Вагончики МЧС, раскинутые цыганским табором по всему периметру бывшего стадиона, замыкали последнюю линию ограждения «мертвой зоны». С одной стороны, это хоть как-то предохраняло отдыхавших в них работников от копоти и пепла, но с другой – создавало просто вавилонское столпотворение. Казалось, сюда, на место происшествия, каждый день сбегался весь город. Впрочем, куда же этим несчастным оставалось податься? Здесь обрывалась та единственная ниточка, которая еще хоть как-то связывала многих со своими ушедшими близкими. Здесь убитые горем родственники обменивались своим отчаянием, не боясь кого-то «нагрузить», здесь они могли плакать, стенать, устраивать истерики и жалеть соседа, которому еще хуже, чем тебе. Этот страшный котлован отныне становился «черной дырой», которая засасывала тех, кто так или иначе был причастен к трагедии. Они проводили здесь на безжалостном морозе и ночи, не умея успокоиться и заснуть, в сотый раз в деталях вспоминая тот день, когда они успели бы еще остановить своего сына, мужа, брата, сестру от рокового шага. И именно здесь, у этого проклятого места, они силились понять жестокие, необъяснимые законы бытия.

«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.

У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:

– Граждане, начальник занят.

По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.

– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!

– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.

– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!

– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.

– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.

– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.

– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.

– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.

– Почему фашистский?

– Потому что против народа… Все они на погибель нам.

– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.

– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.

Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:

– Мам, мамка!…

– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.

– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.

– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?

– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.

– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.

– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.

Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».

– Милейший, – старалась заглянуть прямо в глаза Турецкому средних лет женщина, – вы там, пожалуйста, узнайте, деньги нам на кормильцев полагаются?

– И сколько? Сколько? – подсказывал интеллигентный мужчина.

Турецкий кивал, но не знал, куда спрятать глаза от стыда. Он не мог объяснить этим людям, что его чудодейственные документы, которые открывали ему пропуск в самые непроходимые двери, вовсе не демонстрировали его, Александра, всесильность, а сам он мало чем мог помочь этим несчастным. Но почему-то, несмотря на правду этих извиняющих его обстоятельств, Турецкого нестерпимо что-то жгло внутри, словно лично он был повинен в этой трагедии, а теперь юлил и отказывался помочь. В приемную командира «чрезвычайщиков» Александр залетел пылающий от гнева.

Чадная атмосфера, где сигаретный дым мешался с человеческим застарелым потом и разбавлялся сыростью отходивших от мороза валенок, однако, несколько поумерила его злобу. Люди буквально спали на стульях, ели бутерброды, смалили цигарки в ожидании решения каких-то жизненно важных вопросов. Турецкого пригласили на прием почти сразу после доклада, но не одного, а в компании двух молодцев в серых ватниках.

Командир с красными, воспаленными от бессонницы глазами из огромной чашки с игривой английской надписью: «I love you» поглощал кофе. Его, казалось, уже мало что волновало, но Турецкий решил не сентиментальничать и разговор начал агрессивно:

– Отчего, Иван Евгеньевич, люди толпятся возле вашего вагончика в ожидании информации? Почему им до сих пор не сообщили, где и когда будут похороны? Почему они не знают размеры и порядок выплаты пособий?

– Оттого, что у нас все через ж… – вдруг закричал командир, обжигаясь кофе. – Черт! – пытался затереть он пятна на манжетах белой рубашки. Поняв, что это бесполезно, махнул рукой и раздраженно отодвинул чашку. – Я что, за все отвечаю? Правительственная комиссия тут работает.

– Где она?! Где?

– В правительство звоните, в министерство! – подвинул он Турецкому черную вертушку. – Мне бы сил с трупами разобраться, а с живыми пусть Бог рассудит.

Между тем Иван Евгеньевич все-таки набрал номер и принялся чехвостить кого-то на другом конце трубки. Выдохшись, он, однако, выглядел даже до некоторой степени посвежевшим.

– Ну так что ж? Я полагал, что наша прокуратура нам поможет, а она туда же – только требовать горазда. Вот ситуация – мои ребята на пузе пропахали стадион, трупов не хватает.

– Каких трупов?

– Да уж конечно не тех, кто на трибуне сидел. Членов экипажа, например. По документам их значится семь человек, а разыскано только шесть. Где еще один? – Он навалился на край стола, словно желая вплотную «наехать» на Турецкого.

– Это ваше последнее резюме в поисках?

– Последнее только небесная канцелярия заключит. А я говорю, что-то концы с концами не сходятся. Кроме того, на поле не хватает одного игрока или судьи, короче, одного субъекта.

– Я как раз по поводу члена экипажа, – вмешался один из молодцев. Он достал из кармана ватника черную квадратную железку, такую маленькую, что казалось невероятным разыскать ее на усыпанном обломками поле. – Вот. Номер фотоаппарата. Японская «мыльница». Установлено экспертами. По нашим соображениям принадлежит кому-то из летчиков.

– Ага! – Председатель потер руки. – Видите, как скрупулезно работаем. А вы говорите, «последнее резюме».

Пока Турецкий рассматривал обожженный квадратик с едва заметными цифрами и размышлял о превратностях человеческой судьбы, молодец резво докладывал председателю:

– На сегодняшний час найдено триста восемьдесят пять трупов, из них, вероятно, триста семьдесят три – это зрители, обслуживающий персонал, тренеры и игроки в запасе. Странно, но на поле в момент катастрофы находилось четырнадцать человек, хотя должно было быть пятнадцать. Также не найдено тело одного члена экипажа. И одно из шести не опознано – слишком уж обгорело. Так, – молодец заглянул в бумаги. – Это, стало быть, то ли Витрук, то ли Савельев. Необходимо установить личность владельца фотоаппарата.

– Еще не опрашивали родственников членов экипажа? – включился в доклад Турецкий.

– Это уже не наша забота, господин следователь, – отпарировал один из молодцев. – У нас другая проблема – заявлений на погибших зрителей поступило триста восемьдесят одно, то есть на восемь больше, чем тел, по нашим данным.

– Немудрено. Кто-то хочет погреть руки на происшедшей беде. Сколько находящихся в розыске уголовников мечтает прикрыться такой удобной смертью. Был человек – и нету. Погиб на хоккее. А потом новый паспорт – и гуляй – не хочу. Весьма удобно. Тело-то не предъявишь для опознания.

Турецкий помолчал. А потом спросил так, на всякий случай:

– Ну а что по причинам катастрофы?

– Вы меня спрашивате? – несказанно удивился председатель.

– Именно вас.

– А как там правительственная комиссия? Или ее уже упразднили?

Турецкий усмехнулся:

– Как приятно говорить с человеком, который так хорошо знает сказки.

– Какие сказки? – не понял председатель.

– Ну, есть там одна – пойди туда, не знаю куда. Правительственная комиссия – это человек двадцать осторожных стариков, которые триста тридцать три раза перекрестятся, прежде чем сказать хотя бы «здравствуйте».

Председатель хитро улыбнулся:

– Приятно говорить с человеком, который в сказки не верит. А все же, почему вы спрашиваете меня?

– Вы же не первый раз на таких катастрофах?

– На таких – первый, – мрачно покачал головой председатель.

– И все же?

– Мое?! Чисто мое мнение, которое никого ни к чему не обязывает?! – стукнул себя кулаком в грудь председатель.

– Именно ваше, которое никого ни к чему, – кивнул Турецкий.

– А вы потом не скажете – бред?

– Клянусь.

– Самолет подбили, – просто сказал председатель.

Турецкий досадливо поморщился, чуть было не сказал «ерунда», но вспомнил про клятву.

– Эта версия, увы, уже отброшена, – мягче сформулировал он. – Никаких следов, ни одного свидетельства, ничего похожего.

– Мое мнение – вы спрашивали, я ответил.

– Но как? – развел руками Турецкий.

– А вот это вы ищите.

Турецкий, поеживаясь от крепнувшего сибирского морозца, как раз выкарабкивался из узкого проема двери вагончика, когда Сабашов убеждал молоденького часового пропустить его в цитадель МЧС. Тот отнекивался и не желал даже повнимательней рассмотреть документы, которые совал ему местный следователь. На все про все у солдатика был заготовлен универсальный ответ любого часового:

– Не положено!

Хотя куда и что было «положено», в этой неразберихе не знал и сам Господь Бог. Турецкий вовремя прервал прения:

– Это заведение не стоит ваших усилий, Валентин Дмитриевич.

Сабашов, по обыкновению, смутился и отчего-то поблагодарил часового, неловко запихивая документы в старенькое, наверное, еще военного образца портмоне.

– Я хотел вам немедленно доложить, Александр Борисович.

– Сейчас, сейчас, – торопливо уводил Турецкий Сабашова из толпы, которая, к счастью, в данный момент отвлеклась на сообщение вещавшего радиоузла. Нагоняй председателя комиссии наконец дошел до цели, и женский металлический голос сменил пластинку, оповещая собравшихся о предстоящих похоронах.

– Кивелиди исчез, – докладывал Сабашов, примериваясь к широким шагам Турецкого. – Он квартирует без прописки, понятно, у своей сожительницы Потоцкой. Но та не видела Кивелиди со вчерашнего утра, он ушел на завод и не вернулся.

– Так, так… Интересная история.

– Конечно, скорее всего, он запил, но на заводе тоже никто ничего не знает.

– Теперь пропадают уже не только трупы, но и астрологи, – продолжал свою мысль Турецкий. – Найдите Кивелиди обязательно. Кто его знает, что стоит за этим астрологом? А тебе пока другая первоочередная задача. Вернее, две, и обе первоочередные. При идентификации трупов не обнаружено на поле тела одного из игроков. Нужно выяснить, какой ангел унес усопшего и кто он такой есть. Один труп члена экипажа не найден, один найденный труп не опознан. Зато у него найден номер от фотоаппарата. Это «Никон». Значит, у нас остались Савельев и Витрук. Опять же, кому принадлежит фотоаппарат – штурману Савельеву или второму пилоту Витруку? Кого-то из этих двоих недосчитались среди погибших. Как думаешь действовать, Валентин Дмитриевич?

– Тут с ходу не придумаешь, – поскреб шапчонку Сабашов. – Положим, допрошу еще раз Савельеву, Витрук. Они наверняка должны знать, брали ли их мужья в полет фотоаппарат.

– Может, знают, а может, и нет. Если бы мы женам докладывались о своих увлечениях, следователям, конечно, легче бы работалось, зато мужьям стало бы тяжелее жить. Так?

Сабашов тяжело вздохнул.

– Вот что, Валентин Дмитриевич, у вас тут газета выходит?

– Выходит. «Самолетостроитель».

– Поезжай в редакцию… Хотя нет…

– Понял, Александр Борисович, – поймал на лету мысль Турецкого Сабашов. – Вы имеете в виду репортаж. Так это лучше на радио.

– А у вас и радио есть?

– И даже телевидение, – обиделся Сабашов. – Правда, кабельное, – постарался он сгладить свою обиду.

Но Турецкому все равно стало неловко. Сабашов ему все больше и больше нравился. Когда его сутулая спина уже скрывалась за поворотом, Турецкий крикнул:

– Валентин Дмитриевич! Минутку.

Сабашов остановился. Турецкий догнал его и замялся:

– Вам случайно… может быть, хоть кто-нибудь из свидетелей говорил что-нибудь необычное?

– О том, что самолет подбили? – снова угадал мысль Турецкого Сабашов. – Нет, Александр Борисович, что вы. Я бы сразу вам…

– Понятно-понятно, – чуть не с облегчением перебил его Турецкий. – Это я просто так. Это меня председатель сбил. Бред…

По дороге на радио Сабашов решил заскочить домой. Дочка, дебелая, средних лет женщина, как всегда, толклась на кухне, что-то зажаривая, запаривая и разогревая, отчего в закопченную форточку валил луковый чад. Она жалела отца, но по примеру матери никогда не умела проявлять свои чувства к нему.

– Поешь хоть, – пробурчала она, гремя тарелками.

– Потом. Юрка дома?

– Как же! Опять обозвал меня недотепой. Слушаться меня будет, жди. Опять взял без спросу деньги на кино, поперся с Оксаной соседской. А все потому, что мужчины в доме нет, – завела она свою привычную песню.

Не отвечая, Сабашов обшаривал ящики стола, за которым внук обычно делал уроки. Вывалились коричневые пластинки микросхем, сломанные карандаши, какие-то болты от коньков. От обилия предметов и по дряхлости ящик никак не хотел возвращаться на положенное ему место. Сабашов торопился. Ему не хотелось объяснений с ворчливой дочерью. На столе, под чашкой с остатками засохшей заварки следователь обнаружил то, что искал. Она! Местная газета за семнадцатое марта. На последней странице, в нижнем подвале, он лихорадочно прочитал: "18.30. Репортаж о матче «Чкаловец» – «Искра»". Есть! Стоит ехать на радио.

В полутемном неуютном вестибюле Сабашова встретила седая, с высокой прической женщина – главный редактор. На ней был добротный и допотопный серый костюм времен большевизма с позабытым значком о высшем образовании, и всем своим внешним официальным обликом она напоминала памятник в районном центре.

– Репортаж? Вряд ли. Такой дефицит пленок. Все стираем, записываем на бэушные. Месяц назад транслировали концерт Родика Берберьяна, знаете – наша гордость, гений. Так вот на прошлой неделе подписала собственноручно – использовать повторно. Позор! Для всей русской культуры! Сердце кровью обливается. А вы – репортаж. Вряд ли, вряд ли.

Закончив речь, редакторша все же отметила на пропуске Сабашова, что убедительно просит спортивный отдел посодействовать следователю по мере возможностей, и тяжелой поступью удалилась, по-видимому, скорбеть о погибающей русской культуре.

Спортивный редактор долго и виновато улыбался через очки, сокрушаясь, что не в состоянии помочь такому важному делу, сочувствовал и, лишь когда увидел совершенно расстроенную мину Сабашова, прошептал, оглядываясь на секретаршу:

– Может, к звукооператору сходите. Но исключительно в частном порядке. Вторая дверь от лестницы направо.

Студия звукозаписи отделялась от коридора массивной дверью, обитой жестью. Надпись красными крупными буквами в стеклянной банке над притолокой предупреждала о соблюдении тишины. В самый ответственный момент надпись должна была светиться и мигать, напоминая всем, кто тут на радио хозяин, однако, судя по вековой пыли и стертым буквам, лампочки под стеклом давно перегорели, а тишину в этом пустынном здании никто и не собирался нарушать.

Все подобные логова, где окопались одиночки – фанаты всевозможной аппаратуры, похожи одно на другое своим странным холостяцким уютом. На стенах – фото музыкальных знаменитостей и полуголых девиц; подчеркнутый порядок, определенный педантичностью хозяина; пыль на аккуратно сложенных пленках или дисках и белый ребристый электрический чайник на подносе с чашками в цветочек из разных давно побитых сервизов.

Сабашов удивился: звукооператором оказался усатый вертлявый парень, один из тех юнцов, которых он совсем недавно по просьбе соседок шугал из собственного подъезда за неумеренно громкую музыку.

– О! Какие люди! – Звукооператор тоже узнал Сабашова. – Чем обязан?

На лице юнца плохо скрывалась ненависть к гостю. Не то чтобы хозяин имел мстительный характер, просто парню по рождению передались гены ненависти к любому представителю органов. Желая покончить с визитом, Сабашов в двух словах объяснил звукооператору, чего он хочет, не особенно надеясь на успех.

– Аха-а! – Парень опустился на вращающийся стул и оттолкнулся ногой, сделав три круга. – Есть о чем поговорить. – Потом он дернул за ручку двери, убедился, что защелка захлопнулась, и пригласил Сабашова присесть. – Пленка действительно ценная. Последнее свидетельство, можно сказать, репортаж с места катастрофы. У меня прямо сердце оборвалось, когда Дима, журналист, поперхнулся, потом успел что-то крикнуть. Погиб ведь тоже парень, при исполнении. Говорят, что журналист – самая опасная профессия, они меньше всего живут.

– М-да… Так пленка существует?

– Как сказать… – Звукооператор присвистнул и крутнулся на стуле еще пару раз. – Пленка-то бесценная.

– Чего ты заладил. Хватит крутить. Отвечай по существу.

– Для вас там информация есть весьма интересная. – Парень заулыбался. – А правда ходит слух, что это диверсия?

Кровь прилила Сабашову к лицу: и этот про диверсию! Он ослабил галстук:

– Глупости. Я жду.

– А не только вы ждете, – глаза юнца стали злыми, – кое-кто тоже ждет.

Сабашов поперхнулся воздухом:

– Кто?

– Аха-а! Так я вам и сказал. За информацию, между прочим, платить нужно.

– Я тебе сейчас, змееныш, за все заплачу! Сейчас! – Глаза у Сабашова налились кровью. Гнев человека, которого трудно вывести из себя, гнев, который копился у следователя не месяцами – годами, готов был выплеснуться на бедного юнца. Сабашов был из тех тихих, застенчивых людей, которых раз в жизни нужно бояться. Движения его были тяжелы и выверены, как у неумолимого робота. Он подошел к парню, гусенком вытянувшего шею, и пятерней сдавил его подбородок:

– Я убью тебя, паршивец. На чужой беде наживаешься?! Где пленка?

Парень губами, вытянутыми в трубочку, судорожно хватал воздух. В его глазах засел страх, который, однако, не в силах был подавить звериную ненависть.

– Она… Ее нет…

– Где? Только не говори, что ее не существует. Ты уже проболтался. Где? Отвечай!

– А-а-а! – вдруг, мотанув головой и вырвавшись из крепких рук Сабашова, закричал юнец.

– Ори, ори. Звукоизоляция здесь хорошая. – Следователь пригвоздил парня головой к подушечке стула, добравшись до его гусиного горла.

– Она… У друга… Я сейчас… Позвоню… Он принесет.

– Кому еще понадобилась пленка? Отвечай!

– Мы продать ее хотели. Иностранцам.

– Жлобина, – плюнул Сабашов.

Через полчаса следователь сидел в наушниках, выгнав парня и его такого же сопливого товарища-бизнесмена за дверь, и прослушивал репортаж о последнем матче любимого «Чкаловца». Он с детства любил хоккей, считая за счастье отхватить на память выброшенную за борт шайбу. Хоккей тогда только-только пришел в их город, и лихие парни в круглых вязаных нездешних шапочках казались пришельцами из другого, заманчивого мира, который не знал войны, безотцовщины и финок в вонючих подъездах. Хоккей был для него пропуском в рай, в оазис понятных, честных и красивых отношений настоящих мужчин.

Сабашов внимательно прослушал первый и второй периоды, и вот она – роковая пятая минута третьего. Да, конечно, как он сразу не догадался – был удален с поля нападающий «Чкаловца», известный забияка Валеров, за минуту до трагедии. Он сидел на скамейке штрафников. Там и принял смерть.

– Что за свист?! Я не понял, кто-то забил, что ли? Мне отсюда не видно. А, нет, это… это… Спа-а-а!…

Вот он, последний крик журналиста Димы. Сердце Сабашова сжалось. Пожалуй, на сегодняшний день пришлось слишком много эмоций для его барахлящего клапана. Следователь поднялся. Столько проблем из-за одной-единственной пустяковины. На лестничной площадке нервно курил звукооператор.

– Хоть бы погибшего постыдился, – надевая варежки и не желая протягивать на прощание руки, сказал Сабашов парню.

Совсем стемнело, когда Сабашов добежал до дома Савельевой. Снова вспомнилась некстати сестра жены, живущая напротив, поэтому, еще не добежав до дома, Сабашов поднялся на цыпочки, чтобы идти неслышно.

Но на крыльце Сабашов наткнулся на тоненькую фигурку, которая застыла у освещенного изнутри окна, поеживаясь под белой паутиной шали.

– Замерзнете, Елена Георгиевна! – вежливо откашлялся Сабашов.

– Думаю, каким, должно быть, ярким кажется этот серый вечер моим детям.

– Может, в дом зайдем? – Сабашов неловко прикоснулся к плечам женщины, желая закрыть это хрупкое тело от навалившегося мороза. – Вы из школы?

– Да. Только вернулась. Я председатель похоронной комиссии, – виновато улыбнулась она.

Они долго сидели на кухне. Елена Георгиевна потчевала Сабашова чаем с малиной, была необыкновенно хороша, разгорячена, словно ее основным косметологом был сибирский мороз, подливала чай, подкладывала варенье и много складно говорила. Совсем не похожа была на себя давешнюю.

Она ни разу не коснулась темы катастрофы, о муже тоже не вспоминала и так ловко лавировала в беседе, что Сабашов, обескураженный, так и не сумел спросить того, ради чего он зашел сюда. Впрочем, ему было хорошо и покойно здесь. Только мысль о глазке в двери напротив савельевской грызла червячком.

– Все-таки вы пришли по делу, – сказала вдруг Савельева. – Неловко вам будет, если его не исполните. Я жду вашего вопроса.

– Ну-у-у… – Дурацкая все-таки работа следователя: докучать своими вопросами хорошенькой женщине, да что там хорошенькой, необыкновенной женщине. – Извините, может, сейчас не стоит… В другой раз.

– Нет, нет. Что это за церемонии, Валентин Дмитриевич. Я не кисейная барышня.

– Да вопрос-то простой. – Сабашов набрал воздуху в легкие, сам не переставая удивляться, чего он волнуется. – Ваш муж брал в последний рейс фотоаппарат? Вы, наверное, не знаете… Вы можете не знать…

– Отчего же? Единственное, что я хорошо знаю о нем, так это то, что он был страстный фотолюбитель. Конечно, он не расставался с аппаратом. «Никон» у него был. Ну, «мыльница» такая. Обязательно взял. Тем более что он летел в Индию… Вот, а вы боялись. – Легкое ее дыхание запечатлелось где-то возле щеки Сабашова. – Вот остального я почти не знаю. Это плохо.