1

Уинфилд назвал своё творение «Топор Кромвеля». Это была двадцатиминутная мистическая интерлюдия в республиканском духе. Достаточно представить смесь Гюго, Андерсена, братьев Гримм и легенд Артурова цикла. Всё это ровным счётом не имело никакого отношения к Англии XVII века, но Уинфилда это не слишком тревожило.

Разумеется, главную роль он приберёг для себя, так как не мог доверить её никому другому. Он и саму пьесу написал только ради возможности побыть в шкуре лорда-протектора.

Он сам построил сцену. Поскольку в «Золотом якоре» было мало свободного места, ему пришлось довольствоваться тем, что Том выделил для представления. Уинфилд отгородил половину таверны занавесом. Этот крошечный уголок стал священным миром, в который вход был запрещён всем, кроме актёров. Так как по сюжету действие пьесы происходило в лесу, Уинфилд принёс несколько деревянных стволов и укрепил их наподобие колонн.

В зале помещалось около шестидесяти зрителей. Уинфилд взял все стулья из «Золотого якоря» и попросил ещё дюжину у хозяина соседней таверны. Он не имел понятия, сколько людей явится на представление, и попросил товарищей пригласить всех своих знакомых. Тоби и Ян нарисовали несколько картонных плакатов и развесили их на дверях гостиниц и кабаков.

И вот настал день премьеры. Уинфилд попросил Тома как хозяина таверны произнести вступительную речь перед представлением. К его удивлению, Том согласился.

– Вы все меня знаете, – начал он. – Я – тот самый вредный старик, который никогда не треплет свою собаку по загривку и не заводит беседы с клиентами. Я вовсе не стремлюсь изменить о себе мнение. Сегодня я делаю исключение, но завтра вернусь к своему привычному молчанию. Ну, во-первых, мне чертовски лестно, что вы решили провести этот вечер в «Золотом якоре». Ведь ваши жалкие гроши можно было потратить более целесообразно. Отрадно, что даже в тяжёлые времена люди согласны раскошелиться на такую откровенную блажь, как театр. У вас был выбор, и он остановился на этой пыльной коробке. Благодарю.

Матросы в среднем ряду, которые были уже навеселе, подняли полупустые стаканы с пивом и завыли в один голос:

– Здоровья злому старику Гранту!

Том терпеливо выждал, пока первая волна веселья утихнет.

– B предыдущей жизни я забавлялся медициной, – продолжал он. – Итак, я возвращаюсь к заброшенному ремеслу. Заранее предупреждаю вас: не стройте иллюзий и не ждите чудес. Я просто шарлатан с кембриджским образованием. По понедельникам я работаю в боксёрском ринге. Вы наверняка слышали, что открылся новый клуб – «Леденцы и лошадки». Его владелец, всем известный капитан Кип, уговорил меня латать его молодцов после кровавых поединков. Со вторника по субботу я принимаю пациентов между десятью утра и полуднем. У меня нет ни малейшего желания увидеть ваши убогие лачуги изнутри. Лучше приносите свои недуги ко мне. Первый очный визит бесплатный. Я не обещаю, что смогу вас всех исцелить, но по крайней мере скажу честно, без обиняков, сколько вам осталось жить. Меня коробят медицинские небылицы, на которые все клюют. Я не собираюсь вас усыплять нудной лекцией, но воспаление среднего уха лечится не теплом, как вам испокон веков твердили, а холодом. От тепла воспаление только переходит в мозг. Знайте, что нет лучше способа снять боль в ухе, чем положить кубик замороженного спирта под язык. Не спите на левом боку, если у вас болит сердце, и на правом боку, если вас тревожит печень. Не наваливайте вес всего тела на слабые органы. Для тех, кто умеет читать, в моей таверне появилась новая достопримечательность под названием «Кембриджские записки». Это всего лишь доска, на которой я буду записывать полезные советы, как продлить и, быть может, обогатить ваши бессмысленные жизни. Помимо сухих медицинских фактов, там будут и цитаты знаменитых философов. Я даже толком не знаю, о чём сегодняшняя пьеса. Всем известно, что созидающие и разрушительные процессы начинаются со слова. Ведь слово предшествует материи. Я сам Библию редко открываю, но отчётливо помню первую строку: «Вначале было Слово». Как мало значения мы придаём словам! Но я своё высказал. Итак, представление начинается!

* * *

Когда свет погас, на сцену вышел юный Кромвель в сопровождении двух будущих цареубийц, Джона Брэдшоу и Томаса Гаррисона. Это было первой исторической неточностью. На самом деле мятежники познакомились только в зрелом возрасте, но Уинфилд, больше заинтересованный в поэтическом символизме, чем в исторической достоверности, решил сделать их друзьями детства. Ему казалось, что так будет внушительнее. Юноши спорили, где будет безопаснее переждать метель – в лесу или на пустынном берегу. Кип играл роль Брэдшоу, а Тоби Лангсдейл – Гаррисона. Первым заговорил Брэдшоу.

– Я всё это время отмечал дорогу. Каждые десять шагов я отрываю пуговицу от камзола и бросаю на землю. Они из меди и блестят при луне.

– Вот болван! – упрекнул его Кромвель. – Теперь ты не найдёшь свои пуговицы. Их давно замело снегом. Угораздило же меня попасть в компанию мудрецов! Мы точно три слепые мыши.

Последние слова Кромвеля служили намёком на трёх дворян-протестантов, которых казнила Мария Первая, получившая в народе прозвище Кровожадной Мэри. Зрители уловили мрачный юмор, если не сразу, то когда Уинфилд запел всем известную детскую частушку:

Брэдшоу и Гаррисон дружно присоединились.

На сцену вышла Диана. Трудно было сказать, что именно она изображала. В сущности, она играла саму себя – разбойницу, волчицу, лесную богиню. На ней была серая накидка из мешковины, которая могла сойти и за мантию жрицы, и за волчью шкуру. Чёрные перчатки придавали рукам сходство с лапами дикого зверя. Устремив взор на жёлтую лампу, служившую луной, она пела на ломанном гаэльском под шведскую мелодию. Эта ария была совместным творением Ингрид и Бриджит, которые неожиданно проявили интерес к постановке.

Ян Лейвери играл на скрипке за кулисами, путая ноты. Даже его нелепый аккомпанемент не сбил Диану. Она продолжала петь ровно, глядя на лампу. Её голос оказался сильнее и более развитым, чем её тело.

Из-под серой накидки она достала топор, поднесла его к свету, чтобы все видели, и вдруг со всего размаху вонзила в ствол дерева. Этот смелый театральный жест заставил зрителей вздрогнуть. К счастью, лезвие топора было не слишком острым, а древесина оказалась мягкой. Диана отступила на несколько шагов и обратилась к трём ошeлoмлённым друзьям, уже на английском:

– Король Артур достал меч из камня. Кто из вас достанет топор из дерева, тот будет править Англией!

Гаррисон первым попытался высвободить топор, и ему это не удалось. За ним последовал Брэдшоу. На этот раз топор слегка пошевелился. Настала очередь Кромвеля. Как и следовало ожидать, ему достаточно было дотронуться до рукоятки – и лезвие само вышло из дерева. В эту же секунду раздались фанфары. Лесная богиня сбросила серую мантию, под которой оказалось узкое белое платье, сняла с шеи блестящий медальон и повесила его на шею Кромвеля. Великий пуританский лидер упал перед ней на колени, подняв топор над головой.

– Да здравствует Республика! – воскликнули его друзья в один голос.

Юный Кромвель отпраздновал свой триумф балладой «Виселица». В ней не было никакого упоминания о предстоящей революции, но Уинфилду нравилась мелодия, которую он сам сочинил.

Уинфилд пел, глядя на ту самую жёлтую лампу-луну, к которой несколько минут назад обращалась с песнью Диана. Изредка он бросал взгляд в публику. Почти все лица были ему знакомы. Он не знал всех зрителей по именам, но сталкивался с ними на улицах Бермондси. Мартин Коннолли привёл жену и шестеро детей. Чинное семейство занимало весь первый ряд. Двоюродные братья Тоби Лангсдейла пришли из Ротергайта. Жиль, французский моряк, друг Кипа, тоже явился на премьеру.

Из всей публики незнакомой Уинфилду была лишь одна женщина. Когда она пришла, все места были уже заняты, и ей пришлось пристроиться в углу таверны. Тем не менее, ей не удалось избежать враждебного любопытства окружающих. Было видно, что она не из местных. На ней было тёмное суконное платье, какие носят вдовы и гувернантки. Впрочем, то, из чего было пошито её платье, не имело особого значения. Она с таким же успехом могла явиться в пурпурном бархате. Её одежда была новой и чистой, и одно это вызывало негодование. Пуританская простота её платья только подчёркивала белизну её кожи. Оказывается, можно быть просто белокожей, а не бледной, стройной, но при этом не исхудавшей, мелкокостной, не будучи хрупкой. Каштановые волосы, в которых проблёскивали золотые и медные нити, были затянуты в узел на затылке и прикрыты блестящей чёрной сеткой. Можно было догадаться по выбившимся прядям, что эти волосы были пышные и непокорные. Между тем, в её внешности не было ничего сверхъестественного. Так, в сущности, и выглядят женщины, у которых есть возможность питаться три раза в день и спать не меньше восьми часов. Увы, большинство посетительниц таверны были лишены подобных привилегий. Они разглядывали незнакомку с завистью и злобой.

Её сопровождал мальчик лет одиннадцати или двенадцати, который то и дело кашлял, прикрываясь рукавом. Было видно, что он не приходился ей сыном. Она была слишком молода, чтобы иметь сына-подростка. Более того, в её отношении к нему не было ничего материнского. Иногда, когда у него начинался приступ кашля, она клала руку ему на голову и поглаживала волосы, но эти движения были бессмысленными, почти машинальными. Так хозяин поглаживает собаку.

Тем временем действие перенеслось на тридцать лет вперёд, в 1649 год. Кромвель и его друзья держали суд над королём Карлом Первым, которого играл мистер Лангсдейл. Пожилой трактирщик согласился на эту роль только для того, чтобы лишний раз пообщаться с любимым сыном. Ради такого события он даже вызубрил короткий монолог, в котором заявлял, что монарх не подлежит мирскому суду и что власть ему дана свыше. Цареубийцы глумились над ним и показали ему легендарный топор, под которым ему было суждено умереть. Брэдшоу и Гаррисон утащили злополучного короля за кулисы, а Кромвель остался на сцене, поглаживая лезвие топора.

Фон сменился зелёными ирландскими холмами. Ян Лейвери вышел из-за кулис и сыграл душераздирающий кельтский ламент. К нему присоединилась Бриджит и спела несколько куплетов на гаэльском. Они вместе оплакивали своих соотечественников, погибших во время осады Дрохеды.

К счастью, за исключением Мартина Коннелли и его семьи, среди публики не было ирландцев. Иначе автору пьесы было бы не сносить головы, так как его симпатии явно склонялись на сторону англичан. При всём при том, что Уинфилд возмущался отношением королевы Виктории к кельтским народам, он не считал вторжение Кромвеля в Ирландию таким уже варварским поступком. Для него это являлось очередной победой лорда-протектора. А то, что при этом погибло несколько тысяч ирландцев, было всего лишь побочной неприятностью.

Покорив Ирландию, Кромвель взялся за Шотландию. Эта военная кампания была уже не такой кровавой, как предыдущая. Кромвель не испытывал такой жгучей ненависти к шотландским пресвитерианцам, как к ирландским католикам. Кип и Тоби, облачённые в длинные мантии с капюшонами, изображали пресвитерианских министров, которых Кромвель убеждал порвать связь с английским троном.

Следующее действие происходило в Вестминстерском дворце, где новый парламент предложил Кромвелю корону. Кип и Тоби опять вышли на сцену, на этот раз в красных мантиях английских пэров. Кромвель гордо отказался от короны, ибо она являлась символом монархии, против которой он так рьяно сражался. Однако он сел на трон короля Эдуарда, который использовали для коронаций. Троном служило старое кресло Тома, в котором он провёл столько вечеров за книгами. Это было самое роскошное, самое царственное кресло во всей таверне. Вместо ажурного жезла лорд-протектор держал свой топор.

Уинфилд спел ещё один перл из республиканского канона. Торжественность момента требовала, чтобы он смотрел вверх, но его взгляд то и дело переносился на незнакомку в углу таверны. Она стояла на том же месте, положив руки на плечи мальчика. Уинфилд пытался угадать, нравилось ли ей представление или нет, но лицо женщины не выражало ни одобрения, ни пренебрежения.

Чувствовалось, что женщина интересовалась политикой. Интересно, на чьей она была стороне? Отождествляла ли она себя с тори или с либералами? Какую религию исповедовала? Была ли она католичкой, англиканкой, пресвитерианкой или пуританкой? Эти вопросы занимали Уинфилдa, пока он исполнял свою арию.

По крайней мере, у него хватило здравого смысла не встречаться с этой женщиной взглядом. Если бы он посмотрел ей в глаза, то точно бы запнулся. Он уже не помнил, когда последний раз так отвлекался на одного из зрителей.

Представление приближалось к концу. Каждый амбициозный лидер рано или поздно переживает поражение. Кромвель не был исключением. Он страдал от приступов лихорадки, и врачи ничем не могли ему помочь.

Когда Кромвель уже лежал на смертном одре, лесная богиня, впервые посетившая его сорок лет назад, вновь явилась к нему. Диане пришлось спеть традиционный похоронный гимн на музыку Генриха Пaрселя. Чувствовалось, что она через силу произносила эти слова, ибо они призывали к смирению, а эта добродетель давалась ей с трудом. Гаэльская баллада была ей ближе по духу, чем английский гимн. Она пела торопливо, приглушённым голосом:

Она сложила его руки на груди и положила между ними топор.

На этой ноте Уинфилд и закончил свой шедевр. Он не мог показать посмертную казнь Кромвеля хотя бы потому, что ему бы пришлось каким-то образом построить виселицу и найти нечто похожее на обезглавленный скелет. Он решил не вдаваться в детали экзекуции. Песня про виселицу, которую он спел в самом начале пьесы, служила достаточно веским намёком на то, что ожидало лорда-протектора после смерти.

И обличительный момент настал! Зрители почти одновременно повскакивали с мест. Уинфилд ещё ни разу не слышал, чтобы столько народу аплодировало в таком тесном помещении.

Том, наблюдавший за происходящим из-за стойки бара, огляделся с тревогой. Ему показалось, что крыша вот-вот рухнет. Он знал достаточно о гражданских войнах XVII века и о жизни Кромвеля, чтобы подметить грубые исторические неточности и даже мысленно составил список этих оплошностей, чтобы потом упрекнуть Уинфилда, но решил отложить критику до следующего дня. Как и все остальные, Том заметил даму с мальчиком. Том уже предвкушал приток респектабельных клиентов. Он уже представлял, как будет прислуживать мелким чиновникам и владельцам лавок. И всем этим он был обязан Уинфилду, чьи затеи он так часто высмеивал.

Он наполнил стаканы пивом и доставил их на подносе за кулисы.

– Подойдите сюда, – позвал он труппу. – Успешная премьера заслуживает достойный тост.

Актёры живо расхватали стаканы с подноса.

– Друзья, – начал Уинфилд, – я пью за вас всех. Три недели назад эта пьеса была всего лишь навязчивой мыслью в моей больной голове. И вы меня поддержали! Спасибо вам за то, что вы так безрассудно последовали за мной в XVII век. Дух Кромвеля полностью завладел мной. Быть может, в следующий раз я сыграю Гая Фокса. Знаю точно, это не последняя наша постановка. Выпьем за наш успех!

И он залпом опустошил стакан. Остальные актёры последовали его примеру.

Когда Уинфилд спустился обратно на землю, толпа уже почти полностью разошлась. Последние клиенты толпились у пивной стойки. Им прислуживала Ингрид. Бриджит и Диана, которые ещё не успели переодеться в рабочую одежду, снимали занавес. Том расставлял стулья на их привычные места.

Тоби Лангсдейл дёрнул Уинфилда за рукав и шепнул ему:

– Ну, как тебе эта особа?

– Не понял… О ком ты?

– Да брось придуриваться, Уин. Я же видел, как ты на неё пялился. Все на неё пялились. Наш Кип – редкий счастливчик.

– А при чём тут Кип?

– Ну как при чём? Это его женщина.

– Это Кип тебе так сказал?

– Да нет, я их собственными глазами видел. Они ушли вдвоём, под ручку. А больной мальчишка волочился за ними.

Уинфилд поднял пустой стакан.

– Молодец Кип! Так держать. Значит, он сегодня с нами в покер не играет?

– Похоже, что нет. Но кто его за это осудит? Дамочка его моложе эдак лет на двадцать. Хватает же наглости у некоторых.

– Не горюй, Тоби, ты тоже обнаглеешь к сорока пяти годам.

– Ну, до такого почтенного возраста ещё дожить надо. Ты же знаешь, что мужчины в моей семье долго не живут. Над нами висит проклятие. Не считая моего отца, Лангсдейлы до двадцати двух не дотягивают.

 

2

Ян Лейвери никак не мог угомониться в тот вечер. Он всё ещё был под впечатлением от женщины Кипа. Его друзья уже давно раздали карты и начали игру, а он всё бубнил.

– Одевается, как наставница, а пудрит нос, как шлюха. Вы видели, чтобы у рыжей была такая белая кожа? Ни пятнышка, ни веснушки. Говорю вам: она или нос пудрит, или волосы красит, или и то и другое. Я же родом из Ольстера и разбираюсь в рыжих. Она, наверное, из дорогих блудниц, которые одеваются, как леди, и скромно складывают ручки. Некоторые из них даже на арфе играют. И с какой стати Кипу отказывать себе в таком удовольствии, если достаток позволяет? А деньги у него есть, хоть ума не приложу, откуда. Не с лавки же вся эта прибыль. У него, наверное, волшебные карманы, которые сами по себе наполняются. На прошлой неделе он всех водил в боксёрский клуб. Так почему бы ему не завести элитную шлюху?

Тут вмешался Тоби Лангсдейл.

– Никакая она не шлюха. Я помню, Кип рассказывал мне про некую приятельницу, которая ходила по приютам, следила, чтобы в детской овсянке не было червей. Она… Как их там? Покровительница обездоленных. Точно! А видели больного мальчишку? Один из её подопечных, не иначе.

Ян перекрестился.

– Боже, спаси нас! Нам как раз не хватает покровительниц. Мне аж не по себе от этого прилива милосердия. На каждом углу дамочки в чёрном сукне пичкают тебя Словом Божьим. Только что-то я не заметил, чтобы Англия стала благочестивее.

Похоже, Ян задался целью испортить всем настроение. Друзья только собрались отметить успех, а ирландец начал сгонять тучи у всех над головой.

– А почему мы до сих пор о ней говорим? – спросил Уинфилд. – Что она сделала, чтобы заслужить столько внимания? Ну, пришла на представление, только и всего. Заплатила, как все.

– Нет, не как все, – сказал Тоби, подняв указательный палец. – Она заплатила целый шиллинг. Видно, у неё мелочи не было.

– Тем более! – воскликнул Уинфилд. – А ей даже места не досталось. Она всё представление простояла в углу.

Ян ещё больше разозлился.

– Почему ты её защищаешь?

– Да хотя бы потому, что она ничего дурного не сделала. И вообще, она – женщина Кипа, а Кип – мой друг.

Ян смёл карты на пол и вскочил на ноги.

– Так, значит, Кип тебе друг, а я – нет? В вашей шайке есть место только для троих. Меня ты в сторону отмёл, чтобы освободить место для Кипа. И правильно сделал! Кто я такой? Жалкий ирландский вор. Даже на скрипке толком пиликать не умею. Зато Кип приглашает дамочек, которые платят целый шиллинг за твою чёртову комедию. Я знаю эту породу. Милашки скучают и заводят любовников из грузчиков. Это же твоя мечта – лечь с богачкой, хоть на одну ночь! Поторопился ты с женитьбой, приятель. После такой славной комедии все богачки повиснут у тебя на шее. Твоя бедная ведьмочка загнётся от ревности.

Уинфилд слушал эту тираду невозмутимо, не отрывая глаза от карт. Когда Ян закончил, Уинфилд взглянул на него и заговорил до жути мягким, почти заискивающим голосом:

– Я не собираюсь хватать тебя за воротник и швырять об стенку. Почему? Потому что сегодня в нашей компании дамы. Я бы предпочёл уберечь их от столь неприглядного зрелища. Если хочешь свести со мной счеты, я с удовольствием пойду тебе навстречу, только не здесь. Вот доиграю – и встретимся во дворе. Тогда и сверну тебе шею. Ты же знаешь, я не люблю бросать дело на полдороги, включая покер.

Все три женщины молчали. Бриджит и Ингрид с тревогой глядели на Уинфилда, ожидая, что он исполнит свою угрозу. Диана, казалось, вообще не замечала, что вокруг неё происходило. Откинувшись на спинку стула, она глядела перед собой, не мигая, точно прислушиваясь к невидимому собеседнику. Молодой ирландец покачал головой и перекинул куртку через плечо.

– К чёрту… Всех вас к чёрту…

* * *

К одиннадцати часам празднество завершилось. Ингрид и Бриджит вернулись к своим обязанностям. Тоби пошёл ночевать к отцу в Ротергайт. Уинфилд зажёг сигару и принялся бродить по переулкам Бермондси вдоль реки, размышляя о событиях вечера, обо всех открытиях и откровениях.

Итак, он увидел новый облик милосердия. Незнакомка представляла собой новую породу благодетельниц. В соответствии с обычаями, благотворительность была уделом старых дев, которые были не намного состоятельнее тех, кому они помогали. Не имея своих семей, они окунались с головой в альтруизм, чтобы хоть чем-то оправдать своё существование. Если у женщины не было своих детей, от неё требовалось стать матерью всем сиротам Англии.

Замужние дамы из среднего класса, которые могли позволить себе более комфортную жизнь, как правило, не посещали нищие кварталы города. Каждый год перед рождественскими праздниками они выделяли довольно внушительную сумму на церковь или приют, но им не приходило в голову навестить тех, для кого эти деньги предназначались. Это был удобный способ облегчить совесть, не запачкав при этом руки.

Незнакомка, заплатившая шиллинг за представление, не походила ни на старую деву, ни на ханжу. При всей своей надменности она не проявляла брезгливости. А ведь для того, чтобы добраться до «Золотого якоря», ей пришлось пройти пешком по грязным улицам в её башмачках из тонкой кожи. Она безропотно простояла всё представление среди матросов и рабочих. Её не раздражали ни пыль, ни табачный дым, ни пепел, попадавший ей на платье. Ни разу она не нахмурилась, не передёрнулась. Когда сопровождавший её ребёнок кашлял, она вытирала кровь с его губ своим платком, не боясь заразиться от него.

Несомненно, эта женщина могла провести вечер в более чистом и безопасном месте, в более рафинированной компании. Тем не менее, она предпочла любительскую постановку в «Золотом якоре» с больным ребёнком под рукой.

Уинфилд заметил то, на что другие не обратили внимания, – выражение лица мальчика. Было очевидно, что ребёнок боготворил свою ослепительную покровительницу. Его чувства выходили за пределы благодарности. Это была его первая и, очевидно, последняя романтическая любовь. Он не думал ни о болезни, ни о смерти, когда тонкие руки женщины гладили его волосы. В то же время он сам не смел пальцем до неё дотронуться. И мальчик стоял неподвижно, затаив дыхание, наслаждаясь каждой бессмысленной лаской, перепадавшей на его долю. Каким резким возвращением к действительности должно было быть для него, когда весёлый широкоплечий моряк отнял у него его возлюбленную.

Уинфилд вспомнил слова Тоби: «Наш Кип – редкий везунчик».

Действительно, для жителя Бермондси представительница среднего класса была не более досягаемой, чем герцогиня. Уинфилд был озадачен и немного раздосадован тем, что Кип ушёл сразу же после выступления, так и не представив свою женщину друзьям. Быть может, ему просто не терпелось остаться наедине с ней? А быть может, он считал своих друзей недостойными её общества? И почему её ни разу не видели на шхуне Кипа? Возможно, она уже была замужем. Хотя какое это имело значение? Молодая, явно не бедствующая красавица отдалась пожилому моряку!

Уинфилд чувствовал, что его лёгкая досада превращается в нечто более враждебное. Неужели это была зависть? Даже если так оно и было, Уинфилд не был готов себе в этом признаться. Он пытался стряхнуть эти мысли, напоминая себе, что Кип был его другом, который не раз его угощал и подбадривал. Тогда почему он не мог радоваться за Кипа? И вообще, какое право он имел завидовать чужому счастью? Разве он сам не был счастлив? Чем Диана уступала любовнице Кипа? И разве это не кощунство – сравнивать будущую жену с другими женщинами?

Уинфилд сам удивлялся, сколько противоречий возникло вокруг этой незнакомки. А ведь она всего лишь пришла на представление. Даже ни слова не проронила. Ко всему прочему, его несколько смущало то, что её лицо казалось ему знакомым. Он уже видел эти черты. Но где и когда? Этого он не мог вспомнить, как ни напрягал память.

В конце концов он осознал, что думать так много об этой женщине просто нездорово, и перевёл мысли на более безопасную тему – социальную несправедливость. Вот уж удобная отдушина для негодования!

Трудовые законы, реформы в парламенте… Большинство обитателей Бермондси почти ничего об этом не знали. Для матросов и рабочих Вестминстер представлялся совершенно другой страной. Что происходило на противоположно стороне Лондонского моста, их не касалось. Они не считали нужным напрягать мозги и следить за каждым движением парламента. Более того, они находили некое утешение в собственном невежестве и смирении. В этом вопросе они поступали мудрее Уинфилда, который фанатично читал каждый памфлет, выходивший из Вестминстерского дворца.

Этот интерес к политике не доставлял Уинфилду ничего, кроме отчаяния. Общая картина не вселяла особой надежды в сердце. Инициативы улучшить жизнь рядовых англичан было мало, а результатов – ещё меньше. Каждый год издавались новые законы, якобы чтобы облегчить бремя рабочего класса, но на самом деле это бремя с каждым годом всё тяжелело. Британский Акт охраны здоровья и нравов, изданный в 1802 году, был первой попыткой улучшить условия труда несовершеннолетних детей. В нём было чётко указано, что дети до девяти лет не должны работать на текстильных заводах, а подростки до четырнадцати лет не должны работать в ночную смену. Эти законы ровным счётом ничего не изменили, пока Индустриальный акт 1833 года не потребовал инспекций.

Уинфилд хранил у себя копию речи, которую лорд Эшли, защитник прав детей, произнёс в Палате общин в 1836 году. Предварительно опросив тридцать с лишним врачей, лорд Эшли заключил, что дети должны работать не более десяти часов в сутки, чтобы у них осталась хоть какая-то надежда сохранить здоровье. Как и следовало ожидать, эта речь пролетела мимо ушей его коллег в парламенте. Четыре года спустя тот же самый лорд Эшли намекнул, что было бы неплохо, если бы дети проводили два-три часа в день в школе. Увы, его коллеги опять досадливо отмахнулись от его предложения. Зачем детям учиться читать, если у них всё равно не будет времени на чтение? Куда милосерднее держать рабочий класс в невежестве, ибо оно ограждает бедняков от лишних переживаний, от опасных идей. Генри Мейхью, один из основателей журнала «Панч», писал в своей статье: «Раз преступность не имеет исток в невежестве, она не искоренится образованием; напротив, образование будет способствовать рождению более изощрённого класса преступников».

Порой Уинфилд сам начинал проклинать свою учёность. Ведь она ему ничего не принесла, кроме головной боли. Зачем он истязал себя ненужными познаниями? Эти политические памфлеты только будили в нём ярость. Было бы мудрее успокоиться и ограничить любовь к чтению безобидной лирической поэзии. Всё равно он ничего не мог изменить. Ведь даже церковь призывала к пассивному смирению. Уинфилд не мог забыть, что мистер Баркли сказал про поводу нищеты. Викарий заявил, что жесты благотворительности от случая к случаю благородны сами по себе, но от заядлого активизма больше вреда, чем пользы. Не надо слишком стремиться изменить общество, потому что загробная жизнь важнее земной. И, дабы подкрепить свой точку зрения, викарий прочитал куплет из гимна, написанного С.Ф. Александром в 1848 году:

Сомневаться в справедливости общественного порядка значило сомневаться в замысле Господнем. Именно это Баркли пытался внушить прихожанам церкви Святой Магдалены в своих проповедях. Рассуждая о богословских традициях эпохи, Уинфилд в сотый раз проклял свой беспокойный разум. Какой простой и спокойной была бы его жизнь, если бы он мог подчиняться традиционной религии. Ну почему он не мог смиренно понурить голову, как все остальные?

Он вспомнил, с каким трудом Диана пела религиозный гимн на сцене, и почувствовал внезапный прилив солидарности. Внезапно он осознал, что почти не разговаривал с ней весь вечер. У него было что сказать ей, но между представлением и ссорой с Яном он отвлёкся. Посреди всеобщей суеты девушка куда-то ускользнула, и он даже не заметил. Теперь он чувствовал лёгкие угрызения совести из-за того, что не успел её достойно похвалить. Ведь она только ради него вышла на сцену.

Швырнув догоревшую сигару в канаву, Уинфилд направился к дому.

* * *

Когда он вернулся в «Золотой якорь», все посетители уже разошлись, все огни погасли, кроме одной свечи на столе. Работала одна Бриджит. Ингрид, которая была уже на седьмом месяце беременности и легко уставала, легла спать. А Диана благодаря своему положению ведущей актрисы была полностью освобождена от грязной работы в дни представлений. Уинфилд считал, что она должна беречь силы для искусства.

– Где же будущая миссис Грант? – спросил он у Бриджит.

Ирландка вытерла руки фартуком и указала наверх.

– Заперлась в ванной с куском мыла и бутылкой виски. Уже больше часа там мокнет.

Уинфилд кивнул и начал подниматься по ступенькам. Вдруг он услышал робкий голос Бриджит за спиной.

– Может, мне не стоит этого говорить…

– Тогда не говори. Не напрягай себя лишний раз без нужды.

Бриджит откашлялась в рукав.

– Да вот, об этом, мистер Уинфилд… Знаете, я подумала и решила, что будет некрасиво с моей стороны играть в этой пьесе. Ведь она про человека, который причинил такие страдания моему народу.

Уинфилд обернулся и взглянул на неё с раздражением.

– Если ты так любишь свой народ, то какого чёрта ты оказалась в Англии?

– Будто ты не слыхал про голод сорок восьмого года?

– Ты сама покинула родину в трудный час. А ведь это своего рода предательство. Тебя кто-то насильно заставляет жить и работать среди этих мерзких англичан? Нет. Ты оказалась здесь, потому что потребность жрать сильнее, чем любовь к родине. Я же видел, как твои глазёнки вспыхнули, когда мы считали выручку. И я тебе заплатил за участие, как и обещал. Как видишь, среди англичан тоже попадаются честные люди. Я советую тебе нацепить намордник на тявкающую совесть. Привыкай жить по-английски.

Бриджит не знала, что сказать в ответ. Её ошарашил тон его голоса. Уинфилд всегда держался с ней на равных, а теперь впервые обращался к ней, как хозяин к служанке.

Вдруг его взгляд смягчился.

– Ты там особо не усердствуй метлой. Всё равно всю грязь не выскребешь из каждой щели. Завтра придёт новая орава и опять устроит свинарник. Иди и выспись как следует. Я тебя отпускаю. Ведь теперь половина таверны моя, и я тоже могу отдавать приказы. Мне горько смотреть на тебя измученную. Я всегда питал к тебе самые тёплые братские чувства.

 

3

Внутри ванной было темно и зябко. Масло в лампе, подвешенной к потолку, почти догорело. Диана неподвижно сидела в остывшей мыльной воде, поджав худые колени к подбородку, окутанная мокрыми волосами.

Уинфилд окунул пальцы в воду.

– Не сиди долго, а то замёрзнешь, – сказал он и повесил полотенце на край ванны. – Пошли спать.

Они каждую ночь проводили вместе, с тех пор как заключили договор о перемирии. Диана перетащила свои лохмотья на чердак. Влюблённые уже ничего не скрывали и не ждали, пока остальные в доме заснут. Они позволяли себе обниматься и целоваться у всех на глазах, а вечером удалялись наверх в свою пыльную берлогу. Диана вовсе не стремилась обзавестись младенцем. Эти писклявые, беспомощные существа вызывали у неё лишь недоумение и досаду. Она не отказывала Уинфилду в полноценной плотской любви, но в глубине души надеялась, что это непрошенное счастье, именуемое материнством, обойдёт её стороной.

Дата венчания так и не была назначена. Уинфилд старался не вспоминать о том, что подписал военный контракт и что его могли в любое время призвать. Он жил так, будто не было войны. Том молчал, глядя на происходящее. Он давно признал своё поражение. Его таверна превратилась в бордель, и у него просто не хватало сил что-либо изменить. У него была уже одна беременная служанка, и он её не выгнал на улицу, вопреки своим угрозам. Ещё один ребёнок не изменил бы погоды. Тому ничего не оставалось делать, кроме как пассивно любоваться этим благоухающим распутством.

– Пошли спать, – повторил Уинфилд. – Уже за полночь, а мне завтра рано вставать. Корабль прибывает в пять утра, и я должен быть на причале.

– Не дёргай меня, – ответила Диана, не поднимая головы.

Уинфилд притворился, что не заметил её дурного расположения духа. Он сел на пол, облокотившись спиной о стенку ванны, и продолжал разговор.

– Угадай, сколько денег мы сегодня заработали.

– Ну, сколько?

– Десять шиллингов! А ведь это, считай, недельная зарплата. Если мы будем устраивать представление два-три раза в неделю и люди нам будут платить каждый раз столько, сколько заплатили сегодня, мы разбогатеем.

– Когда я разбогатею, тоже буду делать добро.

Уинфилд обернулся и удивлённо взглянул на неё.

– О чём ты?

– Буду кормить бедняков и учить детей грамоте, разбрасывать шиллинги горстями направо и налево. И люди будут называть меня благодетельницей. И когда я буду входить, все будут умолкать, снимать шляпы и уступать мне место. И ты будешь гордиться мной так, как Кип гордится своей женщиной.

– А я и так тобой горжусь.

Уинфилд подал Диане руку и рывком поднял её на ноги. Несколько секунд она стояла перед ним, обнажённая, посиневшая от холода. Он набросил ей на плечи полотенце и подхватил её на руки.

В коридоре они столкнулись с Томом. Эта неожиданная встреча ничуть не смутила Уинфилда. Понятия стыда изгнали из «Золотого якоря». Он отнёс Диану на чердак, положил её на постель и накрыл одеялом. Девушка лежала тихо и неподвижно.

– Надеюсь, ты не слишком устала, – сказал Уинфилд. – Вечер ещё не закончился.

Он разделся, погасил свечу и лёг рядом с Дианой. Она не избегала его ласк, но и не отвечала на них. Такая холодность с её стороны озадачила Уинфилда. Он никогда раньше не сталкивался с сопротивлением.

– Мне уже не смешно, – сказал он наконец, приподнявшись на локте. – Я люблю театр на сцене, но не в постели, особенно в такой час. Чем я тебя на этот раз обидел?

– Я всё не могу забыть, как ты защищал эту особу перед друзьями. Ты меня так никогда не защищал.

– А зачем тебя защищать? Мои друзья про тебя плохо не говорят.

– Да брось! Мы же оба знаем правду. Когда они надо мной подтрунивают, ты притворяешься, что не слышишь.

Уинфилд откинулся на подушке и сжал голову руками.

– Ну, и что я должен сделать, чтобы доказать свою преданность? Несколько часов назад грозился Яну свернуть ему шею только потому, что он раскрыл рот против тебя. Ты хочешь, чтобы я вылез из постели, разыскал Яна и на самом деле задушил его? Ты хочешь его голову на золотом подносе?

Диана мрачно усмехнулась.

– Увечить друга ради меня? Не надо. Я того не стою.

Уинфилд посмотрел на неё искоса и решил изменить тактику.

– Хорошо, – сказал он спокойно и снисходительно, точно отец больному ребёнку. – У нас появилось новое правило – не пить виски перед сном. Сейчас ты повернёшься на правый бок, как доктор Грант советует всем сердечникам, закроешь глазки и заснёшь. Наутро ты встанешь с ясной головой и сама не будешь помнить свои глупости.

Диана не послушалась, хотя у неё от усталости дрожали веки. Она не могла позволить Уинфилду репетировать родительскую тактику на себе. Он всячески пытался замять ссору, а она изо всех сил пыталась её разжечь.

– Я не позволю тебе так со мной разговаривать, – сказала Диана, сопротивляясь сну. – Я – театральная звезда. Если мне вздумается, я могу напиться вдрызг. У меня теперь свои поклонники. Когда ты вышел покурить, ко мне приклеились трое и позвали меня на танцы. Они же предложили заплатить за ужин и выпивку. Один обещал подарить браслет из слоновой кости. Другой обещал серьги с гранатовыми подвесками. Третий обещал шаль из заячьего пуха и туфли с серебряными застёжками. Говорю тебе, Уин, у этих людей были деньги. Они, должно быть, коммерсанты. Признаюсь, меня их предложение соблазнило. Кто знает? Может быть, в следующий раз я пойду с ними. Ты же сам сказал, что мне пора завести новых друзей.

Уинфилд прекрасно знал, что Диана всё это сочиняла. Три коммерсанта были из той же песни, что и голландский матрос, который якобы предложил Диане уплыть с ним в Амстердам. Коммерсанты, как правило, не посещали такие таверны, как «Золотой якорь», a такая девушка, как Диана, никогда бы не польстилась на серьги и туфли. Её бы скорее заинтриговал охотничий нож или волчий зуб на верёвке. Однако Уинфилд не мог открыто глумиться над eё жалкими попытками пробудить в нём ревность. Если бы он лишил Диану этого воображаемого оружия, она бы ещё больше разозлилась, и тогда с ней было бы невозможно совладать. A потому oн притворился, что поверил её рассказу о трёх коммерсантax.

– Поздравляю с первой победой, – сказал он. – Уверен, что она не последняя. Смотри, у тебя уже свой круг поклонников. Какая разница, что о тебе думают Тоби и Ян? Они же не могут тебе дарить дорогие подарки. Какое тебе дело до этих голодранцев?

Удовлетворённая ответом, Дианa перетянула покрывало на себя и повернулась спиной к Уинфилду. Оба заснули неглубоким тревожным сном.

* * *

На следующее утро они уже не помнили о ссоре.

Уинфилд быстро позавтракал и поспешил на причал, где его уже ждали работники. Из старых друзей он увидел только Тоби. Ян так и не появился.

– Ну, где наш сумасшедший ирландец? – спросил Уинфилд.

Тоби пожал плечами.

– Я его не видел со вчерашнего вечера.

– Так он не ночевал у тебя?

– Нет. Мы с отцом до полуночи его ждали, но он так и не вернулся. Мы оставили ему ужин на столе, а сами легли спать. Наутро еда так и стояла нетронутой. Честно, я не знаю, где он. Хоть бы какой беды не случилось.

– Рано ещё бить тревогу. Видать, ему подвернулась более денежная работёнка.

Это не успокоило Тоби.

– А ты знаешь, с кем Ян ещё водится? Не думаю, что у него много друзей, кроме нас.

В глубине души Уинфилд уже сожалел о ссоре с Яном, хотя и старался не подавать виду. Он привык, что оба друга работали рядом с ним бок о бок. Без Яна, без его ирландских анекдотов и прибауток было неуютно.

– Вот увидишь: Ян вернётся, когда у него кончатся деньги, – сказал он с напускной бодростью.

 

4

Мистер Баркли не появлялся в «Золотом якоре» с того дня, когда предложил Тому должность дворецкого, что привело к упрёкам с обеих сторон и, в конечном счёте, к размолвке. Том уже жалел, что погорячился. Ему было досадно потерять постоянного клиента и интересного собеседника. Не каждый день такие люди наведываются в «Золотой якорь». Можно представить изумление Тома, когда в один прекрасный день он получил письмо от мистера Баркли. В нём не было ни слова о размолвке. Это было приглашение на ужин. Напомним, что у мистера Баркли был необычайно щедрый господин, который позволял ему принимать гостей. Этот господин находился в разъездах, и Баркли воспользовался случаем пригласить своих знакомых.

– Едем в Вестминстер! – объявил Том Уинфилду, потрясая конвертом. – Хоть я и зарёкся туда ни ногой, ради мистера Баркли готов сделать исключение. Ведь тебе никогда не доводилось бывать в доме джентльмена? Эта экскурсия пойдёт тебе на пользу. Во всяком случае, ты научишься ценить архитектуру георгиевской эпохи и новыми глазами посмотришь на английскую олигархию. Ты себя сейчас чувствуешь жалким и ничтожным? Вот погоди! Послушаем, какую песенку ты запоёшь, увидев трёхэтажный особняк. А пока что постарайся хотя бы частично выскрести грязь из-под ногтей.

Том отвёл Уинфилда к себе в комнату и раскрыл сундук, в котором хранились его костюмы с тех времён, когда он ещё работал у лорда Миддлтона.

– Выбирай, что нравится, – сказал он, указывая на кучу бархатных жилеток и пиджаков. – Я переодевался три раза в день, даже если мне не приходилось выходить из комнаты, и ужинал при свечах, даже если на дворе было ещё светло. Мне было примерно столько, сколько тебе сейчас. А скоро мне стукнет пятьдесят. Тебе, наверное, кажется, что я всегда был пятидесятилетним. Ну, не скромничай. Можешь что-нибудь примерить. Вот твой шанс испытать себя в новом амплуа. Ты же у нас актёр. Завтра вернёшься к своим мятым рубашкам и матросским курткам.

Уинфилд ещё не видел Тома таким воодушевлённым. Впервые за пятнадцать лет старик обращался к нему если не как к равному, то, по крайней мере, как ко взрослому.

– Тебе ко всему прочему понадобятся галстук и пара перчаток, – продолжал Том. – Одеваться по-джентльменски – целая наука.

– Так если у меня на руках будут перчатки, то зачем мне отмывать руки? – удивился Уинфилд. – Тогда их можно оставить в естественном виде.

– Да, но перчатки придётся снять за столом.

– А кто будет смотреть? Мистер Баркли уже видел мои руки. Он знает, чем мы зарабатываем на жизнь.

Когда Диана узнала, что ей придётся прилично одеться, она оказала сопротивление, как и следовало ожидать. Весь её гардероб состоял из бесформенных лохмотьев, которые держались на булавках и тесёмочках. Она не хотела разоряться на платье, потому что в глубине души по-прежнему лелеяла мечту о побеге в Голландию. Не говоря о том, что девушка ничего не понимала в моде, и сама задача выбрать наряд была сродни жестокой пытке.

Служанки, которых не пригласили на ужин, убедили Диану принять их помощь. Ингрид тщательно расчесала ей волосы, выделила две пряди сверху, заплела их и заколола на затылке блестящим гребнем. Бриджит одолжила свою ирландскую шаль. Они суетились вокруг хмурой девчонки, будто готовили её к королевскому балу. Одному Богу известно, где они раздобыли платье из кремового льна с длинными узкими рукавами. Ворот украшала тонкая тесёмка кружева, но Диана настояла, чтобы её отпороли. Кремовый лён имеет такой же пуританский вид, как и чёрное сукно. В нём есть нечто мученическое. Это платье походило она сорочку, которую Жанна д'Арк надела на казнь.

* * *

У Тома была карта Лондона с 1851 года. Каждые несколько лет Гринвудское издательство выпускало новую, и Том её немедленно приобретал, складывая старые в архив. Ему нравилось разглядывать карты. Он получал от этого такое же удовольствие, как от чтения медицинских справочников. Таким образом, он мог наблюдать за переменами в ландшафте города, не покидая Бермондси. Он знал, какие здания сносили и какие улицы переименовывали.

– Вот куда мы едем, – сказал он, указывая пальцем на Бридж-Стрит, на север от Палас-Ярда. – Любопытно будет взглянуть на Вестминстер. Я там не был уже больше двадцати лет. Хорошо, что мистер Баркли позаботился о транспорте и выслал за нами своего кучера. Я бы заблудился.

Повозка приехала около шести вечера, как и было указано в приглашении. Появление таинственного тёмно-синего ящика с занавешенными окнами не удивило соседей, потому что они видели его и раньше. Однако они не узнали доктора Гранта и Уинфилда в вечерних костюмах. Постояльцы таверны на противоположной стороны улицы прильнули к окну и уставились на двух незнакомых джентльменов, стоящих у входа в «Золотой якорь».

Том и Уинфилд улыбнулись и шутливо дотронулись до шляп в знак приветствия.

Наконец появилась Диана в своём новом льняном платье с наброшенной поверх него ирландской шалью. Девушка бросилась к повозке, скрестив руки на груди и втянув голову в плечи. Казалось, ей было стыдно показываться на людях в таком наряде.

– Это просто баловство, игра с переодеванием, – успокоил её Уинфилд.

– Мы оба посмеёмся на славу.

Он придвинулся ближе к Диане, схватил её руку и начал покрывать её жеманными, стыдливыми поцелуями, шепча высокопарный вздор. Мало-помалу она сама втянулась в игру и приняла роль оскорблённой светской львицы. Ей доставляло злорадное удовольствие высмеивать ритуалы высшего класса. Она думала о женщине с шиллингом и о том, как та вела себя со своими кавалерами.

– Не ожидаю, что вас смутит моё присутствие, – сказал Том, оторвав глаза от карты, – но ради бога, пожалейте бедного кучера. Он же может потерять самообладание и врезаться в фонарный столб.

Уинфилд угомонился и положил конец игре.

– Доктор Грант прав, – сказал он, выпуская руку Дианы. – Кучер не привык к таким разбитным пассажирам. Мы не должны его отвлекать и подвергать лошадей опасности. Если мы собьём фонарный столб, нам придётся за него платить, а нам совсем ни к чему лишние расходы. Тут один фонарный столб стоит больше, чем наша бедная таверна.

– Добро пожаловать в Вестминстер, – пробормотал Том, отдёргивая занавеску.

Он выглянул в окно, сравнивая своё окружение с пометками на карте. Улицы на самом деле стали шире, но казались уже из-за несметного количества карет и пешеходов. Том ещё не решил, нравились ли ему перемены, произошедшие за двадцать с лишним лет. Ему хотелось бы видеть побольше музеев и библиотек, поменьше магазинов и ресторанов. Казалось, что у людей теперь было больше денег и меньше времени на чтение. Ничего не поделаешь. Ещё Тому показалось, что женщины стали занимать больше места на тротуаре, потому что их юбки стали шире. Теперь мужчинам приходилось расступаться, чтобы пропускать дам. Увы, это неизбежно, когда на троне сидит женщина.

Том вовремя напомнил себе, что его мнение никого не интересовало. Вестминстер давно перестал быть его стихией. Какой смысл растравлять ностальгию по георгиевской эпохе?

Диану больше всего занимали бархатная подушка, на которой она сидела, и кисточки на занавеске. Ей раньше не доводилось кататься в повозке, и с непривычки её тошнило от постоянных толчков и рывков.

– Я пойду домой пешком, – заявила она. – У мистера Баркли, должно быть, железный желудок. Иначе как он терпит эту дорогу каждый день? У меня начисто пропал аппетит. Мне больше нравятся невымощенные дороги. По грязи куда приятнее путешествовать, чем по камням.

В эту минуту повозка остановилась перед трёхэтажным особняком. Само здание было построено в начале века Джоном Соуном, чьи архитектурные творение прославились своими чистыми линиями. Стены были из красного кирпича, которому создавали контраст белые ставни на окнах. У главного входа красовался портик на четырёх колоннах, освещённый подвесными фонарями.

Под портиком стоял сам мистер Баркли. Увидев гостей, он вышел им навстречу и отвёл их к пристройке на правом крыле дома, которая служила его резиденцией. Очевидно, главный вход был предназначен только для хозяина дома.

– Рад вас видеть. Я заказал великолепный ужин.

Диана передёрнулась.

– Пусть дьявол меня подсадит на вилы, если я проглочу хоть кусочек! Теперь я понимаю, почему ваши дамочки, которые разъезжают в этих коробках и подпрыгивают на бархатных подушках, то и дело бухаются в обморок. Я слышала, что они носят с собой флакончики, усеянные драгоценными камушками, а внутри этих флакончиков – нюхательные соли. Интересно, а рвотные пакетики они с собой тоже носят?

Изречения Дианы развеселили мистера Баркли. Он едва удержался, чтобы не погладить её по голове.

– Какая славная, остроумная девчушка у вас растёт, доктор Грант! Такая свежесть и непосредственность.

К счастью, Том пропустил этот разговор мимо ушей. Он был занят тем, что разглядывал квартиру дворецкого. Она казалась просторнее и роскошнее, чем та, которую Том занимал в поместье лорда Миддлтона.

– Вы не бедствуете, как я погляжу, – заключил Том. – Не помню, когда я последний раз видел такие высокие потолки и просторные окна.

– Вам ещё не поздно вернуться к такой жизни, – сказал викарий, сделав последнюю попытку переубедить Тома. – Та должность, про которую я вам рассказывал, до сих пор свободна. Хозяин дома до сих пор не нашёл подходящего человека. Подумайте, вам даже не придётся продавать «Золотой якорь». Можете спокойно оставить таверну Уинфилда. Таким образом, ему не нужно будет больше ломать спину на причале, а вам не – откупоривать бутылки весь день. Все получат повышение. Неужели вас это ничуть не привлекает?

Том обернулся и пристально взглянул в глаза собеседнику.

– Мистер Баркли, вы прекрасно знаете, как я отношусь к зависимому положению. Мои взгляды не изменились.

Викарий кивнул.

– Я понимаю, что не должен вмешиваться в ваши личные дела. Меня действительно не касается то, как вы поступаете в отношении своей семьи или, вернее, ваших квартирантов. Считайте, что тема закрыта. Прошу, к столу.

Он провёл гостей в комнату, которую называл приёмной. Она служила одновременно библиотекой и столовой. Стиль интерьера был ближе к георгиевскому, чем к викторианскому, что понравилось Тому, который хранил верность королям предыдущего столетия. В комнате было больше дерева, чем ткани, и ни одной декоративной безделушки. Несомненно, это было жильё образованного, сдержанного, лишённого претензий пожилого мужчины.

Посреди приёмной стоял стол, накрытый на четверых. У мистера Баркли хватило деликатности и предусмотрительности выложить лишь по одному набору серебра рядом с каждой тарелкой. Доктор Грант знал, сколько вилок и ножей требуется цивилизованному человеку, чтобы поужинать, но молодые гости, которые, скорее всего, не знали всех нюансов застольного этикета, наверняка смутились бы при виде этого серебряного арсенала.

Когда слуга поставил на стол блюдо с дымящейся телятиной, Диана отвернулась, зажав рот рукой.

– В чём дело? – спросил Баркли, хотя он прекрасно понимал, в чём.

– Этот запах, – пробормотала Диана. – Меня от него тошнит.

– Мне следовало бы вас предупредить насчёт манер Дианы, – сказал Том, сдерживая стыд. – Как видите, она не привыкла к запаху изысканных блюд и совершенно не умеет скрывать свои первые впечатления.

Хозяин торжества постарался устроить гостью поудобнее. Он посадил её на узкую кушетку в самом отдалённом углу гостиной, куда не падал свет от лампы.

– Что тебе принести? – спросил он, расстелив ей салфетку на колени.

– Кусок чёрного хлеба и миску с солью, – ответила она, не задумываясь. – И стакан пива.

Мистер Баркли поспешно выполнил просьбу Дианы. Она тут же окунула кусок хлеба в соль и яростно запихала его за щёку. Затем она высыпала остатки соли в стакан с пивом, размешала вилкой и выпила залпом.

* * *

После ужина викарий предложил показать гостям дом господина. Как ни странно, интерес проявил один Уинфилд.

– Адвокат не рассердится? – спросил он.

– Мне многое позволяется, – ответил Баркли. – У него отдельная комната, в которой он хранит бесчисленные сувениры, привезённые из его путешествий. Сейчас у него очередное приключение. Я не знаю точно, когда он вернётся. Пока он отсутствует, я в доме второй хозяин. Идём же, мальчик мой.

Уинфилд поднялся из-за стола и последовал за Баркли по длинному коридору, соединявшему пристройку дворецкого с главным домом. Невзирая на отсутствие господина, подвесные лампы в коридоре горели, освещая бесчисленные морские ландшафты и портреты на стенах. Коридор представлял собой миниатюрную галерею.

Баркли оживлённо рассказывал об истории дома, об архитекторе, который его построил, о незаурядных личностях, которые в нём побывали. Все эти рассказы пролетали мимо ушей Уинфилда, чьё внимание было полностью сосредоточено на картинах. Стиль казался ему знакомым. При всём при том что он не являлся знатоком живописи и ни разу в жизни не бывал на выставке, он мог поклясться, что уже видел эти сочетания красок и эти штрихи.

Баркли не заметил, что его гость отстал от него. Он продолжал говорить, не зная, что потерял своего слушателя. Уинфилд застыл посреди коридора. Предметом его любопытства был портрет с изображением влюблённой пары. Молодая рыжеволосая женщина в платье из синего бархата опиралась на руку красивого пожилого мужчины в сером камзоле.

Разглядев этих людей поближе, Уинфилд негромко рассмеялся. Он узнал эту пару. Представительный джентльмен был не кто иной, как его закадычный друг Кип, а дама была той самой таинственной благодетельницей, вызвавшей столько противоречивых разговоров своим появлением в «Золотом якоре».

Вот, оказывается, кем Кип был на самом деле! Эдмунд Берримор… Внезапно все осколки из жизни этого загадочного человека сложились в мозаику: его неограниченное свободное время, неизвестно каким образом заработанные деньги, сверхъестественная щедрость. Всему этому теперь было объяснение. А книги в библиотеке? Уинфилд видел те же самые книги в каюте Кипа. А эти морские ландшафты в коридоре были явно написаны тем же голландским художником. Так вот как развлекаются состоятельные лондонцы!

Голос мистера Баркли вывел Уинфилда из оцепенения.

– Я хотел показать тебе кабинет.

– Простите. Я отвлёкся.

– Согласен, тут есть на что отвлечься. Идём. Мне не терпится показать тебе весь дом.

Уинфилд подумал и покачал головой.

– Быть может, в следующий раз?

Баркли удивился.

– Но я только начал экскурсию.

– Благодарю вас, но думаю, что с меня хватит впечатлений на один вечер. Я уже налюбовался. У меня голова закружилась от одного похода по коридору. Но я рад, что вы показали мне галерею. Я никогда не видел столь прекрасных полотен.

Перед тем как запереть дверь в галерею, викарий вздохнул с глубоким сожалением, точно его вынуждали покинуть сказочную обитель.

Когда Уинфилд вернулся в приёмную, Диана всё ещё сидела в углу на кушетке в той же позе, в которой он её оставил. На коленях её по-прежнему лежала усыпанная крошками салфетка. Том стоял перед книжными полками и разглядывал названия на переплётах, сощурив глаза и сомкнув руки за спиной.

– Нам пора домой, доктор Грант, – сказал Уинфилд вполголоса. – Мне опять рано вставать.

 

5

Две недели прошло с тех пор, как Уинфилд поссорился с Яном. Ирландец так и не появлялся. Грузчики на причале лишь пожимали плечами. Мартин Коннолли занял его место на сцене.

Исчезновение Яна угнетало его друзей. Уинфилд и Тоби перестали ужинать в «Голубином гнезде» и забросили картёжные игры, в которые когда-то играли с Яном. Теперь им надо было придумать новые традиции для двоих, чтобы отсутствие ирландца не так остро ощущалось.

Однажды вечером они сидели в харчевне на улице Белой Церкви и играли в кастильский покер, которому их научил один испанский матрос. Уинфилду явно не терпелось вернуться домой.

– Ишь, каким домоседом ты у нас заделался, – ворчал Тоби. – Ведь недаром говорят, что счастье отбивает память. Счастливчик забывает друзей.

– Неужели?

– Начисто отбивает! Знаешь ли, у некоторых из нас нет женщин. Меня, например, никто не ждёт дома, кроме моего старика. Куда делось наше товарищество? Ян испарился. У тебя женщина. У Кипа женщина. Один я холостяк. А мой старик – вдовец. Грустно всё это.

– А что тебе мешает? Поди и заведи себе женщину. Заодно и старику своему найди весёлую старушку.

– Тебе смешно!

– Да нет, мне плакать хочется. У меня кости ноют от дождя.

– Ещё одну партию, – взмолился Тоби.

Уинфилд неохотно согласился.

– Так и быть.

Насвистывая матросскую песенку, которую когда-то пели его братья, Тоби тщательно перетасовал карты и не спеша раздал их. Он делал всё, чтобы растянуть последнюю партию как можно дольше. Уинфилд не стремился выиграть. Он хотел, чтобы игра поскорее закончилась. Каждые полминуты он выглядывал в окно. А туман всё сгущался. Прохожих становилось всё меньше.

Вдруг он вздрогнул и выронил карты. Мимо харчевни прошла женщина Кипа. Уинфилд тут же её узнал по осанке и рыжеватым волосам, которые ещё больше завились от влаги. Она была одна.

Уинфилд швырнул несколько мелких монет на стол и схватил куртку.

– Считай, что ты выиграл.

– Эй! – воскликнул Тоби негодующе. – Ты куда сорвался?

Но Уинфилд не слышал его. Он уже был на улице. Прошло несколько секунд, пока его глаза нашли женщину в сумерках. Она шла по улице Бороу-Хилл, по направлению к реке. Уинфилд преследовал её на расстоянии пятнадцати ярдов. Они миновали королевскую тюрьму. Вдруг она свернула на улицу Святого Томаса, которая была несколько уже остальных и не так хорошо освещена. Уинфилд ускорил шаг. Расстояние между ними сокращалось. Он почти бежал. Наконец он догнал женщину и выскочил перед ней, загородив ей дорогу.

Внезапное появление незнакомца не слишком встревожило женщину. Она скрестила руки на груди и смерила его снисходительным взглядом.

– Если вы гонитесь за моими карманными часами, – сказала она, – вынуждена вам сообщить, что вас уже опередили. Следующий раз вам придётся быть чуточку проворнее. Обещаю вам, завтра я надену жемчужные серьги, специально для вас, чтобы вы смогли меня ограбить подобающим образом.

Она сделала скорбную гримасу, точно собираясь заплакать, и вдруг резко рассмеялась.

– Простите, я вовсе не хотела вас напугать, мистер Грант, – сказала она, переведя дыхание. – Я вас сразу же узнала. Ваш театральный прыжок выдал вас. Только актёр способен на такие пируэты. Вот уж не ожидала, что сегодня на меня нападёт республиканец. Какими судьбами вас сюда занесло? Можете не отвечать на этот глупый вопрос. Конечно, вы в своей родной обители. Вам наверняка интересно, что здесь делаю я.

– Миледи, передайте своему супругу или кем там он вам приходится, что он слишком стар, чтобы искать приключений в Бермондси.

– Эдмунд мне не муж, – ответила женщина, ничуть не смущённая разоблачением. – Мы старые друзья, как и вы с этой чудаковатой девчушкой. Не исключено, что мы с Эдмундом обвенчаемся. Несколько месяцев назад мы с ним поспорили. Я утверждала, что он никогда не приживётся в бедном квартале, что местные жители никогда не примут его за своего. У него на лбу написано, что он из Вестминстера. Он гордо повёл меня на премьеру с целью продемонстрировать, как славно он поладил с местной молодёжью. Теперь мне не отвертеться. Придётся выйти за него замуж. Таковы условия пари.

– Ваш костюм оставляет желать лучшего, миледи, – сказал Уинфилд. – В отличие от вашего напарника по играм, вам не удалось слиться с толпой. Вы могли бы, по крайней мере, поработать над руками. Они вас выдали. Я тут же понял, что вы не из Бермондси. В следующий раз потрите суставы пальцев сажей.

Женщина взглянула на руки и кивнула, соглашаясь.

– Благодарю вас за совет. Приму к сведению. В самом деле, какая нелепая оплошность с моей стороны. Признаюсь, я тоже сначала подумала, что вы не из Бермондси. У вас так мало общего с местными мужчинами. Мне даже показалось, что вы из нашего круга.

– Вы приняли меня за студента театрального училища, за богемного самозванца?

– Не обижайтесь. Это комплимент.

– А мне и не обидно. Мне забавно. Не хочу вас разочаровывать, сударыня, но я – коренной бермондсиец. Уже двенадцать лет работаю на пристани.

– Тем не менее, у вас впечатляющий словарный запас.

– Для грузчика.

– Не только для грузчика. Поверьте мне. Я видела достаточно постановок в Вестминстере, и ваша пьеса им, в сущности, ничем не уступает. Мне до сих пор трудно поверить, что вы нигде не учились.

Эта неожиданная похвала от красивой образованной женщины мгновенно обезоружила Уинфилда. Он приготовился услышать ехидные замечания, а вместо них получил лесть.

– Вы, должно быть, разбираетесь в истории и философии, – продолжала женщина.

– Я с горем пополам разжевал «Республику» Платона, – ответил Уинфилд уже менее враждебным тоном. – Потом попытался разжевать Локка и Гоббса и подавился. Вы не представляете, сколько ночей я не спал, пытаясь постигнуть их теорию социального контракта. На поверхности всё кажется так просто, а когда пытаешься применить на деле… Простите, я даже не знаю вашего имени.

– Джоселин Стюарт.

Уинфилд не поверил, что это её настоящее имя, но тем не менее протянул ей руку. Вместо того чтобы пожать ему руку, собеседница сомкнула пальцы вокруг его запястья.

– У вас всегда такой бешеный пульс, когда вы обсуждаете политику? – спросила она.

Не успел Уинфилд придумать остроумный ответ, как она снова рассмеялась и выпустила его руку.

– Мне пора, – сказал он, радуясь, что в сумерках не было видно, как горели его щёки. – Я уверен, что мы ещё встретимся. Ведь вы ещё придёте в «Золотой якорь»?

– Боюсь, что нет. У меня есть правило не ходить на одно и то же представление дважды, каким бы блистательным оно ни было. Но если у вас есть свободное время и желание сделать доброе дело, загляните в школу Сен-Габриель. Я там преподаю историю. Не сомневаюсь, что вы придумаете какое-нибудь познавательное занятие для детей.

Сен-Габриель! Уинфилд содрогнулся от одного названия.

Джоселин заметила, как он изменился в лице, и угадала его мысли.

– Я слышала, что там случилось пятнадцать лет назад с бывшим директором. Премерзкая история. Но теперь там всё по-другому благодаря щедрости Эдмунда. Там чисто, безопасно и всё происходит под надзором инспекторов. Обязательно зайдите. Надеюсь, у вас нет никаких планов на эту пятницу. Дети будут в восторге.

* * *

Вернувшись домой, Уинфилд растянулся на кровати, сомкнув руки за головой и закрыв глаза.

Свершилось. Он заговорил с незнакомкой, узнал её имя, дотронулся до её руки и даже получил от неё приглашение. Как ему ни претила мысль о том, что предстоит перешагнуть через порог Сен-Габриель, он не мог отказаться.

Размышляя над событиями вечера, он не заметил, как вошла Диана.

– Вот ты где! – воскликнула она и запрыгнула на кровать. – О чём задумался? Или о ком?

– О Джоне Локке.

– Погоди, это тот самый капитан, которого сожрали людоеды?

– Нет, то был Джим Кук. А это Джон Локк.

– А кто он такой – разбойник или скоморох?

– И того, и другого понемножку.

– Он мне уже нравится, – заявила Диана. – Бьюсь об заклад, он мог выпить целый стакан виски одним залпом и не вздрогнуть при этом. Во что он любил играть? В ножики, небось. Смотри, что мне Бриджит подарила.

Уинфилд открыл глаза. В руках Диана теребила пеньковую верёвку.

– Это старая скакалка, – объяснила она. – Но из неё легко можно сделать петлю. Мы можем сделать чучело из старого мешка из-под картошки и устроить весёлую казнь. Что скажешь?

Девушка выглядела необычно оживлённой в этот вечер. Она смеялась, звонко и дерзко, и смех её не переходил в кашель. Её глаза, обычно затуманенные и неподвижные, излучали лихорадочный свет. Эта маленькая дикарка, которая никогда не играла с куклами, теперь хотела сделать чучело для вымышленной экзекуции.

Уинфилд мысленно упрекнул себя за пробелы в воспитании Дианы. Разбойники, скоморохи, ножики, виселицы, людоеды… Всё это была его школа. Он не имел права упрекать девушку за то, что она выдавала то, чему он её сам учил.

– Будет казнь, будет казнь! – ликовала Диана. – Смотри, вороны уже слетаются на виселицу. Выклюют глаза, выпьют кровь!

Она набросила чёрную шаль на плечи и закружилась по каморке, махая руками, точно крыльями.

– Остановись, – оборвал её Уинфилд.

Диана замерла посреди каморки, тяжело дыша, растрёпанная и вспотевшая.

– В чём дело, Уин?

– Никакой казни сегодня не будет.

– Как это не будет?

– А вот так. Сядь. У меня к тебе дело есть.

Она послушно села рядом с ним, сложив руки на коленях.

– Если ты хочешь быть моей женой, – продолжал Уинфилд, – ты должна знать историю английского парламента. Сегодня мы пройдём всё от Вильгельма Завоевателя до Кромвеля. А завтра мы рассмотрим систему пэрства, начиная от периода Реставрации до Реформации. Ты готова?

Диана кивнула, удивлённая не столько его внезапным порывом преподнести ей урок политической истории, сколько готовностью пожертвовать попойкой с друзьями ради такого дела.

– А как же Тоби? – спросила она.

– Перебьётся. Я с ним и так целый день бок о бок. Твоё образование в сто раз важнее. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не выучишь все пять рангов пэрства. Я совершенно забросил свои обязанности по отношению к тебе, и эту погрешность надо срочно исправить.

 

6

Перешагнув порог Сен-Габриель, Уинфилд убедился, что от старого учреждения осталось лишь имя. К основному корпусу были пристроены два новых крыла. Стены были перекрашены в светло-зелёный цвет. Ржавый железный забор вокруг двора сменили новым деревянным. Теперь здание больше походило на настоящую школу, а не на приют. Страшно было представить, сколько сотен фунтов ушло на это преображение.

Вскоре Уинфилд стоял посреди класса перед оравой мальчишек. Их было не меньше пятидесяти. Он отметил к своему удовлетворению, что дети выглядели неплохо. У всех были умытые лица и живые глаза. Было видно, что во время урока они не думали о еде.

– Добрый день, милорды, – начал он. – Я к вам так обратился, потому что сегодня нас ждёт небольшое перевоплощение. Мы находимся не в классе, а в Вестминстерском дворце. Сегодня вы не просто ученики, а пэры Англии.

Это предложение от незнакомца было встречено гробовым молчанием.

– Мисс Стюарт, – спросил Уинфилд, поворачиваясь лицом к Джоселин, – вы сказали ученикам, чего ожидать от сегодняшнего урока?

– Я не хотела портить сюрприз. Господа, позвольте мне представить моего нового друга мистера Гранта. Он восходящий актёр и драматург. Его страсть – политика, его оружие – беспощадная сатира. На прошлой неделе мне посчастливилось присутствовать на премьере его пьесы. Тимми был со мной. Он подтвердит мои слова. Чувствую, что через несколько лет мистер Грант станет выдающейся фигурой в мире авангардного театра.

Столь пылкий дифирамб смутил Уинфилда.

– Ну вот, мисс Стюарт поставила меня в безвыходное положение. Теперь я обязан оправдать её надежды. Милорды, сегодня мы поближе присмотримся к динамике парламента. Каждый из вас примет имя и титул одного из лордов. В моей шляпе лежат шестьдесят обрывков бумаги. Каждый из вас вытянет один обрывок и временно станет лордом, чьё имя написано на бумаге. Потом, в зависимости от ранга, вы займёте места на соответствующей скамье. Бароны сядут с баронами, виконты с виконтами и так далее. Я сам буду исполнять роль лорда канцлера. Мой долг следить за тем, чтобы в палате поддерживался порядок. Если вам понадобится разделаться с политическими противниками, у вас будет возможность сделать это после заседания в Анатейском клубе. А пока что мы будем обсуждать билль из палаты общин. У каждого из вас будет возможность проголосовать «доволен» или «недоволен» и сказать несколько слов в оправдание голоса, опираясь на знания, которые вы почерпнули в классе мисс Стюарт. Вы поняли правила?

Ученики воодушевлённо закивали.

– А потом, – продолжал Уинфилд, – мы разыграем превесёлую сцену. Подольём каплю драмы в историю! Тимми будет изображать лидера оппозиционной партии. Вы все будете роялистами, а он будет анархистом. Он встанет среди вас, не дождавшись своей очереди голосовать, и вы все посмотрите на него с удивлением. И затем он произнесёт свою речь, которая вас не на шутку ошарашит и возмутит. Вы будете кривить гримасы и перешёптываться. А Тимми поднимет кулак и скажет: «Трепещите!» И вы затрепещете как миленькие и полезете под скамейки от страха.

Игра началась. Дети по очереди вытянули из шляпы свои титулы и вошли в роли. Как и требовал сценарий, королевское заседание началось вполне чинно, но под конец перешло в настоящий бунт с топотом и свистом. Куртки взлетели к потолку. Когда удерживать политическую катастрофу в помещении стало небезопасно, Джоселин послала детей на двор, а сама осталась в пустом классе с Уинфилдом. Они встали у окна бок о бок и наблюдали за продолжением революции.

– Вы опять превзошли мои ожидания, – сказала Джоселин, когда их уже никто не слышал. – Как видите, гражданская война в разгаре. Всё-таки вы понимаете мальчишескую натуру.

– Я сам до сих пор мальчишка, – ответил Уинфилд. – По крайней мере, так считает доктор Грант. Он гордится тем, что ни разу за свои пятьдесят лет не играл в ножики. Мне его искренне жаль. Жизнь сама по себе мрачная штука. Взрослым игры нужны ещё больше, чем детям.

– Согласна. Постоянно быть серьёзным – это роскошь для тех, чья жизнь протекает безболезненно.

– А я о чём? Возьмите, к примеру, нашего общего друга Платона. Он порицал театр и лицедейство. Но Платону не приходилось таскать ящики весом в двести фунтов под ледяным дождём по четырнадцать часов в день. У него не было причин бежать от действительности, которая и так была вполне сносной. Вот почему Платон никогда не будет мне близок, хоть он и был республиканцем. Моё теперешнее положение вынуждает меня принять стоицизм Эпиктета, но я не избегаю возможности получить удовольствие, как Эпикур. И я благодарен судьбе за возможность выступать.

– Я была на Кембервельской поляне один раз, – сказала Джоселин. – На моё восьмилетие я решила вкусить жизни и убежала с собственного праздника. Гувернантка отвернулась на секунду, и я ускользнула на ярмарку в своём праздничном платье. Как сейчас помню красный шатёр, в котором выступали жонглёры. Я встала в первом ряду, так близко, что чувствовала на лице жар от факелов. В ту ночь шатёр чуть не сгорел. Один из мальчишек нечаянно поджёг свой костюм. На мгновение он сам превратился в факел. Чудом не сгорел. Хозяин цирка столкнул его на мокрую траву. После представления я разыскала мальчишку и поцеловала его.

Уинфилд почувствовал лёгкий холодок под рёбрами. Джоселин прищурилась, перебирая воспоминания, сомкнула руки под подбородком и продолжала:

– В тот вечер мне не хотелось возвращаться домой. Я всю ночь бродила по пустынной площади. Устав, я прилегла на траву, но не могла заснуть. Мне хотелось примкнуть к труппе. Мальчишка с факелами очаровал меня. Но когда я зашла в шатёр под утро, его уже не было. Я была разочарована до слёз. Можете представить, как меня встретила мать, когда я вернулась домой. Она грозилась заточить меня под домашний арест на двадцать лет. С тех пор у меня и появилось правило не ходить на одно представление дважды. И я рада, что переборола лень и пришла на вашу премьеру. Признаюсь, сначала мне не хотелось идти. Но Эдмунд настаивал. Он очень высокого мнения о вас.

И Джоселин взяла Уинфилда за запястье, как она это сделала на улице Святого Томаса. Её изнеженные пальцы скользнули под манжет его рубашки. Только на этот раз Уинфилд не отвёл глаз, а продолжал беседу. В конце концов, не мог же он позволить себе заливаться краской, точно двенадцатилетний Тимми.

Мало-помалу это благотворительное мероприятие начало походить на свидание. Уинфилд осознавал, что эту встречу нельзя было назвать безобидной хотя бы потому, что она была тайной. Он никому не сказал, куда он пошёл и кто его туда пригласил. Это было его личным делом, в которое его привычные спутники, Том, Диана и Тоби, не были вовлечены. Им совершенно незачем было знать о его походе в Сен-Габриель. Они всё равно бы его не поняли. Трагедия, связанная с этим местом, случилась до того, как он повстречал их на своём пути. У него была жизнь до «Золотого якоря». Та девочка с Кембервельской поляны была из той жизни. Неужели это преступление – навестить своё прошлое? Неужели он должен выкладывать на обеденный стол, точно ежедневную получку, всю свою душу?

В этот вечер Уинфилд дал волю своему остроумию и красноречию, зная, что его слушательница оценит эти качества по достоинству. Джоселин уже не казалась ему надменной незнакомкой. Она улыбалась, кивала головой и, казалось, была искренне заинтригована. Даже если она над ним издевалась, то проделывала это так тонко, с таким восхитительным мастерством, что Уинфилд никогда бы не догадался. Впервые в жизни он оказался в обществе изощрённой, разборчивой женщины, которая имела доступ к самым блестящим мыслителям Англии и тем не менее находила его истории занятными.

– Я охотно верю, – говорила она, – что вы можете пройти в снегу десять миль босиком и не замёрзнуть. Верю, что вы можете залезть по обледеневшим мачтам шхуны и не соскользнуть вниз. Уж вы не пропадёте ни в боксёрском ринге, ни в парламенте.

– Боюсь, что мои самые дикие приключения остались в прошлом. На данный момент я ни с кем не воюю. Мне вполне достаточно играть Кромвеля три раза в неделю.

– Но вы не должны себя хоронить в Бермондси. Я этого не допущу. Я представлю вас интереснейшим людям. Среди них есть один писатель, который с радостью включит ваши приключения в свой очередной роман. Он как раз сейчас в Лондоне, набирается впечатлений.

Джоселин носила на шее медальон размером с ладонь. Внутри этого медальона хранился портрет маленького мальчика.

– Полюбуйтесь.

Уинфилд склонился к ней так близко, что их головы почти соприкоснулись.

– Кто это?

– Мой первый жених. Это мальчик – лорд. Помимо очаровательного лица, у него было очаровательное наследство.

– Было? И что же случилось?

– Он скончался незадолго после того, как этот портрет был написан. Повезло же ему! Он не успел вырасти и превратиться в чудовище, как часто случается с красивыми богатыми мужчинами. Он умер и унёс свой титул с собой в могилу.

Уинфилд покачал головой.

– Однако до чего хрупка дворянская династия.

– Я ни разу не виделась с маленьким лордом. У меня от него ничего не осталось, кроме этого портрета. Я ношу его на сердце как напоминанием о том, чего я не хочу в жизни. Я люблю своё чёрное платье и пыльный кабинет, в котором пишу письма своим друзьям на материке. Эти чудаки вас радушно примут.

Сам себе не отдавая в этом отчёт, Уинфилд всячески пытался оправдать поступки этой женщины. Ему хотелось видеть её щедрой и самоотверженной. Будь на его месте человек более опытный и проницательный, вроде доктора Гранта, он бы расценил участие Джоселин к обездоленным как очередной каприз пресытившейся богачки. Том бы от души посмеялся над этой войной, которую Джоселин затеяла против традиций и моды её круга. Он бы сказал, что нет ничего более заурядного, чем желание быть незаурядным, и нет ничего более предсказуемого, чем попытки быть непредсказуемым. Чем больше человек старается отличиться, тем больше он похож на остальных. Все «революционные» идеи Джоселин были на самом деле избиты. Все её «дерзкие поступки», все эти поцелуи с циркачами, чтение эзотерики и переписка с чудаковатыми отшельниками – всё это больше смешило, чем возмущало. Представители её класса, столь жеманные снаружи, изнутри были искушены бесповоротно. Они уже всё перевидали. Устроить настоящий светский скандал становилось всё труднее. Понимая в глубине души, что дурными поступками уже никого не впечатлить, Джоселин ударилась в благородные поступки. Она выбросила серьги и надела чёрное платье, вообразив, что таким образом плюнула в лицо вестминстерским ханжам. Во всяком случае, Том так бы растолковал поведение этой женщины. Он всегда видел самое уродливое в людях и почти всегда оказывался прав.

Даже если подобные подозрения закрадывались в его сердце, Уинфилд их немедленно отметал. Куда приятнее было думать, что эта ослепительная, процветающая женщина отреклась от всех благ Вестминстера ради того, чтобы помогать обделённым детям. Оправдывая её, он оправдывал себя. Почему он так рвался возложить лавры на голову этой женщины? Чего ему не хватало все эти годы?

Всё, что Диана отдавала ему, он принимал с радостью, но без особого удивления. На этой стадии близости он уже знал, что можно от неё ожидать, а чего нельзя. При всём своём желании девушка не могла ему дать того, чего у неё не было, и он не имел права у неё этого просить. В конце концов, это не её вина, что она никогда не выбиралась за пределы Саутворка, что не могла познакомить его с писателями и политическими деятелями. Она слишком остро ощущала свою неполноценность. Появление таинственной благодетельницы задело её за живое. Вот, значит, как мало нужно, чтобы произвести впечатление. Достаточно одного небрежно брошенного шиллинга.

Уинфилд представлял, каким ударом это бы было для её самолюбия, если бы она узнала, с кем он провёл вечер. В то же время он не хотел отказывать себе в этом вполне заслуженном, как он считал, празднике интеллекта. К чему ужасному могла привести эта встреча? Его общение с Джоселин не могло зайти дальше увлекательной беседы. Такие возможности дважды не подворачиваются. Ну, подумаешь, они сидели вдвоём в тёмном классе? Ну и что с того, что их локти соприкасались и пальцы переплетались? Ну и что с того, что они переговаривались полушёпотом?

Заговорившись, они совершенно потеряли счёт времени. Им в голову не приходило взглянуть на часы. Они бы так и продолжали беседу до утра. Но тут дети начали возвращаться с улицы. В конце коридора послышался смех. Через секунду в класс заглянуло несколько растрёпанных детских голов.

– Мисс Стюарт, когда мы будем ужинать? – спросил Тимми.

– Я уверена, что на кухне осталось предостаточно чёрствого хлеба и холодного чая. Пируйте на здоровье.

Уинфилд одёрнул пиджак.

– Мне пора.

Мальчишки были явно разочарованы.

– А куда это вы, мистер Грант?

– Домой, милорды. Революция закончилась.

– Так нечестно. Вы ещё придёте?

– Не знаю. Если мисс Стюарт пригласит меня.

Джоселин склонила голову набок, точно раздумывая над ответом, и наконец сказала:

– Всем известно, что за революцией неизбежно следует реставрация. Вы помните, что случилось после смерти Кромвеля?

Глаза маленького Тимми вспыхнули, и он выпалил на одном дыхании:

– Я знаю! Его могилу осквернили, его голову отрубили и выставили напоказ, его тело четвертовали, а монархию восстановили!

Джоселин приобняла своего любимца.

– Спасибо, Тимми, за столь колоритные образы перед ужином. Ты натолкнул меня на идею. Мы придумаем новое блюдо и назовём его «кости Кромвеля». А теперь, дети, проводите мистера Гранта до ворот.

Всё ещё обнимая Тимми одной рукой, Джоселин протянула свободную руку Уинфилду.

– Спокойной ночи, мистер Грант.

Этот жест смутил Уинфилда, который не знал толком, что ему делать с этой рукой. Она была явно протянута не для рукопожатия, судя по изгибу запястья и расслабленным пальцам. Уинфилд пошатнулся. У него закружилась голова, как в ту летнюю ночь на ярмарочной площади.

«Неужели я никогда не повзрослею?» – подумал он, злясь на себя.

В глазах мальчишек отражались восхищение и лёгкая зависть. Для них мисс Стюарт являлась не просто авторитетом, а объектом обожания. Они подчинялись ей не как ученики наставнице, а, скорее, как вассалы королеве. Последнее время она отдавала всю свою нежность Тимми, потому что он был болен. Она сидела у его постели всю ночь. Ради одного этого стоило заболеть. И теперь они разглядывали этого незнакомца с хриплым голосом и покрытым шрамами лицом, который прикоснулся губами к её запястью.

Когда Уинфилд шёл по тёмному коридору, один из учеников окликнул его.

– Мистер Грант, у меня кое-что есть для вас, – сказал мальчик, вручив ему небольшой прямоугольный свёрток. – Мисс Стюарт просила передать.

Выполнив поручение, мальчик передёрнул плечами и вернулся к своим товарищам.

Уинфилд встал под фонарём и рассмотрел свёрток. Его позабавило то, что подарок был завёрнут в обычную газету и перевязан грубой верёвкой. Несомненно, это был намеренный демократический жест со стороны Джоселин. Странно было и то, что она послала одного из учеников, вместо того чтобы самой вручить подарок.

Он разрезал верёвку карманным ножом, разорвал бумагу и вытащил на свет книгу – «Новую Республику». Автора звали лорд Линдон Хелмсли, барон Хангертон. Книга была издана в 1833 году, но, должно быть, успела пройти по рукам. Обложка несколько раз рвалась и заклеивалась по новой. Видно, тот, кто заказал издание книги, не имел средств на качественную бумагу.

Когда Уинфилд стал перелистывать хрупкие жёлтые страницы, из книги выпала записка. Он поднёс её к свету и прочитал:

Я скучала, и вы меня развлекли. Я была спокойна, и вы меня растревожили. Как вас за это отблагодарить? Примите этот скромный подарок как продолжение нашей беседы. На свете существует всего пятьдесят копий этой книги, и я вам дарю свою. Я её один раз прочитала, и больше она мне не нужна. Я не читаю одну и ту же книгу дважды. Такое уж у меня правило.

 

7

Теперь Уинфилд был окончательно сбит с толку. Подарок и записка не могли быть от одной и той же женщины. Книга, завёрнутая в старую газету, была от мисс Стюарт, самоотверженной наставницы, которая ночами сидела у постели больного ученика. А записка, написанная на лоснящейся надушенной бумаге, была от той дамы с портрета в Вестминстере. Эти два противоположных образа, одинаково убедительные, каким-то образом уживались в одной женщине.

Двусмысленность её послания не давала ему покоя. Эта женщина манила его одним пальцем, а другим – указывала на предназначенное для него место. На протяжении трёх часов она его убеждала в их равенстве и даже протянула руку для поцелуя на глазах у своих воспитанников, а в конце дня с присущим ей изяществом напомнила ему, что они находились на противоположных концах лестницы. Заманчиво приоткрыв дверь, она не пускала его на порог.

А что, если он ей действительно понравился – не как актёр или республиканец, а как мужчина? A что, если бы в следующий раз она ему предложила нечто большее, чем книгу? Хватило ли бы у него силы воли отказаться от подобного предложения?

«Чёрт подери, я не хуже Кипа» – думал Уинфилд. «В конце концов, я моложе, крепче. В боксёрском ринге я бы наверняка победил. Да, я беден, неотёсан и изуродован. Я много курю и часто матерюсь. Ну и что с того? Разве это недостатки в глазах Джоселин? Если бы она хотела замуж за джентльмена, она бы уже вышла».

Между тем, часы над ратушей пробили полночь.

* * *

Когда Уинфилд вернулся в «Золотой якорь», было уже около часа ночи. Он вошёл через боковую дверь, чтобы избежать лишних расспросов со стороны Тома, который в это время суток всё ещё бодрствовал, подсчитывая выручку.

Поднявшись на чердак, Уинфилд застал Диану спящей. Девушка прижимала к груди его скомканную рубашку. Простыни сбились у неё в ногах. Запутанные тёмные волосы разметались по подушке. Она обвила несколько прядей вокруг пальца: привычка дёргать волосы во сне закрепилась ещё в детстве, так же как и морщиться и покусывать нижнюю губу.

На полу валялась пустая бутылка от виски.

Уинфилд склонился над Дианой, поправил простыни и осторожно провёл пальцем по её лбу. Крошечная морщинка между бровей разгладилась. Девушка вздохнула и прошептала, не открывая глаз:

– Да утащат черти твою душу в ад…

Выспаться в ту ночь ему не было суждено. Он взялся читать «Новую Республику» Линдона Хелмсли, хотя внутренний голос умолял его не открывать эту книгу. Читать революционные труды аристократа-мятежника, когда мозг и без того уже достаточно возбуждён, крайне неразумно.

Под утро его мысли превратились в гремучую смесь. Новые искушения вытесняли старые обязательства. В его сердце столкнулись Линдон Хелмсли и доктор Грант, Кип и Тоби, Джоселин и Диана. Можно всю жизнь пить скотч и считать его самым лучшим напитком на свете, а потом в один прекрасный день найти чужую бутылку дорогого бренди, понюхать пробку, даже не отпивая ни одного глотка, и потом всю жизнь помнить запах. И как после этого вернуться к скотчу? Уинфилд не замечал, какие у Дианы холодные, слабые, шершавые руки, пока не дотронулся до руки Джоселин. Впервые в жизни у него появилась возможность сравнивать двух женщин. Каждая из них была по-своему неотразима в своей порочности. Диана была озлоблена, а Джоселин – по-детски жестока. В руке Дианы был нож, который она мечтала в кого-нибудь всадить, а в руке Джоселин – богословский журнал, которым она, точно веером, отмахивалась от действительности. Душа Дианы была искалечена и отравлена. Душа Джоселин – просто недоразвита. Одной правили страсти, а другой – капризы.

Пуританские убеждения Уинфилда проявлялись в фанатичном однолюбии. Кромвель всю жизнь был верен своей жене. Даже покорив Ирландию и Шотландию, он неизменно возвращался к Елизавете, матери своих девяти детей. Ему ничего не стоило пролить кровь, но тем не менее он не позволял себе заглядываться на других женщин. Уинфилд не мог отрицать, что они с Джоселин уже стали любовниками на словах. Их фривольная беседа вполне могла сойти за амурную прелюдию. Когда мужчина и женщина обмениваются подобными откровениями, они с таким же успехом могут обмениваться поцелуями.

– Да я ничем не лучше, чем они, – думал про себя Уинфилд, вспоминая бермондсийских олигархов, которые, помимо жён, держали двух-трёх наложниц.

* * *

Он выместил своё чувство вины на Диане. Ничего не могло быть естественнее и удобнее. Утром, как только она спустилась на первый этаж, он схватил её за плечи и встряхнул.

– Сколько ты выпила вчера?

Это неожиданное нападение позабавило девушку. Она не привыкла отчитываться за количество выпитого спиртного. Разве она считала рюмки? Сначала ей показалось, что он её разыгрывает. Устраивать подобный допрос было совершенно не в его духе.

Уинфилд ещё раз встряхнул её. Диана высвободилась из его тисков и одёрнула ворот блузки.

– Что ты хочешь от меня?

– Для начала было бы неплохо, если бы ты отсосалась от бутылки.

Диана пожала плечами без намёка на раскаяние.

– Мне было скучно. Я собиралась выпить её вместе с тобой пополам, но ты где-то шлялся. Что мне оставалось делать?

– У меня были важные дела. Мне нельзя тебя оставить одну на вечер? Или я должен тебя караулить, как я это делаю уже пятнадцать лет? Подумай о собственных почках.

– Любимый, – сказала она с издевательской улыбкой, – ты знаешь, что моё барахлящее сердце и некоторые другие органы принадлежат тебе. Но только не почки. Я оставляю за собой право мариновать их в спиртном.

Толкнув его в грудь, Диана развернулась и вышла из столовой на кухню.

– Я не вправе указывать тебе, как обходиться с будущей женой, – сказал Том, раскладывая постиранные салфетки вдоль стойки бара. – Но я не совсем понял, что такого ужасного стряслось.

– Да вы всё прекрасно слышали. Вчера вечером она выхлестала целую бутылку виски. Я отошёл от неё на пару часов, а когда вернулся, она валялась полумёртвая.

– И что в этом нового? Она и раньше так делала. Мне с трудом верится, что весь этот шум из-за бутылки виски. У тебя над головой уже пару недель парит ворона. Не бойся, я не собираюсь копаться у тебя в душе.

Уинфилд сорвал шарф с крючка, обмотал им себе шею несколько раз, точно с целью удавиться.

– Я опоздаю на работу.

– И правда опоздаешь, – согласился Том. – Нельзя транжирить силы на стычки с домашними. Смотри, не прибей одного из подчинённых.

Когда Уинфилд был уже на пороге, Том его окликнул.

– Пока я не забыл… Вчера тебя разыскивал Тоби. Он принёс весьма печальные новости. Погиб офицер МакЛейн.

Уинфилд мотнул головой, точно услышав нелепую шутку.

– Не может быть. Я ещё вчера утром его видел.

– Для того чтобы убить человека, достаточно одной секунды. Офицер МакЛейн полез разнимать драку на острове Якова, и его застрелили. Говорят, пуля вылетела из револьвера модели «Адамс». Одному Богу известно, как револьвер попал в руки бермондсийскому бандиту. Игрушка не из дешёвых. Ходят слухи, что кто-то ворует оружие с завода и продаёт местным преступникам. Вот, дожили!

Уинфилд побледнел и прислонился спиной к стене.

– Только не он, – прошептал он, закрыв глаза.

Том вздохнул, передёрнул плечами и опять принялся раскладывать салфетки.

– Бесспорно, МакЛейн был достойным человеком. Но что поделать? Такая у него была работа. Удивительно, что он так долго продержался. Говорят, что новый констебль – тиран, каких поискать. Уж он-то проследит, чтобы виновника поймали.

В тот день Уинфилд опоздал на причал почти на два часа. Его подчинённые уже принялись за работу без него. Увидев Тоби, он поманил его в сторону.

– Что ты себе думал? Старик сказал мне, что ты вчера заходил. Чёрт тебя дёрнул шляться по округе, кричать о смерти МакЛейна?

– Я сделал это, чтобы снять с себя подозрение.

Тоби весь дрожал и неловко переваливался с ноги на ногу, не смея взглянуть другу в глаза.

– Так, значит, мы теперь убийцы, – заключил Уинфилд после нескольких секунд молчания. – Все втроём…

Тоби вдруг перестал дёргаться и выпрямился.

– Ты хочешь сказать, что ты убийца?

– Да ладно, не корчи из себя ягнёнка. Мы все одинаково виноваты.

– Это была твоя затея.

– Пусть будет так. Ho вы с Яном её поддержали.

– Ха! Можно подумать, у нас был выбор.

– Был! Вам руки никто не выкручивал. Даже если бы дело и дошло до кулаков, вас было двое против меня одного. Но нет, вы пошли за мной. А ты, в отличие от Яна, ни секунды не брыкался. Честный человек погиб по нашей вине. Так что кончай праздновать труса и сам себе в этом признайся.

Тоби отступил назад и скрестил руки на груди.

– Это я трус? Да я вчера твою шкуру спасал. Моё нутро вопило, что надо всё бросать к чёртовой матери и бежать из Бермондси куда глаза глядят. Но я остался, ради тебя. А ведь я твой последний друг, по большому счёту. Твой трон порядком расшатался.

 

8

В тот вечер после работы Уинфилд зашёл в церковь Св. Магдалены, встал в углу, прижав кулаки к груди, и начал молиться своими словами, как ребёнок, как сумасшедший, не думая о том, что его могли услышать. Все переживания прошедшего дня выплеснулись наружу в форме бессвязного монолога. Он одновременно молился и о прощении, и о наказании.

Вдруг он услышал знакомый голос мистера Баркли.

– Глазам своим не верю! Воспитанник мизантропа-атеиста явился в церковь! Боюсь спросить, что тебя сюда принесло. Неужели так всё плохо?

– Хуже не придумаешь. Я убийца.

Викарий не изменился в лице. Очевидно, ему не в первый раз доводилось слышать подобные признания.

– Давай продолжим этот разговор в более укромном месте, – сказал он и жестом приказал следовать за ним.

Уинфилд покорно поплёлся за викарием. Они вошли в кабинет, расположенный в пасторской пристройке. Этот кабинет представлял собой уменьшенный вариант вестминстерской квартиры мистера Баркли. Вдоль стен стояли те же самые книжные шкафы из красного дерева. Изящные медные подсвечники были из того же самого набора. Рабочий стол, добротный, но немного слишком массивный для такой маленькой комнаты, был помечен инициалами предыдущего владельца – Э.Б. Эдмунд Берримор. Адвокат с присущей ему щедростью подарил дворецкому свою старую мебель.

Баркли расположился за столом и налил себе воды в стакан, готовясь к долгой беседе. Уинфилд продолжал стоять у двери, уставившись на пустой стул, выдвинутый для него, не смея присесть. Дрожащей рукой он теребил ворот рубашки, точно пытаясь выцарапать себе сердце.

Викарий отпил несколько глотков воды и продолжил.

– Так на чём мы остановились? Ах, да. Кажется, ты мне сказал, что убил кого-то?

– Не своими руками, но…

– В таком случае ты не убийца. Надеюсь, тебя это не разочарует.

– Не всё так просто. Из-за моей дурацкой выходки погиб честный человек. Полицейского застрелили из револьвера, который я украл и продал главарю местной шайки. Я только утром об этом узнал и уже готов пойти в полицию и во всём признаться.

Викарий указал на стул.

– Присядь. Выпей воды. Такие решения нельзя принимать стоя, да ещё и с пересохшим горлом.

– Я уже всё решил, – ответил Уинфилд более спокойным голосом, точно его страх перешёл в смирение. – Я беру ответственность на себя. Никаких расследований не будет. Мои друзья не заплатят за моё преступление. Я этого не допущу. Всё уляжется быстро и гладко, вот увидите. Я знаю, что должен сделать. Пойду в полицию и во всём признаюсь новому констеблю.

– И это будет глупо с твоей стороны. Я не сомневаюсь, что ты искренне раскаиваешься в содеянном. Но я должен с прискорбием сообщить тебе, что наказание, которому ты подвергнешься, с лихвой превзойдёт твоё преступление. В нашей стране царят дурацкие законы. Они почти не изменились с XVII века. Преступников больше не клеймят, слава тебе, господи. Но мы ещё не заслужили право называть себя цивилизованной нацией. Так что если тебе не терпится принести себя в жертву, сделай это во имя чего-то более стоящего.

Уинфилд не мог поверить своим ушам.

– Я не говорю, что твой поступок похвален, – продолжал викарий. – Но я понимаю, что в твоих слоях иногда трудно прожить одним честным трудом. Ведь вся Англия не живёт так, как Вестминстер. Каждый день я езжу от одного квартала к другому. Иной раз не верится, что это одна и та же страна, один и тот же век. Иногда люди вынуждены прибегать к воровству, чтобы выжить.

Уинфилд перебил его.

– Я сделал это не для того, чтобы выжить. Я хотел развеять тоску и испытать свою власть над друзьями. Так что я не могу грешить на нужду. Когда человек умирает с голоду, он крадёт хлеб, а не оружие.

– Что именно ты украл, не столь важно. Факт тот, что ты пошёл на это не от хорошей жизни. Как тысячи других молодых людей, ты вырос без достойного воспитания. Я прав или нет? Первые десять лет жизни ты прослужил бандиту. И почему ты должен теперь бросаться в лапы закону, который в своё время тебя не защитил? Более того, сдаться было бы крайне эгоистично с твоей стороны. Быть может, это временно облегчило бы твою совесть, но какой ценой? Ты хоть подумал о своей семье? Ты представляешь, что стало бы с доктором Грантом, если бы тебя арестовали? Да он бы умер от позора.

– Сомневаюсь. Старик не удивится. Он только пожмёт плечами и скажет: «Как обычно, я оказался прав». Он всегда видел во мне преступника.

Тут Баркли нахмурился.

– Вот теперь уже я тобой действительно недоволен. Ты прекрасно знаешь, что доктор Грант так не думает. Правда, из него горячими щипцами не вытянешь ласкового слова, но в глубине души он тобой гордится. А что станет с Дианой? Какой толк от мужа, который в тюрьме?

Уинфилд мрачно усмехнулся.

– Вы не знаете Диану. Она будет прыгать от радости, если меня посадят. Тогда ей не придётся меня ни с кем делить.

– На свободе ты ей куда полезнее, чем в тюрьме. Ты не имеешь права нарушать привычный поток событий.

– Признаюсь, я ожидал более сурового обхождения с вашей стороны.

– Ты хочешь сказать, что пришёл сюда за осуждением, а получил сострадание? Как видишь, наша религия полна неожиданностей. Я вовсе не говорю, что ты не будешь наказан. Но это наказание не должно идти со стороны мирских властей. Сдаётся мне, ты уже порядком наказан. Ведь отныне твоя жизнь будет отравлена вечным страхом и чувством вины. Разве этого не достаточно? Мне бы хотелось тебя успокоить, сказать, что со временем это бремя станет легче. Но я не вправе тебе лгать. Я не католик. Я не могу отпустить твои грехи и отправить тебя обратно в мир чистым. Но я буду за тебя молиться. За эти услуги церковь и платит мне стипендию. И раз уж ты здесь, не хотел бы ты покаяться заодно и в остальных грехах, которые завалялись у тебя на душе?

Уинфилд поразмыслил и решил, что мистеру Баркли хватит исповедей на один вечер. На фоне смерти МакЛейна остальные секреты казались мелочными.

– Я вижу, тебе больше нечем со мной поделиться, – заключил викарий.

Уинфилд поднял глаза, в которых теперь выражалось робкое любопытство.

– По правде говоря, у меня есть к вам несколько вопросов. Они не имеют никакого отношения к тому, что мы обсуждали минуту назад. Ничего, что я так резко меняю тему? Во-первых, я должен признаться, что всегда завидовал вам по-белому. У вас незаурядная жизнь.

– Не спорю, – подтвердил викарий с лёгким поклоном. – Мне выпала честь служить незаурядным людям.

– Я это сразу понял. Надеюсь, вас не затруднит мне кое-что объяснить. Вам эта книга знакома?

Уинфилд достал из-под куртки «Новую Республику» и положил её на стол перед викарием.

При виде книги Баркли просиял. Не было бы преувеличением сказать, что это была улыбка восточного мудреца, увидевшего звезду над Вифлеемом.

– Мальчик мой, я даже не смею спросить, как это сокровище попало тебе в руки. Их не так много осталось.

– Ну, скажем, это был знак расположения.

– Весьма глубокого расположения, осмелюсь добавить! Такими книгами не разбрасываются.

– Значит, вам она знакома?

– Более того. Я знал самого автора. Он был моим господином. Тот особняк в Вестминстере, который ты видел, когда-то принадлежал ему.

– И лорд Хангертон исповедовался вам?

– Все мои господа исповедовались мне. Бог благословил меня даром слушать и утешать всех: от рабочих до политиков. Когда человека грызёт совесть, его восприятие классовых различий притупляется. Он готов выплеснуть душу перед кем угодно. Мне потрясающе интересно наблюдать за людьми. Все, кто ко мне приходят, ведут себя одинаково. Все отводят глаза, неровно дышат и теребят пуговицы. За дверями моего кабинета нет ни лордов, ни слуг. Есть только неприкаянные, страдающие люди.

– Расскажите мне про лорда Хангертона, – попросил Уинфилд.

Викарий колебался.

– Я не имею права раскрывать чужие секреты. Это идёт против канонов моей профессии.

– Вы меня не так поняли. Меня совершенно не интересуют любовницы и незаконнорожденные дети этого человека. Вы мне лучше расскажите, каким он был на людях. Каким его запомнили? И почему его книга так ценится двадцать с лишним лет спустя?

– А что такое двадцать лет для книги? Это не срок! Некоторые писатели прославились только через несколько веков после смерти. Раз у тебя в руках книга моего бывшего господина, то, так уж и быть, сделаю исключение. Это не случайный подарок. А посему тебе не помешает узнать побольше о самом авторе. Устраивайся поудобнее.

* * *

Всё началось в 1830 году, когда Вильгельм Четвёртый перенял трон у покойного брата Георга Четвёртого. Англичане, слегка утомлённые изысками Георга, возлагали большие надежды на Вильгельма. Увы, вопреки их надеждам, новый король всего лишь продолжал традицию, начатую старшим братом. Они были двумя томами одной и той же саги. Если верить слухам, Георг соблазнил около семи тысяч женщин, а у Вильгельма было, по меньшей мере, десять внебрачных детей от ирландской актрисы по имени Дороти Джордан и бог знает сколько ещё от последующих любовниц.

Разумеется, за столь приятными занятиями братья-короли не успевали править страной. Англия находилась в руках пэров. В начале 1830-х годов их было около пятидесяти. Палата лордов представляла собой тесный, замкнутый круг тиранов. У них был свой юмор, свой этикет, свой жаргон. Они шутили о том, что «владели» вакансиями в палате общин. Так называемые выборы были чистой формальностью. Все прекрасно знали, каким образом зачастую бестолковые сыновья и племянники пэров попадали в палату общин. Это позволяло пэрам контролировать голоса в нижней палате и, таким образом, править государством. Джереми Джеймс Фокс пытался перестроить парламент в конце 1780-х годов, но после его смерти эта инициатива заглохла.

Вильгельм Четвёртый, на минуту оторвавшись от своих любовных приключений, решил воскресить мечту Фокса и влить свежую кровь в палату лордов. С любопытством ребёнка, зажигающего спичку в первый раз, он создал несколько новых дворянских титулов, к величайшему негодованию уже существующих лордов. Но Вильгельм Четвёртый не боялся обидеть дворянство. Ему было уже за шестьдесят, когда он взошёл на трон, а почтенный возраст, как правило, сопровождается здоровым безразличием. Позднее, в 1834 году, он дал Вильяму Лэму, виконту Мельбурнскому, должность премьер-министра, вопреки желанию парламента. А в 1830 году он объявил войну аристократии. Увеличив число лордов, он уменьшил влияние каждого из них.

Все новые пэры вышли из мира большой академии. Среди них был некий Линдон Хелмсли, профессор политической философии в Оксфорде. Хелмсли умел произвести впечатление. Природа создала его эффектным оратором. Бледный голубоглазый брюнет с высоким лбом и точёным профилем притягивал взгляды студентов. Его сильный чистый голос очаровывал слух, а его до неприличия смелые политические взгляды завоёвывали юные сердца. Он пользовался баснословным успехом в Оксфорде. Его классы были забиты на несколько семестров вперёд.

Невзирая на своё высокое положение, Хелмсли оставался на удивление доступным. Он то и дело приглашал студентов к себе домой на ужин и позволял им брать книги из своей личной библиотеки. Его коллекция воистину впечатляла. Некоторые экземпляры было невозможно найти даже в Оксфорде.

Будучи любителем театра, он нередко водил студентов на премьеры, а после представлений знакомил их с музыкантами и драматургами.

Коллеги Хелмсли недовольно взирали на такую фамильярность, считая, что он рушит традиционные барьеры между студентами и преподавателями. Избалованные щедростью Хелмсли, студенты теперь ожидали, что их другие профессора будут их приглашать к себе на дом и развлекать за свой счёт.

Возмущало и то, что Хелмсли осознавал свою привлекательность и частенько попирал установленный кодекс одежды ради того, чтобы подчеркнуть свои физические достоинства. Он вполне мог снять камзол во время лекций, чтобы продемонстрировать свою стройную фигуру, и оставлял верхние пуговицы рубашки расстёгнутыми, чтобы выставить длинную шею напоказ. Но больше всего возмущал его отказ отрастить бороду. Он не хотел прятать свою великолепно очерченную челюсть и считал, что с бородой он будет выглядеть на свои тридцать семь, в то время как чувствовал себя двадцатипятилетним. Он был живым доказательством того, что профессор не обязан быть седым и сморщенным, чтобы его уважали студенты. Моложавость не лишала его солидности. Наоборот, на фоне юношеской внешности его академические достижения казались ещё более впечатляющими. Трудно было поверить, что он успел написать столько статей и фолиантов.

Почтенные коллеги Хелмсли обвиняли его в том, что он поощряет тщеславие и незрелость. Мужчина, которому под сорок, должен быть женат на благочестивой даме, а не писать любовные сонеты семнадцатилетним балеринам.

Директор университета пытался было провести серьёзный разговор с Хелмсли по поводу его фривольного поведения.

– Сэр, я вынужден до вас донести единогласное мнение ваших коллег. Они считают, что вам вместо политических сочинений лучше писать анонимные статьи для джентльменских журналов. Неужели вашим студентам необходимо знать, у какого портного вы шьёте себе одежду, у какого цирюльника стрижётесь?

Хелмсли немедленно отпарировал.

– Я давно понял, что в Оксфорде традиция безвкусно одеваться и не следить за внешностью. Засаленные волосы, жёлтые зубы и нелепо пошитый костюм – вот вам портрет ветерана академии. Возможно, для человека, достигшего наполеоновских высот, внешность действительно не имеет значения. Но давайте трезво взглянем на будущее наших студентов. Большинству из них не стать такими, как Наполеон. Не может же каждый из них завоевать половину материка. Так почему бы не завоевать несколько женских сердец? Ничего с этими юношами не случится, если они научатся одеваться со вкусом и грамотно ухаживать за дамами.

Всё же назвать Хелмсли ловеласом было нельзя. Он слишком трепетно отзывался о прекрасном поле и влюблялся отчаянно и пылко, как подросток.

Зная, что Хелмсли предпочитал женщин в два раза моложе себя, никто особо не удивился, когда в 1829 году он женился на Энн Гриффин, сестре одной из студентов. Весь класс явился на свадьбу.

В 1830 году одно из политических эссе Хелмсли попало в руки Вильгельма Четвёртого. Между королём и профессором завязалась переписка. Его Величество имел привычку выезжать за пределы дворца без сопровождения. Несколько раз он наведался в Оксфорд с целью послушать лекцию Хелмсли, и с каждым разом всё больше убеждался, что такой человек необходим в парламенте. Через полгода король выслал новому другу официальное приглашение в палату лордов, предлагая ему титул барона и георгиевское поместье в Вестминстере. Так профессор Хелмсли стал лордом Хангертоном.

Студенты сокрушались, узнав, что им предстоит потерять любимого учителя, покидавшего академический мир ради политического. Хелмсли сам чуть не плакал на последней лекции. Ему устроили прощальное торжество с фейерверком и фонтаном шампанского. На празднике присутствовали его жена и маленький сын. Хелмсли не отделял домашнюю жизнь от общественной. Его очаровательное семейство представляло собой очередной трофей.

Коллеги Хелмсли были так рады его уходу, что пришли на праздник и пожелали ему удачи вполне искренне.

Оксфордский профессор в палате лордов – в теории идеальное сочетание. А на деле это формула для неприятности. Академики беспомощны за пределами университета. Что толку, что они умеют красноречиво изъясняться, если не способны ни слушать, ни наблюдать? Они могут писать длинные речи, но совершенно не умеют спорить, по крайней мере, с равными себе.

Перед выездом в парламент Хелмсли красовался перед зеркалом в своей красной мантии и приговаривал:

– Вот я настоящий пэр, ибо я заслужил свои полномочия, в то время как другие их просто унаследовали. Король, можно сказать, умолял меня принять титул и вступить в палату лордов. Англия ещё переймёт наполеоновские традиции. Скоро меритократия заменит аристократию.

Как и следовало ожидать, трения с новыми коллегами начались у Хелмсли уже с первых дней политической карьеры. Ему было свойственно превращать обычное королевское заседание в театральное представление.

Поначалу лорды были даже заинтригованы его красноречием, но их любопытство очень быстро перешло в вымученное терпение, которое с каждым разом слабело. Когда тирады Хелмсли стали невыносимыми, лорды обратились за помощью к Генриху Бругему, который в то время занимал должность канцлера. Бругем выслушал лордов, но не рвался на открытый конфликт с виновником всеобщего недовольства, ибо понимал желание Хелмсли выговориться. Он называл это «синдромом новичка». Когда Бругем сам занял место в парламенте в 1810 году, он дал себе клятву не открывать рот первый месяц с целью укрепить силу воли. Этот месяц словесного воздержания был самым трудным периодом в жизни Бругема. Он нажил больше седых волос за один месяц, чем за всю политическую карьеру. Сам будучи пэром первого поколения, он прекрасно понимал Хелмсли и потому хранил дипломатическое молчание. Хелмсли растолковал молчание канцлера как знак одобрения. Он и вовсе престал следить за языком и начал открыто набрасываться на коллег, обвиняя их в лени и необразованности. Атмосфера в палате лордов накалилась. Канцлер не удивился бы, если бы бархатные занавески внезапно вспыхнули. Однако он по-прежнему ничего не предпринимал, чтобы остановить Хелмсли. Пэры уже не знали, что им делать. Оставалось обратиться к самому королю. Они даже начали писать петицию Вильгельму Четвёртому, умоляя его выставить Хелмсли из парламента.

Напряжённая ситуация сама по себе разрешилась, когда в семье Хелмсли случилась неожиданная трагедия. Зимой 1831 года умерла его жена. Это было первой ощутимой потерей, которую Хелмсли пришлось перенести за сорок лет жизни. Его родители умерли, когда он ещё был ребёнком, и он не помнил ни похорон, ни собственных слёз. А тут он совершенно растерялся. Он не понимал, куда девалась Энн. Первые несколько недель после смерти жены он бродил по дому, проверяя каждый кабинет. По вечерам он требовал, чтобы стол накрывали на двоих, а потом спрашивал прислугу на полном серьёзе: «Где же леди Хангертон? Почему она не идёт?»

Когда он наконец осознал, что Энн уже никогда не сядет с ним за стол, его охватило такое отчаяние, что слуги ничуть не удивились бы, если бы он покончил с собой.

Разумеется, он совершенно забросил свои обязанности в парламенте. Пэры поспешно решили, что он исчез навсегда. Однако через какое-то время он всё-таки вернулся, неприятно удивив коллег. Когда он вошёл в палату лордов, все поняли, что скорбь необратимо пошатнула его рассудок. Рядом с Хелмсли ковылял его полуторагодовалый сын Джереми в крошечном камзоле из жёсткого сукна. Хотя лордам и разрешалось приводить своих наследников в парламент, ни одному из них не пришло бы в голову привести сосущего палец младенца.

Канцлер заговорил первым.

– С возвращением, лорд Хангертон. Мы все молились за вашу семью. Но вы понимаете, что парламент – не самое подходящее место для ребёнка его возраста. Будьте добры, отошлите его домой и присоединяйтесь к нам.

Тут Хелмсли взорвался.

– Как вы смеете отказывать моему сыну в его правах? Он здесь, чтобы наблюдать за отцом и учиться у него.

– При всём моём уважении, милорд, – продолжал Бругем уже более твёрдым тоном, – это палата лордов, а не игровая. Ваш сын слишком мал, чтобы извлечь что-либо из политики.

– А вы не судите о моём сыне, глядя на других детей. Джереми ещё двух лет нет, а у него словарный запас богаче, чем у многих присутствующих здесь.

Никто из наблюдавших за сценой и бровью не повёл. К тому времени все уже знали, чего можно ожидать от Лорда Хангертона. Он не первый раз отпускал нелестные замечания по поводу их интеллекта. Но следующей его выходки даже они не могли предугадать. Откинув голову назад и скрестив руки на груди, он приблизился к трону и сел на него.

– Я знаю, почему вы меня ненавидите, – сказал он. – Вы мне завидуете, потому что король мне благоволит. Я знаю, что пока я хоронил жену, вы злорадствовали, надеясь, что я не вернусь. Но я вернулся, и не один. У меня есть сын. Он – будущее Англии.

Пока Хелмсли устраивал своё коронное представление, малыш сосредоточенно изучал интерьер палаты. Крошечные пальчики водили по резному узору на скамьях. На малыша никто не обращал внимания. Все глаза были устремлены на его сумасшедшего отца, который продолжал сидеть на троне, скрестив ноги. Наконец Бругем решил, что настала пора воспользоваться его полномочиями канцлера.

– Встаньте немедленно, лорд Хангертон! – потребовал он, забыв про деликатность. – Мы достаточно долго терпели ваше поведение. Я вам даю ровно тридцать секунд покинуть палату лордов. Если вы не повинуетесь, мне придётся позвать стражников.

Хелмсли медленно встал с трона, взял сына за руку и сказал с поразительным спокойствием:

– Король не против разделить со мной трон. Если бы не идиотская традиция, он бы назначил меня своим преемником. Я знаю Вильгельма Четвёртого. Он заставит каждого из вас извиниться передо мной.

Он вышел из парламента гордый и сияющий, уверенный в своей правоте.

– Они расплатятся за свою дерзость, – шепнул он ребёнку. – Сегодня вечером, если не раньше, мы получим письмо.

И письмо пришло! Но его содержание оказалось не таким, как ожидал Хелмсли. Это был официальная справка, лишающая его парламентских полномочий. Вильгельм Четвёртый обошёлся с бывшим другом со всей позволительной терпимостью. Он изгнал Хелмсли из палаты лордов по причине душевной болезни, оставив за ним баронский титул вместе с имением. Моральный удар был достаточно сильным, чтобы заставить короля дважды передумать относительно реформы парламента. Как мог он, в своём преклонном возрасте, так ошибиться в человеке, который в самом начале показался ему таким надёжным? И вообще, кому нужны были эти политические импровизации? Не лучше ли было бы оставить страну в руках тех самых пятидесяти лордов? По крайней мере, можно было быть уверенным, что ни одному из них не вздумается залезть на трон. Король молился лишь о том, чтобы скандал поскорее утих и сумасшедший барон не объявился.

Но Хелмсли не собирался так легко сдаваться. Возмущённый нежеланием короля заступиться за него, он объявил себя республиканцем. Хотя ему был запрещён вход в палату лордов, он продолжал писать послания канцлеру. Каждое послание было миниатюрным манифестом, обличавшим английскую монархию. За три месяца Хелмсли написал около шестидесяти подобных манифестов. Поглощённый идеей, он заточился у себя дома и не выходил на улицу. Он держал окна закрытыми и занавески задёрнутыми, освещая кабинет свечами круглые сутки. В конце концов, он потерял счёт времени и забыл разницу между днём и ночью.

После трёх месяцев заточения ему стало нездоровиться. Его недуг начался с весьма расплывчатых симптомов вроде усталости, лихорадки, тошноты и головной боли. Любой врач сказал бы ему, что переживания подорвали его здоровье и что ему следовало бы провести несколько месяцев на берегу моря. Но Хелмсли так и не вызвал врача, потому как никому не доверял. Он сам себя лечил опийной настойкой, но она не помогала. Его состояние заметно ухудшалось. По всему телу пошли тёмные синяки. Твёрдые узлы набухли под кожей на шее. У него часто текла кровь из носа. Он убедил себя, что бесчисленные врачи пытались его медленно отравить. Кончилось тем, что он разогнал всех слуг и оставил одного дворецкого.

Когда стало ясно, что он не оправится, встал вопрос о том, кто будет воспитывать его сына. У самого Хелмсли не было кровных родственников, а близким своей покойной жены он не доверял, ибо они были слишком преданными роялистами. Даже на смертном одре он не мог отказаться от своих политических убеждений.

Каким-то образом весть о его болезни просочилась за пределы дома и достигла короля. Остыв от ссоры, Вильгельм весьма опечалился, узнав о неприятностях Хелмсли. К тому времени король уже был готов простить мятежнику. В его сердце не осталось гнева. Он по-прежнему уважал Хелмсли как академика. Ссора с близким другом доставляла Вильгельму больше грусти, чем разрыв с любой из любовниц. На свете было много красивых женщин, но лишь один Линдон Хелмсли. Отметая в сторону гордость, король сам сделал первый шаг к примирению. Он даже предложил взять под своё крыло маленького Джереми, проследить, чтобы мальчик получил наилучшее образование, и сохранить за ним место в палате лордов. Помимо всего, у Вильгельма была новорожденная дочь, плод связи с некой шотландской актрисой. Король предложил эту малютку в невесты Джереми, подчёркивая, что дети подходят друг другу по возрасту и оба очень хороши собой, что они могут стать золотой парой Вестминстера. Уж перед таким дружелюбным жестом Хелмсли не смог бы устоять. Кто бы отказался от дочери короля, пусть даже и внебрачной?

Хелмсли сжигал письма от короля, даже не распечатывая их. На этой ступени отчаяния ему уже было не до короля.

Единственным человеком, чьи письма Хелмсли ещё читал, был молодой французский писатель, с которым он познакомился на семинаре в Париже несколько лет назад. Этот писатель принадлежал к числу кровожадных романтиков, которые жили по девизу «лучше умереть, чем подчиниться». Разумеется, дерзкая выходка Хелмсли в парламенте привела француза в восторг. Открытый бунт против монархии – великолепная закваска для романа! Молодой писатель убеждал умирающего лорда не подчиняться английской короне и не мириться с королём ни под каким видом. Вот что он написал Хелмсли в последнем письме:

Настоящие герои никогда не протягивают оливковую ветвь, а тем более не принимают её, когда замешано предательство. А Вильгельм Четвёртый поступил по отношению к вам предательски, отказавшись защищать ваши интересы после всего, что вы для него сделали. Он выманил вас из академического мира, чтобы вы вернули английский парламент к жизни, а когда вы столкнулись с оппозицией, он от вас отрёкся.

В один прекрасный день, почувствовав неожиданный прилив сил, Хелмсли взял сына на прогулку. Это был его первый выход за пределы дома. Через несколько часов он вернулся один, сжимая голову руками, рыдая и бормоча: «Господи, что же я наделал?»

Он свалился на кушетку у себя в кабинете и остался лежать неподвижно. На следующее утро дворецкий обнаружил его мёртвым.

Эдмунд Берримор, один из бывших студентов и самых верных наперсников Хелмсли, задался целью увековечить память любимого профессора. Неизвестно какими путями он умудрился собрать все письма, написанные Хелмсли парламенту, организовать их в хронологическом порядке и издать за свой счёт. Не исключено, что он подкупил канцлера, чтобы заполучить эти письма. А быть может, канцлер добровольно ему их выдал. Эдмунд был адвокатом по профессии и умел заставить людей делать то, что ему от них требовалось. Он назвал книгу «Новой Республикой», потому что Хелмсли сам часто употреблял этот термин. Как и следовало ожидать, книга произвела сенсацию среди студентов. Каждый из них рвался приобрести копию.

Более того, Эдмунда назначили надзирателем Хангертон Лоджа. Его обязанностью было утрясти все легальные нюансы. Никто точно не знал, что он сделал и с чьего разрешения. Ходили даже слухи, что король просто подарил ему дом, раз Хелмсли не оставил за собой живых потомков, а Эдмунд приходился ему почти что сыном. При жизни Хелмсли не скрывал своих отцовских симпатий к юноше. «Не будь твой отец жив, я бы тебя с радостью усыновил, клянусь, – говорил он ему не то в шутку, не то на полном серьёзе. – И был бы у меня уже взрослый сын, а у Джерри – старший брат».

Так или иначе, молодой адвокат стал неофициальным владельцем дома, в котором бывший господин жил, любил, творил, сошёл с ума и умер. Эдмунд намеренно оставил кабинет Хелмсли без изменений. Перья, чернильница, обрывки бумаги – всё осталось на месте. Дом стал своего рода музеем, республиканской меккой, куда стекались студенты, прочитавшие книгу. Каждый год они собирались в этом доме и устраивали секретное празднество в честь сумасшедшего профессора-лорда.

Престон Баркли как живое приложение к имению остался служить адвокату Берримору, как в своё время служил лорду Хангертону. Иной раз легче сменить хозяев, чем место жительства.

В целом, можно сказать, что история закончилась не так уж трагично. Хелмсли удалось посидеть на троне и побыть королём целых две минуты. Вильгельм Четвёртый понял, что значит приводить амбиционных академиков в парламент. Маленький Джереми стал ангелом на небесах, где с него сняли жёсткий камзол и нацепили на спинку изящные крылышки. Канцлер Бругем осознал, что иногда приходится отметать деликатность и пресекать чересчур словоохотливых пэров. Романтик Эдмунд Берримор поселился в заколдованном доме своей мечты. У мистера Баркли теперь появился новый, здравомыслящий господин. Молодой французский писатель, с которым Хелмсли переписывался в последние недели жизни, опубликовал роман «Собор Парижской Богоматери», принёсший ему мгновенный успех. Если взвесить все печальные и счастливые события, то 1831 год был удачным как для английской политики, так и для французской литературы. Каждый унёс с собой маленький утешительный приз.

* * *

На пересказ саги ушло больше часа. Надо отдать мистеру Баркли должное: он был великолепным рассказчиком, одновременно красноречивым и лаконичным. Он знал, когда сделать паузу, когда поменять тон голоса, чтобы не потерять интерес слушателя.

– Так, значит, лорд Хангертон убил собственного сына? – спросил Уинфилд, точно это была единственная часть рассказа, которую он запомнил.

– Он не любил разбрасываться пустыми угрозами, – ответил викарий. – Его последний поступок был вполне логичным, если над этим задуматься. Животные тоже убивают своё потомство, когда чувствуют приближение хищника. Это страшный, но необходимый ритуал. Ты улавливаешь символику?

– Добрый человек, ничего не скажешь.

– Кто? Лорд Хангертон?

– Да нет, ваш господин, адвокат Берримор, или Кип, как его называют в Бермондси. Создать культ детоубийцы – это признак тонкого вкуса. Снимаю шляпу перед вашим господином. Уж он знает, как выбирать себе кумиров. Безумие всегда в моде, как и уродство. Вы хоть иногда посещаете ярмарки на Кембервельской поляне? Показ уродов до сих пор является самым прибыльным зрелищем. Если лорд Хангертон на самом деле сошёл с ума и погубил родного сына, зажгите свечу за упокой. Но, извольте, зачем создавать секретное общество в его честь?

– Безумие – лишь маленькая часть этого удивительного человека. Ведь ты прочитал его книгу?

– Не полностью. Не мог заставить себя дочитать до конца. Не обессудьте. Но я прочитал достаточно. Честно говоря, я мало чего свежего нашёл. Там одни огрызки Локка и Гоббса, сброшенные в кучу и щедро политые опиумом. Мне известно, откуда эти идеи.

Уинфилд кривил душой перед мистером Баркли, потому что не видел другого способа сохранить достоинство. На самом деле он проглотил книгу за ночь. Ему было слишком стыдно признаться, что он попал под влияние тех же самых чар, что и Кип с Джоселин, и что он, подобно им, позволил себе восторгаться детоубийцей. Ему было стыдно за свою впечатлительность. В двадцать пять уже нельзя так пьянеть от чужих фантазий.

– Будьте добры, верните книгу мисс Стюарт, – сказал он викарию. – Мне совершенно незачем её хранить у себя.

– Но это был подарок, – возразил Баркли.

– Который я, к сожалению, не оценил.

– Как тебе угодно.

Уже у самого выхода из церкви Уинфилд оглянулся.

– Я вас так и не поблагодарил. Теперь я знаю, что мне делать. Должен сказать, у вас отменная память. Вы описываете чужую жизнь, будто свою собственную. Не позволяйте такому таланту зачахнуть. Может, вам начать писать хронику?

Викарий слегка поклонился.

– Спасибо за лестные слова и за совет. Увы, адвокат Берримор видит во мне лишь верного слугу. Он достойный человек во всех отношениях, но не очень проницательный. Он недооценивает меня, в отличие от мисс Стюарт. Она всегда находила применение моим талантам, за что я ей бесконечно предан. И тебе, мальчик мой, не стоит отвергать её дружбу. Она очень тщательно выбирает себе спутников, и находиться рядом с ней – огромная честь. Мисс Стюарт положила на тебя глаз. Недаром же она подарила тебе эту книгу. Она строит для тебя планы.

– К счастью, у меня хватает своих планов. Доброй ночи.

Перебирая в голове события последних двух недель, Уинфилд вдруг понял, что не мог вспомнить, в какой последовательности они произошли. Казалось, время двигалось по кругу. Все события сбились в кучу: ужин при свечах в Хангертон-Лодж, прогулка по галерее, вечерняя встреча с Джоселин на улице Святого Томаса, урок в Сен-Габриель, беседа в пустом классе, письмо, книга, бессонная ночь, ссора с Дианой, весть о смерти офицера МакЛейна, поход в церковь, исповедь, повествование викария… И начался этот хаос с какого-то слова. Театр, литература, политика… Всё это набор слов. Сколько крови было пролито из-за Слова!

 

9

Уинфилд не знал, какая встреча его ждала в «Золотом якоре» и в каком состоянии он застанет Диану. Больше всего он опасался, что опять найдёт её в пьяном полуобмороке, а потому был приятно удивлён, когда увидел её абсолютно трезвой на крыльце таверны. На ней была новая блузка, приобретённая на неизвестно какие средства. Волосы были опрятно зачёсаны назад, оставляя открытым необычайно гладкий и ясный лоб.

– Смотри, Уин, что я нашла во дворе, – сказала она, поднимая мёртвую ворону за крыло. – Похороним её?

Ни слова об утренней ссоре.

Подул ветер, и ворона забилась, точно живая. Её ободранные крылья развели тучи, сбежавшиеся над головой Уинфилда.

– Клянусь богом, – сказал он, – мы устроим этой вороне самые шикарные похороны. Ты только скажи, где могилу копать.

– А там же, во дворе, под ивой.

Уинфилд взял лопату и принялся рыть яму, пока Диана заворачивала ворону в тряпку. Когда могила была готова, она опустила туда ворону, бережно, точно младенца в колыбель.

Он чувствовал, что наступил подходящий момент извиниться как следует, но не мог подобрать слова.

– Всё позади, – сказал он наконец.

– Что, похороны?

– Нет, моё наваждение. Сам не знаю, что на меня нашло. Обещаю, этого больше не повторится.

– Да ладно, не надрывайся так, – сказала Диана, бросив камушек на свежую могилу. – Сейчас погода гадкая. Нет ничего безобразнее английской весны. Три месяца грязь да туман. Кто угодно тронется. Как я ненавижу это время года. Вот почему мечтаю уехать из Англии.

Уинфилд был от души благодарен Диане за то, что она так быстро и безболезненно сменила тему разговора.

– В раю, – продолжала она оживлённо, – вообще нет весны. Там круглый год зима. Там слышен волчий вой вместо собачьего лая. Там дикие олени вместо лошадей. И все говорят по-исландски. По-английски говорить запрещено. Там тьма вместо тумана. И если протянуть руку к небу и полоснуть его перочинным ножом, то прольётся северное сияние.

Диана говорила с таким азартом, будто уже побывала в раю. Они ещё постояли над могилой вороны несколько минут.

– Так что же она тебе всё-таки пишет? – спросила вдруг Диана.

– О чём ты?

– У тебя в нагрудном кармане письмо.

– Это контракт, который я подписал с доктором Грантом.

– И ты его всё время носишь на себе?

– А где мне его ещё хранить?

– Как я погляжу, у кабинетных крыс пошла новая мода – душить бумаги розовым маслом. Да бог с тобой, Уин! Неужели ты принимаешь меня за дуру? Мне этот запах хорошо запомнился. Он ещё долго в воздухе держался после той особы. Сам знаешь, о ком я. Ты ничего в карманах не носишь, кроме перочинного ножика и мелочи. А тебе, небось, было до чёртиков приятно получить письмо, а ещё от такой надменной твари. Что пишет герцогиня?

– Она не герцогиня, – ответил Уинфилд тихо.

– Но она существует! – заключила девушка, довольная тем, что всё-таки выманила признание. – Ну, читай письмо. Мне же интересно!

– У меня в кармане благодарственная записка, не более, – сказал он. – А эта женщина – обыкновенная учительница. Она пригласила меня в Сен-Габриель рассказать детям про парламент.

– Так почему ты меня не позвал с собой?

– Но ты же не любишь детей.

Диана кивнула, не раздумывая.

– В этом ты прав. Я на самом деле ненавижу гадких пискунов. Но оставил ты меня не по этой причине. Ты хотел побыть наедине с этой надушенной тварью.

Уинфилд ничего не сказал в свою защиту. Он продолжал стоять, сцепив руки за спиной, точно на суде. Диана принялась ходить вокруг него, тихо посмеиваясь. Круги становились всё уже и уже.

– И всё же, – говорила она, – мне грех на неё сердиться. В конце концов, она поддерживает наше святое дело. Ведь она заплатила целый шиллинг за представление. Глупо кусать руку, которая бросает нам такие лакомые объедки. Мы вполне можем ужиться втроём. Я уже всё продумала. Я буду помогать тебе писать пьесы, а она – политические манифесты. Со мной ты будешь поджигать дома чиновников, а с ней – взорвёшь парламент. Я не в обиде. Внутри меня растёт будущий анархист – или каторжник. Вот, не побоялся Бог. Не спрашивай, как это случилось. Когда мы гостили на шхуне у Кипа, ты, видать, увлёкся и забыл про меры предосторожности.

Не говоря ни слова, Уинфилд схватил её за руку и потянул за собой по Каунтер-Лейн. Диана не спрашивала, куда он её вёл. Они остановились в тупом конце переулка, служащим мусоркой для трактирщиков, которые туда сбрасывали старую мебель. Нищие приходили туда за поленьями для очага. Точно обезумев, Уинфилд принялся вытаскивать куски обломанной древесины и складывать их посреди переулка.

– Смотри, что я построил в твою честь, – сказал он, гордо указывая на своё творение.

Диана сменила позу и откашлялась.

– Ты даришь мне гору мусора? Чёрт подери, как изысканно.

– Это баррикада, какие возводили в Париже двадцать с лишним лет назад. Увы, я не могу подарить тебе дворец. Но всё, что есть во мне, моя душа, моё искусство, моя философия, всё это воплощено в этой постройке. Завтра её разнесут, но сегодня это наша сцена, наш трон, если тебе угодно. Каждый фонарь, разбитый мною вдребезги, посвящается тебе. Я хочу, чтобы ты это знала.

Взявшись за руки, они забрались на баррикаду. Она была около десяти футов высотой, и с её вершины можно было разглядеть близлежащие дома с пустыми дворами и облупленными трубами каминов.

Вдруг Диана сорвала шарф Уинфилда, начала размахивать им и запела, сочиняя мелодию и слова на ходу.

Она умолкла и вернула шарф Уинфилду.

– Твоя очередь.

Желая угодить ей, он продолжал песню в миноре.

В эту минуту он замялся, не зная, как закончить песню. Рука Диана была всё ещё протянута к небу, из которого должны были пролиться воображаемые огни. Медленно и торжественно она повернула кисть, указывая большим пальцем вниз, точно жена римского патриция, обрекающая гладиатора на смерть. Теперь Уинфилд знал, на какой ноте закончить песню. Он набрал в лёгкие воздуха и допел:

Вдруг совсем рядом они услышали рукоплескания. У подножья баррикады стоял доктор Грант. К его ботинкам жался Нерон.

– Ну что, как вам наш пролетарский монумент? – спросил Уинфилд, приготовившись к суровой нотации.

К его удивлению, Том начал взбираться на баррикаду.

– Крепкая, – сказал он, одобрительно кивнув. – Старые стулья неплохо держатся. Похоже на ранние шедевры моего брата. Он в детстве то и дело возводил постройки из мебели прямо посреди гостиной. Однажды он разобрал совершенно новый секретер из сандалового дерева. Oтец надрал ему уши, а потом отправил учиться на архитектора.

Уинфилд и Диана впервые слышали, как строгий доктор Грант вслух вспоминает детство.

– Наш отец отнюдь не был тираном, – продолжал он. – Детей не подавляли и не обделяли. В доме всегда были гости, звон бокалов, клавесинная музыка. Неудивительно, что я чувствовал себя не в своей тарелке. Я бежал сломя голову, подальше от этих огней, этого смеха, от пирожных с марципаном. Я всегда находил самый тёмный угол в доме. Как несправедливо, что я родился Грантом! Всю эту родительскую любовь, в которой я не испытывал потребности, можно было бы излить на кого-то менее удачливого, но более благодарного. Меня лелеяли в детстве, а в юности мне дали самое лучшее образование. У меня было такое многообещающее начало. И во что я превратился, в конечном счёте?

– Каждой благополучной семье нужен один хмурый, нелюдимый, неласковый ребёнок, – сказал Уинфилд. – Так же как в каждом воровском квартале должен быть врач с кембриджским образованием.

Том подозрительно прищурился.

– Уж больно сладко ты распелся. Всё, не буду больше отравлять ваше идиотское счастье. Брюзжание не делает меня богаче. Если бы мне перепадал грош за каждoe циничное высказывание, я бы давно стал герцогом.

Том выпрямился, развернул плечи и вдруг запел баритоном, который был совершенно не похож на его обычный разговорный голос:

Встав между изумлённых детей, он приобнял их слегка, не слишком тесно прижимая к себе, и продолжал петь.