1

Если бы Том Грант был верующим, он бы перекрестился, чтобы убедиться, что ему не мерещится. Но, будучи просвещённым агностиком, он мог лишь ущипнуть себя за руку. Нет, всё это не могло происходить с ним. Каждое утро он просыпался под собачий лай и детские голоса. Однозначно, это была ошибка. Этим звукам не было места в его вселенной. Они пришли из чужой жизни. Быть может, то был просто дурной сон? Но разве сон может длиться пятнадцать лет? И всё это началось в ту злополучную ночь в январе 1839 года, когда он заметил кровавые пятна на снегу перед таверной и услыхал шум в подвале.

В конце концов Том махнул рукой и перестал искать повод избавиться от сирот, свалившихся ему на руки. Он решил оставить их у себя в качестве живых экземпляров своего медицинского мастерства. Его попытки лечить представителей правящего класса окончились довольно плачевно, но с простолюдинами ему повезло. Когда пришло время снимать повязки с лица мальчика, Том заметно нервничал. Реакция пациента на собственное отражение меньше всего волновала Тома. Он боялся, что ему будет стыдно за свою работу. Но когда последние слои повязки были сняты, Том вздохнул с облегчением.

– Не слишком безобразно. Я ожидал, будет хуже, если учесть, что это была моя первая операция и ты совершенно не следовал моим указаниям. Твои раны долго заживали, точно у аристократа. Теперь мне придётся отречься от теории, что у дворян плоть нежнее, чем у бедняков. Я всегда считал, что плебейская кровь горячее, сильнее. Я чуть было не написал эссе о процессе заживления мягких тканей у представителей различных социальных кругов. Но главное, что ты выжил, и мне не слишком стыдно за свою работу. Все девчонки будут лезть к тебе, чтобы потрогать твою физиономию и послушать твои истории. Женщин привлекают боевые увечья. Моя беда в том, что я до неприличия ординарен и предсказуем. У меня нет ни шрамов, ни страшных историй. У меня даже воображения не хватает придумать про себя что-то интересное. Но тебе, мой мальчик, не нужно выдумывать небылицы. В твоём случае правда похлеще выдумки. Да ты сам ходячий кошмар! Те, кто не убегут от тебя с визгом, последуют за тобой. По крайней мере, ты таким образом отсеешь слабонервных.

В тот день Том сказал мальчику больше добрых слов, чем на протяжении всех последующих пятнадцати лет. Он жалел, что его бывшие коллеги из Кембриджа не могли увидеть его шедевр. Они были бы потрясены такой тонкой работой, выполненной безо всякой подготовки, при наличии самых примитивных инструментов, которые пролежали в ящике без употребления около десяти лет, и всего лишь нескольких капель опийной настойки для анестезии.

Девочка, которая, по словам Тома, не должна была прожить и дня, всем на удивление дожила до подросткового возраста. Том назвал её Дианой, потому что это было первое имя, которое ему взбрело в голову. За ним не крылось решительно никакой символики, если не считать того, что Том предпочитал латинские имена англо-саксонским. Он полгода выбирал имя для своего сторожевого пса, потому что это был действительно серьёзный вопрос. С девочкой всё было намного проще. У Тома не было времени церемониться. Он просто не хотел, чтобы она умирала безымянной. Но она выжила. И это сорванное с потолка имя ей подходило.

Достаточно представить себе маленькую разбойницу из «Снежной королевы» в шестнадцать лет. Хмурое бледное лицо, наполовину скрытое тёмными прядями, которые девушка так и не научилась укладывать. На впалых щеках, поджатых тонких губах, голубоватых веках и кончиках ресниц лежала тень бунтарской меланхолии.

Это лицо, несмотря на болезненный цвет и враждебное выражение, было по-своему привлекательно. Виктор Гюго с его пристрастием к готике преклонялся перед бледными брюнетками с торчащими ключицами и тёмными кругами под глазами. Он возвёл тщедушие в культ. Увы, в Англии царили более прагматичные взгляды и здоровые вкусы. То, чем восторгается пресыщенный француз-эстет, вызовет лишь недоумение у рядового англичанина.

Разумеется, о красоте Дианы никто не заикался, да и сама она над этим не задумывалась. В гостинице было всего одно зеркало, и девушке не приходило в голову в него взглянуть. Нельзя сказать, что она поднялась выше женского тщеславия. Это тщеславие в ней попросту некому было пробудить. У неё не было ни матери, ни сестёр. Она выросла среди мужчин, и все женские хитрости были ей чужды. Диана носила одну и ту же юбку из грубой шерсти и мужскую рубашку с закатанными рукавами, перевязанную на талии кожаным ремнём. От некоторых словечек, слетавших с её уст, покраснели бы даже матросы.

И, совсем как героиня Андерсена, Диана держала при себе нож – правда, не охотничий, а кухонный, с длинным лезвием и засаленной рукояткой. Девушка работала служанкой в «Золотом якоре». Том великодушно дал ей эту должность, потому что это было единственное, для чего он считал её пригодной.

Как только Диана подросла достаточно, чтобы понимать происходящее, Том рассказал ей о том, как она попала в «Золотой якорь». Скрывать правду было ни к чему. Девчонка имела право знать, почему у неё вечно двоилось в глазах, звенело в ушах, немели пальцы, почему ей было трудно дышать, почему неровно билось её сердце. Он объяснил ей самым непринуждённым тоном о пытках, которым её подверг Тед Фрейзер, о том, сколько крови она потеряла в ту ночь, и чего она теперь могла ожидать от жизни.

– Да, ты выжила, но ты не оправилась до конца. Сердечные ткани, в отличие от лёгочных, не восстанавливаются. Потерянное не вернуть. Остаётся только надеяться, что нам удастся притормозить развитие недуга. Избегай заразных болезней и переживаний, носителями которых являются люди. Если ты нечаянно дотронешься до кого-то, немедленно вымой руки. Если услышишь нелестные слова в свой адрес, вымой память. Гнев и зависть – это роскошь, которую ты не можешь себе позволить. Все эти страсти сожрут остатки твоего сердца. Вся эта блажь для здоровых людей, чьи сердца могут выдержать лишнюю трёпку. Увы, ты к ним не относишься. Скажи спасибо своему храброму рыцарю Уинфилду. Это он боролся за твою жизнь. Если бы не его благие намерения, ты бы давно была на небесах. А пока что ты здесь, в шикарном трактире, под лапой старого злого медведя. Ты никогда не будешь полноценной. Прими это как данное. Но это ещё не значит, что ты не можешь быть полезной.

И он вручил ей полотенце, точно плащaницу Христову, считая, что лёгкий физический труд пойдёт девушке на пользу. Он вычитал в каком-то медицинском журнале, что от малоподвижного образа жизни застаивается кровь и повышается риск воспаления лёгких. А ведь именно пневмония чуть не погубила племянника барона Миддлтона.

Тому казалось кощунством выдвинуть свою кандидатуру на роль отца. Родительские чувства были ему чужды, а Уинфилд и Диана являлись к тому же нелёгкими детьми. Они принесли с собой свои кошмары.

Том поместил детей на чердаке, откуда их не было слышно. Он им выдал матрас, одеяло и ночную лампу. Посетители и не подозревали о том, что в доме есть дети. Первые несколько лет девочка просыпалась посреди ночи с криком, и на мальчика легла обязанность её успокаивать. Иногда ему приходилось спать всю ночь в полусидячем положении, прижав её к груди. Утром у него всё тело ныло, будто он отработал на заводе четырнадцать часов. Сам Уинфилд страдал не меньше девочки, но делал это в полном молчании. Его колени дёргались, и он постоянно курил. Это были единственные внешние признаки его смятения. В целом он не создавал неудобств для Тома. Он всегда выполнял указания. Когда ему исполнилось тринадцать лет, он пошёл работать на пристань грузчиком и в конце каждой недели безропотно отдавал свои жалкие заработки Тому.

– А мальчишка оказался не такой уж плохой находкой, – признавался себе вслух Том.

Девчонка, однако, приводила его в исступление. По мере того как она взрослела, её характер становился всё более невыносимым. Она могла взорваться безо всякого предупреждения, сжать кулаки и завопить. Несколько раз она чуть не довела себя до обморока. Том поражался тому, сколько агрессии может вместить такое тщедушное тельце. У него на глазах тоненькая спичка превращалась в полыхающий факел за несколько секунд.

Том не доверял Диане. Она была беспомощной, но далеко не безобидной. Немощность отнюдь не синоним невинности. Именно в меру своей физической слабости Дианa была опасной. От неё чего угодно можно было ожидать. Том боялся, что она в один прекрасный день сожжёт таверну.

– Теперь она полностью твоя обуза, – сказал он Уинфилду. – Я умываю руки. Она здесь оказалась по твоей воле, ты за ней и следи. Если она что-то вытворит, я вас обоих вышвырну на улицу. Вы сюда оба попали в качестве пациентов. Я вам позволил здесь остаться, и это уже было глупостью с моей стороны.

И всё же Тому не стоило так бесповоротно отрекаться от Дианы. У них было одно общее – ненависть к человечеству. Если бы Том проявил к девочке больше интереса, он бы получил надёжную единомышленницу. Он бы мог посвятить её в философию Шопенгауэра. Они бы могли часами рассуждать о пустоте жизни. Это был бы маленький фестиваль пессимизма! Но Том отказал себе и в этой радости.

Будучи фанатиком чистоты, Том заставлял детей принимать ванну каждые три дня, даже когда на улице было холодно. Он делал эти не потому, что они были грязнее других. Он просто хотел вымыть из них этот детский запах. Том утверждал, что у всех детей есть особый запах, похожий на запах воробьиных перьев.

Благодаря непреклонности Тома Уинфилд и Диана были самыми чистоплотными детьми в Саутворке. Их одежда расползалась по ниткам, но зато их кожа и волосы пахли мылом.

Если что-то отдалённо похожее на отцовское чувство и зашевелилось внутри Тома, он это скрывал всеми силами. Чем теплее у него было на душе, тем холоднее была его речь. Дети общались друг с другом на своём языке загадок и метафор, который никто не мог понять.

Том, однако, разрешил им взять свою фамилию.

– Если вас спросят, можете смело отвечать: Грант. Уж с такими мелочами я не жадничаю. От этого я не стану ни богаче, ни беднее.

Фамилия была своего рода подачкой, вместе с тюфяком, одеялом и ночной лампой.

1850 год был удачным для «Золотого якоря». Тому удалось купить несколько комнат над таверной и создать небольшую гостиницу. Теперь ему требовалась дополнительная помощь. Так как он не мог свалить всю работу на Диану, он нанял ещё двух женщин. Их звали Бриджит и Ингрид. Одна была ирландкой, а другая – шведкой. Обе были крупнокостными и веснушчатыми. Обе разговаривали с заметным акцентом. Постояльцы их не всегда понимали, зато сами служанки быстро нашли между собой общий язык. Их любимым развлечением было подтрунивать над Дианой. Всё это делалось якобы безобидно, но девочка, не привыкшая к женскому юмору, огрызалась в ответ на их шутки. Доходило до того, что она хваталась за рукоятку ножа, чем ещё больше веселила двух насмешниц.

– Ну и комедия разворачивается, – ворчал Том, наблюдая за кошачьими драками на кухне. – Искренне жалею тех, у кого жёны и дочери. Какое счастье, что на моей стороне мальчишка и пёс. Иначе я бы окончательно рехнулся от бабского визга.

В остальном Том был вполне доволен новыми служанками. Его подкупило то, что они не были красавицами. Уж на что Том не являлся знатоком женской красоты, но даже он находил их невзрачными. Будь он склонен делать глупости, он не стал бы волочиться за такими, как Ингрид и Бриджит. Эти две не представляли никакой угрозы ни для плоти, ни для души. Они символизировали то самое мещанское постоянство, которого Тому так не хватало в жизни. Более того, он надеялся, что их присутствие благотворно повлияет на Диану, поможет девушке спуститься на землю, что рядом с ними она пополнеет, подурнеет, успокоится. Всё же, чем больше они старались её расшевелить своими шутками, тем больше она на них злилась.

– Тупые коровы, – бормотала oна. – Как я их ненавижу!

 

2

В лондонских трущобах процветал культ героя-хулигана. Мальчишки примеряли на себя этот образ, но не могли соперничать с Уинфилдом Грантом, с его искромсанным лицом, горькой ухмылкой и бездонным репертуаром меланхолических разбойничьих песен, которые он пел под испанскую гитару своим охрипшим от табака голосом.

Эта гитара, которую он купил у матроса за несколько шиллингов, добавляла ещё один выгодный штрих к его образу. В конце концов, что за разбойник без гитары? Ну и что с того, что он знал всего несколько аккордов? Их было достаточно, чтобы создать театральный эффект. Уинфилд боготворил свою гитару, что ничуть не мешало ему использовать её в качестве пепельницы. Когда он вонзал тлеющую сигару в деревянный корпус инструмента, это не выглядело варварски или как кощунство.

Фольклорные персонажи – а Уинфилд являлся таковым – могут что угодно себе позволить. Обездоленный народ ищет утешение в сказках, даже если эти сказки страшные и не обещают счастливого конца. Простой люд не всегда последует за принцем, но он последует за разбойником. Народный герой должен быть окутан тайной, но в то же время оставаться доступным. Уинфилд соответствовал этим требованиям. Когда люди видели его лицо, они, естественно, пытались представить себе, с какими демонами он в своё время сцепился и что рядовому человеку можно было от него ожидать. Уинфилд молчал на эту тему, потому что не любил вспоминать ту жуткую ночь в 1839 году, когда он, истекая кровью и закоченев от холода, скитался по улицам. Вот уж в чём жители Бермондси не сомневались, так это в его способности перерезать горло. В то же время ему доставляло удовольствие развлекать толпу. Этот загадочный бандит легко превращался в фигляра безо всякого ущерба для своей гордости. Его шутки приводили в ужас, а его страшные рассказы смешили. Он являлся символом мрачной британской комедии.

Иными словами, Уинфилд обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы вскружить голову двенадцатилетней девчонке. А Диана именно в этом возрасте осознала своё влечение к спутнику детства. Первые желания пробуждались в её хилом теле.

Над бедолагой тяготело двойное проклятие – плохое зрение и богатое воображение. Это губительное сочетание и породило кумира. Всё, что проникало в её мозг извне через органы зрения, выходило искажённым. Она держала человечество на расстоянии протянутой руки – именно на таком расстоянии она ещё могла что-то разглядеть. Дальше уже начинался хаос.

В отличие от Уинфилда, Диана была полностью лишена чувства юмора, и это усугубляло её конфликт с внешним миром. Ей казалось, что из мрака к ней тянутся холодные руки с целью задушить её. Так она и ходила по жизни, стиснув зубы и сжав рукоятку кухонного ножа.

Чем уродливее представлялось человечество, тем прекраснее казался Уинфилд.

В мире колыхающихся, сталкивающихся друг с другом теней она видела звезду – тлеющий кончик его сигары. Когда он был дружелюбно настроен, то сжимал её лицо мозолистыми руками, шепча «Иди ко мне, волчонок». Затаив дыхание, она слушала его живодeрские анекдоты. Очарованная и обезоруженная, она всецело отдавалась дурному влиянию Уинфилда. Все его отвратительные привычки и дикие выходки казались ей божественными.

– Как красиво ты ругаешься! – говорила она ему.

Диана знала, что была обязана ему жизнью, хотя сам Уинфилд старался преподносить свой поступок как следствие минутной прихоти, а не высокого принципа.

– Я сделал это назло Нилу Хардингу, – говорил он. – Представляешь, он обещал мне блестящую карьеру акробата. Первые десять лет я проболтался вниз головой, глядя на мир с высоты циркового купола. Но в один прекрасный день Нил сказал мне: «Уин, слезай с трапеции. Будешь мне помогать в семейном деле». Меня это взбесило. Негодяй оторвал меня от моей любимой публики, от славы и заставил делать его грязную работу. Кто бы на моём месте не взбунтовался? Я сразу замыслил побег, хотя на улице был мороз. Тут я и наткнулся на тебя. И подумал, что будем теперь вдвоём мёрзнуть и голодать. Так будет веселее.

Помимо жизни, Диана ещё многим была ему обязана. Это он обогатил её речь крепкими выражениями, он научил её свистеть, швырять камни и играть в карты. Это он подарил ей нож, с которым она не расставалась.

 

3

Том допустил относительно пустяковую, но тем не менее стыдную ошибку в воспитании Дианы. Он позволил малютке закрутить роман с опиумом. Несколько раз он давал ей свою знаменитую настойку в качестве болеутоляющего. Наркотические свойства опиума тогда ещё не были освещены в медицинской литературе. Вскоре Диана уже не могла обходиться без снадобья. Том не успел оглянуться, как девочка начала вставать посреди ночи за волшебным напитком. Она сама открывала бутылку с неразбавленным опиумом и капала несколько капель себе на язык. Обеспокоенный частотой её полуночных вылазок на кухню, Том начал прятать от неё бутылку. Злополучная девчушка, которая не могла найти собственную тень, всегда находила опиум.

Один раз она так пожадничала, что проспала восемнадцать часов кряду. Когда Диана наконец пришла в себя, Том сказал Уинфилду:

– Придётся тебе её отучить от этой напасти. Я ничем не могу тебе помочь. Только ты умеешь с ней обходиться.

На протяжении следующих трёх ночей Уинфилду пришлось прижимать Диану к матрасу, пока она тряслась, выкрикивала непристойности и умоляла дать ей хоть капельку любимого зелья. Он утешал её своими излюбленными балладами про оборотней и висельников.

После этого случая он долго боялся оставлять Диану одну и мчался с работы домой, чтобы стеречь её. Девчонка быстро смекнула, что её пристрастие давало ей повод поваляться в объятиях своего героя.

– Мне сегодня нездоровится, – вздыхала она. – Побудь со мной. А то я опять пойду бродить ночью.

Несколько раз Уинфилд заставал её с бутылкой в руке.

– Опять ты за своё, – отчитывал он её мягко. – Что я тебе говорил про неразбавленный опиум? Помнишь, что случилось прошлый раз? Смотри же, если совсем не можешь без этой дряни, по крайней мере разводи её спиртом.

Он брал бутылку с опиумом, добавлял несколько капель в стакан с виски, размешивал и преподносил Диане.

– Теперь можешь пить спокойно.

Она отпивала несколько глотков этой смеси и блаженно улыбалась, точно в стакане был некий райский эликсир.

– Ты очень добр, – говорила она.

– Да брось. Я чудовище.

– Моё чудовище. А я – твоё.

– Когда я иду по улицам, матери загоняют своих детей домой. Знаешь, что про меня говорят? «Да разве за этой изрезанной харей прячется душа?»

– А мне нравится твоя харя. Кто бы меня так разукрасил? Я хочу быть похожей на тебя.

– Поверь мне, ты этого не хочешь. Я сам на себя не всегда хочу быть похожим. Тебе тоже досталось, не волнуйся.

– Расскажи историю про отрубленную руку.

– Опять? Ты же самую историю?

– Можно с другой концовкой. Это моя любимая история. Представляю, как рука ползёт по моим волосам. Как бы мне хотелось, чтобы какая-нибудь тварь из твоих сказок ожила.

– Я рад, что тебе весело.

– А потом, мы опять поиграем в нашу любимую игру. Притворимся, что мы муж и жена.

В эту минуту Уинфилд начинал нервничать.

– Эти игры не приведут к добру.

– Бога боишься?

– Не столько Бога, сколько старика Гранта. Он нас точно выгонит. Он бесится, когда мы одни, да ещё за закрытыми дверями. Как ни крути, он наш хозяин и долго ещё им будет.

 

4

Уинфилд имел существенное преимущество перед другими юношами его круга – умел читать. Этим навыком он был обязан суровому доктору Гранту. У Тома остались старые учебники, которые Уинфилду разрешалось листать. К медицинским справочникам юноша почти не прикасался. Его куда больше интересовали книги по истории и политической философии. Он открывал их наобум, читал отрывки, написанные более или менее доступным языком, а потом мучился бессонницей всю ночь, формулируя свои выводы. На следующее утро он вставал с тёмными кругами под глазами и ни с чем не сравнимым чувством просвещенности. Нельзя требовать скромности от бывшего преступника, который наконец добрался до «Республики» Платона. Уинфилд носил свою старую матросскую куртку точно королевскую мантию. А вместе с тем он презирал королеву Викторию и отрыто возмущался монархией в целом. Он гордо называл себя анархистом, будто полностью понимал значение этого слова. К Тому он обращался за пояснением только в самых крайних случаях. Если уже между ними завязывалась битва интеллектов, то она могла длиться целую неделю.

В воскресенье вечером.

– Уин, что ты за ересь читаешь? Я вижу, что на обложке написано крупным шрифтом: «Кромвель».

– Это пьеса Виктора Гюго.

– Дивно! Ты берёшь уроки английской истории у какого-то француза? Как эта республиканская ахинея попала тебе в руки?

– Купил с рук у знакомого.

– У того же самого знакомого, который продал тебе гитару, которую ты используешь в качестве пепельницы?

– Нет, это другой знакомый. У меня их много. Некоторые из них почти друзья.

– Дружба – это всего лишь обмен заразой. Ты знаешь, как распространяется холера? Один человек пожимает руку другому, потом по ошибке выпивает глоток пива из его стакана, а к вечеру его начинает знобить и тошнить. А ещё через десять часов его уже нет. Человеческое тело – грязь. Единственное, что ещё грязнее, – это человеческая душа.

В понедельник вечером.

– Доктор Грант, знаете, почему я преклоняюсь перед Гюго? Моя жизнь перекликается с его сюжетами. Мне импонируют его персонажи. Я пью морскую воду, как Ган Исландец, размахиваю топором, как Кромвель, живу в изгнании, как Эрнани, и пишу песни, как Гренгуар. Гюго не просто оправдывает мятежников. Он их прославляет.

– И почему бы ему их не прославлять с высоты собственной пресыщенности? Если тебя так занимает вопрос классовой борьбы, почему ты не читаешь нашего земляка Диккенса? Конечно, Диккенс не романтизирует нищету, ибо испытал её на своей шкуре. А Гюго сам никогда не голодал и не работал руками, и это сразу видно по его слюнявым бредням. В его понятии нищета – это несколько полосок грязи на ангельском детском личике. А у всех бандитов благородное сердце. Вот он и восхваляет всякую чернь. Сомневаюсь, что он подпустил бы тебя к своим дочерям. Честно говоря, будь у меня дочь, я бы тебя к ней тоже не подпустил. Скажи спасибо, что Диана сама сирота. У меня нет повода пальцем пошевельнуть в её защиту. Для меня вы одна неприятность, одна обуза. Но если бы у меня была родная дочь, ты бы к ней в жизни не приблизился.

В среду вечером.

– Доктор Грант, ну когда уже Англия применит наполеоновскую модель меритократии?

– Спроси у Гюго. Кажется, он говорит по-английски.

– Я бы с радостью, но беда в том, что он живёт на острове.

– Что он там делает? Пытается устроить революцию?

– Горюет! У него дочь утонула.

– Почему ты до сих пор не утонул? Вот было бы счастье! Надо было вас обоих завязать в мешок, точно пару котят, и спустить в Темзу. Но, увы, уже поздно. Вы в мешок не поместитесь.

В четверг утром.

– Доктор Грант, что надо сделать, чтобы получить дворянский титул? Я читал, что пэрские привилегии выдаются в награду за заслуги.

– А почему тебя это интересует?

– А вдруг мне когда-нибудь захочется в парламент? И потому как я не являюсь сыном лорда, у меня одна надежда – заслужить титул хорошими поступками во благо отечества.

– Мальчик мой, у тебя горячка.

– Я читал где-то, что королева Анна создала двенадцать пэрских титулов в один день.

– Так это было полтора века назад! Тебе такие книги противопоказаны. Ты слишком впечатлителен. Я уже кляну тот день, когда разрешил тебе читать «Пэрство и баронетство» . Автор не слишком озабочен такими мелочами как достоверность. Он пишет с целью польстить богачам и лишний раз подразнить бедняков. И вообще, Англии не нужно больше пэров. При Вильгельме Четвёртом было создано восемьдесят новых титулов. Палата лордов уже трещит по швам!

 

5

То, что Уинфилд поведал Диане о матерях своих сверстников, было сущей правдой. Семейные дамы Бермондси и Ротергайта считали его исчадием ада и не упускали возможность выразить свою расположение.

– Вот идёт Уин-Зубоскал, – шипели они своим сыновьям. – Поведёшься с ним – и он тебя разукрасит себе под стать.

Уинфилд не пытался очистить свою репутацию. B каждой общине должно быть чудовище, и ему, как никому другому, это роль подходила. Что же? Бывают роли и похуже. Ему было положено бродить по тёмным переулкам, подняв воротник куртки и спрятав руки в карманы, a благочестивым матронам было положено осыпать его любезностями. Это был своего рода живой уличный театр.

Уинфилд долгое время не подозревал, какие мысли зрели у его сверстников. Однажды вечером после работы он забавлялся тем, что бросал нож в землю. Он так увлёкся, что не заметил, как позади него собралась публика. Местные мальчишки молча пихали друг друга в бока, дивясь его меткости. Когда Уинфилд наконец обернулся и увидел все отвисшие челюсти и вытаращенные глаза, он сорвался.

– Чего уставились? Бегите по домам, пока мамаши не надрали вам уши!

Маленькие зрители тут же разбежались, и Уинфилд опять остался один. У него не было желания продолжать игру, и он вернулся домой. С тех пор он больше не упражнялся в меткости при людях.

У него бывали тяжёлые дни, когда даже его вымученный оптимизм не выручал. Он содрогался от собственного отражения, от своих мыслей и песен. Его небылицы всего лишь прикрывали настоящие ужасы, которые он носил в себе. Как он мог оправдать своё восхищение Кромвелем? Поклоняться республиканцу – это всё равно что поклоняться Люциферу. Нормальные люди не забивают голову историей и политикой, а Уинфилд давно понял, что никогда не будет к таким людям относиться. Он даже не мог найти утешение в традиционной религии. Его убеждения представляли собой дикую смесь пуританства и язычества. Он бы с радостью пошёл на воскресную службу, но каждый раз у него ноги застывали на ступеньках церкви. Несколько раз он начинал молиться, но не мог зайти дальше, чем «Отче наш». Молитва неизбежно превращалась в лавину ругательств.

Он вовсе не отрицал своей чудовищности. Он бы с радостью убежал от самого себя, если бы мог.

– Я начинаю чувствовать себя Ганом Исландцем, – признался он Диане однажды. – Люди ещё не знают точно, существую я или нет, но уже боятся меня.

Девчонка заговорщически улыбнулась. В полумраке, похожем на скандинавскую зиму, она строила свою крепость и населяла её фантастическими существами. У неё было две любимые пьесы – «Герцогиня Амалфи» Джона Вебстера и «Тит Андроник» Шекспира. Она заставляла Уинфилда перечитывать ей самые кровавые сцены, пока не запоминала их наизусть.

Во время работы Уинфилд считал часы до того момента, когда вновь окажется в обществе своей малолетней собутыльницы, этой полубогини с повадками волчонка. Первый глоток виски, первый аккорд гитары – и внешний мир полностью исчезал. Им не надоедало играть в одни и те же игры. Они могли бы провести всю вечность, копаясь в малоизвестных пьесах периода королевы Елизаветы.

Тем временем платонические барьеры между ними начали рушиться. Диана в свои двенадцать лет подавала первые признаки любопытства. И хотя они пока ещё не стали любовниками, но уже давно перестали быть братом и сестрой. Уинфилд был не прочь познать её как мужчина женщину. Он себя не слишком упрекал за эти мысли. Его немного смущал её возраст, хотя она мнила себя взрослой женщиной и всячески стремилась ему это доказать.

Диана часто напоминала Уинфилду о том вечере, когда он впервые дал себе поблажку. Она говорила о произошедшем с гордостью как о своей первой женской победе. Уинфилд прекрасно помнил тот вечер. Усталость и виски притупили его чувство стыда, и он начал переодеваться, пока Диана была в комнате. Вдруг он почувствовал, как её пальцы поглаживают его спину. Через секунду Диана обвила руками его талию и уткнулась лицом ему между лопаток. Это случилось так неожиданно, что он не успел отпрянуть. Почему этот жест привёл его в такое смятение? Разве они раньше не обнимались? Сколько раз она засыпала у него на груди после попойки! Что изменилось? Уинфилд слишком устал, чтобы напрягать силу воли и заставить себя разомкнуть эти худые детские руки.

Неизвестно, чем бы этот вечер закончился, если бы они не услышали шаги Тома, заставившие их отшатнуться друг от друга.

После этого случая Уинфилд следил, чтобы между ними всегда было несколько слоёв одежды, но уже было ясно, к чему вело их собутыльничество. Он знал, что наступит день, когда ему не придётся сдерживаться с Дианой.

И он ждал, настолько терпеливо, насколько позволяла природа.

Другой любви в его жизни не предвиделось.

 

6

Уинфилд целовался всего раз в жизни. Это случилось летом 1838 года, когда он ещё выступал с детьми школы Сен-Габриель. Он жонглировал горящими факелами под ночным небом, когда его взгляд упал на девочку в толпе. У него была прелестная партнёрша по имени Мадлен, с которой он выступал на канате, но считал её почти частью собственного тела. Что касается женщин среди публики, он их воспринимал как единое целое, не изучая каждое лицо по отдельности. Он смутно осознавал, что все они приходились кому-то жёнами, матерями, сёстрами. Но в ту летнюю ночь на Кембервельской поляне, впервые в жизни он увидел девочку.

На ней было платье из бледно-голубого бархата, отороченное золотой парчой. На запястьях сверкали гранатовые браслеты. Она стояла в первом ряду, без сопровождения, что само по себе было странно. Обычно девочки её возраста приходили с матерями или гувернантками. Кембервельская поляна – не самое подходящее место для маленьких девочек, особенно если на них украшения. Но, тем не менее, эта девочка пришла одна. Казалось, ей было всё равно, что стоящие за ней зрители наступали на подол её нарядного платья, что носки её белых туфель покрылись грязью. Казалось, что она пренебрегала собственным нарядом и нарочно хотела его испортить. Если бы кто-то попытался украсть её браслеты, она бы их сама отдала.

Она выглядела на год или два моложе Уинфилда, но в ней не было ни капли детской робости. В то время как другие девочки её возраста ещё отворачивались и краснели при посторонних, эта уже была маленькой обольстительницей.

Уинфилд, которому тогда было всего девять лет, уже почувствовал на себе эти чары. А ведь девочка ещё ничего не успела сделать. Она даже не улыбнулась ему. Тем не менее, он почувствовал щемящую боль под рёбрами. Все звуки на мгновение притихли. Он уже не слышал ни музыку, ни окрик Нила Хардинга из-за занавеса: «Очнись!» Его взгляд застыл на ослепительной незнакомке. Это длилось всего несколько секунд.

Это представление чуть не закончилось трагедией. Замечтавшись, Уинфилд уронил один из горящих факелов, и рукав его костюма тут же вспыхнул. Нил Хардинг вовремя столкнул его с подмостков на мокрую траву.

Позднее, тем же вечером, когда Уинфилд переодевался в палатке, он услышал чей-то лёгкий смех. Он посмотрел вокруг, пытаясь понять, откуда раздавался этот смех. В эту минуту занавес, прикрывавший вход в палатку, всколыхнулся, и Уинфилд увидел ту самую девочку, из-за которой он уронил факел.

Обгоревшая рубашка выпала у него из рук.

Девочка, позабавленная его смущением, обняла его за плечи и поцеловала сначала в щёку, а потом в уголок губ. Он хорошо запомнил, куда она его поцеловала, потому что именно там у него теперь были шрамы. Казалось, что губы маленькой обольстительницы приготовили путь для ножа Нила Хардинга.

Когда Уинфилд открыл глаза, он был один. Девочка исчезла так же внезапно, как появилась, отодвинув занавес над входом в палатку. Уинфилд увидел треугольник звёздного неба и почувствовал прохладный ночной воздух на обнажённой груди. Всё ещё ошеломлённый тем, что случилось, он стоял на месте и слегка пошатывался из стороны в сторону.

В эту минуту Нил Хардинг вошёл в палатку и сказал ему:

– То, что ты сегодня упал, – плохое знамение. Ты больше не будешь выступать. Мне бы очень не хотелось тебя потерять. У меня для тебя особые планы, интересные новые роли.

Это было последним представлением Уинфилда. На следующий день ему дали «повышение». Он стал охотником. Его сказочный мир, наполненный огнями, музыкой и аплодисментами, внезапно окунулся во мрак.

Белокурой Мадлен дали другого партнёра, который ей совершенно не подходил. Он был неплохим акробатом, но Мадлен так привыкла к Уинфилду, что не признавала никого другого на его месте. Она гадала, что случилось с её бывшим напарником. Осознав наконец, что Уинфилд не вернётся, Мадлен стала рассеянной. Она дрожала на канате, будто никогда не ходила по нему раньше. Ко всему прочему нетерпеливый новый мальчик не понимал причины её скорби. Её слёзы раздражали его. Он вполне мог прикрикнуть на неё и даже поднять руку. К такому обращению Мадлен не привыкла. Уинфилд всегда был дружелюбным и надёжным. С ним Мадлен забывала, что находилась на высоте двадцати футов. А нового партнёра она просто боялась. Представления стали для неё пыткой.

Однажды во время репетиции она потеряла равновесие и упала с каната. Нил Хардинг приказал её вынести, и больше её никто не видел. Уинфилд последним узнал об этой трагедии. К тому времени ему было запрещено общаться с членами труппы. Нил Хардинг держал его отдельно, вместе с остальными охотниками.

Когда новость о смерти Мадлен дошла до Уинфилда, он оплакивал её, как оплакивал бы потерянную руку или ногу. Его скорбь была ещё в больше степени физической, чем душевной. Пока Мадлен была жива, они репетировали по четыре часа в день, иногда в полном молчании. Им вполне хватало жестов. Они так хорошо знали свой номер, что могли бы выступать в полной темноте. У них был отдельный уголок за ширмой. Они спали вдвоём на сундуке, в котором хранились их костюмы. Иногда во сне их руки переплетались. Это было не лаской, а всего лишь продолжением репетиции. В сущности, вся их жизнь, лишённая искушений и страданий, была сплошной подготовкой к выступлению. Возможно, через несколько лет им бы выпала честь сыграть Оберона и Титанию, так как все юные актёры начинали с этих ролей, постепенно переходя на более сложные вроде Макбета и его коварной супруги.

Уинфилд долго не мог смириться с отсутствием Мадлен. Ему всё казалось, что в любую минуту он проснётся и окажется в своём прежнем мире и Мадлен будет рядом. Ведь ему и раньше снились плохие сны. Но наступал новый день – и ночной кошмар превращался в дневной. Уинфилд винил себя в смерти Мадлен. Более того, он был уверен, что все беды, которые обрушились на него впоследствии, были расплатой за поцелуи, подаренные ему незнакомкой на Кембервельской поляне.

Эта девочка снилась ему ещё много лет. Иногда он просыпался посреди ночи, чувствуя прикосновения её губ к своему лицу, и каждый раз после такого сна он ждал новую беду.

И всё же, невзирая ни на что, Уинфилд не мог забыть, какое наслаждение доставили ему эти поцелуи, какое тщеславие они пробудили в нём. Ведь изо всех жонглёров и фигляров на ярмарке девочка выбрала именно его. В тот вечер он соприкоснулся не только с противоположным полом, но и с высшим классом. Даже в девять лет Уинфилд знал атрибуты богачей. При всём при том, что он был отгорожен от внешнего мира стенами школы Сен-Габриель, у него были общие понятия о том, как представители высших классов одевались и вели себя. Эта девочка вполне могла быть дочерью короля. И выдавали её происхождение не платье и не гранатовые браслеты. Уинфилду отчётливо запомнились её манеры, её голос. Такое высокомерие в таком нежном возрасте может быть только наследственным. Уинфилд не знал её имени, но в своих мыслях называл её «маленькой герцогиней».

По мере того как он взрослел, образ таинственной девочки становился всё более расплывчатым. Иногда Уинфилд пытался представить, как бы она выглядела в тринадцать лет, в семнадцать, в двадцать, но портрет получался неубедительным. Каждый раз чего-то не хватало. Как Уинфилд ни старался, он не мог восстановить образ, который в своё время его так очаровал. В конце концов он бросил попытки привести маленькую герцогиню с собой в настоящее и так и оставил её в прошлом семилетней девочкой.

Постепенно его любовь переместилась на новый объект. Маленькая разбойница заняла место маленькой герцогини.

 

7

Однажды ранним мартовским утром, когда на небе ещё горели звёзды, Уинфилд разбудил Диану и отвёл её к дому судьи. Это была одна из самых старых частных построек в Бермондси. Фундамент был заложен ещё в начале XVII века. Дом отличался от других своей шестиугольной формой и множеством окон. Круглый год окна были завешены занавесками из цветного шёлка. По вечерам, когда в доме горели огни, из них лилось разноцветное сияние. Издалека дом походил на радужную карусель.

Хозяин этого сказочного дома был редким негодяем. Он прославился своей привычкой придираться к невинным людям, чтобы на их примере запугать остальных, беспощадно наказывал за мелкие проступки, а на настоящие преступления смотрел сквозь пальцы. Он швырял в тюрьму уличных воров, а убийц будто не замечал. Он прекрасно знал, что творилось в школе Сен-Габриель, но ничего не делал по этому поводу. Впрочем, в уговоре между главарём шайки и чиновником не было ничего удивительного.

Каждый день по дороге на пристань Уинфилд проходил мимо дома судьи. Он знал, что вход охранялся, но стражник имел привычку дремать.

– Что ты задумал? – спросила его Диана, когда Уинфилд подвёл её к дому.

– Сейчас увидишь.

Они спрятались в тени старого дерева, которое росло за домом.

Уинфилд достал из-под куртки самодельную гранату. Это была всего-навсего бутылка, наполненная керосиновым маслом. Горлышко бутылки было плотно заткнуто тряпкой и обвязано тонкой пеньковой верёвкой.

– Моё первое творение, – сказал Уинфилд с гордостью. – Я всю душу вложил в эту гранату. И теперь я дарю её тебе, волчонок. Мне этот дом кажется таким холодным изнутри. Он так и просит, чтобы его подогрели.

– Да ты рехнулся! Добрый судья упечёт нас в тюрьму на сто лет.

– Сначала ему придётся нас поймать. Слушай, мне приснился сон. Архангел явился ко мне. Он рассказал мне, как делать гранату. Кто я такой, чтобы перечить архангелу? Неужели ты не понимаешь? Это наш шанс свершить правосудие. Целься в среднее окно на втором этаже. Там расположена гостиная. Полы покрыты шерстяными коврами.

И не успела Диана возразить, как Уинфилд зажёг пеньковый фитиль и сунул бутылку в её дрожащие руки.

– Смотри не урони. Иначе мы оба вспыхнем.

Диана вдохнула морозного воздуха и зажмурилась, точно перед прыжком с обрыва. Огонь стремительно дюйм за дюймом пожирал фитиль. Она почувствовала лёгкое, но повелительное прикосновение к плечу, от которого по всей руке разлилось тепло. Она занесла наполненную маслом бутылку над головой и швырнула её наобум. Ей было всё равно, куда бутылка летела, лишь бы от неё избавиться.

Раздался звон бьющегося стекла. Занавески мгновенно вспыхнули. Одно за другим окна наполнились багровым сиянием. В эту же минуту они услышали низкий мужской голос, осыпающий весь мир проклятиями, и собачий лай.

Что за этим последовало? Полёт. Это всё, что Диана запомнила. Уинфилд схватил её за руку и потянул за собой по лабиринту тенистых переулков.

Они пробежали через весь район Бермондси, и Диана, которая обычно начинала задыхаться, поднявшись по ступенькам, не чувствовала никакой усталости. В тот день она могла пробежать до самого Дувра и обратно.

Наконец они остановились у Саутворкского моста. Этот мост построил в 1819 году шотландский архитектор Джоном Ренни с целью связать пригород с центром Лондона. В то утро он пустовал. Ночью прошёл холодный дождь, и мост обледенел. Не было ни повозок, ни пешеходов, так как передвигаться по нему было крайне опасно.

Облокотившись на парапет, Уинфилд и Диана по очереди пили виски из флакона. Уинфилд, всё ещё ошарашенный собственной выходкой, делился своими грандиозными планами на будущее.

– Ты не представляешь, что я задумал, – говорил он. – Когда ты услышишь, у тебя голова пойдёт кругом.

– Она уже идёт кругом, – отвечала Диана. – Собака могла нас загрызть.

– Глупости. Ничего с нами не случится. Я женюсь на герцогине и буду жить во дворце, вот тогда…

Вдруг Диана притихла. Уинфилд взглянул на неё и увидел, что она плачет.

– Что случилось? – спросил он.

– Ты женишься на герцогине, а я до конца дней буду вытирать столы?

Её слёзы встревожили Уинфилда, потому что эта девчонка почти не плакала, хотя он сто раз видел, как она переворачивает стулья в приступе ярости.

– Не горюй, разбойница, – попытался он её утешить. – Моей герцогиней будешь ты. Мы будем вместе править этим паршивым городишкой, клянусь Богом. Пока у тебя хватает духу поджечь дом негодяя, твои глаза будут видеть и твоё сердце будет биться.

Обняв её, он тихо пропел:

– Однако славная граната получилась, – сказала Дианa. – Даже Гай Фокс позеленел бы от зависти.

– Мы вполне смогли бы стать наёмными поджигателями и таким образом зарабатывать себе на хлеб. Послушал бы нас доктор Грант! Он не знает, кого он держит у себя под крышей. Будем держать его в неведении. Но смотри, у нас осталась одна капля виски. Посмотрим, кому она достанется.

Их губы встретились над горлышком бутылки. Этим поцелуем они послали весь мир к чёрту. В эту минуту двенадцатилетняя девочка и двадцатилетний юноша заключили договор.

Слегка отстранившись от него, Диана какое-то время пристально смотрела на него сквозь растрёпанные ветром пряди волос и вдруг рассмеялась – дерзко и торжествующе. Уинфилд присоединился к ней. На протяжении минуты они соревновались, кто кого пересмеёт, пока оба не закашляли от ледяного воздуха.

– Я знаю, сейчас взойдёт солнце, – сказала Диана с сожалением, когда перевела дыхание. – Я уже чувствую, как лучи скользят мне под воротник, точно горячие, липкие пальцы. Мир куда прекраснее в темноте. Мне так хочется, чтобы царила зимняя ночь. Замёрзшая река, пустынный мост – вот он рай! Но солнце всходит, лёд тает, люди выползают из своих лачуг и этим портят всю красоту. Я мечтаю о городе без людей.

И они потянулись друг к другу за вторым поцелуем, который был нежнее и дольше, чем первый. Будущее сулило им гору опустошённых бутылок виски и разбитых окон.

По дороге домой они остановились перед домой судьи, чтобы полюбоваться своей работой. К их разочарованию, дом сгорел не полностью, хотя второй этаж существенно пострадал. Судье повезло, что через дорогу была водяная колонка и слуги успели вовремя потушить пожар.

На снегу были разложены ковры и картины, которые удалось спасти. В коридоре толпились полицейские, негромко переговариваясь друг с другом. Сам судья стоял на пороге в драповом пальто, наброшенном поверх халата, и, не жалея красочных выражений, отчитывал стражника, который всё это допустил.

Уинфилд украдкой пожал руку Диане. Несколько минут они стояли на месте собственного преступления и наблюдали за суетой.

Остаток пути они прошли в полном молчании.

Перешагнув порог «Золотого якоря», они ещё раз поцеловались в полумраке прихожей. Этот поцелуй не продлился долго, потому что они услышали шарканье ботинок доктора.

Уинфилд вздохнул и выпустил Диану из объятий, вспомнив, что они ещё жили под чужой крышей и потому были обязаны подчиняться чужим правилам. Но теперь им надо было быть ещё осторожнее, чем раньше, потому что теперь им было что скрывать.

 

8

Уинфилд помнил обещание Тома выставить их обоих на улицу, если застанет их за глупостями. Это условие не поменялось, потому что убеждения Тома не изменились.

В Бермондси попадались мужчины, которые с переменным успехом пытались перенять обычаи среднего класса. Они покупали у тряпичника старые костюмы, когда-то ношенные банкирами и адвокатами, и сломанные карманные часы, которые выставляли напоказ в качестве украшений. Они шли в бордель в субботу вечером, а в воскресенье утром шли в церковь. Нелёгкая это работа – сочетать удовольствие с безупречной репутацией. Для того чтобы вести двойную жизнь, требуются ловкость и находчивость. Лицемерие – своего рода талант, признак высокого происхождения. Честность и супружеская верность – для простофиль. У изощрённого мужчины должна быть женщина на каждый случай жизни. Такая философия процветала среди бермондсийской элиты.

Сам Том не разделял женщин на распутниц и святых, одинаково избегая борделей и церквей. В его глазах все женщины были одинаковые. Им нельзя было доверять. С красавицами Том держался несколько осторожнее, чем с дурнушками, вот и вся разница.

Сиротская доля оказалась истинным благословением для Уинфилда. Он пережил отрочество без вмешательства доброжелательных наставников. У него было явное преимущество перед другими юношами, которые жили по правилам, завещанным им отцами и братьями. Он быстро опознал и оценил удачу, снизошедшую на него. Общественное мнение не тревожило его. Правила, которых придерживались представители высших классов, не имели значения в трущобах Саутворка. Вольности, порицаемые в более привилегированных слоях, вызывали лишь добродушные ухмылки среди рабочих. Добрачное воздержание не требовалось, по крайней мере от мужчин. Уинфилд уже был изгоем или, во всяком случае, считал себя таким, и то, что он делал с бесноватой девчонкой, не повлияло бы на его репутацию. Люди уже ожидали от него худшее. И если бы они увидели двенадцатилетнюю служанку с животом, их бы это не слишком удивило. Уинфилд сдерживался только потому, что не хотел обременять незрелую подругу преждевременным материнством.

А тем временем их близость росла. Их ласки стали более смелыми и искусными, хотя всё ещё не пересекли известную черту.

Уинфилд достаточно отчётливо понимал, чего ему хотелось, но он не знал, как растопить лёд. Один раз он осторожно намекнул Диане, что можно любить друг друга, не создавая при этом потомство. Его приятно удивила сговорчивость девчонки, не желающей ему ни в чём отказывать. Своё образование Диана получила, слушая сплетни Бриджит и Ингрид, которые обсуждали своих случайных кавалеров, не понижая голоса и не упуская ни одной красочной детали.

– Да что ты говоришь! – ахала Бриджит. – B переулке, под проливным дождём?

– Клянусь богом, – отвечала Ингрид. – Я вытрясла ему карманы. Теперь я на целых три шиллинга богаче. А он даже не заметил! Всё пялился в небеса.

Таким образом, сами об этом не подозревая, они просветили Диану.

– Теперь-то я знаю, что мужчинам нравится, – сообщила она Уинфилду.

Ей так хотелось щегольнуть своими познаниями. Посреди ночи, после того как последние посетители расходились, а прислуга засыпала, Диана поднималась на чердак, где Уинфилд ждал её с бутылкой виски. Они лежали на старом тюфяке полураздетые, обнимаясь, нашёптывая друг другу вздор. Ему удавалось поспать не более трёх часов за ночь.

Он не предпринимал никаких мер, чтобы бороться с накопившейся усталостью. В конце концов действительность начала ускользать от него. Огни и цвета потускнели, формы стали расплывчатыми, звуки приглушёнными. Свою работу на пристани он выполнял машинально и невнимательно, не слыша крики надзирателя и ругательства своих товарищей. У влюблённых грузчиков есть свой ангел-хранитель.

В те редкие минуты, когда Уинфилд вспоминал о людях, работавших бок о бок с ним, он их жалел. Они вечно сетовали на усталость, на боль в костях, потому что в конце дня их не ждала награда. У них не было секретов, не было полуночных свиданий.

Он принимал ласки Дианы без угрызений совести и сам делал всё, чтобы доставить ей удовольствие. Оказалось, это было совсем не трудно. Как быстро она загоралась! Достаточно было пожать ей пальцы и погладить ладонь. Её инстинкты не были притуплены условностями. Не говоря ни слова, она подходила к Уинфилду, уже расстегнув воротник своей сорочки, и тянула его руку к своей обнажённой груди.

Это полное отсутствие стыда у Дианы значительно облегчало совесть Уинфилда. По крайней мере он не чувствовал себя преступником, развращающим девственницу. Трудно было сказать, кто кого развращал, если понятие разврата вообще было уместно в их случае. В конце концов какие ещё у них были радости, кроме книжек, опиума и любви?

 

9

Бермондсийские мальчишки не знали, что стало с Уином-Зубоскалом, куда он исчез. В конце концов они нашли своего таинственного кумира на пристани Ротергайта. Это было весной 1850 года. Осколки льда ещё плавали по реке. Мачты кораблей были покрыты инеем.

Уинфилд узнал парней. Они вытянулись за зиму. Их совсем недавно круглые детские лица осунулись и покрылись щетиной. Один из них поднял руку и робко помахал. Уинфилд ответил своей привычной фразой:

– Бегите к своим матерям!

– Нам не к кому бежать, – отозвался парень. – Мы сироты.

Это был Тоби Лангсдейл в компании своих полукровный братьев Робби и Джо, которые тогда ещё были живы. Уинфилд хорошо помнил миссис Лангсдейл. Она была одной из его самых рьяных гонительниц. Один раз она чуть не вылила ведро горячей воды на Уинфилда только за то, что он осмелился пройти у неё под окнами. Миссис Лангсдейл забыть было невозможно. И теперь ему трудно было поверить, что женщина с такой железной волей могла умереть.

– С каких же пор вы сироты? – спросил он у Тоби.

– С Рождества.

– Сочувствую. Вернее, поздравляю. Ну ладно, убирайтесь отсюда.

Но парни не собирались уходить. Парни направились вдоль причала к Уинфилду. Он увидел, что они несли с собой коробку сигар и бутылку виски. Мальчишки походили на трёх восточных королей, принёсших дары младенцу Иисусу.

– Это ещё что такое? – спросил Уинфилд с подозрением.

– Не бойся, это не подарок, – успокоил его Тоби. – Это честная взятка. Нам нужно, чтобы ты нас научил бросать ножи. Этот пройдоха-ирландец Ян Лейвери клянётся, что ни разу в жизни не проигрывал. Мы с ним поспорили. Нельзя же, чтобы ирландец перед нами хорохорился. Поделись секретом, ради Англии.

Уинфилд посмотрел на то, что ему принесли, и кивнул.

– Так и быть, во имя Англии научу вас бросать ножи. В этом деле главное терпение и тренировка. Бросайте ножи в землю, да смотрите, чтобы в ногу не попасть ненароком. Вот и весь секрет. А теперь отдавайте, что принесли.

И он выхватил бутылку и коробку сигар из рук Тоби.

– Расскажете мне потом, чем закончился поединок, – сказал он. – Смотрите, не опозорьте Англию.

Братья Лангсдейл вернулись через три дня. За ними плёлся побеждённый Ян Лейвери, которому тоже захотелось лично познакомиться с мастером метания ножей. В этот вечер они все впятером ужинали в таверне «Голубиное гнездо». Это была первая трапеза, которую Уинфилд разделил в обществе сверстников, не считая его раннее детство в школе Сен-Габриель. Не успев оглянуться, он втянулся в компанию и стал ужинать с новыми друзьями почти каждый вечер. Овдовевшему мистеру Лангсдейлу, который разделял подозрения покойной жены по поводу Уинфилда, пришлось поставить ещё один стул за семейным столом, потому что он не мог спорить с тремя сыновьями. Потом Уинфилд начал приглашать друзей в «Золотой якорь», где они весь вечер пили, курили и распевали песни.

Вскоре остальные мальчишки начали следовать примеру братьев Лангсдейл. Родительские запреты делали дружбу с ним ещё более заманчивой. Они тянулись к Уинфилду с целью перенять у него искусство мятежничества. Однако их ждали неожиданные открытия. Вдруг выяснилось, что бандит неплохо разбирался в законодательстве и медицине. Он знал об обезболивающим свойствах замороженного спирта. Умел остановить кровотечение и предотвратить инфекцию. Ему удалось развеять несколько мракобесных мифов, которые в своё время повлекли за собой столько преждевременных смертей. В какой-то мере для окружающих Уинфилд стал соединяющим звеном с высшей цивилизацией.

Под конец даже матери мальчишек сдались и сожалели о том, что в прошлом судили Уинфилда так строго.

Покорив бермондсийскиx матрон, Уинфилд устранил последнюю угрозу и мог считать свою победу полной, в одночасье превратившись из изгоя в лидера. И ведь он даже не рвался к власти. Власть сама его нашла. Невидимая корона сама опустилась ему на голову, а он от неё не отказывался. Уинфилд когда-то мечтал стать лордом, а судьба сделала его трущобным монархом. На двери его каморки в «Золотом якоре» его друзья вырезали надпись:

Он взошёл на трон мирно, без лжи и кровопролитий, по единодушному выбору людей, чьи глаза внезапно прозрели. Наконец-то все были довольны.

Почти все. Диана не входила в число ликовавших. Её не приводили в восторг перемены. Уинфилд стал проводить с ней меньше времени. Он начал возвращаться домой позже, а иногда и вовсе не возвращался. Его друзья занимали его до полуночи, и ему не было смысла приходить в «Золотой якорь» всего на несколько часов, а потом опять идти на работу в Ротергайт.

У Дианы хватало гордости сдерживать приступы ревности. Она знала, что они сделают её смешной и жалкой в глазах Уинфилда. Если бы ей были известны волшебные заклинания, она бы сделала так, чтобы его новых друзей придавила насмерть огромная балка.

В те редкие ночи, которые Уинфилд проводил дома, Диана изо всех пыталась вернуть то, что было утрачено за день. Их связь продолжалась, будто ничего не изменилось. O собственном наслаждении Диана уже не думала. Их любовные игры стали для неё войной. Загоняя обиду внутрь, она призывала на помощь всё своё остроумие, всю свою дерзость. Пока он бодрствовал, она лежала рядом с ним, пила виски и смеялась, совсем как раньше. Но как только он засыпал, она впивалась зубами в матрас.

Эти переживания сказывались на её состоянии. Если бы она рассказала Тому про свои симптомы, он бы ей ответил: «А ведь я тебя предупреждал! Амурное баловство – всё это для здоровых людей, не для тебя».

Том сам был неприятно удивлён этим неожиданным взлётом Уинфилда. На протяжении стольких лет всё было тихо. Мальчишка возводил себе баррикады из книжек и пустых бутылок. А тут вдруг начал приводить домой гостей, которые ожидали, что их будут бесплатно кормить и поить.

– Ну вот, дорвался, – буркнул Том однажды. – Наконец-то ты наложил свои мозолистые лапы на заветную мечту. Нахватал себе подданных. Они залпом глотают твои небылицы.

– Что в этом дурного?

– Ровным счётом ничего. Все так и лезут пощупать маску, слепленную из плоти и выдумки. Это весьма цинично и так по-английски! Ты говоришь, что ты валлиец, но в душе ты исконный англичанин, в большей степени, чем я. Я тебе даже завидую слегка. У тебя настоящий талант. У меня же нет ничего, кроме книжных знаний, которые я уже сто лет не применял. Эх, если бы я мог продавать свои мозги так же успешно, как ты продаёшь свою изуродованную харю и бандитскую душу!

– И вас мой успех бесит?

– Представь себе! Всё это противоестественно и несправедливо. Ты куришь и жуёшь табак, а зубы у тебя белые. А спина, невзирая на каторжную работу, по-прежнему прямая. У тебя что, суставы железные? Другого объяснения я не нахожу. Но больше всего меня удивляют твои руки. Чёрт с ними, с мозолями, с грязными ногтями. Посмотри, какие кисти длинные да узкие! Какие тонкие запястья! И эти руки таскают ящики? Такие руки я видел только у племянника лорда Миддлтона.

– Простите, доктор Грант, но я не заказывал свои руки, – попытался оправдаться Уинфилд. – Какие Бог дал…

– Молчи! Как мне реагировать на подобного рода медицинские парадоксы? После всех страданий, которые ты перенёс, ты должен был сдохнуть или по крайней мере свихнуться. Но нет, ты дефилируешь, развернув плечи, точно обвёл вокруг пальца весь мир.

Том нечасто позволял себе подобные откровения. Обычно его тон был холодным и насмешливым, но теперь в нём проблёскивали отчаяние, зависть и недовольство собой. Уинфилд подумал как следует, подбирая слова, потом взглянул Тому в глаза и ответил очень спокойно:

– Не могу с вами спорить. Как всегда, вы очень проницательны. Но на этот раз вы кое в чём ошиблись. Эта трагедия, которую, по вашим словам, я так бессовестно продаю, не только моя личная. Она охватывает всю нацию. Я всего лишь голос английского народа.

Том схватился за сердце.

– Вот теперь мне действительно страшно. Умоляю тебя, не говори такие вещи, даже в шутку. Голос английского народа… Что ещё выдашь? Что ты символ подавленного рабочего класса?

– Представьте себе, доктор Грант.

– Где ты это вычитал? Не мог же ты до такой глупости сам додуматься.

– Я сам до этого дошёл. Я исследовал свою бандитскую душу, как вы выразились, и понял, что я нужен Англии именно в таком виде.

Ужас Тома стремительно нарастал.

– Надеюсь, ты не говоришь такие вещи при людях. Не забывай, мальчик мой, это не Америка. Это наша любимая старушка Англия, где всё ещё можно нажить кучу неприятностей за подобные высказывания. Ты забыл, сколько безумцев до тебя называли себя «голосами народа»? И что с ними стало?

– А мне не надо ничего говорить. Мои люди понимают меня без слов. Можно быть одновременно вождём и голосом народа. Эти два понятия отнюдь не исключают друг друга. Зачем далеко ходить за примером? Возьмём того же самого Кромвеля. Ведь он не был королевской крови. И вёл он себя, мягко говоря, не по-королевски. Его современники говорили, что он носил плохо сшитый камзол из грубого льна в парламент, чтобы подчеркнуть своё презрение к аристократическим условностям.

– И ты помнишь, что случилось с телом Кромвеля после его смерти?

– Кромвель был не первым героем, над чьим трупом надругались. Но даже если бы у него был выбор, он предпочёл бы позор безвестности. Республика ещё возродится. Вот увидите.

 

10

Разумеется, жителям Бермондси не терпелось, чтобы король представил им будущую королеву. Уинфилд не распространялся о своих планах даже перед самыми близкими друзьями. У него была веская причина хранить молчание: его избранница умирала.

За четыре года тайной помолвки Диана вытянулась на несколько дюймов, но её руки оставались худыми, а грудь плоской. Она казалась ещё более хрупкой в шестнадцать, чем в двенадцать. Опираясь на присущий ему пессимизм, Том счёл своим долгом предупредить Уинфилда.

– Я не предвижу улучшения. Считай, что она доживает последние годы. Если ей повезёт, если она будет избегать болезней и волнений, она дотянет до двадцати, не более того. Первая же беременность её угробит. Если она хочет прожить ещё пару лет, ей придётся за них бороться. Моим указаниям она не следует. Может быть, она послушает тебя?

Уинфилд молча кивал и старался не принимать эти слова близко к сердцу, зная склонность Тома преувеличивать. Он продолжал утешать себя мыслью, что Диана рано или поздно перерастёт свою болезнь и они смогут пожениться.

Но время летело, а состояние девушки не улучшалось. Даже самая лёгкая нагрузка её утомляла. Поднимаясь по лестнице, она останавливалась почти на каждой ступеньке, чтобы перевести дыхание. Это зрелище нервировало Тома. Он знал, что она не притворялась с целью увильнуть от обязанностей. Напротив, она из гордости старалась скрыть симптомы. Работу она всегда выполняла исправно. В конце концов Том освободил её от необходимости ходить по лестнице и держал её на нижнем этаже таверны. Она целыми днями сидела в углу на кухне и остервенело точила ножи.

Наблюдая за Дианой, Уинфилд начал задумываться о том, что, возможно, пессимизм Тома был оправдан.

Впервые в жизни Уинфилд чувствовал себя никчемным. В конце концов он положил конец этим тайным встречам на чердаке. Он напоминал ей, чтобы она не выходила на улицу без плаща, уговаривал её есть, даже когда у неё не было аппетита, следил, чтобы она спала не меньше семи часов в сутки.

Эта братская опека со стороны бывшего любовника бесила Диану. Лучше бы он совсем от неё отвернулся. При этом болезнь Дианы не притупила её желания. Как назло, Бриджит и Ингрид без умолку болтали о своих приключениях. У них личная жизнь процветала. Каждый день новые матросы, новые рабочие.

Один раз, когда Уинфилд набросил ей шаль на плечи, она его оттолкнула.

Её глаза, обычно неподвижные и лишённые выражения, вдруг вспыхнули такой злобой, что он невольно отдёрнул руку.

– Если ты ещё раз меня похлопаешь по спине, я перережу тебе горло, – сказала Диана. – Не подходи ко мне и не заговаривай со мной. Ступай к своим дружкам. Теперь все лондонские шлюхи твои.

К её величайшему удивлению, Уинфилд кивнул и молча вышел из таверны, не пытаясь оправдаться. Если уже Диана вбивала себе что-то в голову, её было невозможно переубедить. Самым мудрым решением было дать ей время остыть.

Он перестал ночевать в «Золотом якоре». После работы шёл со своими друзьями прямиком в таверну «Голубиное гнездо». Раз в неделю приходил к Тому, чтобы отдать ему часть своего заработка. Иногда после полуночи Диана слышала приглушённый усталый голос Уинфилда на первом этаже. Ни смеха, ни звона стаканов. Он являлся, сухо приветствовал хозяина, оставлял деньги и тут же уходил.

Том не знал точно, что произошло между Уинфилдом и Дианой, но их внезапная холодность друг к другу радовала его. Он вздохнул с облегчением, убедившись, что идиллия угасла. Бешеная карусель перестала кружиться. Разбойничьи песни затихли. Том от души надеялся, что дети не помирятся. Порознь они были безопаснее для самих себя и для всего мира.

Вопреки надеждам Уинфилда, время и разлука не охладили ненависть Дианы, а только распалили её. В запутанном сознании девушки одна крайность заменила другую. Эта новая ненависть к былому кумиру превратилась в нечто похожее на призвание для Дианы. Монотонная работа, которую она выполняла в таверне, оставляла уйму времени для размышлений, и хотя её руки были заняты, мысли блуждали. Вскоре образ вымышленной герцогини, которую Уинфилд шутливо упомянул, опять всплыл у Дианы перед глазами. Девушка вспомнила про старую соперницу и принялась истязать себя сценами, которые рисовало ей воображение. Ей представлялось, будто Уинфилд, облачённый в мантию лорда, целует герцогиню на ступеньках Вестминстерского дворца.

Выдумав себе соперницу, Диана придумала и нового героя по имени Леший. В его честь она сочиняла песни. Поздно вечером на чердаке слышался грустный полудетский голос.

Ингрид и Бриджит, добродушные мещанки, испуганно перешёптывались и качали головами.

 

11

Друзья Уинфилда заметили перемены в его поведении. Он доставал свою гитару только для выступлений, и даже тогда было видно, что заставлял себя петь через силу и смотрел куда-то в сторону, а не на зрителей. Казалось, он не мог дождаться, когда публика разойдется.

Тоби и Ян озвучили свои подозрения друг другу, но всё никак не могли собраться с духом спросить Уинфилда напрямую. Больше всего они боялись, что он заболел чахоткой. Признаки болезни были им хорошо знакомы. Чем ещё можно было объяснить эту сонливость и апатию?

Однажды вечером они ужинали втроём, как обычно. Тоби рассказывал анекдоты, но Уинфилд не смеялся и даже не слушал. Он полчаса мочил одну и ту же корку хлеба в стакане с чаем. Зато он уже успел выкурить три или четыре сигары.

В конце концов Тоби надоело смотреть на эту сцену терзаний. Он прервал очередной анекдот посредине и спросил напрямик:

– Что стало с твоими зубами?

Уинфилд встрепенулся, точно пробуждаясь от сна, и с недоумением взглянул на Тоби.

– A… Что с моими зубами? Прости, не расслышал.

– Я сегодня вижу только двадцать восемь вместо тридцати двух или сколько их положено иметь взрослому человеку. Тебя что-то гложет?

Уинфилд мог рассказать им что угодно, только не правду. Он знал, чего можно ожидать от доброжелательных друзей. Тоби-прагматик сказал бы, что глупо цепляться за болезненную девчонку, когда вокруг есть столько здоровых. Потом бы привёл пример собственного отца, который успел жениться и овдоветь четыре раза и произвёл на свет семерых детей. Ян в сотый раз предложил бы Уинфилду навестить прелестниц, которые помогли бы ему снять напряжение, не задавая вопросов. При этом его друзья были не более чёрствыми, чем остальные мужчины в Саутворке. Привязанность Уинфилда к подруге детства расценивалась как своего рода прихоть. Тоби и Ян лишь пожимали плечами. Что делало эту хмурую, замкнутую ведьму такой незаменимой в глазах Уинa? Неужели эти дурацкие игры в театр и баловство с опиумом могли так прочно связать два сердца?

При всей своей симпатии к товарищу Тоби и Ян не могли ему сочувствовать, просто потому, что не понимали его. Они уже смирились с тем, что слишком многое в нём оставалось для них загадкой. Слишком большая часть его души пряталась между страниц книг, которые он читал. Друзья не использовали эту любовь к книгам против Уинфилда, потому что он этим никогда не щеголял перед ними с целью утвердить своё превосходство. И ему было всё равно, если бы над ним начали смеяться, лишь бы предметом насмешек не стала Диана.

– Что тебя гложет, Уин? – Тоби повторил вопрос. – Ты весь вечер молчишь.

Уинфилд внезапно выпрямился, упираясь руками в крышку стола.

– Господа, у меня блестящая затея.

И он знаком приказал друзьям сблизить головы.

– Кажется, я наконец нашёл способ набить карманы, – прошептал он.

– Знаете фургон, который привозит оружие с фабрики? Так вот…

Выслушав замысел Уинфилда ограбить оружейный завод, Тоби и Ян одновременно выдохнули и откинулись на спинки стульев. Теперь они точно знали, что их друг тронулся.

Уинфилд дал им несколько минут, чтобы мысленно переварить и оценить его план. Первым нарушил молчание Ян.

– Хороша шуточка. Давайте посмеёмся вместе и доедим ужин.

Уинфилд презрительно нахмурился.

– Какой трусливый народ пошёл. Я так и знал, что вы не согласитесь. И зачем я вам рассказал про свою затею? Надо было самому это дело провернуть.

– Тишe! – прошипел Тоби. – Разве можно орать на весь трактир о таких вещах? Ты же не хочешь, чтобы другие тебя опередили?

Ян взглянул на друга с ужасом.

– Так ты на это согласен?

– Почему бы и нет? – Тоби азартно потёр руки. – Уин будет нами командовать. Он этим ремеслом хорошо владеет. Если бы это предложил кто-то другой, я бы в жизни не согласился.

– Благодарю, – ответил Уинфилд и шутливо поклонился. – Хоть кто-то мне доверяет. Похоже, вы остались в меньшинстве, мистер Лейвери.

– Угу, два против одного, – подтвердил Тоби. – У тебя нет другого выхода, Ян. Примыкай к нам по-хорошему. Иначе нам придётся тебя убить или, по крайней мере, вырезать тебе язык, чтобы ты, паче чаяния, не проболтался.

Уинфилд рассмеялся, но Яну было не до смеха.

– Да вы оба рехнулись, – буркнул он. – Вы знаете, что случится с нами, если попадёмся? Давайте уже прыгнем в одну могилу дружно, раз вы так решили. Принимайте ещё одного болвана за компанию!

Уинфилд просиял и обхватил друга рукой за шею.

– Вот это другой разговор! Я знал, что у тебя хватит ума не перечить мне.