Где-то внутри меня щелкнул переключатель, и мое путешествие началось всерьёз. Переходный возраст. Это было весной, в шестом классе. На вид со мной не случилось ничего особенного, однако я чувствовал, что во мне что-то меняется. Не в теле — внешне я оставался прежним, а в голове. Внутри что-то происходило, там кто-то поселился. Этот кто-то был как будто я, но в то же время кто-то другой. Я стал вспыльчивым и ничего не мог с собой поделать. Я стал нетерпеливым, сам не зная почему. Ни с того, ни с сего я страшно заинтересовался сексом.

Как-то я лежал на кровати и листал эротический журнал. Я купил его тайком во время поездки в Лулео, где меня никто не знал и не стал бы донимать. Хуже нет, когда в местном универмаге на тебя осуждающе косятся накрученные сорокалетние тетки — те, что знают твоих отца и мать и чьи благовоспитанные дочки ходят в параллельный класс. Ведь купить эротический журнал — все равно, что признаться в озабоченности. Стоишь перед ними точно голый, чувствуешь свою ущербность, краснеешь и заикаешься.

Внезапно в комнате оказался он. Я резко отшвырнул журнал и быстро поднял колени, чтобы не было заметно, что у меня стоит.

— Блин, я думал, мать!

Ниила не ответил. Как всегда неслышно просочившись в мою комнату, он застыл, будто вкопанный. Я не хотел показать, что стесняюсь, и потому решил, что лучшая защита — нападение. Небрежно открыл постер на развороте журнала. Черный островерхий бюстгальтер, томный взгляд, красные сапожки на высоком каблуке.

— На, повесь ее дома на стене, — сказал я равнодушным тоном.

Ниилу аж передернуло — настолько невозможной казалась ему эта мысль. Но и оторвать от девицы глаз он не мог. Он даже не взял журнал в руки, и я стал перелистывать сам, показывая Нииле картинку за картинкой.

— Во, смотри, она его связала. А это резиновые штаны. А вот это письмо, наверно, ты написал: «Я потерял невинность в летнем лагере».

Я видел, что Ниилу пробирает. Однако он сохранял холодный и безучастный вид, помня о своем достоинстве. Голова его мелко дрожала, словно он изо всех сил напряг шею. Чем больше терялся Ниила, тем быстрее улетучивалось мое смущение — пусть ему будет стыдно. Я насильно всучил ему журнал.

— На, выбери себе тёлку, Ниила! Из журнала, которая твоя?

Тут у него перехватило дух. Он упал на стул, вздохнул и подался вперед словно немощный — застенчивые турнедальцы часто ведут себя так, когда им надо исповедаться. Ниила прокашлялся и глотнул воздуха, прежде чем к нему вернулся дар речи.

— Бабушка… — сказал он и умолк.

— А что с ней такое? — я решил помочь ему.

— Она… она умерла…

— Ну, знаю, так то ж давно было.

— Она вернулась!

Теперь, когда джинн был выпущен из бутылки, глухим и скрипучим голосом Ниила выложил остальное. Чем дальше рассказывал Ниила, тем страшнее становилось мне.

Бабушка начала являться. После трехлетнего отсутствия она вернулась в свой старый дом. И хотя похоронили ее со всеми лестадианскими почестями, земля ее не приняла.

В первый раз она явилась Нииле расплывчатым пятном, вроде тех светлых крапинок, что видны в уголках глаз. Потом Ниила стал чувствовать слабое дуновение, будто кто-то дышал на него. Со временем призрак принял более отчетливую форму, увеличился и даже стал издавать звуки. Постепенно старуха заняла свое привычное место в семье. Расплывшаяся и разбитая, она вперевалку спускалась с чердака на негнущихся ногах. Вечерами частенько садилась ужинать, месила картошку и морковь в остатках супа, превращая их в серую кашу, после чего всасывала ее с громким хлюпающим звуком. Смрад от нее шел — не передать. Сладкий запах женского пота вперемешку с затхлыми ароматами загробного мира.

Удивительно, но похоже, что привидение видел только Ниила. Однажды старуха прямо посреди кухни ловила мух, давила их желтыми ногтями и бросала в горшок с мясом, стоявший на столе. Все кроме Ниилы с аппетитом продолжали есть.

Ниила жил в комнате на верхнем этаже вместе со старшим братом Юханом. У брата из-за быстрого роста болели мышцы, поэтому ему нужно было много спать. Спал Юхан по-мужицки — глубоко и с храпом. Ниила же наоборот просыпался от малейшего шороха.

И вот однажды Ниила уснул крепким сном. Это был очень крепкий сон, — повторил он, слегка покраснев, и я понял, что ему снилось. Тогда-то, посреди сладостных грез, раздался сигнал тревоги — Ниила моментально распахнул глаза.

Над ним нависла старуха. Ее щеки исказились от безумной ярости, беззубый рот был открыт и изрыгал беззвучные ругательства, едкая слюна капала Нииле прямо на лицо. Ниила вскрикнул так громко, что Юхан перестал храпеть и повернулся на бок. Но видение уже пропало.

Вот и сегодня ночью бабка снова разбудила Ниилу. В этот раз она пыталась задушить его своими когтями. Когти были, как сталь. Она обхватила Ниилину шею, но в руках у нее не было силы. Насмерть перепуганный Ниила сумел отбиться от старухи. Он закрылся в туалете и просидел там до утра с зажженным светом и финкой для защиты. Слышал, как кто-то возится с замком, видел, как фосфоресцирующий газ начал просачиваться сквозь щель в полу. Но Ниила побрызгал горячей водой, и газ исчез.

Ниила расстегнул ворот рубахи. Вкруг его шеи шел багровый рубец, будто кто-то пытался затянуть на ней веревку. Это было похоже на отморожение, полоска отмирающей кожи.

Я слушал Ниилу, и меня охватывало всё большее беспокойство. Когда он умолк, я хотел было что-то сказать, успокоить его, ободрить. Но у меня не вышло. Лицо у Ниилы было вялым и безжизненным, он был похож на старика.

— В голове не укладывается, — пробормотал я.

Голова Ниилы задрожала еще сильнее. Он вытащил пластинку «Битлз» и отдал ее мне. Сказал, пусть пока полежит у меня, других ценностей у Ниилы не было.

Я сказал ему, чтоб он молчал, но сам чувствовал, как его страх передается мне. Страх поднимался от ног. Я вскочил.

— Будешь спать у меня.

— Спать? — Ниила прошептал это слово так, как будто оно не имело смысла.

Я сказал, что это единственная возможность. Когда все лягут спать, Ниила вылезет из окна, спустится по пожарной лестнице и проведет ночь у меня. Потом на рассвете, когда станет безопасно, он сможет вернуться домой. Родителям говорить необязательно. Если только сами не справимся.

Потом надо будет взять лопаты, пойти на церковное кладбище в Паялу, раскопать могилу и вогнать сосновый кол в сердце проклятой ведьмы.

Так как телевизора у Ниилы не было, он не имел даже общего представления об охоте на ведьм и потому отказался от моего предложения. Я сам понимал, что дело это муторное, даже если провернуть его сейчас, во время белых ночей.

Оставалось одно. Мы оба знали, что рано или поздно кто-нибудь из нас заикнется об этом. Первым решился я.

— Надо идти к Русси-Юсси.

Ниила побледнел. Зажмурился. Взялся за шею так, словно сунул голову в петлю.

Русси-Юсси был одним из последних настоящих турнедальских коробейников и самым страшным человеком во всей округе. Это был сутулый старик, напоминавший ворону, скукоженный, как прошлогодний картофель, щеки покрыты бурыми пятнами. Горбатый нос, похожий на клюв, кусты сросшихся бровей, губы большие, алые и влажные, как у девушки. Он был желчен и насмешлив, прозорлив и мстителен. Люди избегали его.

Поставив дорожную картонку на багажник, это пугало колесило по всей округе на дамском велосипеде. Ломилось в чужие кухни словно представитель власти, вываливало на кухонные столы шнурки, цепи, лосьоны, пуговицы, платки, лезвия, катушки, крысоловки. На самом дне картонки, в специальном отделении, лежал особый товар: собственно, из-за этого товара Русси-Юсси и был нужным и даже желанным гостем. Это были баночки с жидким коричневым снадобьем, которое по-турнедальски называется нопат. Экстракт имел свойство пробуждать сексуальное влечение даже у самых обветшалых старух, лечить самые запущенные дедовские недуги. Ходили слухи, что Русси-Юсси настаивает капли на каком-то особом сорте грибов, которые добывает на севере Финляндии и которые, судя по рассказам очевидцев, содержат изрядную долю галлюциногенов.

Родился Юсси в самом конце прошлого века в Финляндии, которая тогда была российской провинцией. Он был внебрачным сыном дворовой девки и помещика. Мать привила ему ненависть к знати и помещикам, которые безнаказанно пользовали свою прислугу. В 1918 году еще отроком Юсси участвовал в гражданской войне на стороне красных. После поражения он, как и многие товарищи по несчастью, бежал в новорожденное светлое царство рабочих под названием СССР. Всего с десяток лет спустя начал зверствовать Сталин, и, поскольку каждый иностранец был как минимум шпион, Юсси был схвачен и направлен в сибирский трудлаг. Здесь он повстречал финских и турнедальских коммунистов, которые пытались убедить себя и собратьев, что все они — жертвы чудовищной ошибки, что еще чуть-чуть — и Отец Народов товарищ Сталин прозреет в своей мудрости, и что их в любой момент должны отпустить, принести им торжественные извинения и воздать почести.

Среди заключенных был один старый лопарь с Кольского полуострова. Еще до поимки он отощал с голодухи, поскольку саамские поселения были преобразованы в колхозы. Но Сталина он не ругал, хотя и не был сторонником чистки. Бедолага чувствовал, что близится его конец, и, так как спал на одних нарах с Юсси, ему-то и решил он открыться. Бормоча на смеси саамского, финского и русского, старик поведал Юсси о таинственных силах и чудесах. О заживлении язв и исцелении безумных, о стадах оленей, чудесно спасшихся от волков. Есть слова. Есть глаза, которые будто два яичка путешествуют по воздуху, пока пастух отдыхает на привале. И еще есть кровь, которая втекает обратно в рану, а от раны остается только белый рубец. Короче, есть возможность выбраться отсюда.

Долгими морозными ночами старик учил Юсси, как надо бежать и как спасти древнюю премудрость от неизвестного будущего, где эта премудрость несомненно понадобится.

— Как помру, — хрипел старец, — снеси меня в сугроб. Да жди, как закоченею — небось, не долго ждать — жди, как промерзну наскрозь. А тогда отломи-ка ты мой левый мизинец. В нем сокрыта моя сила. Отломи ты палец да глотай его, пока не взяла тебя охрана.

Вскоре после этого разговора старик скончался. Был он такой тощий, что, когда Юсси потряс его, громыхнули кости. Юсси сделал так, как велел старик — вынес его на сибирскую стужу. С хрустом отломил грязный мизинец, быстро запихнул его в рот и проглотил. И с той поры никогда уж не был прежним.

Юсси дождался апрельского вечера, когда весна уже боролась с зимой. Он выбрал удачное время: наст был еще прочный и проходимый. Дождавшись, когда охранники по обыкновению станут пить водку и вести задушевные беседы, Юсси пустился в бега. Для этого он обратился женщиной. И вот она вышла. Стояла посреди двора — грязная, оборванная, но прекрасная. Она намеренно постучалась к охранникам. Одурманные ее сладкими речами, они сцепились меж собой, пока кулаки и губы их не превратились в кровавое месиво. Теперь дорога была свободна. Так, с двумя сухарями и обломком ножа начала она свой бесконечный путь в Финляндию.

Поутру охранники устроили на женщину безжалостную охоту. Но она натравила на них их собственных собак, и собаки разорвали хозяев в клочья. Из мяса охранников она сделала себе солидный запас провианта и, надев их лыжи, шла почти два месяца, пока не уткнулась в колючую проволоку на финской границе. На всякий случай прошла и всю Финляндию, пробираясь дремучими лесами, пока, наконец, не достигла реки Турнеэльвен. Здесь, на другом берегу женщина остановилась. В шведской части Турнедалена.

Только теперь в безопасности Русси-Юсси попытался снова превратиться в мужчину, но преуспел лишь отчасти. Слишком много времени ушло. Так он и остался ходить в женской юбке. В обычные дни — из грубой и длинной шерсти, в праздники же надевал черную, более тонкой работы. Еще он покрывал свои седые космы платком, а в избе носил домотканый передник, но даже в самых отпетых турнедальских селениях народ не решался зубоскалить на этот счет. Наоборот, люди опускали взгляд и спешили уступить дорогу, когда навстречу им, сгорбясь и сильно качаясь из стороны в сторону, ехал Русси-Юсси с обжигающим взглядом и в развевающейся юбке. Ведьма с мужицким басом, плечищи, что у дровосека, но вместе с тем вся какая-то по-женски проворная.

Был ясный весенний вечер. Мы незаметно вышли во двор и поспешили домой к Нииле. У сарая стоял мопед с багажником, принадлежавший Юхану. Ниила отомкнул мопед и покатил его по утоптанной дорожке, которая была устлана выцветшей прошлогодней травой. Отойдя на порядочное расстояние, Ниила завел мотор. Показались синеватые выхлопы. Я пристроился на багажнике. Ниила включил первую скорость и неуверенной рукой повел мопед по грунтовке. Постепенно мы набрали ход и, переключая скорости и выпуская клубы вонючего дыма из двухтактового двигателя, протарахтели по Паяле.

Мы выбрали старую щебеночную дорожку на другой стороне реки, где движение было поменьше — это на случай, если нарвемся на дорожный патруль. Природа наливалась соками — лето вот-вот собиралось хлопнуть в зеленые ладоши. Во мху догнивали прошлогодние листья, на голых березах набухли почки, на солнечной стороне канавы повылезали хвощи и своим видом своим неприятно напоминали стоящий мужской член. Речка почернела и разлилась от таявшего льда. Мы ехали против ее течения, взбираясь на крутые горки и скатываясь с них по гряде, через бурлящие ручьи и мимо островерхой осоки, растущей по краям луж. Я полулежал на багажнике, и легкие мои наполнялись весенним соком и душистым запахом смол. Из низин поднимался вечерний холод, я чувствовал, как он пробирается сквозь мои кальсоны. На пути мы встретили только одну машину — какой-то чувак, отремонтировав свой «амазон», решил выжать из него максимальную скорость на заброшенном участке дороги рядом с Аутиобрунским мостом. Когда он с ревом пронесся мимо нас, щебенка застучала по мопеду. Я беспокойно привстал — лихач, даже не оторвав взгляд от спидометра, стрелой полетел дальше.

Мы перебрались через речку по мосту и поехали по более широкой, асфальтированной трассе, ведущей в Кируну. Промелькнули красные избы и луга Эрхейкки и Юхонпиети, снова начался лес. Изредка за густыми деревьями стальной полоской поблескивала река. Лежа на спине, она любовалась светлым весенним небом, по которому тянулись караваны перелетных птиц.

Наконец мы свернули на ухабистую лесную просеку. Мопед взбрыкивал и проваливался, спускаясь по пологому склону, лес редел, просветы между деревьями становились шире. Вот выехали к реке, на берегу которой лежала последняя полоска льда. Дальше шли луга, однажды отвоеванные у леса, а ныне снова поросшие молодыми осинками и елками. Немного выше на безопасном расстоянии от весеннего разлива виднелся старый сруб. Посеревшие бревенчатые стены, почерневшие оконные стекла. У крыльца стоял дамский велосипед.

— Он у себя, — взволнованно произнес я, слезая с багажника. За долгое время поездки я отсушил себе всю задницу. Ниила заглушил мотор, в воздухе воцарилась великая тишина. Ноги не хотели слушаться, когда мы шли по двору к крыльцу. В окне колыхнулись занавески. Я постучал и судорожно толкнул прогнившую дверь. Мы вошли.

Русси-Юсси сидел за столом. На нем был засаленный передник — когда-то он был белым, на голове бурая косынка, связанная небрежным узлом. Из-под нее выбивались жирные седые патлы, свисавшие до плеч. В кухне стоял крепкий дух старости, прокисший и удушливый чад — смесь подгоревшего молока и прогорклого сала. Такие запахи — обычное дело в домах по всему Турнедалену, еле приметная гнильца, идущая от подвалов и половиков, с примесью холода и прокисшей шерсти. Запах нищеты пропитал самую сердцевину дома, его не вытравить никакими ремонтами.

— Но нюккос тет туллета. Ну вот вы и пришли.

Русси-Юсси указал на стол, где уже стояли две чашки с дымящимся кофе. Так он знал, что мы идем к нему! Поглядывая исподлобья, мы принялись за кофе, отдававший горечью и кислой колодезной водой.

Подчинясь строгому приказу, Ниила, у которого язык еле ворочался во рту, выложил свою историю по-фински. С того момента, как три года назад похоронили бабушку, до ее возвращения и попыток задушить Ниилу. Русси-Юсси задумчиво почесывал щетину длинным и худым указательным пальцем. Длинный ноготь был аккуратно заточен на конце. По краям виднелись остатки красного лака.

Когда мы закончили рассказ, старик как-то странно оглядел нас. Глаза застыли, взгляд стал стеклянным и жестким. Лицо сморщилось в один клубок. Среди морщин вдруг открылись зрачки, зиявшие, как отверстия двустволки. Левая рука задрожала, мизинец завертелся во все стороны, точно флюгер, пока наконец не застыл в одном положении. Лицо постепенно разгладилось и стало фиолетовым от вен. Мы боялись шелохнуться.

— Есть одно средство, — сказал по-фински спокойный и очень мелодичный голос.

Старческого дребезжания как не бывало. Вместо этого мы услышали удивительно теплый и сочный альт. И тут мы увидели женщину. Она была внутри Юсси все время, скрытая под внешней оболочкой. А тут она наклонилась к нам, будто прильнула к темному оконному стеклу, показалась из резины старческих морщин, расправив их изнутри. Она была красавица. Полные женственные губы, высокий и ровный лоб, брови дугой, пронзительный и очень печальный взгляд.

— Есть одно средство, — медленно повторила она и повернулась вполоборота. — Старуху надо предать земле… Она пропадет, если вы отрежете ей хер.

Женщина замолчала. Дрожь прошла по всему ее высокому телу — так опадает снег со старой ели. Губы разомкнулись, изо рта раздалось шипение, и мы отпрянули, учуяв омерзительную вонь изо рта. Постепенно к нам вернулся Русси-Юсси. Видно было, что он замерз и устал. Он обхватил себя руками.

— Переночуйте у меня, — попросил он, и вид у него был ужасно одинокий.

Мы попытались отказаться как можно вежливее.

— Нет, вы останетесь, мать вашу! — взревел он, и кусты бровей сдвинулись непроходимой чащей.

Мы сказали спасибо, допили кофе, поблагодарили, еще раз поблагодарили, а сами тем временем начали пятиться к двери. Русси-Юсси встал и последовал за нами. Его губы изображали приветливую улыбку, руки тянулись обнять нас. Рванув дверь, мы бросились к мопеду. В паническом страхе вскочили на него. Мопед не заводился. Ниила подсасывал и жал на педали — без толку. Мотор заглох. Я попытался завести его с толкача. Русси-Юсси показался на крыльце в женских туфлях, его взгляд умолял:

— Потрогай меня… ну, потрогай же …

Вдруг его острые ногти впились мне в спину. Острые коготки — они стали пробираться вниз к пояснице.

— Хиири туллее … Вот идет крыса…

Вниз по ягодицам. Я резко обернулся. Тут меня накрыл его рот, большой и влажный как мешок, он тек по моему лицу, я почти тонул. Слишком влажный, слишком, слишком влажный…

Русси-Юсси осторожно ласкал меня, глядя глубоко в глаза. Он обязательно заметит. Он увидит, что я не хочу!

Я стал вырываться. Юсси не отпускал, держал крепко. Его рука все шарила и шарила.

И вдруг все лопнуло. Маска исчезла. Из глаз хлынули слезы, начался ливень. Юсси не скрывал от меня своих чувств, он обнажил передо мной всю свою боль и надеялся, что я спасу его. Но я уже был таков. Он развернулся на согнутых коленях и стремглав бросился в дом.

В это мгновение завелся мотор. Вне себя от ужаса мы рванули через двор к лесной просеке. Лес обступил нас своей убаюкивающей тишиной, закатное солнце окрасило макушки деревьев. Я мертвой хваткой вцепился в багажник, чтобы меня не выкинуло на скорости. Чувствовал, как спадает напряжение, как от живота отступают судороги.

— Мы спасены! — крикнул я, стараясь перекричать мотор. Ниила сбавил скорость. Во рту у меня все еще оставался привкус прогорклого кофе и слюны старика, я сплюнул на дорогу. Скорость продолжала снижаться, мы ехали все медленнее и, наконец, остановились. Мотор заглох и стих. Я изумленно взглянул на Ниилу. Он безучастно смотрел в сторону ближайшего поворота.

— Пожар, — сказал он.

Я ничего не понимал. Ниила начал жевать, будто что-то ел, зубы заскрипели.

— Мы пропали, — сказал он равнодушно. Вылез из седла, побежал на цыпочках. И бух в канаву, размахивая руками.

— Стой! — завопил я и ринулся следом. Тут только я понял, что достать земли не так-то легко. Она опустилась на добрую ладонь, так что ноги не доставали до нее самую малость. Как я ни старался, я не мог ни на что опереться и потому стал неловко скользить по воздуху как на лыжах. Ниила был уже в лесу, я чуть не падал, натыкаясь на сучья и молодую березовую поросль.

— Ниила, стой!

Ниила неотрывно смотрел на левую руку, словно это была не его рука, а инородный организм, прилепившийся к нему.

— Горит, — сказал он.

И тут я увидел то же, что и Ниила. Свирепые языки пламени вздымались от его пальцев. Ниила всплеснул рукой — от нее отделились куски кожи и подожгли на нем одежду. Я принялся испуганно озираться. Поздно. Весь лес объят пламенем. Мы внутри бушующего, но абсолютно беззвучного лесного пожара. Ниила прав — мы пропали. И все же это было прекрасное зрелище. Обворожительная красота. Я заплакал от страха и, сгорая, хотел обнять какое-нибудь дерево. Краски сгущались и ширились. Ярко-желтые, алые, багровые, фиолетовые наконечники стрел дождем сыпались с вершин деревьев. Я приподнялся над землей еще выше, невольно схватился за Ниилу, чтобы не улететь. Моя голова казалась легче остального тела и, как воздушный шар, тянула меня вверх. Огненное кольцо смыкалось, огонь обступил нас со всех сторон. Мы стояли, как две обугленные трубы в жаркой плавильне, и ждали, когда придет боль.

Тогда Ниила вытащил нож. Сверкающий нож, плоский, как рыбка. Попробовал большим пальцем, хорошо ли наточено лезвие. Я поднял взгляд, и сердце мое похолодело от ужаса; холод сковал члены, несмотря на то, что кожу лизал огонь. Я был будто сосулька в кипящем вареве, я орал, и на поверхность всплывали воздушные пузыри.

Старуха! Бабка Ниилы. Зловеще хихикая, она приблизилась к нему своим беззубым ртом — иссушенный призрак в саване, и протянула к нему ручищи, как бы желая обнять. Желтые пальцы искали горла. Ниила полоснул ножом, но она успела схватить его за запястье с проворством гадюки, вцепилась в руку и стала тянуть на себя. При этом старуха не переставая хихикала, и слюна ее с шипением капала в огонь. Ниила отчаянно отбивался свободной рукой, наконец, схватил бабку за волосы. Изо всей силы рванул седой и густой пук. Бабка завизжала от боли и впилась Нииле в горло когтями. Его пульс словно пичужка мелко-мелко бился под ее пальцами. Старуха точно клопа давила — хрясь, и мокрое место. Ниила обвил ее волосы вокруг руки. Я пытался ослабить старухину хватку, но старуха вцепилась как клещ. Ниила беспомощно разевал рот, беззвучно кричал, глаза налились кровью. Отчаянно рванул ее за волосы вбок. Р-раз! И вырвал волосы, как пучок прошлогодней травы. Они отошли вместе с кусками сгнившей кожи. Старуха дико завизжала и принялась слепо шарить в поисках волос. Ниила с силой рассек ее саван. Бабка была голая. Две тощие старушечьи ноги и между ними куст черных волос. Но посреди этого куста сидело что-то мерзкое. Черенок. Он был живой. Извивался как червь. Бросался на Ниилу и плевался в него. Ниила схватил его за жилистую головку и отсек у самого корня.

В ту же секунду старуха раскрыла зев. Порыв ветра с шипением всколыхнул море огня, под чудовищем разверзлась земля. Мох начал засасывать старуху, словно кто-то тянул ее за ноги. По пояс, по грудь, по горло. Но не раньше, чем земля сомкнулась над ее лысым черепом, смолк ее истошный вопль.

Ниила застыл с кровоточащим обрубком в руке. Я с содроганием прикоснулся к упругим черным жилам. Обрубок был еще живой, он пытался вырваться. Но Ниила не отпускал.

Наконец, обрубок обмяк, на землю опустились сумерки. Пожар постепенно утих.

Мы проснулись во мху, замерзшие, как цуцики. Промозглый холодный лес обступил нас стеной. Грязный нож валялся в стороне, поблескивая в утренних лучах, но обрубка нигде не было.

— Нопат, — простонал Ниила.

Я утвердительно кивнул, стуча зубами от холода. Этот старый козел подмешал его нам в кофе. Несколько раз мы делали привал, жгли походный костер, мечтая, наконец, добраться до теплой постели.

Неделю спустя на наших лобках появились первые волосы.