Многие американцы так и не смогли забыться сном к рассвету этого дня 10‑го июля.

Эдвард Ли, секретарь Казначейства, продолжал ждать телефонного звонка в гостиной своего дома в Лэнгли, в Вирджинии. Широкие окна, из которых открывался вид на пологие лесистые берега Потомака, были закрыты портьерами, но сквозь них просачивались янтарные лучи раннего рассвета. Мебель, выдержанная в стиле колониальных времён, имела неухоженный вид, словно проснулась не ко времени. На длинном диване валялись разбросанные газеты, несколько пепельниц были забиты окурками, а под мраморной крышкой кофейного столика валялись небрежно сброшенные туфли-мокасины, напоминая лежащие на боку лодки.

И комната и её обитатель находились в растерзанном состоянии. На Эде Ли была мятая, в пятнах, рубашка. На скулах торчали неподбритые клочки бакенбардов. Ему удалось прикорнуть пару часов тут же на диване и, будучи по натуре человеком аккуратным, он с брезгливостью воспринимал свой помятый вид, с отвращением ощущая кислый запах во рту. Дыхание, как он предположил, тоже было несвежим.

Вся эта история, думал он, просто нетерпима. И вся нация, и администрация Рэндалла в таком же помятом состоянии, как и его рубашка, которую он не снимает вот уже второй день. Большую часть ночи он слушал новости, которые поступали к нему по специальной линии из ситуационной комнаты Белого Дома и по телевизору, дикторы которого старательно доказывали, что Америка — страна жуликов и сентиментальных идиотов. Ли, сам отец двух детей, которые ныне стали молодыми банкирами, думал, что если он услышит ещё хоть слово о несчастной судьбе детей, его просто вытошнит. Отвращение к этой мелодраме дополнялось тем фактом, что он вынужден быть секретарём Казначейства в правительстве человека, который, скорее всего, относится к экономике с нахальной беспардонностью первокурсника. Фил Рэндалл был для Ли не столько обыкновенным налогоплательщиком, сколько представителем тех проклятых либералов, которые почему-то считали, что деньги — это зло и поносили тех представителей администрации, которые заботились о них.

Президент упорно отказывался обращать внимание на хворающий доллар. Эд Ли объяснял ему ситуацию, пока у него не появились мозоли на языке: платёжный баланс складывается не в нашу пользу; золото поступает, но его немного; за границей турист покупает на доллар столько, сколько на три здесь; на мировых рынках немецкая, японская и даже русская продукция вытесняет американскую; к доллару относятся с подозрением. Фил Рэндалл, как правило, слушал его с болезненной улыбкой, как бы давая понять, что эти заботы касаются только секретаря Казначейства Ли и какой-то третьей стороны, например, президента Чейз Манхэттен Банка. Своим отношением он словно хотел сказать: если уж сам Эд Ли с финансистами и банкирами не могут выправить дело, что же вы хотите от скромного Президента Соединённых Штатов?

И теперь ещё эти дома. Ли растёр колючую щетину щёк, закурил очередную сигарету и поморщился от горечи во рту. Как он и предупреждал на встрече в Белом Доме двадцать четыре часа назад, доллар оказался в беде. Если федеральное правительство не вырвет эти дома из рук чёрных бандитов и не вернёт собственность её законным владельцам — и не сделает это достаточно решительно, есть ли там дети или нет их — Ли опасался серьёзного финансового кризиса. Перед ним маячила жуткая перспектива развития событий, когда стоимость огромных запасов американских акций на европейском рынке стремительно покатится вниз. Затем не замедлит себя ждать и падение доллара, суматоха в финансовых учреждениях Нью-Йорка и не исключено, что даже и откровенная паника. Разве он не втолковывал Рэндаллу, и не раз, и не два, что структура финансового благополучия столь неустойчива, что может рухнуть под ударом первого же шторма? И вот уже слышны его завывания. В серой мрачной атмосфере занимающегося утра металлическим голосом задребезжал телефон. Линия шла через диспетчерскую Белого Дома. Ли посмотрел на часы. Это может быть герр Фредерик Хохвальд, его швейцарский банкир. Хохвальд отличался пунктуальностью, и в Женеве сейчас было четверть одиннадцатого — на это время они и договаривались. Ли оказался прав. Он услышал в трубке вежливый голос, в английских дифтонгах которого, тем не менее, чувствовалась властность и уверенность.

— Американцев ждёт здесь не самый весёлый день, — после обмена банальными любезностями сказал Хохвальд.

— Так плохо?

— Я бы сказал, что вам стоит подготовиться. — Отрабатывая свой пятидесятитысячный гонорар за информацию, которую он поставлял правительству США, Хохвальд выражался сдержанно и деликатно. Будь он могильщиком, подумал Ли, он бы не преминул подчеркнуть элегантность внешнего вида покойника, упомянул бы о бренности всего земного и обратил бы внимание на красоту похоронного обряда. Тем не менее, выражался Хохвальд всегда достаточно определённо.

— В первые же несколько минут после открытия торгов, — продолжил банкир, — ваши акции резко упали в цене. Первым делом, конечно, автомобильной промышленности и особенно «Эмпайр».

— Вы предполагаете, что будет ещё хуже?

— Ну, это зависит от действий Президента Рэндалла, не так ли?

— А что, если Рэндалл будет стоять на своём — окружить дома войсками, но не предпринимать никаких действий для скорейшего возвращения собственности?

— То есть, вы решили действовать именно так? — Хохвальд явно был не против сыграть и себе на руку, попутно получив ценную информацию.

— Я этого не говорю! — фыркнул Ли и тут же пожалел о чрезмерно резком тоне. Во всём виновата бессонная ночь. Обычно они общались с Хохвальдом в бархатных перчатках.

— По сути план действий дополняется и уточняется с минуты на минуту. Вы же понимаете, весь вопрос в тех детях.

— Ах да, дети. — Хохвальд почтительно помолчал, хотя, конечно же, это препятствие не вызывало у него большого уважения. — Тут среди молодёжи разгорелись некоторые споры. Ведь мы в Европе привыкли смотреть телевизор всей семьёй. Даже у банкиров есть круг домашних. Да, ситуация с детьми очень интересна. Я бы сказал, что существует понимание сути дилеммы, представшей перед Президентом Рэндаллом, если можно так выразиться…

— Можем ли мы рассчитывать на определённое содействие, если дело дойдёт до необходимости поддержки доллара? — Ли был полон горечи. Боже мой, и в голову не могло прийти, что его страна будет нуждаться в благотворительности и именно ему придётся взывать о ней. Какой позор. Америка на коленях молит о подаянии.

— Нет. Оба мы знаем, что хотя сантименты часто подпитываются деньгами, те, в свою очередь, редко имеют своим источником сантименты. — Интонацией голоса Хохвальд дал понять, что его самого расстраивает то бездушие, которого требуют деньги. Он вздохнул.

— Значит, доллар?.. — продолжал настаивать Ли.

— Положение у него нелёгкое, — ответил Хохвальд. — Опять-таки всё зависит от вашего Президента. Если его решительные действия приведут к возврату собственности владельцам, вы снова выиграли время. Сколько именно, Эдвард, это вы знаете не хуже меня. Что он говорил при нашей последней встрече? Год, не так ли? Я бы сказал, что пока так и есть. Но если Рэндалл будет тянуть слишком долго или наконец его вынудят пойти на компромисс не лучшего порядка, тогда, друг мой, недели быстро превратятся в дни.

— Могу ли я процитировать вас Президенту? Вы же знаете, как он к вам относится.

— Да, его отношение мне известно, — грустно сказал Хохвальд. — Я часто думал, что наши государственные деятели прежде чем занимать свои кабинеты, должны предъявлять свидетельства от своих психотерапевтов и банкиров: проверку прошли, всё в порядке… Да, будьте любезны, передайте мои слова Президенту. — Голос его окреп. — Эдвард, это достаточно серьёзно.

Прежде, чем кончить разговор, они обменялись ещё несколькими любезностями. Хохвальд обещал перезвонить через два часа. Ли прошёлся перед стеклянной стеной, всё пространство за которой уже было залито солнечным светом. Он чуть не ослеп от его сияния и ему пришлось прищуриться. Тело, которому позарез надо было выспаться, ныло, и в желудке стояла спазма. Понадобится ли он наконец Рэндаллу в этот час? Или тот и дальше будет продолжать сомневаться и колебаться? Вот оно, самое подходящее слово — колебаться, не имеющее ничего общего с такими благородными понятиями, как сдержанность или предусмотрительность. Как там сказал Хохвальд? Деньги редко имеют своим источником сантименты. Да, но политики часто пускают их в ход. Девятнадцать детей, с одной стороны, а с другой — грядущий финансовый кризис, который может положить конец Америке, как самой мощной стране мира. И выбор только один.

Пожав плечами, он поднялся наверх, принял душ, побрился и сменил рубашку. Предстоит ещё один нелёгкий день.

Она сразу же увидела, что попала в одну из тех провонявших гостиниц, где портье сдирает по два доллара с каждой девушки, что проходит мимо него, направляясь к железной клетке лифта. Она старалась не глядеть в его сторону, проходя мимо регистрационной конторки, но и без того знала, что над ней висит одинокая лампочка без абажура, а из ячеек, как собачьи языки, вываливаются картонные бирки ключей. Тут стоял удушливый запах дешёвого одеколона и средства от насекомых, напоминающий об ароматах раздевалок в сотнях ночных клубов, где ей доводилось петь в своё время. Она слышала, как где-то в глубине холла журчит вода в туалете и стонут водопроводные трубы.

Молодой человек, сопровождавший её, был смущён. Он был очень юн, не больше восемнадцати лет и просто не знал, куда себя девать, когда ему выпала такая честь сопровождать знаменитость. Нервничая, он что-то насвистывал и постоянно поправлял галстук, словно тот был готов задушить его. Он придержал перед ней дверь лифта, и его коробка, дёргаясь, поползла кверху.

— Мне ужасно неприятно приводить вас в такое место, мисс Джонс, — сказал он. — Но я всего лишь делаю, что мне было сказано… Он на третьем этаже.

Она потрепала мальчика по руке, кожа которой казалась шоколадной в синеватом свете лампочки.

— Всё в порядке, милый. В своё время я навидалась таких клоповников.

Мальчик доставил её из Принстона; вёл машину он быстро, но уверенно и, убедившись, что их никто не преследует, он оставил за собой тёмные пустынные улицы даунтауна Филадельфии. У «Гейлорда» они оказались под покровом ночи, уже сходившей на нет.

— Номер триста восемь, — шепнул юноша. Ковровое покрытие в холле местами было истёрто до самой основы и половицы жалобно поскрипывали. Проходя мимо одной из дверей, они услышали хриплое торопливое дыхание и длинный протяжный стон наслаждения. Стараясь заглушить эти звуки, её спутник закашлялся.

Он трижды постучал в дверь с номером 308. Она открылась, и в коридор упала серебристая полоса света. Мальчик остался в холле. Как договорено, он вернётся за ней через час.

Стоящий перед ней человек был невысок, и на нём был аккуратный синий костюм. На переносице держались очки без оправы, и она сразу же увидела дружелюбие его взгляда; хозяин номера сразу же отметил, что посетительницу не смущает убогость обстановки.

— Это честь для меня, мисс Джонс, — сказал он. — Я хотел бы оказать вам гостеприимство в более подходящем отеле, но вы должны понимать, в какой мы ситуации.

— Не обращайте внимания, — сказала она. — И называйте меня Джинни.

Она уселась за маленьким столиком и, повернувшись, увидела, что он предлагает ей чашку кофе и сахарную булочку.

— Как любезно с вашей стороны! Я жутко проголодалась.

Он улыбнулся, довольный тем, что может порадовать её.

— Я много раз слышал, как вы поёте, — сказал он. Его акцент, выразительный и сочный, как папайя, выдавал в нём образованного уроженца Вест-Индии, получившего образование в Оксфордском университете. — И всегда питал надежду, что встречу вас.

— Ох, бросьте, доктор Николет. Вы и сами достаточно известная личность… Я читала вашу книгу о золоте. Точнее, осилила только три главы. Господи, у меня голова чуть не лопнула.

Они рассмеялись, и он сказал:

— Зовите меня Ал… Вы очень обаятельны.

— И не будь вы женаты… — Она захлопала в ладоши. — Я бы с удовольствием исполнила эту роль, док.

— Ал, если вас не затруднит. — Он от души улыбнулся, глядя на неё. — И кстати, я женат.

Они пустились болтать. И когда она покончила с кофе и булочкой, оба они знали, что могут доверять друг другу или по крайней мере, рассчитывать на взаимное доверие, что, учитывая стоящую перед ними цель, означало одно и то же. Это взаимопонимание родилось из жестов, интонаций и улыбок, и если интуиция их подведёт, то долго им на этом свете не прожить.

— Я поняла, что вы не просили бы меня приехать, если бы это не было так важно для вас, — сказала она.

— Конечно, Джинни. — Он сидел на неудобном стуле с высокой прямой спинкой и вместе с ним подвинулся вперёд, оказавшись в нескольких дюймах от неё. — Мне искренне жаль, что нам не довелось встретиться раньше в Ч. Ф., чтобы мы могли предварительно обсудить ситуацию и подготовиться к ней. Теперь же я боюсь, что поступки и действия отдельных лиц приведут Ч. Ф. к краху. Мало кто из нас может предотвратить такое развитие событий, но есть два человека, которым это под силу — Альфред Николет и Вирджиния Джонс.

Она повела плечами.

— Я не считаю себя особенно умной. Но попытаюсь. Плохие новости?

— Джинни, как вы относитесь к «Гамалу»?

Она нахмурилась.

— К «Гамалу»?

— Вы хотите сказать, что не знаете этого слова? Что никогда не слышали его?

— Гамал. — Прислушиваясь к звучанию этих слогов, она рылась в памяти. — Гамал… да, как-то раз довелось услышать. Кто-то обронил его на встрече Ч. Ф. Помню, я ещё спросила, что оно значит. В ответ говоривший лишь что-то пробормотал. Я так ничего и не поняла. Не припоминаю, что оно на самом деле… Как вы его произнесли?

— Г-А-М-А-Л. — Он удивлённо уставился на неё. — Смысл этого слова знают, самое малое, человек сто среди «Чёрных Двадцать Первого Февраля» — а может быть, и ещё больше. Странно, что вам оно неизвестно.

— Я его не знаю. Так что помогите мне.

— Мне казалось, что вы в курсе всех дебатов на совете, — заметил он.

— Вы же знаете, что Данни Смит думает о женщинах, — с усмешкой сказала она. — Мне этот человек нравится, но для него все женщины — существа второго сорта. А поскольку я чёрная, то вообще попадаю в третий класс, не так ли?

Николет несколько секунд внимательно смотрел на неё, прислушиваясь к голосу интуиции, а потом подтянул к себе с маленького столика журнал и пачку бумаги. Используя журнал, как подложку, он положил на него бумагу и сделал быстрый карандашный набросок.

— Итак. Вот контур Соединённых Штатов. А вот Гамал. Он обвёл продолговатый овал юго-восточных штатов. — Гамал включает в себя Джорджию, Алабаму, Миссисипи и Луизиану.

— Ага. — Она слегка приоткрыла рот, наблюдая за движениями его руки. — И что?

— Гамал — это, по сути, Республика Гамал, — медленно произнося слова, сказал Николет, — независимое чёрное государство, которое Дэниел Смит предполагает выкроить из состава США. В его состав войдут эти четыре штата, не считая узкой полоски вдоль атлантического побережья Джорджии, которая пройдёт через города Саванну и Брунсвик, обеспечивая белым коридор, по которому они могут добираться до Флориды. — Он помолчал. — При всём воодушевлении Данни Смита, он всё же понимает, что белые не уступят Флориду без войны. Кроме того, он вообще терпеть не может этот штат.

— От Джорджии до Луизианы, — пробормотала Джинни. — Ничего себе. О, чёрт возьми! И Данни считает, что нам это удастся?

— Он уверен. И более того, он готовится захватить тысячу домов, а потом ещё десять тысяч и так далее — пока Президент и Конгресс не согласятся уступить эту территорию под новое государство чёрных.

— Ну и ну! — Она вытаращила глаза. — Он что, собирается выкупить её или как?

— Выторговать, — сказал Николет. — Он положит на одну чашу весов страдания двухсот лет рабства, а на другую — ту землю, на которой мучили рабов. Кроме того, он бросит на неё те тысячи домов с белыми обитателями, которые, как он надеется, будут под прицелами ружей чёрных воинов.

— Гамал, — прошептала Джинни. Вцепившись в подлокотники кресла-качалки, она смотрела на Николета, не видя его; взор её был устремлён далеко вдаль, за пределы этой комнаты в выцветших облупившихся обоях. Под шапочкой её причёски в стиле «афро-америкен» — она была такой аккуратной, что Николет принял её за парик — покачивались две золотые серёжки, напоминавшие формой ятаганы. Тусклый свет занимающегося дня пробивался сквозь немытые окна.

— Вы не разыгрываете меня, Ал?

— Я в жизни не был настолько серьёзен, — сказал он. Прикрытые стёклами очков карие глаза собеседника настойчиво искали её ответного взгляда.

— Но почему… — Она замялась в поисках точного слова. — Как же так получилось, что я не услышала ни слова ни от одного члена совета?.. Гамал. Четыре штата. И всё во славу чёрных. Я думаю, это просто прекрасно.

— Вам нравится эта идея? — Он растерялся.

— Господи, конечно. А разве кому-то она может не нравиться? Годами шли только разговоры о чёрной нации, о чёрном президенте и о столице. Мне всегда нравились эти мысли, но я воспринимала их только лишь как горячечные мечтания. А теперь Данни Смит решил воплотить их в жизнь. Да пребудет Божье благословение на этом человеке!

Преисполненная мечтами, она раскачивалась на кресле, чувствуя, как ею постепенно овладевает мечтательное восторженное настроение. Николет наблюдал за ней, за этой богиней «соула», песни которой воспламеняли сердца десятков миллионов чернокожих мужчин и женщин. С внезапным разочарованием он подумал, что, наверно, она каждый день изучает свой гороскоп. Он предпочёл бы иметь дело с практичной, твёрдо стоящей на земле женщиной. Он не был готов к встрече с пророчицей.

Николет нетерпеливо откашлялся. Она продолжала раскачиваться, видя перед собой загадочное сияние завтрашнего дня.

— Джинни!

Её взгляд снова обрёл осмысленность.

— Да.

Наклонившись, он взял её за руку.

— Джинни, Гамал существует лишь в видениях Смита — и стремясь к нему, он прямиком попадёт в ад. Поверьте мне, в данный момент попытка осуществить этот замысел уничтожит всех нас.

— Ну и что? — Она отдёрнула руку. — Мы так и так погибнем.

— Вы ошибаетесь, — возразил он. — Мы только начинаем жить. — В мягком карибском произношении появились звенящие нотки. — Власть чёрных почти у нас в руках. И она может вот-вот достаться нам — если мы будем действовать спокойно и выдержанно, и не будем допускать ошибок… Джинни, кто я такой?

— Вы очень милый чёрный мужчина, — смущённо улыбнулась она, окончательно возвращаясь в этот дешёвый, ободранный гостиничный номер.

— Спасибо. Я имею в виду мою профессию? Я экономист? Верно?

— Да, дорогой? Не человек, а золото, только у девушек головы раскалываются.

— Тогда послушайте меня внимательно. — Он снова склонился к ней. — Дан Смит — человек, одержимый видениями, он не расстаётся с тогой пророка? Как и все мессии, он считает, что наделён даром предсказывать будущее. Его Святой Грааль, его Камелот, если хотите, это Республика Гамал. Вся красота его замыслов заключается в том, что идея Гамала обретёт смысл лет через пятьдесят. Смит, наверно, сам того не понимая, провидит истину. Эти четыре штата с преимущественно чёрным населением, возглавляемые мудрыми прогрессивными лидерами, могут стать могущественным государством, гордой и богатой страной.

Джинни, замерев, внимала мерному ритму его слов. Она чувствовала себя деревенской девчонкой у ног деревенского колдуна, повествующего о древних деяниях.

— Джорджия, — сказал он, — это богатая плодородная земля, позволяет выращивать табак, арахис, хлопок. Леса дадут нам строительную древесину, сырьё для производства бумаги, смолу и скипидар. К тому же прекрасные ископаемые — бокситы, слюда, циркон. Обратимся к Алабаме. Ещё больше хлопка, целлюлозы, обилие крупного рогатого скота. Мощная металлургическая промышленность в Бирмингеме, обильные запасы каменного угля. В долине Миссисипи возделывается соя, сахарный тростник, орехи, опять-таки хлопок и тысячи квадратных миль заняты строевым лесом. Но главным образом привлекать нефть и газ, которых тут производят на 250 миллионов долларов в год. Наконец Луизиана, в недрах которой кроются запасы нефти и газа на миллиарды долларов, не говоря уж о залежах серы: тут растёт сахарный тростник, рис, высятся густые леса. В прилежащих водах в изобилии вылавливают разнообразную рыбу и креветки.

Джинни зачарованно слушала эти гимны в честь экономики, которые обычно утомляли её до зевоты.

— В Новом Орлеане расположен один из самых больших портов мира, — продолжал Николет, блестя глазами за стёклами очков. — Почти такие же — в Мобиле и Галфпорте. Прекрасные города и посёлки к западу и востоку от Лейк-Чарльз, начиная с Огусты. И над величественной столицей в Монтгомери когда-нибудь взовьётся чёрный флаг с пурпурно-красным сжатым кулаком, сменив звёзды и полосы Конфедерации белого человека. Гамал, богатое государство с развитой промышленностью, будет торговать со всем светом, посылая свои корабли за семь морей. Данни Смит предвидит будущее, и когда-нибудь Гамал прославит его.

Джинни склонила голову набок, и один из золотых полумесяцев серёжки коснулся плеча.

— Да, о Гамале вы рассказываете куда как красноречиво. В ваших речах ангельские нотки.

Пожав плечами, он покачал головой.

— Но, Джинни, до всего этого ещё не менее полустолетия. Сегодня мы не в состоянии создать и сплотить такую нацию. Десятилетиями мы могли только поднимать бунты и проливать кровь. Джинни, пока ещё у нас, чёрных, нет столько знаний и умений. Нам нужны администраторы купцы, финансисты, капитаны индустрии, предприниматели и учёные, инженеры и техники, которые могут управлять этим механизмом, Да во всей Америке сегодня не наберётся и тысячи чёрных, которые способны управлять хоть одной областью промышленности. Например, нефтяной. А нам нужны миллионы специалистов.

Помрачнев, Джинни укоризненно посмотрела на него.

— Вас снова понесло в сторону. Почему вы не можете придерживаться одной и той же точки зрения?

— Потому что я говорю о фактах, — ответил Николет. — Я слушал вас вчера по телевизору и согласен с каждым вашим словом. И сегодня Ч. Ф. имеет право взывать к справедливости для чёрных, требовать возмещения за прошлые страдания и заметного участия в управлении промышленностью. Мы хотим, чтобы в правление «Эмпайр» вошли два наших человека, и чтобы в пенсионном фонде профсоюза водителей начал работать чёрный экономист. Мы должны осваивать эту науку. — Он стукнул кулаком по ладони. — Нам необходимо получать образование. Мы должны становиться менеджерами, банкирами, специалистами по работе корпораций, учёными. В игры белого человека мы должны играть лучше, чем он сам. А потом, когда мы будем готовы…

Николет вскочил со стула, 140 фунтов страсти и горения, и ткнул в неё указательным пальцем.

— А когда чёрные будут готовы, они не станут ни просить, ни торговаться из-за Гамала. Они просто пойдут и возьмут его. У них будет оружие. И мозги. — Он сделал театральную паузу и вскинул руки, давая понять, что готов принести себя в жертву. — Но всё это достанется нашим внукам. Мы должны тщательно и продуманно подготовить их будущее. А сегодня мы не имеем права думать о себе — включая желание напугать белых до полусмерти, чем мы сейчас и занимаемся.

Джинни не сводила с него глаз, пока Николет продолжал.

— Сегодня же стремление Данни Смита к Гамалу самоубийственно. Мы не сможем управлять им, пусть даже он нам достанется, но этого не произойдёт. План Смита предполагает захват тысяч домов в белых пригородах — под аккомпанемент требований о Гамале. Джинни, это повлечёт за собой груды чёрных трупов. Приверженцы Дана говорят «возьми десять», но за каждую такую десятку мы расплатимся сотнями жизней. И чёрным суждено будет и дальше гнить в своих гетто — со своими мозгами, с их смелостью и отвагой. Чернокожих будут убивать тысячами. Оставшихся в живых загонят за колючую проволоку концентрационных лагерей. Взгляните правде в лицо, Джинни. Путь, по которому ведёт Данни Смит, продиктован сумасшествием. Он отбросит нас, как минимум, на сто лет назад, пока мы будем приходить в себя.

— Вы экономист, — мягко возразила Джинни, — а не военный человек. И похоже, вас главным образом волнует Уолл-стрит.

— Перефразируя старое изречение, скажу, что будущее чёрной Америки слишком важно, чтобы им занимались генералы, — ответил он. — И кстати, даже генералов у Ч. Ф. нет. У нас есть несколько толковых офицеров, включая лучшего из них, майора Говарда Андервуда, который в данный момент рядом со Смитом. Но Андервуд — не гений. Он решителен и умён, это да, но его нельзя считать великим стратегом. Кроме того, он находится под буквально гипнотическим воздействием Данни. И на этом критическом этапе я бы не полагался на его суждения.

Джинни сложила руки на коленях. Плечи её опустились, и теперь во взгляде было какое-то отстранённое грустное выражение.

— Так что вы хотите от меня, Ал? Почему вы попросили этого мальчика привести меня к вам?

— Я убеждён, что Смит вот-вот оповестит о начале сражения за Гамал, — ответил он. — Доказать свои слова я не могу. Но уверен в этом до мозга костей. А когда он сделает это, члены Ч. Ф. побегут за ним как лемминги, которые прыгают в море с вершины скалы — пока кто-то не придёт в себя и не остановит их. Нам нужно телевидение. В рядах Ч. Ф. есть всего несколько человек, обладающих такой репутацией, что им могут предоставить эфирное время и таким авторитетом, что, обратившись к чёрной аудитории, они могут рассчитывать на её внимание. Вы — одна из них. А другой — это я.

— Вас никто не поддерживает? — спросила она.

— Не совсем так. Командиры пяти из шести групп, захвативших дома, придерживаются таких же убеждений, как и я. На совете мы одержали верх.

— Дом Кроуфорда захватил Бен Стил?

— Да, и сейчас с ним Джексон Дилл. Я получил сообщение, что Диллу удалось проникнуть туда до подхода войск.

— Да, ему это удалось. — Она не сводила с него глаз. — Вы поручили ему какое-то задание, Ал?

— В определённом смысле. Я подумал, что если Дан Смит объявит о Гамале, Бену Стилу понадобится там помощь. Его заместитель Чили Амброс — законченный фанатик. Он смел и честен, но умеет только стрелять.

— Значит, Джексон Дилл обманул меня, — сказала Джинни. — Он спросил меня, имеет ли он право от моего имени обратиться к Тиму Кроуфорду и сказать, что ему, Джексону, можно доверять. Я усомнилась в его успехе, но Джексон заверил меня, что знает, как добраться до дома. Видите ли, в своё время я была знакома с Кроуфордом.

— Да, я знаю. — Осведомлённость Николета можно было отнести на счёт слухов, которые, скорее всего, могли просочиться за эти годы. — Джинни, так вы поможете мне? Не торопитесь с ответом. Но подумайте о последствиях — ведь речь может идти буквально о десятках тысячах жизней.

Она снова стала раскачиваться в кресле, и серёжки беспорядочно болтались по плечам не в такт движениям, словно отказываясь подчиняться ей. Она пристально изучала лицо своего собеседника, и от её взгляда не могло укрыться, насколько не сочетаются друг с другом его глаза и руки. Он был блистательным представителем чёрных интеллектуалов, перед которыми она буквально преклонялась, чьи знания позволили им занять столь высокое место в мире белых — но души которых были столь же нежны и уязвимы, как и их руки, никогда не знавшие мозолей. В нём была та же мягкость, которая привлекала её в Тиме Кроуфорде до того, как он захлопнул створки, вернувшись в своё белое окружение.

— Вы хороший человек, Ал, — сказала она.

— Мне близки мечты Данни, — застенчиво сказал он, — и я разделяю их. Но кроме того, я знаю и факты. Вы верите мне, Джинни?

— Ага, — выдохнула она. — Но революция не для таких добрых людей, как вы. Пришло время Данни Смита и Чили Амброса.

— Это лишь подобие революции, Джинни. Если мы ограничимся лишь этими шестью домами, мы победим, можете мне верить. Оставим Гамал на долю наших внуков.

— Я не вхожу в число мыслителей, Альфред. Но мне нравится, когда меня пытаются убеждать, как это делаете вы.

— Откровение было неожиданным для неё самой, словно она обнажила грудь перед слушателем. — И всё-таки, если бы тут был Данни, я бы, скорее всего, взяла оружие и последовала за ним.

— Значит, мне повезло. — Он взял её за руки. — Я могу говорить только о том, в чём я сам убеждён, и я не сомневаюсь, что сейчас мы должны соблюдать благоразумие, чтобы мечта о Гамале не была потоплена в реках нашей крови.

— Ладно, — в голосе её скользнула нотка грусти. — Чего конкретно вы от меня хотите, Ал?

— Когда вы выйдете отсюда, — сказал он, — я хочу, чтобы вы позвонили Гарольду Осборну. Он будет в Белом Доме, и стоит вам только позвонить, он выслушает вас.

— Осборну? Да он же тот ниггер, который чистит ботинки Рэндаллу!

— Нет. Это неверно и несправедливо. Осборн с давних времён вписался в систему и хранит ей верность. Ведь нечто подобное можно сказать и о вас, Джинни. Вступив в ряды Ч. Ф., вы тоже взяли на себя обязательство хранить верность идее чёрной власти. Оно предъявляет к вам определённые требования, хотя какой-то частью сознания вы сопротивляетесь, когда то и дело оказываетесь в тупике. Вы убеждаете себя, что необходимо идти на компромиссы с соратниками. У них чёрная кожа, но сплошь и рядом они действуют, как белые политики.

— Ни в коем случае! — с жаром возразила она.

— О, ещё как. Дан Смит отлично знает, как использовать вас, как заставить вас играть по его правилам, в чём он не уступает Президенту Рэндаллу. И более того, милая моя, — ради своей мечты Данни, ни секунды не колеблясь, пожертвует вашей жизнью.

— Я дала вам обещание, Ал, — с трудом расставаясь со своими обетами, сказала она.

— Хорошо. Итак, вы звоните Осборну. Теперь он знает, что вы член Ч. Ф. — Она чувствовала мягкое прикосновение его ладоней, сжимавших её кисти. — Расскажите Гарольду, что мы переговорили и что оба мы хотим получить выгодное телевизионное время в том случае, если командир Смит оповестит о революции. Скажите ему, что мы обо всём договорились. Объясните ему, что мы обратимся ко всей чёрной Америке с призывом не следовать за Данни.

— Почему бы вам самому не позвонить ему?

Он покачал головой.

— Отсюда звонить я не могу. Я зарегистрировался как Билл Пирсон. И не могу рисковать, что диспетчер услышит… Конечно, не упоминайте Осборну о Гамале. Не будьте излишне откровенной. Просто дайте ему знать, чтобы он тут же связался с вами, как только Данни выйдет в эфир.

— О’кей. Но у меня ощущение, будто я в грязи с головы до ног. Я не привыкла предавать людей. — При этих словах она резко отдёрнула руки.

— Я знаю. — Николет понимал, что это признание в бесчестии нелегко далось ей. Отступничество считалось гнусным предательством ещё с мрачных дней рабства, столетиями оно было проклятием чёрного народа.

— После разговора с Осборном позвоните мне сюда в 308‑й номер и попросите Билла Пирсона. — Оторвав уголок от карты, он черкнул на нём номер «Гейлорда» и протянул ей. — У нас нет выбора, Джинни. Путь, который выбрал Смит, означает штыки, обагрённые кровью чёрных и колючая проволока для оставшихся в живых.

— Выбора у нас никогда не было, — мрачно сказала она. В комнату сквозь мутные стёкла пробились непрошенные лучи утреннего солнца, омывая дешёвую мебель и истёртое ковровое покрытие.

Николет откашлялся. У него уже не было силы переубеждать её. Медленно начинался день, которого он предпочёл бы не видеть; душа была изодрана в клочья. Джинни продолжала раскачиваться в кресле и в её взгляде, устремлённом на Николета, было что-то близкое к отвращению. Обоих их жёг стыд, словно они застали друг друга за занятием онанизмом и каждый понимал, как неприглядно он выглядит в чужих глазах. Им не придётся сопутствовать Дэниелу Смиту, когда он войдёт в историю.

— Да, это не самый приятный мир, — сказал Николет.

— О, Господи! — В такие минуты уклончивая неопределённость этого уроженца Вест-Индии не могла не вывести её из себя. Так в полной тишине они посидели несколько минут и наконец он переместился к маленькому столику, чтобы приготовить ещё пару чашек растворимого кофе. Кто-то постучал в двери — три коротких отрывистых удара. Николет повернулся к ней, и оба они застыли в молчаливом отчаянии.

Внезапно Джинни, издав короткий птичий вскрик, бросилась к Николету на грудь и поцеловала его. Затем она вылетела за дверь, где, нервно насвистывая и поправляя галстук, ждал её юноша.

Банин Джефферс подскочила в постели и сразу же инстинктивным движением отбросила со лба светлые волосы, после чего пригладила их длинные пряди, которые, прямые, как дождь, падали ей на плечи. С наступлением дня она всегда первым делом приводила в порядок волосы.

Приснилось ли ей или же то были смутные видения предутреннего сна, когда мозг, готовясь окончательно пробудиться, прогоняет через себя сотни неопределённых образов? Впрочем, неважно. Идея была потрясающей и сразу же пошла расцветать пышным цветом; Банни и в голову не пришло, что она может не увенчаться успехом. Надо как можно скорее пообщаться с кем-нибудь и поделиться радостью. Но с кем? И тут же она поняла — ну, конечно! С Эйлин, Эйлин Дункан, её чёрной подружкой по еженедельным занятием плаванием в бассейне теннисного клуба «Притти Брук». Но не слишком ли рано звонить Эйлин?

Сквозь густую крону ивы за окном в комнату пробивались лучи солнца. Сегодня опять будет жаркий день, но пока в этом районе Принстона стояла утренняя свежесть, которая будет держаться, пока с газонов Лайбрери Плейс не испарится роса. Банни прикинула, что сейчас часов семь. У неё было прекрасное настроение и, встречая новый день, она голой выбралась из постели, позволив солнцу ласкать её покрытые загаром груди. Банни минуло тринадцать лет, и она не сомневалась в своём будущем. Через три года она выиграет на Олимпийских играх дистанцию на спине, она поступит в Рэдклифф, у неё будет не менее полудюжины щедрых любовников и, наконец, она выйдет замуж за очень симпатичного и умного мужчину, который будет обожать её, не утомляя излишними требованиями и не заставляя слушать пошлые банальности. Она принесёт ему трёх прекрасных детишек и когда-нибудь, смущённо подумала она, изменит ему, после чего будет мучиться угрызениями совести. И наконец, освободившись от власти похотливых желаний, она снова приникнет к такой знакомой, тёплой и волосатой груди мужа. Она видела её прямо воочию. Этакая нежная мягкая поросль между сосками, что-то вроде шёрстки, которую так приятно пощипывать временами. Но Банин волновали не только любовь и плотские утехи. Любую работу она будет выполнять как нельзя лучше, но больше всего ей нравилось работать с людьми. Да, именно так. В иной роли она себя не представляла. Ты чувствуешь свою вовлеченность во всё, что происходит вокруг и видишь, с каким восхищением к тебе все относятся — девчонки завистливо, мальчики с робостью, а в бросаемых на тебя мужских взглядах читается желание.

Она натянула джинсы, вытянувшиеся на коленках и майку защитного цвета, которая туго, как кожа, обтянула её груди. Босиком она прошлёпала в ванную комнату, где ополоснула лицо и почистила зубы электрической щёткой, жужжавшей, как моторные лодки на озере. Осталось приготовить завтрак, пока родители спят. Стараясь не шуметь, она спустилась по лестнице, придерживаясь за подрагивающие деревянные перила.

Для всех захват дома Кроуфордов на Грейт Роуд был самым потрясающим событием в жизни, но, хмурясь и изображая соответствующее выражение лица, про себя Банни не возражала против такого вторжения. Оно сорвало с окружающих людей маски и показало их такими, кто они есть на самом деле. Она презирала Принстон со страстью, позволенной только тем, кто по-настоящему любит его: привычки взрослых людей к подчёркнутой безалаберности и искусство сочетать несочетаемое — ездить в грязном «Мерседесе», говорить о Гарварде с добродушной снисходительностью, спокойно воспринимать известие о беременности незамужней дочери и копить груды ежемесячно приходящих счетов с Палмер-сквер и Нассау-стрит, не думая об оплате. Банни искренне считала, что ей довелось обитать в самом лицемерном городе во всей Америке. Все знали о всех, досконально и до мелочей, но заговорить вслух об этом означало нарваться на зевок или на снисходительную усмешку. Жители втайне гордились своими знаменитыми соседями, такими, как дочь Сталина или в прошлом Эйнштейн, Томас Манн и Вудро Вильсон; но признавать этого они не хотели. И пусть даже она любила многих из окружающих взрослых, они были поистине нетерпимы. Они создали город, из которого каждый подросток, которого она знала, не чаял, как унести ноги — чтобы окунуться в грубую, вонючую, варварскую реальность. Принстон был этакой декорацией, при виде которой аудитория, стоило только подняться занавесу, аплодировала, но не потому что та была точна, а потому, что художник проявил изобретательность. Много лет назад Ф. Скотт Фитцджеральд назвал его «зелёным фениксом» и таковым он оставался и поныне.

Но этот неожиданный захват Фейрхилла заставил всех вынырнуть из своих жёстких скорлупок. Прошлым вечером мать Банни, достойная женщина с врождённым изяществом манер и брезгливым отношением к поведению, которое она называла «несоответствующим», едва не впала в истерику. Она заперла двери на все замки и запоры и потребовала, чтобы муж немедленно позаимствовал ружьё у Стью Фрелингаузена — единственного человека в Лайбрери Плейс, который занимался охотой; она тут же стала звонить сестре в Нью-Йорк за советом, что делать, если чёрные насильники ворвутся в дом. Прошлым вечером на Палмер-сквер местный полицейский вырвал из рук старшеклассника плакат с лозунгом Ч. Ф. В обычный день патрульный не стал бы и обращать внимания на чёрного мальчишку. По указанию мэра с десяти вечера устанавливался комендантский час для всех жителей города, так что улицы городка были отданы лишь в распоряжение плотного потока машин, который бесцельно мчался из Филадельфии в Нью-Йорк. Каждая негритянская колымага тщательно обыскивалась в поисках оружия, и люди говорили, что к Принстону и в его окрестности стянуты сотни патрульных машин полиции.

Слухи циркулировали по улицам, как стаи гончих, и Банни верила большинству из них. Пегги Абингдон, подружка Лиз Кроуфорд, толстенькая и темпераментная маленькая женщина за эти годы скопила тысячи долларов, занимаясь делами чёрных клиентов. Но вчера она выпалила из своего дробовика, едва только увидев на лесистой дорожке у дома чёрного мужчину. Выяснилось, что он был двоюродным братом местного сборщика металлолома. Никто даже не знал, что у Пегги есть ружьё. Салли Бретертон, известная своим искусством устраивать изысканные обеденные приёмы, позвонив в полицию, буквально вопила в трубку, что её ограбил чёрный. Когда примчалась патрульная машина, Салли неохотно призналась, что наврала. На самом деле она хотела, чтобы у её дома выставили круглосуточное дежурство, за что она готова уплатить местному участку полиции сто долларов. Когда полицейские отказались, сославшись на нехватку людей, Салли с грохотом захлопнула двери.

Джил Хьюз, который в своё время тренировал теннисную команду Принстона и с гордостью утверждал, что преподаёт своим ученикам не столько технику игры на корте, сколько аристократическую терпимость к ближним, возглавив группу пожилых граждан, явился в холл муниципалитета и потребовал от мэра придать им статус вооружённой добровольной охраны. Когда мэр отказался, Хьюз толкнул его в грудь — первый удар, который он нанёс в жизни. Он был обвинён в хулиганском поведении и нападении на должностное лицо и выпущен под залог. Говорили, что в принстонской больнице доктор Смоллвуд отказался накладывать швы на голову травмированного чёрного строителя, пока не займётся тремя белыми женщинами с сенной лихорадкой. В прошлом доктор Смоллвуд был президентом ПАПЧ, Принстонской ассоциации прав человека. Банни была настолько потрясена этой историей, рассказанной матерью, что лично позвонила доктору Смоллвуду, семейному врачу Джефферсов. Нет, сказал он, ничего не было, эта история выдумана. Единственным негром, который за весь день обратился за неотложной помощью, был мальчик со сломанной рукой и дежурный врач тут же провёл все необходимые процедуры. Тем не менее, несмотря на его разъяснения, Банни в понедельник трижды слышала эту историю — и каждый раз рассказчики превозносили доктора Смоллвуда, который оставил без внимания присутствие мифического негра с окровавленным скальпом.

На самом деле Банни больше всего раздражало отношение города к Холли и Скотту Кроуфордам. «Бедные маленькие детки» — фразу эту он слышала по пятьдесят раз на дню. Слезливые сантименты были выдуманными и искусственными. Люди говорили не то, что они чувствовали, а то, что, как им казалось, они должны были чувствовать. Сама же Банни считала, что Скотт и Холли прекрасно проводят время. Она могла только завидовать Холли, которая блистала, как драгоценный камушек, на фоне своих чёрных похитителей, заставляя их искать своего невидимого друга Питера Уилсона или Скотта с растрёпанными волосами, который радостно вопил, чтобы привлечь к себе внимание, кувыркаясь или вися на ветке дерева. Банни любила ребятишек Кроуфордов. Они страшно смущались в первый день в бассейне, но она расшевелила их, устроив соревнования, кто лучше прыгнет с бортика бассейна и прокрякает, подражая утке. И теперь они могли торчать в воде до посинения, пока их худенькие фигурки не покрывались гусиной кожей. Но вчера все говорили о Скотте и Холли приглушёнными расстроенными голосами, словно дети были уже мертвы и речь шла о почётном карауле у их могил.

Едва только Банни проснулась, в голову пришла восхитившая её идея именно о Скотте и Холли. Идея была отличная и могла сработать. Эта она поняла сразу. Ей удастся утереть нос всем этим напыщенным взрослым болтунам, которые только и могут, что скорбно вспоминать бедных маленьких детей. Банни покончила с последним куском бекона, съела тост, запила молоком, положила тарелки в рукомойник и направилась в холл звонить Эйлин.

Она отчётливо слышала, как в маленьком белом домике на Бирч-авеню в негритянском районе Принстона звонил телефон. Банни почти физически ощущала мускусный запах, царивший в доме Эйлин Дункан, приятный и нежный — и в то же время он был столь непохож на запахи дома Джефферсов, что Банни всегда ощущала лёгкое беспокойство, даже опасения, обоняя его. Одна из этих расовых штучек, предположила она, нечто вроде её чувств к Эйлин, в которых было место и теплоте, и какому-то отчуждению. И она, и Эйлин обе претендовали на чемпионские места. Она не сомневалась, что всё дело было в этом. Она плавала на спине, а Эйлин предпочитала баттерфляй. Обоим нравилось работать инструкторами в бассейне и они прекрасно ладили друг с другом. Но после душа, насухо вытеревшись, они настолько отличались друг от друга, у них были настолько разные причёски, что между ними возникало лёгкое отчуждение. Они особенно менялась с приходом сумерек. В вечернем полумраке их мысли обращались к мальчишкам, и было очень трудно откровенничать на эту тему, когда мальчики Эйлин были чёрными, а у неё белыми. Всё это было очень сложно и запутанно.

— Алло, — услышала она хрипловатый спросонья голос Эйлин.

— Эйлин! Это я, Банни. Ты уже проснулась?

— Что-то вроде… Ох. Ты что-нибудь слышала о Скотте и Холли?

— Нет. Я сама только что встала. Но звоню как раз по этому поводу. Эйлин, что ты думаешь обо всех этих делах с Фейрхиллом?

— Не знаю, Банни! Мой отец сам в Ч. Ф. А мать погнала бы их из города поганой метлой, если бы могла. Не знаю. Мне в общем-то нравится миссис Кроуфорд, но думаю, будь я мужчиной, то присоединилась бы к Ч. Ф.

— Ух, — Банни испытала потрясение. Почему-то ей никогда не приходило в голову, что Эйлин может сочувствовать Ч. Ф. Убийство, стрельба, грабёж, Бог знает, что ещё. Честное слово, дичь какая-то! Соображала Банни быстро и поняла, что должна скрыть от подруги свои истинные чувства. — Но ты же не хочешь, чтобы Скотт и Холли пострадали, правда?

— О, нет, нет. Никогда. — Страх в голосе Эйлин был столь же искренен, как внезапно хлынувший ливень. — Не могу поверить, что какой-то чёрный может обидеть их.

— Так вот, у меня есть колоссальная идея, как убедиться в этом. Могу я приехать и поговорить с тобой об этом?

— Расскажи по телефону, — сказала Эйлин. — А то я не вытерплю. — Но дело было в том, что Эйлин сомневалась, стоит ли этим утром белому человеку показываться у её дома на Бирч-авеню.

— Только не по телефону. Я должна встретиться с тобой.

— Ты замыслила что-то против Ч. Ф.?

— Нет, конечно же, нет, — мягко возразила Банни, отбрасывая в сторону свои сомнения. Имелись ли они у неё? В определённой мере. Но она никогда не призналась бы в них Эйлин. Она ужасно нуждалась в её помощи.

— Тогда ладно. Если хочешь, приезжай.

Повесив трубку, Банни почувствовала угрызения совести. Она готова пойти на то, чтобы обмануть подругу. Но дело того стоило; если всё получится, это будет просто блистательно. Конечно, она была счастлива. Талант уламывать не знает возрастных границ.