С возрастом я стал лучше разбираться в устройстве Паялы. Я понял, что городок делится на несколько районов, каждый из которых имеет какое-нибудь неофициальное название, к примеру, Наурисахо, Страндвеген (Приречье) или Центр. Новый микрорайон метко окрестили Техасом, застройку вокруг старого коллектора за характерную вонь прозвали Паскаянккой, то бишь Говнокачкой, а сам я, как уже сказано, жил в Виттулаянкке, то есть в Сучьем болоте.

В каждом районе собирались дворовые бригады с главарями. Между собой бригады могли быть в самых разных отношениях: могли дружить, соперничать, бряцать оружием, а то и открыто воевать, когда как. Зыбкое равновесие, так сказать. Иногда два района шли против третьего. Иногда шли все против всех.

Наш район был чуть не первым по числу детворы, и меня все время тянули в бригаду. Делать нечего, я шел. Например, защищать честь двора в престижнейших хоккейных матчах. Играли мы зимними вечерами где-нибудь посреди дороги. Выбирали место поближе к фонарю. Снежные комья вместо штанг, сугробы вместо бортов, клюшки на левую или правую сторону, купленные в скобяной лавке или взятые под честное слово у старшего брата, теннисный мяч или ободранная шайба, ни щитков, ни судей, только десяток-полтора пацанят с неуемной волей к победе.

До счета 2–2 играли еще туда-сюда. Жесткий прессинг, молниеносные проходы, робкие попытки играть в пас, но чаще — шлеп и ищи-свищи эту шайбу в сугробе до посинения. Кто-то величал себя «Уффе» Стернером, кто-то — «Стиссе», «Монашком» или какой другой шведской хоккейной звездой. А третий вообще был Филом Эспозито — тем самым, что продырявил щит на канадском телевидении.

Но вот вздулась первая губа. Это центрфорвард противников ткнул кого-то в зубы концом своей длиннющей клюшки. Молочные зубы на месте, но изо рта течет юшка. После ожесточенных дебатов — удаление.

И тут же грязный силовой прием против игрока, не владеющего шайбой. Тот ныряет в сугроб. Месть следует незамедлительно. Споры с пеной у рта. Гол не засчитан — кто-то сдвинул штангу. Возмущенные протесты. Встречные обвинения. Бросок — шайба бьет кому-то в пах. Несчастный рыдает. Буллит, еще бросок. Еще чуть-чуть и шайба залепила бы в пятак. Удар локтем. Опять в сугроб. Подножка. Удар по лицу.

И вот, пока десять чудил тузят друг дружку в сугробе и разевают набитые снегом рты, одинокий игрок у дальних ворот загоняет одну шайбу за другой, доводит счет до 100–3, а потом бредет восвояси один по искрящейся снежной дорожке.

Другой забавой была подготовка традиционных майских костров. Бригады начинали готовить костры еще с Нового года, когда из домов выбрасывали отслужившие елки. Окрестности вдруг наводнялись мелюзгой, которая тянула салазки с охапками еловых лап. Основная борьба шла между Говнокачкой и Приречьем: оба района прилегали к реке, а там можно было жечь костер хоть до небес. В этом собственно и была вся соль. Собрать самый большой костер.

Поверх елок набрасывали все, что можно, только бы горело. Картонки, трухлявые бревна, покрышки, пластмассовые ведра, стулья, молочные пакеты, обломки лыж, куски фанеры, ботинки, и чего там, в ход шли даже учебники. Время от времени в стан соседей засылались лазутчики — они сравнивали и докладывали обстановку.

Бывало, приворовывали друг у друга.

И здесь не обходилось без вражды, правда, не так часто, как во время хоккейных матчей. Скорее прибегали к скрытым угрозам, брали упрямством и хитростью.

Например, увеличивали высоту костра, ставя ящики на попа. При этом доходили до крайности — зловещие конструкции качались на ветру точно небоскребы, грозя обрушиться и погрести под огнем десяток-другой зрителей. Увы, непонятливые взрослые обычно опрокидывали кучу раньше, чем мы успевали поджечь ее.

Был даже случай, когда кое-кто из соседей, уже отчаявшихся угнаться за своими соперниками, тайком поджег чужой костер за несколько дней до назначенного срока. Но сделано это было так подло, что никто даже не посмотрел на костер победителей.

И вот мы стоим на снегу вокруг нашей пылающей мусорной кучи, кидаем взрывпакеты и любуемся, как несколько месяцев труда превращаются в дым. Вот она — награда. Да еще две ракеты, запасенные бригадой на закуску — их запустили в небо, когда совсем стемнело. Они взвились — два пылающих стебля — и распустились сверкающими лепестками. Весна. Наконец-то.

В старших классах, чтобы быть крутым, надо было заиметь пневматическое ружье. Я канючил несколько месяцев, пока батя, наконец, не купил мне старую порепанную воздушку. Была она со свищом и, когда я стрелял, струя воздуха взметала мой чуб, а пулька не вылетала, а выпадала из ствола. Тогда я залепил дырку изолентой и потуже затянул пружину — это помогло; правда, смертельным оружием моя страдалица так и не стала. Приходя из школы, я стрелял по мишени, установленной в гараже. Прицел был сбит, так что приходилось забирать мушку влево и вверх. Отец тоже попытал счастья, но, не попав ни разу, насупился и посетовал на дальнозоркость.

Едва обзаведясь воздушками, бригады дичали на глазах. Орды потных раскрасневшихся сорванцов с перепачканными коленками носились, оглашая воплями окрестности, обсыкали углы, рисовали писюны на сараях, сыпали матюками и, вообще, бедокурили, как могли. Вместе было по кайфу. Вместе они — сила. И вот, когда эта орда нежданно-негаданно натыкалась на другую, такую же потную и вооруженную, исход мог быть только один. Потешная война.

А чтобы большие не мешали, боевые действия перенесли за реку, в гущу широких лесных массивов. Я мечтал поступить в войско да не знал, возьмут ли. Я только-только пошел в седьмой класс, старшеклассники дразнили меня «кролем», мопеда у меня не было, воздушка — никакая. Вот Нииле, тому повезло — у двоюродного брата он выпросил гэдээровскую помповую винтовку страшной убойной силы. Ниила прошивал лист деревоплиты насквозь, меж тем как моя пукалка оставляла разве что вмятину.

Однажды мы решились сделать вылазку на линию фронта. Повесив воздушки за спину, оседлали велики и покатили за старый мост. Река и город вскоре скрылись из виду, нас окружил густой сосновый лес. Миновав пилораму, мы свернули с ухабистой лесной тропинки и схоронили велосипеды в тальнике. В лесу стояла подозрительная тишина. Где-то рядом шли бои, но здесь лес казался спокойным и безмятежным. Пахло осенью. Грибы распростерли мокрые коричневые шляпки, изнывающие от червоточины. Я сунул в рот несколько перезрелых ягод голубики и втянул водянистый сок.

Вдруг раздался сухой треск, и фуражка слетела у Ниилы с головы. Пока стрелок перезаряжал, я успел крикнуть: «Хорош стрелять, мы — добровольцы». Тогда с дерева к нам спрыгнул паренек и начал мямлить — извини, мол, головы нет, пальнул машинально. Он повел нас по узкой тропке, и вскоре мы пришли к биваку. Там вкруг костра расположились с десяток чуваков, они пили кофе и жевали табак. Большинство на год-два старше нас, некоторые носили защитные гимнастерки и шлемы. Поплевывая коричневой слюной, они скептически изучали нас. Генерал, дородный амбал из Паскаянкки с жиденьким пушком под носом, велел сбить шишку с сосны, стоявшей метрах в десяти от нас. Я прицелился, забирая влево и вверх. И снес шишку с первой попытки. Ниила же, не успевший пристрелять ружье, с первого раза промазал. Пальнул второй раз — мимо. Третий — снова мимо. Бойцы заржали и сказали Нииле: «Вали к черту!» Четвертый выстрел — мимо. Ниила покрылся испариной. Генерал нервно заерзал и посоветовал Нииле катиться домой к мамке. Но Ниила только молча перезарядил ружье. Качнул воздуха, качнул еще. И еще, пропуская мимо ушей все насмешки. А потом как грохнет в костер. Звяк. Из продырявленного котелка брызнули две кофейные струи.

Чуваки только рты раскрыли. Молча глазели на Ниилину воздушку. На кофейную струю, с шипением заливавшую костер. Опомнившись, один из них встал, намереваясь разделаться с Ниилой, но тут же резко сел — Ниила успел перезарядить и уже качал свою помпу.

— Я вам завтра новый принесу, — невозмутимо сказал Ниила.

Генерал плюнул в костер. Наконец, кивнул — так и быть. Нас взяли.

И вот лежим в прибрежных кустах, вся честная компания — рот на замке, рука на спусковом крючке. Появляется вражеский десант — две турнедальские моторки, длинные да ладные. Шесть человек в одной, семь — в другой. Все вооружены и все, кроме двух рулевых, целятся в сторону лесной опушки. Они ничего не знают о засаде, но на всякий пожарный держат ружья наизготовку. Подходят ближе, ближе. Сбавляют ход, лавируют между камнями.

Правило только одно — не стрелять в лицо. А в сраку там или в ляжку — это пожалуйста. Попадут — мало не покажется, да еще останутся здоровенные синячищи. Посматриваем на генерала. Тот лежит как вкопанный. А враг уже совсем близко, можно даже разобрать буквы на бейсболках. Стоп мотор, лодки скользят по воде и утыкаются в берег. Тот, что на корме, заносит ногу и…

Генерал выстрелил. Точнехонько в ляжку. Мы грянули залпом. Свинцовый рой прянул из кустов и со свистом устремил свои жала на врага. Крики боли и ужаса — уж мы жахнули так жахнули! Враги отстреливались, почти не целясь, торопились завести мотор. Залп! Залп! Жестокие жала, все тело горит огнем. Враги распластались на дне, не смея поднять голову над бортом. Лодки медленно отчаливают, уходят восвояси. А мы ржем, мы катаемся во мху.

Пройдя вверх по реке, они высаживаются в сотне метров от нас. Многие заметно хромают. Мы от души хохочем и отходим в глубину леса, готовясь к новой вылазке.

Стратегия какая-никакая у нас, конечно, была — по крайней мере вначале. Но вскоре мы просто стали то бегать и стрелять, а то хорониться в багульнике. Я все жался к Нииле. Огневая мощь его ружья хоть как-то успокаивала. Впрочем, метил он хуже столетнего крота и почти не попадал, хотя это, наверное, и к лучшему. Вот мы легли отдышаться после очередного марш-броска, прикрываем рот рукой, чтобы не выдать себя. Интересно, где наше войско? Всматриваемся в гущу деревьев — там какая-то беготня, стрельба. В другой стороне слышны крики, перебежки.

— Давай туда, — шепчу Нииле.

Но он вдруг толкнул меня в бок. В считанных метрах от нас стоят четыре врага, ружья наставлены на нас. Враги ухмыляются и держат нас на мушке, а мы медленно поднимаемся с земли. Мое ружье осталось лежать во мху. Ниила свое не бросает.

— Брось пушку, не то я тебе писюн отстрелю! — приказал самый рослый из противников.

Ниила побелел от ужаса. Челюсть отвисла. Я принимаюсь осторожно разжимать его пальцы, судорожно вцепившиеся в приклад. Вдруг слышу его шепот:

— Стреляй ты…

— Пушку на землю! — кричит здоровяк срывающимся голосом — видать, насмотрелся американских боевиков.

Я раболепно кивнул. Медленно нагнулся, не выпуская ружья. И — здоровяк глазом не успел моргнуть — выстрелил ему прямо в пах.

Здоровяк взвыл раненым зверем. Рухнул на землю. Хлопки выстрелов звучат нам вслед, а мы удираем, нарезая петли. Я чувствую жгучую боль в ягодице. Ниила (он успел захватить мое ружье), вскрикнув, хватается за плечо. Ну и что — зато мы на свободе, мы издаем победный клич и бежим напролом, не замечая, как по лицу хлещут ветки.

После этого случая наш авторитет заметно вырос. Пулю здоровяку вытащили кончиком охотничьего ножа. А за наши с Ниилой головы назначили вознаграждение. Блок финских сигарет тому, кто нас схватит.

Вообще, брать пленных было одной из главных забав на нашей войне, хотя, кажется, и самой нелегкой. Нам с Ниилой однажды удалось застать врасплох одного из приреченских как раз в тот момент, когда он сидел и тужился. Что такое Ниилина помпа, было уже всем известно, и Ниила клятвенно заверил серунишку, что продырявит ему анус, если тот сам не сдастся. Тот, бледный и дрожащий, натянул штаны, даже не подтершись. Повели мы его в наш стан. То-то было веселье. Пленного собственными шнурками привязали к сосне, готовя к обязательной пытке. Пытали следующим образом: генерал крутил ножом перед носом у жертвы, всячески запугивая ее. А кому тут писюн укоротить, а может, муравьям его скормить — ну, и прочая дребедень, вычитанная в комиксах. Захнычет пленный — дело сделано. Дальше мы не заходили. Иначе, попадись мы в следующий раз, нас в отместку будут пытать еще изощренней.

Как-то мы полонили самого вражеского генерала. Связав ему руки, перекинули конец веревки через толстый сук. Потом натянули веревку так, чтобы пленный стоял на носках, да так и бросили его, запихав ему в рот его же вонючие носки. Мы-то думали, он сам сможет освободиться. Как бы не так. Наступил вечер, его мать забеспокоилась, где пропадает сынуля. Обзвонив всех знакомых, его приятели, наконец, прикинули, что к чему. А на дворе уже смеркается. Они связались с нашей бригадой, мы описали им, как пройти до места, и вскоре горстка спасателей, вооружившись карманными фонариками, отправилась в лес.

Однако место еще нужно отыскать. В сгущающихся осенних сумерках не видно ни зги, да и криком парень позвать не мог — во рту ведь носок. Все деревья были одинаковы на вид, тропки убегали из-под ног, черты расплывались. Подул ветер — шелест и шорохи вовсе заглушили всякий иной звук. Тут и дождь подоспел.

Генерала обнаружили пару часов спустя. Он успел к тому времени надуть в штаны. Его отвязали, и он свалился как подкошенный. Когда вытащили кляп, первое, что он вымолвил, была клятва укокошить кое-каких недомерков.

Несколько дней, пока не улягутся страсти, соблюдали перемирие. Позже я сам угодил в западню. Меня, как антилопу, отделили от общего стада и стали пулять по ляжкам, пока я не закричал, что сдаюсь. Боль была адская! Все ноги покрылись лиловыми разводами. Я крепился, стараясь не заплакать, а чуваки тем временем спорили, кому из них причитается обещанный блок сигарет. Потом их главарь повалил меня на землю и сказал, что сейчас я отведаю того же, чего давеча отведал он сам. Он стянул с меня носок и поливал его, пока носок совершенно не пропитался мочой. В горле у меня пересохло, в голове шумело от страха. Я приготовился к худшему. Пусть они хоть что — не буду плакать. Я должен выдержать, вынести любую боль. Грош мне цена, если струшу!

Вдруг в отдалении послышалась возня. Часовой крикнул «атас». Заслышав звуки приближающегося боя, главарь остановился в нерешительности.

— Беги! — приказал он и наставил на меня дуло. Остальные сделали то же самое. Предчувствуя боль, я затаил дух и бросился прочь. Бежал, виляя из стороны в сторону. Пули зашлепали по телу, обжигая огнем.

— Не попали, не попали! — заорал я сквозь слезы, испуганно обернулся.

В эту секунду выстрелил главарь. Я упал. Навзничь, приземлившись спиной на моховую подушку. Открыв глаза, я понял, что ослеп.

Кто-то крикнул: «Харе стрелять!»

Наступление прекратилось. Послышались шаги. Башка трещала как барабан. Боль, чернота. Я потрогал лицо. Что-то горячее, липкое.

— Черт! — выругался кто-то. — Несите воды!

Вокруг меня собиралась толпа.

— Ничего не вижу, — сказал я, меня тошнило.

— В глаз попало! Черт, кровищи-то!

Мне дали мокрую тряпку, я стал протирать глаза. Сел, чувствуя, как с лица капает кровь. Я еще повозил тряпкой. Осторожно потрогал.

В ужасе заморгал, но в глазах только плыл туман. Я потер сильнее. Чуть получше. Тогда я выжал тряпку, струйки воды побежали, омывая лицо. Поморгал. Закрыл один глаз. Другой. Фу, господи, не ослеп! Но на переносице вздулся бугорок.

Пулька попала как раз между глаз. А ослеп я от крови.

На сегодняшний день решили больше не воевать. Ниила сумел выковырять пулю раскаленной булавкой, а дома я соврал, что из-под грузовика выскочил кусок щебня и попал мне в лицо. Со временем рана зажила, но шрам остался.

На том потешная война для меня закончилась.