В седьмом классе к нам заявился новый учитель пения. Звали его Грегер, прибыл он с юга из Сконе, дюжий такой деревенский губошлеп с изувеченной правой рукой: шкивом ему срезало четыре пальца. Лишь большой палец одиноко торчал из руки точно гигантская узловатая картофелина. После того, как случилась эта беда, Грегеру пришлось переучиваться, и вот новоиспеченный препод очутился в Паяле. Понимали мы его, правда, с трудом из-за южного акцента. А так он был добродушный балагур со своеобразным чувством юмора. Никогда не забуду наш первый урок: Грегер входит в класс, пряча руку в кармане, и начинает картавить по-своему, по-сконски:

— Дггуззя! А вот вам паггец, ггастучий из ггукки!

Картинно, рассчитывая на фурор, вынимает из кармана культяшку. У нас — мороз по коже. А Грегер развернул свой обрубок, и мы увидели, что под определенным углом большой палец с волосатыми костяшками очень похож на член. Только более уродливый, сморщенный и необыкновенно подвижный.

С Грегером в Паяле появилась небывалая диковинка — двенадцатискоростной гоночный велосипед. Удивительно экзотическая и бесполезная штука с кожаной, жесткой, как камень сидухой, с тонкими, не толще сигареты, покрышками, без брызговиков и без багажника. Вид у этого велосипеда был неприличный, прямо-таки голый вид. Одетый в красный спортивный костюм Грегер вихрем носился по проселкам, распугивая окрестных баб и детвору, после чего в редакцию местного «Хапарандского вестника» шли письма о встрече с НЛО. Шавки, те так просто взбеленились. Видно, Грегер пах как-то по-особенному, какие-то южные микробы водились в его кишечной флоре. Едва завидев Грегера, собаки словно с ума сходили. Срывались с цепи и гнались за ним по пятам, преодолевая десятки километров, истошно лая и прибавляясь числом. Как-то, прокатившись в Корпиломболо, Грегер привез на хвосте двух норботтенских лаек, лисогона, емтландскую лайку, двух серых элкхаундов да еще пару-тройку полукровок. Бельма у шавок закатывались от бешенства. Едва Грегер тормознул у полицейского участка, на него тут же набросился угольный лабрадор, предводитель всей этой ополоумевшей своры. Грегер улучил момент и, изловчившись, тюкнул лабрадора в нос острой велосипедной туфлей — пес кубарем отлетел к своим прихвостням, визжа от боли. А Грегер с достоинством удалился в участок. Пришлось дежурному привязать всю свору к столбу, не считая лабрадора — тому понадобилась помощь ветеринара. Целый день еще потом к участку стекались мужики из соседних деревень и молча уводили своих горемычных питомцев. А Грегер после этого случая стал местной знаменитостью.

Спорили у нас и о том, с какой скоростью может гонять его конструкция. Стаффан, паренек из девятого класса, рассказал нам, что как-то, перебрав свой мопед, хотел испытать предельную скорость на дороге в Кенгис. Налегает он, значит, на руль, мотор ревет, скорость, по его словам, верных шестьдесят два километра. Тут, откуда ни возьмись, выскакивает Грегер. Несколько раз элегантно крутнув педали, пушинкой пролетает мимо мопеда и скрывается за ближайшим косогором.

Другой предприимчивый парнишка из Виттулаянкки смекнул устроить необычное пари. Грегерова велогонка против школьного автобуса до Каунисваары. Автобус, конечно, был не бог весть какой быстроходный, но все-таки. Парень мухлевал со ставками, сдирал баснословные комиссионные за посредничество, но добился-таки своего — народ поставил деньги, а Грегер решил потягаться с автобусом.

Старт был назначен на среду под конец сентября. Автобус привычно остановился на дворе Центральной школы, ученики расселись по местам. Водитель, слыхом не слыхивавший ни о каком пари, преспокойно нажал на газ, краем глаза отметив, как сбоку метнулась красная фигурка.

В следующий раз водитель увидал красную фигурку уже в Муккакангасе. Когда автобус поравнялся с полицейским патрулем, Грегер стоял по стойке «смирно» лицом к полицейской машине. Один из полицейских что-то записывал в блокнот, другой в это время отбивался дубинкой от наседавшей лайки.

Грегер нагнал автобус в районе Юпукки. Автобус успел набрать приличную скорость, но красный велосипедист приклеился сзади, отчаянно шуруя педалями. Начался спуск, Грегер вырвался вперед, ученики закудахтали от восторга. Шофер озадаченно почесал нос, не веря своим глазам.

Проехали еще восемь километров, автобус снова нагнал Грегера, который остановился на обочине, чтобы поменять камеру. При этом еще успевал отмахиваться насосом от рыжей лисы, яростно скакавшей вокруг него.

После этого мы уже его не видели. Ученики сбились в кучу сзади, надеясь увидеть красную фигурку сквозь замызганное дорожное стекло. Увы, дорога была пуста. Мимо проплывали болота и леса, вот уже близко Каунисваара. Наконец, впереди замаячил дорожный знак, и всем стало ясно, что Грегер продул.

Тут вдали показалась точка. Красное пятно. Космический корабль — он приближался, но медленно, ох как медленно. Вдруг впереди автобуса урча выполз бульдозер. За рулем какой-то старпер. Он по-хозяйски правил посреди дороги, загораживая автобусу путь. Автобус притормозил, начал сигналить. Бульдозер взял в сторону, самую малость. Автобус стал осторожно объезжать его — расстояние между ними каких-то пара сантиметров. Машины полностью перекрыли дорогу. А красное пятно тем временем все ближе.

Трактор прибавляет чаду.

— Грегер не поспеет!

А знак совсем уже рядом. Каунисваара. Но путь закрыт, и объехать — не объедешь.

— Глядите! — закричал Томми из седьмого.

Бах, вниз! Что-то красное юркнуло в канаву. По кушмарям, по щебенке. Обогнало автобус. Выскочило впереди нас и прошмыгнуло мимо дорожного знака.

Секунду мы сидели как парализованные. Пытаясь переварить увиденное. Потом раздался ликующий вопль:

— Грегер — чемпион!

Жирная лайка рванулась, сбила с ног бабу, опрокинув ее вместе с ведром ягод, и с хриплым лаем увязалась в погоню за красным пятном.

Была у Грегера и другая замечательная особенность. Он знал меян киели, турнедальский диалект финского языка. Да откуда ему, жалкому южанину, уммико, знать язык, овеянный славой и героическими подвигами наших предков? — думали мы, однако же стали до нас доходить слухи из незаинтересованных источников. Старики и старухи в один голос твердили, что этот картавый чужак подолгу беседовал с ними на турнедальском наречии.

Грегер был балагур и, как все южане, страсть как любил почесать языком. Проехав десятки километров по безлюдной дороге, он нередко останавливался покалякать с местными жителями. Представьте себе изумление угрюмых анттисских, кардисских, писсиниемиских, сайттаровских, кивиярвиских, ну, или скажем, колариских мужиков и баб, когда ни с того, ни с сего к ним приставал с разговорами какой-то потный марсианин. Становился перед ними и чего-то улюлюкал, брызжа слюной. Не поняв ни слова, они на всякий случай спрашивали по-фински, не угодно ли чего купить.

И вдруг ловили себя на том, что, как ни странно, понимают этого пришельца. Уму непостижимо! У того во рту каша, лопочет какую-то тарабарщину — такой и по пьяни-то не скажешь! Но когда ты ему отвечаешь «йоо вармасти» или «ниинкё», оказывается, что этот олух понял тебя в точности.

Разгадать эту загадку взялся один дед, бывший таможенник: в молодости он пару годков работал на юге Швеции, в городе Хельсингборге. И потому был одним из немногих, кто знал и наше турнедальское наречие, и южное сконское. Как-то, направляясь по своим делам мимо лавки Конрада Мяки в Юхонпиети, увидал он Грегера, который как раз балабонил о чем-то с кучкой пенсионеров. Таможенник остановился поодаль, стараясь держаться в тени, и стал внимательно слушать. Позже он самым беспристрастным и подробным образом поделился своими мыслями со всеми любопытствующими. По привычке запротоколировал показания (я сам их читал) и надлежащим образом скрепил их подписью — своей и еще двух независимых свидетелей.

«Точно установлено, что собеседник Г. (то есть Грегер) в течение всей беседы говорил на сконском наречии нечленораздельного характера, если не считать небольшое количество турнедальских ругательств (см. приложение 1), произнесенных с рядом искажений. Так же очевидно, что собеседники А., Б. и В. (два старика и бабка) во время беседы говорили исключительно на турнедальском финском. Заслуживает удивления тот факт, что при этом развитие беседы носило абсолютно логичный характер и что обе стороны достигли полного взаимопонимания. Ниже, в порядке очередности приводятся темы их беседы:

1. Дожди и заморозки, отмеченные за последнее время.

2. Рост картофеля в конце лета, вкусовые преимущества овальных сортов по сравнению с круглыми, влияние обильных осадков на распространение кольцевой гнили.

3. Летний сенокос, качество и количество стогов, воздействие поздней весны на питательность силосных кормов.

4. Поголовье скота в деревне, чем кормили молочных коров раньше и чем сейчас, механизация сельского хозяйства, а также где выгодней покупать трактора — на шведской или на финской стороне.

5. Большой урожай уродливой моркови, похожей на мужской срам; что это — каприз природы или знак свыше, предупреждающий о неугодности молодежных дискотек.

6. Надежды на улучшение погоды, заключительные фразы».

В научных целях таможенник остановил Грегера, который как раз собирался укатить, и как бы между прочим, спросил его по-фински, который час:

— Митас келло он?

— И вам того же, — любезно ответствовал Грегер.

Из всего вышесказанного, таможенник заключил следующее.

Грегер не знает финского языка (за исключением нескольких искаженных ругательств — приложение 1, как уже сказано). Не лучше него разбирались в сконском и пенсионеры. То, что они чудесным образом все-таки понимали друг друга, можно объяснить двумя причинами: обильной и понятной жестикуляцией Грегера, а также его весьма обширными агрономическими познаниями.

Сын у этого таможенника, лингвист из Умео, даже начал писать диссертацию на тему: «Билингвальная коммуникация в северно-скандинавской мультикультурной среде», но спился и свой труд не закончил.

Сам Грегер, когда его стали выводить на чистую воду, только весело заржал. Такой уж они народ, эти южане. Весельчаки.

В первый же день работы Грегер извлек из чулана весь музыкальный инвентарь: березовые палочки, два тамбурина — один из них с трещиной, два треугольника, ксилофон, где не доставало ля и фа-диеза, маракасы с просыпавшимися семенами, гитару с тремя струнами и, наконец, сломанный молоточек с бархатной сурдинкой. Да еще кипу песенников «Наши песни 1» и пригоршню «Родных мотивов» Улофа Сёдеръельма.

— Не, ты подумай, чо за хгень! — недовольно бурчал Грегер.

Не успели мы глазом моргнуть, как он вытряс из школьного бюджета сумму, о существовании которой в школе даже не подозревали, купил барабанную установку, электробас, электрогитару и усилки. Плюс нулевый проигрыватель. На следующем уроке вдруг выяснилось, что Грегер ко всему прочему — нехилый гитарист. Здоровая левая лапища бегала по грифу точно волосатый южноамериканский паук, одинокий палец правой тем временем высекал аккорды: и тебе уменьшенные, и тебе задержанные, и флажолеты, и все это — играючи. Потом Грегер заиграл блюз, запел по-негритянски — с его картавым южным «эр» это не так уж трудно. Потом выдал соло — гитара зарыдала, палец ходил вместо медиатора. Мы только диву давались.

Но вот прозвенел звонок с урока, в классе остались только я и Ниила.

— Я так в жизни не сыграю, — угрюмо сказал Ниила.

Грегер отложил гитару.

— Ну-ка, вытяни ггуки! — скомандовал он.

Ниила вытянул руки. Грегер тоже вытянул свои, стал разглядывать пальцы.

— Считай!

Ниила стал считать. Шесть пальцев.

— А у тебя?

— Десять.

Что ж, у Грегера был свой взгляд на вещи.

Заметив, что мы интересуемся музыкой, Грегер разрешил нам играть на переменах. Ниила с округленными глазами стал щупать электрогитару, дивясь податливости ее струн. Я же первым делом схватил басуху. Она непривычно оттягивала плечо, словно маузер в кобуре. Затем я подключил оба усилителя. Ниила забеспокоился за свои пальцы — вдруг его током шарахнет через струны, что тогда? Я сказал, что шарахнуть не должно — струны ведь изолированы.

Вот стали играть. Мы были на седьмом небе, мы улетали — не беда, что выходила жуткая какофония. Зато можно сказать, что с этого дня наша музыка обрела плоть. Сначала самопальное «бревно» в гараже, потом дребезжащая акустическая гитара, и вот теперь у нас в руках вещь. Лоснится лакированный бок, поблескивают хромированные колесики и кнопки, глухо ворчит динамик. Это было круто! Это было по-настоящему!

Нашей первой задачей было научиться выдерживать такт. Сначала поодиночке, это не так-то легко. Потом вместе — еще хлеще. Второй — сменить аккорд. Вместе. Не забывая про такт. И вернуться на прежний аккорд.

Кто сам играл, поймет меня. Уж сколько мы маялись, прежде чем у нас стало получаться хоть какое-то подобие музыки.

Грегер приходил послушать, давал дружеские советы. Самое ценное в нем — его олимпийское спокойствие. Как тогда на большой перемене, когда он учил нас одновременно брать первую ноту. Он считал и считал, но каждый раз мы начинали вразнобой — я на счет «три», Ниила на счет «четыре». И вдруг получилось. В кои-то веки мы сыграли на счет «четыре» — тогда Грегер сказал, что теперь надо начать на «раз». Второй. Тот, который считаешь про себя.

— Раз, два, три, четыре — (и-и)!

Ниила буркнул, что высшую математику он не проходил, — нельзя ли как-нибудь на пальцах объяснить. Тогда Грегер вытянул изувеченную руку и приказал Нииле сосчитать обрубки.

— Четыгге паггца тю-тю — моггчите, — дружелюбно пояснил Грегер. — Поднимаю боггшой — начали!

Вы не поверите, но это сработало. Первый раз в жизни мы заиграли одновременно. Даже сегодня, когда музыканты начинают отсчет, у меня перед глазами всплывает культя Грегера.

Мы вкалывали всю осень. Использовали любую свободную минутку. На переменах, в окнах, после уроков. И вот, как-то в обеденный перерыв, мы умудрились худо-бедно состряпать блюзовый аккомпанемент.

Грегер послушал и одобрительно кивнул:

— Так деггжать!

Открыл дверь. В класс робко вошел паренек, лицо мягкое, на лоб свисает длинный чуб. Паренек даже не взглянул на нас. Открыл продолговатый футляр, который тащил с собой. Внутри футляр был обит кровавым плюшем. Длинными гибкими пальцами незнакомец выудил красно-белую электрогитару, подключил ее к усилителю, добавил громкости. И под наш аккомпанемент выдал такое соло, что сердце заметалось в груди — то был вопль, исполненный скорби. Гитара звучала как-то по-особенному, мы такого не слышали — она хрипела, рычала, выла. Безутешно рыдала, как человек. Мальчик подкрутил что-то в коробочке, прикрепленной к гитаре — вой усилился. Еще соло. Клокочущее, режущее соло, гитара билась диким зверем, а играл-то, играл-то тринадцатилетний салабон. Пальцы летали по струнам, медиатор взрывался оглушительными каскадами звуков, ухо отказывалось слушать, мы впитывали музыку сердцем, телом, кожей. Вдруг парень сотворил нечто. Снял гитару, поднес ее к колонке, и гитара пошла, пошла играть сама собой — надрывно шептала, выла по-волчьи и пела флейтой одновременно. Я в жизни такого не видывал.

А паренек вдруг улыбнулся. Мягко так, по-девичьи. Откинул назад белобрысый чуб, выключил ток. Финские скулы, прозрачно-голубые глаза.

— Джими Хендрикс, — только и сказал он.

Мы раздвинули шторы. Толпа учеников, локоть к локтю, приклеилась сопатками к стеклу. Музыка, должно быть, прокатилась по всей школе.

Грегер мечтательно закатил глаза:

— Ну вот, бггатцы, это уже когге-что! Познакойтесь — это Хойгегги.

Мрачное предчувствие кольнуло меня — обернувшись к Нииле, я шепнул:

— Блин, как они его измудохают!

— Чё? — встрепенулся Грегер.

— Так, ничё.

Старшие классы — вот когда народ забыковал не на шутку. Паяльская Центральная школа по тем временам была настоящим зверинцем — не дай вам Бог хоть чем-то выделяться среди остальных. Конечно, со стороны могло показаться иначе. Заурядная поселковая школа. Всего-навсего две сотни голов. В коридорах тишь да гладь, да прямо-таки робкая покорность.

На самом же деле здесь промышляют хулиганы. Потихоньку забурев еще в средних классах, теперь они и вовсе расцвели буйным цветом. Виной тому, наверное, половое созревание. То ли хотелось им очень, то ли что-то сильно мешало жить.

Одни любили ставить синяки — зажмет тебя такой бык где-нибудь в темном углу и хрясь коленкой в ляжку или в мягкое место. Где больней. Ты оборачиваешься, твое лицо перекошено от боли, а он стоит и ухмыляется. А то спрячет в руке штопальную иглу, ты идешь, а он как ширнет тебя — игла проходит через одежду, вонзается глубоко под кожу. Другие любили бить костяшками в плечо, так что оно потом часами заходилось от боли.

Быки нутром чуяли жертву. Быстро вычисляли белых ворон, угнетали одиночек, мечтателей, отличников. Одной из таких жертв был Ханс, стеснительный парнишка, водившийся с девчонками. Мучители полностью поработили его, запугали так, что он боялся один выходить в коридор. Пугливо прятался за спины товарищей, стараясь держаться в стаде, точно немощная антилопа. Лишь много лет спустя он сумел вырваться в Стокгольм и дать выход своему гомосексуализму.

Другой жертвой был Микаэль. Тоже застенчивый и замкнутый, он совершенно не мог дать сдачи. Он был не такой, как другие, — было заметно, что он и сам так думает. Как-то на уроке труда, когда учителя не было в классе, быки окружили его. Заводилой у них был Уффе, главный садист нашего класса. Он стал душить Микаэля. Медленно сжимал прокуренными пакшами жалкую шею, все сильнее, сильнее — несчастный уже квакал, как жаба. А все стояли и смотрели, но никто и слова не сказал против. Наоборот, наблюдали с каким-то скрытым интересом. Так вот, значит, каково, когда тебя душат? Приколись, как глаза выпучены! Вскоре все желающие тоже смогли попробовать. Беднягу не надо было даже держать — он оцепенел от страха. Эй! Тише! Он щас блеванет, лучше отпусти. Кто еще хочет? Да не стесняйтесь, подходите. Глянь-ка на этого ботаника, — обоссался! Дави-дави, да сильней дави, — во, во как. Кх-кх, кх, кхххххххххэ… А ты чего? — пробуй, он все равно не вякнет никому! Разве это шея? — блин, да это ж цыплячья шея!

Учителя, конечно, догадывались о том, что творится в коридорах, но заступаться боялись. Им самим доставалось. Одну училку из южной Швеции изводили регулярно, она бесперечь выбегала из класса со слезами на глазах. Ученики передразнивали каждое ее слово, отказывались выполнять задания, прятали ее книги, делали грязные намеки, поскольку она все ходила в девках, подкладывали ей в сумку порнуху, ну, и прочее в том же духе. И таких учеников становилось все больше. Самые обычные мальчики и девочки. Мои одноклассники. Заводились вполоборота — их аж распирало изнутри. Порой воздух в классе накалялся до такой степени, что не продохнуть.

Так что, когда я услышал игру Хольгери, то сразу понял — парню несдобровать. Таких вот хлюпиков, слишком отличающихся от толпы, и угнетают быки. Я и раньше видел его в коридоре, но особого внимания не обращал. Он был необщителен, но не без приятности. Один из тех деревенских тихонь, что вечно держатся особняком, жмутся своими кучками по углам, о чем-то вяло толкуют меж собой по-фински. Им неуютно в Паяльском райцентре. От Хольгери я узнал, что особенно туго таким, как он, приходится первые недели учебы. Все лето он говорил по-фински, но подошла осень — голове срочно пришлось переключаться на шведский. Первые две недели он путался в словах, говорил невпопад, так что самое надежное было молчать.

Хольгери жил в Кихланки, мы стали немного болтать с ним, пока он дожидался школьного автобуса. Говорили, в основном, о музыке.

Я спросил Хольгери, где он научился играть на гитаре — он ответил, что у отца. Его батя несколько лет как умер, но что да как Хольгери рассказать не захотел. Из своего детства Хольгери лучше всего запомнил, как отец берет его на руки, как лабает на гитаре, как залихватски поет, весь охвачен пьяным весельем, как отирает брызги слюны с усов, подстриженных маникюрными ножницами, как угощает сына леденцами. Но потом отец умер, а гитара осталась висеть на стене. Хольгери взял ее, тронул струны, и за их звоном почудился Хольгери отцов голос, шедший невесть откуда, из глухих лесов, где ныне обитал его отец.

Мама Хольгери ушла на пенсию до срока — сдали нервы, сын остался ее единственной отрадой. Немудрено, что, когда Хольгери попросил электрогитару и усилитель, она купила ему и то, и другое, хотя с трудом наскребала на обувь и одежду.

Хольгери, как и я, просиживал дни перед радиоприемником. Подбирая аккорды по своему разумению, он играл сольные партии и в своем придуманном мире стал суперзвездой, гениальным музыкантом из тех, перед которыми публика немеет от восторга. Это отчасти напрягало обстановку в группе. Ниила всюду встревал со своим аккомпанементом, хотя, по-прежнему, по полгода менял аккорд. Хольгери же был куда искуснее в технике, но при этом был совершенно глух к тому, что делали остальные. То убегал вперед, то плелся позади и почти всегда играл не в лад с остальными. Я пытался по-дружески объяснить его ошибку, но Хольгери либо не слушал, либо только улыбался про себя. Будто не музыку играл, а плел кружева. Ты просишь его взять ноту — он тебе аккорд, просишь аккорд — следует риф, пришелся по вкусу риф — Хольгери тут же выдает соло или начинает импровизировать в другой тональности. Не угнаться. Первое время Ниила Хольгери терпеть не мог — тут, понятно, не обошлось без зависти, — но понимал, что без Хольгери нам никак не обойтись.

Бывало, вечером в Кихланки Хольгери сядет на диван, достанет гитару покойного отца. Мальчишечьи пальцы тронут струны, и крупными бабочками полетят из-под них аккорды. Порхнут над стульями и половиками, заглянут на печку, где булькает картошка, покружатся над отрывным календарем, над маятником часов, над плетеным настенным ковриком, над газетной вырезкой с портретом королевской четы, над плакатом с легендарным хоккейным голкипером Хонкеном Хольмквистом, над хлебом и чугунками, стремительно прянут вниз к ночному горшку и венику, обмахнут крыльями школьный ранец, резиновые сапоги, вновь взовьются — к маме, сидящей в кресле-качалке, — попляшут вкруг ее звякающих спиц и шерстяных клубков, направятся к цветочным горшкам — рассмотрят бегонию и тещин язык, — прильнут к оконцу, мельком глянут на луга, березы, томное закатное солнце, проследуют мимо швейной машинки с ножным приводом, мимо деревянного радиоприемника, платяного шкапа с покосившейся дверью и, наконец, нырнут обратно в гитару, в темную розетку, где уже томятся и рвутся наружу их подружки.

Мать обычно сидела молча — не хвалила, но и не мешала. Просто жила в доме. Согревала его своим теплом.