Небольшая белая вилла, залитая солнцем, была надежно укрыта от посторонних глаз пыльно-зеленой оливковой рощицей. Когда-то эта местность в восьмидесяти километрах от Никосии была облюбована англичанами, хозяйничавшими на острове, ими же застроена по своему вкусу, так что жить здесь и по сей день считалось очень престижным, что, естественно, могли себе позволить лишь состоятельные люди. Впрочем, о доходах владельца этой усадьбы можно было судить даже по тем пляжным трусам-бермудам, в которых он сейчас кайфовал на надувном матраце, плавая у самой кромки большого овального бассейна. Эти длинные цветастые трусы были куплены в одном из самых дорогих и модных бутиков Парижа. Однако их владельцу — высокому, крепко сбитому мужчине лет тридцати — они пришлись по душе вовсе не потому, что были, что называется, последним писком моды, а потому, что напоминали ему родину, где такие вот трусы (сатиновые, без всяких этих глупых цветочков, конечно) именовались «семейными».

Звали владельца виллы и обладателя роскошных пляжных трусов Леонидом Александровичем Остроумовым.

Вовсе не всегда Леонид Александрович был тем, кем являлся теперь — миллионером, человеком с многочисленными дорогостоящими причудами. Еще каких-то пять лет тому назад Леня Остроумов был работником одного умирающего леспромхоза, расположенного в окрестностях ничем не примечательного уральского городишки Нижние Болота, и несчастный этот городок, провонявший тяжкими запахами допотопных медеплавилен, был для него основным окном в остальной цивилизованный мир. Жизнь у него, как у всех вокруг, шла по накатанным с самого рождения рельсам. После школы работа сначала в плавильном цеху, потом на лесной делянке — так здоровее и денежнее; ну а где работа — там пьянки, разборки с такими же, как он сам, смурными хлопцами, потом армия, снова леспромхоз, бабы… И получалось, что вроде как жизнь расписана далеко вперед: здесь ты родился, здесь ты женишься, здесь проживешь своим домом, сколько отпущено, здесь и помрешь, и закопают тебя на поселковом кладбище на горке…

И все Леонида в этой жизни, в общем-то, устраивало, во всяком случае, даже мысли о том, чтобы менять в ней что-то, в голове его не водилось. Да и то подумать: как он ее сменяет-то?

Было их в семье всего четверо детей — три брата и сестра. Братья, Володька и Алешка, были старше Леонида, сестра Машка моложе. Ну, сестра — разговор особый, сестра была до ужаса похожа на тех девок, которых он заваливал после танцев — так, все на одно лицо, и вспомнить-то нечего. А вот братьев Леонид любил, и они его любили. С братьями-то хорошо, всякий знает — и обучат всему для жизни, чему надо, и если надо — придут на помощь, защитят. Да и то сказать — кто к тебе полезет, если все вокруг знают, что у тебя двое старших братьев. И потом все осталось так же, когда старший, Володька, отправился топтать зону аж на семь лет, а средний, Алешка, ушел служить в армию, в десантуру, да так в армии и остался.

Алешка был гордостью всего остроумовского семейства, где все из поколения в поколение либо горбатились на лесоповале, либо сидели — кто за драку, кто за кражу, — Лешка один из всех в люди вышел. Когда приехал в отпуск — уже после окончания училища, когда офицером стал, — на него сбежалась посмотреть вся улица. Алешка знал, что так будет, и чтобы поднять семейную-то гордость еще выше, нарочно вылез из такси на самом краю поселка и пошел на свою Кыштымскую пешком: десантные говнодавы на шнуровке, новенькая камуфляжка, грудь распахнута, а под ней — тельняшка в голубую небесную полосу, а на голове — голубой же лихой берет. Сразу видать: гордость армии и народа, советский десантник идет. У него и походка-то была не как у всех: шел на полусогнутых, пружинящих ногах — зверь зверем, хищник, а не человек!

Понятное дело, Ленька мечтал пойти по стопам брата Алексея, не по Володькиным. Он и вообще-то, прикрытый братьями, позволил себе вырасти малость не таким, как все вокруг него парни. В драки особо не лез, хотя силой бог не обидел, и зазывалы подолгу всегда перетаскивали его на свою сторону, когда подходил час «Ч»; девкам подолы против их воли не задирал; выпивать и то путем не выпивал, что, вообще, было дикостью: как это, здоровый молодой малый — и не пьет! Может, как раз болен чем? Да ничем он не был болен, просто словно помешался в один прекрасный момент на том, что будет жить не как все у них в Нижних Болотах, будет жить, как братан Алешка. Он ворочал по утрам пудовики, подтягивался на турнике, который сам соорудил возле крыльца, и даже — страшно сказать — хорошо доучивался в вечерней школе, готовясь поступать в знаменитое Рязанское училище ВДВ. Он не то что защитился от окружающего мира — он словно отстранился от него маленько, и, может, потому и сам стал замечать, и окружающие тоже какие-то за собой странности. Нравилось ему смотреть на закат или на восход солнца, нравилось думать о всякой ерунде: почему кошки такие ловкие, почему одни животные едят траву, а другие только мясо, и почему при этом человек жрет все, почему из одной и той же земли растет и горький лук, и сытная картошка, и сладкая земляника… А сильнее всего его занимали птицы. Другой раз Леньке даже казалось, что ему доступен их язык, — так ему понятна была и хитрость ворон, и ухаживания воробья за воробьихой — это у них ужасно смешно получалось, как у человеческого молодняка после какой-нибудь дискотеки, и премудрость синиц, и красота снегирей, и мужество клестов — он даже как-то в стеклянное январское утро залез на здоровенную ель, чтобы посмотреть — правда ли, что эти чудные птицы как раз в самую стужу птенцов выводят… А уж соловьев — тут и говорить нечего — соловьев всякий русский человек готов слушать и слушать, а Леонид в соловьиные ночи начала лета, кажется, и спать-то не ложился… Ну, была у него такая блажь, и никто с этим ничего не мог поделать. Отец только все беспокоился, не тронулся ли малый умом: только что говорил что-нибудь, и вдруг словно выключился на полуслове — стоит с идиотской улыбкой, молчит, к чему-то прислушивается.

— Слышал, тятя, как кукушка-то прокуковала?

— Да и хрен бы с ней? — возмущался, бывало, отец. — Мы с тобой про что говорили-то, помнишь, нет? Про то, что надо бы нам в огород насос «малыш» купить. А ты чего? Чего ты мне про кукушку-то эту? Сколько жить тебе, что ли, загадал?

— Да не время ей еще куковать-то, тятя! Вот к чему. Рано кукование-то она свое завела. Может, примета какая есть?

Однако мало-помалу и отец, как и все в леспромхозовском поселке, привык к этому чудачеству младшего сына и махнул на него рукой. Да и что ему оставалось делать-то…

То же самое было потом и в армии, где он точно так же мог впасть в столбняк, слушая птичьи трели. И ничто не могло помешать ему наслаждаться брачными песнями этих крохотных благородных созданий, не знающих злобы, не знающих подлости и коварства. Как и всех молодых, его пытались оседлать «деды», но первая же их попытка заставить его драить «очко» зубной щеткой привела к таким страшным потерям в дедовской команде, что от него мало-помалу отступились. Что взять с чокнутого, да еще и такого амбала?

Первое сильное сомнение в том, что ему все-таки удастся переломить жизнь и выскользнуть из родных Нижних Болот, настигло Леньку, когда после Чечни вернулся домой Алексей. Сначала все они решили, что приехал он в отпуск. Заявился братан, как всегда, в своей бравой форме, по погонам — уже старший лейтенант, на груди две медали и новый российский орден — крестик за мужество. Ходил Алешка все так же, на полусогнутых, но то ли ноги теперь слушались плохо, то ли форсу какого-то в брате поубавилось, но только не казался он больше Леньке красивым хищным зверем, хотя и появилось в Алешке что-то такое, от чего его все словно бы побаиваться начали. Даже отец и тот сказал как-то:

— Эк война-то тебя покорежила, хоть в глаза тебе не смотри.

— А ты и не смотри, — равнодушно парировал Алексей.

Взгляд у него и правда стал какой-то безразлично-жестокий, тяжелый, и смягчался Алексей, лишь когда видел Леньку.

— Хороший ты у меня, братка, — говорил он, замечая, конечно, что Ленька нет-нет да и дотронется до него, а то и просто до его одежки: любил, любил младший брата.

Ленька первый не выдержал, спросил:

— Ты чего, Алеш, в отпуску?

— Угу. — Вот и весь ответ.

— А большой отпуск? За всю войну, да?

— Большой, Алешка… Ух, большой отпуск…

Но сколько ни пытал его Ленька, как там да что в Чечне, сколько ни просил рассказать, за что награды — брат рассказывать не хотел.

— А ты людей убивал? — спрашивал Алешка, не унимался.

— А как же! — отвечал брат. — Меня же для того и учили столько времени. Ты вот пойдешь — и тебя научат. Война, брат. Я убивал, меня убивали. Сам знаешь, армия…

— Ну расскажи, а? — упрашивал Леонид, но брат так почти ничего и не рассказал, и даже выпив — а пил он теперь много, как все обычные люди вокруг Леонида, все равно язык не развязывал. Но что-то там внутри у него, видать, шипело и клокотало, потому что иногда из него вырывалось вдруг ни с того ни с сего:

— Лебедь, сука, поднасрал, а то бы, блин, показали мы им ихнюю Ичкерию! Они уже все у нас в руках были, сами все в Грозный сползлись, а тут он, этот миротворец херов: заключаем мир. А какой мир, если они, которые с оружиемп — не люди уже! Людоеды…

Один раз в Нижнем Тагиле, куда Ленька сопровождал брата за переводом — тот ездил получать свои «боевые», их обступили пятеро каких-то непонятных хмырей — дембеля не дембеля, урки не урки. Хмыри знали, зачем Алексей приезжал, знали даже, сколько у него денег, потому что один из них, нехорошо щерясь, назвал сумму и сказал, выщелкнув лезвие из большого десантного ножа:

— Ложишь все на бочку, земеля, и остаешься в живых.

Что Леонида поразило — брат даже не изменился в лице, а только скрипнул ему краем рта:

— Погляди, чтоб сзади не охерачили.

И, не произнеся больше ни слова, молча, без всякого замаха, совсем не грозным тычком вытянутых пальцев уложил сначала того, что был с ножом, потом второго — Ленька только потом понял, почему он выбрал именно его — у малого под курткой был наготове какой-то кургузый автомат. Этого Алешка в развороте достал ногой.

— Все, все, братан, — сказал один из нападавших. — Мы думали, ты из тыловых, кооперативный вояка, а ты свой. Все, неправы были, извини.

И брат снова поразил Леонида, возбужденного этой страшной скоротечной стычкой и вполне реальной опасностью: нападавших было больше, они явно знали, что делали, да к тому же были вооружены. Однако теперь, когда вроде бы все кончилось, брата извинение нападавшего почему-то не остановило. Он в прыжке достал того, кто извинился, и хотя тот среагировал мгновенно — вполне профессионально поставил блок против удара, Алешка резким движением кисти, направленной куда-то под основание шеи, словно срубил его.

— Вот теперь извинения приняты, — хмыкнул он. И, даже не взглянув на тех двоих, что остались на ногах, медленно прошел мимо них, как мимо пустого места.

— Здорово ты их? — сказал через какое-то время Леонид. — Просто класс! А вот пошел ты потом вот так мимо них… Не боялся, что в спину-то вдарят?

— Нет, братка, не боялся. Эти как раз не вдарят. Которые вдарят — тех я всех отключил. Эти уже на всю жизнь обтрухались…

Леонид долго молчал, обмозговывая ситуацию. Наконец не выдержал:

— А откуда ты знаешь — полезут или не полезут?

— Знаю, и все. Война научила… — Брат подумал и добавил: — Ты имей в виду: страх — он пахнет. Но это уж такой пахнет, который у человека последний ум вышиб…

Там же, в Нижнем Тагиле, Алексей познакомил его со своей зазнобой. Зазнобу звали Надеждой, работала она продавщицей в местном универмаге. Вообще-то не на Леонидов вкус, но бабенка вроде ничего: кругленькая, веселая, гостеприимная. Квартира своя в Тагиле — мужа выгнала, а потом его за что-то посадили, вот она и искала, как могла, свое женское счастье. И долго потом Леонид, когда думал о женщинах, представлял себе не зачуханных полупьяных землячек, а эту чистую, белую продавщицу, у которой бесстыже просвечивали под прозрачной кофточкой чашечки гипюрового бюстгальтера. Да, аппетитная бабенка, ничего не скажешь, а только Алешке все же он хотел бы какую-нибудь другую… Какую-нибудь библиотекаршу или учителку — молоденькую, чистенькую, скромную. Застенчивую. Похожую на птичку…

Война Алексея, видать, много чему научила, но совсем не тому, что нужно было сейчас для жизни, потому что по всему было видать: не знает братка, что ему с собой делать. А вскоре выяснилось и то, что мучило Алексея: ни в какой он не в отпуск приехал, а выкинули его из армии вчистую. Когда война шла — нужен был, а война кончилась — сразу все заслуги и достоинства стали недостатками: и жестокие-то десантники были, и конституционные права местного населения не обеспечили, и деньги от родного государства урвать хотят, а не понимают, дураки, того, что деньги надо было требовать тогда, когда они, десантники, нужны были. А теперь, когда все кончилось — кому они на хрен нужны?! Да и сами-то ВДВ сокращать начали, так что оказался Алексей ни с чем и брату заказал ходить в училище.

— На кой черт тебе мои ошибки повторять? — спрашивал он. — Видишь, как все кончилось? Руки по локоть в крови, делать ничего, кроме как убивать, не умею. Ну, и кому я теперь нужен?!

— Мне, братка! — восторженно выдыхал Леонид.

— Разве что тебе, — устало соглашался Алексей. — Но все ж таки в училище не ходи. Пустое дело. Поработай пока в нашем леспромхозе, а там что-нибудь вместе придумаем…

Но придумать ничего не успел. Сначала Алешка уехал в Свердловск, то бишь в Екатеринбург, вроде бы устроился там в Союзе воинов-интернационалистов — к своей стае поближе, потом служил в какой-то охранной лавочке, даже собирался уже Леньку к себе перетаскивать, а еще через полгода стало известно, что Алешка, самый лучший, самый замечательный человек на свете, самый лучший на свете брат и друган, сидит в нижнетагильской ИТК, там же, где мотает еще свой срок старший брательник. За что Алешка получил свой срок — они в семье долго не знали. Вроде как попал Алексей в какую-то банду из таких же, как сам, бывших «чеченцев», вроде кого-то они крепко подграбили. Но Ленька-то догадывался, что все это — фигня. Просто Алешка так и не нашел себе нормальную работу, зато кто-то другой нашел наконец применение его необыкновенным умениям, вот и замотала брата жизнь, затянула в свои жернова… Ленька смотрел на братов снимок в десантной форме, что висел у отца на самом видном месте, и ему хотелось пойти и набить кому-нибудь морду. Кому — он и сам толком не ведал…

Он по-прежнему ворочал пудовики, по-прежнему старался почем зря не пить вместе со всеми, по-прежнему был белой вороной, но теперь уже не знал — зачем это все, потому что понимал, что если уж такой сильный мужик, как Алешка, сломался, то уж его-то жизнь переломит в один момент — сунься он только начать менять ее. Так что перемен от жизни он больше не ждал и, мало того, теперь был почти уверен, что пойдет по стопам братьев.

К этому времени помер отец, но Ленька особо по этому поводу не переживал, не то что когда умерла мать. Теперь он даже мечтал попасть в ту же самую нижнетагильскую ИТК, где проводили суровые будни оба его брата… Может быть, даже больше поэтому, а не из-за того, чтобы был приработок, он связался с шайкой своих леспромхозовских, сплавлявших заготовленный государственный лес налево — строился народ много, и за полцены спелый уральский лес улетал в одно мгновение. Денег было не сказать чтобы много — больше хлопот, но по-другому их все равно взять было неоткуда, последнее время леспромхоз зарплату совсем не платил и воровство даже поощрял — получалась вроде как зарплата натурой.

Сестра Машка была не в счет — пила горькую на пару с мужем и в свои тридцать с небольшим выглядела на шестьдесят; оба они побирались возле единственного ресторана в городе, их сынок, четырнадцатилетний Сашка, Леонидов племянник, давно жил какой-то своей темной жизнью — подворовывал на станции, иногда с компанией таких же недомерков вскрывал на перегонах контейнеры со шмотьем, и тогда у его родителей наступала неделя сплошных праздников. И, что характерно, местные представители закона, тоже, как и все в поселке, не получавшие зарплату по нескольку месяцев, либо принципиально отказывались пресекать преступную деятельность Леонида, Сашки и других таких же, как они, бедолаг, либо за неимением средств для поддержания штанов, как любил говорить местный участковый Семен Величко, сами участвовали — прямо или косвенно — в разного рода правонарушениях местного значения. Попросту говоря, брали взятки как с тех, кто продавал лес, так и с тех, кто его покупал, отчего в конечном счете хорошо было всем, и кража государственного леса производилась как бы на законных основаниях…

Но рано или поздно всему приходит конец, и Леонид Остроумов терпеливо ждал. Ждал того самого мгновения, когда он наконец сможет обнять своего любимого многоопытного брата и учителя и пойти под его руководством по той стезе, которая уготована Леониду судьбой. Уготована же ему, в конце концов, какая-нибудь стезя?

Он ждал — и дождался. Как в старинной пословице насчет горы и Магомета.

Те дни раннего соловьиного лета запомнились Леониду на всю жизнь — столько тогда произошло сразу всего, круто поменявшего его биографию. Сначала, в один из тех дней, ближе к вечеру, заявился участковый Величко, который иногда все же под давлением начальства вспоминал о своих непосредственных обязанностях.

Леонид сидел на крыльце фамильного деревенского дома (вся Кыштымская была из таких домов), курил, соображал, куда лучше сегодня пойти ночевать: на сеновал на крытом дворе за домом или же в теплый омшаник на задах усадьбы. На сеновале было вольготно, духмяно, но нельзя курить, в омшанике же было ближе к оврагу за поселком, там в черемухе испокон века были самые голосистые в округе соловьи. Правда, на сеновале он хоть выспался бы, а в омшанике обязательно кто-нибудь да потревожит — не кореша, так девки какие-нибудь шалапутные набредут проведать… Вопрос этот — куда пойти ночевать, стоял ребром потому, что в избе, как всегда, задавали храпака в две пропитые глотки сестра со своим мужиком — сегодня в поселке было две свадьбы, видать, неплохая обломилась родственничкам подачка около ресторана — мало того что пришли захмеленные, так еще и с собой выпивки приволокли.

И вот пока Леонид принимал это боевое решение, в сумерках заскрипела калитка, ввалился в заплот, как к себе домой, Семен Величко, остановился возле Леонида. Шумно принюхался к нему, прислушался к звукам из дома.

— Сидишь? — глупо спросил он.

Леонид не ответил — чего отвечать-то, когда человек и сам все видит. Величко сел рядом, достал папиросы, протянул Леониду — угощайся, мол. Леонид помотал головой.

— Не…

— Чего так? — удивился Величко. — Что не пьешь — знаю. Так ты что, теперь еще и не куришь? — Хмыкнул. — Вот так посмотреть, дак с тебя только пример и брать. А ведь, поди, такой же дурной, как братья. — И окрысился без всякого перехода: — Чего не отвечаешь-то, когда с тобой разговаривают?!

— А чего отвечать? — Леонид пожал плечами. — Ты ж пришел зачем-то, значит, сам скажешь, что надо. А если без дела пришел, дак чего тогда и спрашивать.

Величко с досады аж папиросу выплюнул. Сказал неизвестно кому:

— Вот вахлюй-то! И все вы тут такие. — Величко родом был из другого леспромхоза, километрах в пятидесяти отсюда, а потому чувствовал себя здесь как бы иностранцем. — Да ты хоть знаешь, с чем я к тебе пришел?

Леонид посмотрел на него с искренним недоумением:

— Откуда ж мне знать-то? Скажешь — узнаю.

— Ну а с сеструхой твоей, поди, и вообще говорить нельзя, — словно сам себе заметил Величко. — А ведь до нее дело тоже касается… Значит, так, Леонид… Александрович… Должен бы я, вообще-то, собрать вас всех, Остроумовых, предупредить об ответственности, но поскольку, похоже, в нормальном состоянии сейчас один ты — на тебе и вся ответственность будет. Понял или не понял?!

— Понял, — поднялся Леонид. — Вся ответственность на мне. А за что хоть ответственность-то?

— Вот с этого тебе и надо было начинать! — веско сказал мудак Величко. — Ставлю вас в известность, что братан твой с колонии подорвал, понял? И не просто подорвал — какая-то кровь на нем, объявлен во всероссийский розыск. Ясно? Если домой заявится — сразу чтоб ко мне! Либо ты сам, либо сеструха, либо кто там у вас еще есть…

У Леонида радостно екнуло сердце. Не иначе как Алешка сбежал. Володьке-то какой смысл, а Алешке еще много сидеть, вот он и подорвал.

— Ага, прямо как увижу — так сразу и к тебе…

Величко ответ сильно не понравился.

— Ты чего скалишься-то?! — взвился он. — Ты что думаешь, мы тебя по головке гладить будем за отказ сотрудничать?

— Ну а что ты мне сделаешь? — весело спросил Леонид, решив, что сегодня будет точно спать если не в избе, то в сенях: если Алешка придет, он, конечно, первым делом в избу ткнется.

— А вот увидишь тогда, — торжественно пообещал Величко. — Я тебя самолично упеку за недонесение, понял?

— Конечно, гражданин начальник, об чем речь! — все так же весело отозвался Леонид — с детства, как и все леспромхозовские пацаны, знал, как с ментами разговаривать. И добавил еще, глядя, как Величко шествует к калитке: — А разрешите все-таки спросить, гражданин начальник, какой именно брат-то сбежал? У меня их двое…

И тот ответил сквозь зубы, одной ногой уже стоя на улице:

— Герой ваш чеченский сбежал, Алексей! Там войну просрали, а здесь злобу свою на всех срывают, вояки хреновы…

Взбудораженный этим визитом, Леонид прождал на крыльце аж до утра: все казалось, вот-вот — и появится Алешка, но Алешка, конечно, так сразу не явился. Не спавший ночь Леонид на работу не пошел — сказался больным, а сам сел на велосипед, сгонял на станцию, с грехом пополам разыскал племянника Сашку. Племянника он любил, да и племянник любил дядьев. Был он не в остроумовскую породу — тонкий, невысокий, реснички загнуты, как у девочки, вверх. Но малый был жох, несмотря на невеликие еще годы, в чем Леонид лишний раз убедился, пока его разыскивал. Верховодил Сашка на станции большой командой местного хулиганья. Говорили, что промышляли ребятки тем, что вскрывали на перегонах опломбированные вагоны. Леонид, насилу найдя, оповестил племянника:

— Такое дело, Сашок, откинулся твой дядя Леша с зоны…

— Как откинулся? — не понял Сашок.

— Совсем подорвал, с концами, понял? И кого-то по пути замочил.

— У, блин! — пришел в восхищение Сашок. — Так ведь его небось легавые с фонарями по всей трассе ищут!

Леонид огляделся по сторонам. Стояли они на запасных путях, между загнанными в отстой пустыми вагонами. Вроде никого вокруг не было, да и услышать их тут вряд ли бы кто смог.

— По трассе — не то слово. Всероссийский розыск. Ты вот что: и сам погляди, и пацанам своим, какие понадежнее, накажи, чтоб тоже глядели. Надо его предупредить, чтоб домой не ходил — ждут его уже в поселке, — может, даже засаду устроили. Все понял?

Сашке, промышляющему на путях чуть ли не с десяти лет, долго разжевывать необходимости не было, и когда они расставались, у Леонида стало даже малость поспокойнее на душе.

Он ждал брата каждый день, с утра до вечера. И хотя сам он вроде бы никому ничего не говорил — кроме сестры с зятем, — но вскоре про Алешкин побег знал уже весь поселок. А потом и вообще показали Алешку по телевизору: бежал, мол, особо опасный преступник, да еще и накрутили вокруг этого дела целую историю. Оказывается, Алексей Остроумов был одним из тех преступных элементов, которые обманом проникли в руководство регионального отделения Союза воинов-интернационалистов. Правоохранительные органы давно уже приглядывались к сомнительной деятельности руководства этой организации. Формально ставя перед собой вроде бы благородные цели — помогать вдовам, сиротам, воинам-инвалидам, на самом же деле коррумпированное руководство Союза, пользуясь предоставленными государством льготами, наживало огромные деньги на беспошлинном ввозе табачных изделий, алкогольных налитков, автомобилей и использовало эти деньги в целях личного обогащения. Правоохранительные органы области вовремя разоблачили эти преступные махинации, были произведены аресты среди лиц, дискредитировавших саму идею милосердия, звание воина-интернационалиста, бессовестно грабивших товарищей по оружию. К великому сожалению, правоохранительным органам не удалось пока изъять нажитые преступным путем деньги — преступники, очевидно, успели перевести их за рубеж. В борьбе за обладание огромными средствами в руководстве Союза начались так называемые разборки, убийства руководящих деятелей. В процессе следствия выяснилось, что в роли киллеров, отстреливавших своих же товарищей, выступали ветераны-«чеченцы», входившие в охрану одного из руководителей Союза. Возглавлял их некий Алексей Остроумов, бывший старший лейтенант ВДВ, прославившийся в Чечне своей жестокостью по отношению к мирному населению. Можно сказать, что преступный мир развернул настоящие боевые действия против честных ветеранов-предпринимателей.

Брат явился ночью. Ленька, как и все последние дни, когда он засиживался на крыльце, в этот вечер снова нес свою вахту, ждал. Уж и любимые его птицы давным-давно смолкли, уже с полчаса, как прошел даже отсюда слышный по ночной тишине товарняк с рудой — этот длиннющий, километровой, наверно, длины, тяжело груженный состав проходил в одно и то же время со стороны Качканара. Леонид, решив, что сегодня уже никого не дождется, пошел в избу, стараясь не дышать перегаром, разящим из того угла, где вовсю храпели сестра с мужем, осторожно скатал свою постель, тоненький ватный матрац да одеяло, чтобы перетащить в сени — в самом-то деле, не ночевать же в такой-то вонище! И тут-то в дверь избы скользнула какая-то темная фигура.

— Ленька! — прошептала фигура, бессильно опускаясь на пол рядом с дверью. — Ленька, помоги скорей!

— Братка, ты?! — ахнул Леонид, кидаясь к брату. Он потянулся к выключателю, но Алексей остановил его.

— Свет не зажигай! — Он застонал. — Давай быстрей, ради Христа, чего ты там чухаешься-то! Нету у меня времени, гонятся за мной! Подстрелили вот, суки!..

Упершись спиной в косяк, он начал одной ногой стаскивать с другой сапог, под которым сразу натекла темная лужица.

Леонид опустился перед ним на колени, чиркнул зажигалкой. Брат был мертвецки бледный, заросший, глаза воспаленные.

— Ты зачем домой-то приехал, братка! — прошептал Леонид растерянно. — Тебя же ищут вовсю! По телику показывают. Наш Величко, участковый, каждый день заходит, проверяет все — не заявился ли ты. Грозится обязательно тебя взять, а не взять — так положить на месте… Ты чего хоть натворил-то, что они как с цепи сорвались? Ты правда из колонии-то сбежал.?

— У-уфф, Ленька! — выдохнул Алексей, стащив наконец сапог. — Некогда мне все тебе разжевывать. Величко твой — говно. А вот которые гонятся за мной — эти шакалы посерьезнее будут… Водка есть? — спросил он, подтягивая к себе окровавленную ногу.

— Водка? — растерянно переспросил Леонид. — А зачем?

— О, господи! Ленька! Да когда ж ты в возраст-то войдешь? Все как маленький, что да зачем… Рану надо залить, вот зачем! Чтоб без ноги не остаться!

Припрятанная наутро четвертинка нашлась у зятя под подушкой.

— Давай же быстрей! — снова не выдержал Алешка. — Что ты там ковыряешься-то!

Резким движением он сорвал с четвертинки укупорку, сделал большой глоток, остатки, страшно передернувшись, вылил на ногу.

— Больно? — сочувственно спросил Леонид.

— До свадьбы до твоей заживет, — усмехнулся брат. — Ну и чего там показывали-то по телику? Понравилось тебе?

— А я ничего не понял, братка! Какие-то, говорят, группировки у вас там, брешут, вроде ты у них главный этот… киллер, какие-то огромные деньжищи прихватил…

— Ну почему же обязательно брешут? — усмехнулся брат, перехватывая подвернувшимся под руку лоскутом ногу под коленом. Посмотрел на снятый сапог, на отекающую на глазах ногу. — Нет, пожалуй, не налезет. Слушай, может, опорки какие от отца остались? Помнится, у него еще чуни такие были, он в них зимой по избе все топал… Поищи… А насчет брешут — ничего не брешут. Только не я у них деньги скоммуниздил, а они нас всех обуть хотели. На меня и еще на двоих моих парней все спихнули, меня под суд, а сами — жировать. Ну, пришлось восстанавливать справедливость. — Он угрюмо усмехнулся и замолчал, замер, вслед за Леонидом услышав, как заливисто забрехали вдруг собаки на другом конце их Кыштымской — не иначе появился кто-то чужой, кто идет по улице, не особо даже скрываясь от чужих глаз… — Кто-то, похоже, их ведет, — сказал он, доставая из кармана телогрейки пистолет. — Помоги встать! Давай, веди меня в сени, а сам бери вон мой мешок и уходи через задний двор. А там огородом — и в овраг. Пересидишь…

— Слушай, братка, а может, тебя не в сени? Может, я тебя в омшаник отведу? Все какое-никакое, а укрытие…

— Некогда уже, — решительно сказал, как отрезал Алексей. — Давай так. Мне с раненой ногой не уйти, отбиться попробую… Получится так получится, а нет… Ну что ж делать — судьба, значит, такая… А ты если что — сваливай. Надьку мою из Тагила помнишь? Прижмет — дуй прямо к ней. Скажешь, что я велел — поможет, сделает все, что надо. Понял? А я тебя, братишка, потом найду. Сейчас главное — чтобы мешок этим сволочам не достался, иначе совсем уж все бессмысленно становится…

— А может, я тебе все-таки хоть чуток тут помогу, а, братка?

— Ничего ты не поможешь. Сейчас за тобой ничего нет — и ладно, к тебе особо цепляться не будут. А от шакалов прямо сейчас и уходи. Считай, что это моя предсмертная воля, понял?

— Братка! — взвыл Леонид от этих слов. И тут же они оба замерли, потому что с улицы до них долетел чей-то приглушенный голос:

— Вот он их дом, мужики! А ну, рассыпались, чтоб не всем в дырку лезть…

Брат залег за ларем, где раньше ставили на зиму бочки с капустой и грибами, приготовился стрелять.

— Да уходи же ты, дурила! — крикнул он, когда уже чужие шаги зазвучали на крыльце. — Не сделают они мне ничего. Я им живой нужен, ты понял? Беги и не думай!

Всхлипнув, Леонид бросился из сеней на крытый двор и тут увидел краем глаза, что ворота, ведущие на сеновал, распахнуты, а навстречу ему летит какая-то смутная фигура. Нападавшие, очевидно, приняли его за брата — он был так же высок, как Алешка, так же широк в плечах.

— Вот он! — завопил летящий, не в силах уже притормозить. — Сивый, давай сюда, вот он, сучара!

В руке у него металлически поблескивало что-то в слабом утреннем свете — может, кастет, а может, нож… Леонид, приученный у себя, на танцах, а потом и в армии ко всяким неожиданностям, недолго думая, подсел под нападавшего, и когда мужик, уже вложивший в замах всю свою силу, кубарем полетел через него, Леонид что есть силы приварил ему ногой в копчик. Тот, обиженно хрюкнув, без признаков жизни зарылся в навоз, оставшийся здесь еще с тех давних времен, когда Остроумовы держали скотину. Второго — того, которого этот, упавший, назвал Сивым, он встретил, стоя у проема ворот, за полуоткрытой створкой. Этот оказался поосторожнее — он сначала сунул голову в щель ворот, чтобы оглядеться… Ну, тут уж сам бог не велел упускать случая. Леонид привычным ударом заехал гостю в ухо — да так, что тот сразу рухнул на землю, выронив при этом из руки какой-то тяжелый предмет, гулко ударившийся еще до того, как брякнулось тело. Своим кошачьим зрением Леонид разглядел пистолет и тут же поднял его. Вот теперь ему черт был не брат, теперь он мог идти выручать Алешку от шакалов, тем более что как раз в этот момент он услышал за спиной выстрелы со стороны улицы. Он рванул дверь в сени.

— Братка, ты живой? — и ничего не понял, потому что там, где еще несколько минут назад он оставил брата, вовсю полыхал огонь. Он сунулся было внутрь — навстречу ему ударила длинная автоматная очередь. А потом автоматы стали слышны и со стороны улицы, и чей-то усиленный мегафоном голос прокричал на весь поселок:

— Никто не трогается с места! Дом окружен. Все имеющие оружие выходят, держа его в поднятых руках. Повторяю: все выходят с поднятыми руками и сдают оружие. В случае попытки сопротивления — открываю огонь на поражение!

Дом уже горел сильно, и похоже, тушить его никто и не собирался.

Не расставаясь с братниным мешком, Леонид снова сунулся было в сени — в надежде, что еще поможет Алешке, но на него пахнуло таким страшным жаром, что он шарахнулся назад.

А еще через минуту, уже лежа в грядках, которыми он пополз в сторону своего омшаника, он услышал голоса, доносящиеся из-под только-только занявшейся повети:

— Ищите, ищите лучше — некуда ему было деться, сами видите…

Леонид заплакал от своей беспомощности, от злости.

— А вон он, кажись, валяется! — крикнул радостно еще один голос.

Сейчас Леонид был на самом краю огорода. Теперь он лежал под смородиновым кустом, ощущал, как одуряюще пахнет по росе молодой смородиновый лист. И вдруг прямо у него на глазах этот зеленый лист осветился багровым светом, и что-то ухнуло сзади, там, где еще несколько минут назад стоял их крытый двор; оттуда, как ошпаренные, разлетались люди в камуфляже.

— Ты точно видел, что это он? — требовательно спрашивал кто-то.

— Да хрен его разберет, — отвечал другой. — Вроде такой же длинный. Вроде как в лагерном бушлате казенном. Может, он, а может, и нет…

— А кто еще в доме был?

— Да хрен ее знает! Надо бы участкового здешнего спросить, но его вроде подстрелили ночью…

Да, похоже, в этом, неизвестно кем запаленном огне погибли и его сестра Машка с зятем, царство им небесное, хоть и паскудные были людишки, никчемные, и так счастливо обретенный им сегодня и снова, теперь уже навсегда, потерянный братан Алешка.

Леонид лежал под смородиной и плакал злым бесслезным плачем и никак не мог его унять.

Он понимал, что должен как можно скорее уходить отсюда, подальше от дома, от поселка, и не двигался, словно не было у него силы вырваться из пахучего плена, из этой, словно окутавшей душу, дурманящей свежести смородинового листа…

И тогда, лежа под смородиновым кустом, и позже, трясясь в вагоне товарняка, Леонид еще не до конца понимал, что пришел наконец тот день, который меняет всю его жизнь, что это рубеж: до этой вот минуты жил один человек, теперь тот человек исчез, а вместо него появился совсем другой, хотя и зовут его все так же — Леонид Остроумов.

Кто-то все же руководил им, оберегал его, потому что до сих пор Леонида не то что никто не заметил — о нем почему-то даже не вспоминали. И больше того, этот «кто-то» уберег его от того, чтобы зайти в омшаник, как он сначала собирался, — окажись он там, его изловили бы через несколько минут, потому что именно через несколько минут он увидел из зарослей оврага, как пятнистые вояки окружили омшаник, обшарили его, а потом от разочарования, что никого не нашли, — и подожгли… Они искали что-то, и это «что-то» было, скорее всего, связано с Алешкой, с его мешком — что же им еще тут искать. Не его же, простого леспромхозовского бирюка? Он наконец развязал мешок и — обомлел — мешок был доверху набит банковскими пачками зеленых американских денег. Так вот оно, в чем все дело! Вот про что втолковывал ему Алексей, вот что искали и те, кого он называл шакалами, да, наверно, и вот эти, в армейском камуфляже… Он еще раз посмотрел на доллары, еще раз прикинул мешок в руке — до хрена денег, килограммов пятнадцать — двадцать, не меньше! За каким только лешим американские-то, подумал он, завязывая мешок. Уж тащил бы наши — хоть можно было в дело пустить, а с этими что?

Да, это был знак перемены судьбы, и тот, кто управлял там, наверху, кто спланировал все это, с этого момента периодически подавал ему знаки, не давая унынию ни на минуту завладеть его сердцем.

Когда он добрался до железнодорожной станции, буквально через полчаса появился длинный грохочущий товарняк, замедливший здесь ход. Леонид вскочил на подножку одного из вагонов, а потом без особого труда проник внутрь, когда поезд минут пять продержали на каком-то разъезде. Вагон был до отказа забит китайскими пуховиками. Леонид даже скинул свою куртешку, облачился было в китайскую обнову — как говорится, на всякий пожарный, но в пуховике было так по летнему-то времени жарко, что он снова скинул с себя халявную обновку. Нам, мол, чужого не надо.

И только тут он вдруг задумался над тем, как это могло получиться, что он с ходу попал в вагон с таким ценным по нынешним временам грузом. Импорт ведь как-никак! Партия этих курточек может потянуть на оч-чень приличную сумму! Вдруг Леонид все сообразил, даже хлопнул себя по лбу. Раз он смог попасть в вагон — стало быть, он был не опломбирован. Или был опломбирован, а потом какая-то шпана, вроде его племяша Сашки, сорвала пломбы, имея в виду, что какая-нибудь другая шайка должна будет пуховики «приватизировать» на одном из следующих перегонов.

Теперь Леонид думал лишь об одном: как бы так спрятаться в вагоне, чтобы воры его не обнаружили, да тем более с его-то поклажей! Ну не соскакивать же раньше, не топать пешком до Нижнего Тагила. Если он найдет себе убежище, схрон, тогда совсем другое дело. Товарняк остановится всего на несколько минут, воры скинут груз, поезд, как ни в чем не бывало, отправится дальше…

Наконец, немного пораскидав упаковки с пуховиками, он обнаружил в левом углу вагона огромную груду ветоши, какого-то странного лоскута и целую бухту кабеля в резиновой оболочке. Заглянув внутрь бухты, Остроумов увидел там очень удобное для схрона местечко. Если забраться в этот искусственный кокон, да еще как следует прикрыться концами, то можно, наверно, запросто переждать опасность и поехать дальше. А уж только потом, при подъезде к городу, соскочить с эшелона, чтобы не светиться на вокзале. Ну а дальше — по обстоятельствам. А кроме того, у него остался и тот отобранный в схватке на дворе сгоревшего родного дома пистолет. Леонид решил, что в случае чего не побоится применить и его — слишком высоки ставки в этой игре…

Он все правильно угадал: не доехав до станции, поезд встал на железнодорожной стрелке, возле развилки путей. Услышав снаружи приближающиеся мужские голоса, Леня быстро прикрыл дверь и, подхватив заветный мешок, забрался, как планировал, внутрь бухты. Он едва успел прикрыться тряпьем и затаить дыхание, как в вагон вместе с зарядом прохладного, пахнущего угольной гарью воздуха ворвалась целая орава здоровенных мужиков, которые, матерясь, выстроились цепочкой и, отчаянно понукая друг друга, в считанные минуты опустошили вагон. Да, это не Сашкины шибздики, с некоторым даже восхищением подумал Леонид, насилу дождавшись, когда поезд тронется вновь. Он высвободил голову из-под тряпья и ужаснулся страшной, голой пустоте вагона. Открылись огромные щели в стенах и полу, из которых на ходу тянуло простудной свежестью. Подумав, Леонид решил на всякий случай остаться внутри своего резинового гнезда, в обнимку с мешком. Так, по крайней мере, не замерзнешь.

И снова Леонид подумал, что раз уж так все получается, то это значит, что сама судьба вверяет ему в руки один-единственный шанс. Раз его не пристрелили в родимом доме, не поймали по дороге на станцию, не обнаружили (а потому и не убрали, как ненужного свидетеля) похитители китайских курточек, то это означает лишь одно: так надо. И тут неожиданная, а оттого еще более сумасшедшая мысль пронзила все его существо. Эти деньги брат Алексей перед своей смертью передал ему, Леониду, чтобы он, с одной стороны, сам бы мог зажить честной и небедной жизнью, а с другой — чтобы он по мере сил отдал те долги, которые у Алексея, а вернее, у его обкраденного Союза остались перед вдовами, сиротами и искалеченными войной ребятами, имеющими такое же право на счастье, как и он, Леонид… Вернее даже, это не сам Алексей, это судьба так распорядилась, избрав Алексея в качестве посредника. Вот только между кем и кем?

И только по прибытии в Тагил, потолкавшись с заветным мешком сначала на вокзале, а потом на шумных беспокойных улицах, Леонид понял и то, какая ответственность легла на него вместе с этими деньгами. Он не мог вот так, за здорово живешь, лишиться их, а потому здесь, в чужом городе, должен был вести себя крайне осторожно и предусмотрительно. Скажем, для начала он должен был где-то надежно их спрятать.

Как уже сказано, Леонид не любил что-либо загадывать или планировать далеко вперед. Переночевав в каком-то заброшенном доме на вокзальной окраине, он спрятал деньги в подвале этого дома и уже налегке заявился среди бела дня к бывшей Лешкиной зазнобе — продавщице Надежде.

Судьба ли, Алешкино ли благословение продолжали его вести и дальше. Кое-как ополоснув рожу на станции, он с утра пораньше заявился по запомнившемуся ему еще с того раза адресу и застал Надежду чуть ли не в самый последний момент — стояла в прихожей уже напомаженная, пахнущая духами, — еще минута-другая, и она бы упорхнула…

Она открыла сразу, едва он позвонил, и, видно, спутала с кем-то, потому что бросила, не глядя, кого впускает:

— Ты чего забыл-то?

Она нисколько не изменилась, разве что пополнела немного. А так — была точно такая, как он ее представлял, даже кофточка на ней была как и тогда, просвечивающая.

Увидев чужого, переменилась в лице и спросила довольно неприветливо:

— Чего надо? — но на всякий случай уточнила, уже собираясь захлопнуть перед его носом дверь: — Ты кто?

— Не узнаешь, Надежда Степановна? — удивленно спросил Леонид. — Я же Алексея Остроумова брат, помнишь, мы еще ночевали у вас тут…

Надежда вытаращила глаза.

— Ко-ого? Остроумова брат? Здрасьте!.. — Спросила, переварив новость: — Ну, и чего тебе надо-то?

Ленька, ожидавший совсем не такого приема, даже опешил.

— Дак это… Не знаю и как сказать… Я чего приехал-то… Алешка мне наказал: если, мол, что — ты к Надюхе, она, дескать, поможет…

— Ага, поможет, — буркнула Надежда и, втолкнув его в квартиру, сама высунулась в дверь, огляделась — не видел ли кто, потом оценивающе посмотрела на него. — Ты что — с зоны? — спросила вдруг. — А то, слышала я, у вас, у Остроумовых, мода теперь такая — с зоны бегать.

— Не, — замотал головой Ленька. — Из дома я.

Надежда, нагнувшаяся было, чтобы вытащить ему из-под вешалки тапки, стремительно выпрямилась.

— Ты про то, что я в фуфайке, что ли? — не понял Леонид. — Так у нас там такая заваруха… быстро собираться пришлось…

— Фуфайка ладно, хотя мог бы в город и приодеться! А только я тебе не про это! Что, нельзя было позвонить или телеграмму дать? Деревня — она деревня и есть!

Обиженный Ленька схватился за свою телогрейку, но Надежда властно выдернула ее у него из рук.

— Ишь, блин, гордые они какие! Прешься — а если у меня кто есть? Или вы что думаете, я так с тех пор вашего Алешку тут сижу да жду? Он про меня и думать забыл, а я его жди? Что я ему, жена, что ли?

Лешка совсем набычился, не знал, что делать дальше. Сказал, впрочем, не очень решительно:

— Ладно, пойду я. Извините, что потревожил.

Надежда вдруг засмеялась, прижалась к нему большой мягкой грудью.

— Ай, дурачок, герой какой! Вот за что я твоего брата-то и полюбила — за то, что гордый. Пойдем, покормлю, да побегу на работу. А ты меня тут подождешь, а вечером и решим, что дальше…

От того, что она так вот, походя, помянула Алешку, он вдруг вспомнил все, что с ними теперь случилось. Ну да, сообразил он, она же ведь ничего еще не знает…

А Надежда теперь искренне радовалась ему, весело тормошила:

— Ну, что ты киснешь-то, Леня? Давай ешь да рассказывай, что там про Алешку-то слышно. Что бежал — уже знаю, говорили тут у нас… У меня много после Алеши знакомых-то осталось — он ведь со всеми своими корешками меня знакомил. И, главное, все у него друзья. Знакомься — мой друг…

Леонид отодвинул тарелку — с этими ее разговорами кусок не шел в горло.

— Вот чудила! — удивилась она. — Может, ты стесняешься? Так ты не стесняйся, мы ведь с тобой вроде как родственники, хоть Алешка, поди, и не вспоминает, как собирался на мне жениться…

— Ага, не вспоминает, — как эхо повторил за ней Леонид и неожиданно для самого себя заплакал.

— Ты чего? Чего ты? — всполошилась она, не на шутку испуганная видом этого плачущего бугая из Нижних Болот.

Повинуясь какому-то женскому инстинкту, она, как маленького, погладила его по голове, приговаривая:

— Ну что ты, что ты…

— Убили Алешку-то, — сказал ей наконец Леонид и ткнулся Надежде в плечо, в белую просвечивающую кофту, так нежно пахнущую чем-то таинственно влекущим, женским…

Потом он, всхлипывая, рассказывал ей, как все случилось, как Алеша уже под конец сказал, чтобы он ехал в Тагил и нашел ее — Надежда, мол, поможет…

Потом слезы у обоих словно кончились. Они сидели молча, Леонид шмыгал носом и катал хлебные шарики, она вытирала с лица потекшую тушь, снова приводила себя в порядок. А кончив, сказала деловито:

— Давай выпьем, что ли, на помин души…

— Тебе же на работу! — напомнил Леонид. — Да и не пью я вроде…

— Не пьешь — и хорошо. А сейчас выпьешь. А на работу я позвоню, предупрежу.

Деловито выставила три рюмки — одну ему, одну себе, одну налила всклень, покрыла куском хлеба — это Алеше…

— Давай говори, чего помогать надо! — потребовала она. — Куда ты теперь?

Леонид последний раз подумал: говорить, не говорить про деньги? Решил сказать. Надежда крепко задумалась, услышав.

— Да, загадали вы мне, братья Остроумовы, загадку… Я думаю, здесь, в Тагиле, тебе оставаться нельзя нисколько — найдут. Да и мне-то будет плохо, когда они на след выйдут… Надо тебя сплавить куда-нибудь подальше, понимаешь? А вот куда подальше-то… Он вообще-то говорил тебе, что с деньгами делать? А, да что я, как дура! Деньги же теперь твои — вот и делай с ними, что хочешь. — Вдруг ее осенило: — Слушай, а ты возьми меня с собой, а? Хочешь — женись, а не хочешь — я тебе вроде няньки буду. Как?… Не, ты посмотри, посмотри! — пьяненько сказала она, приподняв ладонями груди. — Чем плоха?

Он был сейчас так одинок в своем пустом мире, что готов был бы отдать все, что у него было, включая так неожиданно свалившиеся на него деньги, что тут же сказал ей:

— Да, да, давай!

Но тут она, словно протрезвев на миг, взглянула на покрытую хлебом рюмку и снова залилась горючими слезами.

— Ох, Ленечка, сиротка, не слушай ты меня, глупую дуру… Все у тебя будет хорошо, должен ты теперь и за себя, и за брата жить как следует, по-людски… Я вот что думаю… Здесь тебе оставаться никак нельзя — найдут и убьют без разговора, я этих ребят хорошо знаю… И я тебе помощница, конечно, не очень… Что я тебе могу сделать?… У тебя документы-то хоть есть?

Леонид замотал головой — когда он бежал из дома, ему даже в башку не пришло, что где-то там, на пути, могут понадобиться документы — в своем родном поселке он прекрасно обходился и без них…

— Ладно, посмотрим… У моего кренделя вроде есть в столе какие-то документы… Крендель — это хахаль мой, — пояснила она, заметив его недоуменный взгляд. — Значит, билет на поезд я тебе куплю… Переодеться я тебе дам, у меня еще кой-какие Алешины вещи остались. Хотела выбросить, когда он от меня только ушел, да пожалела… Это все ладно. А ехать тебе надо в Москву, ну а в Москве… В Москве тебе, пожалуй, надо будет найти одну девушку — Соню Егорову. Она тут у нас начинала — в нашем Уралбанке. Потом в Алешином Союзе ветеранов…

— Воинов-интернационалистов, — поправил Леонид.

— Ну да. Главным бухгалтером была, а потом ее взяли в Федеральную организацию Союза… Правда, ее быстренько там сожрали — Москва она знаешь какая… Но все равно, она большая начальница в одном московском банке… валютным управлением командует. Банк называется Финансовая инициатива. Я думаю, вот она-то как раз тебе и поможет правильно деньгами распорядиться — по старой со мной и с Алешей твоим дружбе… Не таскать же тебе с собой повсюду этот мешок денег… а не сама — так подскажет, кому надо дать, чтобы все было тип-топ…

— А ты откуда про мешок знаешь? — подозрительно встрепенулся Леонид.

— Дурачок, это я так, к примеру. Ну, в народе всегда так говорят: мешок денег…

— А, ну да, — успокоился Леонид.

Она ушла, оставив его ждать, и ему повезло еще раз: если честно, ему страшно хотелось спать — и после всего вчерашнего, и после убогой ночи в тех развалинах около станции, где он потом оставил деньги. Здесь же, в четырех стенах, в тепле и уюте он чувствовал себя в полной безопасности. Единственно что — не мог он себя, вот такого, каким он был, заставить залезть в постель. В баньку бы, тоскливо подумал он, да какая уж тут банька! И он, подумав-подумав, пошел, взял с вешалки свой ватник и лег в спальне прямо на пол, подстелив его под голову. В этом-то и было Леонидово везение, потому что люди, заявившиеся к Надежде в ее отсутствие, его не заметили. В кровати — сразу бы увидели, а на полу — нет. Привел их, похоже, тот самый крендель, он же на правах хозяина быстренько осмотрел квартиру, заглянул и в спальню. Сон тут же слетел с Леонида. Нащупав в телогрейке захваченный во вчерашнем побоище пистолет, он заполз за огромный диван-кровать, на котором спала хозяйка, и там замер, ожидая, что будет дальше.

— Там такая каша была, — говорил один из пришедших, и Леониду его голос казался знакомым. — Менты понаехали — давай в наших пацанов палить, не разобрались, суки, что к чему, ОМОН гребаный… Ну а потом все там загорелось с какого-то хрена. Кто поджег, зачем — ничего не понятно. Наши там потом толкались, слушали, что следователи говорят. Вроде как опознали Лешки Остроумова сестру и его зятя — этих сразу, видать, достало, даже и не просыпались — где спали, там и подохли. И вроде как сам Остроумов — точно, говорят, только эксперты установить могут, а так вроде по всему — он. И все толковали, что одного из братьев не хватает. А какого — хрен их там разберет. Они у них все бугаи здоровенные. Одинаковые. Я со старшим-то с ихним, с Володькой, срок мотал — дак он амбал, я тебе доложу!

— Хрен бы с ним, с этим Володькой. Ты давай про дело, — снова подал голос второй — видать, тот самый крендель.

— А чего там трепаться! Если тот, который свалил, и деньги с собой прихватил — это я тебе доложу!

— В смысле?

— Там бабок знаешь сколько было? Два лимона «зеленью»!

Второй присвистнул:

— Вот оно почему все на ушах-то стоят: А мне и ни к чему…

Надо же, машинально подумал Леонид, неужели в мешке такие огромные деньжищи?! А вроде и небольшой мешок. Так, торбочка… Надо «зелень» посчитать будет…

— Да, хорошо бы такого цыпленочка чикнуть ножичком, — нервно рассмеялся второй. — Ну а я-то при чем? Зачем ты мне все это лепишь?

За стенкой повисла какая-то нехорошая, тревожная пауза. Сейчас небось морду кренделю бить начнут… Но все обошлось без мордобоя, одними словами…

— Ты чего это? Решил, что тебя на курорт определили? А шеф ведь так и высчитал с самого начала: если, мол, что — будете Остроумова на Надьке ловить. Так что не хрен тебе тут на халяву шашни крутить.

Снова пауза.

— Ну ладно, — вздохнув, сказал «крендель». — Как отрабатывать-то?

— А вот это уже разговор. Мы думаем, что этот Остроумов — ну, тот, который с деньгами-то подорвал, он вполне может сюда заявиться, к твоей Надежде. Так что смотри в оба! И сучку эту прощупай как следует — может, ей Остроумов весточку какую подал… Да не дрейфь ты! Тебе делать ничего не надо — только наводи. Милицию сегодня-завтра уже зарядим по всей дороге, аж да Москвы. Только не бешеный этот ОМОН, а нашу милицию, прикормленную.

Они еще говорили о чем-то, но дальше было уже не так интересно. Это же надо! Вчера еще только сидел на своем крыльце, птичек слушал — и на тебе, как в кино какое страшное попал… И главное, чем дальше, тем страшнее.

Теперь ему надо было во что бы то ни стало вывести из игры Надеждиного «кренделя».

И тут ему повезло еще раз — удалось обойтись без смертоубийства, к чему у Леонида ну никак не лежала душа. Оставшись один, «крендель», решивший, видать, выколачивать из Надежды информацию с помощью сексуального ее ублажения, снял штаны и полез в ванну — принять душ. И тогда Леня, не долго раздумывая, запер его в ванной на шпингалет, что был снаружи. Это была гениальная выдумка, потому что, сколько потом ни колотился «крендель», сколько ни вопил: «Надька, сука, открой!» — но так ничего сделать и не смог, сидел там до вечера, пока Надежда, встретившаяся с Леонидом недалеко от вокзала, не вручила ему билет до Екатеринбурга, лежащий в кренделевском паспорте. Леонид заглянул в него — ничего, мордастый малый.

— Ты что считаешь, похож? — спросил Леонид у Надежды, собираясь рассказать ей о том, как он недавно обошелся с владельцем этого паспорта.

— Если шибко не приглядываться, — засмеялась она. Но когда Леонид рассказал ей о подслушанном разговоре, смеяться кончила. — Однако озадачил ты меня, деверь… Эти ребята шутить не любят…

На прощание обняла его, заплакала:

— Алешу жалко… Хоть ты береги себя, Остроумов. — Достала несколько сотенных купюр: — На-ка вот тебе малость, а то у тебя нормальных-то денег совсем нету…

И была она сейчас никакая не намалеванная красавица, а обычная русская бабенка — симпатичная, сердечная, несчастливая в личной жизни…

Он, видно, успел проскочить до того, как начали действовать Алешкины враги — без проблем вылез в Екатеринбурге, бывшем Свердловске, без проблем добрался до аэропорта — паспорт у него брали, разглядывали, а на него самого при этом почему-то особо не смотрели. Так что мало-помалу он совсем перестал волноваться по этому поводу.

Самолет — замкнутая со всех сторон гудящая труба — ему не понравился, как не понравилась и вся его нынешняя новая жизнь — бесприютная, ни к чему не привязанная, делавшая его совсем никому не нужным. В Москве он вообще все делал как бы через силу — ходил по людным улицам, толкался в каких-то противных харчевнях, где было много пьяных мужиков, таких же противных, как в леспромхозе, а может, и еще противнее, дышал чужим дыханием в метро. Но, как ни странно, везение его продолжалось и здесь. Во-первых, судя по всему, преследователи наглухо потеряли его из вида. Во-вторых, на вокзале, где ему несколько раз пришлось заночевать, у него не сперли его заветный мешок. Ну а главное его везение называлось Соня Егорова, Софья Михайловна.

…Он набрал номер телефона, который дала ему Надежда, и, услышав мягкий женский голос, попросил позвать Егорову.

— Это я, Егорова, — сказал все тот же милый женский голос. — Слушаю вас. Что у вас за вопрос?

Он начал мяться, не зная, как объяснить ей все толком, но едва упомянул имя Надежды, как она, видно догадавшись обо всем, что надо, по его меканью, спросила, умница:

— Вы с Урала? Из Нижних Болот? Я в курсе дела… — и сказала вдруг совсем непонятное: — Вы, наверно, хотите встретиться, Анна Ивановна? Давайте договоримся так…

Но он, человек из тихой глубинки, где ни к чему были бы такие вот премудрости, конечно же, не понял, что говорит она для кого-то, кто может слышать ее там, в банке, воскликнул с недоумением:

— Да погодите же вы, Софья Михайловна! Никакая я не Анна Ивановна! Я Остроумов…

Но она снова поспешно перебила его:

— Да-да, конечно, Анна Ивановна, я в курсе, я же сказала…

В назначенное время рядом с ним на скамейку опустилась молодая, по-московски интересная женщина — аккуратненькая, чистенькая, женственная. Такую, понятное дело, на танцах лапать не начнешь… Села, свободно закинула ногу на ногу, достала сигарету и вдруг спросила у него, поймав неодобрительный взгляд:

— Ну, так это вы и есть Остроумов? — и, когда Леонид ошеломленно кивнул, добавила: — Похожи на брата, похожи. — И весело посмотрела на него замечательно темными, похожими на вишни глазами: — А я, как вы понимаете, Егорова.

Она вовсе не была похожа на птичку, разве только глазами, но стоило ему еще раз увидеть эти темные веселые глаза, как сердце сразу ухнуло куда-то вниз: она!

— Вы знаете, что вас ищут? — спросила она, не поворачивая к нему головы — сидела, будто и впрямь случайная прохожая на случайно подвернувшейся скамеечке.

— Знаю, — глухо сказал он. — Думал, они меня потеряли…

— Они и потеряли, — кивнула Софья Михайловна. — Но ищут. Давайте рассказывайте, что у вас за дело, а то меня Надежда предупредить про вас предупредила, а толком по телефону все рассказывать не рискнула. И, наверно, правильно.

Леонид рассказал ей о том, что произошло тем памятным вечером, передал, стараясь не упускать подробностей, их последний с Алешей разговор. Она долго молчала — Леонид даже подумал, что она, наверно, откажется ему помогать — таким тяжелым показалось ему это молчание. А она вдруг спросила совсем не про то, о чем он думал:

— Слушайте, а почему вы такой грязный? Вы что, на вокзале спите?

— Ага, — простодушно подтвердил Леонид.

Она захохотала, снова мгновенно став необыкновенно красивой.

— Первый раз встречаю такого миллионера! У вас же куча денег, а вы на вокзале! Вы что, кстати, так с собой их везде и таскаете? Вот в этом мешке?! И еще небось под голову подкладываете вместо подушки, да? Сколько, вы говорите, насчитали?

Она осеклась, думая, что обидела его этой насмешкой, но Леонид и не думал обижаться — он смотрел на нее с явным недоумением.

— Дак ведь они же не мои, деньги-то… А потом, если честно, опасаюсь я их тратить. А других у меня уже нету. Дала маленько Надежда, спасибо ей, дак все уж улетело…

— Хорошенькое дело, — вздохнула Софья. — Как же они не ваши, когда брат, вы говорите, их вам завещал. Вы что, хотите их сдать?

Леонид отчаянно замотал головой — нет, сдавать он их не хотел.

— Слава богу, — подытожила она. — Вы же понимаете: сдай вы их в Союз интернационалистов или в Сбербанк — они все равно до ваших инвалидов не дойдут! В Союзе их разворуют те же жулики, у которых ваш брат их реквизировал, — это уж вы мне поверьте, я, может, лучше всех эту кухню знаю, а в Сбербанке они просто растворятся в могучем потоке других стекающихся в гострубу долларов… Но если вы, Леня, — можно я вас так буду звать? (Леонид кивнул.) — если вы, Леня, останетесь с этими деньгами здесь — вас не завтра, так послезавтра просто-напросто ухлопают, и все…

Они уже давно забыли о конспирации, и если бы кто-то действительно следил за ним или за ней — он бы в момент обнаружил, что эти двое имеют контакт вовсе не случайный.

— Так чего же делать-то? — растерянно спросил Леня.

Она задумалась, впрочем, ненадолго — вполне могло быть, что какое-то решение у нее в голове было уже тогда, когда он еще только разговаривал с ней по телефону.

— Я думаю, вам надо уехать с этими деньгами за границу. Займетесь там каким-нибудь делом или положите деньги повыгоднее в банк — и будете на прирост капитала, на проценты оказывать помощь и тем самым инвалидам, и тем самым ветеранам… Поверьте, Леня, на слово, это, наверно, сейчас единственный для вас вариант.

Леониду нехорошо стало от одной мысли, что он должен опять лететь куда-то, за какую-то границу, да еще и остаться там жить… В совсем чужом месте, среди совсем чужих людей, без языка… Дурак он, дурак, право слово! Сунул бы Алешкин мешок в огонь — и дело бы с концом. Сгорели денежки — и все тут. Впрочем, он прекрасно понимал, что и тогда для него бы лично ничего не кончилось — пришлось бы ему самому рассчитываться за Алешкины долги. Но стоило ему вспомнить их сгоревший дом, приторный запах гари, обугленные трупы, сестру с ее мужиком… Хоть и дерьмо были оба, а все ж живые твари… Да, как ни крути, а судьба другого выбора ему просто не оставляла.

— Хрен с ём, подпишусь на заем, — пробормотал он вдруг с чего-то припомнившееся отцово присловье и махнул рукой. — А вы мне поможете? — говоря эти внезапно выскочившие из него слова, он как следует нажал на «вы», потому как, в самом деле, ему про это даже и поговорить больше не с кем было.

— А зачем я, по-вашему, здесь? — усмехнулась она. — Я могла сразу по телефону отказаться от встречи… Анна Ивановна. — И хихикнула, как девчонка. Стало быть, понравилось его дразнить. Но он опять внимания на насмешку не обратил или вовсе не понимал таких тонкостей. Он вдруг хлопнул себя по лбу:

— А точно! Вы ведь правда могли того… Знаете, Софья Михайловна… Поможете — полмешка ваши. Мое слово железо… Я, между прочим, теперь точно знаю: два миллиона долларов стодолдаровыми бумажками — это шестнадцать килограммов. Сам на рынке вешал, на контрольных весах. Если соглашаетесь помочь — восемь килограммов ваши, хоть сейчас! — И начал развязывать свой замызганный мешок.

Она с удивлением посмотрела на него:

— Вы что, с ума сошли? — и снова засмеялась чему-то. — Вы ж говорили, что они не ваши! Впрочем, будьте готовы к тому, что с частью вам все равно придется расстаться. Смотрите сами. Во-первых, вам надо эти деньги перевести на зарубежный счет, верно? Не повезете же вы их через две таможни в этом мешке? Да и в кейсе их не провезти. Во-вторых, вам нужны документы — загранпаспорт, виза, билет на самолет, ну, и разное там, по мелочам. В-третьих, за услугу вам я свое тоже возьму. С какой стати я буду на вас бесплатно работать, тем более что все это связано с самым настоящим риском, верно?

Леонид молча закивал — верно, верно. Сказал:

— Я и говорю — возьмите половину!

— И я говорю: деньги не ваши. Я возьму с вас по таксе — десять процентов от сделки, то есть двести тысяч долларов. Как вы считаете, по-божески?

Она заранее знала, что он скажет. Вообще он нравился ей своим спокойно-равнодушным отношением к деньгам. Он вообще был как-то очень симпатичен ей — этакий простодушный уральский медведь, оказавшийся на неожиданно ярком свету суматошной московской жизни, где за деньги в сотни, в тысячи раз меньшие порой лишают жизни, и никто, главное, этому уже не удивляется. Почему-то ей передалась и уверенность этого увальня, что свалившиеся на него деньги он истратит на что-нибудь дельное, если, конечно, их раньше не вытряхнут из него какие-нибудь отморозки. Деньги — они словно какой-то манящий запах издают, притягивая к себе любителей легкой поживы всех мастей. Да, вздохнула она, похоже, и этого гиганта тоже обгложут всякие… сволочи… Эх, вот если бы ему жену или хотя бы советчицу вроде нее!

А он вдруг заговорил и сказал совершенно не то, что она от него ожидала:

— Слушайте, Софья Михайловна! А вы сами не хотите поехать вместе со мной?

У нее даже остановилось дыхание — так неожиданно это совпало с ее мыслями, что она посмотрела на своего увальня-собеседника с отчаянным суеверным страхом, впрочем, ему стараясь этого не показывать.

— Здрасьте вам, — притворно изумилась она. — Это еще с какой стати? И потом, почему вы решили, что можете мне это предлагать? А если я замужем? Если у меня дети?

Он вздохнул:

— Дети — это хорошо. Детей я люблю. А мужа у вас нету — что ж я, не вижу, что ли?

— Это как же вы так видите? По кольцу? Я его просто не ношу!

— Да ну… Кольца и у нас не носят… А только замужнюю женщину ее и так видно… Она даже вот ноги, как вы, крест-накрест не положит…

Он ее удивил: пенек пеньком, а в самую суть заглянул, в самую душу. И не в том дело, конечно, что она как-то не так сложила ноги — она неосознанно вела себя так, словно предлагала: а вот посмотри на меня, вот я какая… Она сама устала от одиночества…

Но хотя и не было у нее ни мужа, ни детей, да и родители остались на Урале, хотя, кажется, и ждала она перемен в судьбе, тогда она ему отказала, почти не раздумывая. Ну в самом деле, не идти же за человека замуж только оттого, что у него в руках оказались огромные деньги!

Но потом, когда ее всерьез начали прижимать землячки из Екатеринбургского фонда и когда от Леонида пришло письмо с приглашением приехать, посмотреть, как он устроился, она согласилась «посмотреть». И посмотрела. И решила остаться на Кипре в качестве жены этого симпатичного медведя, и до сих пор ни разу — вы слышите? — ни разу об этом не пожалела…

С тех пор миновало три с половиной года. Леонид начал мало-помалу забывать о прошлом, да и прошлое, похоже, забыло о нем. Они с Соней иногда вспоминали, как он боялся ехать за границу, не хотел, вспоминали только потому, что оба уже не представляли себе, как бы они жили где-то еще. Здесь, на Кипре, ему так же хорошо было жить, как в родных Нижних Болотах; он так и думал, что если где сможет жить, кроме родного дома, то только здесь: покойно, воздух чистый; правда, леса настоящего нет, зато есть дыхание не такого уж далекого от них моря и все время тепло. А виноград! Это ж такое чудо, здешний виноград! Слаще его, наверно, и нет во всем свете. А уж когда Соня приглядела этот вот дом — Леонида вообще невозможно стало куда-нибудь вытащить. Она все тянула его посмотреть Европу — стыдно, мол: и деньги есть, и все возможности, а они до сих пор не видели ни Мадрида, ни Парижа, ни Лондона… Иногда она все же добивалась своего, но чего это ей каждый раз стоило — и до поездки, и, главное, после нее. Вся эта Европа казалась Леониду одним суетливым Содомом — если уж не Москвой, то Нижним Тагилом — точно…

Словом, он был по-настоящему счастлив и прекрасно понимал, что вообще-то, конечно, ничего бы этого у него не было, если бы не его птичка, не его самая большая удача в жизни — Соня. Иногда он, смеясь, звал ее Сонька Золотая Ручка — и в каком-то смысле это прозвище действительно соответствовало ей: к чему бы она ни прикасалась, все начинало приносить доход, работать им во благо. Особой их семейной гордостью была фармакологическая фирма, с которой Соня начинала разворачиваться. Какие боги надоумили ее выкупить задешево контрольный пакет прогорающей компании, вряд ли и она сама бы сказала, но очень скоро фирма благодаря специально приглашенным недешевым экспертам восстала из пепла и начала производить не только разнообразные лекарственные препараты, но и протезы, ортопедическую обувь и даже зубопротезное оборудование, и все это имело не только хороший сбыт в странах третьего мира, но и помогло им уверенно освоить необъятный родной российский рынок, а Леониду — реально заниматься той благотворительностью, о которой они договаривались с покойным братом… Но это все были как бы ее, Сонины, достижения, а у него за это время появилось и свое — фирма «Rare bird» (Редкая птица). В основном «Птица» занималась разработкой кормов для попугайчиков и канареек. Немалые суммы уходили на субсидии для разнообразных орнитологических экспедиций. Занимался Остроумов и природоохранной деятельностью. Имелась в виду охрана редких видов птиц, занесенных в Красную книгу.

Однако этого для удовлетворения его давней страсти было мало — рядом с домом он построил огромное круглое здание, увенчанное прозрачным куполом и чем-то напоминающее планетарий. Это была «птичья оранжерея», где он проводил по нескольку часов каждый день.

Несмотря на благодатный климат Кипра, особое внимание уделялось здесь тому, чтобы каждый из питомцев чувствовал себя как дома, как у себя на родине. Поэтому «оранжерея» была разделена на несколько больших отсеков с разной температурой, соответствующей различным климатическим зонам; в каждом таком отсеке хозяйничал свой опытный орнитолог, готовый в любую минуту оказать помощь в случае болезни или недомогания какого-нибудь из остроумовских любимцев. В одной из таких зон жили исключительно теплолюбивые птицы, такие, как крошечные колибри — яхонтовые, топазовые и даже ушастые, или буровато-фиолетовые бразильские арасари с аспидно-черными глазами и могучими клювами. В другой, по соседству с ними, порхали с ветки на ветку золотистые и алмазные фазаны с роскошными длинными хвостами, напоминающими шлейфы придворных дам прошлого. Еще чуть дальше, в третьем отсеке, бродили с гордо поднятыми головами кукуруйки, приметные своими крючковатыми клювами, и великолепные квезалы с ярко-алыми грудками и густыми хохолками. Пронзительно кричали павлины, вышагивали перед самочками, широко расправив свои сказочные хвосты. А в соседнем с ними отсеке бесновались попугаи всех размеров и расцветок, начиная от крошечных волнистых и кончая самыми крупными — арами, специально завезенными из Южной Америки.

Леонид старался никому не отдавать предпочтения, но все-таки сердце его порой сжималось от умиления при виде российских соловьев, свиристелей, мухоловок с Алтая… Тут же, рядом с ними, можно было обнаружить и самого обычного сельского воробья или простого голубя-сизаря — эти плебеи чувствовали себя в «оранжерее» ничуть не хуже самых разэкзотических экземпляров. А если учесть, что Остроумов держал даже пингвинов, то можно понять то изумление, которое испытывали посетители этого домашнего заповедника… Впрочем, посетителей Леонид Александрович особо не жаловал, не любил праздных зевак, хотя детей пускал на экскурсии беспрекословно. Что же касаемо журналистов, которым полюбилось освещать птичий зоопарк Остроумова как некую достопримечательность здешних мест, то для встреч с ними у Леонида был появившийся у него с некоторых пор референт — Евгений Кириллович Чванов — человек русский, понятливый, услужливый, бывший мидовец, знавший несколько языков и имеющий неплохой опыт в паблик рилейшнз.

Евгений Кириллович с удовольствием брал на себя все эти разношерстные толпы людей, увешанных фото-и видеокамерами, и с удовольствием снабжал их подробной информацией о своеобразном увлечении своего необычного босса.

Словом, все было у Леонида Остроумова на Кипре замечательно до тех пор, пока однажды не появилась в одной из местных желтых газетенок дикая по своему содержанию статья, где русский эмигрант Леонид Александрович Остроумов был выведен как бежавший из сибирского скита сектант, тайно заманивающий доверчивых простаков в свою организацию, а организация эта — ни много ни мало, добивается завоевания мирового господства. А птички — это так, приманка для отвода глаз. А кроме того, своего рода гипноз. Ибо сначала гостям, по свидетельству некоторых очевидцев, предлагаются расслабляющие напитки, в состав которых входят сильнейшие нейролептики (недаром же г-н Остроумов недавно приобрел в собственность фармацевтическую кампанию!). Разве вы не видите, что выходящие из частной «оранжереи» люди похожи на зомби?! — вопила и изгалялась газетенка. Заканчивалась статья самыми банальными и давно набившими оскомину страшилками насчет вечной «руки Москвы» и бездонных подвалов Лубянки… Если верить всему этому вздору, то получалось, что господин Остроумов не кто иной, как генерал-лейтенант КГБ, который исчез однажды, прихватив с собой почти сто килограммов казенного золота в слитках; сначала он содержал на эти деньги секту религиозных фанатиков, у которых был кем-то вроде божества, а потом, дождавшись горбачевской перестройки, всплыл на поверхность и, воспользовавшись своими прежними связями и ворованным золотом, перебрался на Кипр, чтобы основать отделение своей страшной секты и здесь, среди ничего не подозревающих гостеприимных киприотов и оставляющих здесь каждый год огромные суммы гостей острова…

Прочитав эту параноидальную бредятину, Леонид Александрович поначалу пришел в ярость и даже собирался подать в суд на мерзавца-журналиста, а то и на газету, однако Софья (недаром, недаром жена носила свое имя!) мудро посоветовала ему оставить всю эту ахинею без внимания, никак на нее не реагировать. Ведь стоит только дать понять, что тебя это зацепило, — и привет! Этим желтым журналюгам только дай повод для упражнений — и пошло-поехало. Леонид послушался, плюнул, и на этом, казалось бы, все кончилось.

Однако спустя какое-то время кто-то снова заботливо прислал ему еще несколько номеров все той же газеты с идиотским названием «Правда про некоторых» — почему-то при слове «правда» Леонида каждый раз передергивало — уж очень название попахивало далекой родиной в не лучшем ее виде. Подумав, он решил усилить охрану. С тех пор и вилла, и московская квартира охранялись денно и нощно — Остроумов понимал, что газетки эти неспроста, что люди, преследовавшие тогда его брата, вряд ли расстались с мыслью во что бы то ни стало вернуть свои денежки. Однако время шло, а гостей оттуда все не было. Он уже готов был снять охрану, ослабить бдительность, но тут неподалеку — в Греции — убили знаменитого Сашу Македонского, Солоника. Солоник был их, уральский, только из Кургана. И Леонид Александрович, лишний раз убедившийся в силе отечественного криминалитета, охрану только усилил.

Однако он мудро не менял ни фамилию, ни имя, а уж тем более — внешность. Ибо ему нравилось его собственное лицо. Леонид Александрович, если можно так выразиться, вообще любил все свое. За те три с половиной года, что отделяли его от побега из родного поселка, он во многом преуспел. И прежде всего — в «делании» самого себя, в становлении собственной личности. Хотя что-то наивно-детское в нем так и осталось неистребимым. Что очень нравилось его ненаглядной Софье.

Его черноглазой птичке…

Сегодня днем Леонид Александрович отправлял своего верного референта Чванова с ответственным поручением в Россию. Евгений Кириллович был у него, что называется, на все руки, но особенно незаменимым он становился тогда, когда на Леонида Александровича наваливалась тоска по родине. Разворотливый Евгений Кириллович уже несколько раз помогал ему в поездках в Москву, помогал и Софье Михайловне — та однажды слетала через Москву к матери, на Урал. Больше того, хлопотами Чванова была приобретена в районе метро «Академическая» большая квартира, где можно было в случае чего остановиться.

Сегодня Чванов летел за книгами, получив при этом строжайший наказ держать постоянную связь по телефону, — Леониду Александровичу претила даже сама мысль о том, что из-за него может пострадать посторонний, в общем-то, человек. В случае возникновения каких-либо сложных ситуаций Евгений Кириллович должен был выйти на босса при помощи кодированной связи через спутник. Слава Богу, Леонид Александрович мог себе позволить иметь защищенную от чужих ушей связь…

Сейчас он увидел, как Чванов, облаченный в безукоризненно светлый костюм, приблизился к бассейну. В правой руке референт держал дорожный коричневый «дипломат».

— Я отбываю, Леонид Александрович. О прибытии сообщу, как всегда, — доложил Евгений Кириллович. — Все остальное по факсу… по мере… гм достижения успеха… Я могу идти? Или у вас что-нибудь еще?

— Нет, это все. Значит, мы условились: на этот раз ты фактически занимаешься только двухтомником Вильсона. Все внимание, все усилия — на него. Я имею в виду двухтомную «Историю птиц Британии».

Чванов не выдержал, улыбнулся:

— Извините, Леонид Александрович, я прекрасно помню это название. Двухтомник с иллюстрациями Томаса Бьюика, верно? Полагаю, нам теперь не составит особой трудности раздобыть его. Тем более что я предварительно кое с кем связался, и уже имеются наметочки, так сказать…

— Ну что ж, Женя, — сказал, все так же лежа в бассейне Остроумов, — тогда мне остается лишь пожелать тебе счастливого пути… Да, вот еще что: не забудь связаться с Екатериной Константиновной, передать ей от нас привет и… — Он воровато оглянулся по сторонам и, не заметив поблизости жены, заключил: — Пожалуй, пятидесяти тысяч ей на этот раз вполне хватит… По-моему, в прошлый раз она говорила, что собирается делать ремонт — так вот, пусть лучше купит себе квартиру. А если все же откажется и останется при своих — помоги ей найти для ремонта таких мастеров, чтобы отремонтировали по высшему европейскому классу, а не каких-нибудь алкашей-поденщиков…

«Разговариваю с человеком — как со слугой каким-нибудь, — подумал вдруг про себя Леонид Александрович. — Это все деньги, все они, сволочи… Или те гадские статьи? Точно, это из-за них я вроде как сам не свой стал. Просто надо взять себя в руки, и все! Если по любому такому случаю дергаться — совсем сбрендить недолго…»

— Если все, — я с вашего позволения пойду, — прервал его размышления голос Чванова.

— Да-да, конечно, — мягко сказал Леонид Александрович. — Еще раз удачной тебе поездки.

— Благодарю вас, босс, — с подчеркнутой учтивостью склонил голову Евгений Кириллович и медленно направился к своему красному «феррари».

«Кланяется, а у самого в голосе издевка, — подумал Леонид Александрович, выбираясь из бассейна и глядя, как „слуга“ усаживается в свою роскошную спортивную тачку. — Ну, даже если я и обошелся с ним как со слугой, живется ему очень даже неплохо. Похоже, ухитрился мужик накопить деньжат, пока у меня на службе состоит — ведь эта таратайка, что у него, она не меньше пятидесяти тысяч стоит…»

А уже через несколько секунд Леонид Александрович совсем уже забыл о референте и его «феррари». Потому что входил в свою птичью «оранжерею». Он всегда забывал обо всем на свете, стоило ему оказаться среди многоцветья и многозвучья его прекрасных маленьких друзей.

Сопровождаемый звонкоголосым гомоном и чудесными трелями, Леонид Александрович медленно двинулся по лабиринту коридоров и коридорчиков, где вместо стен были сплошные птичьи вольеры…