Эти два дня, остававшиеся до четверга, Джим Маквейг будет долго ещё вспоминать как самые страшные и длинные дни своей жизни. Он чувствовал себя страшно одиноким, как пленник на высокой горе, заключённый в стеклянную тюрьму и беспомощно наблюдающий за тем, как рушится всё под ним. Марк Холленбах лихорадочно готовился к встрече с Зучеком в Стокгольме, и только один сенатор Маквейг понимал, что в Швецию отправится не глава нации, а опасный маньяк. Но даже если бы Маквейг и закричал об этом во всё горло, его никто бы не услышал. От него бы в лучшем случае молча отвернулись, так как подозревали, что психика его пошатнулась. В этом были уверены и Гриском, и начальник Секретной службы Арнольд Бразерс, а теперь ещё и собственная его жена.

Агенты ФБР перестали мозолить ему глаза, но это было малоутешительно, так как наблюдение Секретной службы ещё усилилось. её присутствие Джим ощущал теперь повсюду. Сидя на заседаниях сенатской комиссии, он то и дело узнавал в задних рядах какие-нибудь знакомые, уже не раз виденные лица. Один раз, заправляя свою машину у колонки в Мак-Лине, он обратил внимание на автомобиль, дежуривший на другой стороне улицы. Он внимательно вгляделся в водителя и узнал в нём Лютера Смита. Агент поспешно отвернулся, но сенатор успел разглядеть его смуглое лицо. У себя в приёмной Джим нашёл в справочнике адрес Смита. Агент жил в Сильвер Спринг, штат Мериленд, в сорока минутах езды от Мак-Лина.

Разъярённый Джим позвонил в управление Секретной службы. В самых резких выражениях он обвинил Бразерса в том, что тот приставил к нему агентов, и потребовал ответить, по какому праву служба опутывает сетью своей агентуры сенатора Соединённых Штатов. Бразерс притворился возмущённым, похоже было, что он давно уже был готов к такому звонку. Бог свидетель, сенатор Маквейг несомненно заблуждается и видит то, чего нет на самом деле! Служба никому не поручала его выслеживать. Они, правда, получили сигнал из Ля Бёлль, недели две тому назад, произвели проверку и обнаружили, что Роджер Карлсон проводил там какие-то расспросы по указанию сенатора, но на этом всё дело и кончилось. Самое обычное дознание. Уверяю вас, вы ошибаетесь, сенатор! Агенты службы наводняют весь город, вы, возможно, видели наших людей, когда они выполняли другие задания. Если сенатору был подан повод для беспокойства, Служба весьма об этом сожалеет. Бразерс разуверял его самым настойчивым образом, но всё-таки и после разговора Джима не оставляло чувство, что вокруг его шеи затягивается петля.

Дома Марта была с ним приторно внимательна и по-матерински заботлива. Она больше не намекала, что разум его повредился, но часто расспрашивала о встречах с президентом, и когда Джим описывал ей ночи, проведённые в Кэмп Дэвиде, она недоверчиво поджимала губы. Пересказывая ей эти события, он вдруг почувствовал, что пропала их пугающая нереальность. Ему уже и самому не верилось, что Холленбах говорил и вёл себя как безумец. Его снова начали одолевать сомнения. Свежим в его памяти оставался лишь последний эпизод с миссис Байерсон, простодушно выдавшей своё знакомство с «Великим планом» Холленбаха. Но какая жалкая и ненадёжная опора эта полоумная миссис Бай-ерсон, думал Маквейг.

В четверг днём в «Ивнинг стар» появилась статья Ка-зенса и Кинга, двух прославленных на всю Америку политических сплетников. В ней говорилось, что настоящей причиной того, что сенатор Маквейг сошёл с трека на гонках, было тёмное пятно в его личной жизни — он боялся разоблачения в ходе предвыборной кампании. Авторы не упоминали, что это было за пятно, но свои догадки преподнесли так, как будто располагали самыми достоверными доказательствами.

История эта вызвала целый взрыв болтовни и сплетен. Приёмную сенатора засыпали бесчисленные телефонные звонки. Из Айовы позвонил председатель демократической партии штата и стал умолять Джима выступить с опровержением. Что, простите, ему опровергать? Его ведь ни в чём не обвинили конкретно! Тогда подавайте на них в суд за клевету. Бессмысленно. Если подать на них в суд, то падкие до сенсаций адвокаты начнут копаться в его личной жизни своими грязными лапами. Председатель партии остался недоволен. До нового переизбрания в Сенат оставалось всего два года. Избиратели таких историй не прощают. Потом к Маквейгу явился Крейг Спенс, взбешённый оскорблением, нанесённым другу, сгорая от желания написать статью и содрать кожу с Казенса и Кинга за инсинуацию. Маквейг с трудом уговорил его ничего не опровергать, доказав, что дальнейшая полемика только подлила бы масла в огонь. Спенс разозлился и покинул приёмную в дурном настроении. Ничто так не вредит благотворительности, как неблагодарный объект, подумал Маквейг. Но если ему и удалось кое-как успокоить своих друзей и политических единомышленников, то настоящую боль ему причинила сцена с Чинки.

Когда он вошёл в дом, она приветствовала его быстрым поцелуем, а потом, широко расставив ноги и гневно покачиваясь, показала ему страницу «Ивнинг стар» со статьёй Казенса и Кинга:

— Это самая отвратительная грязь, которую мне приходилось читать в газетах, пап! Разве нет законов, которые могли бы оградить тебя от таких оскорблений?

— Да это же просто политика, Чинки! Поверь — это абсолютно ничего не значит! Тебе пора к этому привыкнуть.

— А я напишу в эту «Стар» письмо! И потребую, чтобы они высказались прямо, а если не могут, то пусть лучше заткнутся!

Маквейг ласково потрепал её по щеке:

— Ни в коем случае, Чинки! Ты бы сделала из мухи слона. Пусть пишут, что хотят.

От негодования Чинки даже взвизгнула:

— То есть как это из «мухи»? Скажите пожалуйста! Да ведь теперь в моей школе об этом будет трепаться каждый ябедник! Мне теперь там и показаться будет нельзя!

— Ну, полно, Чинки, ты, кажется, забываешь, что статья написана обо мне, а не о тебе. Раз уж я могу с ней примириться, то ты и подавно можешь. Это, конечно, удар в спину, но ничего не поделаешь, такова политика!

Она сделала шаг и ткнулась головой ему в пиджак:

— Ведь я же знаю, пап, ты у меня самый честный на свете!

Марта, молча стоявшая в углу комнаты, быстро выскользнула на кухню.

Да, эти последние дни тянулись бесконечно, и Маквейгу приходилось отчаянно отбиваться от друзей, от репортёров, от жены и дочери и от собственных одолевавших его сомнений. Когда же долгожданный вечер всё-таки наступил, Джим встретил его со страхом и раздражением. Почему из многих тысяч государственных служащих он один подрядился охранять благополучие нации? Но что-то, словно невидимая рука, неудержимо подталкивало его вперёд.

С Ритой они заранее условились встретиться у здания Верховного суда. Она подъехала на такси, а он ожидал её в автомобиле, который взял напрокат у Хертца, предварительно убедившись, что за ним нет слежки. На Рите было ворсистое пальто с ярким воротником, глаза её были скрыты за тёмными очками.

— Раз уж ты обставил свою поездку такой тайной, — тихо сказала она, — пожалуй мне лучше ехать туда наподобие Маты Хари.

Она поправила очки и закурила. Губы её казались кровавой раной на нежно-оливковом лице, чёрная прядь волос падала на один глаз. Скоро автомобиль наполнился слабым ароматом её духов, и Джим беспокойно заёрзал. В молчании проехали они мимо Саут Кэпитол-бридж, мимо базы военновоздушных сил и выехали на Сьютлэнд-паркуэй.

— Помнишь эту дорогу, Джим? Когда мы взяли парусник у твоего друга? Какое это было чудесное воскресенье!

— Помню, — сказал он и постарался выбросить из головы тихо покачивающуюся лодку и освещённую лунным светом палубу.

— Почему ты отказался от вице-президентства, Джим?

— Я ведь не того сорта! Ты что, не помнишь? Я добрый и ласковый и сродни ангелам, но я не пользуюсь и половиной мозгов, которыми наградил меня господь! Кроме того, я лентяй!

Она дотронулась до его подбородка:

— Но не забудь об этой ямочке. Нет, серьёзно, Джим, почему ты всё-таки отказался?

— Я ведь тебе уже сказал в тот раз, что ФБР всё про нас с тобой знает, следовательно, рано или поздно это дойдёт до Холленбаха, тем более что устроить за нами слежку была явно его идея. И как только он прочитал бы донесение ФБР, он немедленно вышвырнул бы меня из избирательного бюллетеня. Ведь наш президент не выносит, как бы это сказать, прегрешений плоти! Так что я просто опередил его.

— Ты говоришь, что президент будет читать о нас донесение?

Она повернулась и посмотрела на него в упор. Её гневное лицо быстро заливалось краской.

— Конечно, Рита. Ты сама должна была об этом догадаться.

— А я не догадалась. — Голос её утратил теплоту. — Но послушай, Джим! Ведь это же отвратительно! Президент, и вдруг читает такие вещи! Да ведь он решит, что я какая-нибудь дешёвая шлюха!

— Детка!

Он наклонился и сжал её руку, но она гневно её отдёрнула. Она сидела, безучастно глядя в окно автомобиля, и лампочки с приборного щитка странно отражались в стёклах её тёмных очков. Прошло несколько тягостных минут, прежде чем она снова заговорила:

— Чёрт тебя подери, Джим! Зачем ты всё это устроил? Куда ты меня везёшь?

— Мы едем в один дом на Сен-Леонард Крик. Мы скоро приедем, теперь уже осталось недолго.

— Мне это ни о чём не говорит.

Она нервно прикурила новую сигарету. Но, сделав несколько глубоких затяжек, расплющила её в пепельнице на приборном щитке.

— Немедленно поверни назад, Джим! Я хочу домой.

— Но ведь ты же обещала, Рита! Через полчаса мы будем на месте. Я расскажу тебе обо всём, как только смогу. Поверь мне, всё это связано с безопасностью страны.

— Безопасностью? Довольно, я уже по горло сыта этим словом!

Но больше она не протестовала, и они продолжали стремительно мчаться по южному Мериленду. Надвигалась темнота, следом за автомобилем по небу неслась грозовая туча. У деревушки Люсби Джим свернул на дорогу из гравия и потом ещё раз направо, навстречу деревянному щиту, на котором значилось «Грэди Каваног».

— Судья из Верховного суда? — спросила Рита.

Джим молча кивнул.

— По крайней мере, это ты мне мог сказать!

Дорога вилась сквозь густой лес, фары автомобиля выхватывали из темноты молодые дубки, клёны и кизил. Потом они объехали свежевспаханное поле и по крутому подъёму стали взбираться к большому дому, который увенчивал гору и смотрел прямо на тёмные воды Сен-Леонард Крик. Снаружи дом опоясывала терраса. По предварительной договорённости с Каваногом, Джим проводил Риту в комнату для гостей, что ближе всех была расположена к выходу. Комната была обставлена просто, в раннеамериканском стиле: мебель вишнёвого дерева, на полу овальный вязаный ковёр. Около кресла горел торшер, на столике рядом валялись журналы.

— Устраивайся поудобнее, Рита. Я приду за тобой через полчаса, не позже.

Она сняла своё ворсистое пальто и сделала презрительную гримасу:

— Заключённая Красицкая, тюремный номер 87 114! Не бойтесь, сенатор! По такой пустынной дороге я не побегу отсюда и за миллион долларов.

Джим прошёл в гостиную, расположенную в глубине дома. Стены её были отделаны деревянными панелями под старый дуб, высокий, как в соборе, потолок поддерживался балками. В сложенном из камня громадном камине потрескивали поленья. Открывавшийся из окон вид на погрузившиеся во тьму пастбища чем-то напомнил сенатору о панораме Кэмп Дэвида.

Около камина полукругом сидело пятеро мужчин, сбоку стояло пустое кресло, поджидавшее, по-видимому, Маквейга.

Когда он вошёл, все встали, и Джим охватил взглядом присутствовавших. Хозяин усадьбы, Грэди Каваног, энергичный и уравновешенный мужчина, имевший привычку выгибать дугой чёрные брови, как он сделал и сейчас, приветствуя Маквейга. Уильям Ннкольсон, заместитель председателя Сената, принадлежавший к четвёртому поколению одной из самых знаменитых семей Америки, давшей целую плеяду политических деятелей, бесстрастный, суровый, тяжеловесный. Старый Фредерик Одлум, старший сенатор от штата Луизиана и председатель комиссии по ассигнованию законопроектов. Плотный и приземистый Одлум оглядел Джима оценивающим взглядом. Вице-президент Патрик О’Мэлли перекатывал во рту сигару, смешно двигая при этом своими обвисшими щеками. В пятом госте Джим с удивлением узнал Стерлинга Галлиона, сенатора-негра от штата Иллинойс. У Галлиона были влажные карие глаза и кожа цвета морёного дуба. Одет он был, как всегда, безукоризненно. Джим обменялся со всеми рукопожатием, мысленно отмечая при этом своё отношение к каждому. С Каваногом, О’Мэлли и Галлионом он чувствовал себя легко и непринуждённо, но Николь-сон стеснял его своей гордой позой и неприступным выражением лица. Что касается Одлума, то Джим боялся первого же вопроса, который мог сорваться с ядовитого языка старого сенатора.

Все шестеро уселись в кресла, сохраняя на лицах выражение чопорной натянутости.

— Джим, — начал вице-президент, — посоветовавшись со всеми, я решил пригласить и Стерлинга. Лишние мозги никогда не помешают.

О’Мэлли вынул изо рта сигару и улыбнулся:

— Кроме того, я не хочу, чтобы историки впоследствии утверждали, будто встреча прошла при полном игнорировании нашего национального меньшинства.

Стерлинг Галлион рассмеялся.

— Как всем вам известно, — продолжал О’Мэлли, — три дня тому назад Джим Маквейг пришёл ко мне домой и рассказал весьма тревожную историю. Я решил, что всем вам не мешало бы её выслушать. Мы заранее условились, чтобы всё, что будет говориться здесь, ни в коем случае не выходило за пределы этой группы. Надеюсь, это всем понятно?

Собравшиеся кивнули.

— Должен сказать, господа, что я пока не составил себе никакого определённого мнения насчёт этой истории. — О’Мэлли повернулся к Маквейгу. — Ну что ж, Джим, для вступительной части, думаю, достаточно. Предоставляю слово вам.

— Прошу простить меня, господа, что я собрал вас, но я пришёл к убеждению, что наша страна находится накануне кризиса. Сейчас я расскажу вам подробно обо всём, что мне довелось увидеть и услышать.

И Джим снова рассказал, как, услышав о встрече Зучека и Холленбаха, намеченной на 20 апреля, он немедленно пошёл к вице-президенту, уверенный, что эту встречу необходимо во что бы то ни стало отменить. Потом он вернулся к первой ночи в Аспен-лодж, стараясь по возможности подробно описать атмосферу этой встречи с президентом. Он старался как можно точнее обрисовать то возбуждение и ярость, которые владели президентом во время их беседы, передать неудержимую речь президента в полной темноте, при потушенных огнях. Однако последовательно пересказывая все подробности этой встречи, Джим вдруг увидел, что ему не удаётся воссоздать ужасающую в своей убедительности картину безумия президента. Наоборот, он понимал, что его история звучит совершенно неубедительно, как будто события тон давней ночи утратили не только чёткость, но и своё страшное значение. Но он не сдавался и упрямо продолжал. Он рассказал об обвинении, которое бросил ему Холленбах: что он, Джим, будто бы присоединился к заговору, ставящему целью погубить президента. Закончил он рассказом о разговоре с миссис Байерсон и её поразительном признании, что Холленбах посвятил и её в свой план союза наций.

Окончив рассказ, Джим оглядел присутствовавших и увидел, что крохотные злые глазки Одлума смотрят на него недоверчиво и пристально. Он от души понадеялся, что ему удастся ответить на все вопросы этого ядовитого старика, ни разу не сбившись. Однако первый вопрос ему задал не Од-лум, а Грэди Каваног:

— Кажется, Джим, мы всё поняли именно так, как вы старались нам передать. Но, может быть, вы всё это суммируете и выскажете ваши выводы?

— Как я уже сообщил на днях Пату, — медленно начал Джим, — я пришёл к заключению, что президент Соединённых Штатов либо болен тяжёлой формой паранойи, либо страдает каким-то иным временным психическим расстройством. Молю бога, чтобы верным оказалось последнее. Но я считаю, что в любом случае поездке в Стокгольм следует воспрепятствовать

Свой первый вопрос Одлум произнёс тем скрипучим голосом, которым обычно пользовался в Сенате для допроса уклончивых свидетелей:

— Сенатор Маквейг, вы, по-видимому, придаёте большое значение привычке президента сидеть в темноте у себя в Аспенлодж! Что вы усматриваете в этом странного? Разве Линдон Джонсон не надоедал всем и каждому, беспрерывно выключая свет?

— Джонсон таким образом старался преподать урок экономии, Фред, и кроме смеха это ничего не вызывало. С президентом Холленбахом, к сожалению, обстоит совершенно иначе. У него всё это связано с какой-то немыслимой чертовщиной!

— Чертовщиной? Нельзя сказать, чтобы это было научное определение, сенатор!

— Я просто стараюсь передать вам своё впечатление. — Джима охватило отчаяние, он отлично сознавал всю неубедительность такого ответа.

— Вы что же, полагаете, что идея союза Штатов с Канадой есть непременно признак безумия? — спросил Галлион.

— Ни в коем случае. Но в свете остальных поступков и речей идея выглядит именно так!

— Рад слышать, что вы такого мнения, — проворчал Галлион. — Потому что в Чикаго целая группа важных бизнесменов выступает именно за союз с Канадой. Мне бы очень не хотелось думать, что все они сумасшедшие.

— Послушайте, джентльмены, — сказал Каваног, — предлагаю не начинать с того, что сам факт помешательства невозможен. Не следует забывать о Вудро Вильсоне! Ведь он совершенно очевидно не был нормален всё то время, когда разбирался Версальский договор, и страной фактически управляла миссис Вильсон. И я хорошо помню, как Эйзенхауэр сам рассказывал о том случае, когда его хватил удар. Он признавался, что несколько дней он не мог даже нормально разговаривать. Мы, безусловно, верим, Джим, что вы сами необычайно угнетены всем этим неприятным делом, но всё-таки, не могло ли быть подозрение Холленбаха, будто Пат пытался намеренно его опорочить, вполне нормальным преувеличением очень обозлённого человека?

— В случае с Патом так быть, конечно, могло, но не забывайте, что он наговорил о Дэвидже, как он набросился на меня; а его убеждение, что существует целый заговор против него! Ведь Марк так всегда гордится логичностью всех своих суждений, и вдруг — такие обвинения, совершенно абсурдные, на мой взгляд.

— И всё-таки конфликт его с О’Мэлли не может сам по себе являться доказательством психического расстройства! — настаивал Каваног.

— Согласен.

— С другой стороны, из того, что я услышал, меня больше всего тревожит идея подключения ФБР ко всем телефонам в стране. Вот это мне кажется совершенно невероятным! Она противоречит всем его прежним взглядам на личную свободу граждан!

— Вот именно, в этом-то всё и дело! Как может серьёзно заявить об этом нормальный человек! И не забудьте, он сказал мне, что если бы такой закон уже существовал, то он бы применил его в отношении Пата!

— Я не верю, чтобы вы точно цитировали слова президента, — скептически улыбнулся Никольсон.

— Я тоже не могу в это поверить, — отозвался Галлион. — Прежде всего, Марк ловкий политик! Разве он не понимает, что такой закон провалил бы его на выборах в ноябре!

— Он заявил об этом совершенно серьёзно, — упорствовал Маквейг. — Он сам убедил меня в том, что говорит всерьёз. Это всё, что я могу вам сказать, но, поверьте, я не преувеличиваю.

— А идея о союзе со скандинавскими странами! — вмешался Одлум. — Человек, женатый на прелестной шведке, не станет, надеюсь, спорить с тем, что похвала национальному характеру шведов — признак вполне здравого ума?

— Да, конечно, спорить не стану. — Одлум всё-таки попытался поймать его на крючок, и Джиму неимоверного усилия воли стоило сдержаться и не ответить резкостью. — Но союз со странами Скандинавского полуострова — совсем другое дело! Ведь Холленбах мыслит его себе как утопию, а мы-то с вами прекрасно знаем, какой скандал поднимут наши теперешние военные союзники! Какого чёрта, Фред, вы прекрасно знаете, что это было бы безумием!

Приземистый сенатор из Луизианы потрогал свои морщинистые щёки:

— Ну, это ещё как сказать! Попробуйте-ка повторите это своей жене и её шведским родичам, и они вам точно скажут, кто, по их мнению, безумен! Как знать, может, эта идея Холленбаха не так уж и плоха. Союз со скандинавскими странами поправил бы наше положение в смысле расового неравенства. Нам, белым, срочно требуется подмога! Галлион с сородичами скоро превратят Америку в чёрную республику!

— Где ваша благодарность, Фред! — Галлион поднял палец. — Шестьдесят шесть процентов избирателей, которые голосовали за вас на последних выборах в Луизиане, были негры!

Каваног рассмеялся:

— Это только доказывает правильность того, что говорит Фред. Что негры стараются протащить в Сенат именно таких неотёсанных сенаторов, как он!

— Если бы у вас в Верховном суде имелась парочка таких неотёсанных, — огрызнулся Одлум, — вам для разнообразия, может, и удалось бы вынести хоть один разумный приговор!

Все, кроме Маквейга, рассмеялись. Джимом овладело отчаяние: он чувствовал, что этот тяжеловесный юмор направлен против него. Они явно не принимали его всерьёз.

— Вернёмся-ка лучше к предмету нашего обсуждения,

— напомнил О’Мэлли, и Джим бросил на него благодарный взгляд.

— Прекрасно, — отозвался Никольсон, — вернёмся к истории, рассказанной сенатором Маквейгом. Основной её недостаток в том, что нам неизвестно мнение людей, которые близко знают президента. — Никольсон говорил нудным голосом, словно подводил итог очередному заседанию Сената.

— Что вы скажете о его жене Эвелин и о сыне, который учится в Йельском университете? Что вы скажете о его личном враче и о доверенных сотрудниках? Что думают они?

— Но, позвольте, мистер Никольсон, — запротестовал Маквейг, — ведь невозможно устраивать предлагаемый вами опрос без сигнала к действию со стороны руководства! Ведь мы для того и собрались, чтобы договориться о том, как лучше проверить моё, э… убеждение!

— Правильно, — сказал Каваног, — и скажу вам больше, при сложившейся ситуации право проводить такой опрос имеет только вице-президент. Об этом совершенно ясно говорится в законе, и потом у Пата имеется письменное соглашение с Холленбахом, согласно которому он должен в подобном случае действовать безотлагательно. Я согласен, джентльмены, что история, рассказанная Джимом, требует дальнейшего расследования. В конце концов, все мы живём не при Вильсоне! Со всеми этими атомами, кодированными командами и пусковыми кнопками мы не можем позволить себе такую роскошь, чтобы у президента страны были «отклонения от нормальности», если можно так выразиться.

— Но не можем же мы полагаться на слова только одного человека?

Джим поднял голову:

— Это не совсем так. Пат своими ушами слышал, как его обвинили в преднамеренной дискредитации правительства. И не забудьте о Джессике Байерсон. Её нетрудно допросить.

— Да ведь это самая сумасшедшая карга в Вашингтоне. — Одлум вздохнул. — Только этого мне и не хватает — ещё раз говорить с этой слабоумной.

— А что вы скажете о таинственной особе, с которой президент разговаривал о Дэвидже? — спросил Никольсон.

О’Мэлли кивнул Маквейгу:

— Джим, думаю, уже об этом позаботился. Давайте подождём, пусть он приведёт свою свидетельницу.

Рита по-прежнему сидела в комнате для гостей, в пепельнице подле неё высилась целая гора испачканных помадой окурков. Она поправила причёску, одёрнула чёрное платье и смело шагнула вперёд. Глядя на неё, Джим испытал лёгкое беспокойство. Он понимал, что для серьёзного разговора с такими важными людьми она выглядела слишком доступной и чувственной, но отступать было поздно, и. входя в гостиную, он крепко сжал её руку.

Появление Риты вызвало замешательство среди мужчин, да и сама она явно чувствовала себя неловко. О’Мэлли быстро представил ей каждого и подвинул кресло. Оказалось, что она хорошо знает всех, кроме Каванога. Первым заговорил О’Мэлли:

— Миссис Красицкая, если я правильно понял, вы та самая женщина, которая разговаривала по телефону с президентом Холленбахом относительно некоего банкира но фамилии Дэвидж? Не потрудитесь ли вы рассказать нам об этой истории так, как вы её помните?

— Я не имею обыкновения пересказывать конфиденциальные беседы с политическими деятелями! Могу я узнать, с какой целью вы об этом спрашиваете? Это что, какое-нибудь следствие по делу мистера Дэвиджа?

— Мы не имеем права раскрыть тайну, так как вопрос этот тесно связан с государственной безопасностью. Заставить вас говорить мы, конечно, не можем. Мы собрались здесь неофициально и не имеем права вызывать вас в качестве свидетельницы.

Чёрные глаза Риты недоверчиво и враждебно перебегали с одного лица на другое. Господи, думал Джим, да ведь она сейчас откажется! Он поймал её взгляд и умоляюще поглядел на неё. Наконец он не выдержал и сказал:

— Вы ведь обещали, что будете говорить, Рита!

Она повернулась к О’Мэлли:

— Можно мне закурить?

Томительно потянулись секунды, пока она доставала сигареты и наклонялась прикурить от зажигалки, вежливо протянутой Фредом Одлумом.

— Хорошо, — просто сказала Рита.

И она пересказала историю своего разговора с президентом Холленбахом. Но так как говорила она сухим и бесцветным тоном, то в рассказе её ничего, конечно, не сохранилось от того волнения, с каким она сама пересказывала этот разговор Джиму.

— Скажите, Рита, ведь вы рассказали мне об этой истории в связи с тем, что я ещё раньше обмолвился, что президент весьма странно со мною разговаривал? Вы ещё ответили тогда на это, что все люди временами ведут себя странно, и когда я спросил вас, что вы имеете в виду, вы рассказали мне о своём разговоре с президентом!

— Да, это правда.

— А что вы тогда мне сказали в конце нашего разговора, помните?

Она нахмурилась:

— Мне кажется, я тогда сказала, что… что президенту, значит, не чужды человеческие слабости и что даже такой человек, как Марк Холленбах, который всё время проповедует совершенство, не является идеальным примером. В общем, что-то в этом роде.

— Где происходил этот разговор с сенатором Маквей-гом? — быстро вмешался сенатор Одлум.

Рита опустила глаза:

— В моей квартире в Джорджтауне.

— Когда же это было?

— В одно из воскресений, примерно недели три тому назад.

Одлум подался вперёд. Морщины на его лицо стали ещё более заметны:

— Скажите, миссис Красицкая, а каким образом оказался сенатор Маквейг в вашей квартире?

Судья Каваног, словно почуяв подвох, прервал этот допрос:

— Разве это так уж необходимо, Фред? Какая, собственно, разница, почему Джим там очутился?

Злые глазки Одлума перебежали с Риты на Джима. Он теперь целиком вошёл в привычную роль председателя комиссии.

— Очень большая, джентльмены. Все мы читали вчера статью Казенса и Кинга. Допустим на минуту, что по какой — то неизвестной нам причине наш коллега, почтенный младший сенатор от штата Айова, водит нас за нос! Согласитесь, что если между сенатором Маквейгом и миссис Красицкой существует, как бы это сказать, э… взаимопонимание, тогда это придаёт показаниям обоих определённую окраску.

— Это не показания под присягой, Фред, — вскинулся Маквейг. — Боже мой, да я просто пытаюсь доказать вам то, в чём сам убеждён, а не стараюсь втереть вам очки!

— Всё это, конечно, прекрасно, но только раз уж нас всех зазвали сюда среди ночи, то я лично хотел бы докопаться до сути!

Рита взглянула на Джима. Он увидел в её глазах такую боль, что опять ощутил болезненную пустоту в желудке.

— Не волнуйтесь, джентльмены! — голос Риты прозвучал тихо и неожиданно спокойно. — Не знаю, зачем вам всё это, но если уж вам так важно знать, то извольте — мы с Джимом были близкими друзьями.

Она распрямила плечи и вызывающе посмотрела на Од-лума. Своими чёрными сверкающими глазами и напряжённой позой она напомнила Джиму дикое и красивое животное, затравленное и загнанное в угол. Боже, а что если он неправ? Сколько людей принесено в жертву подозрениям одного человека!

— Вы хотите сказать, что вы были интимными друзьями? — Одлум так плотоядно подчеркнул это слово, что и Риту и Джима передёрнуло.

— Ну, Фред, это уж, по-моему, совершенно излишне… — вмешался Каваног.

— И вообще с меня достаточно! — Рита сверкнула глазами на Одлума. — Выводить заключения — это уже ваше дело, сенатор! Тем более что вам, по-видимому, это доставляет наслаждение.

— Дорогая моя леди, я вас сюда не приглашал! Я и сам-то явился сюда не по собственной воле.

Рита торопливо закурила новую сигарету, руки её тряслись. Она посмотрела на Маквейга, в её взгляде он прочитал отчаянную мольбу, и ему захотелось схватить её за руку и выбежать вместе с нею.

— Послушайте, Рита, — нарушил молчание Никольсон, — мне очень неприятно продолжать этот разговор, но у меня к вам есть один важный вопрос! Вы совершенно уверены, что получили все речи Дэвиджа? Разве не может быть, что секретарша прислала вам не все его выступления и что Дэвидж, возможно, и произнёс какую-нибудь речь с выпадами против президента Холленбаха и его администрации?

Рита растерянно нахмурилась и кивнула:

— Это возможно. Я прочла только те его речи, которые мне прислали.

— Мистер Никольсон, — вмешался Каваног, — если бы Дэвидж действительно произнёс такую речь, то, учитывая его влияние и занимаемое им положение, отчёт об этой речи непременно появился бы во всех газетах!

— Ну, вот, Рита, это, пожалуй, всё. — сказал О’Мэлли. — Спасибо, что согласились сюда приехать. Своими показаниями вы оказали нам существенную помощь.

Маквейг молча отвёл её в комнату для гостей. Только теперь он заметил, что глаза её мокры от слёз. Он хотел обнять её за плечи, утешить, но она гневно сбросила его руку:

— Ради бога, Джим, что ты со мною делаешь? Сначала ФБР, а теперь ещё и это. Мне начинает казаться, что в тебе уже не осталось ничего человеческого.

Она отвернулась, и мгновение спустя он вышел из комнаты. Действительно, что он с нею сделал? Сердце Джима готово было разорваться от жалости, стыда и смутного желания, и когда он вошёл в гостиную, он чувствовал себя совершенно разбитым.

Последовало чопорное обсуждение, следует ли Маквей-гу рассказывать Рите о цели совещания. Решающим оказалось мнение судьи Каванога. Он считал, что подозрения Маквейга настолько тревожны, что независимо от их достоверности посвящать в них не следует никого. Маквейг понимающе кивнул.

— Кстати, вы ещё об этом никому не рассказывали? — спросил его Одлум.

— Только одному Полю Грискому, и, как я уже говорил, при этом я не упоминал имени президента. Я сделал вид, что это кто-то другой. И, скажу вам честно, Фред, мне кажется, Гриском уверен, что я описал ему своё собственное состояние. Он очень хотел мне помочь.

Джим помолчал.

— Кроме того, я рассказал обо всём своей жене, но за неё можно быть спокойным, она не проговорится ни одной душе.

— Ну и как отнеслась миссис Маквейг к вашей истории? — спросил Одлум.

— Мне кажется, что она тоже мне не верит, потому что… ну, потому что это связано с другими вещами. Она, по-видимому, уверена, что у меня у самого галлюцинации.

Все молча на него уставились, и Джим не сомневался, что сейчас они думают о том, что его жена подозревает о его отношениях с Ритой. Ему казалось, что его раздевают донага. Теперь он хорошо понимал, что чувствовала Рита, когда они задавали ей свои вопросы.

Тягостное молчание нарушил Г рэди Каваног:

— Что же нам теперь делать, джентльмены? Что вы собираетесь предпринять?

Никольсон поднялся со своего кресла. Вид у него был решительный и даже воинственный:

— Сейчас я вам скажу, что я собираюсь делать! Я уезжаю! Хватит с меня этого вздора!

На всех лицах отразилось удивление. Никольсон взялся за спинку кресла и заговорил, словно обращаясь к большой аудитории:

— Я не знаю, чего добивается сенатор Маквейг и что он, собственно, пытается нам доказать! Либо у него чересчур подозрительный ум, либо тут что-то более серьёзное. Позвольте напомнить: он снял свою кандидатуру в вице-президенты, что, по-моему, весьма странно. Потом мы прочитали статью Казенса и Кинга, только что выслушали признание миссис Красницкой, и мне всё это как-то трудно сразу переварить. Я ещё не знаю, что именно происходит, но одно вам скажу, джентльмены, не нравится мне вся эта история! Очень не нравится! И я не хочу больше здесь находиться и слышать, как порочат имя великого президента! Домыслы сенатора Маквейга о больном уме президента Холленбаха являются, на мой взгляд, совершенно фантастическими, и наше совещание чертовски смахивает на заговор. Откровенно говоря, я чувствую, что поступаю, как грязный предатель, принимая участие во всём этом.

Никольсон повернулся и неуклюже вышел. Джим подумал, сколько печальной иронии было в этом неожиданном выступлении Никольсона в защиту президента, который охарактеризовал этого самого Никольсона как чересчур «тяжёлого на подъём». «Он подавляет меня своей слоновьей тяжеловесностью…» — сказал про него Холленбах.

В гостиной осталось пять человек, все молчали с застывшими лицами. Сенатор Галлион попытался было исправить неловкое положение шуткой:

— Ну вот и доигрались, что нас покинул глава Сената. Попробуй докажи теперь, что мы не заговорщики!

Никто не улыбнулся. Наконец молчание нарушил хозяин дома:

— Мне думается, что тут требуется, э. дальнейшее расследование. Я не уверен, как нам лучше приняться за дело, но лучше, если мы сами будем теперь начеку, произведём кое-какие, осторожные разыскания и потом встретимся здесь опять, скажем, через неделю. Как вы считаете, джентльмены?

— Я за то, чтобы сегодня же покончить со всей этой историей, — сказал Одлум. — Меня она не возмутила, как Ника, и я весьма ценю старания сенатора Маквейга выполнить свой долг так, как он считает правильным. Если он приведёт новые доказательства в пользу своей версии, я всегда готов его выслушать. Но пока он меня не убедил.

— Но подумайте обо всей этой истории в целом, Фред! — сказал Каваног. — Совершенно очевидно, что во всех последних поступках Марка налицо какая-то последовательная неуравновешенность. Я настолько ни в чём не уверен… что готов действовать.

Одлум вскинул голову. От его инквизиторской манеры не осталось и следа.

— А кто вообще уравновешен, хотел бы я знать? Для меня всё это слишком неконкретно, джентльмены. Я не вижу здесь ничего такого, на что можно было бы опереться в практических действиях.

— Согласен, — сказал сенатор Галлион. — Пожалуй впервые в жизни, джентльмены, я согласен с Фредом.

Джим почувствовал себя одиноким, опустошённым. Над страной нависла угроза величайшего правительственного кризиса, а эти люди в своём циничном недоверии хотят превратить всё в шутку!

— У меня, — вмешался О’Мэлли, — связаны руки, и вы все это прекрасно знаете. Из-за истории с ареной я не могу выступить один, без вашей поддержки. Я действительно сомневаюсь в нормальности президента, но только в таком деле одних сомнений недостаточно. Тут необходимы доказательства. Я предлагаю, чтобы мы с Джимом отошли в сторонку, а вы трое проголосовали бы между собой, стоит продолжать это расследование или же лучше покончить с ним тут же, на месте.

— Я за то, чтобы продолжать, — высказался Каваног.

— А я чтобы прекратить, — сказал Одлум.

— Я тоже, — присоединился к нему Галлион.

О’Мэлли стукнул рукой по ручке кресла, словно держал в ней председательский молоток:

— Совещание окончено, джентльмены!

Все дружески пожали Маквейгу руку, а Одлум задержал её в своей и тихо сказал:

— Очень сожалею, Джим, что мне пришлось задать жару и вам и этой Рите, но мне просто необходимо было знать, честную ли вы ведёте игру.

Джима охватило отчаяние, он чувствовал, что проиграл не только эту битву, но и всю войну. Он нисколько не сомневался, что в результате совещания ещё несколько человек прониклись убеждением, что им движут либо соображения политической мести, либо расстроенные умственные способности. Когда все стали расходиться, Каваног жестом задержал его:

— На вашем месте, Джим, я стал бы действовать только в одном направлении. Допустим на минуту, что ваша теория правильна. Если так, то у президента, возможно, и раньше наблюдались симптомы этой болезни. В конце концов, именно поэтому вы и стали копаться в материалах его ранних лет. Почему бы вам не попросить какого-нибудь приятеля в Пентагоне, чтобы он просмотрел для вас военный послужной список Холленбаха? Ведь он воевал в Корее, кажется, в пехоте. Может, там ничего и нет, а может, и есть! Но если вы узнаете, что даже в напряжённых военных условиях его разум оставался нормальным, вам всё-таки от этого полегчает.

Джим поблагодарил его и сказал, что непременно воспользуется его советом. Однако в душе он сомневался, стоит ли наводить справки. Он чувствовал себя разбитым, выжатым как лимон. Господи, хоть бы сегодня удалось ему наконец уснуть!

Обратная поездка с Ритой в автомобиле началась с мрачного молчания. Небо в тёмных тучах нависло над ними свинцовым пологом. Их «седан» прокладывал себе путь по извилистой гравиевой дорожке к большому шоссе, и слышался только шум мотора да скрип гравия под колёсами. Когда они выбрались на шоссе и понеслись по нему со скоростью семьдесят пять миль в час, в деревне Люсби было темно, и только в одном фермерском домишке горел запоздалый огонёк.

Первой заговорила Рита:

— Никогда за всю мою жизнь никому не удавалось вывалять меня в такой грязи!

— Мне очень жаль, Рита. Это всё, что я могу сказать. Чего бы я не отдал, чтобы избавить тебя от этой сцены!

— Нет, до чего мерзкий этот Фред Одлум! Чего и ожидать от человека, который перещупал всех девчонок у себя в Капитолии!

— Постарайся обо всём забыть, Рита, с этим покончено. — Он смертельно устал, и ему ни о чём не хотелось говорить.

— Может, ты всё-таки объяснишь, ради чего мне пришлось выдержать этот допрос, как какой-нибудь девке, подобранной полицейскими на улице?

— Не могу, Рита. Пойми, мы все поклялись хранить это в тайне. И если ты можешь сделать мне последнее одолжение, то очень тебя прошу, Рита, никому об этом не рассказывай.

— Не беспокойся. Неужели ты думаешь, что я стану кому-нибудь рассказывать об этой отвратительной, позорной истории?

Она отвернулась к окну, и Джим услышал, что она снова плачет. Это был прерывистый, сухой плач. Но вскоре она вытерла глаза и принялась молча курить. Когда они проезжали мимо базы военно-воздушных сил, она неожиданно спросила:

— Скажи мне, Джим, ты состоишь в заговоре и хочешь погубить президента? Да?

— Нет, Рита. Я не хочу погубить его. Я пытаюсь ему помочь. Но рассказать тебе об этом я не могу. Во всяком случае, не теперь.

Она вынула пачку сигарет и, убедившись, что она пуста, нервно смяла её и вытащила из сумочки свежую. Потом торопливо закурила. Когда она снова заговорила, тон её был злым, обвиняющим:

— Ну, конечно, всё так и есть. Он предложил тебе поставить своё имя на избирательном бюллетене, и не прошло трёх недель, как вышвырнул тебя вон, и вот теперь ты решил с ним посчитаться. Ты участвуешь в заговоре и хочешь дискредитировать президента. Я уже решила, завтра же утром я обо всём доложу Доновану!

— Ты сама не понимаешь, какую глупость сделаешь! Поднимется чёрт знает какой скандал, и всё будет зря. Клянусь тебе, я не состою ни в каком заговоре!

Она продолжала молча курить.

— Прошу тебя, Рита, ну неужели ты мне не веришь?

Ока обратила к нему угольно-чёрные стёкла очков:

— Поверить тебе, Маквейг? После всего, что было? Да ни за что на свете!

Джим понял, что спорить с нею бесполезно. Ему стало вдруг страшно грустно, и жаль себя, Риту, свою страну, и он усомнился, стоит ли вообще продолжать эту борьбу. Может, давно уже надо было от неё отказаться? А может, у него действительно были галлюцинации, и он сам всё выдумал? Они молча неслись по безлюдным улицам Вашингтона, и, когда подкатили к дому Риты, часы показывали у неё два часа ночи. Рита поспешно вылезла из автомобиля, яростно хлопнула дверцей и, не попрощавшись, взбежала по ступенькам.