. Сейчас время такое — каждый гребет под себя, а ты не хочешь этого понимать. Да ты хоть подумай, кому мы с тобой нужны-то? Штернфельду этому? Дак у него профессия такая… собачья… А так — службу мы с тобой несем? Несем. Ну а что сверх того — сугубо наше частное дело. Разве нет?

И вот теперь у него были наконец те самые факты, которых так хотел (или, наоборот, не хотел) его старший товарищ и начальник. Факты, доказательства — словом, все, что нужно. Только, похоже, вошел он в кабинет шефа не в самую лучшую минуту: Гуськов пребывал за своим столом в каком-то нехорошем напряжении, к щеке у него была прижата телефонная трубка, а руки заняты той самой «Молодежкой»; Суконцев вошел, и тут же по селектору, словно сопровождая его движение своеобразным аккомпанементом, прозвучал голос гуськовской секретарши: «Владимир Андреевич, вы просили соединить вас с министром печати. Будете говорить?»

— Он что, уже на проводе? — Гуськов схватил трубку, кивнув при этом Суконцеву — проходи, мол, чего замер у входа. Трубка пока, похоже, молчала, потому что шеф спросил его, прикрывая микрофон ладонью:

— Ты видел?

Семен Михайлович понял, о чем речь, показал шефу свой экземпляр газеты — прихватил на всякий случай.

— Не знаешь, какая это сволочь насчет Никона могла раззвонить?

Суконцев было открыл рот — дескать, знаю, как не знать, но тут наконец ожил телефон, и Гуськов тут же завопил в него «Алло, алло!» так громко, будто звонок был по крайней мере из другого города.

— Слушай, что там у тебя в хозяйстве творится, Жора? Переняли, понимаешь, у врагов с Запада манеру обливать все вокруг помоями почем зря. Неужели нельзя этого Штернфельда окоротить малость?.. Да нет, нет, я не против критики, упаси бог! Может, кое-что у него там и правда, это мы расследуем в срочном порядке, думаю, газета сможет потом даже отчитаться: по следам, мол, наших выступлений. Как прежде. Но, однако, зачем же раньше времени всякие такие сомнительные и непроверенные факты запускать в оборот, создавать искаженное общественное мнение? Кстати, такая преждевременная огласка и нам может повредить при расследовании — преступник предупрежден, значит, считай, от наказания ушел… Нет, за себя я не боюсь, я чист, как слеза младенца…

Похоже, сошлись на том, что, несмотря на демократию, все же некоторым особо ретивым газеткам все же придется вменить в обязанность давать отдельные будущие публикации на визу. Ну и то уже хорошо…

— Ну так кто? — вернулся к главному интересующему его вопросу Гуськов, повесив трубку. — Откуда утечка?

Суконцев только этого и ждал, однако сделал вид, что сомневается — говорить ему, не говорить.

— Вам не понравится, Владимир Андреевич…

— А ну говори, если хочешь со мной и дальше работать! — рассвирепел Гуськов.

Суконцев снова помолчал, как бы все еще сомневаясь. Наконец выпалил:

— Это Грант. Разумовский, больше некому.

— Почему ты решил, что мне это не понравится?

— Ну у вас же этот Грант — как свет в окошке. Всегда: Грант то, Грант се. Вы сами-то уже не замечаете, а со стороны хорошо видно… А потом в газете же все есть, все сказано…

— Ай, брось! Что ты как деревенский. В газете сказано, в газете сказано! Да в газете все, что хочешь, написать можно… Вот черт! Крепко залетели!

— Куда уж хуже… Да тут еще эта расписка ваша фигурирует… Вот это уж точно только Грантовых рук дело может быть… Я поначалу сам всем говорил: это ж смеху подобно, чтобы товарищ генерал и расписку какую-то оставил. И кому — вору в законе! Это ж совсем мозгов надо не иметь! А ведь она, расписка-та эта, и впрямь есть, у самого Никона находится, представляете? Хорошо, если он уже не переправил ее куда дальше. Как же ты так мог, Владимир Андреич!

— А вот так! Думал, что среди своих нахожусь, думал, что у меня тут предателей нету. Поверил как дурак человеку… — резко оборвал себя. — Значит, так. Никону этому — кислород перекрыть. Чтоб ни к нему, ни от него ни одной бумажки не пролетело — это ты сам позаботься. Головой ответишь, если что. Как из него бумажку эту выковырнуть — это я сам придумаю. А насчет пижона этого, насчет Гранта… Ну что, давай еще посоветуемся, что ли. Тут дело не такое простое, как кажется… Не дай бог, если сорвется затея. Слишком много знает.

«Ясное дело, — подумал Суконцев, — слишком много — сам согрел на сердце. И ясное дело — посоветуемся. Не скажешь же ты вслух: убери, мол, его».

— Кстати, — Гуськов в чем-то еще сомневался. — Ты мне как-то тут пытался что-то вдувать в уши насчет того, что он в ФСБ работает. Это что — правда? Подтвердить можешь?

— Завтра же доказательства представлю. Может, документ какой, может, фото. А может, может, даже человека…

— Завтра нет, — тяжело сказал Гуськов. — Подготовь все и к моему возвращению представишь. Но смотри, чтоб все шито-крыто. А то что-то не нравишься ты мне последнее время. Ты не против ли меня роешь, боевой товарищ? Смотри, а то ведь и с тобой можно все нарисовать, как с этим Грантом…

Похоже, Гуськов больше не задумывался о вине или невиновности своего любимца, похоже, для него все уже было ясно — привык к быстрым решениям, хотя и знал, что быстрые — они часто бывают и самые безответственные…

Но все же, видать, злости для самого последнего шага ему не хватало, иначе он не сказал бы:

— Ну и последнее. Кто отлил эту пулю насчет пятисот тысяч? Журналист?

— Да нет, журналист нормальный. Так, жиденок… Я с ним даже сам беседовал, видели, там у него написано, что я вас все время выгораживал…

— Да увидел, увидел. И то, что разговаривал ты с ним у меня за спиной, увидел, и что наговорил ему неизвестно что. Это я еще самолично разберусь с самим журналистом. А ты все же скажи мне: кто?

— Ну не я же, в самом-то деле! И вообще, откуда мне знать-то? Какая страшная у тебя эта подозрительность, Володя… Да сам этот твой Грант и отлил… Он же деньгами-то распоряжался, как я понял. А я-то что — я и знать ничего не знал, ты ж без меня с ним договаривался…

Повисла пауза — надо было подвести какую-то черту, сказать последнее слово, но ни у того ни у другого язык так и не поворачивался сделать это. Слишком все было неопределенно, как казалось Гуськову, и слишком уж определенные решения надо было принимать, как ясно виделось Суконцеву. А определенное решение скажем, об уничтожении Гранта, а то и того хуже — журналиста — это означало слишком большую опасность для собственной шкуры…

— Я вот чего думаю, — не выдержал этого тяжелого молчания Суконцев. — У меня в Бутырке верный человек есть, так он доносит, будто Никон считает, что Гранта надо убирать. У них, у воров, к нему свой счет — он общак грабанул и с нами, с милицией то есть, связан. А это по-ихнему — сам знаешь, грех наитягчайший. По воровскому закону за это вышка. Так вот я и думаю: мы ведь им мешать не будем, а? Я уже Никону так и велел передать. Как считаешь, правильно?

Гуськов поморщился:

— Значит, сперва сказал, а теперь у меня вроде как разрешения спрашиваешь?.. А случись что — сошлешься на этот разговор, дескать, это я тебе и приказал его замочить, так, что ли? Ты у меня что — совсем на голову слабый стал? Или меня за идиота держишь?

— Да нет, Володь… Это я к тому, что Никон вроде как сомневается — не обидит ли он тебя. И я так же точно… Думал, ты переживать будешь…

— А чтой-то ты мне тычешь-то?! — вызверился вдруг, словно спохватившись, Гуськов. — Эт-та что за расхлябанность такая?!

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант! — Суконцев вытянулся в струнку.

— Виноват он! Ты в том виноват, Суконцев, что вольно или невольно взялся из меня пособника бандитов и уголовников делать, ясно? Это ж надо удумать — я должен переживать за какого-то вора в законе! Что он мне — сын, что ли?

У Суконцева аж похолодело в животе — это был явный намек на Толика, это означало, что Гуськову что-то стало известно о Толиковых делишках с чеченцами, и случись что — он ему, Суконцеву, живым уйти не даст. Надо же! Не понял, так почуял, что он, Суконцев, против него что-то умышляет. «Эх, — укорил он себя горестно, — не надо было зарываться. Тыкать не надо было, показывать свою уверенность в победе! У него же, у гада, чутье — звериное…»

А Гуськов, полюбовавшись произведенным эффектом, ловко завершил выигранную «партию», сказав спокойно, даже с какой-то равнодушной ленцой:

— А насчет твоего предложения — что ж… Стукач он и есть стукач, и ничего больше. Сам же ты всегда так говорил. Так что красиво ты все задумал. Благородно. Честь тебе и хвала.

— Но вы хоть не возражаете? — еще раз неизвестно для чего спросил поджавший хвост Суконцев.

Это была воробьиная глупость. Слово, которое вылетело и которое уже не поймать.

— Пшел вон! — рыкнул на него Гуськов, с мгновенной ясностью осознавая, что теперь просто вынужден будет избавляться и от этого «соратника». Если Сенька смертельно испуган — это все. Смертельно испуганный человек — это уже сломанный человек. Предаст, продаст. Да и просто случись, не дай бог, какое разбирательство, того, что всплыло сегодня, хорошему следаку окажется вполне достаточно, чтобы раскрутить дело на ба-альшой показательный процесс.

Спасти, что ли, этого Гранта? Все ж таки больше всех этих Суконцевых на человека похож. Все на самом себе вин меньше будет. И тут же он отогнал эту романтическую мысль как глупую и совершенно несвоевременную. Правильно русский человек сформулировал: своя рубашка ближе к телу.

И пошли вы все к такой-то матери.

22

Суконцев, малость озадаченный той легкостью, с которой Гуськов сдал своего любимца Гранта, конечно, не знал, что на решение Владимира Андреевича самым бесповоротным образом повлияло его утреннее общение с чернявой Нюсей — Анной Викторовной Лазуткиной, числящейся в министерстве офицером для особых поручений при приемной министра.

Если Грант, как считал Гуськов, был его созданием, то эту маленькую целеустремленную сучку он считал своим завоеванием, которым гордился не меньше.

Гебисты, умники с Лубянки, засунули Нюсю к ним в аппарат в начале девяностых, когда прокатилась мощная волна преобразований советских еще ведомств, волна упразднений, расформирований, переподчинений. Засунули ее, вчерашнюю выпускницу училища, на горячее дело: выискивать и вынюхивать у коллег из милиции компромат на милицейское руководство. И она, будучи бабенкой молодой, смазливой, решительной, отлично умеющей управлять своими эмоциями и мужиками, не стала ждать милости от природы. Где бы ни происходило ее очередное грехопадение за ради интереса дела — в кабинете ли жертвы, во время ли коллективного выезда за город, в чужой ли квартире, уступленной приятелем на несколько часов, — всегда через несколько дней на стол осчастливленного Нюсей коллеги ложились компрометирующие его (и ее) фотографии. Дальнейшее было делом техники. Нюся только не переставала брезгливо удивляться: здоровенные мужики, умеющие и преступников задерживать, и стрелять, и дать при случае в морду, пугались этих самых «ню» так, что жалко становилось смотреть.

Попался однажды на эту испытанную Нюсину уловку и Владимир Андреевич, но, к чести его, как бы совсем не огорчился, как бы даже одобрил: молодец, хватко работаешь. Так что какое-то время снабжал ее информацией аж сам Гуськов, что вообще-то его не устраивало. И, главное, не то было обидно, что он теперь работал на нее, а то, что она, стерва, больше его к своему телу не подпускала, как он ни подкатывался. Дескать, использовала я тебя — и больше ты мне ни на хрен не годишься. А жаль, понравилась она ему в деле. Но это все так, к слову, потому что он довольно быстро отыгрался за все унижения, настоящие и мнимые. Соплива была еще эта Нюська, чтобы с ним тягаться.

Он быстро просек, что она из любимой им породы — жадная, падкая на деньги, то есть самый правильный и естественный человек. Ну а где нормальному человеку эту свою слабость можно ублажить? Служа отечеству? Не смешите! Ведь это чудно даже вслух произносить — что такое их должностные оклады. И всегда-то этих денег было немного, а сейчас, по новым временам, и совсем тьфу, слезы! Взвесив все это, он и надоумил ее аккуратненько так, с умом: зачем, мол, вот так, очертя голову, сдавать правосудию коррумпированных офицеров МВД? Ну и что из того, что так положено! Свои же ведь ребята, никакие не враги. От хреновой жизни оступились, пошли не по самой прямой дорожке. Зачем таких судить-то? У него жена, дети, все жрать хотят, а его в тюрьму! Да кому от этого хорошо-то будет? А ведь вполне можно сделать и не так — не сажать, а просто заставить человека платить в казну. Уверяю тебя, никому от этого хуже не станет. Она поколебалась-поколебалась, поступилась, как водится, принципами, и согласилась. И приняла мзду, предложенную с его подачи одним коррупционером, — нечто вроде откупных от расследования. Хорошо взяла, жадно. Многовато, наверно, для начала-то — пять тысяч зеленых, но не отдавать же теперь! «Заглот у девки — просто щучий», — рассказывал потом Гуськов Суконцеву.

Впрочем, пять тысяч — это ведь тоже с подачи Гуськова. Тут у него насчет суммы все было точно рассчитано: мало давать — опасно; за что тогда и рисковать-то? — удивится клиент и отвалит. Очень много давать — и накладно, и напугать клиента можно: раз много денег, значит, много и опасности. А вот ни то ни се — в самый раз. Главное, ты его, того, кто тебе нужен, приучи только к деньгам — и все, амбец! Как только человек совести своей глаза закрыл — все, ты его с этой иглы уже не снимешь. А тут с Нюсей у него и еще один фокус был применен (а пусть знает, с кем за один стол играть села, а то ишь — много понимать о себе начала!). Фокус заключался в том, что «коррупционер», на которого Нюся как бы сама вышла, был человеком Владимира Андреевича, и деньги, эти самые пять тысяч, передал ей меченые — ну как делают, когда взяточников ловят. Вот тут-то она и залетела, чернявая. Да так, что либо в тюрьму садись, либо работай на него, на Гуськова. Она предпочла последнее и с тех пор исправно работает на него, генерал-лейтенанта Гуськова, и работает, надо сказать, отлично. Вон как ловко помогла недавно Гранту груз с таможни вытаскивать. Позвонила своему куратору в ФСБ, тот — на таможню, и все. Тут же задержание признали незаконным. Груз выпустили, да так спешно, что, кажется, никто его толком даже не досматривал! Мало того, уже после этого она ухитрилась подключить к делу Генпрокуратуру, в результате чего на таможне возник новый следователь. Да как ловко возник-то — Владимир Андреевич только руки потирал от удовольствия: новый следователь обвинил Лазуткину в том, что она и дело-то затеяла для того лишь, чтобы слупить с таможенников взятку! Умеет, умеет, когда надо, пользоваться и обаянием, и своими фээсбэшными корочками! Даже позавидуешь, с какой легкостью она изменила родному ведомству, едва поняв, что можно служить двум господам сразу и существовать безбедно. Она даже не считала, что совершает предательство, это был бизнес, не более того…

Иной раз она предупреждала милицейских генералов о готовящихся акциях, о проверках, иной раз, пользуясь своим доступом к закрытой информации, выводила их на очередной лакомый кусок — хорошо было и им, и ей.

Одно с ней было неудачно, считал Гуськов, — баба. А раз баба — все равно хоть раз, да проколется именно на своей, на бабьей сущности. Дошло до него краем, что вроде как влюблена была Нюся в Разумовского. Во всяком случае, неровно дышала, что, вообще-то, и до разговоров заметно было — каждый раз аж вздрагивала, как при ней заходила речь о Гранте.

Гуськов не ревновал, спаси бог, чего ревновать-то? Жена, что ли? Ну, переспали когда-то друг с другом, и дело с концом. Да и когда это было-то! Но тем не менее не упускал возможности поддразнить ее при случае:

— Дался тебе этот Грант! Я что — хуже, что ли? Вон, смотри! — И спокойно начинал расстегивать свои генеральские штаны. — Давай сравним.

— Дурак ты старый, — отмахивалась она, — хоть и генерал.

Никому бы другому не позволил так с собой говорить — а даме можно. Но если надо — не забывал, что он большой и грозный начальник. Мог и цыкнуть, мог при случае и завалить прямо на стол в кабинете. А не хрена, пусть не дразнит. А то все Грант да Грант…

И вот тут, днями, она попросила у него аудиенцию. Он прикинул, решил, что встретится, но встретится не в конторе, а на конспиративной квартире, специально оборудованной для приема агентов. На всякий случай. Не зря же говорится, что береженого и бог бережет.

Она опоздала, пришла возбужденная, запыхавшаяся.

— Я по поводу вашего любимца, по поводу Гранта, — объявила она чуть ли не сразу. В голосе такие обличительные нотки, такое напряжение, будто она застукала генерала, поймала его на чем-то нехорошем.

— Почему это он мой любимчик? — начал было привычно чесать зубы Гуськов. — Он разве не твой? Что такое случилось? Обидел он тебя, да? Так сейчас не советские времена, мы теперь любовными треугольниками не занимаемся. Это, знаешь, раньше…

— Да бросьте вы, Владимир Андреевич! — не на шутку разозлилась Нюся. — Вы же прекрасно понимаете, что из-за такой ерунды я бы вас тревожить не стала, сама бы как-нибудь со своим многоугольником разобралась…

— Ну хорошо, хорошо, — попытался успокоить ее Гуськов. — Давай в двух словах, что там у тебя.

— В двух словах? В двух словах вряд ли… Ну ладно… Я буквально вчера узнала, что Грант, то есть Разумовский, — он такой же агент ФСБ, как и я. Только я без легенды, у меня, так сказать, все наверху, все наружу, а его внедрили по самой настоящей легенде, как якобы уголовника, и он закрыт так глубоко, что даже вон и вы не догадываетесь…

— Это где же ты такое узнала? — посерьезнел, сразу обратившись во внимание, Гуськов.

— Подслушала вчера разговор в кабинете генерала Кузьмичева — это мой куратор, — пояснила она.

— Ничего не путаешь? — озабоченно спросил генерал.

— Да с какой стати!

— Откуда мне знать… Ты ж дама, а у вас, у баб, свои взгляды… на жизнь… на происходящее. Может, он тебе изменил, а ты уж и готова ему подлянку сделать… Ну это я к примеру…

Нюся вздрогнула.

— Опять вы за свое!.. А я вам даже больше заявлю: генерал Кузьмичев сказал кому-то, что очень рассчитывает на оперативный дневник агента Гранта. Вот получим, мол, его сегодня-завтра, и сразу все станет ясно. У Гранта глаз — ватерпас…

Гуськов задумался. Глубоко, крепко. Если Грант — действительно давно внедренный к ним агент, то он и о нем, и о Суконцеве, и даже о самом министре, который им, Гуськову и Суконцеву, покровительствует, знает столько, что мало не покажется. Как раз столько, чтобы раздуть огромнейший скандал и министра скинуть, о чем на Лубянке давно уже мечтают… Впрочем, если Грант — «двустволка», двурушник — что же он раньше-то себя в таком качестве не проявил? Что же он этот дневник для себя писал, что ли?

— Ой, что-то мне не верится, — пробормотал он, пройдясь из угла в угол. — Чего ж он раньше-то дневник этот твоему генералу не показывал?

— Они говорят что-то вроде того, что он, мол, типа законсервирован был, ну Грант-то. А теперь ему вроде грозит какая-то опасность и он побежал за помощью в ФСБ…

— Типа, типа, — передразнил Гуськов. — Что-то ты мне, девка, горбатого лепишь. Как, говоришь, фамилия генерала?

— Какого? Куратора моего? Кузьмичев.

— Может, и не врешь, — задумчиво сказал Гуськов. — Хотя никак не пойму — ты обо мне печешься или еще с чего задергалась?

— Как «с чего»! А если про меня тоже в этом гребаном дневнике есть?! Это ж значит, меня посадят! Прямо сразу! А я из-за такого дерьма не только сидеть не хочу, я даже копейкой не хочу поступиться, понимаете? Я хочу, чтобы все осталось как есть, меня это вполне устраивает!

— Ладно, понял я тебя… Главное сейчас для нас с тобой, да и для всех — придумать, как этот нежданный удар нейтрализовать, согласна? Ах, Грант, собачий ты сын! А я-то с ним, блин, чуть ли не как с братом…

Нюся криво усмехнулась.

— Вот и я тоже… как с братом… А он, подлая душа, на соплячке жениться собрался!

— А! Ну тогда все ясно. Короче. Значит, ты сама смотри за ним в оба. Будь на стреме, поняла? Чуть чего проклюнется, на твой взгляд, опасное — сразу звони мне. Это одно. А дальше я думаю так: обыск на квартире я ему устрою без проблем. «Маски-шоу» в этом его «Милорде» — тоже. Пусть ребята все там прошерстят как следует.

— А как насчет него самого? Мочить не будете?

— Экая ты дуреха! — мягко сказал генерал, проведя ладонью по спине и задержав руку на ее ягодице. — Кто ж такие вопросы задает, дурочка! Примем меры, примем.

— Очень надеюсь! — фыркнула Нюся, безуспешно пытаясь выскользнуть из-под его настойчивой руки.

 

Часть вторая

1

Денис Грязнов.

То утро начиналось в офисе нашей родной «Глории» как обычно. Я торчал с умным видом на своем рабочем месте, у себя в кабинете. Сева Голованов, Кротов и Филя Агеев, основная наша ударная сила, курили на лестнице, трепались. Один только Макс был по-настоящему занят делом: неутомимо выколачивал из своей могучей компьютерной техники какую-то подноготную правду, но и это, похоже, делалось им для себя — дверь компьютерной была нараспашку, что вообще-то случалось очень редко. Взъерошенный Макс то и дело возникал на пороге, смотрел на меня бессмысленными глазами, бросал какую-нибудь неожиданную хреновину, вроде: «Представляешь, у китайцев фиолетовый цвет означает сомнение», — и снова исчезал, едва заслышав, как заскрежетал дисковод, вошедший в соприкосновение с прилетевшей из всемирной сети информацией.

У нас было затишье — такое иногда случалось, поэтому я даже обрадовался, когда услышал в нашей прихожей какие-то голоса. Все же есть справедливость на свете: то было пусто, а то сразу несколько клиентов. Голоса были главным образом женские, отчего даже Макс, выскочивший в очередной раз, чтобы поделиться отловленной им премудростью, на какое-то мгновение прервался, посмотрев в сторону входной двери, а я встал, чтобы встретить долгожданных посетителей, прихватив при этом со стола какую-то папку — для солидности.

Впрочем, как оказалось, радость моя была несколько преждевременной: клиент у нас оказался один, хотя, что называется, представлен был сразу в трех лицах. Лицах трех довольно милых дамочек, нерешительно застывших на пороге нашего роскошного холла. Так уж устроено давно арендуемое нами помещение — с просторной лестничной площадки, чуть ли не прямо с улицы, сначала попадаешь в эту просторную проходную зальцу с пальмами, креслами для посетителей, диваном, журнальными столиками. А уж потом, если такая необходимость не отпадает на первых же минутах, можно попасть и куда-то еще, например в мой кабинет или комнату оперативников.

— Здравствуйте, — сказала одна из дамочек, оказавшаяся чуть побойчее двух других, а может, и не чуть — была она вся яркая, броская, ужасно похожая на очень известную поп-звезду Долли Ласарину, и оттого, наверно, казалась чрезвычайно уверенной в себе — так сказать, имидж обязывал. — Вы кто? — строго спросила она зачем-то увязавшегося за мной Макса, хотя по идее это бы мы с ним должны были задать ей этот самый вопрос.

Наш знаменитый бородач немного ошалел от такого бесцеремонного напора — обычно те, кто к нам обращается, тихи и вежливы и ни на минуту не забывают о том, что они — просители, а мы — вроде как их благодетели.

— Я? — переспросил Макс так недоуменно, будто и впрямь забыл, кто он такой. — Я сотрудник агентства.

Вобще-то Максов видок действовал впечатляюще на любого нового человека — густая, до самых глаз бородища, как у какого-нибудь Карабаса-Барабаса, такая же нечесаная, как и голова, и огромные мудрые глаза. Сейчас же, когда я невольно посмотрел на него взором наших посетительниц, он в своей растерянности почему-то показался мне похожим на деревенского дедка, какого-нибудь пасечника, во сне свалившегося с сеновала — только что соломы не хватало в его спутанных патлах.

Бойкая, та, что спрашивала, повернулась к товаркам:

— Ну и чего мы сюда приперлись-то? Шарашкина контора, и ничего больше. Ну вы посмотрите, — бесцеремонно показала она на толстого нечесаного Макса, — ну какой из него сыщик. Пошли отсюда, девки, поищем что-нибудь посерьезнее.

— А что вам, собственно, надо, — пришел наконец в себя обиженный Макс и повернулся за поддержкой ко мне.

Я шагнул вперед, и взгляды дамочек дружно обратились на меня.

— Совсем другое дело, — буркнула бойкая. — Мы пришли, чтобы сделать заказ, или как там у вас это называется. Нам надо, чтобы кто-то расследовал убийство человека!

— Так бы сразу и сказали, — с гримасой заметил Макс, переставая вообще замечать посетительниц, — дескать, к тебе, шеф, пришли, ты и разбирайся.

Я пригласил клиенток сесть на диван, за один из столиков, что побольше, и, словно с трудом отрываясь от своей никчемной папки с какими-то третьестепенными счетами — пусть видят дамочки, что мы вообще не едим, не спим, а только с утра до вечера распутываем преступления, — торжественно представился:

— Директор детективно-охранного агентства «Глория» Грязнов Денис Андреевич. Располагайтесь, пожалуйста. — Я стоял у дивана как джентльмен и гостеприимный хозяин, ожидая, когда они наконец рассядутся.

— Вы уверены, что справитесь, молодой человек? — заносчиво спросила бойкая, не торопясь оккупировать диван. — У нас, между прочим, дело очень серьезное… Возможно, даже речь идет об этом… о предумышленном убийстве…

— Я весь внимание, — буркнул я вместо ответа на ее идиотский вопрос. И, не дожидаясь, когда они сядут, сам опустился в кресло.

Теперь я мог видеть их всех троих, и от этого зрелища мне почему-то стало весело. Вернее, не почему-то, а оттого, что я сразу вспомнил своего взводного. «Ну, салаги, как у вас жизнь по части женской-то нации?» — ехидно спрашивал он каждый раз у тех, кто возвращался из увольнения. Не без его влияния у меня (да и не только у меня) сложились свои принципы оценки лиц женского пола. В результате я и до сих пор первым делом прикидывал: женился бы я на этой особе или нет. Такой вот у меня был критерий.

К примеру, на «певице», которая вошла первой, я бы жениться ни за что не стал, это однозначно. Как учил нас тот же взводный: «Жена — это тыл, братцы. А слабый тыл — чистая погибель для солдата!» Между прочим, взводный знал, о чем говорил, недаром он был женат на самой знаменитой гарнизонной красавице…

Вторая посетительница была просто не в моем вкусе — небольшого росточка, по-спортивному сбитая, она производила впечатление человека очень целеустремленного и даже сильного. Впрочем, сейчас она молча сверкала по сторонам карими глазами, и видно было, что она постоянно что-то «наматывает на ус», берет на заметку. А вот третья… На третьей я как раз вполне мог бы жениться, если бы этот вопрос встал на повестку дня. Она была очень молода — уж дамой-то ее язык бы назвать не повернулся, и вся какая-то очень естественная — почти ненакрашенная, очень симпатичная, очень русская — этакая сестрица Аленушка, определил я для себя. И еще подумал о несколько странном ощущении: при виде ее хотелось тут же кинуться, чтобы либо помочь ей, либо защитить от недоброты реального мира…

— Нет, но все-таки… — стояла на своем «певица». — У вас есть хоть какое-то документальное подтверждение вашего м-м… профессионализма?..

— Вам что, бумажка нужна или сыщик? — немного рассвирепел я, уловив при этом в глазах «певицы» явную издевку. Но чернявая тут же дернула ее за рукав.

— Ладно тебе, Дарья, кончай выпендриваться! Давай лучше по делу.

«Певица» бросила на нее тот же презрительный взгляд, что достался на мою долю, и сказала, демонстративно не глядя на меня:

— Могли бы, между прочим, предложить даме сесть.

Уела, барыня! А то я ей не предлагал!

— Mea culpa, — как бы возвращая ей издевку, пробормотал я. — Что по-латыни означает: моя вина… — Честно говоря, я рассчитывал, что «певица» с ее-то напором прекрасно усядется и сама, так что, увы, шлея уже попала мне под хвост.

— Ах, пардон! — ляпнул я. — А мне показалось, что вы собираетесь уходить, раз никто не предъявил вам письменных свидетельств… Садитесь, садитесь, пожалуйста.

«Певица» презрительно фыркнула:

— Надо же! Еще и остряк!

Я нисколько не удивился бы, почувствовав, что от нее пахнет вином, вчерашней гулянкой. Я принюхался, благо сидела она ко мне ближе всех. Нет, вином от нее не пахло — только какой-то пряной косметикой. Но все равно жениться бы я на ней не стал ни за какие коврижки. Я даже пожалел, что «сестрица Аленушка», которая мне как раз понравилась, сидит почему-то от меня дальше всех. Интересно, чем она пахнет? Чистым девичьим телом? Хорошим мылом? Да, именно мылом или шампунем, больше от нее ничем не должно было пахнуть, все-таки из сказки девушка…

Суть дела мне излагала почему-то не самая бойкая, а чернявая, которую подруги в процессе разговора именовали то Нюрой, а то и вовсе Нюсей.

— Понимаете, Денис Андреевич, — сказала чернявая, — мы действительно пришли к вам по очень, очень серьезному делу, как уже сказала наша подруга.

— Нисколько не сомневаюсь, — ввернул я, за что тут же и вполне справедливо схлопотал от «певицы».

— А вы все же послушайте, послушайте, — довольно сурово оборвала она, и я подумал, что действительно веду себя несолидно. Раз дамочки пришли, да еще втроем, значит, действительно что-то взволновало их не на шутку!..

— Понимаете, дело в том, что погиб наш хороший знакомый, дорогой всем нам человек, Игорь Кириллович Разумовский. Вы, может, даже читали в газетах о его гибели, это случилось буквально на днях… Если читали — сразу вспомните. Игорь Кириллович был известный бизнесмен. Так вот, у Игоря Кирилловича было довольно необычное хобби — прыжки с парашютом.

— Действительно необычное хобби, — снова не удержался я.

— Это у него от армии, — впервые открыла рот «сестрица Аленушка» и быстро посмотрела на товарок. Чернявая даже подождала немного, не скажет ли «Аленушка» что-нибудь еще, и продолжила:

— Да, от армии. Он когда-то служил в спецназе, так что у него даже значок был — за двести прыжков. Ну такой, знаете, с висюлькой…

Я кивнул — знаю, мол.

— Двести с лишним прыжков! А тут поехал на учебный аэродром под Серпуховом… Теперь все приличные люди авиаспортом занимаются — Якубович, Пельш, другие ведущие, ну потом еще этот… ну в кино все время снимается…

— Хорошо, хорошо, — остановил я ее мучения, — я понял. Итак, поехал ваш знакомый на аэродром и что? Что было дальше, на аэродроме?

— А не раскрылся, видите ли, парашют! — громко сказала вместо чернявой «певица» и с силой хлопнула себя по коленям — похоже, подмывало высказаться покруче, но сдержалась. — Это ж смеху подобно! Эти, на аэродроме, корреспонденту заявили: несчастный случай. Вот скажите, вы поверите? Прыгал, прыгал человек — и в Афгане, и в Чечне, и так просто… а тут нате вам! Сволочи!

— Ну почему же сволочи? — Я действительно не понимал ее возмущения. — Что, по-вашему, не могло быть несчастного случая? Ведь в жизни этого сколько угодно: до поры до времени все было нормально, а тут вдруг бац! Не зря же говорится: кому что на роду написано…

Дамы разочарованно переглянулись между собой.

— Да ни один нормальный человек, который знал Гарика, в такое не поверит! — убежденно воскликнула «певица».

— Послушайте, — снова включилась чернявая, успокаивающе кладя руку ей на колено, — мы именно поэтому к вам и решили прийти, что слишком многое здесь вызывает недоверие. Нам объяснили: смерть произошла в результате того, что не раскрылся парашют. Дело было заведено по факту смерти. Ну вроде бы все понятно: погиб человек, надо хотя бы разобраться. Однако проходит еще несколько дней — один или два, уже не помню, и следователь, ни во что больше не вникая, называет все происшествие, как вы сразу и предположили, несчастным случаем. Все. Дело тут же закрывают в связи с отсутствием события преступления. Но что это такое — несчастный случай в результате нераскрытия парашюта? Это что? Неумелые действия прыгуна? Чья-то халатность при укладке и проверке парашюта? Чьи-то злонамеренные действия? Я в этом ничего не понимаю, но говорят, что, если повредить вытяжной тросик или шнур, парашют может и не раскрыться… А что в реальности установило следствие? Да ничего! Дело открыли и тут же закрыли — так сказать, за очевидностью. И, заметьте, никаких экспертиз, никакой отработки других версий. Больше того, Игоря похоронили спешно, в закрытом гробу, никому из нас даже не дали взглянуть на него при прощании… — На глазах ее показались слезы.

— А в милицию вы обращались? — спросил я уныло. Унылость была вызвана тем, что дело, и на мой взгляд, было очевидно, а стало быть, пока возможности заработка для нас, для «Глории», я здесь не видел. А деньги нам нужны были позарез в течение ближайшей недели — нам предстояли арендные платежи. И поскольку столичная мэрия уже второй раз в этом году поднимала арендную плату, мы автоматически становились банкротами. И вообще, зря я терял с ними время. Какие-то истеричные дамочки, может быть, даже просто любовницы, которым ничего не обломилось при распределении наследства. Этой вот «певице» с голыми плечами наверняка «папик» нужен, какой-нибудь содержатель… Да подобные бабенки такого могут наворотить на пустом месте — и не рад будешь!

— Вот вы спросили насчет милиции, — сказала чернявая Нюся. — Мы обратились, все как положено. А они нам говорят: чего вы, собственно, не в свое дело лезете, если вы ему, покойнику, вообще никто. Мы, говорят, уже все расследовали, произошел несчастный случай. Что вам еще надо? Не мешайте-ка вы людям работать!

— Простите, — остановил я чернявую, — а действительно, кто вы погибшему гражданину?

Повисла какая-то тяжкая пауза, которая мне сильно не понравилась, — похоже, с дамами действительно все так и было, как я предположил.

— Господи, да какое это имеет значение! — с ходу завелась «певица». — Я — старая знакомая погибшего. Это, — она показала на чернявую, — его партнер по бизнесу. А это… — Она состроила какую-то забавную гримасу и посмотрела в сторону «Аленушки».

Заметно было, как «Аленушка» почему-то напряглась, и вообще похоже было, что она с чем-то категорически не согласна. Она сжала губы, отчего лицо ее сразу стало решительным, совсем не тем лицом, на котором только что была написана просьба о помощи.

«Э, да она с характером, — одобрительно подумал я про себя. — Вот решишь, что ангел, женишься на такой, а потом всю жизнь будешь жалеть. Надо же, как обманчива внешность!»

— Позвольте мне, — сказала вдруг «Аленушка», обратившись неизвестно к кому. — Понимаете… Игорь Кириллович — он… ну как бы это сказать…

— А вы, простите, все же кто ему? — спросил я у нее.

— Я? Жена! — прямо, с каким-то даже вызовом, не глядя на спутниц, сказала она. И тут же поправилась немного смущенно, как мне показалось: — Невеста…

— Нет, но какое это все в конце концов имеет значение! — снова возмутилась «певица». — Человека убили, милиция этот факт старается почему-то замять… Не знаю, чтобы не портить отчетность, или, может, чтобы скрыть свою причастность, или увести от ответственности кого-то своего, мало ли! А когда мы, женщины, которые были ему небезразличны, пытаемся привлечь вас, чтобы с вашей помощью установить истину, может быть, даже наказать виновных, вы — вроде бы специалист — не хотите даже толком вникнуть в то, что мы вам говорим. — И закончила совершенно как-то несуразно: — А невест… Невест у Игорька было-перебыло…

«Аленушка» бросила на нее такой затравленный взгляд, что даже мне стало малость нехорошо. Но «певица» этого взгляда словно бы и не заметила, и «Аленушка» замкнулась в себе, снова поджав обиженные губы. И как это я, стреляный воробей, поначалу решил, что на ней можно жениться! Да знаю, знаю я этот тип девиц. Они сплошь и рядом страдают принципиальной честностью: говорят в глаза самую неприятную правду-матку, не думая о том, что причиняют кому-то боль; самый невинный обман оборачивается для них трагедией шекспировских масштабов. Словом, скромница-скромница, а жизнь и себе, и всем, кто рядом, может испортить так, что до самой смерти будешь переживать, зачем ты так поздно ее раскусил…

— Слушайте! — снова решительно взяла вожжи в свои руки чернявая — Мы вам хорошо заплатим! Лена, скажи! — напористо обратилась она к «Аленушке», и та откликнулась, из чего я с удивлением сделал вывод, что ее, оказывается, действительно звали Леной!

— Да-да, — торопливо подтвердила она. — Я хотела сказать, что Игорь Кириллович, он как бы предчувствовал подобную ситуацию и оставил специальную сумму, довольно приличную, в американских долларах. Я об этом узнала уже после его гибели из записки, которую нашла, когда разбиралась с оставшимися после него на работе вещами. Хотите верьте, хотите нет, но я считаю, он предчувствовал то, что с ним должно случиться. Это прямо как мистика какая-то…

— Можно посмотреть на эту записку?

— Да, конечно. Она у меня даже с собой… Вот, пожалуйста.

Я развернул записку. Почерк спокойный — видимо, писал ее автор действительно загодя, в полной безопасности. Я прочел: «Леночка, любимая! Мне не хотелось бы говорить этих слов, которыми я тебе и так уже надоел, да и вообще — любые предсказания, они словно бы накликают беду, но если со мной случится что-то плохое, распорядись деньгами, что лежат в белом конверте в моем сейфе, по своему усмотрению. То есть ты конечно же можешь взять их себе, но я бы очень хотел, чтобы все они или какая-то их часть были потрачены на установление виновников того, что произойдет со мной…» Дата. Подпись.

— Судя по дате, письмо написано не просто загодя, а почти за месяц до злополучного прыжка вашего… м-м… жениха, так?

— Совершенно верно, — подтвердила вместо «Аленушки» чернявая Нюся. — Игорь, очевидно, чувствовал, что за ним охотятся, следят… Я думаю так: кто теперь захапает его фирму, его магазины, наверняка тот и будет, кто его заказал…

Если быть честным, добили меня все же не доводы дамочек. Хотя, наверно, были среди них и те, что могли бы убедить, если бы… если бы мне стали ясны мотивы их хлопот. Добило меня это вот письмо погибшего. И даже не его мистика, не то, что Разумовский заранее знал о своей смерти (что, согласитесь, тоже не может не наводить на размышления), а тот факт, что он завещал заплатить за это расследование приличную сумму. А почему бы, собственно, нам не провести это расследование? Тем более что в этом деле, кажется, есть загадки, на которые никак нельзя закрывать глаза. Тем более что это хорошо оплачивается…

На скорую руку я вытащил из дамочек необходимые данные на погибшего: как зовут, место рождения, записал, где и при каких обстоятельствах произошло трагическое происшествие. Я собирал эти подробности как милицейский следователь и даже подумал, что мне никто не запрещал обратиться за помощью в милицию, хотя, если верить заявительницам, толку от этого обращения не будет никакого. Можно было, конечно, торкнуться на Петровку, в МУР, но родного дядьку, хозяина этого известного всей стране учреждения генерал-майора милиции Грязнова Вячеслава Ивановича, я решил на крайний случай оставить про запас. Не все же время дергать человека по мелочам, надо и совесть иметь…

Напоследок я попросил у посетительниц фотографию погибшего. Дамы с какой-то непонятной мне ревностью посмотрели друг на друга, а потом каждая полезла в свой укромный схрон.

Разбойница вытащила из сумочки кошелек, в клапан которого с внутренней стороны была вставлена игривая фотография: она сама в весьма рискованном купальнике, а на голом плече у нее — голова мужчины с властными правильными чертами энергичного лица. Вот он какой, этот самый владелец магазинов «Милорд», ничего удивительного, что и после смерти его оплакивает целый курятник, этакий хор плакальщиц.

У «сестрицы Аленушки» фотография нашлась довольно большая, на ней у Игоря Кирилловича было сугубо официальное выражение лица — видимо, снимался по какой-то производственной необходимости. У чернявой была маленькая, на паспорт, фотография, спрятанная под обложкой записной книжки. Эта, вероятно, была замужем и спрятала фотку любимого человека так, как если бы прятала от мужа…

Чтобы дамы сразу поняли, что мы тут не лаптем щи хлебаем, я прямо при них дал Максу задание: найти в его огромном досье все относящееся к Игорю Кирилловичу Разумовскому, генеральному директору торговой фирмы «Милорд», известному бизнесмену, владельцу и совладельцу нескольких мощных предприятий самого разного профиля.

Короче говоря, дело неожиданно для меня вдруг как бы само собой пошло, стало даже обретать какие-то реальные очертания, да так шустро, что у меня в голове тут же начал созревать общий план расследования.

— Давайте сделаем так, — предложил я. — Сейчас я позову своих лучших сыщиков, мы все сядем порознь, и каждая из вас расскажет о своих подозрениях, о том, почему она думает, что Игоря Кирилловича убили.

— А зачем порознь? — подозрительно спросила «певица».

— Ну чтобы вы не мешали друг другу, чтобы каждая говорила то, что думает… Чтобы, наконец, получилось быстрее.

— Это правильно, — сказала чернявая.

— Ну и я согласна, — подала голос «певица». — Только вот что… У вас тут курят, нет?

Можно было, конечно, разрешить дамам покурить и здесь, но уж очень все в «Глории», включая самых заядлых курильщиков, не любили сидеть в табачном чаду.

— Ну вообще-то у нас курилка при входе, — начал было я, — но для вас…

— Все понятно! — решительно сказала Долли, вставая. — Не хотите дамам приятное сделать!

— Ладно, не полезем же мы в чужой монастырь со своим уставом! — остановила ее Нюся, вставая тоже. — А ты чего вскочила? — заметила она «Аленушке». — Ты ж не куришь!

— А я за компанию, — усмехнулась «Аленушка».

Галантно решив показать посетительницам, где находится место для курения, уже у входных дверей, не думая ни о чем дурном, лишь как бы невольно ускоряя процесс их исхода, я легко коснулся талии последней в этом шествии — ею была «певица». Та, видимо привычная к грубоватым мужским приставаниям, гневно обернулась:

— Но-но, гражданин начальник! Только без рук!

Я, естественно, отдернул руку — у меня и в мыслях не было ничего такого.

Чернявая, мгновенно оценив ситуацию, ехидно засмеялась, сказав что-то не вполне мне понятное:

— Звезда ты, Дашка, или не звезда? Простые люди к тебе тянутся, а ты бука букой! Эх, Долли, Доли, не понимаешь ты своего счастья! — И как своему, лукаво подмигнула мне: — Правда, Денис Андреевич?

— Не знаю даже, что и сказать — вот до чего вы меня смутили, девушки!

— Ладно прибедняться-то! — сказала разбойница, которую чернявая назвала Долли, и, не обращая никакого внимания на дружно двинувшихся нам навстречу, в офис, моих обкурившихся главных оперативников, довольно фамильярно взяла меня за лацканы, словно собиралась притянуть к себе для поцелуя, и, горячо дыша мне в лицо, пообещала: — Сделайте то, о чем мы вас просим, Денис, и вы увидите, мы умеем быть благодарными.

«Цирк, да и только!» — покраснев, подумал я, наблюдая, с каким изумлением воззрились на меня, стойкого руководителя фирмы, ее лучшие сотрудники.

Филя в нетерпении ждал моего возвращения в офис.

— Слушай, а чего это ты с этой, с Долли Ласариной обнимался?

Я малость опешил:

— Да брось ты, это не она! Просто какая-то похожая шалава, заказчица.

— Дак она шалава и есть, это ж всем известно! — подключился и Сева. — Она это, Денис! Понравился ты ей, наверно, видишь, клинья под тебя бьет. Неужели упустишь такой случай? Ты уж, командир, не посрами родную «Глорию», не ударь в грязь лицом.

— Да пошел ты к черту! — не выдержал я. — Взрослый мужик, а на уме какая-то фигня!.. Вот за это, за то, что ты, Сева, проявляешь к начальству такое неуважение, тебе и придется работать по заявлению этой самой твоей Долли. Глядишь, она и на тебя глаз положит. Понял?

— Пока нет, — засмеялся Сева, — только почему она моя-то? На меня она глаз то ли положит, то ли нет, а на тебя-то уже положила!

Вот такая, братцы, у нас в «Глории» веселенькая атмосфера. Просто не сыщики, а студенты перед сессией.

— Ну раз уж у тебя такая к ней слабость, тебе с ней и толковать, с этой звездой. — Я на скорую руку посвятил мужиков в свою затею: — Значит, так, джентльмены! Сейчас разговариваем с каждой порознь и выявляем в первом приближении все, что может навести на соображения о причинах этого убийства. Если это убийство, конечно, о чем после разговора мы будем знать достоверно… Алексей Петрович, вы беседуете с чернявой, пардон, — я заглянул в блокнот, — с Анной Викторовной. Ты, Филя, и ты, Сева, как я уже сказал… с Дарьей Валентиновной. Ну а я сам — с Еленой Романовной.

— Хитрый, — сказал Сева. — Себе помоложе выбрал.

— Ну, знаешь! Брось завидовать. Хотел звезду — получай звезду!

Когда все кончилось и мы, спровадив наших необычных посетительниц, смогли наконец прийти в себя, я спросил мужиков:

— Ну и что вы обо всем этом думаете?

— А чего тут думать? — легкомысленно бросил Сева Голованов. — Взбесившиеся бабенки, и все дела. Никогда, честно говоря, такого полоумного гарема не видел. И ведь, кажется, должны были бы перегрызться, а они вон вроде как подружки.

— Да, — сказал я. — Аномалия.

— Да какая там аномалия! — не согласился Филя Агеев. — Просто никак не свыкнутся с мыслью, что хахаля больше нет. Или как это там теперь называется? Папик?

— Страшное дело, что с народом творится, — задумчиво поддержал меня Алексей Петрович. — Этакие новые русские женского пола. Видите ли, поверили, что и впрямь можно все купить, и даже саму смерть попробовать переиграть — были б только деньги…

— А что? Почему бы и нет? — воодушевился Сева. — Не вижу причин отказываться от этого дела. Наша главная задача что? Наша главная задача — молотьба и хлебосдача! Вроде бы все это ерунда, а вроде бы и нет, если подумать хотя бы над тем, с чего это наша доблестная и неспешная милиция так поторопилась прикрыть это дело. Ведь всего несколько дней прошло, еще поди и всех обстоятельств толком прояснить не успели! Нет, тут, наверно, все же что-то есть перспективное!

Он иногда бывает очень логичен и убедителен, наш Всеволод Михайлович Голованов, бывший майор и бывший разведчик, о чем свидетельствовал одобрительный гул. Похоже, Сева выразил общее настроение.

— Как бы то ни было, мужики, аванс-то вот он! — Я поднял вверх хорошую пачку зеленых американских денег. — Ну что, мозговой штурм или как?

Теперь, когда мы были близки к консенсусу, как говаривал один товарищ, первым нашим побуждением было сесть в кружок и пересказать друг другу то, что удалось выяснить каждому по отдельности. Мы были готовы обсудить проблему со всех сторон. Такая у нас в «Глории» сложилась традиция.

Начался этот обмен информацией, естественно, с меня:

— Итак, что я теперь, братцы, знаю со слов Елены Романовны? Погибший был бизнесменом, человеком очень богатым, владельцем сети магазинов и прочего разнообразного имущества, а также человеком с очень разнообразными связями. В последнее время у него возникали некие конфликты, связанные с его бизнесом. В частности, Елена Романовна поведала о сравнительно недавнем конфликте на таможне, об аресте партии пришедшего в адрес Разумовского товара. Арест, по ее предположению, был произведен из-за конкурентной борьбы с фирмой некоего Анатолия Суконцева. Кроме того, в этом инциденте, как Елене Романовне показалось, были даже задействованы какие-то уголовные элементы. Она даже утверждает, что один из этих уголовников носит кличку Кент, которая, как вы понимаете, нам пока ничего не говорит. Помимо всего прочего она вскользь упомянула о существовании некоего дневника, в котором погибший фиксировал основные события своей жизни. Думает, что дневник мог бы пролить какой-то свет на случившееся, но не уверена, что может предоставить его нам — покойный несколько раз просил ее «в случае чего» отослать эти записи в ФСБ. Ну это мы еще с ней поработаем…

— Моя «звезда» знает гораздо меньше, — подхватил у меня эстафету Сева. — Она действительно «звезда», то есть больше занята собой, чем окружающим миром. — Сева с легкой обидой фыркнул. — Естественно, ее рассказ подтверждает, что этот Игорь Кириллович был очень большой человек.

— Обижена она на него, — заметил Филя. — Вроде бы собирался на ней жениться, а сам… Одно слово — поматросил и бросил.

— Это как же он ее матросил-то? — с чего-то вдруг заинтересовался Макс. — Вроде девушка не первой молодости и не самая застенчивая…

— Ишь ты! Слепой слепой, а все заметил, — засмеялся Сева. — Да вот так: водил ее на многие официальные мероприятия, знакомил с разными нужными ему людьми и всюду представлял не как знаменитую певицу, а как свою жену…

— А почему он должен был ее представлять как певицу? — не понял Макс.

— Да потому что она и есть знаменитая певица Долли Ласарина! — торжествующе воскликнул Филя.

— Я ж вам столько времени уже втолковываю, — немного даже рассердился Сева. — Дамочка она, сами видели, эффектная, видная, знаменитая, так что желающих с ней познакомиться было хоть отбавляй, и покойный Грант имел с этого свой интерес… В частности, однажды он, как бы хвастаясь ею, познакомил с ней начальника ГУБОПа, с которым, по ее утверждению, у Разумовского были потом какие-то особые отношения, как дружеские, так и деловые. — Заметив, как Макс иронически поднял брови, поспешил уточнить: — Да-да, именно деловые! Ласарина утверждает, что генерал Гуськов был чуть ли не тайным компаньоном погибшего по бизнесу…

— А вот ты его назвал Грантом, — неожиданно заметил Алексей Петрович Кротов. — Это как понять?

— Это?.. Ну не знаю. Она, Ласарина эта, говорит, что его так звали. Я спросил: это что — кличка, прозвище? Не знаю, говорит, наверно, кличка, но, видимо, чем-то дорогая ему самому — вроде бы даже фирму свою поначалу хотел так назвать, только не «Грант», а «Гранд», а потом подумал и назвал «Милорд» — это, мол, одно и то же. Короче, надо будет поковырять, кличка-то приметная, может, где и засвечена.

Кротов удовлетворенно кивнул. Однако сам говорить не спешил.

— Даже, мужики, и не знаю, как вам сказать, — начал наконец свой отчет и он. — Проверьте, хорошо ли сидите, а то не упасть бы! Скажу самое главное: эта самая Нюся, или Анна Викторовна, с которой я говорил, она, чтобы вы знали, офицер для особых поручений при министре внутренних дел. Погибшего Разумовского, или Гранта, знает очень давно. По ее словам, Грант когда-то был сотрудником КГБ, офицером спецназа, потом уволился. Она обещала всячески помогать нам, но у нее совершенно конкретный интерес: она, как и первая клиентка, считает, что после Разумовского остался дневник, содержащий чрезвычайно важные сведения о преступном мире, о коррумпированных чиновниках, о контактах самого Разумовского, то бишь Гранта, с высшим милицейским начальством. Она просит нас, если мы дневник этот найдем, немедленно уведомить ее, поскольку для руководства МВД такой документ должен представлять интерес чрезвычайнейший. Она гарантирует, что вся необходимая для нашего расследования информация, содержащаяся в этом документе, будет нам предоставлена. Между прочим, типичная для полиции и вообще спецслужб позиция: найди секретный материал, отдай, а потом, может быть, тебе обломятся какие-то крохи.

— Ага, — подхватил Сева. — Проходили. Отдай жену дяде, а сам того…

Как ни удивительно, вся эта история, начинавшаяся с не вполне серьезного явления трех дам, оборачивалась вполне серьезным делом. И когда мы все прочувствовали это, когда точно определили, кто чем занимается, наш мозговой штурм как-то сам собой завершился всегдашним полустуденческим балаганом: Севка балагурил, я отбрехивался, попутно уже прикидывая, как лучше развернуть дело.

Я почему-то жалел, что не знал, да и знать, конечно, не мог, что конкретно предшествовало этому необычному визиту. Ужасно меня занимало помимо всего прочего, как это они, такие разные, собрались вместе, почему выбрали именно наше агентство…

Словом, надо честно сознаться, сегодняшняя встреча произвела на меня впечатление: сразу три женщины, и все такие необычные. Будет грустно, если дело, на которое они нас подрядили, окажется зауряднее самого их визита.

Впрочем, те деньги, которые они посулили, компенсируют и это. Во всяком случае, аванс, который я убрал в свой сейф, позволял на это надеяться…

2

Тем же днем неудержимый Макс пустился по заданию Дениса в поиск. Он и так-то на свежего человека производил впечатление страшноватое, а уж когда начинал работать и забывал обо всем на свете, то вкупе со своей дикой бородой и отсутствующим, горящим взглядом становился похож и вовсе не то на сбежавшего из больницы психа, не то на только что вылезшего из своего дупла лешего.

Гоняя свою технику, он то крякал от удовлетворения, то гукал, как филин, то хохотал, то рвал на себе волосы, не замечая никого вокруг. Компьютер в эти экстатические минуты словно заменял ему все остальное: жену, детей, которых у него, впрочем, не было, удовольствия, раздражители — словом, чуть ли не саму жизнь. Но уж и полезный выход от такого полоумия следовал выдающийся. Мало того что Макс был гениальный хакер, у него была на плечах голова и какой-то врожденный талант на поиск — то, что у сыщиков называется нюхом. Уж если Макс брался что-нибудь искать или что-нибудь исследовать, можете быть уверены, он выскребал всю интересующую его информацию до донышка — тому, кто шел по Максову следу, редко светили открытия. Причем решения его были иной раз настолько неожиданными, что, казалось, нормальному человеку они просто не могли бы прийти в голову. Как хороший домушник знает, где чаще всего хозяева прячут деньги или ценности — в белье, в банках с крупой, в цветочных горшках, — так и Макс безошибочно угадывал, где может храниться тот или иной напрочь, казалось бы, похороненный документ. Например, однажды он нашел надежнейшим образом законспирировавшегося афериста, совершившего свое преступление в прошлом, по… трудовой книжке. Часто имея дело с самыми разными документами, он вывел для себя некий алгоритм. Где в бывшей Стране советов следует искать самые ранние документальные свидетельства о человеке, которые как бы сохраняются на всю жизнь? Метрика, приписное свидетельство, паспорт — все это не то. А вот трудовая книжка — свидетельство надежное и стабильное, как могильный памятник. Где именно делаются первые записи, когда человек впервые устраивается на работу, или поступает учиться, окончив среднюю школу, или возвращается из армии? В ней, в трудовой книжке, сопровождающей потом человека всю его жизнь, до выхода на пенсию. И те юношеские сведения так и хранятся в ней в самом первозданном, самом незамутненном виде. Вот так по совету Макса Грязнов-старший, дядя Дениса, и нашел Ицхака Боруховича Кацмана, который, двадцать пять лет скрываясь от преследования, стал постепенно, шаг за шагом Игорем Борисовичем Куницыным… Что и требовалось доказать.

Итак, крича, рыча и гукая, Макс прокачал информацию на погибшего бизнесмена Разумовского. А прокачав, присвистнул:

— Вообще-то, мужики, между нами, девочками, его очень даже было за что убивать. Для начала вы все-таки посмотрите, какие за ним бабки!

У погибшего была богатейшая фирма, о которой мы, собственно, уже знали. Но вот чего мы не знали, так это того, что фирме принадлежит несколько зданий в городе — как жилых, так и административных, что ей принадлежит огромная складская территория с подъездной веткой, огромными ангарами-хранилищами, с расположившимися в них же полулегальными производственными мощностями. И все это, заметьте, в черте города, в Черкизове! Он был владельцем, или совладельцем, многих мебельных производств или отдельных их цехов, у него были акции многих фирм, причем тут были и кондитерская «Большевичка», и водочный «Кристалл», и текстильная «Трехгорка», и не очень понятно чем занимающийся, но богатый «Видео-холдинг» — все больше предприятия, в которых недавно или сравнительно недавно происходил передел собственности, смена хозяев — зачастую с искусственным банкротством, с участием милицейского спецназа. И Макс, и сыщики «Глории» обратили на это внимание сразу же. Кроме того, у Разумовского был большой счет в одном из самых могучих столичных банков «Универ-групп» — счет личный, не «Милорда», а кроме того — валютный счет в одном из швейцарских банков, а также собственное автопредприятие, берущее подряды на перевозку грузов на большие расстояния, своя недвижимость на Кипре, свое охранное предприятие и так далее и тому подобное…

Самое интересное, что разыскал всю эту информацию наш счастливчик Макс не по линии налоговых служб, не через городские департаменты приватизации или управления фондом нежилых помещений, что было бы вполне логично, но почти безрезультатно. Он — хвала Максу! — нашел подробную опись имущества Разумовского, включая и его внушительный счет в «Суисс-банке», в базе одной из частных городских нотариальных контор. Как уж это пришло Максу в голову — один господь бог знает, но пришло совершенно правильно: похоже, положение Разумовского действительно было очень непростым, потому что покойный, понимая, что враги обложили его со всех сторон, и предвидя возможность трагического исхода, загодя составил завещание. Не рано, не поздно, как раз вовремя — как какой-нибудь западный миллионер. Он и был миллионер, только не западный, а наш, и уже одно это обстоятельство само по себе таило массу загадок и, естественно, отгадок тоже. Но этим глориевцам еще только предстояло заняться; сейчас же их до крайности заинтересовало завещание, оформленное на имя Извариной Елены Романовны, 1982 года рождения, проживающей по адресу…

— Интересно, — пробормотал себе под нос младший Грязнов, — кто такая эта самая Елена Романовна… Слушай, Алексей Петрович, — спросил он у Кротова, — как думаешь, мы с ней еще не пересекались? — И вдруг сообразил, хлопнул себя по лбу: — Да ведь это же, наверно, она, ну эта «сестрица Аленушка», которая к нам сюда приходила… Помнишь, она еще, кстати, сказала, что она — невеста Разумовского. Не просто же так, не с кондачка же она это ляпнула! Я думаю, Алексей Петрович, этой дамой хорошо бы заняться вам…

— Интересно, почему именно мне? — с некоторым удивлением спросил Кротов, хотя знал, что просто так Денис свои решения не принимает. Раз говорит — значит, есть у него какие-то существенные соображения. И они действительно у главы фирмы имелись.

— Во-первых, вы примерно того же возраста, что и ее погибший… м-м… жених. Во-вторых, мне кажется, вы на него чем-то похожи… внутренне…

— Ну спасибо за комплимент! — усмехнулся Алексей Петрович.

— Да нет, серьезно! Бывший военный, седина… Она вам доверится.

— Ага, — ни к селу ни к городу вставил Макс, — я бы доверился…

— А тебя никто не просит! — отрезал Денис. — Как бы то ни было, Алексей Петрович, вам легче, чем всем другим, будет найти к ней нужные подходы. Но главное — третье. Я думаю, раз там такие деньги, не исключено, что все может обернуться в любой момент какой-нибудь серьезной заварухой — тут нельзя исключать ни пальбу, ни похищения, ни пытки… А в таком раскладе и ваши бойцовские таланты, и ваши уникальные связи в ФСБ или МВД могут оказаться просто незаменимыми… Во всяком случае, они могут нам пригодиться, и даже очень.

— У меня встречное предложение, Денис. Все, что ты говоришь, в общем-то, резонно. Но может, мы выйдем покурим? А заодно обсудим кое-какие детали твоего плана…

Плана у Дениса никакого пока не было, но он понял, чего добивается Кротов: идея с «Аленушкой» ему не понравилась, но он не хочет обсуждать это при всех и ставить Дениса своим сопротивлением в неудобное положение. Ведь главе «Глории» придется либо настаивать на своем, чтобы не ронять собственное достоинство, либо же поступаться самолюбием, опять-таки в ущерб авторитету.

Они вышли на лестницу, и Денис закурил, а некурящий Кротов сказал с ходу, чтобы не затягивать этот неприятный, как ему казалось, для них обоих разговор.

— Извини меня, — сказал он, — но я полагаю, что заниматься описью имущества Разумовского может и кто-то другой… Нет-нет, пойми меня правильно, — заторопился он, заметив, что Денис собрался что-то возразить. — Если и правда начнется стрельба или, не дай бог, случится похищение, я готов подключиться без разговоров в любой момент, принять участие в любых оперативных действиях. Сейчас же позволь мне заняться тем, что я умею, может быть, лучше всего: позволь мне сделать кое-что, чтобы попробовать найти убийцу. Например, я считаю, что совершенно необходимо срочно съездить на аэродром, поговорить с очевидцами. Кстати, судя по тому, что местная прокуратура поспешила закрыть дело, то есть проявила какой-то свой интерес, эта затея с аэродромом тоже может оказаться весьма небезопасной.

— Наверно, вы правы, — легко согласился Денис. Он был человек разумный. — Вообще, похоже, с этим делом легко и просто никому не покажется. Если я, честно, поначалу думал, что все это какое-нибудь фуфло, то теперь я так вовсе не думаю. Мы еще и шагу не успели ступить, а уже с каждой минутой становится все горячее и горячее…

У Макса было чудовищное чутье, чудовищное. И когда это чутье влекло его куда-то так сильно, что он начинал копать всерьез, Макс становился похож на терьера, который схватил в норе лисицу и пытается ее выволочь на свет божий. Охотник видит только его репец, его напряженные задние лапы, слышит хрипы и визги, но точно знает: пес что-то ухватил и вот-вот вытащит наружу. Наш Макс в таких ситуациях не хрипел и не визжал, он как всегда то хрюкал от удовольствия, то хихикал, то гукал, как филин, — словом, давал волю, как он сам говорил, охотничьим инстинктам.

У него были свои представления о следствии, о том, что именно надлежит искать. Пользуясь тем, что на столичном Митинском рынке можно свободно купить базовые данные практически любой организации, а уж что касаемо архива, прошлого, то и подавно, он своевременно обзавелся целой коллекцией подобного рода дисков. Так что довольно быстро и без особого труда он выведал про гебешное прошлое Разумовского, узнал достоверно, что Разумовский в составе одной из спецгрупп КГБ действовал сначала в Афганистане, потом, в самом начале новой истории России, в Чечне… Словом, у него на руках было довольно четко обозначенное жизнеописание Разумовского вплоть до его увольнения из КГБ и включая его не очень долгую службу во Внешторге и его операции в бывших соцстранах. Здесь была и его давняя судимость. Обнаружив, чем дело кончилось — а кончилось оно, как известно, практически ничем, Макс почему-то объявил торжественно на всю контору:

— Не судите, да не судимы будете!

Что уж он там имел в виду — бог его знает, но когда он докладывал о результатах, мы все поняли, что Макс результатами неудовлетворен и продолжит свои изыскания во что бы то ни стало. Пока же нам надлежало довольствоваться тем, что он уже накопал. Ну и, понятное дело, мы конечно же взяли на заметку и колоритное прошлое нашего персонажа. И его очень странную судимость, когда дело, так бодро начатое двумя охранными ведомствами — ФСБ и МВД, как-то само собой ушло в песок, кончилось пшиком. Кстати, тут мы с Максом особо поломали голову и решили, что он поищет что-нибудь, связанное с кличкой Грант. Чем черт не шутит, когда имеешь дело с таким многогранным товарищем, как этот Разумовский? Ну и, конечно, несколько направлений поиска в связи со сделанным Максом форменным открытием — установлением подлинных размеров наследства покойного, о которых, вполне может быть, в таком полном объеме никто, кроме нас, не знал.

— Ты молоток, Макс! — одобрил его работу Денис. — Мы тобой восхищаемся. Таких гениев, как ты, нет и в самой Америке.

— Говно ваша Америка, — заносчиво сказал Макс.

Гений, гений, а любил, чтобы хвалили, как маленький. И Денис добавил:

— Погоди, погоди, я же не про то! То есть я, конечно, говорю, что ты, Макс, самый лучший. Но это еще не все… Ты, благодаря своим хакерским талантам, нас уже убедил, что эта смерть — не случайность, что Разумовского в принципе было за что убирать… Тут мы, безусловно, падаем в знак благодарности тебе в ножки и сразу же начинаем копать там, где ты нам показал. Но ты, по-моему, пока еще сделал не все, не произвел, так сказать, окончательную зачистку, понимаешь? Маленько недокопал.

— Что ты имеешь в виду конкретно? — не понял слегка обидевшийся Макс.

— Что я имею в виду? — повторил Денис. — Ну вот тебе пример. Рассказали же нам дамочки о скандале на таможне, помнишь? Сначала налоговики возбудили дело против этого Разумовского, даже следователя следственного комитета МВД уже назначили, и вдруг — бах! Следователя МВД по шапке, а на его место — следователь Генпрокуратуры. Да не абы как, а чтобы расследовать вымогательство взятки со стороны предыдущего следователя. Во какой поворот! И вот, естественно, встает вопрос: а что там за этой возней на самом-то деле? Была взятка? И вообще — из-за взятки ли ввязалась в это дело Генпрокуратура?

— Вообще-то что-то там такое было, — начал вспоминать Макс. — Что-то мелькало. Какая-то ошибка в интерполовской ориентировке, что ли… Вообще-то там искали контрабандный груз наркотиков, да, по-моему, не нашли. Ну и чтобы не показать, что наркотики упустили, решили возбудить дело по налоговой службе. Липа, конечно, все это, но Разумовский, если он к наркоте хоть каким-то боком причастен, вполне мог бы сильно загреметь. И лететь бы ему до самого низа, если бы не счастливое сочетание обстоятельств.

— И ты веришь в такие вот сочетания обстоятельств? Ну, брат, не ожидал. И это при твоей-то бороде!

— При чем тут моя борода?

— Борода, как известно, признак мудрости. Или зрелости. Ладно, замнем. Короче, я тебя очень прошу, Максик, пошарь получше по этому самому «Милорду», по последним двум годам. Может, все же найдешь документы, о которых ты говорил … Как ты сказал — мелькало что-то?.. А может, найдется что-нибудь поконкретней того, что ты рассказал?.. Понимаешь? Нам ведь пока совершенно неясны мотивы этого так хитро упрятанного убийства. Понимаешь? — еще раз спросил Денис.

— Куда уж понятнее, — буркнул все еще немного обиженный Макс.

Да он у нас всегда так: сначала обидится, если его чуток против шерсти погладишь, а потом кидается на дело с новой энергией и даже, можно сказать, злобой. В хорошем, конечно, смысле этого слова…

Ну вот, а мы, не дожидаясь, когда Макс произведет эту самую «зачистку», кинулись осваивать те его находки, которые уже бесспорно были у нас в руках. Мы же сыщики, знаете ли, а сыщики в чем-то сродни археологам: сняли один слой, нашли черепок, другой. А от чего черепки, что это был за предмет — фиг его знает, установить пока нельзя. То ли чайник, то ли ночная ваза. Чтобы установить, нужны еще обломки, то бишь черепки, а значит, нужно за первым слоем снять еще один, и все это аккуратненько, чтобы не повредить или, не дай бог, не потерять, а то и вообще не прозевать потенциальную находку в земле или куче другого мусора.

Такая вот у нас, сыщиков, извините, поэзия…

3

Вот уж сколько времени Алексей Петрович Кротов подвизается на ниве частного сыска, и подвизается, кажется, успешно, но каждый раз, начиная новое расследование, он испытывает какое-то внутреннее неудобство: все ему кажется, что в свое время, уйдя из армии, сменив, пусть и не от хорошей жизни, разведку на детективное агентство, он занялся не своим делом.

Его делом было — уйти от слежки, законспирироваться, если надо — передать сведения или найти способ получить их, если надо — вступить в схватку с противником — все равно, врукопашную ли, с использованием ли какого угодно оружия — нож, пистолет, вертолет, танк — все равно! А про автомобиль или автомат — и говорить нечего. Он знал, как не выдать тайну и как заставить говорить противника, знал восточные единоборства и радиосвязь, умел уходить от погони и догонять, не зная ни сна, ни отдыха, умел носить смокинг, курить сигары, соблазнять дам, да мало ли что он умел! И все это было ему теперь как бы и не нужно, словно вся предыдущая его жизнь пошла псу под хвост…

А впрочем, это у него всегда такое настроение, когда новое расследование только-только начинается. Все кажется каким-то мелким, антипатичным, каким-то неразрешимым ребусом, а главное — не знаешь, за что хвататься, с чего начинать. Прямо хоть бросай все и иди наниматься куда-нибудь в охрану или садись на пенсию (вот смеху-то!).

В этом смысле он иногда даже завидовал Денису. Вот ведь черт рыжий! Мальчишка по сравнению с ними со всеми, ничего еще толком в жизни не нюхал, а вот есть у него эта хватка, талант, если угодно: умеет угадать в самом сложном клубке проблем ту ниточку, за которую надо тянуть, чтобы в конце концов все начало распутываться… Главное — правильно сделать этот вот первый шаг, потом-то все покатится словно само собой, словно по рельсам, но поначалу…

Чтобы войти в рабочее состояние, он внимательно перечитал еще раз место в показаниях Елены Извариной, то есть «Аленушки», где говорилось о том, как покойный в последний раз попал на аэродром. Из текста получалось так: Разумовский, словно предвидя, что с ним должно произойти, поначалу от поездки отказывался и поехал в тот раз как бы случайно, за компанию.

— Но почему же он все-таки согласился поехать? — спросил у Извариной Денис.

— Не знаю, — ответила «Аленушка». — Сначала сказал, что, раз я отказалась с ним ехать, он тоже намерен просто побыть дома… Но тут ему позвонил один приятель из его аэродромной компании — Усатый… То есть это у него прозвище такое — Усатый… Хотя у него и правда усы. Да вы наверняка его знаете, он телеведущий. Позвонил: «Приезжай, без тебя компания не компания…» Ну Игорь и дрогнул…

Конечно, надо будет найти этого ведущего, поговорить с ним. Сомнительно, чтобы он сам напрямую был замешан в этом деле, а вот осуществлять волю какого-то заинтересованного лица — почему бы и нет? Но сначала все же аэродром. Прямо на месте порасспрашивать как следует о том, что произошло. У непосредственных очевидцев всегда всплывают в рассказах детали, прошедшие мимо внимания дознавателей.

Собираясь, он подумал, кого ему в этот раз лучше изобразить. Ну не журналистом же туда заявляться. Журналистов, «журналюг», во-первых, недолюбливают. А во-вторых, привечают тогда, когда хотят похвастаться. Пусть даже и бедой. Или когда хотят что-то изменить. А у них там чем хвастаться, что можно изменить? Да они небось досыта все настоялись на ушах, пока начальство и милиция разбирались что к чему. Так что журналист, лишний свидетель позора, им и задаром не нужен. Вряд ли нынче сослужат хорошую службу и его корочки детектива частного агентства… Нет, тут, пожалуй, лучше всего действовать неофициально. Так что пусть он сегодня будет сердобольным другом, однополчанином погибшего. При случае бросит ненароком что-то вроде того, что, мол, вот судьба: в Чечне парень выжил, а здесь… Это должно сработать…

Аэродром оказался милый, какой-то уютно-провинциальный — невысокое здание служб, грунтовое поле, над полем — как-то совсем по-домашнему надувающийся на шесте под ветром полосатый чулок метеорологов. По краям поля — несерьезные спортивные самолеты — все больше «аннушки», тренировочные «Яки» да целая стайка свесивших лопасти вертолетов — тоже все больше стареньких, «Ми-4», которые так удобны для разведки в горах…

От аэродрома веяло чем-то родным, доброжелательным, но и здесь у Алексея Петровича дело не спешило идти: аэродромный персонал, чуть ли не весь умещавшийся в одной комнате, хотя ему и посочувствовал, когда он назвался другом погибшего, за подробностями посоветовал обращаться все же в милицию. При этом ему довольно прозрачно намекнули, что и милиция не заинтересована в том, чтобы подробности несчастного случая стали достоянием широких масс.

— Я не широкие массы, — возразил Алексей Петрович, — я всего-навсего друг. А у вас ведь должен быть журнал полетов, разрешение на прыжки в заданном квадрате или как там у вас это называется… Разве нет? Я сам в армии служил, я знаю…

— Ну у нас тут не армия, — отрезал старший в этой комнате и по возрасту, и, видимо, по положению. — Если милиция даст разрешение — покажем вам все документы какие следует…

— Вот, блин, судьба! — бросил Алексей Петрович давно заготовленную фразу. — В Чечне каждый день по несколько вылетов — и ничего. А здесь — на ровном месте, можно сказать, — и на тебе!

— А где в Чечне? — спросил вдруг второй летун, что помоложе, в форменном пиджаке без погон.

— Ну под Курчалоем, — ответил не задумываясь Алексей Петрович. — Еще в районе Ведено. В Ханкале, конечно, стояли…

— Ладно тебе, Иван, — сказал, услышав это, молодой офицер тому, что постарше. — Что мы конторских крыс из себя строить будем! Покажи ты ему, что можешь…

Офицер, названный Иваном, показал молодому кулак. Он хотел сделать это исподтишка, незаметно, но Алексей Петрович все равно заметил это движение, пока еще не очень хорошо понимая, как его толковать. Впрочем, дело тут же начало и проясняться, поскольку — ах какая жалость! — сразу выяснилось, что журнал офицеры показать все же не смогут. Не смогут по той причине, что как раз сегодня он якобы был изъят для следствия.

— Мы бы и без дневника, так рассказали, что могли. Но тут с нас типа слово взяли, — словно извиняясь, пояснил молодой, — пока следствие не закончится.

Алексей Петрович насторожился еще больше: он прекрасно помнил, как разорялась певица по поводу того, что милиция закрыла дело за отсутствием факта преступления. А раз так, значит, эти двое дурят ему голову. Но для чего? Чем это вызвано?

— А знаете что? — решился вдруг на что-то старший. — Мы вам все же поможем. У меня тут заключение экспертизы, так я вам прочту его из своих рук, чтобы вы знали, в чем там суть дела. Хорошо? Вот видите, бумага на бланке, печать, подпись. — Он показал заключение издали. — Но только при одном условии: все для внутреннего пользования, вы ничего пока не разглашаете. Согласны?

— Согласен, — буркнул Алексей Петрович. Что ему еще оставалось делать в такой ситуации? И старший начал читать, запинаясь, ставя неправильные ударения и кое-что на ходу явно опуская.

«Несчастный случай, — читал Иван, — на аэродроме авиационно-спортивного клуба РОСТО произошел во время прыжка группы парашютистов с высоты 800 метров. Прыжки протекали в условиях внезапно начавшегося сильного порывистого ветра. Спортсмен… ну, это неважно… А, вот. По команде инструктора спортсмен имярек выпрыгнул из салона „Ан-2“… Несмотря на то что прыжок совершался с самым простым и надежным отечественным парашютом Д-5, основной купол парашюта не раскрылся. Конструкция Д-5 предполагает, что в этом случае на высоте 300 метров автоматически раскрывается запасной парашют. Однако на этот раз запасной парашют раскрылся с запозданием в две — две с половиной секунды, что привело к фактически свободному падению спортсмена. В результате ничем не смягченного удара о землю пострадавший мгновенно скончался на месте приземления… Специальная комиссия РОСТО, изучавшая обстоятельства гибели спортсмена, пришла к выводу, что сам парашют находился в абсолютно исправном состоянии. Но при прыжке из-за сильного порыва ветра имел место удар спортсмена о фюзеляж самолета, в результате чего произошел самоотцеп карабина, что, в свою очередь, привело к отказу основного купола парашюта. Установлено также, что так называемая расчековка, автоматическое раскрытие запасного парашюта, началась вовремя, на расчетной трехсотметровой отметке. Однако спортсмен, поддавшись, вероятно, чувству неподконтрольного страха, какое-то время держал запасной купол руками, из-за чего раскрытие произошло на две секунды позже. Как показывают простейшие расчеты, именно этих секунд и не хватило для того, чтобы остановить падение…» Вот такая петрушка, — сказал Иван, убирая бумагу в папку.

— Вы говорите, он в Чечне служил? — уточнил второй летун.

— Мало того, — не моргнув глазом солгал Алексей Петрович, — в ВДВ! — И подумал: «Да простит меня погибший за это вранье».

На всякий случай он все же решил показать летунам фотографию Разумовского. Летуны, переглянувшись, начали внимательно, с неестествено повышенным вниманием всматриваться в нее, причем на этот раз к ним присоединился и третий, до сих пор не подававший признаков жизни.

— Кажется, он, — осторожно изрек наконец Иван.

— А черт его знает, — с сомнением сказал второй. — Тот вроде как помоложе был… А у вас что — какие-то сомнения?

Сомнение у меня было только одно: погибший был слишком опытным парашютистом, чтобы не справиться с каким-то учебным парашютом. Все-таки двести прыжков — это неплохая школа. Я сказал об этом своим собеседникам.

Они быстро переглянулись.

— Двести прыжков! — изумленно присвистнул тот, что помоложе. — Или вы что-то путаете, или погибший от нас что-то скрывал.

Алексей Петрович не стал спорить на тему, кто именно путает и скрывает. Что-то во всем этом было не то.

Что они скрывают? В чем тут дело? Бумага явно правдоподобная. Но почему они так отреагировали на фотографию? Почему такой тайной стал журнал и как это его может не быть на месте, если он, как и у моряков, должен все время находиться на командном пункте — ведь полеты-то продолжаются!.. Еще вопрос: с какой стати столь опытный спортсмен прыгает на примитивном учебном парашюте, да еще и ошибается, как перворазник, хотя из показаний свидетельниц можно было понять, что прыжкам с парашютом Разумовский предпочитал прыжки с парапланом.

Он вспомнил все эти мгновенные переглядывания собеседников, вспомнил, как неожиданно побледнел старший, когда он сказал им про двести прыжков, и вдруг понял: да они же просто запуганы! Как он сразу не понял, что за каждым их словом, за каждым движением стоит смертельный ужас. Да, вряд ли они помогут ему докопаться до правды…

Но понял Алексей Петрович и другое: он на верном пути, а потому просто обязан продолжать поиск, и продолжать его неформальным способом. Сейчас стало совершенно очевидно, что обращение в милицию даст ему еще меньше, чем визит в аэроклуб…

Выйдя за ворота аэродрома, он огляделся. Вот как раз то, что ему надо — питейное заведение. Ресторан, столики с подачей пива и прочими мужскими радостями. Наверняка здесь отмечают удачи и неудачи в воздухе, наверняка завсегдатаи этого заведения из местных могут многое порассказать.

Он прикинул еще раз — имидж человека, разыскивающего однополчанина, годился и здесь. «Проканает!» — неожиданно для самого себя сказал Кротов на воровском жаргоне.

4

Алексей Петрович пристроился к мужикам, сосавшим пиво прямо из горлышка. То ли дело, подумал он, раньше — сидишь где-нибудь с кружкой, потягиваешь… Или стоишь. Но с кружкой. А теперь все на ходу — даже девки и те сосут из бутылки… А больше всего ему не нравилось баночное. Баночное он вообще не признавал еще с тех, с заграничных времен — это не пиво, это моча. Так, для вони, как говорил один его контрактник…

Эти, к которым он пристроился, никуда не бежали, сидели под тентом на открытой веранде рядом с аэродромным полем. Один из них был похож на деревенского — здоровый, мордатый, не по-московски румяный. Одним словом, лимита. Строитель какой-нибудь. Второй был тоже, по всему, не коренной житель. Это был явный люмпен, если не бомж. Причем они с мордатым, похоже, давно знали друг друга, может, даже корешевали, потому как мордатый, судя по всему державший стол, пусть и покровительственно, но все же беседовал с ним о чем-то… семейном, что ли… Но явно не о футболе. Судя опять же по некоторым признакам поведения, Алексей Петрович сразу догадался, что мордатый, в отличие от люмпена, имеет работу. Люмпен же, наверно, таковой не имел, да, видать, не особо к ней и рвался, а слегка покровительственный тон приятеля терпел безо всякого ущерба для собственного самолюбия. Во всяком случае, не похоже было, чтобы он комплексовал по поводу своей социальной неполноценности, больше того, в отличие от мордатого к чужаку был доброжелателен. Когда Кротов спросил, можно ли пристроиться с ними рядом, широко махнул рукой.

— А чего там, вставай, места не купленные.

Второй такое скоропалительное решение не одобрил.

— Мы вообще-то друга ждем, — сообщил он.

На что второй тут же наложил свою резолюцию:

— А ничего страшного. В крайнем случае мы тебя, земеля, потесним. Или откупиться попросим. — Последнее было сказано вроде бы в шутку, но Алексей Петрович подумал, что, наверно, подтекст у люмпена был вполне серьезный: если бы ты, мол, мне поставил, то я бы, хоть и ненадолго, а избавлялся бы от своей зависимости от мордатого. Так что определенная корысть со стороны люмпена тут проглядывалась, и хоть была невелика, эфемерна, а все же могла сослужить Алексею Петровичу хорошую службу.

— Об чем речь! — сказал Кротов, подталкивая к нему одну из своих бутылок. — Если надо — мы завсегда. Мы порядки знаем. — Порядок у жлобов, вроде мордатого, был один: халяву жри хоть в три горла, за свое — удавись. Но немного покривить душой для пользы дела было не грех.

Мордатый не одобрил его щедрого жеста с бутылкой, но говорить ничего не стал, только давал всем своим видом понять, что не одобряет приятеля, тут же откупорившего бутылку, что Кротов для него как был человек чужой, так чужим и остался, а у них двоих — компания. Он даже полуотвернулся от Кротова, чтобы тот не понял по губам, о чем они говорят. Судя по всему, мордатый продолжил тот разговор, который начался у них до его прихода: «А Зинка говорит… А я ей говорю… На футбол, блин, уже не сходи!..»

Разговор у них увядал по мере того, как кончалось пиво. Алексей Петрович на всякий случай проверился, глянул по сторонам. Поблизости никого, кого следовало бы остерегаться. Не принимать же в расчет мужичка с детской коляской. Выгнала небось сноха: мало ли что пенсионер, не хрена зря штаны протирать. Все располагало к беседе, и, улучив момент, Кротов предложил:

— Ну че, мужики, я возьму?

Мордатый опять было дернулся возражать, но люмпен, хитро подмигнув, остановил его. Ему, очевидно, казалось, что Алексей Петрович ничего не заметил.

Кротов взял десяток бутылок пива и три тараньки. Вот теперь он вроде как становился полноправным участником разговора. Он вообще-то пиво не очень жаловал, но тут приходилось делать вид, что он наверху блаженства.

— От не понимаю я, — предложил он тему, — которые баночное пьют. Так, моча какая-то. — Он, конечно, малость придуривался, чтобы перестать окончательно быть белой вороной, но самую малость. А вообще-то ему было сейчас легко — что думал, то и говорил. — Вот в бутылках — это да. Особенно если «Балтика»…

— Не, я больше «Клинское» уважаю, — возразил люмпен.

Тема, придуманная Кротовым, оказалась настолько актуальной, что в конце концов не выдержал и мордатый.

— Это все говно, — сказал он вдруг. — Лично я «Оболонь» уважаю. Даже больше, чем чешское или там немецкое…

— Да ну его, немецкое! — показал свою осведомленность люмпен. — Оно горькое больно. Ну а насчет того, что «Оболонь» — самое лучшее, это ты того… загнул.

— Что загнул?

— Да оно ж хохлацкое, это пиво-то!.. Как оно может быть хорошим, если они нас всех, москалей то есть, ух как не любят! Мы им теперь как будто первые враги на деревне стали! А всё эти коммуняки, блин! Дружба народов, дружба народов! Вот она и пошла боком эта дружба. Не. Ты мне про эту «Оболонь» лучше не говори!

— Ну ты даешь! Я ж про пиво, а вовсе не про Кучму толкую!

— И я про пиво, — был непреклонен люмпен.

Тема оказалась неисчерпаемой, однако тут Алексей Петрович подумал, что пора уже, пора выруливать к его безалкогольной цели.

— Мужики, — сказал он, подталкивая к обоим еще по бутылке, — вы же тут частенько, наверно, стоите? Ну пиво-то пьете? Может, подсобите маленько.

— А чего ж не подсобить! — тут же откликнулся люмпен, снова незаметно подмигнув мордатому. Во всяком случае, ему самому казалось, что незаметно. Дескать, давай, выставим лоха как следует.

Но второй его не поддержал.

— Помочь, конечно, можно, но смотря в чем. Что-то личность у тебя какая-то подозрительная, дядя. Ты чего, опер, что ли?

Да-а, похоже, Алексей Петрович его недооценил. Мордатый-то он мордатый, а видно, уловил несоответствие между его не вполне естественным повышенным интересом к пиву и какой-то непонятной ему целенаправленностью.

— Да ну, какой я опер, вы чего, ребята! Просто братана я ищу, братан у меня пропал несколько дней назад — исчез, как его и не бывало. Ну понятно, тревожимся все: не плохое ли чего случилось. — Алексей Петрович снова оглянулся. Вроде бы дядька-пенсионер прислушивается к разговору. Или ему кажется? Пенсионер тут же демонстративно занялся коляской — он тряс ее одной рукой, не выпуская другой бутылку с пивом…

— Ну это дело серьезное, — согласился люмпен. — Сейчас многие пропадают. Раз — и нету. Он у тебя чем занимался-то?

— Братан-то? Да бизнесом. Типа купи-продай.

— Ах, би-изнесом! — так разочарованно протянул люмпен, как будто этот вымышленный брат занимался бог знает каким постыдным делом. — Может, он захапал себе все денежки из фирмы да и свалил куда-нито за рубеж.

— А чего вы его здесь-то ищете, почему? — спросил мордатый, вдруг назвав Алексея Петровича на «вы».

— А потому что он вроде как здесь пропал-то. Поехал с парашютом прыгать — это он всех предупредил. Сегодня, мол, еду на аэродром с парашютом…того… И пропал.

— А чегой-то он с парашютом? — заинтересовался люмпен, уже сам придвигая к себе очередную бутылку. — Чего это он?

— Да хобби у него такое. Их, этих бизнесменов нынешних, хрен поймешь. Не знают, куда деньги еще потратить, во сколько нахапали. Он вообще-то в десантных войсках служил, вот он сюда и ездил все время — молодость вспомнить…

— А-а, — сказал одобрительно мордатый. — Войска дяди Васи. — И показал Алексею Петровичу запястье, на котором были выколоты крылышки с парашютом и буквы «ВДВ». — Тогда понятно. Это у нас у всех слабость такая… Я вот специально сюда пиво хожу пить, здесь на парашюты посмотреть можно.

— Вот-вот, и братан мой такой же. Все с дружком таким же чокнутым ездил. Дружок у него, телеведущий. Ну этот, усатый, да вы его знаете, его все знают.

Мордатый даже тараньку свою на время оставил в покое.

— Когда, говоришь, он у тебя пропал?

— Да дней семь уж прошло…

— Да, бывает, — сказал мордатый неопределенно, хотя интерес его был явно неслучаен. — Нет, ничего мы про это не знаем, а стало быть, и помочь не можем. Правда? — Он толкнул в бок собиравшегося что-то сказать люмпена. Тот лишь кивнул, не глядя ни на Кротова, ни на мордатого.

И все. Как заколодило. Чего Алексей Петрович только ни делал. Но теперь даже пиво их не брало.

Кротов достал фотографию Разумовского.

— Вот он, братан мой. Видели, нет?

— А хер его знает… Мало ли их тут… — угрюмо сказал мордатый. А люмпен потянул фотографию к себе.

— Ну вроде видел… Ага, он точно с этим усатым с телевидения приезжал… Только они как бы врозь были. Усатый-то, он не прыгает, он летает. Самолет учится водить. А чего ему, бабки есть…

И все.

Только когда Алексею Петровичу надоело вливать в них пиво и они расставались, вконец закосевший люмпен сказал Кротову на ухо, повиснув на прощание у него на плече:

— Слушай, земеля, уходи ты лучше отсюда, покуда цел. Там, блин, ребята очень серьезные замешаны. Брату твоему все равно уже ничем не поможешь, а шею себе запросто свернешь тоже…

Больше ничего Алексею Петровичу выжать из собутыльников не удалось. Но как он понял со всей очевидностью, причиной смерти Разумовского был никакой не несчастный случай, а некие «серьезные ребята». Но почему же, в таком случае, дело было закрыто милицией и вообще, как бы узнать, о каких именно «серьезных ребятах» идет речь, кому понадобилось таким вот экзотическим способом убивать простого бизнесмена…

Кто-то осторожно тронул его сзади за локоть. Алексей Петрович оглянулся. Дедок с коляской. Настороженно зыркая по сторонам, он сказал ему одними губами:

— Я случайно слышал ваш разговор… Вообще-то, я зря, наверно, к вам лезу… у меня принцип такой: никогда не суйся не в свое дело… да и опасно ведь… кому ж охота… Знаете что, ничего я пока не скажу, дайте мне как-нибудь незаметно фотографию посмотреть. — Он толкал впереди себя коляску так, словно закрывал ее своим телом от какой-то опасности. — Давайте вон за те кусты, что ли, зайдем. Как будто отлить. Хорошо? Только вы как бы сами по себе, а я сам по себе.

Он отстал, как будто занимался проснувшимся мальцом, стоял какое-то время склонившись над коляской. Так что Алексею Петровичу пришлось какое-то время его там, за кустами, ждать. Едва поравнявшись с ним, пенсионер протянул руку за фотографией, вгляделся в нее.

— Да, это он… Я, знаете, был случайный свидетель. — Он вернул фотографию, словно она жгла ему руки. — Вот что я хочу вам сказать. Я сам видел, как этот человек, которого вы ищете, — он показал пальцем на тот карман, в который Алексей Петрович спрятал фотографию, — словом, я, может, последний, который видел его живым… Я, знаете ли, дед, меня часто выгоняют с коляской гулять — дыши, мол, воздухом сам и внука прогуливай. Нет, я внука люблю, но тут мне как бы выбора не оставляют, неприятно, знаете ли… Но, извините, не про меня речь. Ну вот, гуляешь, гуляешь и зайдешь, пока тепло, пивка попить… Знаете, считаю, что заслужил за долгую жизнь право хотя бы на это. — Алексей Петрович терпеливо ждал, когда он скажет то, из-за чего рискнул его догнать. И пенсионер, заметив наконец нетерпение на его лице, на этот раз решительнее, чем прежде, оборвал себя. — Извините. Так вот, неделю назад этот человек, которого вы ищете, видимо уже после прыжков, сидел в том кафе, около которого и вы, и я сейчас стояли. Мы многие сюда ходим как в театр — знаете, новые лица, москвичи, да среди них столько известных… Ходим посмотреть на них и многое, поверьте, замечаем. Так вот, москвичи, которые сюда приезжают, они всегда потом идут всей компанией в это кафе, как бы отмечают очередной прыжок или полет. У кого что… Как я понимаю, такая традиция… Так вот, в тот день этот человек, — он снова показал на карман, где лежала фотография, — он сидел один, и мне показалось, он ждал кого-то. А потом к нему подсели несколько человек… И знаете, мне не показалось, что он им был рад. Он, знаете, как среди волков среди них оказался… Он, наверно, был мужественный человек, он не испугался, нет, но стал очень напряжен… Я его еще пожалел мысленно, даже подумал: может, мне на всякий случай милицию вызвать? Может, тут ничего и не случится, но если что-то замышляется нехорошее — милиция наверняка это предотвратит. Но я уже сказал — у меня принцип, поэтому для такого шага мне надо было собраться с силами. — Он вдруг снова прервал себя: — А он вам правда брат, этот человек?

— Нет. — Пенсионер вызвал у него такое трогательное доверие, что Алексей Петрович нарушил все принципы и, не задумываясь, сказал ему правду: — Нет, он мне не брат и не друг. На самом деле я сыщик…

— А-а, — с непонятной интонацией протянул пенсионер. — Ну это даже лучше… Хотя я тоже хорош: правда, что брат, неправда. Какое это имеет значение, верно? Если с человеком беда? Это ж ведь с любым может случиться, верно? Они, гады, как волки, а мы все такие беззащитные, они стаями, а мы все поодиночке… Ну вот, они окружили его, взяли в кольцо… Это было очень похоже на похищение, знаете… Тем более что все они называли друг друга каким-то кличками, как будто это и правда была банда…

— А вы случайно не запомнили эти клички? — встрепенулся Алексей Петрович.

Пенсионер тревожно оглянулся по сторонам, стало видно, что он боится, и боится не на шутку.

— А про это обязательно говорить? — уныло спросил он. — Хотя что я?.. Наверно, я должен это сказать… Того человека, которого вы ищете, они называли Грант. А у этих, у волков, как я говорю, было много кличек — их было человек пять или шесть. Маня, Чугунок, но чаще других называли двоих: какого-то Кента — этот, по-моему, у них был старший — и еще одного, которого звали Мастерила. Они, знаете, были очень похожи на убийц… И вот они так сидели, пока на улице не начались крики: ах, ах, несчастный случай, ах, ах, не раскрылся парашют! Какой ужас!

— И что, действительно кто-то разбился?

— Да-да, действительно. Я хотел пойти посмотреть, но там уже была милиция, они все оцепили, перекрыли выходы на поле. А потом пришла «скорая» и она, знаете, увезла два трупа. Два, вот что удивительно!

— Вы ничего не путаете?

— Да господи боже мой, как я могу путать, если я видел это своими глазами!

— Ну и что было дальше? Вы видели потом, после всего этого человека, которого я ищу?

— Ой, господи, да я же вам об этом и рассказываю. Эти волки, о которых я вам говорил, они вернулись за столик, и все вокруг только и говорили: ах, москвич, ах, друг того усатого, вот рок, вот судьба — и богатый, и здоровый, а вот распорядился господь… Ну и всякое такое… Как ужасно глупо всегда эти слова выглядят рядом со смертью…

— Значит, вы уверены, что этот человек погиб? — спросил у него Алексей Петрович.

— А, господи! Я же вам говорю, я видел, как его увозили. В мешок, на носилки и в карету «скорой». А потом эти… «волки». Один из них сказал, когда крики были сильнее всего: «А молоток ты, Мастерила, классно все заделал! Ни одна сволочь не догадается». А тот, которого звали Кент, тут же цынул на него: «Заткнись, урод!» И тот, знаете, сразу стал как побитая собака…

Вдруг он увидел, что кто-то идет в их сторону, испуганно шарахнулся от Алексея Петровича и решительно двинулся по дорожке в сторону от летного поля.

— Извините, — буркнул он на прощание, — я совсем забыл… Я спешу…

Да, хорошо их тут всех запугали!

— Подождите! — крикнул ему вслед Алексей Петрович. — А вы не знаете, куда его эта «скорая» повезла?

Пенсионер даже остановился.

— Как куда! В нашу больницу, в морг. У нас же тут не Москва… Всегда покойников в больничный морг определяют… — Он не переставая толкал свою коляску, и Алексей Петрович вынужден был чуть ли не бежать за ним, что со стороны, наверно, привлекало к ним лишнее внимание.

— Послушайте, ведь это глупо, — наконец не выдержал он. — Да остановитесь вы!.. Спасибо. Скажите мне самое последнее, и я вас больше не потревожу. «Скорая» ваша была, местная?

— Бригада была точно наша. Я этих мужиков в лицо знаю, я же здесь родился, всю жизнь прожил… Я вам больше не нужен?

— Спасибо вам большое за все, что вы мне рассказали. Спасибо вам за мужество.

— Ну уж издеваться бы не обязательно, — обиженно сказал он.

— Я сказал то, что действительно думаю! — крикнул ему вслед Алексей Петрович.

Зря дед обиделся — Кротов и правда был ему очень благодарен. Самое главное, он теперь знал, где будет искать дальше. Сегодня, пожалуй, уже не успеет, а завтра обязательно наведается в местную больницу…

5

Денис даже немного удивился, увидев на следующий день, с утра, как в офис «Глории» снова входит их давешняя заявительница. Он, честно говоря, не рассчитывал так скоро встретиться с «сестрицей Аленушкой» снова — вроде пока не было такой необходимости. Но вот же «вдова» (ну а как ее еще назвать) появилась чем-то порядком испуганная, явно выбитая из привычной колеи и, волнуясь, сказала ему:

— Знаете, Денис Андреевич, после того, что вчера произошло, я хочу вам все-таки передать кое-какие бумаги покойного Игоря Кирилловича, может быть, хоть они помогут вам в расследовании. — С этими словами она положила руку на основательно чем-то набитый большой пластиковый пакет.

— А что с вами такое случилось? — спросил Денис, зачарованно глядя на этот пакет…

И она ответила, начав рассказывать о том, что же, собственно, выбило ее из седла — то вновь переживая безысходность происходящего, то удивляясь собственному везению.

Кажется, и впрямь существовала какая-то высшая сила, которая если уж и не берегла, то сочувствовала ей.

…Вчера Лена по совету все той же Нюси собралась увезти с работы последние вещи, принадлежавшие Игорю Кирилловичу. Забрала его кожаное пальто, которое с весны ждало своего часа, осенних холодов, были здесь также удобные туфли из необыкновенно мягкой кожи, в которых он ходил на работе, были какие-то мелочи, бумаги, а самое главное — два обнаруженных ею в сейфе тетрадных блока, тех самых, что относились к его дневнику. Лена, увидев их под кипой других бумаг, до которых руки у нее дошли в самый последний момент, обрадовалась им как родным. Обрадовалась тому, во-первых, что оба они были почти наполовину заполнены текстом (один больше, другой меньше). А во-вторых… Денису она об этом не говорила, но как раз планировала в ближайшие выходные поехать в Жуковку, на Игореву дачу.

Она даже созвонилась с Иваном Аверьяновичем, с которым наконец познакомилась, увы, на Игоревых похоронах. Дядька обрадовался ей, как дочке: «Приезжайте, приезжайте, Леночка, хоть чистым воздухом подышите, посмотрите, какой бывает в природе чистый снег, а то киснете там, в этой своей Москве! Приезжайте, буду вас ждать!»

Она решила для себя: наведается в тайник, раз пришла такая необходимость, а заодно вложит новые блоки в тетрадь — от греха подальше. Подальше положишь, поближе возьмешь, любил повторять ее отец. И, как показали дальнейшие события, сделать это — положить подальше — было самое время — похоже, враги Гранта тоже начали охоту за его тайнами.

Однако справедливо говорится, что человек предполагает, а господь располагает. Собрав все в пакет, она доехала до дома, к которому уже почти привыкла, и едва достала ключ, чтобы открыть калитку ограды, как та сама вдруг распахнулась. Над калиткой была установлена камера наблюдения — видимо, дежуривший сегодня охранник, увидев ее на своем экране, поспешил прийти на помощь.

Это был тот самый Александр Федорович, который и с ней, и с Игорем всегда перебрасывался дружескими репликами. Она не была уверена, но, кажется, они с Игорем чуть ли не служили вместе. Во всяком случае, были симпатичны друг другу. И эта симпатия сразу же, с самого первого дня перешла и на нее.

Александр Федорович сидел за своей стойкой, отгороженной от парадного холла прозрачной стеклянной стенкой. Воровато оглянувшись, он поманил ее и сказал, не разжимая губ, что произвело на Лену очень сильное впечатление:

— У вас будет обыск, Елена Романовна, я уже видел постановление. У вас при себе есть, что надо спрятать? Если есть, дайте мне, они сейчас появятся. Я удивляюсь, как вас во дворе-то прозевали, видно, решили, что вы на машине, ждут где-нибудь в гараже… Если успеете, давайте, что нужно, из квартиры — тоже спрячу.

И она, как дурочка, не раздумывая, отдала ему собранный на Басманной пакет. Почему она так сделала? Бог весть. Может, со страху, может, от растерянности. Но уже через какие-то секунды радовалась тому, что поступила именно так, а не иначе. Потому что когда она вышла на своем этаже из лифта, ее тяжело и грубо схватил за предплечье какой-то мужчина в камуфляже и черной вязаной шапочке, которая так легко превращается в печально знаменитую маску, оставляющую вместо лица три дырки на черном фоне: две для глаз и одну для рта. Господи, до чего же хорошо, что пожилой вахтер, пардон, секьюрити, оказался человеком и вовремя предупредил ее.

— Слушаю вас, — совершенно спокойно сказала она мужчине, так спокойно, будто все это происходило не с ней. Хотя, если бы не Александр Федорович, от страха орала бы, наверно, как резаная на весь дом.

— Вы Елена Романовна… Разумовская? — Он явно был, что называется, не в теме. Или представлял не органы, а какую-то самодеятельность. Может, даже бандитов, выдающих себя за работников правопорядка.

— Я Елена Романовна, только не Разумовская, а Изварина. — Она попыталась высвободить руку, но это ей не удалось.

— Неважно, — равнодушно сказал он. — Вот вы-то нам и нужны. Давайте пройдемте! — Он показал ей какое-то удостоверение, в котором Лена ничего не успела разглядеть, кроме его фотографии, жирной печати и казенного герба.

— Куда? — опешила струхнувшая Лена.

— В квартиру.

Где Игорева квартира, он знал, жестко подталкивал ее в ту сторону, а сам говорил в торчащий у него перед носом кривой прутик переговорного устройства:

— Поднимайтесь, хозяйка здесь… Да, понятых не забудьте с улицы прихватить, а то тут такой дом — в понятые никто не пойдет…

— Да что случилось-то! — робко возмутилась Лена, когда мужчина наконец выпустил ее руку, чтобы она могла без помех отпереть дверь.

— Ничего страшного, Елена Романовна. Сейчас у вас, вернее в квартире вашего покойного сожителя, будет произведен обыск.

— Обыск? Почему? Он погиб… его убили… и у него же обыск?

Теперь, когда они вошли в прихожую, он снова придерживал ее за руку. В квартиру пройти не давал, не пускал дальше оставленной приоткрытой входной двери.

Вскоре поднялись и остальные — пять или шесть человек, все в камуфляжной форме и с двумя собаками — одна, овчарка, сразу легла у входа в квартиру — чтобы никого не выпускать. Вторая — не очень большая, но шерстистая, таща за собой женщину-проводника, сразу пошла по комнатам, обнюхивая углы и закоулки — специальность этой, как выяснилось, была искать наркотики. Был тут и еще один сюрприз: помимо тех, что были в камуфляже, неуверенно вошли в коридор и двое в штатском — мужчина и женщина, пойманные на улице, — понятые. Сюрприз заключался в том, что пойманной женщиной оказалась… Нюся, к которой почему-то с подозрительным упорством тянулась четвероногая специалистка по наркотикам. Вновь и вновь обходя квартиру, собака неизменно возвращалась к ней, тыкалась носом в Нюсин плащ и даже пыталась подняться на задние лапы, чтобы вскарабкаться по ее ноге повыше.

— Представляешь, — торопливо рассказывала Нюся, аккуратно отталкивая от себя собачий нос, — иду к тебе в гости, а меня хвать!

Тетка-проводница каждый раз подозрительно смотрела на Нюсю и наконец не выдержала.

— Так. Что у нас в сумочке? — спросила она сурово. Камуфляжные штаны делали ее необыкновенно задастой, а оттого и еще более суровой. — А ну раскройте-ка сумочку!

В сумочке оказались бутерброды с колбасой, которыми Нюся запаслась, выходя утром из дома.

— Вот вам и все наркотики, — криво улыбнулась Лена.

— Ничего, найдем, не сомневайтесь, — сказала, как-то по-мужски супя брови, тетка. — У нас информация верная…

— А все-таки что вы ищете-то? — не поверила в глупость с наркотиками Лена.

— А то вы сами не знаете! — с ненавистью отрезала тетка.

— Это у вас что за собачка, — спросила Нюся, чтобы немного смягчить эту ее суровость.

— У нас это лабрадор, — все так же непримиримо уронила тетка и направилась туда, где шла самая работа — в гостиную, а оттуда в кабинет Игоря Кирилловича.

— Так! — закричал старший. — Хозяйка! Где хозяйка! Идите, присутствуйте, а то потом будете говорить, что мы вам что-то подложили! Понятые здесь?

Понятые были здесь, не было только наркотиков, которые якобы хранились в этой квартире в очень больших количествах. Искали их, надо сказать, довольно странно: то по-настоящему, заглядывая в коробки со стиральным порошком, в кухонные банки, даже в торчащие кверху рожки люстры, а то вдруг начинали зачем-то раскрывать книги, пытаясь что-то из них вытряхнуть, заглядывали в лежащие на столе папки с бумагами, проверяли стержни шариковых ручек, которых в приборе на столе было великое множество. Слава богу, не стали хоть вспарывать диванные подушки…

Искали в письменном столе, в бюро Игоря Кирилловича, под крышкой компьютера, попробовали взломать бюро в его кабинете и тут же почему-то отказались от этой затеи — попросили у Лены ключ, и она его сразу им выдала.

— Все уже успела поспрятать, — злобно сказал, открыв его, старший.

Продолжалось все это часа четыре, если не больше, и в какой-то момент Лене стало понятно, что визитеры не нашли того, что искали, а потому все стали делать ленивее, замедленней. Устали люди, устали собаки, но больше всех устала сама Лена — видно, перенервничала. Она попробовала было подойти к Нюсе, внимательно наблюдавшей, как пришельцы, подняв ковер, простукивают пол, стараясь не обойти ни одну паркетину, но старший прикрикнул на нее:

— С понятыми не разговаривать! — В конце концов тот же старший объявил: — Ну что, радуйся, сучка, что в этот раз мы ничего не нашли. Но это пока, поняла? Пока не нашли!

— А почему вы так себе позволяете разговаривать? — возмутилась за Лену Нюся.

— Ах, виноват, — устало ухмыльнулся старший, — вас забыл спросить.

Но больше не хамил. Лена с благодарностью посмотрела на Нюсю, подписывавшую протокол обыска. Подозвал старший и ее.

— Подпишите. — Он смотрел на нее тяжелым взглядом, изучал. Вдруг спросил: — Вы, собственно, кем покойному приходитесь?

— Я? — снова чего-то испугалась Лена. — Я… невеста.

— Вы здесь прописаны?

— Нет, но мне известно, что я наследница всего этого. — Она повела вокруг рукой.

— Это как же?

— А завещание есть, — не выдержала Нюся. — Они просто не успели зарегистрировать брак, и вот…

— Короче, дамочка здесь не прописана, — истолковал это по-своему старший, — и прав ни на что тут не имеет, поскольку всякое завещание входит в силу только через полгода… Попрошу вас, — он заглянул в протокол, — э-э… Елена… э… Романовна, собрать вещички — и в течение двенадцати часов освободить помещение.

…— Ничего слушать не стал, гад такой, — завершила рассказ Лена. — Мы с Нюсей потом так возмущались! Она говорит: спасибо еще, что не сразу вышибли — у них это просто.

— У кого это у них? — спросил Денис.

— Ну я вот не разглядела удостоверение, а Нюся разглядела, — вздохнула Лена. — Это РУБОП. Нюся считает, что они поэтому и не обратили внимания на то, что мы с ней знакомы… Милиция бы не разрешила…

— Ну вот, уже хоть что-то обозначилось, — сказал Денис. — Хотя, если честно, мало пока что понятно, при чем здесь РУБОП. Какая тут организованная преступность?! Ладно, мы поможем во всем разобраться, — снова неопределенно пообещал он.

— Спасибо, — хлюпая носом, сказала Лена. — Знаете, вышла из дома, забрала свою сумку у охранника и просто не знаю, что дальше делать, так одиноко стало… Ладно хоть Нюся меня поддержала… И знаете что я придумала, Денис Андреевич, насчет того, где жить? Поехала на фирму. Вы у нас там не были, но у нас там очень уютно. Я подумала: ну несколько-то дней я там перекантуюсь, разве нельзя несколько дней или, вернее, ночей поспать на диване? Приезжаю… Ну сколько меня там не было? Всего ничего, несколько часов. А фирма уже опечатана! Бумаги все арестованы, как мне наша главбух сообщила, на складское имущество наложен арест… Вот я и решила прямо с утра ехать опять к вам. Помогите, помогите, Денис Андреевич, я вам хорошо заплачу! Мне бы только узнать — кто это сделал, кто за этим стоит!

И вот тут-то она полезла в ту самую сумку, которую, видно, просто из естественного сочувствия к ней спас секьюрити. Это был большой пластиковый пакет, набитый под завязку. Она едва не скрылась в нем, запустив в пакет руки чуть ли не по локти, потом, буркнув «извините», вытащила свернутое кожаное пальто, положила рядом с собой на диван.

— Тут, знаете, у меня кое-что есть от Игоря… Он не раз говорил последнее время: если со мной что случится — передай вот это, — она вытащила наконец то, что искала — уложенные в отдельный пакет тетрадные блоки, — передай это в ФСБ. Посмотрите, вдруг они вам помогут в расследовании. А заодно и решите — надо это передавать в ФСБ или нет.

— В ФСБ или в милицию?

— Нет, нет, только не в милицию! Из-за милиции у него, по-моему, все эти неприятности и произошли…

— А что это за бумаги? — решил все-таки уточнить обрадованный Денис, не сводивший глаз с пачки извлеченных из пакета тетрадных листов в клеточку, исписанных плотным, буквица к буквице разборчивым почерком.

— Это, как я вам обещала, часть дневника Игоря Кирилловича, — пояснила Лена и с видимой неохотой протянула всю пачку ему. — Даже не знаю, — грустно вздохнула она.

Денис бережно извлек «тетради», перелистнул одну страницу, другую, оживился, спросил, отрываясь от исписанных листков в клеточку:

— Даже не знаю, как вас благодарить, Елена Романовна. Но где же сам-то дневник?

— Точно не знаю… но немножко догадываюсь… Знаете, Денис, я попробую его найти. Если вы, конечно, предварительно скажете, что эти бумаги стоят того…

— Да конечно же, — горячо заверил ее Денис. — И очень даже может быть, что оставленная Игорем Кирилловичем информация сыграет решающую роль в успехе расследования… Только… — он запнулся.

— Что только? — тревожно спросила Лена.

— Только, по-моему, ситуация непредвиденно осложнилась. Мне кажется, Лена, что вам есть смысл пока скрыться.

— Да? И надолго? — с горькой иронией спросила Лена. — Я ведь, между прочим, и обратилась к вам, чтобы вы мне помогли. Послушайте, ну неужели же никто ничего не может сделать? Человека убили — никто ничего не знает. Меня выкидывают на улицу, отбирают фирму, под каким-то липовым предлогом собираются посадить туда кризисного управляющего, о чем мы узнаем в самый последний момент, и опять все делают вид, что ничего не происходит. Я специально обратилась к вам, а вы мне говорите: спрячься и сиди не высовывайся…

— Успокойтесь, пожалуйста, Елена Романовна. Напрасно вы так. Мы ведь вам уже пообещали сделать все, что можно, и мы сделаем! Только поверьте мне на слово, вам все же лучше где-то пересидеть эту заваруху. Береженого, как известно, и бог бережет.

— Да? — неуверенно сказала Лена. — Вы так считаете? И сколько это, по-вашему, должно продолжаться?

— Ну хотя бы несколько дней. Я думаю, что в нынешней ситуации прямой необходимости в вашем присутствии на фирме просто нет. Ведь я правильно понял, что фирма последние дни фактически была под вашим началом?

— Да, вы правильно поняли.

— Ну вот, ну вот. Стало быть, и так и так делать вам там ничего нельзя, раз опечатаны все бумаги, бухгалтерские книги, касса… У вас есть где жить? Может, помочь?

— Нет, спасибо большое.

— Не хотите, как хотите. Только оставьте мне адрес или телефон того места, где вы собираетесь обретаться. А я, если надо будет, вас там найду. Хорошо?

«Куда уж лучше», — грустно усмехнулась про себя Лена.

6

Денис Грязнов.

Иметь с Алексеем Петровичем дело — одно удовольствие. Я уж не говорю про то, что он и внешне весь — военный, военная косточка, пусть уже несколько лет как на гражданке. Честное слово, глядя на него, я сам как-то подтягиваюсь, очень он похож на старого, еще царской закалки офицера. Сухощавый, спортивный, спина прямая, благородная седина, так хорошо всегда у мужчин сочетающаяся со сравнительно еще молодым лицом. Такая седина — она вроде наград, вроде боевых шрамов: сразу видно, человек часто имел дело с опасностями.

Сейчас я слушал его и ловил себя на том, что вряд ли кто-то из нас добыл бы в этой поездке столько же информации. Почему-то там, в подмосковном городке, никто не послал его куда подальше, узнав, что он представитель частного сыскного агентства, почему-то ему, как всегда, удалось разговорить даже не самых разговорчивых очевидцев, опасающихся (и, очевидно, не без основания) за собственное благополучие. Ну а уж то, что у него получилось с местным судмедэкспертом, это и вообще могло иметь место только с одним-единственным из нас из всех — именно с Алексеем Петровичем Кротовым. Потому как судмедэксперт оказался его знакомым еще по Афганистану, и это, конечно, очень поспособствовало успеху миссии Алексея Петровича. Но, пожалуй, лучше все по порядку.

В какой-то момент после разговора с мужиками у пивной ему пришло в голову заглянуть в местные газеты — а как, интересно, они отреагировали на такое нечастое событие, как гибель спортсмена-парашютиста. Он не ошибся: несчастный случай нашел свое отражение в местной прессе. И вот что там было написано. На самолете «Ан-2» группа новичков, имевших 36 часов налета, была поднята на заданную высоту 800 метров. Именно с этой высоты погибший камнем летел до земли, безуспешно пытаясь раскрыть парашют. В итоге — мгновенная смерть при ударе о землю. Расследование было проведено сразу же, по горячим следам. Эксперты пришли к выводу, что в происшедшем действительно сыграло роль роковое стечение обстоятельств: тот самый порыв ветра, удар о самолет, «самоотцеп» карабина и так далее. Было также написано, что спортсмен, вероятнее всего от страха, держал запасной парашют такой мертвой хваткой, что он раскрылся аж на две секунды позже, что и стало фактической причиной гибели парашютиста. Именно этих двух секунд не хватило, чтобы парашют успел затормозить свободное падение тела…

Как ни странно, в газете тоже не было ни имени, ни возраста пострадавшего, и Алексей Петрович даже подумал, а не эту ли публикацию зачитал ему бывший офицер по имени Иван, выдав за заключение экспертизы.

Но из газеты явствовало также, что происшествие имело место в тот самый день, когда погиб Разумовский. Как раз это обстоятельство, а также то, что погибший почему-то совершал прыжок в группе новичков, и укрепило Алексея Петровича в мысли поискать истину у судмедэксперта. Ведь если, как свидетельствовал его информатор у пивной, тело увезли на «скорой», значит, оно должно было неизбежно попасть в руки заведующего патолого-анатомическим отделением местной больницы, поскольку именно он по совместительству был и здешним судмедэкспертом — практика частая в небольших городах Подмосковья…

Этот патологоанатом, лицо которого почему-то показалось Алексею Петровичу страшно знакомым, долго рассказывал о том, насколько уникален этот несчастный случай — просто роковое стечение обстоятельств, и вполне понятно, почему местная прокуратура решила не возбуждать уголовного дела в связи с этой гибелью…

Пока патологоанатом долго и нудно рассказывал обо всем этом, Кротов все мучился, вспоминая, где он мог его видеть раньше. У Алексея Петровича была профессиональная память на лица, и чем дальше, тем все сильнее уверялся он в том, что явно знал медика, даже имел с ним дело. И вдруг тот оборвал себя на полуслове и спросил сам:

— Слушайте, вы весной восемьдесят восьмого под Кандагаром не были?

И тут словно заслонку прорвало, Алексей Петрович разом все вспомнил.

— Ну конечно! Вот откуда я вас знаю! А то замучился совсем — никак не могу сообразить! Вы же, помнится, хирургом были в нашем госпитале…

Медик невесело усмехнулся.

— Да и вы, помнится, были не частным сыщиком, а полковником разведки…

— Майором, — поправил его Алексей Петрович.

Ну конечно, после такого узнавания все стало намного проще.

— Ты понимаешь, майор… — начал судмедэксперт и спохватился: — Ничего, что я на «ты»?

— Ничего, — сказал Кротов. — Меня Алексеем Петровичем зовут. Можно просто Алексеем.

— А я Петр Николаевич, — назвался медик. — Петр, стало быть. Петр — он же камень, как в Евангелии сказано. — Он усмехнулся. Усмехнулся и Кротов, и это означало, что взаимопонимание между бывшими афганцами установилось полное. — Я, значит, вот что могу тебе рассказать, Алексей, по интересующему тебя вопросу… Привезли в тот день с аэродрома двоих. Сначала я осмотрел парня, некоего Федорова, жителя Химок. Сопровождающий милиционер мне объясняет: дескать, вот какой ужас — не раскрылся парашют… Проходит какое-то время — смотрю второго. Около этого почему-то опера. Наши, местные. С ходу объясняют мне: еще один несчастный случай на аэродроме, ругаются: и что это за день такой сегодня! Падение с большой высоты — так, говорят, и пишите. Ну не понравился мне, конечно, этот накат. Что, говорю, увижу, то и напишу. Это вы там, у себя, в обезьянниках командуйте, а здесь командир я. Тогда они заговорили со мной совсем по-другому. Смотри, говорят, лепила, у тебя же семья. Жена в Москве работает, стало быть, часто в электричке ездит, и другой раз очень поздно; дочка, цветок душистый прерий, каждый день в свой девятый класс ходит. Так что смотри сам, тебе, мол, жить… Ну я и дрогнул… Ты вообще видел когда-нибудь человека, упавшего с большой высоты? Это просто мешок — кости все переломаны, множественные кровоизлияния ну и так далее. И все это я только что наблюдал — ну у того парня, которого первым мне на стол положили. А новый, которого опера сопровождали, — весь целехонький. Руки-ноги, цвет кожи, все такое прочее. Я его, как положено, осмотрел — всего-навсего одна травма. И травма, заметь, очень характерная. Но непростая. Я бы сказал, по твоей бывшей специальности. Помнится, у вас — у разведчиков, у диверсантов — есть такой специальный удар для введения в состояние рауша, то бишь легкой потери сознания. Ну ты-то, Алексей, конечно, знаешь, о чем речь: поставленным ударом бьют человека за ухом — и он в отключке. Будь то «язык», будь то часовой — значения не имеет. Ни шума, ни крови, а человек нейтрализован. Но если, между прочим, не рассчитать удара, да особенно если наносить его твердым предметом — рукояткой ли пистолета, свинчаткой, то при некотором навыке летальный исход после такого удара становится неизбежным. А сама травма настолько незаметна, что в определенных условиях под нее можно имитировать смерть от какой-то другой причины — от попадания под колеса автомобиля, от падения с высоты, от гипертонического криза и так далее. Что, собственно, и имело место в том случае, о котором мы сейчас говорим.

— Ну допустим, — согласился Алексей Петрович. — Но как бы то ни было, формально у вас в один день оказались в наличии два погибших парашютиста. Ведь это-то никак не скроешь, тем более что налицо случай, прямо скажем, годящийся для «Книги Гиннесса». Да случись такое — у вас тут, наверно, целый полк следователей землю бы рыл, уже, наверно, и аэроклуб закрыли бы…

— А с чего вы взяли, что имели место два несчастных случая? — не глядя на Кротова, сказал бывший сослуживец, беря в руки скоросшиватель с заключениями экспертизы. — Один. То есть два, конечно, но один в воздухе, а второй — на земле. В воздухе от нераскрытого парашюта погиб некто Разумовский Игорь Кириллович, 45 лет от роду. А Федоров Дмитрий, 26 лет, погиб в результате наезда автомобиля, скрывшегося с места происшествия. Тело Федорова отправлено в город Химки нашей области в металлическом запаянном гробу…

— Я, наверно, не могу этой информацией пользоваться открыто? — спросил задумчиво Алексей Петрович. — Я же тогда подведу тебя под монастырь?

— Да ну вряд ли. Я же одно заключение написал по всей форме — смерть в результате падения с большой высоты, а второе… Ну немного покривил душой… Не знаю, поймете ли вы меня, но у нас тут милиция слов на ветер не бросает, и угроза насчет жены и дочери — это в наших условиях вполне реальная угроза. Я написал, что во втором случае причиной смерти явилась несовместимая с жизнью травма головы, полученная предположительно либо в результате неудачного падения, либо при ударе о какой-нибудь твердый предмет в процессе приземления…Ну а в милиции, похоже, пошли еще дальше, они в своих заключениях просто поменяли покойников местами, так что несчастный случай как бы прикрыл, замаскировал предумышленное травмирование человека, приведшее к летальному исходу.

— То есть, говоря человеческим языком — обычное убийство, — уточнил Алексей Петрович. — Так?

— Так, — кивнул медик. — Но я вам этого не говорил…

Я сидел некоторое время в полном обалдении. Ну что про это скажешь? Ничего не скажешь, кроме того, что дамы наши оказались правы — Разумовского, простого честного бизнесмена, таки убили. Только вот как-то все очень уж сложно задумано для простого-то убийства… Я не заметил, как начал рассуждать вслух:

— Слушайте, Алексей Петрович, ну может, вы что-то проясните, а то я что-то не очень… Ведь смотрите: убрать этого Разумовского было проще пареной репы где-нибудь в городе или по дороге на аэродром и так далее. А его убивают как-то… что называется, через одно место… Каким-то жутко нескладным способом…

— Ну и что же тут нескладного? — не согласился Кротов. — Один профессиональный удар — и все. Да еще в таком месте, где фактически никаких свидетелей, никаких очевидцев. Все что-то вроде видели, а конкретно — никто и ничего. Да и милиция здесь своя, ручная, не то что в столице. Больше того, менты, по всему, точно участвовали в этом деле сами. Без них эта подмена с несчастным случаем вряд ли была бы возможна, о чем, кстати, свидетельствуют и показания моего афганского знакомца…

— Но вы же сами говорите, что ваш этот… пенсионер, он утверждает, что у людей, как бы пленивших Разумовского, были уголовные клички — Мастерила, Кент… Вряд ли уголовники стали бы в открытую действовать в компании с милиционерами. Или что — у милиционеров теперь стали уголовные клички?

— Не знаю, Денис, ничего не знаю. Клички, конечно, надо проверить. По крайней мере будет ясно, какое из наших предположений верно. А потом, почему надо обязательно отметать возможность их взаимодействия? Помните «Восточный экспресс» Агаты Кристи? Читали? Там двенадцать убийц и каждый обязательно должен приложить к убийству руку. А что, если и у нас так же, что, если на Разумовского имели зуб и те и другие и именно поэтому действовали странновато, но зато сообща? Это, конечно, всего лишь мое предположение, но почему бы не проверить и его как рабочую версию?

— Да, пожалуй, — без большой охоты согласился я. — А вы вот мне еще что скажите, Алексей Петрович… Этот удар — ну то, что вы мне про рауш тут говорили, — это обычный удар? Для десантника? То есть как, по-вашему, любой может его применить?

— Да в том-то и дело, что не любой! — вздохнул Алексей Петрович. — Это один их тех спецударов, которым обучают в наших, чекистских школах. Вот я и ломаю голову: какая может быть связь между моей родной некогда Лубянкой и каким-то там коммерсантом. И вообще, есть она, эта связь, или это все чистое совпадение, еще одна случайность? Сейчас ведь много бывших спецназовцев занимаются чем угодно и кому угодно продают свои умения. Возьми хоть меня. — Кротов рассмеялся.

Это был не легкий смех человека, сделавшего свое дело и оттого гуляющего смело. Смех был напряженный, даже невеселый: едва разгадав одну загадку, мы с ходу натыкались на новую. Как в какой-нибудь страшилке про подземелье ужасов: ищешь выход и радуешься, попадая из одной комнаты в другую. Думаешь, что спасен, а оказываешься в ловушке еще более страшной, чем предыдущая…

7

Сначала Денис хотел забрать принесенные «Аленушкой» записи Разумовского домой, прочитать их там в спокойной обстановке, но не удержался — едва к концу дня в «Глории» стало немного потише, раскрыл одну из «тетрадок», чтобы хотя бы понять, о чем там идет речь, и…не смог оторваться, пока не прочитал все. Это была бомба, да какая!

Он пролистал «тетрадку» назад, нашел наиболее поразившее его место, перечитал еще раз.

«…Я не знал, что делать. Взять барсетку? А если он специально мне ее подсовывает? Хорош я буду, если засыплюсь на такой чепухе! Да нет, вроде не похоже, что специально. Просто нажрался товарищ генерал-майор милиции до зеленых, что называется, соплей, вот и вся разгадка. Не думает же он, в конце-то концов, что я ложку в ухо ношу, что я такой лопух, которого можно поймать вот так, за здорово живешь?! Впрочем, давай-ка посмотрим на ситуацию с самого начала еще раз.

Генерал Гуськов сам пригласил меня на этот вечер по случаю Дня милиции в управление на Житной. Я не напрашивался, не давал ему поводов — просто он решил вдруг сделать мне приятное, выделить среди своих негласных, как он говорит, помощничков. Давно замечаю, что он меня выделяет. Даже кликуху придумал самолично: в шутку зовет меня Павликом Морозовым. Я спросил как-то: почему, мол? Да потому, говорит, что ты ради дела мать родную продашь! Продашь или нет?

У меня и в мыслях не было кого-нибудь ему продавать, но его уверенность в моей подлости следовало поддержать, и я кивнул утвердительно. Я ж понимал, что говорил он это без всякого желания обидеть, напротив, вроде как орден мне выдал. И приглашение это на праздничный вечер — тоже вроде как орден. По-другому, мол, наградить не могу, так пусть хоть так…

Ладно, к делу. Был большой концерт — с Бабкиной, с Газмановым, с какими-то мальчиками на подтанцовках. И вдруг в разгар концерта Гуськов вместе со всеми своими пристебаями поднимается с места, не обращая внимания на очередную скачущую по сцене звезду, движется к выходу из конференц-зала, где все это происходит, и на ходу делает мне знак — давай, дескать, до мэнэ. И уже в коридоре, поймав мой недоуменный взгляд, поясняет под дружное хихиканье шестерок:

— Хватит х…ней заниматься! Концерт потом по телевизору посмотришь, пойдем лучше выпьем — и, обернувшись к своим, представляет: — Это, братцы, Игорь Кириллович Разумовский, умнейший человек! В прошлом жулик, типа фарцовщик, расхититель социалистической собственности, а ныне бизнесмен и мой, пардон, консультант по некоторым… оперативным вопросам. Прошу любить и жаловать!

Все опять угодливо заржали — похоже, восприняли эти слова как очередную шутку шефа. Хотя, надо сказать, все тут, до последней буквы, было чистейшей правдой. Ну разве за исключением того, что я его консультант. Точнее было бы меня назвать его информатором и спонсором. Или стукачом и дойной коровой — это уж кому как нравится. Но о таких мелочах знает сравнительно небольшой круг людей, и пусть так оно и остается. Правда, один полковник из свиты Гуськова (коротко не знаком, а знать знаю, фамилия его Суконцев) царапнул меня шибко пронзительным взглядом — холуи завсегда вокруг конкурентов видят. Ну да это ничего, это мы переживем…

Собственно, далеко от зала мы не ушли — тут же, чуть ли не за сценой конференц-зала, был еще один зал — банкетный, где стояли накрытые столы. Здесь же гужевались уже выступившие артисты. Гусь с ходу направился к Долли Ласариной, давней моей приятельнице, не сводя глаз с ее пышного тела, выползавшего из рискованно декольтированного платья, как паста из тюбика. Нагнулся, ловко чмокнул ее в молочную железу, за что был игриво же потрепан по макушке: «Орел у нас Владимир Андреевич, ух орел! Вся бы наша милиция такая была!» Тут же обретались уже многие чины управления. Кого-то из них я знал, кого-то еще нет. Во всяком случае, того генерала, который, расталкивая всех, кинулся к Гусю, я видел впервые.

— Ба, Леня! — вальяжно протянул ему руку Гусь. — Какими судьбами!

Незнакомый мне генерал как-то нервно дернул лицом, улыбкой на улыбку не ответил.

— А то ты не знаешь, — сказал он довольно, как мне показалось, угрюмо. — Как мы с тобой договаривались, специально вот прилетел, чтобы с тобой повидаться.

— Ну молодец, молодец, — все с той же хамоватой вальяжностью прервал его Гуськов. — Бумаги привез?

— Да как же к тебе — и без бумаг! — так же хмуро отозвался тот.

— Ну и молодец! — все с той же едва улавливаемой издевкой одобрил Гусь. — Ладно, давай погодим пока о делах, праздник ведь. Пойдем-ка сначала выпьем, а? Не против?

В процессе этого разговора мы все, гуськовская свита, стояли у него за спиной, почтительно ожидая, когда освободившийся хозяин знаком даст понять, что мы должны делать дальше.

— Кто это? — услышал я полузадушенный шепот рядом с собой.

— Это Стеценко, начальник Хабаровского УВД, — ответил упорно все это время сверливший меня взглядом полковник Суконцев. Все, сука, знает. Ну что ж, не зря я с тобой, дядя, и так давно уж настороже.

— А… — протянул спрашивавший так, будто ему все сразу стало ясно. Мне же, однако, ясно пока ничего не было.

Гулянка быстро набирала обороты, чему, впрочем, я нисколько не удивился — это дело в нашей стране обычное. Несколько насторожился я, лишь обнаружив, что оба генерала — и Гусь, и хабаровский Стеценко, — говоря что-то друг другу на ухо, выкатились из зала — наверно, чтобы где-то уединиться. При этом, похоже, они и на ходу решали какие-то проблемы, касавшиеся лишь их двоих. У меня, если честно, это вызвало что-то вроде уважения: надо же какие служаки — ради дела даже про пьянку забыли!

Слава богу, пока никто еще не лез лобызаться и никто не уговаривал выпить еще по одной — все-таки гулянка носила полуофициальный характер, и свои предпочитали кучковаться со своими. Впрочем, как пить в не вполне дружественной компании, я обучен давным-давно, на заре своей чекистской юности, поэтому голова у меня была свежей, а взгляд не замыливался, был цепким до самого конца. Тем не менее возвращение генералов я таки проглядел — отвлекло зрелище братания с ГУБОПом разбитных эстрадных красавиц вроде Бабкиной. Ну и их, артистов, понять можно: не хочешь видеть у себя «маски-шоу» — обзаведись друзьями среди героев нужного ведомства…

Вернулись мои генералы так же дружно, как и отбыли. Но имелись в этой занимательной картинке и некоторые отличия: во-первых, с руки хабаровского генерала на руку Гуся перекочевала пухлая барсетка, замеченная мною еще раньше (я посмеялся было про себя: надо же, раньше на доклад в столицу с кейсами приезжали, а теперь достаточно и «пидораски», как зовут урки эту кокетливую сумочку для мужчин; ну что в этот своеобразный бумажник может влезть? Дискета?). Во-вторых, Гусь теперь был еще веселее, а хабаровчанин еще угрюмее, хотя, как я понял по каким-то поздравительным выкрикам из толпы, дело у них сладилось. Хабаровчанина хлопали по плечу, поздравляли с чем-то, он кивал в ответ, а сам так остервенело налегал на водочку, словно вливал ее в себя, торопясь заглушить, залить какое-то горе. Наш же, московский, по всему судя, накачивался с радости — эффект был тот же самый. Хотя и не во всем. Хабаровского в конце концов вывел, крепко держа под руку, ясный, как стекло, молодой порученец, приехавший вместе со Стеценко и ждавший своего звездного часа до поры до времени где-то на подступах к банкетному залу. А Гусь, обведя шумное застолье крепко залитым, но все еще орлиным взором, остановил его почему-то на моей персоне.

— А скажи, Игорек, — обратился он ко мне задумчиво через весь стол. — А не западло ли тебе будет отвести товарища генерала посс…?

Ах ты ж, сука! Чего-то подобного я ждал с самого начала и все же прозевал. Один ноль в пользу лампасника… Однако ж дело есть дело, господа.

— Никак нет, товарищ генерал, не западло! — бойко отбарабанил я. — Хорошему человеку почему не оказать посильную помощь!

— Помощь?! Я те дам помощь! — вскинулся Гусь. — Услугу! Понял? Услугу! — И заржал: — Честь, можно сказать, я тебе оказываю!

Что помощь, что услугу — что в лоб, что по лбу. Начистить бы тебе рыло за такие шуточки, да нельзя… Пока…

Я отвел его в просторный, сияющий нарядной финской плиткой туалет. Здесь он властным жестом вдруг остановил меня, предварительно оттолкнувшись, бросил властно, как и положено настоящему генералу:

— Подожди здесь, я сейчас!

Ну хоть на том спасибо! А то я уж думал, не придется ли мне расстегивать генеральскую ширинку и доставать из его широких штанин… дубликатом бесценного груза… И не успел я так подумать, как в это кафельное царство, едва не сбив меня с ног, ворвался запыхавшийся полковник Суконцев. Я хорошо понял все его телодвижения. Еще бы, он шестерил, шестерил, а тут какой-то член с улицы — и все псу под хвост, и у него уже не первое место в очереди к генеральскому заду, а второе… Не дай бог мне, чужаку, перепадет что-то от генеральских щедрот… Вот уж кто и достал бы «дубликат», и направил бы его куда надо, спасая генерала от позорного облития нарядных генеральских панталон… Впрочем, наверное, я излишне зол. Ну не понравился тебе полковник — так зачем же еще так уничижительно о нем думать. Может, во всем остальном он вполне достойный человек?

Как бы то ни было, выждав приличествующее время, Суконцев вежливо проник в кабинку и вскоре, приобняв отключающегося генерала за талию, но уже с застегнутыми, как положено, штанами, повлек его к выходу, даже не удостоив меня на сей раз взглядом. Хотя мог бы — как же, вырвал у меня кусок из клюва. Триумфатор.

Я проводил их верноподданническим взглядом, попутно обнаружив: что-то в генерале стало не так. Нет, то, что он отключился, меня не смущало — зачем же еще и надираться, если не ради этого? Но ведь не просто же так внезапно возникла у меня в голове эта задачка под названием «найди 10 отличий»! И вдруг меня осенило: барсетка! Я даже выглянул в коридор, чтобы визуально убедиться в правильности своей догадки. Точно! Барсетки не было ни у генерала, влекомого по коридору заботливым Суконцевым, ни у самого сердобольного полковника… Не теряя темпа, я кинулся в кабинку, осчастливленную генералом Гуськовым, внимательно ее оглядел. Барсетки нигде не было видно. Странно! Куда он мог ее пристроить, если она вдруг начала ему мешать? Крючок на двери? Он пуст. Можно было бы прямо с ходу положить ее на белоснежный сливной бачок, но уж здесь-то я ее сразу бы увидел… Впрочем, этот бачок — вернее, его крышка — такой скользкий, такой покатый… Я наклонился, заглянул вниз. Вот она! Благородной желтой кожи, пухлая, вызывающе притягательная, как загорелая ляжка какой-нибудь юной совратительницы… Тьфу, гадость!

Я уж совсем было скрючился, чтобы дотянуться и взять эту гадость в руки, но вдруг стремительно выпрямился, пронзенный новой мыслью: «Спокойно, Грант! Это подстава! Проверка на вшивость!» Но уйти отсюда ни с чем я просто уже не мог. Как мне поступить?! Не взял — значит, ведешь себя неестественно, а значит, чужак. Взял — больше некому, значит, расплачивайся. Чем? Вот вопрос. Я на всякий случай проверился — нет ли где-нибудь в этом царстве интимной гигиены камеры слежения? Камеры не было…

Но, может, зря я все усложняю? Дядя пьяный, и почему бы не объяснить эту потерю чистой случайностью? Еще раз оглядевшись, я вытащил из кармана носовой платок, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, раскрыл барсетку и невольно присвистнул: она была до упора набита долларами. Н-да, хорошенькая случайность. Я прикинул на глаз: тысяч двести, не меньше… Что я, Штирлиц, что ли, в конце-то концов, чтобы заниматься всякими сложными умозаключениями! Он потерял… вернее, не так… Кто-то потерял — откуда ж знать, что это именно он? Итак, кто-то потерял, я нашел. Спохватится хозяин — отдам, жлобиться не буду. Не сявка, никогда не крысятничал. А если не спохватится?

Штирлиц я, не Штирлиц, а тут, конечно, самое главное бы установить, что это за деньги. Я полагаю, ворованное не грех и еще раз украсть, тогда эти деньги станут как бы отмытыми. Минус на минус, как известно, всегда дает плюс.

Итак, что это за деньги? Я думаю, все станет ясно, узнай я, с чем сегодня поздравляли хабаровского генерала. Потому что уже зная, что собой представляет Гуськов, самое логичное было бы предположить, что в барсетке, привезенной Стеценко в первопрестольную, была взятка за некую услугу. Судя по деньгам — услугу очень серьезную.

Я уже прикинул, как запишу в дневник по давней профессиональной привычке: «В туалете МВД найдена барсетка с двумястами тысяч долларов, предположительно принадлежащая генералу Г. и переданная ему (опять же предположительно) в качестве взятки начальником хабаровского управления генералом Стеценко…»

Зачем тебе это надо, тут же подумал я. Ведь попадись ты ненароком с этими деньгами — висеть тебе подвешенным за ноги и с отрезанной мошонкой, пока не сдохнешь…

Я ждал вечер, ждал еще неделю — ничего не происходило. То есть я понимаю, что давать объявления в газету Гуськов не станет, но какое-то самоличное расследование он мог бы провести, верно? Крепко еще раз поразмыслив, я все же решил, что вряд ли это ловушка, слишком уж она для Гуся тонка. Но если никакой ловушки не было, если Гуськов просто забыл барсетку по пьяни, да еще и не вспомнил о ней, то сколько же у него должно быть таких денег, что он может себе позволить поставить крест на двухстах тысячах зеленых?»

И уже под другим числом, позже:

«А предположение мое оправдалось: вчера было сообщено о назначении генерал-майора милиции Стеценко начальником одного из управлений министерства внутренних дел…»

А несколько позже, судя по приписке Разумовского, долетел до столицы ропот хабаровской братвы: совсем, мол, тамошние легавые оборзели. Уже по второму разу обкладывают тех, кто в городе всякий там бизнес крышует. А сами менты, главное, говорят: «А мы ни при чем, все Москва эта гребаная. Переправили им уже двести тонн зеленых — мало, видите ли, подавай им еще двести на подмазку!» А у них ведь, в Хабаровске, не столица, здесь зеленые лопатой не гребут…

Денис сложил листки, аккуратно завернул их в плотную бумагу. Помогут они искать тех, кто причастен к убийству Игоря Кирилловича, не помогут, а только они обязательно должны быть переправлены в Генпрокуратуру, Турецкому. А может, и самому Меркулову. Подумать страшно, что у них прямо под носом творится! Вот только предварительно он обязательно позвонит Елене Романовне — еще раз поблагодарит и, может быть, подбодрит.

В квартире Разумовского к телефону никто не подходил. Поразмыслив, Денис вспомнил, что Елена Романовна в последний раз оставила ему на всякий случай номер своего мобильного. На этот раз он соединился сразу; трубку взяла она сама, и по тому, как закричала куда-то в глубь квартиры: «Папа, ну сделайте же вы потише!» — он понял, что она не придумала ничего лучше, как вернуться домой, к отцу с матерью.

— Спасибо вам огромное, Елена Романовна! Честное слово, даже не знаю, как вам передать, какое огромное! Вы и представить себе не можете, какое колоссальное значение имеют эти бумаги. И не только для нашего расследования, но не побоюсь высоких слов, если не для всей страны, то для Генпрокуратуры — точно! Эх, если бы можно было подержать в руках их все, весь дневник целиком… Я думаю, тогда справедливость восторжествовала бы неизбежно и быстро. А, Елена Романовна? Помните, вы говорили даже, что примерно догадываетесь, где дневник искать…

— Н-не знаю… Я думала… Хорошо, я попробую, Денис. Что, действительно это поможет найти убийц?

— Обязательно! — горячо воскликнул Денис. — Только вы смотрите, действуйте как можно осторожнее. Это атомная бомба, Лена, а те, кто хотел бы воспользоваться ею, вовсе не ангелы…

8

Денис Грязнов.

Теперь материала, связанного с гибелью Разумовского, у нас было достаточно — количество уже готово было перерастать в качество. Более всего при этом раскладе нас интересовали те самые Кент и Мастерила. Кто-то из них вполне мог быть исполнителем, а кто-то — с очень большой вероятностью — имел выход и на самого заказчика. У Алексея Петровича было свое мнение, а я полагал, что скорее всего это именно Кент, неоднократно фигурировавший в показаниях «Аленушки».

Мы обдумывали ситуацию и так и этак — деваться было некуда. Пришло время звонить дядьке. Мне всегда не нравилось, когда меня начинали хоть и в шутку попрекать родственными связями: «А, мол, конечно, у него все получается — с таким-то дядей еще бы не получилось». Между тем и сам я был давно уже не мальчик, чтоб без обиды выслушивать такое, и дядька мой, знаменитый московский сыщик и начальник МУРа генерал-майор милиции Вячеслав Иванович Грязнов, тоже не больно-то рвался заниматься моими мелкими, на его взгляд, делами. Ну помогал на первых порах, а сейчас-то зачем? Не в детском, чай, садике, испытательные сроки все давным-давно уже вышли.

Поэтому я мысленно поежился, снимая трубку. Нельзя сказать, чтобы я не прибегал никогда к этим звонкам, но все они диктовались крайней необходимостью. Я подумал еще раз: крайняя это необходимость — звонить дядьке насчет убийц Разумовского? И сам себе ответил: да, крайняя, без дядьки когда-то я до них доберусь — ведь нет у меня ни возможностей их допросить, ни юридического права задержать для выяснения обстоятельств дела, свидетелем или участником которых они предположительно являются.

И, вздохнув для успокоения совести, я набрал номер.

— А, племянник! — обрадовался дядя Слава. — Давно тебя не слышал. Как дела?

— Дела — лучше не бывает, — бойко ответил я. Дядька не признавал уныния или пессимизма, и потому отвечать ему положено было быстро, бойко и толково.

Но дядьку на мякине не проведешь.

— А если все в порядке, тогда чего звонишь?

— Фу, как неприветливо, — сказал я. — Неужели же я не могу родному дяде позвонить просто так?

— Что-то ты не больно звонишь просто так, — усмехнулся он.

Я не сразу врубился, что у дядьки в преддверии уикенда и встречи с любимыми мною дядей Костей Меркуловым и дядей Сашей Турецким скорее всего сейчас игривое настроение. Я решил больше не тянуть время разговорами вокруг да около.

— Ладно, дядь Слава, — сказал я специальным «просящим» голосом, — ты как всегда угадал. Помощь твоя нужна.

— Ну! А я что говорю! — обрадовался он. — А то «лучше не бывает»! Так и быть, пользуйся моей добротой. Могу — значит, помогу.

Теперь голос его был совершенно серьезен, и я понимал, что сейчас моя задача, как уже сказано, — изложить все четко, толково и по возможности кратко.

— Понимаешь, взялись мы тут за одно заковыристое дельце… Всеми подробностями нагружать тебя не буду, скажу главное. Погиб человек, и у милиции эта гибель проходит как несчастный случай. А родственники, которые, собственно, к нам и обратились, абсолютно уверены в том, что имело место заказное убийство. Мы стали отрабатывать эту версию и уже вышли на предполагаемых исполнителей. Нам бы с ними поработать, допросить, а у нас теперь, с новым УПК, руки совсем коротки. Так что без тебя тут никак, дядь Слав.

Слышно было, как дядька чего-то закряхтел. А может, мне это показалось, может, это что-то закряхтело в трубке, бывает.

— Ну ты, блин, даешь, Денис! Это что ж, я так и буду с тобой каждый раз как нянька…

Но я сразу понял, что и кряхтенье, и ворчанье — все это притворство. Видимо, в педагогических целях — чтоб знал субординацию. А то я ее не знал!

— Да ладно тебе, дядь Слав. Дело того стоит, сам увидишь!

— Да? — с сомнением переспросил он. — Ну давай попробуем. Что хоть за погибший?

— Погибший — известный предприниматель Разумовский… Да ты, может, в газетах даже видел: «Смерть парашютиста». Он был хозяин сети этих знаменитых магазинов — ну знаешь, которые по всей Москве. «Милорд» называются. Прыгнул с парашютом — хобби у него такое было, а парашют якобы возьми да не раскройся…

— Погоди, погоди… «Милорд»… «Милорд»… что-то знакомое. Что-то недавно было, какое-то шумное дело… Слушай, а это не у них тут на днях война с какими-то «Салаками», что ли, вышла?

— С «сардинами». Как раз у них. Они конкуренты — магазины «Милорд» и «Три сардины».

— Ну да, я и смотрю — вроде знакомое что-то. Кстати, насколько я помню, там, в «Сардинах» этих, сын одного нашего генерала всем заправляет. Так что мы с тобой как бы две команды болельщиков… этих, фанатов…

— Интересная мысль! Ну и за кого ты болеешь?

— Конечно, за своих!

— Ты меня, дядька, обрадовал! Он что — такой стоящий генерал?

— Да вроде ничего. В ГУБОПе служит. Фамилия Суконцев. Толковый генерал, только ходу ему не дают, все на вторых ролях держат. А, вот еще чего вспомнил: из-за этого твоего «Милорда» у нас тут тяжба возникла. Твой любимчик дядя Костя Меркулов, вернее его следователь, вчинил иск нашему следователю, милицейскому, что он, мол, неправильно этого «Милорда» прижал.

— Ну да, это как раз тот самый «Милорд» и есть…

— И ты что, как раз это дело расследуешь? Ну ты, брат Пинкертон, и наглец! Далеко шагнешь, если решил саму Генпрокуратуру с МВД и дальше стравливать!

— Да хватит, дядька, тебе издеваться-то! И в мыслях не было никого стравливать! Я всего-навсего хочу найти того, кто убил этого самого Разумовского, ну и, естественно, заказчиков этого убийства.

— Скромное желание. Мы последние тридцать лет только этим и занимаемся, и как видишь, без работы не сидим… Ладно, может, потом поучишь нас, дураков, как чего надо делать.

— Да дядь Слав! Ты хоть выслушал бы меня, что ли!

Дядя Слава, надо сказать, слушать умел. Так что стоило ему угомониться, как я рассказал ему и про аэродром, и про поход Кротова в морг — словом, про все, что нам удалось накопать. Он ловил все на лету, временами от нетерпения даже покрикивал на меня:

— Дальше, дальше, парень, не тяни мое драгоценное время! Про то, что ты говоришь, я уже все понял. — А когда я кончил, подытожил: — Значит, речь у тебя идет о двух объектах нашего, так сказать, повышенного внимания. Во-первых, это некий Мастерила, во-вторых, некий Кент. Кто такой Мастерила, я примерно в курсе. Это штатный палач, а в общем — шестерка, исполнитель, как говорят, очень высокопрофессиональный. Но тебе скорее тут нужен Кент. Кто такой этот Кент, я знаю подробнее. Это известный московский пахан. Встал сравнительно недавно во главе солнцевской ОПГ. Почему недавно? Отсутствовал по причине отсидки. Года не прошло как он вышел, а у меня уже на него руки чешутся — сил нету. Так что я тебе с удовольствием помогу на него выйти. С удовольствием, — повторил он. — Только, если ты не возражаешь, не прямо сейчас, ладно? Сейчас меня уже ребята в Сандунах ждут, а я тут с тобой горе мыкаю!

— Дядь Слав! А вы давайте все трое после Сандунов — прямо к нам, а? В «Глорию»? Устроите мастер-класс, мы вам в рот посмотрим, а? Посидели бы, поокали, я бы вам пивка выкатил… Рядом же!

— Фу какая гадость! Мастер-класс? Пиво? И все это — после бани? Нет, племяш, не будет тебе счастья на чужой беде! Отдых — есть отдых. Но клятвенно обещаю: буду плескаться в бассейне, буду стонать в коварных лапах массажиста, буду пить коньяк и говорить с друзьями о бабах, но помнить буду тебя одного. Все, парень. До завтра!

Ну конечно, насчет завтра он хватанул. Разговор наш продолжился лишь в понедельник, когда ближе к обеду дядька позвонил мне сам.

— Давай, Пинкертон, лети ко мне. Есть гениальная идея по твоему вопросу.

Если дядьке верить, все идеи у него всегда гениальные. Впрочем, не знаю насчет гениальных, но толковых всегда очень много. Я тут же помчался на Петровку — пешком, ножками. Во-первых, рядом, во-вторых, это ж Центр, движение везде одностороннее — на машине запаришься, пока доедешь. А пешком пройтись и приятно, и даже полезно при нашей-то умственной работе.

— Идея Сашке принадлежит, не мне, — сразу признался он. — Мы в пятницу между делом втроем все думали, пока нас банщики ублажали. Все думали, думали. Значит, так. До этого самого Кента добраться трудно. Мне его брать пока не за что — нет на него ничего толком, одни только косвенные улики. Ты — совсем другое дело. Тебе не надо санкций, тебе не надо выдерживать сроков задержания и так далее. Но я-то — государство, а ты никто, частник, понял?

— Ага, давно уже понял, — сказал я и тут же получил выговор:

— Не перебивай старших! Лучше слушай меня как следует. Итак, что я тебе пытаюсь внушить? А вот что. У тебя другая ответственность, но и другой риск. Даже право на риск — и то другое. Этот Кент чрезвычайно опасен. Последнее время он без охраны не ходит даже до ветру. Если едет куда-то — с ним трое телохранов в машине, включая водилу, да к тому же джип сопровождения — еще человек пять, какое-то якобы охранное агентство. Так что все вооружены по самое не балуйся. Все качки и специалисты по единоборствам. Это одно. Второе — Кент и сам штучка та еще. За ним несколько недоказанных убийств на зоне. Мужик он резкий, взрывной, страха не знает — словом, как урки сами это называют, припадочный. Да плюс чутье у него, как у зверя. Урка он настоящий, — сказал дядька с некоторым даже одобрением. — Спроси, почему я так хорошо все это знаю?

— Для меня постарался?

— Не обольщайся, не обольщайся. Вовсе не потому. Просто есть у меня информация, что через этого Кента попрет в Москву новым трактом наркота. Вот я помаленьку и готовлюсь. Чем раньше мы им займемся, тем лучше для дела. Понял?

— Да уж как не понять! Я только вот идеи не услышал. Какой он страшный, этот Кент — это я понял. Что к нему лучше не подходить: охрана там, чутье — это я тоже понял.

— Так ты что, щенок, смеешься? — грозно насупился дядька. — Я толкую серьезно, а ему все хиханьки. На сколько мы с тобой договорились-то? На ящик коньяка, что ли?

— Да ты чего, дядь Слав! Ни на сколько мы с тобой не договаривались, даже речи не было!

— Раньше не было, а теперь есть. Задача сам видишь, какая трудная — ниоткуда к нему не подберешься. В лоб не возьмешь… Стало быть, два ящика…

— Водки! — успел вставить я.

— А хренушки! Коньяка!..

— Ну тогда дагестанского…

— Нехорошо, племяш, с родным дядей торговаться. И потом… дагестанский — фи… Хотя, впрочем, ладно, примем в расчет твою бедность. Итак, шашки к бою.

— Ага, давай к делу, а то я уже думаю, не придется ли мне этот коньяк самому глушить…

— Но-но-но! Вот это оставь. Не надо пошлых намеков. Люди на тебя мозги тратили, а ты… Ладно, давай серьезно. И слушай меня внимательно. По моей информации, этот самый Кент является правой рукой главаря уральской наркомафии, некоего Никона. Этот пахан сидит сейчас в Бутырке, проходит по другому совсем делу, не связанному с наркотой. Сидит давно и крепко. А дела-то надо делать! Наслышан, наверно, какие в ихнем бизнесе деньги крутятся! Вот я и подумал: должен этот Никон процессом как-то руководить. От дел он не отходил, о чем свидетельствует тот факт, что он прилагал определенные усилия, чтобы перевестись поближе к своему наркопредприятию, так сказать. И знаешь, ему это удалось. Как — пока не знаю, но это для нас с тобой сейчас и не очень важно.

— Хотя, может, и наоборот, — вставил я.

— А я говорю — пока неважно! — настоял на своем дядька. — Ну так вот. Руководить надо, а как? Из тюрьмы — много ли накомандуешь? Это ж не больница, скажем, где есть определенные часы посещений. Значит, должен кто-то из тюремного персонала быть у него связником. Причем, заметь, это должен быть не просто человек, который носит туда-сюда «малявы». В «маляве» много не напишешь. Значит, что-то он передает и на словах. А стало быть, должен с кем-то много встречаться. И не просто с кем-нибудь, а с особо доверенным лицом. А поскольку мы даже толком пока не знаем, где находится логово самого Кента, этот связник — единственная зацепка, единственная пока наша возможность выследить Кента и застать его врасплох. Другого шанса просто нету. Ферштейн?

Я тогда не знал того, что знал дядька Вячеслав Иванович. Не знал, что Кент наш прятался не столько от милиции, в которой у него уже была своя агентура и от которой он в крайнем случае рассчитывал просто откупиться, сколько скрывался от владельцев конфискованной им из мебельных фур наркоты — от чеченцев из клана Исмаиловых, подмявших под себя Толика Суконцева, и не только его.

— Ферштейн, — ответил я дядьке и вздохнул немного разочарованно. Честно говоря, думал я, что старшие товарищи предложат какой-то более прямой и более скорый ход. Более короткий, что ли, и более эффективный.

— Ну, ну, не вздыхай, — осудил меня дядька. — Молод еще. Глуп. Не понимаешь своего счастья. Вот я тут на тебя поработал, пошуршал выписками из нашего центрального архива. Считаю, что вот эта личность наиболее подходит для того, о чем мы с тобой говорили. Любуйся — старший прапорщик внутренней службы Матейко Василий Никифорович. Коридорный у того самого Никона. Попробуй, попытка не пытка.

Я встал.

— Спасибо тебе, конечно, огромное. И, конечно, ты прав — попытка не пытка. Ну а если это не он?

— Если не он, — засмеялся дядька, — я тебе еще одного дам. Или двоих. А ты как думал? Как в детективном романчике: лежишь на диване, играешь на скрипке, а преступник крутится у тебя под дверью, ждет, когда ты его соизволишь разоблачить? Фигушки. Без труда ни рыбку съесть, ни на елку влезть!

И с этим невразумительным напутствием едва не вытолкал меня — дал понять, что у него есть и другие дела, более неотложные, чем мое…

9

Филя Агеев, один из лучших «топтунов» «Глории», ходил за прапорщиком три дня, пока тот наконец не вывел его на Кента. Это было утомительное и малоприятное дело. Вася после смены в Бутырке с парой-тройкой таких же вахлаков в форме, нисколько не похожих на военных людей, обычно шел либо в пивнушку на Масловке, либо на территорию стадиона «Динамо». Культурная программа у тюремщиков была не шибко разнообразная: в пивной они, понятное дело, наливались пивом, это у них называлось «залакировать бутылочку», в Петровском же парке «лакировали» сам лак — просто глушили водку, иногда заедая «мануфактурой», иногда каким-нибудь сиротским плавленым сырком. Это была не жадность, это был некий своеобразный прагматизм. Во всяком случае, деньги, как быстро выяснил «топтун», у Васи водились — нередко, распрощавшись с друзьями, он входил в метро, чтобы, выждав какое-то время, вынырнуть оттуда и купить тут же, в одной из палаток, какую-нибудь жареную курицу, а потом жадно сожрать ее, глуша свободные алкогольные радикалы. Похоже, он вообще любил поесть — пузо его перло из-под форменной куртки, щеки лоснились. «И вот такой мешок, — думал иногда Филя, с отвращением глядя, как Вася грузно косолапит по улице, — фактически распоряжается судьбами десятков людей. Мордует их, унижает, а если есть возможность, то, наверно, и прикладывается ручкой…»

Жил Вася в районе Переделкино, в огромном новом микрорайоне, который одним своим видом наводил на Филю тоску. Не любил он эти новостройки: огромные безликие дома, огромные безжизненные пространства между ними. Не то многоэтажные бараки, которые все равно в конце концов придется ломать, не то поставленное на попа новомосковское кладбище: всем по одинаковому кусочку земли, всем по одинаковой оградке, то бишь квартирке… Неудивительно, что здесь так часто случаются всякие криминальные происшествия, неудивительно, что здесь выводятся люди новой формации — отморозки, не знающие любви к родителям, жалости к маленьким детям, уважения к старикам…

Но как бы то ни было, прапорщик Вася, даже будучи сильно подшофе, исправно шел к своему дому. Филя уже прекрасно знал и сам этот дом, и все подходы к нему. И даже то, что через не запирающуюся камеру мусоросборника можно в случае необходимости выскочить на другую сторону дома — уйти от погони или, наоборот, быстро нагнать кого-нибудь. Ходить, пасти объект здесь было трудно — очень большие открытые пространства. Но поскольку маршрут Филя уже изучил, он позволял себе выходить на Васю и откуда-нибудь сбоку, и, опередив его, пропускать на встречной дорожке.

…Однако в тот вечер Вася, не задержавшийся как обычно с коллегами, прибыв в Переделкино, почему-то не пошел, как у него было заведено, к своему дому — Филя даже чуть не потерял его, когда «объект» непредусмотренно свернул на пешеходную дорожку в березках, как бы опоясывающую Васин микрорайон по внешнему обводу. Местами по ту сторону дорожки был виден настоящий лес. Филя даже слышал голоса ребятишек, которых учительница привела туда на экскурсию. И вот как раз там, на краю лесной опушки, Филя увидел то, что заставило его насторожиться, привести себя в состояние боевой готовности.

— Внимание, кажется, выхожу на объект, — сказал он в микрофон, незаметно пришпиленный к лацкану его куртки. Сказано это было для страхующего Филю Севы Голованова и означало, что Сева в любой момент может понадобиться. Теперь Филя скороговоркой докладывал обо всем, что видел: на опушке черный большой «мерседес», чуть поодаль — джип сопровождения.

— Народу много? — спросил Сева.

— Да народа-то как раз особо и не видно. Но, похоже, в джипе несколько человек. Один, два… Нет, не получается.

— Что не получается? Сосчитать? А если пройти как-нибудь не очень далеко от них — не получится? Ты вот чего, ты подожди, я сейчас подъеду, вдвоем наладим детскую коляску…

Видимо, так хорошо проанализировал Сева кротовский рассказ про события на подмосковном аэродроме, что сейчас, изучив район поиска, предложил использовать детскую коляску тоже для более близкого контакта, как пояснил он. Это была неплохая идея, если учесть, что устройство коляски предусматривало размещение мощного микрофона направленного действия.

Он примчался в момент. На Филю накинули старый плащ, чтобы больше был похож не то на пенсионера, не то на бомжа, коляску поставили на шасси, сунули в нее сверток, похожий на куклу.

— Давай пройди мимо как можно ближе. Особо не рискуй, — сказал Сева, напутствуя друга. — А я подстрахую в случае чего. — Он откинул коврик, показал лежащий там «стечкин». — Если что — падай, а я очередь прямо над головами у них дам. Годится?

Правда, до «стечкина» дело не дошло, но и записать много не получилось — прапорщик уже прощался:

— Значит, до пятницы, Виталий Николаевич?

— Да, так и скажи папане: Кент, мол, в пятницу деньги получает, все сто процентов. Не забудешь?

— Как можно. В пятницу, сто процентов…

— Молоток, красноперый! Насчет места — я тебе сообщу отдельно. — Тут возникла какая-то пауза, потом хозяин «мерса» сказал отрывисто: — На, держи. Нормально тебе?

— В самый раз, — заискивающе прочастил Вася, — в самый раз. Много благодарен.

— Точно говоришь, что папане ничего не надо?

— Обижаешь, Виталий Николаевич. Как на духу!

Сыщики помусолили эту запись так и этак.

Во-первых, они не ошиблись насчет Васи — именно он был связным между Кентом и его паханом Никоном. Во-вторых, судя по всему, встречался он, конечно, именно с Кентом — ведь Вася уважительно называл того Виталием Николаевичем, а Кента по паспорту именно так и звали: Виталий Николаевич Чучин. В-третьих, связной и Кент договорились о встрече на ближайшую пятницу. Причем, по всему судя, эта встреча должна сопровождаться передачей денег. То есть очень вероятно, что Кент и компания намерены сбыть очередную партию «товара» на условиях стопроцентной предоплаты, и можно предположить, что речь идет о некой крупной, может быть даже очень крупной, сделке. Жалко, конечно, что они не знали ни места совершения этой сделки, ни нового места встречи Кента и связного, но как бы то ни было, они нашли этого самого Кента, и это было главное. А уж как они его прихватят и как заставят разговаривать — это вопрос технический.

Вечером они вчетвером — Сева Голованов, Филя, Денис и специально заехавший к ним в «Глорию» Вячеслав Иванович Грязнов — сидели за столом, пили чай и обсасывали ситуацию со всех сторон.

— Конечно, сведений у вас маловато. — Вячеслав Иванович с отвращением отодвинул от себя чашку и сказал с сожалением: — Нет, ребята, организм не обманешь… — Вздохнул. — Мало, я говорю, у вас информации. Их бы еще понаблюдать. Можно было бы даже прослушку поставить, точно адрес этого Кента установить… Но ведь у вас для этого — ни сил, ни времени, верно? И наобум Лазаря тоже действовать нельзя, особенно в такой опасной ситуации. Вот представьте себе, что вы поперли напролом и вдруг выяснили, что ваш Кент живет в коттедже за кирпичным забором. Ну и какие вы предпринимаете действия? Кидаетесь коттедж штурмовать? А что, в таком случае, от вас останется?

— А может, машину захватить? — предложил Филя. — Подключить к этому делу ГАИ — и порядок: дорогу перегородили, «мерса» остановили. Они кричат: за что? А мы им: счас разберемся, а потом уж и поедете. Ну и захват…

— Ага, — сказал Денис неодобрительно. — Мы их задержали, а охрана из джипа и нас всех, и гаишников тут же и положила…

— Н-да, ребята, это вы того, насчет захвата — малость переборщили. — Грязнов-старший поморщился. — Я бы вот чего вам посоветовал. Во-первых, начинать действовать только тогда, когда покупатель наркоту заберет. Иначе и продавцы, и покупатели за нее драться будут — как фрицы за рейхстаг. А вы представляете, какого шороха наделать можно, если эту партию захватить? И вообще, представляете хоть, каких бабок эта наркота стоит?!

— Да уж, — сказал Филя. — Бабки колоссальные.

— Ну вот, поняли, да? Наркоту вы пропускаете, а вот когда этот самый Кент деньги будет принимать, — вот тут уже можно и попробовать. Знаете я что думаю? Они же ведь жлобы, эти урки — деньги увидел и затрясся весь. Я думаю, Кент будет если не получать сам, то уж пересчитывать наверняка. И пересчитывать без свидетелей, это уж как пить дать. То есть он скорей всего будет в салоне какое-то время один. И вот тут-то его и следует прихватить.

— А что, действительно! — воодушевились мы. — Охрану положить на землю, джипу колеса продырявить, а «мерса» угнать. Вячеслав Иванович, как ГАИ — в случае чего не поможет?

— Нет! — сурово отрезал Грязнов.

— Почему? — не понял Филя. — Разве вам нельзя договориться с ГАИ?

— Нет — это в том смысле, что операцию я вам не разрешаю. Все очень сложно, очень неопределенно. Нужно как-то по-другому.

— Ты не можешь нам запрещать, — воспротивился было Денис, но Вячеслав Иванович прервал его:

— Могу, племянничек, и еще как могу. Ты не забывай, что я все-таки как-никак начальник уголовного розыска!

— Да ну, Вячеслав Иванович, что вы, в самом-то деле! — разочарованно протянул Сева. — У нас у всех боевой опыт, об этом-то не забывайте!

— Вот-вот! Вы тоже не забывайте, что здесь не Чечня и не Афган, когда собираетесь затеять здесь пальбу! Огромный город с огромным количеством ничего не подозревающих граждан… Нет, даже подумать страшно. Да и себя вы в любом случае подставляете — не под пулю, так под уголовную статью. Вот что. Давайте-ка понаблюдайте их еще. Может, возникнет какой-то другой вариант, более бескровный… Ты понял меня, Дениска? Никаких боевых действий в городе!

Они потом какое-то время ворчали: что, мол, он нам, командир, что ли? Подумаешь, учредитель «Глории». У нас свое, у него свое. Но потом успокоились: нет так нет. У сыщиков «Глории» и так по этому вроде бы не самому сложному делу хлопот было — выше головы…

И все же до Кента они добрались. И добрались в общем-то, как теперь можно судить, довольно легко. Проще говоря, им повезло, как очень нередко везет людям мужественным и целеустремленным.

Похоже, Кентовы клиенты прибыли в столицу откуда-то со стороны Урала. Во всяком случае, встреча продавцов и покупателей происходила недалеко от Домодедовского аэродрома. Голованов и Филя следовали за ними с целью просто проследить передвижения Кента. Но когда они увидели, что джип охраны остается на основной дороге, на Новокаширском шоссе, а «мерседес» сворачивает на какое-то боковое ответвление, ведущее к старому шоссе, Сева и Филя, не зная, в чем дело, решили все же следовать за «мерсом». Решили по одной простой причине: Кент был именно там. Они ни на что особо и не рассчитывали поначалу, ведь с Кентом в машине было еще трое — два амбала-охранника и водила, судя по шее — малый тоже физически подготовленный. Они прикинули шансы в рукопашной. Амбалы тяжеловаты и хоть, наверно, знакомы с восточными единоборствами, все-таки резвости отбить атаку профессионалов-спецназовцев им вряд ли хватит. Так что настоящую опасность для них представлял, пожалуй, один водила — он мог быть вооружен чем угодно, не зря на нем была очень просторная куртка. Ну и, конечно, сам Кент. Этот высушенный северными отсидками мужичок был легковат для рукопашной, но зато, судя по тому, что они о нем уже знали, в любой схватке был неустрашим и готов идти до самого конца. Оттого, надо полагать, и пер так неудержимо в воровской иерархии наверх…

Сева закатил машину на стоянку перед небольшим придорожным ресторанчиком. Филя вылез, деловито открыл багажник, вытащил домкрат, будто собираясь заняться сменой колеса, а Сева перебрался на заднее сиденье и, изображая спящего, внимательно следил за тем, что творится снаружи. Увидел наконец, что Кент в сопровождении амбалов ушел внутрь, сказал минут через десять:

— Сходи возьми чего-нибудь в буфете.

— Чего? — не понял Филя.

— Чего, чего, — пропел Сева. — Чего-нибудь для отвода глаз. Ну, бутерброды, пару бутылок пива. Понял?.. И посмотри, как они расселись. А еще проверь, что там с водилой. Где он — в машине, рядом? А то я что-то совсем его из вида потерял…

Через несколько минут Филя доложил ему:

— Сидят за столиком у окна. Трое на трое. Пьют пока мало. Кейсы под столом. Большие, как чемоданы… знаешь, такие бывают, дорожные…

— Клиентов разглядел?

— Ну так, в общих чертах.

— Черные? Ну там, цыгане, чечены?

— Да не… Русские. Вернее, славянской наружности.

— Ну а с водилой чего?

— Водила пока в машине. Так что если нам этих хлопцев здесь встречать — он аккурат у нас за спиной окажется.

— Н-да, брат, это уже хреново. Есть сображения?

— Ну у них, наверно, на этом расчет и строился, чтобы он типа их прикрывал. Не дураки же они, в самом — то деле! Ты-то что думаешь?

— Я думаю — третьего бы нам сейчас. Чтобы оттуда, из кабака, хотя бы знак подал — готовьтесь, мол, ребята, они выходят…

Решение пришло к Севе неожиданно.

— Не обратил внимания, у водилы стекло открыто?

Оба старались в сторону «мерседеса» не смотреть — уж кто-кто, а они-то знали, что порой лишний взгляд в сторону объекта как бы электризует воздух, заставляет преследуемого нервничать раньше времени и совершать какие-то непредвиденные поступки.

— Вроде открыто. Он даже курил сидел, дым на улицу пускал, это я точно помню.

— Тогда так. Вот тебе «стечкин». Мы с тобой идем вместе — вон до того бампера, а там разделяемся. Я подхожу к «мерсу» слева, ты справа, чуток отстаешь, как будто вообще ко мне отношения не имеешь. Я типа прошу закурить, ты наставляешь на него пушку. А дальше я для начала вырубаю его — в висок или по макушке, как получится.

— А если с моей стороны стекло закрыто будет?

— Оно наверняка закрыто. Но это ничего, через стекло пушку покажешь. Только постучи предварительно, отвлеки внимание. Смотри как следует брякни, чтобы ему стекло жалко стало.

Увидев направленный на него ствол, водила сразу понял что к чему. Не шумел, не сопротивлялся, разумно поднял руки, правда сказав при этом довольно злобно: «Зря вы это, братаны. Все равно ничего вы с этой тачки не поимеете».

Принял их, чудик, за местных угонщиков. За деревенских придурков, стало быть. На этом месте Сева приложил его по макушке и малость перестарался: некоторой проблемой потом было пристроить вырубленного водилу поестественнее — заснул, мол, человек, откинул головку назад и дрыхнет, утомился. Однако справились и с этим, причем достаточно шустро, так что у них осталось время, чтобы перегнать свою машину, поставить ее впритирку, бок о бок с «мерсом», и даже пошарить у бандюков в «бардачке».

— Смотри-ка, Сев, граната. Видишь — лимонка, Ф-1. Это они, видать, так, на всякий пожарный водиле положили.

— Запал на месте? А ну дай ее мне! — приказал Сева, у которого сейчас башка работала с необыкновенной ясностью. Всегда, между прочим, так было, когда доходило до настоящего дела…

Те трое, которых они ждали, вышли из заведения довольно спорым шагом, оставив покупателей обмывать сделку в одиночестве.

Один амбал нагнулся над водителем, чтобы разбудить его, второй, забежав вперед, услужливо распахнул заднюю дверцу перед Кентом, степенно несущим заветный чемоданчик. Кент даже успел раздраженно бросить водителю:

— Что ж ты, мудила, двери-то не закрываешь? Ведь сказал же, блин, русским языком: запрись на замок и не высовывайся, жди нас!

«Бык», возившийся с водителем, недовольно посмотрел на «шкоду» — мешала — и, поймав Филин взгляд, небрежно тряхнул рукой — отъезжай, мол, чего вперся. Филя, якобы изо всех сил стараясь понять, чего от него хотят, совсем перегнулся к правому окошку, а в следующий момент, не дожидаясь, когда подвох с водителем раскроется, распахнув правую дверцу своей «шкоды», с такой силой ударил висевшего над водителем «быка», что тот, охнув, сполз наземь. Похоже, отключился.

Естественно, теперь им обоим пришлось тут же выскочить из машины. Филя спешил закрепить успех с помощью тяжелого «стечкина», а Сева, зажав на всякий случай в руке лимонку, готовился взять в работу второго амбала.

Еще только распрямляясь после тесноватого шкодовского салона, Сева, пустив в дело левую ногу, успел достать противника в голову как раз в тот момент, когда тот начал к нему разворачиваться всем корпусом. «Все-таки большая масса — это большая масса, — назидательно сказал самому себе тяжеловатый Сева. — Видишь что получается, если за весом не следить — на вид такой громила страшен, а реакция у него хоть немного, да заторможенная». Вот у Кента — у того реакция оказалась отменной: какое-то мгновение — и пушка уже торчала в его синей от татуировки клешне. Но Сева, глядя ему прямо в глаза, как бы никуда больше не торопясь, выдернул чеку и, не отрывая взгляда от злобно сверкающего глазами пахана, просунул руку с гранатой в салон.

— Ты лучше брось пушку-то, Кент, — тихо посоветовал он, а то тут сейчас такое рагу будет!

Кент подумал немного, подумал еще, но пистолет свой отдал только тогда, когда зашедший с другой стороны Филя распахнул еще одну дверцу «мерседеса». Тут же они вдвоем завели Кенту руки за спину, надели на него наручники.

— Что и требовалось доказать, — мудро пробормотал Сева, вставляя чеку на место.

Проделав это, он на всякий случай огляделся. Все произошло столь стремительно, что, похоже, никто из немногочисленных свидетелей — в машинах, на крыльце ресторана — так ничего толком и не заметил. Убедившись в этом, Сева впихнул в салон заваленного им амбала, который пока и не думал приходить в себя, — не бросать же страдальца на виду у всех, верно? И вобще, если бы вокруг никого не было, совсем никого, можно было бы засунуть его в багажник, как, впрочем, и второго, до сих пор сидящего под водительской дверцей. А так пришлось приказать Кенту лечь на пол, после чего Филя и Сева совместными усилиями втянули на заднее сиденье и второго амбала тоже.

— Ты чего, сука! — завопил вдруг Кент. — Ох…л, что ли!

— Заткнись, говно! — рявкнул на него Филя, усердно трамбовавший своих пассажиров. — Подумаешь, наступили на него!.. Все, командир, — сообщил он Севе, забираясь между бесчувственными амбалами и с удовольствием ставя ноги на лежащего внизу Кента. — Посадка окончена, можно ехать.

— Да ты чего? — удивился Сева непонятливости компаньона. — Ты чего, здесь, что ли, собрался ехать? В «мерсе»? А ну давай в нашу машину и кати впереди курсом на старую Каширку. Ищи подходящее место, чтобы с этими уродами политбеседу провести. Да поглядывай, как бы нам на ментов не нарваться…

10

Кент давно уже подсел на иглу, и сейчас ему было тоскливо не столько оттого, что он так по-дурацки попался в лапы каким-то непонятным хмырям, сколько оттого, что на него все сильнее накатывало неудержимое желание уколоться. И это было погано, потому что, если он не сделает укол в течение ближайшего часа, еще через полчаса у него начнется ломка. И главное, доза была у него при себе, в кармане, только вот как воспользоваться этим сейчас, со связанными-то руками? Попробовать уболтать вот этого, что сидит за рулем, может, что-нибудь получится?

И тут сидевший за рулем фраер, что показывал ему гранату, словно прочтя его мысли, заговорил с ним сам:

— Ты чего джип-то на шоссе оставил? — поинтересовался он.

— Тебе-то что за дело? — не удержался от грубости Кент. (Еще чего — будет он со всяким дерьмом церемонии разводить, много чести.)

— Мне-то? — хмыкнул фраер. — Да никакого. Просто хотел понять — совсем ты дурак или просто уже обнаглел до того, что сам себе доказываешь, будто ничего на свете не боишься…

— Много чести кому-то чего-то доказывать, — гордо огрызнулся Кент, но все же снизошел до объяснения: — Эти, ну с которыми я встречался, такое условие поставили: чтобы их трое и нас трое, и никаких подозрительных машин поблизости. — Отвечал он нехотя, сквозь зубы, по-прежнему не очень понимая, что происходит: ни опасности настоящей не чувствовал (а у него на опасность чутье было — как у волка), ни серьезности происходящего — так, не нападение, не захват, а что-то вроде какой-то пионерской игры… Правда, в чемодане у него была огромная сумма денег, но за деньги он почему-то не боялся: вряд ли и среди уголовников найдется смельчак, который рискнул бы выдернуть деньги из-под самого Никона. Может, это менты? Какая-нибудь ФСБ? Как бы это половчей выведать… Увидев, что сидевший на водительском месте мужик после его ответа удовлетворенно кивнул головой, Кент, воспользовавшись этим расположением, осторожно спросил:

— Ты давеча кликуху мою назвал — ты меня знаешь, что ли?

— Наслышан, — сказал водила.

— Ну раз наслышан, может, скажешь, чего от нас надо-то? Может, перетрем все да уладим между собой?

— А чего улаживать? — нехорошо усмехнулся Сева. — Ты чего можешь предложить-то? Бабки? Так бабки мы у тебя и так возьмем. Ты ж, как я понимаю, за наркоту сейчас деньги получил. Верно?

— Ну ты и дурной! — восхитился Кент, стиснутый с двух сторон не приходящими в сознание телохранителями. Уроды чертовы! Проспали, теперь вот расхлебывай за них не пойми что. — Ты даже не знаешь, на что ты руку поднять собрался. Это ж не мои бабки-то. И кто их возьмет — тому ой как худо будет! А я бы тебе из своих отстегнул, по-честному…

— Ну да, — лениво сказал Сева. — Отстегнешь, а потом всю жизнь за ними гоняться будешь, из горла вынимать. Нет, земеля, нам лучше тебя в ментовку сдать со всеми уликами. Пусть с тобой там разбираются — сколько ты наркоты перевез, с кем наваром делишься, а кого уже прикончил…

— Дак вы чего, из ментовки, что ли? — даже обрадовался Кент. — Из ФСБ, да? А я все думаю: что за ребята — братки не братки, воры не воры… На этих, на рэкетиров, тоже не машете. Как-то все, думаю, у них не так, не по-людски… Или охранники какие…

— Ну это мы сейчас проверим, — хмыкнул Сева, сворачивая вслед за «шкодой» с шоссе, — по-людски или не по-людски.

Через пару километров бегущей через лес пустынной бетонки Филя нашел удачное место: достаточно далеко от дороги, глухая лесная опушка, поросшая по краю орешником, — сейчас, по осеннему времени, никто ничего не увидит и не услышит.

Обе машины встали под прикрытием больших разлапистых кустов лещины, и тут Кент впервые по-настоящему забеспокоился.

— Вы чего все же затеяли-то, мужики? Давайте все путем решим, а? По уму?

Голованов, не обращая на него внимания, вытащил из кармана мобильник, набрал номер.

— Ну, дело сделано, — доложил он Денису.

— Вы где? — спросил в свою очередь Денис.

— Не в городе. Недалеко от Белых Столбов, в лесочке. — И добавил специально для Кента: — Место хорошее, глухое. Можем закопать, можем сжечь в ихнем же «мерсе»…

— Ты чего, Сев?! — не врубился Денис. — Ты чего городишь-то?

— Короче, значит, в Москву не везти? Ни в коем случае?

— Ты вот что, — сообразил наконец Денис. — Сюда, конечно, не вези. Хорошо бы и мне поприветствовать, ну да что уж теперь. Но допроси как следует, ничего не забудь. И самое главное — узнай, кто убил Разумовского, надо ж гонорар-то отрабатывать! Только узнай, а не выколачивай. Знаем мы ваши афганские приемчики.

— Да ты чего, Де… — начал было Сева, но вовремя вспомнил: по телефону никаких имен. Поправился: — Ты чего, дедок! Это же убийца, вор!

— Ты все понял? Когда допросишь, обязательно перезвони мне. Обязательно перезвони, я пока с дядькой свяжусь, пусть МУР подключается, самое время!

— Я все понял! — сказал Сева, в большей степени работая «на публику», чем на Дениса. — Кончу их — и перезвоню. Пока. — Он отключился, спрятал трубку в карман. Сказал ждущему своей участи Кенту: — Ну вот, все и решилось. А ты, как говорится, боялась…

Кент злобно дернулся.

Надо было действовать, и действовать быстро, пока не ожила Кентова свита, пока их не начали искать всерьез. Он оглянулся — амбалы начинали подавать признаки жизни; водитель, оторвав голову от подголовника, смотрел на него мутными, ничего не понимающими глазами…

Вдвоем с Филей они снова вырубили их, заставили Кента, вместе с его чемоданом, перейти в их «шкоду» и, проткнув «мерседесу» на прощание все четыре колеса, вернулись на шоссе, чтобы километров через десять, не доезжая до поста ГАИ, снова свернуть в лес…

Кент сидел на пеньке на краю новой поляны, а Сева стоял перед ним.

Ломка уже начинала донимать, наручники нещадно резали руки, и он спросил, стараясь не глядеть на этого здоровенного мужика, чтобы не выдавать лишний раз своей ненависти, — чего впустую глазками сверкать, не в его это правилах. Так, с полуопущенными веками, и спросил у Фили, который показался ему помягче, посговорчивей:

— Сколько?

— Чего сколько? — не понял Филя.

— Сколько хотите с меня получить? — И, забыв, что руки за спиной, для большей наглядности потер там, за спиной, палец о палец.

Сева не удержался, въехал ему со всей страстью в зубы. Въехал, видно, неожиданно и для себя самого. Буркнул:

— Извини.

— Понял, — беззлобно прошепелявил Кент разбитыми губами. — Субботник, значит, как у блядей. Задаром то есть… — И сплюнул.

Сева по многолетнему опыту службы в горячих точках знал, как по-разному ведут себя люди, попавшие в ситуацию смертельной опасности. Есть трусы, которых легко запугать и сделать послушными, даже ни разу не ударив, есть «герои», которым надо, чтобы и они сами, и все, кто вокруг, видели, сколько в них куража. Но в конце концов и эти, как правило, довольно быстро ломаются — кураж обычно кончается одновременно с физическим терпением. А вот иногда встречаются упертые, такие, которым наплевать на то, что вовне; для такого самое главное — не переступить какую-то черту внутри себя самого. Вот у них Кротов, к примеру, как раз такой. И такой же, судя по всему, был вот этот уголовник и убийца. Или он ошибается?

Он резко ударил его с двух сторон по ушам — был такой прием скорого развязывания языка у упертых. И, внимательно следя за реакцией Кента, про себя обрадовался: он ошибся — этот сидевший перед ним на пеньке уголовник оказался неким гибридом. Он, похоже, был упертым рационалистом.

— Хорошо врезал, — сквозь боль сказал Кент. — Не врубаюсь только, за что. Еще раз предлагаю, пацаны: давайте сделаем все путем. — Он или совсем их не боялся, или пока еще не верил, что их надо бояться. — Вы ведь не урки, верно?

— Ну верно.

— И не менты, так?

— Почему решил?

— Какие-то сладкие больно. Вон ты стукнул, а сам вроде как переживаешь…

— Погоди-погоди, — остановил Филя, — с чего взял-то? Мы с тобой еще толком и не говорили даже.

— Вот я про то и толкую: менты бы уже и матюков насовали, и печенку бы отбили, а вы чего-то все мармелад разводите… Не пойму — гебешники, что ли? Или какие инженеры бывшие — решили рэкетом поправить материальное положение? Короче, говорите, чего надо — и разбежались.

— Ага, держи карман! — усмехнулся Филя. — Разбежались, размечтался!

— Никона сдашь? — вдруг в лоб спросил Сева.

— А кто это? — спросил в свою очередь Кент и издевательски усмехнулся.

«Эх, скополаминчику бы! — с тоской подумал Сева, вспомнив последнюю свою „горячую точку“. — Скополамин замечательно язык развязывает».

— Это тот, кто тебе «малявы» чуть не каждый день шлет…

— Не, про это я ничего не знаю.

«Скополаминчику бы, — снова подумал Сева, — сразу бы все рассказал, и про Никона, и про Гранта этого… мать их!» И еще раз ударил Кента по ушам — теперь намного злее, чем раньше.

На этот раз он его достал — Кент мучительно сморщился, замотал головой. Сказал, едва справившись со стиснутой болевым спазмом гортанью:

— Молодец, сучара. Но я б тебе душевнее приварил…

Сева сделал вид, что не слышит.

— Гранта ты замочил? — спросил он, включая диктофон.

— А, вон оно что! — с некоторым даже облегчением протянул Кент, косясь на японскую машинку. — Так бы сразу и сказали. — Он снова потряс головой — видно, последний удар таки потряс его. — Чего вам до Гранта-то — сдох, туда ему и дорога. Хуже нет беды: вор в законе, а ссучился…

— Погоди, погоди, — изумленно остановил его Филя, нарушая все правила: — Кто вор в законе? Грант?

— Ну а про кого вы меня спросили-то? Грант. Законник, а сперва ссучился, на ментовку начал работать, а потом дак и того хуже — общак грабанул. Братва на зоне не зря толкует, что настоящих законников больше не осталось — завели лаврушники моду титулы покупать, ну и пошло-поехало…

Сева выключил диктофон.

— Ты вот чего, — сказал Сева, нажав на «стоп». — Ты кончай тут романы тискать, давай про дело, понял? Или еще по ушам захотел?

— А я чего, не про дело, что ли? Скурвился Грант, а у нас на этот счет закон один — секир-башка… Это… не знаю, как вас и называть-то… следователи, что ли?

— Дознаватели, — буркнул вроде в шутку Сева, но Кент воспринял его слова всерьез.

— Так вот, граждане дознаватели, видите, за какое говно вы меня мучаете! Не стоит оно того, бля буду. Давайте я вам лучше выкуп заплачу — ну вроде как в суде — и разбежимся, а?

— Выкуп?

— Ну пусть не выкуп, а как там… залог, во! Хотите? Вот прямо вам, без всяких расписок и налогов. Сто тысяч за то, что вы меня сейчас отпускаете. Чего жметесь? Мало?

— Ты так и не сказал нам, кто пришил Гранта, — словно не слыша его, мрачно сказал Сева. — Тебе что — еще врезать? Ты меня бойся, урод, я вот этой самой рукой, если что, мозги зараз вышибу!

— Вот я и говорю, что вы не менты, — вздохнул Кент. — Менты бы точно уже бабки взяли…

Сева угрожающе замахнулся, но Филя поймал вдруг напарника за руку, заставил отойти на пару шагов.

— Сева, блин, ты только посмотри на его руки-то! — зашептал он ему на ухо.

— А что там?

— Да он исколотый весь, видишь, дырки от шприца? И глазки — посмотри, как мутнеют. Ты не бей его больше, понял? Он все равно сейчас уже небось ничего не чувствует, у него ломка начинается. Ты пообещай ему дозу — он нам все сам выложит! — И сказал вслух, громко, специально для Кента: — Ты только посмотри на этого хмыря! Возьмешь у него деньги, а он тут же начнет везде звонить, что гебешники от него взятку приняли. Да еще придумает фигню какую-нибудь — что мы, к примеру, за дозу с него деньги слупили, какие захотели…

Кент аж зубами заскрипел:

— Бля буду, мужики, никому ни слова, а? Свалю, а вы потом хоть какие мои показания в дело пускайте — возражать не буду… — Грудь у него под рубахой до синевы была исколота какой-то татуированной похабщиной. — Ну, мужики? Я вам сто тыщ и показания, а вы мне ширнуться дадите и отпускаете. Как?

— Да где мы тебе дозу-то возьмем?

Кент криво усмехнулся:

— Не знаю, как вы, а я бы вам за сто тысяч дозу поискал… Но так и быть, и тут облегчу вашу жизнь: доза у меня с собой, мужики, дозвольте только ширнуться. — Сева и Филя быстро переглянулись — под наркотики Кента можно было и милиции сдать. — Гад буду, — продолжал тот изображать сирену, — все в лучшем виде нарисую! Про все показания дам!

Он уже взахлеб обещал все сразу, понимая, что сам же кончает себя как настоящего, уважаемого всеми вора, но поделать с собой уже ничего не мог — ломка, предчувствие страшного смертного ужаса все сильнее завладевала его существом. Если не уколоться, если не уколоться… это будет смерть… И еще он вдруг подумал, что в случае чего все будет валить на Никона — чего ему сделается, он все равно уже в тюрьме.

— Ну и где они, твои показания-то? — угрюмо спросил его здоровяк, который, сволота, так ловко бил его по ушам.

Кент с ужасом понимал, что вот-вот сломается, он уже не знал, как еще тянуть время, как морочить голову этим непонятным легавым.

— Показания? — туповато переспросил он. — А я их вам сейчас дам! — сказал и сам удивился — были, были в нем еще какие-то силы сопротивляться. — Дадите ширнуться — и сразу все выкладываю.

— Ладно, дадим, — великодушно сказал вдруг здоровяк. — Так кто все же прикончил Гранта? Говоришь — и даем ширнуться.

Кент живо представил, как сейчас расплавит дозу в ложке… как начнется приход и сразу пойдет по всему телу блаженная волна ни с чем не сравнимого кайфа, освобождения от всяческой тяжести… И он дрогнул.

— Есть такой… Мастерила, — сказал он, сглатываая тягучую слюну. — Киллер. Какой-то из ваших, спецназ… бывший. «Альфа», что ли… — И вдруг его осенило: за каким он Никона-то собирался сдавать. Он сдаст генерала, который Мастерилу им подарил. — Только он не наш, этот Мастерила-то. Его один губоповский генерал подослал… Суконцев фамилия, слышали?

Ух как складно все получалось! ГУБОП во всем виноват, а они, урки, ни при чем! Кент с удовольствием наблюдал, как начали встревоженно и туповато переглядываться захватившие его мужики. Что, не ожидали, сучата? Вот так вот, знайте наших!

11

Суконцев сразу отметил, что генерал Гуськов с самого утра появился на службе, что называется, не в духе. И это не могло не навести его на кое-какие нервные размышления, потому что обычно шеф возвращался из своих заграничных поездок вальяжный, непробиваемо уверенный в себе. А сегодня он даже сказал, нехорошо усмехнувшись:

— Все, Сеня, кажется, пришел амбец нашему министру… А стало быть, и нам с тобой тоже. Здесь ничего такого пока не слышно?

— Да нет, Владимир Андреич, все как обычно. Так, бурчат кое-чего, но оно и всегда так вроде…

— Вроде… А там все газеты только и пишут, какой у он у нас с тобой коррумпированный, видите ли. Пугают друг дружку насчет того, что он грязные деньги к ним переводит. Как будто им, сволочам, не все равно! Такой шум подняли, что его счета даже блокировать начали, во как!

Семен Михайлович хотел ехидно спросить: а твои, мол, еще не блокируют? Но, конечно, удержался. Сказал, не поверив:

— Это в хваленой Швейцарии-то?

— А и что из того, что она Швейцария? Они там тоже америкосов слушают, как и все. Америкосы у себя какого-то очередного Япончика-Тайванчика заловили. Мы и знать про такого не знаем, а они, вишь, заловили, а у того паспорт еще советский. Ну и понеслась брехаловка на весь мир: русская мафия, русская мафия! Кстати, тут с нашим-то с тобой Тайванчиком все в порядке? Никакого шухера?

— Да вроде все как было. После той публикации молчат все. Вот только Кент у нас тут днями пропал. Помните такого? Ну что-то вроде зама у Никона… Поехал, как я теперь знаю, бабки за товар получать, получил — и пропал. Братва уже и охрану его за яблочко взяла, и клиентов чуть не к стенке поставила — никто ничего не знает! Прямо чертовщина какая-то! Охранники помнят все до того места, как их вырубили, а дальше — тишина. Ни на какой машине его умыкнули, ни в какую сторону повезли — ничего сказать не могут. Очухались в своем «мерине», на котором приехали, а вокруг лес, а при них ни телефонов, ни оружия, и все колеса у «мерса» проколоты. Ну пока они на дорогу выбрались да пока телефон нашли — след уже совсем остыл. Уж меня Никон чуть ли не со слезой упросил тюряги проверить…

— Почему тюряги-то?

— Да странное какое-то похищение. Никого не убили, даже не связали… Какие-то гуманисты, мать иху…

— Проверил?

— Проверил.

— И ничего, да?

— Так точно. Ничего.

— Слушай, а может, он просто хапнул деньги да рванул? — с сомнением спросил Гуськов.

— Да с какой стати-то, — не согласился Суконцев. — Кент — вор настоящий, он крысятничать не станет. Да он тут и так царь и бог и имеет будь здоров сколько… А потом охрана… Как они рассказывают, эти ребята — конечно, чистой воды похищение…

— Час от часу не легче, — тяжело задумался Гуськов. — Если и правда похищение — не иначе как ФСБ сработало, на них похоже… Слушай, — с надеждой спросил он вдруг у Суконцева, — а может, это какие-нибудь таганские или балашихинские? Ну свои, местные бандюки не поделили чего — вот и понеслась, а? Пустили Кента в распыл, а мы его теперь ищем… почем зря…

— Не похоже, Владимир Андреич. И я проверял, и Никон по своим каналам. Никто из братвы к этому делу не причастен…

— Плохой знак, — задумчиво сказал Гуськов. — Это, знаешь, как грипп. Ты вроде еще здоровый, а он в тебе уже сидит — то корежить тебя всего начнет, то в горле запершит. Похоже, кто-то совсем близко подобрался… Ты вот что… Давай пока займемся неотложными делами, а после обеда сядем, покумекаем, что нам срочно надо предпринять. Да! Эту сучку, Лазуткину, высвистай!

Нюся была не в настроении, первым делом закатила Гуськову скандал — зачем он ее вызывает среди рабочего дня.

— Что я у вас, на службе, что ли? — шипела она, стараясь не сорваться на крик. — Я и так уже под колпаком! Там, на таможне, Генпрокуратура роет, все выясняет, как это помеченные Интерполом фуры вышли из терминала без досмотра, того и гляди на меня выйдут, а тут ты со своими совещаниями…

— А ну помолчи! — рыкнул на нее Гуськов.

— А ты на меня не очень! Я, между прочим, не у тебя служу — у самого министра! — не на шутку обозлилась Нюся.

Но Гуськов словно не слышал этого ее возмущения. Подошел, схватил за кофту на груди, больно натянул ткань на кулак.

— Вот поставлю сейчас прямо на столе в коленно-локтевое положение и будешь стоять раком, пока мне — слышишь — пока мне надо! Служит она, не служит. Мы теперь все друг о друге знаем столько, что и спастись можем только все вместе. Ясно излагаю? Сейчас придет мой Суконцев — сиди и не квакай больше против меня, слушай, о чем идет речь…

Суконцев специально для нее изложил ситуацию с Кентом, и Нюся подумала, что была-таки права, исполнившись сейчас презрения при одном виде Гуськова: эти доблестные генералы как всегда обделались и как всегда в панике стараются найти спасение за женской юбкой, ну и понятное дело, основные задачи стремятся спихнуть на нее. А задачи такие. Во-первых, проверить, не сидит ли где у них в ФСБ Виталий Николаевич Чучин, он же Кент, а во-вторых, позаботиться о дневнике Гранта, ускорить его поиск, пользуясь ее дружбой с не успевшей стать женой вдовой погибшего.

Про дневники они толковали больше всего.

— Самая реальная угроза для нас для всех, — настаивал Гуськов, — это как раз дневники. Все, стервец, знал в таких подробностях, что там всем нам могилка гарантирована…

— А может, их нету, дневников-то? — с надеждой сказал Суконцев. — Ведь вы смотрите: «Милорда» этого мы прочесали от и до. Дома у него обыск провели по всем правилам. Пусто ведь!

— Дневники есть, — презрительно усмехнувшись, сказала Нюся.

— Ну, может, они так и пропадут с его смертью? — не сдавался Суконцев.

Нюся опять не согласилась с ним:

— Не могу ничего определенного пока сказать, но чувствую по себе, что что-то начинает просачиваться наружу…

— Вот и я о том же! — поддержал ее Гуськов. — А у меня чутье на эти дела — будь здоров. Как у ревматика к непогоде кости ломит, так и у меня… А сейчас словно зуд пошел по всему телу… А насчет того, что нигде нету… Не мог он это дело своей юной прошмандовке завещать, как думаете? Какой-нибудь тайничок с деньгами, с драгоценностями — и дневник заодно. Ты вот прикинь на себя, как бы ты сделал? — обратился он к Суконцеву. — Молоденькая любимая жена, этакий цветок… в проруби… а ты знаешь, что скоро тебе конец. Неужели ты бы не доверил ей все самое дорогое, самое заветное?

— Я? — с удивлением глядя на него, переспросил Суконцев. — Да ни в жизнь!

— Ладно, неважно! — подвел итог Гуськов. — Рассмотрим как рабочую версию, коли других нету. Скажи, Анна… — неожиданно официально обратился он к Нюсе. — Как ты думаешь, где он мог устроить свою главную захоронку?

Нюся ненадолго задумалась:

— Ну раз нет дома и нет в офисе, значит, либо в банковской ячейке, либо где-то еще.

— Банковская ячейка отпадает, — сразу сказал Гуськов. — Тут я уже приложил руку, провел оперативно-розыскные мероприятия по обнаружению средств якобы международного преступника Разумовского.

— Ну тогда так. Мог отдать кому-то на сохранение, что маловероятно, либо еще какое-то место, про которое мы пока не знаем. Скажем, еще одна его квартира или какая-нибудь дача, загородный дом… Я думаю так. Если кто и знает о тайнике — если он существует, конечно, — так это наша девочка-целочка. Невеста. И где бы он ни был — в какой-то квартире, на чьей-то даче — она нас туда рано или поздно приведет. А пока она туда не сунулась — нам вроде как и бояться с этой стороны нечего…

— А Кент? — спросил Суконцев.

— А что Кент? Кента даже ФСБ залови — у него против нас ничего нету, одни голые слова. Один поклеп, и все. Ты как думаешь, Нюся? — вдруг обратился к ней Гуськов. — Что ты все молчишь-то?

— А что говорить? Может, давай возьмем эту Грантову невесту, да малость подергаем за волосок-пискун? Небось сразу, все, что надо, вывалит…

Мужики аж переглянулись — такая ненависть прорвалась вдруг в Нюсиных словах.

— Я против! — сразу сказал Суконцев. — Брать — это значит, что ее придется кончать. Мороки не оберешься. А потом в нашем положении еще и мокруху на себя вешать — это как-то уж совсем чересчур. Я против…

И вдруг Нюся вспомнила, что совсем недавно Лена рассказывала ей и Марии Кузьминичне что-то про дачу в Жуковке, про малиновое вино. Тогда она совсем не придала этому рассказу значения. Удивительно: ее поразил не сам факт их совместной поездки за город, а восхищенный Леночкин рассказ о том, как Игорь читал ей на заснеженной дачной дорожке ахматовские строки: «По твердому гребню сугроба в твой белый заснеженный дом такие притихшие оба в молчании нежном идем…» — ну что-то вроде этого. Ах ты ж! Как, блин, красиво! Когда-то он возил и ее на эту дачу, правда не зимой, а летом, и, может, как раз потому никаких стихов ей не читал. «Ладно, — подумала она сейчас, вспоминая все это, — не подохну от зависти. Пусть тебе стихи, а нам подай что посущественнее…»

— Не надо никого мочить, мужики! — чуть не закричала она. — Есть идея. Я только сейчас вспомнила, действительно существует дача. Только она как бы не Грантова, а его дядьки, старого ветерана. Я даже вспомнила, что дед этот киоскером на станции работает. Не сидится ему, видите ли, старому вояке, на пенсии, газеты продает. Вот я и думаю: это будет самое милое дело — девушку туда выманить, а там уж и потрясти ее как следует. Может, даже не мучить, а культурненько, с помощью лекарства поспрошать… А вообще, можно пустить по ее следу и братков, чтобы, если случится что, мы сами остались бы чистые. То есть братки, к примеру, грабят дачу, а мы на зачистке — типа милицейский патруль. Дескать, случайно проезжали мимо, увидели нарушение законности и вмешались. Ну а что при этом погибли и хозяева, и налетчики — чья ж тут вина? Просто роковое стечение обстоятельств.

Она самодовольно посмотрела на генералов. Глаза ее горели от вдохновения.

— А что, — воодушевился Гуськов. — Что-то в этом есть, а Сеня?

— Может быть, — вздохнул тот. — Только как-то все через ж… В смысле — слишком уж хитроумно.

— Вот и хорошо! — быстро возразила Нюся. — Зато чище получится. А то вам все бы дубиной работать…

— Э, брось! — не согласился Гуськов. — Вон как Гранта заделали! Комар носа не подточит!

— Это что — ваша работа? — серьезно глядя на него, спросила Нюся.

— Почему сразу наша! — тут же дал задний ход генерал. — Я просто про то, что изящно кто-то все проделал. С этим, надеюсь, ты не будешь спорить?.. Ладно, может, оно и действительно ничего, это твое предложение, — в раздумье остановил он сам себя. — Тут только до мельчайших деталей надо все продумать. До мелочей. Вот, к примеру, как ты ее выманишь-то?

— А очень просто. Позвонит ей сам этот дядька и попросит приехать проведать старика. А звонить будет кто-нибудь из вас. Сказать, что он себя, мол, плохо чувствует, сердце, мол, прихватило, — она и помчится. Я думаю, если учесть, что она со стариком вообще всего-то один или два раза разговаривала, все пройдет в лучшем виде, подлога не заметит…

На том и порешили: Нюсин план утвердить, разработку его в деталях доверить тоже ей. Большая и нежданная честь.

«Какие ж они сволочи, все эти мужики», — привычно думала Нюся, не отдавая себе отчета, что первым номером за этими анонимными «мужиками» видится ей Грант, которому она все мстит и все никак не может отомстить…

После того их совещания Нюся исчезла почти на неделю, но Гуськов по этому поводу почти не волновался: сказала, что сразу сообщит, когда все будет готово, значит, сообщит. В любом случае прорежется — готово, не готово, неважно, поскольку ей самой-то деваться некуда. Однако она как раз объявилась — доложить, что все получится как надо и даже лучше…

Она не стала, как собиралась сначала, устраивать звонок от имени деда — еще неизвестно, что из этого получится, проколоться можно на какой-нибудь ничего не значащей чепухе за милую душу. Она позвонила сама, чтобы все уж вышло наверняка. Позвонила, конечно, не от своего имени, а якобы она соседка… То есть даже и не совсем соседка, а экономка на соседней даче… Что такое экономка? А это то же самое, что раньше называлось домработницей. Она там все время живет, на даче, караулит ее, а главное — топит. Это ж, знаете, не в городе — надо все время следить за котлом. Упустишь отопление, так порвет трубы, что убытку будет ого-го сколько… Так она убалтывала Лену, завоевывая ее доверие, и вдруг, словно спохватившись, сказала о дяде:

— Так я вам знаете что звоню-то? Я очень об Иване Аверьяновиче беспокоюсь, вон видите, даже телефон ваш нашла, если б вы знали, с каким трудом! А Иван Аверьянович последние дни очень плохо себя чувствует — из дома почти не выходит. У него же, вы знаете, сердце совсем больное. Ну и неудивительно — фронтовик ведь, и вообще — такая тяжелая жизнь человеку досталась! Да и просто старый ведь уже, трудно ему одному. Я тут стала с ним разговаривать, я говорю, может, у вас кто близкие есть — я бы вам вызвала, если сами стесняетесь. Никого, говорит, у меня нету, один я… А потом вот вспомнил про вас… Нет-нет, вы не подумайте, он старик деликатный, чтобы навязываться — упаси боже! Это я сама инициативу проявила. Он такой скромный, у него язык не повернулся бы вам пожаловаться, что он тяжело болен, что ему трудно. А мне почему-то кажется, что вы обязательно ему поможете. У вас такой замечательный молодой голос…

Последнюю фразу она произнесла с заметным сомнением, но Лена, поддавшись на легкую лесть, тут же это сомнение и развеяла — пообещала больного попроведать не откладывая в долгий ящик.

— Так что пока все складывается как нельзя лучше, — весело подвела итог Нюся. — Машину дадите?

— Зачем тебе машина? Ты разве тоже едешь?

— Да в том-то и дело! — чрезвычайно довольная собой, Нюся хлопнула себя от избытка чувств по коленям. — В этом-то самое главное — я ведь с ней еду. Как водитель и как наперсница.

— Вот это молоток! — одобрил генерал. — А это-то как у тебя получилось?

— Будешь смеяться. Да просто Елена, клюшка, не помнит толком, где она, дача-то.

— А то ты помнишь, — с сомнением сказал Гуськов.

— Помню, — сказала Нюся, — я ведь там раньше, чем она, побывала. Так что обещала ей помочь… ну вот и еду. А дальше — дальше уже дело техники.

Снова посидели, покумекали над планом — теперь уже речь у них шла только о конкретных деталях. Так в действующих лицах операции появился Мастерила, предложенный Суконцевым. Поедет сзади, чтобы запомнить дорогу, а потом, если надо, сразу рванет на станцию, чтобы изолировать деда. Мало ли что может получиться, если деда не исключить совсем… Потом зато целый останется, а то ведь, не дай бог, придется глушить как ненужного свидетеля…

Экспедиция у них получилась та еще. Лена ехала, чтобы забрать из тайника дневник, Нюся ехала за ней, чтобы дневник, не дай бог, не ушел на сторону, а у Мастерилы были, что называется, самые широкие полномочия. От Никона у него было поручение вытрясти из несостоявшейся Кентовой марухи должок. Того же хотел и Суконцев, но задание дал более широкое: Мастерила должен был просто-напросто выгрести тайник целиком («Ссыкух мочишь обеих, понял? За это половина бабок чисто твои, не сомневайся. А бумаги все мне, бумаги тебе ни к чему», — завершил свой «инструктаж» Суконцев).

…Остановив машину в каком-то проулке, Мастерила вышел на привокзальную площадь. Настроение у него как всегда, когда он шел на дело, было превосходное. Он вспомнил наставления генерала с лицом лошадиной смерти и потянулся от распиравшей его уверенности, что все у него получится легко и просто и уже к вечеру он станет обладателем несметных сокровищ. А может, вообще ни с кем не делиться? — подумал он, ища киоск прессы.

Впрочем, газетный киоск на площади был один, так что долго искать деда не пришлось — сидел, задремывал в своем скворечнике, благо народу по начавшемуся зимнему-то времени у него между электричками почти не было. Так что задание нейтрализовать деда для Мастерилы оказалось таким легким, как будто он участвовал не в серьезном деле, а в пионерской игре «Зарница».

— Здоров, дидусь! — сказал он, улыбаясь во весь свой щербатый рот. Давно знал: когда вот так, открыто смотришь на человека, он чаще всего потом тебя совсем вспомнить не может. — Дай-ка мне вот эту, что ли… в дорожку. — Он показал на обложку какого-то молодежного глянцевого журнала и тут же поправился: — Нет, лучше вон ту, посисястее. — Это он решил и себе, и деду сделать приятное: которая посисястее, была на обложке более толстого и соответственно более дорогого журнала. Дед был хоть еще и крепок, но уже сильно немолод, так что все должно было получиться в лучшем виде прямо с ходу.

Дед, навидавшийся на станции всяких покупателей, выждал, пока Мастерила положит ему в окошко деньги, несколько купюр, и только тогда протянул журнал своему явно приблатненному покупателю. И в этот самый момент покупатель, пробормотав: «Ой, извини, дед, не ту бумажку дал!» — выхватил у него одну купюру. Руки продавца и покупателя встретились, и старик вдруг почувствовал легкий укол. Прибирая деньги от греха подальше, он успел неодобрительно взглянуть на покупателя, который вроде бы жадно разглядывал свое приобретение. И вдруг понял, что причинивший ему боль приблатненный смотрит не на журнал, а на него — смотрит и чего-то как будто ждет.

В следующий момент сознание его как будто выключилось, и так он и сидел в своем окошке — с деньгами в руке, вытаращенными глазами и открытым ртом.

— Знатно! — одобрил Мастерила эффект, произведенный легким уколом его перстня. Он просунул руку в окошко киоска, дернул за что-то, и окошко со стуком закрылось, заодно явив прилепленную к стеклу табличку: «Технический перерыв».

12

Лена заметно нервничала дорогой, сидела, словно окаменев, плотно прижимала к себе небольшую хозяйственную сумку, в которой у нее лежали те самые вещи, которые она собиралась спрятать в тайнике: пистолет, фотографии, пачка прихваченных на всякий случай уставных документов… Ей не нравилось, что она едет с Нюсей, ей хотелось побывать на даче одной, не нравилось, что их преследует какая-то черная машина.

Но когда, едва уже не у самой дачи, они свернули на улицу, а черный «опель» помчался дальше по своим делам, когда узнала саму улицу, а главное, увидела, какое вокруг безлюдье, — она даже порадовалась про себя, что Нюся, добрая душа, вызвалась поехать с ней. Без Нюси ей, пожалуй, было бы страшновато и неуютно — нигде не горел в окошках свет, не шел из труб дымок, не ходили по дорожкам дачники, да и вообще на снегу почти совсем не было человеческих следов — только собачьи да птичьи…

— Ну что, пойдем сначала эту экономку искать? — предложила Нюся.

Лена пожала плечами:

— А зачем она нам? Нам же теперь Иван Аверьянович нужен, — сказала она. — Наверно, ему врача надо, за лекарством сгонять. Поблагодарить эту тетку мы всегда успеем, верно? Так что пошли в дом!

Дом был заперт, на их крик никто не откликался, и тогда Лена открыла входную дверь своим ключом.

— Иван Аверьянович! — позвала она из прихожей. — Это я, Лена. Помните, мы с вами на похоронах на Игоревых… Я вам на днях еще звонила…

И опять никто ей не ответил. В доме было натоплено, пахло варевом. Очевидно, Иван Аверьянович готовил утром что-то, когда топил печку…

Они обошли все комнаты.

— Странно, — сказала Нюся. — А впрочем, нет, это даже хорошо. Это значит, он либо на работе, либо к врачу пошел. Наверняка ведь в поселке есть какая-нибудь санчасть. А раз ходит — значит, чувствует себя достаточно хорошо, ну не при смерти…

Лена не могла не согласиться с ее доводами.

— Ну что, — сказала она. — Сразу пойдем к экономке или на станцию — может, там что узнаем — или сперва чайку попьем?

Решили сначала выпить чайку — вроде бы дорога не такая уж и длинная была, а все равно ощущение невольно сложилось, будто завершился очень значительный участок пути…

Все здесь навевало Лене воспоминания о ее коротком счастье; жаль, нельзя было ничего рассказать Нюсе, слишком уж это все было личное, интимное… Но одно воспоминание она себе все же позволила вслух, не удержалась:

— Ты давай кипяти чайник, — предложила она Нюсе, — а я спущусь принесу вина… того самого… Я думаю, полрюмочки можно, хоть ты и за рулем?

— Это ж ведь не самогон, как я понимаю, просто домашнее ягодное винцо, да? Тогда можно и целую рюмочку пропустить! Давай тащи!

Все так же, не выпуская из рук привезенную сумочку, Лена спустилась в подвал, прикидывая, как бы побыстрее проделать все то, что она заранее спланировала. И только тут вдруг сообразила, что ничего у нее с тайником не получится — ключ-то был наверху. И ключ, и шифр. Вот незадача! Она быстро сунула сумочку в груду старых носильных вещей, попавшуюся ей на глаза, и отправилась, включая по дороге одну лампочку за другой, в дальнюю кладовку, где держали вино. В какой-то момент ей показалось, что наверху началась какая-то суета, какой-то шум — будто кто-то еще пришел в дом с улицы.

Наверно, Иван Аверьянович вернулся, подумала она. Не стал бы за вино ругаться. Но ничего, она найдет, что ему ответить… Она же никого не хотела обидеть, в самом-то деле…

Лена, конечно, не могла знать, что в доме по Нюсиному знаку появился тот самый человек, что преследовал их на черной машине. А если бы знала — не выходила бы так беззаботно из подпола.

Едва ее голова поднялась над люком подпола и Лена увидела лежащую на полу Нюсю, она сразу поняла, что с той что-то не так. Нюсино тело застыло в какой-то неживой позе, возле головы набежала лужица неприятно красной крови… От неожиданности рука ее дрогнула так сильно, что немного рубинового вина выплеснулось из графина на выскобленные добела половицы, распространяя вокруг нестерпимо сладкий, нестерпимо летний аромат, от которого у нее сразу же заболела голова, да так сильно, что она даже застонала.

— Надо же, блин, какие нежные все стали! — сказал Мастерила, хлопая ее по щекам. Тщетно — обе дамы продолжали оставаться без сознания. «Похоже, перестарался я с этой, с чернявой», — с некоторым сожалением подумал он и сглотнул слюну при виде тихо подрагивающей Нюсиной груди. Вообще-то ему сразу больше понравилась та, что помоложе, но он не отказался бы и от этой…

Ожидая, когда дамы очнутся, он наконец решился спокойно осмотреться, сообразить — куда же это он попал-то? Вид вокруг был для глаза приятный. Если даже ничего не выйдет с заданием, он все равно будет не в убытке — почистит как следует этот вот домишко. Ишь какое все вокруг старое. Он плохо в этом чего понимал, знал только, что за старье хорошо платят. Вот за эти картинки, что на стенах, наверно, можно было бы срубить деньжат… Потом эти часы на камине… Тоже, по всему, старые, тоже небось за них неслабо отвалят…В таких домах обычно хоть в каком-нибудь виде, да присутствует старинное серебро. Не ложки, так чернильный прибор, не чернильный прибор, так какой-нибудь фамильный наградной портсигар… Да вон на камине фотография стоит — рамка и та, кажись, серебряная. А кто это на ней, что за рожи? О, старый знакомец, Грант! А что это за девица с ним? Ексель-моксель, да вон же она, эта девица, валяется без чувств. Типа хозяйка, значит. Он вспомнил ее вдруг — это она бежала тогда через дорогу, когда он следил за Грантом… Надо же, эта вот соплячка — Грантова жена…

Ну чего дальше-то делать? Думай, голова! Ну ладно. Перестарался он с чернявой, которой ему велено подчиняться, но он же может привести ее в чувство! Он нагнулся над Нюсей, осмотрел царапинку на голове, из которой так бурно поначалу пошла кровь. Ничего страшного. Рана неглубокая, все уже запеклось. Вот только волосы слипнутся, но и это не страшно. Неужели он и ее своим перстнем зацепил? Одно только утешает, что перстень уже без отравы, так что ничего страшного с этой не случится…

— Это… Анна Викторовна! — Он бесцеремонно потряс ее за мягкое плечо. — Что дальше-то?

Она в ответ замычала что-то, и он обрадованно начал охаживать Нюсю по щекам. Наконец она села, первым делом прикрыв распахнувшуюся грудь.

— Ты чего же сделал-то, урод? — морщась, спросила она у него.

— Да не рассчитал малость, бывает…

— Не рассчитал он! — скривилась Нюся от новой волны боли. — А подругу-то мою совсем, что ли, уходил? Ты смотри, она нам нужна. Из-за нее весь сыр-бор разгорелся…

Странное дело: Лена слышала все, понимала, что они говорят о ней, но была словно в каком-то оцепенении — то ли не могла пошевельнуться, то ли страшилась Мастерилы.

— Чего с ней дальше-то? — спросил он. — Утюг, что ли, на пузо?

— Давай приводи ее в чувство, — словно не слыша его предложения, сказала Нюся. — А потом я ей укольчик сделаю, чтобы все сама нам порассказала, без всяких там утюгов.

Сквозь полуприкрытые ресницы она старалась разглядеть этого неизвестно откуда взявшегося мужчину. Он был точно такой же, как те, что тогда ходили к Игорю вместе с Хорьком. Что же это, ужаснулась она, Нюська, подлая, с ним заодно? Она его, выходит, и привела сюда? Но ведь она и сама от него схлопотала! Сама получила по затылку тоже! Ну и что? Он же сказал, что не рассчитал малость — ему бы просто краски на пол налить, а он еще и физической силы не пожалел… для убедительности. Сквозь тянущую боль она вдруг вспомнила, как упорно крутилась вокруг нее в последнее время Нюся, как все выпытывала, не оставил ли Игорь после себя какие-нибудь записи. Вот же оно в чем дело! Лена не знала, зачем могли Нюсе понадобиться эти записи, но мало ли! Теперь-то ей немножко известно, как сильна конкурентная борьба на мебельном рынке… Значит, Нюське, скорее всего, нужен дневник… Увидев, что Хорек надвигается на нее, она плотно-плотно смежила веки. Пусть думает, что она без сознания, может, это хоть на какое-то время ее спасет… Ей было страшно…

— Эй ты, хватит дурочку валять! — сказал Мастерила, склонившись над Леной. — Я ж вижу, что ты прочухалась. — И несильно, но как-то очень обидно шлепнул ее со всего маха сначала по одной щеке, потом по другой. Лена не выдержала, открыла испуганные глаза. — О! Заморгала, — удовлетворенно констатировал Мастерила и повернулся к Нюсе. — Слушай, может, сломать ей для разговорчивости пару ребер? И не смертельно, и для дела польза. Как считаешь?

— Я — за, — сказала вдруг эта подлая Нюся. Правда, тут же уточнила: — Но не сейчас. Сначала дело. Может, она и так все скажет. Давай выйди-ка за дверь, я сама с ней поговорю… по-дружески.

Мастерила пожал плечами, поднял с пола графин и, на ходу присосавшись к его горлышку, отправился на кухню.

— Так, Лена, — с ходу взяла быка за рога Нюся. — Мне нужен Игорев дневник. Я знаю, что он где-то здесь, на даче. Я даже думаю, что тебе известно про тайник. Отдай нам дневник добровольно, и сейчас же все разбежимся, как будто ничего и не было. Наслаждайся Гариковым наследством, считай себя его вдовой. На здоровье. А еще я за это помогу тебе освободить фирму из-под ареста.

— И от искусственного банкротства, — подсказала Лена.

— Да, — охотно кивнула Нюся, — и от банкротства тоже.

— А если нет?

— Если нет?.. Ну что ж, тогда тебе будет очень плохо, очень. Я сама женщина, не людоедка, но прикажу этому, — она кивнула в сторону двери, за которой скрылся Мастерила, — чтобы он тебя взял в работу. Я думаю, изнасилование будет самым легким от него наказанием. Соглашайся, соглашайся…

— Эх ты, — презрительно бросила Лена. — А я-то думала, ты Игоря любишь… ревновала к тебе. А ты, оказывается, просто продажная тварь…

— Кто тварь? Я? — сощурив глаза, спросила Нюся и что есть силы ударила Лену в бок острым носком сапога. — Правда, что ли, тебе, дуре, ребра переломать?.. Эй там, на кухне! — крикнула она Мастериле. — Иди подержи эту институтку, а я ей укольчик сделаю.

— Какой укольчик-то? — уточнил Мастерила — любитель анатомии и всяких научных средств достижения истины.

— Сыворотка правды называется, — ухмыльнулась Нюся, готовя шприц.

— Скополамин, что ли? Надо ж, мороки сколько.

— Зато безотказно.

Так они и толковали над замершей от ужаса и унижения Леной. Но что она могла сделать, попав в грубые руки этого уголовника, если Мастерила был в несколько раз сильнее нее.

— А потом чего? — спросил у Нюси дотошный Мастерила.

— Потом? А запрем ее в подполе, и все дела. Спасут — ее счастье, не спасут — хрен бы с ней. Как смотришь?

— А чего мне смотреть? Она меня видела, она тебя видела — ее мочить надо, и все дела…

«У, пидор гнойный! — неожиданно вспомнила Лена одно из отцовских ругательств. — Вонючий хорек!»

Он отпустил ее, даже как-то оттолкнул от себя, и Лена сразу почувствовала действие укола: на нее навалилась какая-то непроглядная тоска, неудержимо захотелось плакать. И в то же время она чувствовала, что какая-то часть ее души осталась прежней, не тронутой вирусом покорности. «Про тайник говорить нельзя, — сопротивлялась что есть мочи эта часть души. — Нельзя, нельзя, потому что я давала слово Игорю. Господи, как это ужасно, что нельзя плюнуть на все, сдаться и заплакать. Но нельзя, нельзя!» Она вдруг поняла, что совсем плохо помнит, кто такой этот Игорь, но то, что он велел ей молчать, помнила отлично. «Я вот что, — подумала она, — я буду отвечать только на прямые вопросы. Например, на вопрос „Сейчас ночь или день?“ можно ответить двумя способами: или сказать „день“ или сказать „фиг его знает“. И то и то будет правдой. И, руководствуясь этими соображениями, остатками задержавшейся в ней логики, она показала врагам, где тайник, но не сказала, как его открыть, потому что после того, как Мастерила снял доски закрома, он спросил у нее:

— Можешь открыть?

И она честно ответила:

— Нет.

Вот если бы он спросил, где ключ или знает ли она шифр, тогда, наверно, да, она помогла бы им открыть маленький сейф. Но он не спросил…

Безуспешно поковырявшись с металлической дверцей, Мастерила не удержался, сначала ударил ее по лицу, потом очень больно пнул в живот.

Она заплакала от боли и обиды и сказала ему почему-то мужским голосом:

— Пидор ты гнойный, вот ты кто!

— Чего?! — взвился Мастерила, но Нюся властно осадила его:

— А ну прекратили этот тюремный балаган!

Неизвестно, чем бы все это кончилось для Лены, скорее всего очень печально, если бы не пришел в себя Иван Аверьянович. Дело в том, что последние годы он по предписанию врачей сидел на лекарствах, стимулирующих умственную деятельность и борющихся с атеросклерозом. Войдя в контакт со всей этой лечебной химией, Мастерилово снадобье, обычно надолго вводящее человека в состояние ступора, неожиданно изменило свои свойства, сделав деда личностью необычайно деятельной и остро соображающей… Ожив, он для начала запер свой киоск, отыскал пристанционного милиционера и рассказал ему, как всего час с небольшим назад его попытался вырубить какой-то хмырь уголовного вида. Сообщил также, что собирается этого хмыря найти, пока не произошло беды много большей. Ничто сейчас не могло разубедить Ивана Аверьяновича в том, что если не ему самому, то его дому угрожает настоящая опасность.

— Поди, Аверьяныч, проспись, — мягко сказал милиционер. Молодой еще, глупый. — Я, — сказал он, — тебя уважаю как нашего ветерана, но, по-моему, тебе надо отдохнуть. А то ты как этот… ну как его, болгарин-то был, которого зонтиком укололи…Ты давай двигай домой, а если что — позвонишь к нам в отделение, поможем. Только зря не звони, понял? А то ребята обидятся и, хуже того, обозлятся.

…Иван Аверьянович даже возликовал, увидев на подъезде к своему дому две легковушки. Значит, не просто так он заподозрил неладное! Есть еще чутье! Или это Елена приехала осматривать свои владения, а он накрутил тут уже черт-те что?

Подумав, он все же решил не переться в дом напрямую, а осторожненько, не обнаруживая себя, сначала все проверить. Еще на улице он услышал глухо, будто из-под земли доносящиеся крики, вернее, сначала он услышал, как плачет какая-то женщина, а еще двое, мужчина и женщина, орут на эту плачущую:

— Говори, сука, как его открыть!

Крики становились тем слышнее, чем больше он приближался к дому, и наконец Иван Аверьянович сообразил: голоса доносятся скорее всего из его собственного подполья, а плачущая женщина — это, очевидно, Лена, которой после смерти Игоря открылся какой-то секрет дома и которая из-за этого самого секрета попала сейчас в самую настоящую беду.

Когда снизу, из подпола, снова донеслись крики, звуки ударов и плач, он стремглав влетел в дом, одним рывком оказался возле люка, ведущего в подполье, и с маху закрыл его. Крышка была тяжелая, с полом заподлицо — сама становилась частью пола и запиралась на мощный кованый засов. «Умели делать в старое время», — блаженно улыбнулся Иван Аверьянович и, с наслаждением слушая доносящиеся из подпола нервные, панические стуки, взялся за телефонную трубку.

— Алло, милиция! Я поймал у себя на даче воров, что теперь с ними делать?.. А вы? Может, все-таки подъедете? А то я старый, десять лет уж как пенсионер. С лишним… А? Адрес? Да ради бога. Осенняя аллея, дача номер 28. Да-да, Разумовский Иван Аверьянович… Я уже одному вашему сообщал, но он мне не поверил, никому, видно, не передавал…

Теперь эти, снизу, грозили убить Лену, если Иван Аверьянович их не выпустит, но он им не поверил. Как будто это так просто — убить человека, зная, что тебя все равно заметут! Квартирная кража — это одно. Убийство — это совсем другое. Да и потом, если честно, угроза на него не подействовала: Лену он совсем не знал. Даже если и погибнет — все равно вместо нее одной поймают сразу двоих преступников.

Наверно, он выживает из ума, снисходительно подумал о себе Иван Аверьянович. Но что с человека возьмешь, тут же хитро улыбнулся он, если ему уже столько лет, да еще стресс, да еще если учесть, что его хотели отравить какой-то дрянью?..

В ожидании милицейского наряда он бесцельно сидел за столом, то слушая, то переставая слушать доносящиеся снизу шумы. Понюхал стоящий на столе пустой графинчик и пожалел, что не может спуститься сейчас в подпол и нацедить себе кружечку-другую замечательно пахучего вина…

13

Денис Грязнов.

После всех наших подвигов мы стали обладателями такого объема информации, какой еще день-два назад нам даже и не снился. И не просто информации, а информации, надо сказать, просто удивительной.

Но начну я все же с того, что, во-первых, мы выполнили свои обязательства перед заказчицей, Еленой Романовной. Теперь мы знали точно, что ее несостоявшегося мужа именно убили, пытаясь это убийство выдать за несчастный случай. Во-вторых, мы знали и кто его убил; мало того, уже могли сообщить заказчице, что убийца арестован и уже, кажется, начал давать признательные показания. Как-то она отреагирует на то, что человек, который пытался похоронить ее в подполе, и убийца ее мужа — одно и то же лицо?! В-третьих, мы предположительно знали уже и заказчика — это был, хотите верьте, хотите нет, заместитель начальника ГУБОПа генерал-майор милиции Суконцев. Был очевиден и мотив этого заказа — Суконцев хотел устранить конкурента собственного сынка, занимающегося тем же самым бизнесом, что и погибший Разумовский. Вообще, действия, направленные на уничтожение этого самого конкурента, проглядывались очень хорошо: специально подстроенное «маски-шоу», искусственное банкротство фирмы Разумовского, которая еще вчера процветала, и назначение внешнего управления. Обычное для нынешней милицейской практики дело: по заказу устранить руками ОМОНа конкурента, парализовав при этом его деятельность путем изъятия документации. Для Суконцева тут и риска-то никакого не было, зато какое удовольствие — порадеть родному чаду. Случайно, что ли, временным управляющим в «Милорде» был назначен именно его любимый Толик?

Словом, мы могли бы с совершенно чистой совестью считать, что гонорар свой отработали, если бы… Если бы в этом потоке обрушившейся на нас информации не обнаружились также сведения, не желавшие укладываться в эту простую и удобную схему: честного бизнесмена заказали недобросовестные конкуренты… Какие именно сведения? А вот, пожалуйста. Честный предприниматель Разумовский, если верить Кенту, на самом деле был воровским авторитетом и даже вором в законе по кличке Грант.

Это же вроде подтверждал и подарочек, сделанный нам Максом. Подгадал Макс, как будто специально отыскал следы какого-то старого-старого дела, когда этого самого Гранта чуть не обвинили в создании бандгруппы, имевшей название «Скауты». Банда действовала под видом охранного предприятия и состояла поголовно из бывших офицеров спецназа. Так что свои «коммерческие» вопросы эти хлопцы, занимавшиеся рэкетом и выколачиванием долгов, решали быстро, надежно и высокопрофессионально. Так профессионально, что попались они, в общем-то, по чистой случайности. А вот что было с этой бандой потом и почему Гранту тогда удалось избежать высшей меры или хотя бы длительного срока — на эти вопросы Макс ответов не нашел, ответы эти кто-то предусмотрительно уничтожил.

Правда, тут возникало одно странное противоречие, которое я никак не мог одолеть. По всему тому, что я уже знал о погибшем, этот самый Грант был совсем не похож на вора в законе и совсем уж не похож на бандита и убийцу, зато очень даже был похож на романтического разведчика, какого-нибудь Штирлица. Ощущение это, возникшее смутно после встречи с его дамами, совершенно окрепло, когда мне удалось частично ознакомиться с его так называемым дневником. Это, несомненно, был удивительный документ. Содержались в нем заметки, что называется, для себя, для души или, как говорил там же сам Разумовский, «для удовлетворения писательского зуда». Но были также записи, носящие оперативный характер: кто, что, когда. И все это говорило о Разумовском как о человеке, стоящем по ту же сторону баррикад, что и я сам. Да, он был бизнесмен, да, он имел дело с уголовниками и с коррумпированными милицейскими чинами. Но в чем это, собственно, противоречит моему предположению, что он похож на сильно скрытого разведчика? Уходят же доктора наук, отставные полковники, артисты и так далее в лоточники или в «челноки». Уходят кадровые офицеры в охранники и в инкассаторы. Так что уж тут невозможного-то, чему удивляться? Такая, ребята, у нас жизнь. Тем более что за этим Грантом, судя по рассказам, всегда водилась какая-то порядочность, какое-то джентльменство и, я бы сказал, какое-то совсем не криминальное восприятие мира… Не хочу сказать, что он был не страшный — какое там! По тому самому делу за его «скаутами» числились десятки убитых. Но убитых противников. Убитых в криминальных войнах, а не на большой дороге… Интересно, были ли за ним заказные убийства? Убивал ли он сам?

Я подумал-подумал и решил спросить об этом Лену, Елену Романовну. Я испытывал к ней колоссальное доверие. Во-первых, похоже, она просто не могла говорить неправду. Во-вторых, она уже не могла повредить своему Игорю Кирилловичу, и все, что она скажет, останется между нами, это я ей обещал. Да и вообще, я же про это спрашиваю не столько для дела, сколько для себя, чтобы понять что-что такое в этой жизни, чего я еще не знаю. А в-третьих, меня подталкивало и то, что она, судя по всему, тоже испытывала к нам доверие. И немалое. Ведь привезла же она именно нам основную часть дневника Разумовского. Привезла, несмотря на пережитой на даче стресс, на подлое предательство Анны Лазуткиной, которую Лена считала чуть ли не лучшей подругой, на то давление, которое оказывали на нее милиция и ФСБ, тоже, оказывается, искавшие этот дневник.

— Скажите, Елена Романовна, — залепил я прямо в лоб, — вы никогда не слышали о том, что Игорь Кириллович — вор в законе?

Она посмотрела на меня с болезненным недоумением.

— Вы что, с ума сошли? Да мало ли кто что говорит! Только, по-моему, в такое способен поверить разве что сумасшедший. Знаете какой это был человек! Да он мне стихи читал, если хотите знать!

Я внимательно смотрел на нее — она говорила как-то очень по-детски, что ли, и слишком многословно, отчего мне, конечно, все же примерещилась за ее словами некоторая неуверенность…

— Подождите, подождите, Елена Романовна, — остановил я ее. — Я ведь ничего не утверждаю, я никого ни в чем не обвиняю, я только спрашиваю. Потому что знаете, чем больше я вникаю в дело о гибели Игоря Кирилловича, тем сильнее испытываю ощущение какой-то его двойственности. Вот я и проверяю себя — случайно это или нет. Не слышали ли вы чего-нибудь такого, не возникало ли и у вас каких-либо сомнений, подозрений… может быть, неявных, неоформленных, так сказать?..

Какое-то трудное раздумье отразилось на ее лице, словно она знала что-то, что подтверждало мою мысль, но очень не хотела об этом говорить. Наконец она решилась.

— Знаете, честно говоря, какие-то сомнения на этот счет у меня иногда возникали. Когда я видела, например, как приходят к нему эти… хорьки…

— Это кто еще?

— Ну неважно… Ходили к нему какие-то уголовники… наглые, страшные — сразу видно, что тюремщики…

— Ну и что? Мало ли кто может быть партнером у бизнесмена с таким объемом сделок, верно? Или, может, это были, к примеру, какие-нибудь рэкетиры, так называемая крыша. Мы же с вами в реальном мире живем, куда денешься…

— Нет-нет, уверяю вас, это я поняла бы. Но он с ними говорил вовсе не как с партнерами или вымогателями, один раз даже довольно грубо выпроводил, только что пинков не надавал… А все равно что-то его с ними связывало… Что-то неуловимое… Как будто действительно, как вы говорите, у них какие-то общие дела… — Спохватилась: — Вы же не будете использовать мои слова против Игоря, нет? Это просто мои ощущения, понимаете?

— Нет, использовать не буду, уверяю вас. Во всяком случае, против Игоря Кирилловича — не буду…

Фраза получилась двусмысленная, но Лену она, похоже, устроила. Она так благодарно и трогательно посмотрела на меня, что я снова почувствовал прежнее: если уж на ком и жениться, то только на такой вот «сестрице Аленушке»…

— Понимаете, вот вы сказали о двойственности, но он и для меня как бы раздваивался, что ли… Вот знаете, у меня папа… Он сидел, хотя никто об этом не знает, по нему незаметно. Он нормальный, даже культурный человек, а иногда как сказанет, когда вспомнит свой лагерь, даже нехорошо становится. И это все в нем спокойненько уживается — и нормальная жизнь, и лагерь. Вот так и в Игоре это уживалось, все было перемешано: он вроде как и с плохими людьми в контакте был — с одними дружил, с другими враждовал, и артисты среди его знакомых были, и милицейские генералы, можете про это хотя бы в его дневнике прочесть, и стихи мне читал, и боевых товарищей всегда помнил, всегда кому-нибудь помогал…Я его как-то спросила — как он может быть таким раздвоенным, растроенным, как это он может быть ровным и с плохими, и с хорошими. И знаете что он мне сказал? Он сказал, что иначе не выжить — не будь, мол, сладким, чтобы тебя проглотили, и не будь горьким, чтобы тебя выплюнули. И еще сказал фразу, которую я всегда вспоминаю, когда думаю о его смерти. Он сказал: «Не хочешь, чтобы тебя убили — убей сам». И все же я считаю, что он больше был хороший, порядочный человек, чем… Ну понимаете, не могу я поверить в то, что он был уголовником, и никто меня в этом не убедит!

Чем дольше я размышлял об этом деле, тем явственнее у меня возникало ощущение, что мы, «Глория», прикоснулись к чему-то такому, что выходит за пределы наших возможностей. А поняв это, я стал думать, как уговорить дядьку забрать у нас это все больше расползающееся дело в свои профессиональные руки.

«Дядь Слав, — скажу я ему, — заберите вы ради бога с дядей Сашей у меня этот дневник. Там такие вещи, что просто читать страшно, да и не для скромного детективного агентства вся эта заваруха… Я ведь всего-навсего простой частный сыщик, а тут, понимаешь… Генералы, олигархи, члены администрации, черт в ступе и вся их подноготная. Согласись, что вряд ли кто даст мне допрашивать генералов, тем более милицейских. Другое препятствие — это то, что мы уперлись в наркотики, которые поставляет опять же сынок рубоповского генерала, к тому же повязанный с чеченцами. Кто нас к этому сынку подпустит без большой драки? А ведь, между прочим, деньги от продажи этой наркоты идут скорее всего на войну с нами же, с Россией. Так что это дело — либо для ФСБ, либо для Генпрокуратуры».

Я решил посовещаться с Севой Головановым и с Алексеем Петровичем Кротовым — не будет ли этот шаг выглядеть таким образом, будто мы чего-то испугались — трудностей, опасности, траты средств (а их на новое расследование понадобилось бы очень даже немало). Нет, рассудили они трезво, такое серьезное дело нам просто не потянуть. Тут аппарат нужен, государственная мощь…

И я позвонил дяде Славе, Вячеславу Ивановичу Грязнову, начальнику МУРа.

14

Денис оказался совершенно прав: открытые в связи с последними событиями обстоятельства имели последствия, многократно превосходящие возможности частного агентства «Глория». Дело о гибели предпринимателя Разумовского, затребованное в порядке надзора, обрастая в руках Александра Борисовича Турецкого, следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры, все новыми подробностями, неизбежно превращалось в дело о злоупотреблениях должностными полномочиями высших офицеров МВД. К числу упомянутых обстоятельств, изменивших направленность расследования, можно было отнести и признания взятого с поличным Мастерилы, и показания главаря солнцевской ОПГ по кличке Кент, и информацию, исходящую от офицера ФСБ Лазуткиной А. В., ну и, конечно, дневники погибшего Разумовского, которые, по существу, и дали настоящий толчок тому «большому» делу, для которого, собственно, и понадобился Турецкий.

Перед тем как подать служебную записку на имя Генпрокурора, Турецкий долго сидел у Меркулова — советовался, как сделать все лучше. Это были никакие не закулисные интриги, никакой не сговор — просто оба знали, насколько силен министр внутренних дел — силен не как работник, не как личность, а своими связями на самом верху, своими возможностями. Надежно прикрытый высокими покровителями, он, почуяв опасность, мог пойти на что угодно…

— Надо проделать все так, Саша, чтобы комар носа не подточил. Это, между прочим, касается и твоей служебки. Постарайся, чтобы без лишних слов, чтобы сразу в цель, хорошо?

— Ух, не люблю я писанину, Костя!

— Да кто ж ее любит, — засмеялся Константин Дмитриевич. — А без нее — никак. Особенно в таком вот деле. Он же скользкий, как уж, министр-то. Но мы с тобой будем умнее — мы не по нему вдарим, чтобы сразу оказаться на виду, а по его подручным. И ему хвост прищемим, и сами как мишени не успеем обозначиться. Но! Говорю еще раз: все должно быть, как у Клинта Иствуда, у которого, как тебе известно, все на съемочной площадке работает не просто как часы, а как швейцарские часы, понял! На минное поле выходим…

— Так точно, понял. Как швейцарские часы на минном поле! Сейчас пойду, составлю для начала служебную по дневнику, а ты потом посмотришь глазом мастера и заместителя Генпрокурора — все ли получилось как надо. Хорошо?

— Ты мне вот что скажи, — чувствовалось, сомнения все же не оставляли Константина Дмитриевича. — Это не пустышка, как по-твоему?

— Ты что имеешь в виду? Дневник, что ли? Не-ет, Костя! Поверь на слово: если это пустышка, тогда уж и не знаю, что можно назвать подлинным документом!

— Подожди тарахтеть, Саша! Я вот ведь про что: не будет это все воспринято как беллетристика? Доказательства у тебя хоть какие-нибудь есть? Документальные подтверждения?

— Здрасте вам! А следствие-то на что? Проведем следственную работу — все до копеечки и подтвердится. Ну а для начала — то, что есть…

— Ну тогда давай по пунктам рассказывай, чтоб я знал, что именно у тебя есть.

— Есть протоколы допросов главаря ОПГ, того самого Кента, которого взяли ребята. Этот Кент как раз и был организатором ликвидации Разумовского. Он фактически подтвердил, что убийство было осуществлено по заказу генерал-майора Суконцева. Это раз. То же подтверждается показаниями предполагаемого исполнителя, киллера по кличке Мастерила, и агентом ФСБ Лазуткиной.

— Это те двое, что были взяты на даче?

— Точно так-с. Теперь далее…

— Погоди, погоди, — остановил его Меркулов. — Ты говоришь — Суконцев заказчик. Он что — собирался чем-то с ними расплачиваться?

— Он давно с ними в связке, по всему судя. Я так думаю, он знал про то, что группировка Кента занимается поставкой наркотиков, и по сути дела прикрывал их. Но это требует отдельной разработки, пока маловато фактов.

Меркулов удовлетворенно кивнул.

— Хорошо, валяй, что ты там начал насчет «дальше».

— Итак, у нас уже есть материалы об участии генерала Суконцева в наркобизнесе, свидетельства о получении взяток генерал-лейтенантом милиции Гуськовым, о системе обложения поборами частных фирм и банков столичного региона… Чаще всего это делалось с применением шантажа — угроза присылки милицейского спецназа действовала безотказно. Дальше предлагалось внести определенный взнос, пожертвование так сказать, в один из благотворительных фондов, открытых Гуськовым при главном управлении. А уже из фонда деньги растекались по конкретным карманам…

— Отлично. Ну и каковы твои ближайшие следственные действия?

— Да вот хочу допросить суконцевского сынка — кое-что уточнить у него по поставке наркотиков… Там, кажется, имеет место чеченский след. Представляешь, какой разразится скандал, если окажется, что генералы ГУБОПа финансируют чеченские бандформирования? Ужас! Намерен я также провести предварительную беседу с генералом Гуськовым, посмотреть ему в глаза. Ну и очень бы мне хотелось посетить Бутырку, посмотреть на некоего счастливчика Никона, уральского авторитета, который, благодаря хорошим взяткам, мало того что живет в Бутырке, как в «Национале», так еще и собирается, по слухам, с помощью администрации тюрьмы провести там что-то вроде общероссийского сходняка! Эх, плачет по нашей уголовщине какой-нибудь Дюма-отец! Это ж в дурном сне такое не приснится, честное слово!

— Брось пули отливать, Саша, — не поверил даже многоопытный Меркулов. — Не может этого быть.

— Вот и я тоже так считал еще вчера. Клевета, мол, и поклеп. А теперь вот у меня в руках агентурные данные. — Турецкий потряс в воздухе одной из своих нетолстых пока папок. — Хочешь оставлю?

— Нет-нет, только не это! — поднял руки Меркулов — сдаюсь, мол. — Вот теперь вижу, что ты вошел в раж, и не на шутку. Давай доводи работу до конца — и милости прошу с твоими романами. А сейчас уволь! Мне пока текущих дел — во как хватает! Все, Саша, давай работать. Значит, я помечаю за тобой три пункта. Служебная на имя Генерального по дневнику — нам нужны крепкие, надежные основания для открытия дела, понимаешь? И два протокольчика — допрос младшего Суконцева, поскольку именно через него мы выйдем на старшего и далее — на Гуськова. И допрос этого… бутырского узника, который и из тюряги руководит чуть ли не всем преступным миром…

— Ну ты и хватанул, Костя! Уж не думаешь ли ты, что я в один день все это успею?

— Давай что успеешь, Сашка, ты главное погоняй, погоняй. Скажу тебе по секрету, ты еще ничего всерьез не успел сделать, а я уже испытываю на себе такой прессинг, что не приведи господи. В том числе со стороны Генерального — ему ведь тоже неохота просто так, за здорово живешь с Кремлем ссориться. Так же требует у меня аргументы. И факты, естественно…

Турецкий вернулся к себе, для разгона еще раз пролистал на скорую руку содержимое нового, со страшной силой пухнущего «дела». Вот допрос Кента. Удачно, надо сказать, он его провел, переиграл солнцевского пахана. Тот, судя по всему, готовился лишь к вопросам о недавнем задержании, о том, с кем он в ресторане на Каширке встречался и для чего. Но Турецкий спросил, повергнув Кента в замешательство:

— Что вы делали во главе группы людей в армейской униформе на складах фирмы «Милорд» 18 октября сего года?

Уже в самом этом вопросе содержался еще один фокус, за который Турецкий себя похвалил. Он не спросил, были ли вы там-то и там-то. На такой вопрос любой уважающий себя урка автоматически на всякий случай ответит: нет, не был. Кент, конечно, в конце концов все же сообразил сказать, что не был ни на каких складах 18 числа, но все же неожиданный этот вопрос заметно поубавил ему самоуверенности.

— Ах, не были? — сочувственно удивился Турецкий. — А на видеозаписи вы почему-то очень хорошо получились.

— Какой видеозаписи?

— А той, которую мы получили с одной из складских камер слежения.

— Горбатого лепите, гражданин следователь! — чуть не подскочил Кент. — Они все отключены были…

Вот так он и попался. Ну а дальше пошло намного проще.

— Мастерила? Он не наш, он ваш, — заносчиво ответил Кент на очередной вопрос следователя.

— Это что значит? — уточнил Александр Борисович.

— То и значит, что он либо из ментовки, либо из ФСБ. Он типа киллер. Только киллер не наш, не братвы, а типа у ментов как бы палач штатный…

Кенту так понравился этот интерес следователя к второстепенной, как ему казалось, теме, что он начал увлеченно сдавать Суконцева (а пусть этот хер в лампасах попляшет!). Сначала рассказал, как этот, похожий на смерть, генерал прислал ему Мастерилу, потом про генеральские, совместно с его сынком, дела.

И по тому, как он старательно направлял его в сторону от наркотиков, Турецкий понял: Кент уводит его от главного, как перепелка уводит хищника от выводка.

Сейчас, вчитываясь в протокол допроса, он подумал с усмешкой: «Ничего, порезвись пока, дойдет и до твоего заветного секрета очередь».

Так же бегло проглядел он протоколы допроса Нюси и Мастерилы. Оба они, допрошенные порознь, держались примерно одной версии: она приехала с подругой за город, а он напал на них с целью грабежа. А потом появился хозяин дачи, запер их всех троих в подполе ну и сдал милиции… Да, он виноват, каялся Мастерила, хотел немного разжиться за счет чужого имущества… Он уже давно бомжует, так что по дачам шарить научился незнамо когда. А как же! Такая жизнь — она чему хочешь научит. А дачи… это где еще найдешь столько добра, брошенного на произвол судьбы? Главное, совершенно безопасное дело — это ведь по чистой случайности он залетел… да и то не факт, что его взяли бы, не припутайся эти безумные бабы…

— Глупо, — сказал ему Турецкий. — Я уже знаю, кто вы, я даже знаю, что это именно вы убили Разумовского. Или казнили?

— Ужасти какие, — сказал Мастерила. — Не, начальник, вот убийство не надо мне шить. Я только вот по дачке прошелся да баб этих слегка тюкнул — чтобы, значит, шуму поменьше…

— Но-но, вы меня своими сказками не перебивайте, — остановил его Турецкий, — а послушайте, что я вам скажу. Личность мы вашу установим довольно быстро. И знаете почему? Экспертиза таки подтвердила применение вами приемов, выдающих специальную подготовку. Так что если вас не сдаст Суконцев — знаете такого?.. (Мастерила энергично замотал головой: нет, мол, понятия не имею.) Неважно. Если не через Суконцева, так с помощью кадрового архива КГБ или милицейского спецназа мы вас установим. А насчет вашей версии с ограблением… Хотите устрою вам пару очных ставок? С вашим другом и работодателем по кличке Кент и с Еленой Романовной Извариной… Да-да, той самой, которую вы вначале ударили по голове, а потом с помощью подельницы Лазуткиной попытались выведать у нее некие секреты, для чего прибегли к использованию наркотических средств…

Турецкий, конечно, не знал, что у Мастерилы в запасе есть надежная линия обороны — очень естественная и фактически достоверная версия: на дачу он поехал за Извариной только для того, чтобы выбить из нее долги. Конечно, версия криминальная, но ведь он же никого не убил и даже не ограбил, что ему могут за это припаять? Так, ерунду. Поэтому Мастерила держался довольно уверенно, не сознавался ни в чем, и это его сопротивление лишь усилилось, едва он услышал фамилию Разумовского. И его можно было понять: одно дело бомж и полуневинная кража с пустой дачи. И совсем другое — профессиональный киллер и заказное убийство.

Впрочем, теперь, когда Турецкий уже столько знал о нем, расколоть Мастерилу было делом техники, в этом Александр Борисович не сомневался ни секунды…

Отодвинув папку с протоколами, он взялся за свою служебную записку. Пожалуй, это будет единственное, что он реально сегодня успеет. А то действительно, размахнулись они с Костей. Бутырка, Суконцев-младший, а в перспективе и Гуськов, это, конечно, программа не на один сегодняшний день…

Итак, что он может сказать о дневнике, изучив его, как говорится, в первом приближении?

Дневник Разумовского содержал как бы два раздела, два качественно разных слоя. В одном случае события описывались подробно, с живыми, литературно обрисованными деталями, с метко схваченными говорящими подробностями. По признанию самого автора, подобного рода страницы он писал для себя. Второй же слой записок этого документа носил обычный для спецслужб характер оперативных донесений: строго, точно излагались факты, подробности того или иного события, производился анализ этих событий, делались лаконичные выводы, выдвигались аргументы в пользу того или иного решения возникающей проблемы. Здесь же в качестве иллюстраций приводились выдержки из средств массовой информации, статистические данные, копии документов, свидетельские показания и так далее. Словом, эта часть, как уже сказано, носила характер оперативных донесений.

В силу отсутствия достоверной информации, писал Турецкий, нет возможности утверждать, что Разумовский И. К. вел оперативную часть своего дневника по заданию каких-либо российских спецслужб. В то же время совершенно очевидно, что этот дневник, благодаря несомненным высокопрофессиональным агентурным навыкам Разумовского И. К., а также благодаря своеобразному общественно-социальному положению Разумовского, представляет собой документ уникальной ценности. Здесь суммированы сведения, проливающие свет на многие криминальные события, имевшие широкий общественный резонанс, а также вскрывающие симбиоз высших должностных лиц МВД и криминальных структур. В частности, здесь содержатся обстоятельные сведения о войнах за подряд на строительство Балтийского нефтяного порта под Санкт-Петербургом, о бандитских войнах на ВАЗе и пожаре в Самарском УВД, в результате которого были уничтожены все следственные материалы по ВАЗу, о захвате криминальными структурами руководства Новороссийским грузовым портом, о системе лжеэкспорта, созданной для перекачки и отмывки «черных» денег внутри страны, а также для пересылки этих денег за рубеж. Во всех этих криминальных проявлениях высшие структуры МВД принимали самое активное участие — и как заказчики, и как руководители непосредственных исполнителей.

Далее. В дневнике содержатся подробные сведения о механизме функционирования разнообразных благотворительных фондов, создаваемых под эгидой МВД якобы для социальной поддержки рядовых милиционеров и членов их семей, а на самом деле имеющих главной целью обогащение отдельных высокопоставленных чинов министерства; о переделе сфер влияния в алюминиевом бизнесе, осуществленном также при самом активном участии милицейских структур; о том, что МВД во многих регионах страны контролирует деятельность таможенных терминалов; о том, что отдельные руководители МВД «крышуют» проституцию и наркобизнес, а также поставки медикаментов; о лоббировании (естественно, не безвозмездном) руководством МВД интересов отдельных коммерческих структур и отдельных олигархов, о выполнении так называемых заказов на банкротство конкурирующих фирм, на использование ОМОНа как средства для беззастенчивого рэкета, а также для выбивания долгов и физического устранения неугодных лиц.

Исходя из вышесказанного, можно также сказать, что дневник Разумовского И. К. (Гранта) — документальное свидетельство о беспределе, царящем в ведомстве МВД. Система поголовного взяточничества, лоббирование руководством МВД интересов криминальных структур, фактическое сращение с этими структурами предстают во всей их неприглядности. Здесь, например, приведены факты снабжения видных бизнесменов секретной информацией МВД — оказывается, многие милицейские спецподразделения (такие, как «наружка», «радиоэфир», Следственный комитет), сами того не ведая, выполняют заказы частных лиц и отдельных коммерческих структур. Существует даже некоторый перечень услуг, которые министерство выполняет на коммерческой основе (лоббирование интересов клиентов, решение спорных вопросов, использование деятельности неподконтрольных фондов, гарантирование кредитов и инвестиций и т. д.).

Позволительно заметить, что по мере чтения этого дневника складывается угнетающее впечатление, будто в Российской Федерации в настоящее время все перевернуто с ног на голову. Бандиты — при власти, а те, кто с этими бандитами пытаются бороться, объявляются преступниками и лицами вне закона. Предполагаю также, писал Турецкий, что гибель Разумовского связана именно с тем обстоятельством, что «заказчикам» Разумовского каким-то образом стало известно, что в его дневнике подведены некие итоги преступной деятельности руководства МВД и РУБОПа. Наиболее сильно это ощущение дает себя знать в той части дневника, где речь идет конкретно о «деятельности» заместителя министра генерал-лейтенанта милиции Гуськова В. А. и его ближайшего подчиненного — генерал-майора милиции Суконцева С. М. Позволю даже высказать предположение, что автор дневника помимо прочего готовил почву для возбуждения уголовного дела против замминистра МВД Гуськова и нынешнего руководства МВД вообще. Достаточно сказать, что в дневнике документально, с указанием всех необходимых данных, приводятся многочисленные факты взяточничества со стороны Гуськова и его «соратников», а также приводятся номера счетов в зарубежных банках, на которых заблаговременно аккумулируются эти преступные деньги… В связи с открывшимися обстоятельствами считал бы необходимым открытие дела по ст. ст. УК РФ 285 (Злоупотребление должностными полномочиями) и 290 (Получение взятки)…

15

Толик был готов к тому, что его вызовут на допрос — уже знал, что Генпрокуратура, въедливый следователь Турецкий начали трясти всех, кто имел хоть какое-то отношение к последней партии наркоты, даже следователя МВД Стольникова, который тормознул Грантовы фуры, честь ему и хвала, — и того потащили, не говоря уж о каком-нибудь уголовнике Кенте… Тягали отца, прислали повестку даже самому генералу Гуськову, уж на что у того чин высокий — замминистра! Владимир Андреевич, не привыкший к такому амикошонству, только злобно матерился, а сделать, похоже, ничего толком не мог — что-то неуловимо менялось вокруг отцовых покровителей…Так что к встрече со следователем Толик готовился. И больше всего он ждал страшных вопросов о наркотиках.

Но следователь Турецкий начал его расспрашивать совсем о другом — о том, как давно существует фирма «Три сардины», да как ему удалось так быстро стать преуспевающим бизнесменом, а теперь еще и кризисным управляющим фирмы покойного Разумовского «Милорд».

Он оказался вовсе не таким страшным, каким его описывали, внимательно слушал, не перебивал, записывал что-то на бумажке, и Толик быстро почувствовал себя свободно. «Да он лох из интеллигентов, — почти пренебрежительно думал он о Турецком. — Чего его бояться-то? Его, поди, вокруг пальца обвести можно». Ему даже в какой-то момент привиделось, будто он дает интервью журналисту из глянцевого журнала — он с удовольствием рассказал про свой бизнес, про мебель, про то, как его на первых порах учил всему Разумовский, но сам быстро устарел; если бы не умер, он, Анатолий Суконцев, лучше чувствующий современный рынок, уже его обошел бы…

Он, конечно, не знал и не мог знать о том разговоре, который был у Турецкого с Грязновым-старшим, когда они вдвоем готовили сегодняшнюю встречу.

— Конечно, хорошо бы подкрепить разговор свидетельскими показаниями, да только у нас с этим пока слабовато, — горевал Турецкий.

— Да возьми ты его на понт, и все дела, — подсказал идею Грязнов. — Он ведь не сидел еще?

— Да какое там!

— Ну вот. Ты вспомни-ка его рожу. Наглец, а у самого щечки, как у девочки, губки пухлые. Капризный младенец, папенькин сынок. Расколется на раз, поверь моему опыту.

— Ладно, — подумав, согласился Турецкий, — попробую ему заправить баки, что Кент уже начал давать против него показания. И насчет него, и насчет фур, и насчет братьев Исмаиловых. Про братьев — обязательно.

И вот сейчас, послушав его, Турецкий сказал:

— Похоже, у вас прямо какие-то выдающиеся коммерческие способности, а? Коттедж за городом построили, пять машин в пользование приобрели… И все это меньше чем за год. Наверно, и впрямь талантливый коммерсант? Счета в банках открыли, в зарубежных даже…

— Я? Талантливый?! — Толик не на шутку испугался — не потому, что Турецкий заговорил о коттедже и машинах, а оттого, что Турецкий зачем-то назвал его талантливым, то есть походя обвинил в чем-то, а в чем, не понять. — Нет-нет-нет! Это не я! Это Разумовский — вот он талантливый был…

— А при чем тут Разумовский? — удивился следователь. — О нем у нас разговор еще впереди. Я же вас не о Разумовском, я вас о ваших собственных делах спрашиваю. Очень нам, следствию, интересно знать, откуда у вас за столь короткий срок появились столь обширные средства, и в частности любопытно происхождение тех сумм, которые размещены на вашем счету в швейцарском «Суисс-банке».

Толик покрылся холодным потом…

— Ну это… я ж говорю — бизнес… фирма у меня, — пролепетал Толик.

— Ладно, вернемся к этому разговору потом. Ответьте мне, пожалуйста, вот на какой вопрос. Когда вы познакомились с братьями Исмаиловыми?

На Толика было жалко смотреть.

— А? С братьями? — тупо переспросил он. — С братьями я незнаком…

Турецкий понимающе усмехнулся.

— Эк вас разбирает. Может, вам водички дать?

— Водички? — все так же тупо спросил Толик. — Нет-нет, спасибо… Хотя… а наоборот, можно?

— Наоборот — это что значит? В туалет, что ли?

Толик кивнул. С паническим ужасом он осознавал, что пришла та самая минута, которой он так заранее боялся. Конечно, официально по бумагам «Сардин» братья Исмаиловы не проходили, но раз этот следователь задает вопрос, значит, они до чего-то докопались. Что можно говорить, чего нет? Они страшные, но они должны же понять: не может ведь он брать вину на себя одного!..

— Да-да, гражданин следователь….

— Ну что, полегчало? — участливо спросил Турецкий, когда младший Суконцев был опять готов к продолжению разговора.

— Да, спасибо вам большое! Я вас слушаю.

— Да нет, это я вас слушаю, — усмехнулся Турецкий. — Так, стало быть, вы познакомились с представителями чеченской диаспоры братьями Исмаиловыми…

— С чеченцами? — вскинулся в панике Толик. — Какие негодяи! Они мне сказали, что они азербайджанцы! Что из Баку!

— Вы же буквально несколько минут назад утверждали, что незнакомы с ними.

— Мне показалось, гражданин следователь, что вы меня про чеченцев спрашиваете, а я думал, что они азербайджанцы…

— Оставьте вы эти детские хитрости, Суконцев, для домашнего какого-нибудь представления. Я вас не спрашивал ни про чеченцев, ни про азербайджанцев. Я вас спросил: «Когда вы познакомились с братьями Исмаиловыми?» И вы мне, между прочим, на мой вопрос так и не ответили. Трусите. И знаете почему? Сказать? Потому что вы до смерти боитесь, что я вас спрошу про наркотики.

— Про накротики я вообще ничего не знаю, — не задумываясь, выпалил еще сильнее побледневший Толик. — Я к наркотикам отношения не имею, моя фирма торгует мебелью…

— Бросьте, Суконцев. Неужели вы думаете, я, перед тем как нам встретиться, не проделал работу, чтобы узнать получше, с кем следствию предстоит иметь дело? Знаете, у меня даже есть информация, что последнюю партию героина, пришедшую через Косово, вы похитили, решили утаить от братьев Исмаиловых…

— Я не крал! — Толик даже вскочил от возбуждения. — Клянусь, я ничего не крал. Он пропал, этот чертов героин, неизвестно куда, клянусь вам! Кто-то меня самого ограбил… вернее, подставил кто-то. Это все, я думаю, мой дорогой папаша… «Я тебя спасу, я тебя выручу»! А я теперь должен чуть ли не скрываться!

— Стоп! — остановил его Турецкий, собственно и мечтавший в душе о чем-то подобном. — С этого места давайте помедленнее. Во-первых, при каких обстоятельствах, на каких условиях вы начали заниматься незаконным ввозом наркотических средств в Россию?

Очень многого он, конечно, не знает — не совсем же слепые эти Исмаиловы, чтобы, используя такое вот желеобразное создание, посвящать его во все детали. А с другой стороны, Толик Суконцев наверняка знает, не может не знать многих подробностей этого наркобизнеса. Во всяком случае, что-то о маршрутах транспортировки, о том, что именно произошло в последний раз на таможне, какое участие во всей этой истории принимали Разумовский или генерал-майор милиции Суконцев-старший, он рассказать может. Если не ослаблять на него напора.

И Александр Борисович принялся скрупулезно, методично выжимать из Суконцева-младшего все, что тот способен был сообщить, то и дело возвращаясь к предыдущим вопросам, проверяя и перепроверяя точность показаний генеральского сынка, который выкладывал все, что знал, упоенно сдавая всех налево и направо. Он делал это, определенно ловя какой-то кайф, — похоже, процесс предательства других порождал в его сознании чувство полной безопасности для себя самого.

Но напоследок Турецкий все-таки чуть не довел его до обморока, спросив, не он ли «заказал» Разумовского…

16

Заблуждение думать, что если человек — сволочь, это обязательно должно быть написано у него на лице. У Гуськова на его красной роже ничего не было написано, кроме добродушно-недоуменного отношения и к тому, что он против своей воли оказался в этом кабинете, и к виду ждущего его Турецкого — повестка Гуськову была послана на двенадцать часов, а явился он чуть ли не на час позже.

Показывая всем своим видом, что как бы даже брезгует прикасаться тут к чему-либо, он уселся без приглашения Турецкого на диван.

— Сюда, пожалуйста, — твердо сказал Александр Борисович, показав ему на стул возле своего стола.

Тот снова поморщился недовольно, но все же пересел, вольготно закинув ногу на ногу. Вальяжно спросил:

— Ну что, какие тут у вас проблемы?

Следовало бы, конечно, сказать — это, мол, не у нас, это у вас проблемы. Но сказать так — значит, сразу же свести всю сегодняшнюю встречу к сплошной конфронтации, а с этим спешить не следовало совсем. И Турецкий ответил неопределенно, но вполне корректно:

— У нас к вам возникли кое-какие вопросы, Владимир Андреевич. Хотелось бы получить на них ответы, так сказать, из первых рук.

— Благородно! — хмыкнул Гуськов. — Одни на службе задницы рвут, а другие тем временем под них копают. Что, не стало настоящих преступников, что ли? Что вы все со своими-то воюете?

А ведь он нервничает, подумал Турецкий. Пожалуй, несмотря на внешнюю невозмутимость и флегматичность, как бы подтверждающие уверенность в себе. С чего начать? Перед ним лежал целый список «подвигов» генерала, по которым можно было прямо сейчас задавать вопросы. Он бегло пробежал его глазами:

— с 1997 года по настоящее время Гуськов более 10 раз выезжал на отдых в Турцию, Голландию, Германию, Италию, Таиланд, Багамские острова, по несколько раз в Швейцарию и Францию. Как правило, поездки эти были связаны с поступлением средств и материальных ценностей в Фонд социальной поддержки работников правоохранительных органов;

— в ноябре — декабре прошлого года Гуськов и Суконцев под угрозой применения насилия и распространения позорящих сведений требовали у президента АОЗТ «Файнейшнел Интербрэнд» гражданина США Доуэрса 750 тысяч долларов… 20 января с. г. они же, действуя от имени ГУБОПа, под угрозой применения насилия требовали у руководителя ОАО «Видео-Сервис» (г. Пермь) перевода на счет фонда (или созданного под его эгидой предприятия «Вальтрап») 58 миллионов рублей;

— перевод преступного авторитета Никона из места заключения на Северном Урале в Бутырскую тюрьму (г. Москва); — назначение начальника Хабаровского УВД Стеценко на должность начальника одного из управлений министерства с получением от Стеценко 200 тысяч долларов США в качестве взятки.

Он всерьез примерялся к этому списку. Хорошо бы, конечно, начать со взяток последнего времени — так оно убедительнее. Но беда в том, что взятка доказывается труднее других преступлений, тут надо хватать провинившегося прямо за руку, да с поличным. Невозможно? Почти. Но у него уже практически вызрел план: он хотел начать допрос Гуськова с вопроса об одном из последних посещений им «Суисс-банка», во время которого генерал-лейтенант положил на свой счет около трехсот тысяч долларов — Москве удалось получить эту «священную» для каждого швейцарского банка информацию через прокуратуру Швейцарской республики. Хороший вопрос, еще раз подумал Турецкий, сразу все поставит на место, поскольку говорит о степени осведомленности и нешуточности претензий.

Однако Гуськов на его вопрос ответил сразу, даже не моргнув глазом:

— А что это вы взялись считать в чужом кармане? Положил сбережения, созданные честным трудом. — И широко улыбнулся ему в лицо.

— Ерунду ведь говорите! — не выдержал Александр Борисович. — Это сколько ж лет вам честно трудиться надо, чтобы с вашей-то зарплаты отложить такую сумму?

— Ну почему же ерунду? — с веселой издевкой сказал генерал. — Да и сведения у вас какие-то лживые… Это ж провокация, если хотите знать, и я этого так не оставлю!

— Бросьте, Владимир Андреевич! Сведения самые что ни на есть достоверные. Чуть ли не от Карлы дель Понте.

— Все равно не вижу причин для разговора, — снова не моргнув глазом, возразил генерал. — Заработал и положил. Вы считаете, это какие-то не такие деньги? Ну, к примеру, нечестные? Так это, дорогой мой, еще доказать надо. Не уверен, что у вас это получится.

— Ну почему же не получится? Хотите, я вам даже расскажу, что это за деньги? Ну те триста тысяч зеленых, которые вы сколотили непосильным трудом?

— А почему ж нет? Валяйте, излагайте, что вы там нафантазировали. По крайней мере, у меня уже будут убедительные аргументы, чтобы жаловаться на вас. Я даже, знаете, не о себе уже пекусь, меня пугает, что так ведь любого честного человека ошельмовать можно, а то и затравить такой вот информацией с потолка!

— Действительно, аргументы будут убедительные, — согласился Турецкий. — Так вот. Двести тысяч из этих денег вы получили с хабаровского генерала Стеценко за его назначение на теплое место в столицу. Двести тысяч — это в соответствии с вами же установленной таксой. Не знаю пока, как и с кем вы эти деньги делили, но какая-то часть, и судя по всему немалая, досталась именно вам.

— Наглая ложь, господин государственный советник юстиции, наглая ложь! Я этих денег, как говорится, и в глаза не видел, могу сказать это с абсолютно чистой совестью и даже поклясться на чем-нибудь. На Библии, например.

— Не торопитесь с клятвами, Владимир Андреевич. Деньги, полученные от Стеценко, вы поначалу потеряли — видите, сколько нам известно. Но, и потеряв, умудрились своего не упустить — потребовали от Стеценко, чтобы он заплатил вам и второй раз. И он, бедняга, заплатил, обложив повторной данью свое хабаровское ворье. Так что если даже генерал Стеценко не подтвердит этот факт, то иного рода свидетели у нас всегда будут в изобилии! Главное, нам известно теперь, где их искать.

— Не знаю, что там со Стеценко, я за него не ответчик. А тем более за хабаровских уголовников. Я же лично к названным вами деньгам никакого отношения не имею.

— Уверяю вас, имеете. И знаете почему я так утверждаю? Потому что те потерянные вами двести тысяч — они у нас. Нашлись честные люди в здании на Житной, сдали деньги в казну. Вместе с барсеткой. А на барсетке и на деньгах — ваши отпечатки пальцев. Понимаете? Барсетка, с которой видели вас многие участники того праздничного вечера, где вы и получили свою взятку…

— Фи, Турецкий! Мне много рассказывали о ваших умных и тонких методах. А меня вы почему-то решили взять, как простого уголовника, на понт. Заранее не уважаете, что ли? Зря, непрофессионально это. К тому же не выйдет у вас доказать все эти фантазии, о которых вы только что тут лепетали. Не выйдет, Александр Борисович, дорогой! Кишка у вас, извините, против меня тонка. И вообще, вы, похоже, плохо себе представляете, на кого писю точите…

— Вы позволите мне продолжить? — словно не заметив последнего выпада, ядовито заметил Александр Борисович. И тем не менее генерал воспринял его слова как должное: младший по званию просит у старшего разрешения открыть рот.

— Не надоело еще? — с почти нескрываемым вальяжным хамством спросил абсолютно уверенный в своей безнаказанности Гуськов. — Ну валяй, вытаскивай из рукава, что ты там еще припас…

— Спасибо, — кивнул Турецкий. — Так вот, еще сто тысяч в этой сумме — это деньги, полученные вами от преступного сообщества за перевод в столичную тюрьму уголовного авторитета по кличке Никон.

Генерал демонстративно в этом месте зевнул.

— Ей-богу, даже в голову не приходило, что Генпрокуратура работает на таком непрофессиональном уровне. Снова какие-то фантазии, снова без малейших доказательств. Не позволите ли, господин следователь, мне откланяться? Не вижу необходимости впустую тратить время, тем более что меня ждет работа.

— Ну почему же впустую, Владимир Андреевич? — сладким голосом возразил Турецкий. — По поводу перевода Никона у нас как раз есть все доказательства, и даже, знаете ли, некая ваша расписка, выданная вору в законе по кличке Грант.

— А! — театрально хлопнул себя по лбу Гуськов. — Так вот откуда весь этот бред! Пресловутый дневник, который этот несостоявшийся писатель Грант собирался превратить в роман? Я полагаю, следующим вашим шагом будет моя очная ставка с этим самым Грантом, верно?

— Не устаю вами восхищаться, Владимир Андреевич, — недобро усмехнулся Турецкий. — Прекрасно знаете, что Грант убит — и, кстати, похоже, по вашему же приказу, — а как себя ведете…

— Но-но, не забывайтесь, Турецкий! Что это вы как легко бросаетесь такими тяжкими обвинениями?! Я генерал-лейтенант милиции, а не дешевый убийца, каким я вам привиделся в ваших фантазиях, и извольте с этим считаться!

— Так точно, господин генерал, начинаю считаться прямо с этого мгновения. С кем предпочитаете очную ставку — с самим Никоном или с его ближайшим подручным Кентом, который и организовал по приказу вашего заместителя убийство опасного свидетеля Разумовского, он же вор в законе Грант?

Гуськов хотя и не подал вида, но явно был в замешательстве. Он хотел было огрызнуться: дескать, Разумовский такой же вор в законе, как Турецкий — папа римский, но вовремя удержался от такой глупой пикировки. Он лихорадочно соображал, что же реально Турецкому известно — явно у него, Гуськова, где-то была прореха, утечка информации. Но где? Суконцев? Эта падла Нюська? Губошлеп Толик? Нет, наверно, все же этот Турецкий блефует — что-то слышал, но докопаться по-настоящему пока все же не докопался, иначе разговаривал бы, наверно, совсем по-другому. Они, прокурорские гончие, с виновными так разговаривают, что, бывает, кровь в жилах стынет. Но опасность близка, придвинулась уже настолько, что надо срочно что-то делать. Плохо будет, если, к примеру, Суконцев залетит со своими наркотиками. А ведь говорил он ему: не связывайся ты, мол, Семен, с наркотой, а тем более с чернож… Да и Грант — падла…Нельзя, вообще-то, о покойнике плохо, ну а как еще о нем скажешь? Эх, не надо было Семену его тогда выпускать из Бутырки — прикончили бы прямо там, а потом как-нибудь и сактировали бы…

Но Турецкий и не думал блефовать насчет Никона. Уральский авторитет, доставленный в Генпрокуратуру еще с утра, ждал своего часа, своего выхода на сцену. Об этом Александр Борисович позаботился заблаговременно, прекрасно понимая, что, как только он начнет выкладывать перед Гуськовым свои карты, в Бутырке сразу все переменится, там с ходу попытаются замести следы понадежнее — уж очень вопиющим выглядел сам факт того ослабления режима, которое допустил тюремный персонал. Поэтому Турецкий, прикрываясь необходимостью провести некий следственный эксперимент, свалился сегодня в Бутырку как снег на голову с предписанием начальника ГУИН по Москве, так что и Никона, и Васю, и их тюремное начальство он застал врасплох.

Когда Александр Борисович в сопровождении коридорного и начальника режима вошел в его камеру, Никон сидел за столом, уставленным лакомствами (любил, грешным делом, старый зэк сладкое), смотрел на экран своего огромного телевизора.

Вася делал ему из-за спин начальства предупреждающие знаки, но Никон, сразу все поняв, не обращая на него ни малейшего внимания, даже не шелохнулся, не переменил позы.

— А ну встать! — заорал ошалевший от пикантности этой ситуации начальник режима.

Никон нехотя, через силу встал, не выпуская из рук кружки с чифиром. Над головой у него белел новый лозунг, натянутый прямо под намордником: «Не воруй — государство не любит конкурентов».

— Здорово! — одобрил Турецкий. — Вообще, красиво живешь, Никон.

— Ага, — согласился Никон. — Я вообще люблю, чтоб культурно. У меня и на зоне завсегда так было… — Усмехнулся бесстрашно, нагло пригласил: — Присаживайтесь, граждане начальники, в ногах правды нету. Чем угостить? Коньячком, чифирком? Это — пожалуйста, для хороших людей ничего не жалко…

— Спасибо, спасибо, — усмехнулся Турецкий и покосился на начальника режима. Тот, белый как бумага, исподтишка показывал Никону огромный кулак.

— А чего ж спасибо? — поинтересовался Никон. — Спасибо в стакан не нальешь, как говорили древние старцы. — И засмеялся мелким, дробным смешком — шучу я, мол, граждане начальники…

Очная ставка с Никоном все-таки сдвинула Гуськова с его непробиваемых позиций. Но реакция была странная: генерал не впал в панику, он разозлился. И не просто разозлился, а даже как бы обиделся на Турецкого. Уходя, подошел к нему вплотную, поднял руку, словно собираясь не то дать пощечину, не то потрепать его по щеке. Но, увидев глаза Турецкого, руку убрал — как бы и в последний момент не захотел к чему-либо здесь прикасаться. Сказал сквозь зубы:

— Мальчик! Ты еще мал и глуп и не видал больших огорчений в своей жизни. Но я тебе их устрою! Это ты кого решил возить мордой — меня, генерала, который служит отечеству верой и правдой?.. — И замолчал, как бы задохнулся от злости.

— Ну-ну, флаг вам в руки, господин генерал. А насчет служения отечеству, подобного вашему, знаете как наши предки говаривали? Древние старцы, по терминологии вашего протеже Никона? Неверный слуга господину супостат, вот как они говорили!

— Ну-ну, — сказал теперь генерал. — Пой, ласточка… — И хлопнул дверью.

Вот теперь Турецкий был совершенно уверен: с этого момента механизм огромного следственного дела о коррупции в верхушке МВД пришел в необратимое движение…

17

В одну из пятниц «дядьки», все трое, пожаловали в «Глорию» — дескать, шли по всегдашней традиции в Сандуны, да вот решили заглянуть.

— Помнится, кто-то не так уж и давно приглашал нас всех на посиделки! — весело напомнил старший Грязнов. — Вот мы подумали-подумали и решили осчастливить вас посещением, братцы-кролики. Принять из ваших юных рук по обещанной стопке, а заодно выслушать ваши поздравления.

— А поздравления-то с чем? — решил уточнить любивший полную ясность Макс.

— Здрасте вам! Страна бурлит и клокочет, а эти так называемые сыщики ни хрена, извините, не знают! А по телевизору-то не передавали еще? Чего тянут?

Только Турецкий смог приостановить этот вулкан:

— Слава, перестань дурака валять. Не обращайте внимания, ребята, это он от радости, что мы наконец передали гуськовское дело в суд.

— Во, блин! — обрадовался Сева. — Это что — то самое дело об убийстве Разумовского?

— Ну я бы называл его теперь иначе, — вмешался в разговор обычно молчаливый Меркулов. — Дружными усилиями мы, братцы, завершили дело о преступности в высших эшелонах МВД. — С этими словами Константин Дмитриевич торжественно выставил на стол большую бутылку французского коньяка. — Так что пусть вот эта скромная награда найдет сегодня своих героев.

— Шутка ли, братцы, — подхватил Турецкий, — в итоге даже министра снимают! И все это, можно сказать, благодаря вам, благодаря тому, что вы взялись за это дело!

— Это чего — шутка? — с сомнением спросил Денис. Обратился к Меркулову как к наименее склонному к розыгрышам человеку в этой шебутной компании: — Дядь Кость, это хохма?

— Какая там хохма, Денис! — Меркулов, кажется, даже немного огорчился, что он им не верит. — Какая хохма, если дяде Славе вон премия председателя правительства, мне премия Генпрокурора, а Сашке — аж правительственная награда. Орден «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени!

— Так точно-с! — подхватил Грязнов-старший. — Вообще-то четвертая — она затравочная, для начала. Потом третья, потом вторая. Эх, ребята, выкопайте нам еще одно такое дельце, я тоже орден хочу!

— Значит, вот этот пузырь, — бодро сказал Макс, решительно свинчивая бутылке голову, — он вроде как к ордену четвертой степени приравнен? А третья степень к чему? К скольки бутылкам?

— Но-но, борода, ты не зарывайся! — строго окоротил его Сева Голованов — он хоть и сдал в свое время свои награды за Чечню, но цену заслуженной награде, как всякий воевавший человек, знал.

— Выпиваем чисто символически, — объявил Грязнов, не давая даже возникнуть мысли о выяснении отношений. — То есть по пятьдесят граммов на нос.

Что такое пятьдесят граммов таким волкам? Да ничего! И все же застолье даже и так сразу стало получаться шумным и веселым. То смеялись, слушая рассказы Грязнова о том, как он обрабатывал Кента: «Я ему: ты что, не хочешь сотрудничать? — Ох как хочу, гражданин начальник! — Ладно. Ты что-нибудь слышал про дневник? — Так точно, слышал. — И что же ты слышал? — Что прикажете, то и слышал, гражданин начальник». И так дня два — чистый Швейк!

Смеялись, слушая о том, как Турецкий ездил в Бутырку полюбоваться на Никонов «люкс». О том, как явился с повинной генерал Суконцев.

— Этого знаете что добило? — рассказывал Меркулов. — Когда вокруг все запахло жареным, пошел к своему начальнику и другу Гуськову. Что, мол, делать-то, Володя? Тот ему: «А ты застрелись. Я, например, как честный офицер, об этом подумываю. Не знаю только, здесь или в Женеве. Как думаешь, где лучше?»

Ну, понятное дело, под такие разговоры одной бутылкой дело не кончилось — сгоняли еще. И в тот самый момент, когда Грязнов со словами «Чисто символически» поднимал свой бокал за молодую поросль российской криминалистики, искореняющей под французский коньяк самые безобразные формы российской преступности, в «Глории» появились заказчицы — «сестрица Аленушка», то бишь Елена Романовна, и эстрадная красотка Долли Ласарина.

— О, как будто носом чуяла, — восхитилась импровизированному застолью певица. — За что обожаю настоящих мужиков — за изобретательность. Уж что касается повода выпить — завсегда придумают что-нибудь.

— Пардон, пардон! — слегка даже обиделся Грязнов. — У нас повод заслуженный.

— Ну и хорошо. Мы на минутку, вовсе не собираемся вам мешать, — сказала Лена. — Можно вас, Денис? — Она заставила его подняться из-за стола, отойти в сторону. — Мы, собственно, услышали по телевизору сообщение о завершении дела и решили вот с Дашей, что самое время нам с вами произвести расчет. Как договаривались. Я все правильно сказала, Даш? — спросила она подошедшую к ним Долли.

— Все правильно, кроме одного, — громко, своим поставленным голосом заявила Долли, — мы обе всех вас поздравляем. Потому как, извините, скажу красиво, не могу удержаться, наша мечта — отомстить — обернулась вашей мужской победой. Мы в вас с Леной во всех влюблены, и ура!

— Налейте, налейте даме! — закричал Сева. — Вернее, дамам.

— Стоп, мужики! — вдруг остановил всех Кротов. — У меня для начала другое предложение. Все стоя, по-офицерски, пьем за Елену Романовну. Как бывший кадровый разведчик, могу сказать, что видел немного людей, не выдавших тайну даже под действием скополамина. Я всегда восхищался такими людьми, поскольку знал, какого это требует характера и какой чудовищной силы воли. Поверьте мне на слово, это подвиг!

— Да ну, какой там подвиг, — Лена даже невольно чуть-чуть прослезилась. — Просто я тогда сказала себе: отвечай только на прямые вопросы, не предавай Игоря. Ну я и отвечала. Он говорит: можешь открыть сейф? Я говорю: нет… Я ему правду сказала. А вот если б он сказал, к примеру, где ключ — я бы ему ответила. Он просто неправильно спрашивал…

— Все, все, Леночка, не говорите больше ничего! — восхитился и Голованов. — Выпьем за героизм скромной любящей женщины. Потому что женская любовь — она одна в конце концов способна творить на земле чудеса! Итак, господа, бокал на уровне погона!

Да, это были настоящие офицеры, настоящие мужики, хотя и сильно похожие на мальчишек, и Лене небольшое время спустя стало очень хорошо и весело рядом с ними. Так хорошо, что ей даже пришлось устыдить себя: не может она, не имеет права забывать о смерти Игоря. И мысль эта уже не дала ей расслабляться дальше.

Завтра надо было с утра быть на фирме — с «Милорда» сняли арест, милиция вернула ей с извинениями все документы и компьютеры, и когда Долли, возбужденная обществом такого количества мужчин, все-таки начала для них петь, Лена, поманив Дениса, расплатилась с ним в его кабинетике и по-английски исчезла.

— Если что, помните, у вас тут друзья, — сказал на прощание Денис, торжественно припадая к ее руке. Еще месяц назад она бы просто отдернула руку, но сейчас не стала этого делать — ей, если честно, было приятно. — Если что — давайте прямо к нам.

Она засмеялась:

— Прямо как в «Бриллиантовой руке» — будете, мол, на Колыме… Ох нет, лучше уж к вам по такому делу больше не приходить….

— Ну давайте по какому-нибудь другому поводу встретимся, — не отступал Денис.

Словом, расставался каждый с очень приятным чувством, что отныне в городе живет еще один очень симпатичный тебе и очень надежный человек.

При всем при том Лена была просто счастлива сбежать с этого неожиданного праздника. Она понимала, почему всем так весело, но сама, как ни странно, веселиться не могла, ей с какого-то момента все это вдруг стало казаться каким-то предательством по отношению к Игорю. Наверно, потом это пройдет, но сейчас… Нет, лучше сбежать. О Долли она даже не думала — видела, как той комфортно в мужской компании. Она в душе всегда завидовала таким женщинам — ярким, любвеобильным, смачно живущим в свое удовольствие, но завидовала как-то так, умом — каждому, мол, свое. Не завидовать же ей по-настоящему, в самом-то деле!

Она приняла решение так стремительно, что даже не успела толком подумать, куда теперь поедет, знала только, что ей обязательно надо побыть одной, никого не видеть, ни с кем не говорить, ни с кем ничего не обсуждать, не пускать никого в душу ни с советом, ни с сочувствием… И вдруг ее осенило: она не поедет сегодня к родителям в Орехово, она знает, куда поедет, — в Игореву квартиру! Раз сняли арест с фирмы, значит, с квартиры и подавно. А не сняли — не имеет значения, сорвет бумажную ленту, означающую пломбировку, и пусть ей кто-нибудь попробует за это выговорить…

Она удивилась тому, как еще во дворе у нее трепыхнулось сердце — все-таки душа помнила это жилье, даже мечтала о нем…

Лена вошла в холл, поискала глазами охранника — почему-то его не оказалось на привычном рабочем месте. Однако вскоре она расслышала, как из-за перегородки, отделявшей стеклянную скворечню охранников, долетают мужские голоса — один был помоложе, другой принадлежал человеку постарше.

— Что-то ты мне все впариваешь, Федорович, — говорил молодой. — Ну мужика этого жалко, чего говорить. Был наш, офицер, стал вором в законе — судьба сломала, с кем угодно может быть. Ну а с этой-то, со свиристелкой его, чего ты носишься как с писаной торбой? Как будто дочка она тебе…

Лена хотела было уже, не дожидаясь охранника, проскользнуть к лифту, но неодолимое желание дослушать и понять, о чем толкуют эти невидимые люди, заставляло ее оставаться на месте.

— Дочка не дочка, а поставь-ка ты себя на ее место. Ведь ребенок еще, молоденькая совсем, жизнь только начинает, замуж собралась — а он раз, и погибает!

— Ну конечно, стану я теперь каждый раз на место какой-то засранки становиться! — возмутился молодой — Витек, поняла она наконец по голосу. — Этак меня и на самого себя не хватит! Да и вообще — какая тут любовь-то? Захотелось замуж за богатого — и все дела. Ну не вышло. Так это во всем так — когда выходит, а когда и мимо сада. У кого хочешь спроси…

— Дурак ты, — ответил Александр Федорович, — а не лечишься. — Это сказано было вроде бы и шутливо, но в сердцах.

Очень было похоже, что охранники говорят как раз о ней, и если бы это все происходило месяц назад, она бы, наверно, постаралась прошмыгнуть в квартиру незаметно, только и думая: «Боже, какой стыд! Не дай бог, решат, что я подслушиваю!» Но теперь что-то изменилось в ней. Она решительно подошла к конторке охранников, постучала костяшками пальцев по стеклу.

— Эй, вахта! Есть кто!

Тут же из-за перегородки выскочил как ошпаренный Александр Федорович.

— О, Леночка Романовна! Решили вернуться? Ну и молодец, и правильно! Все, можете спокойно подниматься, сегодня специально звонили из милиции, сказали, что арест снят. Я еще удивился — надо же, сами позвонили! Ну, думаю, наверно, новости какие-нибудь по Игорю…

Но она не ответила на его непроизнесенный вопрос, не стала ввязываться в разговор — не хотелось.

— Есть известия, — только и сказала она скупо. — Потом расскажу. А сейчас извините, устала очень…

В квартире все заросло пылью, витал какой-то нежилой дух. Она пошла из комнаты в комнату, раскрывая окна — пусть все проветрится. Вошла в его кабинет, в ту самую «сороковую комнату», постояла, вспоминая. Но разнюниться себе особо не давала. Просто сейчас чайку попьет, книжечку какую-нибудь почитает и в тишине поспит, отойдет от напряжения последних дней.

Но и этой простой ее мечте не суждено было осуществиться. Едва она, попив чаю, переоделась ко сну, как затрезвонил телефон — настойчиво, противно. Пришлось встать.

— Ленка, стерва! — услышала она женский голос, такой пьяный, что Лена не сразу даже поняла, что это Долли. — Что ж ты, сучка, меня одну в этой шарашке бросила?! А впрочем, ладно, — решительно остановила она сама себя. — Я чего звоню-то, подруга. Я ведь у тебя внизу, понимаешь? Поговорить мне с тобой надо, а эти сволочи, ну вахтеры эти ваши, меня не пускают. Они, видите ли, без согласия хозяев гостей пускать не могут. Вот холуи гребаные, скажи, а? — Тут Лене стало слышно, как Долли, видимо забыв про нее, вступила в препирательства с охранником. — Ну ты чего, Витек, в натуре! То глазки на меня пялишь, автограф просишь, а то как будто первый раз видишь! — И опять заговорила с ней: — Лен, ну скажи хоть ты этому уроду, я ему сейчас трубу передам…

— Хорошо, — сказала Лена, подумав, что в этой системе охраны есть, конечно, свои неудобства, но есть и огромные плюсы. Не захоти она сама, и фиг бы Долли к ней прошла. Сказала, услышав наконец голос Витька: — Витя, пропустите, пожалуйста, это действительно ко мне… Как зовут? Долли Ласарина. Да вы что, не видите, она же известная певица, звезда.

— Нам это все равно, — сказал Витя. — Наше дело — чтоб граница на замке.

— Спасибо, — сказала Лена. Но только она повесила трубку, как телефон зазвонил снова.

— Ленка, эти сволочи меня все равно не пускают! — прокричала Долли.

— Слушай, попридержи язык, а то ведь ты его только озлобляешь, охранника-то… Витя, пропустите, пожалуйста.

— Под вашу ответственность, Елена Романовна! — буркнул Витек. — А то вы сказали, что они Долли, а они по паспорту Дарья вовсе. А во-вторых, они пьяные, хоть и артистка. — Чувствовалось, что ситуация доставляет ему удовольствие, почему он и не спешит вешать трубку — ему нужны были свидетели его триумфа. — Проходите, гражданка, — сказал он громко, чтобы слышали они обе — и Лена, и Долли, и добавил, видимо глядя ей вслед: — Деревенская, что ли, как себя ведете.

— Ну зачем вы так, Витя! — мягко укорила его Лена.

— А пусть не выпендривается, — мстительно огрызнулся обычно добродушный Витек. — Не люблю я таких… барынь на вате… Думает, раз я обслуга, мне можно как хочешь хамить, а что сама — пробы ставить негде… — Спохватился. — Извините, Елена Романовна. — И повесил трубку.

Долли явилась в обличье для Лены неожиданном — это была все та же звезда, яркая, в дорогой шубе, сверкающая драгоценностями и в то же время какая-то вся пожухлая, с размазанной от слез тушью…

— Нет, главное, какая сволочь! — сказала она, едва переступив порог. — Он меня столько раз пускал, а теперь только что проституткой не обозвал… — Она бросила шубу в прихожей — именно бросила, даже не попыталась пристроить на вешалку, прошла на кухню, уселась как дома и, положив ногу на ногу, закурила. — Ты чего, правда, что ли, спать ложилась? — спросила она, показав сигаретой на Ленину ночнушку. — Не рада мне, что ли? Ладно, перетерпишь малость. Только дай мне чего-нибудь выпить… — А выпив, вернулась к начатой теме: — Все думают, что я б… Я что — виновата, что звездам положено иметь такой имидж? Я нормальная баба, нормальной ориентации. И хочу того же, что и все — чтоб мужика любить, чтоб, может, даже дети ползали… Хотя нет, про детей не уверена… Дети — бр-р… мороки много… Но я ж не виновата, что не вижу достойных мужиков… Был вот один, да и того… — Она вдруг заплакала. — Это все из-за тебя, из-за сучки паршивой.

Лена побледнела, встала у двери.

— Уходите, пожалуйста, Дарья Валентиновна. Как вам только не стыдно!..

Долли смотрела на нее, словно просыпалась.

— Гм! Стыдно мне! Ты глянь на меня поподробнее, дурочка! Где я, а где стыд. Ладно, прости, это я со зла на тебя налетела. Это не ты, это Нюська сука. Это ж я, гадюка, сама Игорьку ее подсунула, а она его продала! Я-то думала, будет мне потихоньку стучать на него, а она, дурища, сперва в него влюбилась, а потом и предала… когда поняла, что ничего ей не обломится. А то все говорила: «Ах, я сама себе не хозяйка, когда он до меня только дотрагивается, ах, я вся дрожать начинаю…»

— А вы? — угрюмо спросила Лена.

— Что — вы? — не поняла Долли. — А, это? И я тоже… давно…

Лена вдруг заплакала, отворачивая от нее лицо — чтобы не видела. Заплакала и Долли. Поднятая каким-то мощным порывом встала, прижала ее лицо к своей силиконовой груди.

— Бедные мы с тобой, бедные! — Уточнила: — Бабы бедные…

Но Лена по-своему поняла то, что Долли хотела сказать:

— Значит, вы его тоже любили, да?

— «Тоже»! Это не я тоже — это ты тоже, я когда еще на него запала! — Долли криво усмехнулась, подумала, налила две стопки — себе и ей. — Ты небось тогда в первый класс бегала… Таких мужиков-то — настоящих — сейчас и нету больше! Все либо суки бесчувственные, либо психопаты, либо альфонсы. Я к такому прихожу в концертном платье, а он мало того что норовит, не снимая штанов, меня на каком-нибудь столе употребить, так еще при этом и про службу не забывает — штаны спустил, а к телефону кидается тут же, если начальник звонит. Так и бежит с дымящимся…

— А как же вы… Как же вы могли с кем-то еще, если вы другого любили?..

— Эх, молодая ты еще, дурочка! Ну ничего, годок-другой, и сама поймешь, как это бывает, что любишь одного, а заголяешься перед другим…

— Значит, вы его тоже любили, да? — все так же угрюмо повторила Лена и спросила в лоб: — А он вас?

— Ну сначала-то, наверно, тоже… Даже жениться обещал. И я все, дура, думала: а куда он денется! А он, видишь, тебя встретил… — Теперь пришла ее очередь плакать огромными, окрашенными тушью слезами. Пришлось им обеим выпить, потом еще, и как-то понемногу все само собой и переменилось. По крайней мере, в слезы больше не тянуло, они даже что-то спели вдвоем потихоньку, и получилось очень красиво. — Ну я-то ладно, я, как говорится, с ярмарки еду, а ты еще очень даже ничего, — принялась Долли вдруг нахваливать Лену. — Я, знаешь, пригляделась сегодня к носатенькому-то, ну к этому, к сыщику нашему. Очень даже ничего малый. Ух, я бы на твоем месте его пощекотала! — Лена слабо улыбнулась. — Слушай, правда, а чего бы тебе не обратить на него внимание? Ты рожу-то не криви. Игорь Игорем, жалко, да. А живое, как говорится, оно всегда о живом думает. Ты имей в виду: такие вот носатенькие — они в койке ух какие заводные! А что нам, бабам, еще надо? А которые этого не понимают, так они и не бабы вовсе, а так… Жучки… И себя всю жизнь мучают, и всех, кто вокруг. Нет, ты подумай, подумай, сколько их вокруг, недовольных-то. Вон хоть Нюську ту же возьми! Подкатывался к ней генерал — озолочу, говорит. А она морду воротит. Хам — и все. Ну и что, что хам? Переживешь! Зато генерал, штаны с лампасами. А так — ни себе, ни людям. Отказала ему — и вон в какое говно влезла. И нас всех туда же…

Весь этот страстный монолог протекал под периодические возлияния дам, так как выпили они как следует. И потом, обнявшись как сестры, прижавшись друг к другу как к последнему спасению, заснули в одной постели — правда глядя каждая свои сны.

Долли про то, как ее заваливают на сцене цветами, а она, стоя в концертном «полуголом» платье, кланяется и кланяется, не боясь, что вывалятся груди, а на переднем ряду сидит и хлопает ей веселый носатый сыщик Денис.

А Лене снилась тихая морозная ночь на знакомой даче, светящееся рубиновым светом волшебное вино в графине. И его голос, настоящий его голос: «Не верь никогда ничему из того, что про меня говорят. Я не был ни шоколадным, ни шелковым, но я не был и убийцей, а главное — всегда старался быть человеком. Верь мне и помни, и все у тебя будет хорошо».

Все будет хорошо…