В Аргентину Григулевич вернулся через четыре года после своего отъезда в Испанию. Он был рад новой встрече с Буэнос-Айресом: шумным и беспокойным, как улей, в дневное время, возбужденным и праздничным — в сумерках и в ночные часы, когда просторные авениды украшались ожерельями электрических фонарей. Не напрасно Буэнос-Айрес называют южноамериканским Парижем.
Иосиф бродил среди полутора миллионов его обитателей, невысокий, неприметный, в клетчатом английском кепи, в легком дорожном пиджаке, и был счастлив. Он снова среди портеньос! Казалось, что мелодии танго звучат отовсюду. Он даже не вспомнил о том, что когда-то назвал эту музыку «мелкобуржуазными стенаниями». Сейчас она воспринималась иначе: сто раз правы те, кто считает танго отражением национальной души, а «Кумпарситу» — подлинным гимном страны.
Григулевич всматривался в лица прохожих и размышлял о том, что аргентинская нация возникла из вавилонского столпотворения иммигрантов. Среди них можно различить испанцев, итальянцев, ирландцев, немцев, сирийцев, ливанцев, евреев с западных границ бывшей Российской империи, бежавших в Южную Америку от погромов начала века. В своем путешествии по городу Иосиф старался избегать тех мест, где находились «технические бюро» КПА и всевозможные партийные «крыши»: от спортивных до благотворительных. «Если хочешь сохранить голову на плечах, никаких контактов с “земляками”, — предупредил его «Том». — Партия в Аргентине порядком засорена. Слишком много мятущихся интеллигентов»… Григулевич «честно бегал», как он сам выражался, от недавних друзей по партии.
В 1939-м — первой половине 1941 года КПА твердо придерживалась взгляда Коминтерна на мировую ситуацию: война между Германией и западным миром — не более чем схватка империалистических хищников. Советская Россия и мировой коммунизм выбрали правильную позицию: наблюдать за схваткой со стороны. Коммунисты Аргентины перестали критиковать Гитлера, а партийные газеты с восторгом писали о французских рабочих, не желавших проливать кровь в войне с Германией, отстаивая хищнические интересы национального капитала. Германская печать в Аргентине также воздерживалась от критики в адрес коммунистов. Наглядным примером такого «мирного сосуществования» нацистов и коммунистов в Аргентине стала «мода» на обучение в немецких школах детей руководящего звена КПА…
* * *
Испытания последнего времени не изменили внешний облик Иосифа. Посторонний наблюдатель сказал бы уверенно: этот склонный к полноте человек любит спокойную жизнь, солидную порцию чурраско с кровью и с красным вином на обед, «непыльную» работу канцелярско-бухгалтерского плана. Люди с такой внешностью внушают доверие. А если у тебя хорошо подвешен язык, нет проблем с чувством юмора и коммуникабельностью, — то в Буэнос-Айресе ты не пропадешь.
Милые городские картинки: мальчишки, бегущие за трамваем; хозяйки, спешащие с сумками на рынки: держать служанок накладно, Буэнос-Айрес — дорогой город; на тележках торговцев щедро навалены плоды земные: апельсины, авокадо, яблоки, персики и виноград из провинции Мендоса. В элегантных кварталах, сердцевиной которых является зеркально-витринный бульвар Флорида, фланируют «сливки» столицы, в подпольных игорных домах проигрываются огромные деньги, зазывно распахнуты украшенные бронзой двери кинотеатров, ночных клубов, дорогих ресторанов и танцевальных залов, в которых чаще всего царит танго, иногда джаз, а то и просто аккордеон.
В многочисленных кафе невозможно обнаружить свободный столик, с утра до вечера здесь решаются серьезные, не совсем серьезные, а то и вовсе легкомысленные мужские дела. Эмоциональная температура Буэнос-Айреса разогревается к вечеру. Аппетитные запахи паррильи наслаиваются на тонкие ароматы цветущего жасмина и женских духов, пробуждая либидо у пылких обитателей столицы. В Буэнос-Айресе, где мужское население заметно превышало женское, — невероятное количество публичных домов. Многие аргентинские буржуа сколотили свои первые капиталы на домах свиданий. До начала Второй мировой войны торговцы живым товаром «завозили» женщин из Франции, Италии и Восточной Европы. Разгар военных действий на Старом континенте негативно отозвался на налаженном деле, вербовщики женщин устремились в аргентинскую провинцию и за Кордильеры — в Чили. Скандалы с похищением и насильственным вовлечением девушек в самое «древнее ремесло» почти ежедневно выплескивались на страницы газет…
В три-четыре часа утра приступают к своим обязанностям хлебопеки, водители продуктовых автомашин, развозчики молока…
Буэнос-Айрес никогда не спит…
* * *
Первые недели после возвращения Григулевич жил на квартире Теодоро Штейна, с которым познакомился в Париже в 1934 году, когда посещал Высшие курсы в Сорбонне.
«Чем ты занимался все эти годы?» — спросил Теодоро, всматриваясь в круглое улыбающееся лицо друга.
«Приближал счастье на земле, — ответил гость. — Боролся за общество всеобщей справедливости».
«Интересное занятие, — заметил, не моргнув глазом, Штейн. — У тебя были великие предшественники, Христос и Маркс. Рад за тебя. Удалось?»
Тонкая ирония друга всегда восхищала Григулевича, он рассмеялся:
«Ты считаешь меня охотником за миражами?»
«Нет. Искателем. Конечная цель ничто, движение к ней — все».
«Думаешь, наша цель недостижима? — насторожился Иосиф. — Ты повторяешь меньшевистские формулировки».
«Достижима. Тут я скорей оптимист, чем пессимист. Но будет ли будущее таким, каким мы представляем в своих теориях? Абсолютного предвидения не существует. И мы, — то есть ты, я, наши друзья, прохожие, вообще — все современники, — вряд ли дождемся всемирного пришествия коммунизма, слишком коротка наша жизнь. Борьба за то, чтобы приблизить светлое будущее, — вот что будет лейтмотивом наших судеб. Но конечной цели, коммунизма, победившего планетарно, мы не увидим. Поэтому формула: конечная цель ничто, движение к ней — все, является справедливой».
«Схоласт ты, Теодоро, — снисходительно похлопал друга по плечу Иосиф. — Темпы преобразований в Советской России показывают, что светлое будущее не абстракция. Оно достижимо, оно, возможно, на расстоянии протянутой руки. Социализм победит раз и навсегда в России, и трансформация мира неимоверно ускорится. Конечная цель видна, и мы обязаны прорваться к ней, это наше историческое предначертание».
Иосиф произнес эти тяжеловесные фразы на одном дыхании, и Штейн не смог сдержать улыбки:
«Надо еще посмотреть, кто из нас неисправимый схоласт…»
* * *
Иосиф жадно впитывал свежие впечатления, старался понять, куда движется Аргентина в столь непростое время. Он тщательно, с карандашом в руках читал и перечитывал недавно опубликованный «теоретический труд» министра иностранных дел Александра Руисагиньясу «Аргентинская позиция перед лицом войны». Фактически это программа нейтралитета и жестко заявленного национализма:
«Надо избавляться от людей и организаций, которые работают против исконно аргентинских интересов. Не надо делиться на англофилов и германофилов и этим вносить раздор в аргентинские семьи. У нас слишком много приверженцев западных идеалов. Я уверен: желать чьей-то победы на далеких фронтах, — это предаваться пустяшным и фальшивым страстям. Любой победивший империализм будет преследовать свои собственные цели, а Аргентина не получит ничего. Не надо говорить, что коммунизм и нацизм — это рога одного и того же дьявола, это слишком большое упрощение. Германско-советский договор о ненападении — не более чем временная сделка. Сталин продался лучшему покупателю. И в этом суть аморальности нынешней международной ситуации: Гитлер, победив на Западе, вспомнит о своих планах, изложенных в его книге “Моя борьба”, и повернет на восток. Для нас единственная дорога — нейтралитет! Мы нейтральны ко всем иностранцам! Вначале — наши собственные дела, затем все чужие!»
Через день этот же самый текст Иосиф услышал в двухчасовой программе «Радио Бельграно». Лейтмотив ее был очевиден: Руисгиньясу куда больше симпатизирует тоталитарным диктатурам Германии и Италии, чем режиму Сталина или фальшивой демократии США. «У Советского Союза и США есть много общего, — настаивал аргентинский министр. — Их бог — материальное процветание, только пути для этого избраны разные: у русских — через нищету, у американцев — через комфорт и изобилие. В Аргентине есть, конечно, такие, которые стремятся подчиняться североамериканскому стандарту потребления или деградации на почве марксистского материализма. Но в отличие от либералов, я верю не в автоматизм прогресса, а в героизм, с помощью которого Родина будет способна преодолеть родовые муки и стать великой. Вот суть моего подхода: не эгоизм либерального индивидуализма, а идея личного самопожертвования во имя общего блага. И поэтому диктатура, в принципе, допустима, как своего рода мост между старым и новым порядком вещей…»
О Сталине Руисгиньясу всегда упоминал как бы между прочим. Было понятно, что это не герой его романа. А вот Гитлеру и Муссолини он посвятил весьма неравнодушные слова:
«Когда выступает фюрер германской нации, города Третьего рейха пустеют, как по мановению руки. Гитлер субъективен, романтичен, пылок до сумасшествия в своих политических комбинациях. Речи Гитлера многое теряют на бумаге, их нужно слушать по-немецки, живьем, стоя перед трибуной. Поражаешься, с какой легкостью ему даются слова, как легко он варьирует голос, доводя его до крещендо, когда звуки становятся гортанными и непреклонными, как сталь, магнетизируя аудиторию…»
Однако, по мнению Руисагиньясу, «только Муссолини является наиболее величественной фигурой XX века, гениальным государственным деятелем. Когда-то фашизм принадлежал только Италии, сейчас он распространяется по всему миру. Достижения дуче общеизвестны: он создал концепцию “тотального” государства, модернизировал корпоративную и профсоюзную системы и, отстаивая идеи социальной справедливости, полностью снял проблему классовой борьбы в своей стране. Ему принадлежит героическая концепция жизни, столь необходимая Аргентине…»
Иосиф усмехнулся, выслушав последние слова Руисагиньясу: теперь все понятно, в Розовом доме — президентском дворце — намерены строить фашизм по итальянским калькам, но с аргентинским лицом. Тогда к чему все эти разговоры о нейтралитете?
Новая страна — новый псевдоним: Иосиф стал «Артуром». Романтический герой Войнич, предпочитающий смерть бесславию, не казался ему литературным преувеличением, мелодраматичным чтением для подростков.
«Возьмешь паузу в Аргентине, — сказал ему на прощание «Том». — Пусть ищейки потеряют твой след, утихнет шум погони. Будь уверен, о Троцком скоро забудут. Пройдет несколько месяцев, и его уход в мир иной будет интересовать только историков. Грядут другие события. Поэтому не расслабляйся. Курортная жизнь не для разведчиков. Помни: перед тобой стоит задача легализации. Надо нормализовать ситуацию с документами, создать приличную крышу. Не забудь о подборе почтовых ящиков, список пошли в Нью-Йорк. Центр напомнит о себе в самый неожиданный момент. Так всегда бывает, ты знаешь».
* * *
Григулевич прибыл в Аргентину по чилийскому паспорту. В соответствии с иммиграционным законом документ был задержан властями в порту Буэнос-Айреса. Возвратить его должны были накануне выезда владельца из страны. Таков установленный порядок. Но Иосиф не планировал на ближайшие месяцы поездок за границу, и потому даже не пытался «вытащить» паспорт из полиции. Лучше перестраховаться. По этой чилийской «липе» можно было установить, что владелец ее проживал в Мексике. Кто знает, какие ассоциации вызовет название этой страны у бдительного полицейского агента.
Так что чилийский паспорт благополучно затерялся среди тысяч и тысяч «забытых» в иммиграционном департаменте документов. Вряд ли он будет полезен агентам: отпечатков пальцев на нем не было, а фотография большого сходства с Иосифом не имела. Вместо «липы» ему в качестве временного удостоверения личности вручили карточку с номером. Никаких персональных данных, лишь дата въезда в страну: 24 декабря 1940 года. Канун Рождества, когда самые ревностные полицейские служаки теряют бдительность, стараясь поскорее сесть за праздничный стол в кругу семьи.
В Аргентине, которой правили военные, находиться в положении «беспаспортного» было крайне опасным. «Адресок», где могут помочь с легализацией, Иосифу подсказал старый друг-товарищ Моисей Тофф, который считал необходимым помогать в беде всем евреям, каких бы политических взглядов они ни придерживались. Моисей для начала связал Иосифа с Хулио Морено, частным сыщиком агентства «Дрейфус». Тот через друзей в полиции получил дубликат удостоверения личности Григулевича, которым он пользовался во время первого пребывания в Аргентине, а также свидетельство о благонадежности. Все это обошлось в 50 долларов.
Через неделю Моисей свел Иосифа с представителем еврейского благотворительного общества Давидом Гольдманом. У этого мага и кудесника «незаконного документирования» было все «схвачено» в отдаленной провинции Чако, что граничила с Парагваем. Благодаря Гольдману были натурализованы десятки немецких, польских, венгерских и других евреев, которые накануне войны предусмотрительно покинули европейский континент. Конечно, все делалось за деньги, и немалые.
Проблема состояла в том, что в конце 30-х годов в Аргентине издали декрет, запрещающий органам власти выдавать документы для натурализации подданных воюющих или оккупированных стран. Лазейка в «железном» законодательстве страны все-таки имелась: правительственные декреты юридически не являлись обязательными для судебных инстанций, которые руководствовались только законами, одобренными парламентом. Вот этот «зазор» и использовал Гольдман, чтобы оформлять нужные документы преследуемым соплеменникам и тем самым недурно зарабатывать на жизнь.
Для консультации с Гольдманом Иосифу пришлось отправиться на его дачу в Эль-Тигре. Гостю предложили воды, и тот с жадностью выпил ее. Жарко, а добираться до Эль-Тигре пришлось два часа. До появления просителя хозяин мирно сидел в кресле и читал роман аргентинского писателя Уго Васта «Кагал».
Перехватив удивленный взгляд Иосифа, Гольдман объяснил:
«Да-да, это антисемитский писатель. Недавно его издали в Германии. Хочу понять, что понравилось нацистам в этой книге. А заодно, что думают о нас коренные аргентинцы».
«Уго Васт — реакционер, — сказал Иосиф. — Почти фашист. Его мнение ничего не стоит».
«Это как смотреть. А вдруг это одно из первых предупреждений для нас? Не готовят ли в Аргентине такую же охоту за евреями, как в Европе? Стефан Цвейг недавно выступал по этому поводу, предостерегал. Вот цитата из предисловия Васта: “Аргентинцы не выдумали еврейский вопрос. Он существовал за пределами Аргентины много раньше, чем появились мы, аргентинцы. Но теперь этот вопрос встал и перед нами”. Когда начинают говорить о “еврейском вопросе”, жди беды. Может, и мне вскоре придется искать спасения в чужой стране, добиваясь права на жительство всеми доступными способами…»
Они сидели под большим полосатым зонтом в легких скрипучих креслах из плетеного тростника. По зеленоватой поверхности речного протока время от времени проплывали лодки с флиртующими парочками, проносились катера, скользили изящные яхты с пассажирами в белых костюмах. Иосиф провел рукой по зеленой поверхности бутылки из-под минеральной воды. Прочел на этикетке: «“Вильявисенсио”. Неповторимая прохлада андских вершин».
«Лицемер, — подумал он. — Подслащивает пилюлю. Сейчас загнет такую сумму, что в исподнем придется ходить по улицам».
«На все расходы потребуется около шестисот долларов, — твердо сказал Гольдман. — Половину ты вручишь мне сейчас, в качестве гонорара. Остальные деньги потребуются позже, в процессе твоего, Иосиф, гарантированного превращения в полноправного гражданина этой благословенной страны. Имеешь такие средства?»
Он с сомнением оглядел Григулевича, прикидывая, видимо, его реальную платежеспособность. «Эх, ты, бедняга, — угадывалось в его глазах. — Вечный постоялец дешевых пансионов, гурман портовых трактиров, искатель счастья, обреченный на поражение. И не надейся на услуги в кредит! Благотворительность имеет свои пределы!»
Иосиф вытащил банкноты из новенького кожаного бумажника. Вручая доллары, он всем своим видом показывал, что расстается с ними с кровью сердца. Такая предосторожность была не лишней: пусть думает, что денег — в обрез, чтобы не появилось соблазна потребовать еще больше. Но, конечно, у брата по крови мог бы брать дешевле…
Гольдман дал необходимые указания: получить иммиграционное свидетельство о первом въезде в страну в 1934 году, раздобыть дубликат литовского паспорта и легализовать копию свидетельства о рождении, которая чудом сохранилась в бумагах у отца.
Вспоминая много позже о Гольдмане, Григулевич не был к нему снисходителен:
«Давид — жуткий прохвост. Коммунистов на дух не переносил, и мне пришлось играть перед ним роль типичного обывателя, что стоило невероятного напряжения. Мне казалось, что он телепатически читает мои мысли, догадывается о моей красной подкладке. Но дело свое он сделал ловко: взял собранные мною бумаги и отвез их в Чако, в город Ресистенсия. Через близкого адвоката представил их в окружной суд с моим заявлением о натурализации. Два месяца спустя Гольдман сообщил, что суд вынес положительное решение, после чего мы отправились в Чако, где я принял присягу как полноценный аргентинец. Мне вручили натурализационную книжку, а потом и военный билет, без которого мужчине в Аргентине невозможно получить удостоверение личности. Имея на руках эти документы и справку о благонадежности, можно было оформлять заграничный паспорт и ехать в любую страну мира. Правда, за натурализацию мне пришлось заплатить всем участникам процедуры посвящения меня в аргентинцы. Адвокату я подарил швейцарские часы, прокурору — бинокль и позолоченный хронометр для ипподрома, свидетелям — вручил по двадцать долларов. Кроме того, я оплатил несколько обедов для этой дружной компании по обдиранию советского разведчика. Даже швейцар в суде нажился: в самый ответственный момент он, подлец эдакий, спрятал мое дело. Чтобы он “нашел” его, мне снова пришлось лезть в кошелек…»
Год спустя бизнесу Гольдмана пришел конец. Фашистская газета «Памперо» опубликовала разоблачительную статью, в которой обвинила суд в Чако в деятельности, подрывающей безопасность государства: «Сионисты платят большие деньги, чтобы стать аргентинцами». Началось следствие, которое постепенно привело к еще более скандальным разоблачениям, связанным с поголовной коррупцией провинциальных властей во главе с самим губернатором. Контрабанда, дома терпимости, торговля наркотиками, подпольные казино, преследование журналистов — все пороки аргентинской жизни разом проступили в Чако.
* * *
В архиве провинциального суда мне не удалось обнаружить никаких следов «деятельности» Гольдмана. Не нашел архивариус и папки с документами Григулевича. За шестьдесят с лишком лет, прошедших с того времени, в хранилище было несколько пожаров. Не исключено, что часть документов, хранившихся в подвальных помещениях суда, была намеренно уничтожена из-за шумихи, поднятой газетой «Памперо». Огонь — лучшее средство для сокрытия махинаций и для расчистки пространства для новых мошенничеств.
Возвращаясь из Чако с новенькими документами, Иосиф сошел на станции Ла-Кларита, чтобы повидать отца. Долго прогуливался по утоптанной земле под вокзальным навесом, всматриваясь в окна аптеки и тесно придвинутых к ней одноэтажных домов. Лишние предосторожности не помешают. Эхо выстрелов в Койоакане еще не отшумело. Кто знает, не докатилось ли оно до скромного селения в провинции Энтре-Риос?
Встреча с отцом больше расстроила, чем порадовала. Он заметно сдал: волочит правую ногу, расплескивает чай из чашки, поднося ее ко рту, не слишком отчетливо произносит слова. Из-за застарелого ревматизма он почти полностью утратил работоспособность и, без всякого сомнения, будет все больше нуждаться в постоянном присмотре. В Ла-Кларите условий для этого нет: отцу надо будет подыскивать новое пристанище.
Иосиф поинтересовался мнением Румальдо на этот счет.
«Жаль покидать насиженное место, — сокрушенно вздохнул отец. — Привык я к аптеке. Но болезни ходят за мной по пятам. Я выяснял, где можно устроиться, чтобы не слишком досаждать тебе моими болячками. В Консепсьоне есть недорогой пансион с “присмотром”. Если перебираться, то только туда. Не хочу быть тебе обузой».
«Не надо так говорить! — возмутился Иосиф. — Но с пансионатом ты правильно придумал. И река там есть, будешь ходить на берег, вспоминать Нямунас. Новых друзей заведешь. Давай адрес, я съезжу, посмотрю…»
* * *
В Буэнос-Айресе Григулевич снял квартиру в невзрачном одноэтажном доме на улице Суипача, на ее отрезке между авенидами Алем и Посадас. Жилище было обставлено скудно: кровать, простой платяной шкаф с картинками из журналов, кое-как приклеенными на внутреннюю створку двери: водопад Игуасу, кинозвезда Либертад Ламарке, Гитлер и Муссолини, театрально пожимающие друг другу руки. На окне — занавеска неопределенного цвета. На подоконнике — забытые постояльцами журналы и затрепанные книжки с «розовыми романами». Картинки Иосиф сорвал и сунул в пакет с мусором. Туда же отправились «розовые романы». В доме обитало еще несколько жильцов, не проявивших интереса к общению. Иосиф тоже не предпринял никаких шагов к сближению. Помнил о предупреждении «Тома»: сиди тихо, создавай удобное для себя прикрытие.
Часть денег, врученных ему резидентом в Сан-Франциско, пришлось истратить на новый костюм и ботинки: «в Аргентине всегда встречают по одежке». Обойдя несколько магазинов, купил недорогой радиоприемник «Эрикссон», главным образом из-за рекламы: «Наши приемники перенесут вас в любую часть света!» В эфире было густо от аргентинских и уругвайских музыкальных программ, радиопостановок и прогнозов погоды. Порой прорывались гортанные немецкие фразы. Гитлер праздновал очередную победу. Иосиф пытался нащупать какую-либо из советских станций, но безуспешно. Обманывает реклама…
Аргентина жила своей обычной жизнью.
На курорте Мар-дель-Плата аншлаг отдыхающих. Несмотря на войну в Европе, побиты все рекорды. Только автомобилистов прибыло в город больше сорока тысяч, а сезон далеко не закончился. В Луна-парке Буэнос-Айреса чилийские всадники-уасос проводят показательные выступления. Пароход «Кабо де Буэна Эсперанса» доставил в страну около 400 амнистированных республиканцев из Испании. Этот великодушный жест генералиссимуса Франко получил высокую оценку аргентинцев. Журналист Рикардо Велес продолжает чтение цикла своих статей на тему: «Война — это массовое помешательство». В Буэнос-Айресе все говорят о модной новинке — «футинге»: разминочной ходьбе — самом лучшем способе для знакомства. «Угрозы войны между Германией и Россией не существует, — заявил германский посол в Аргентине фон Терманн. — Подписанный нашими государствами договор — это надежная гарантия мира». В Мендосе организован публичный показ документального фильма «Вдали от страны предков», в котором рассказывается о жизни немецких колонистов в Аргентине, их преданности фюреру, взвалившему на свои плечи гигантскую работу по перестройке Европы…
* * *
Став полноправным аргентинцем, Иосиф взялся за налаживание делового прикрытия. Затевать дело на собственное имя было опасно. Регистрация любого коммерческого предприятия сопровождалась публикацией подробных данных о самом коммерсанте в «Официальной газете» и изданиях справочного характера. Арест на вилле Аугусто Бунхе, фотографии и отпечатки пальцев, осевшие в архивах полиции, делали такой вариант очень уязвимым. К тому же Григулевич узнал, что один из его прежних знакомых работал на охранку — «Сексьон эспесиаль». Позднее, прикрываясь вымышленным именем Бенито Фалькон, он опубликовал в газетенке «Кларинада» воспоминания о своих похождениях в стане «красных агентов». В числе «пропагандистов», связанных с Москвой, Фалькон назвал «Мигеля», описал его приметы, круг обязанностей в «Красной помощи». В заключение отметил, что после отъезда в Испанию «след этого враждебного Аргентине элемента затерялся» и что, «по неподтвержденным данным, он погиб в Мадриде». Фалькон не удержался от шутки: «Ходят слухи, что “Мигеля” похоронили в общей могиле среди десятков неопознанных трупов. Надо отдать ему должное: он до конца сохранил верность своим коллективистским убеждениям».
Публикация в «Кларинаде» отчасти успокоила Иосифа: в полиции, по-видимому, не ожидали его возвращения в Аргентину.
В компаньоны Григулевич выбрал Теодоро Штейна, который должен был стать «безупречной витриной» дела. На его имя Григулевич решил создать небольшой свечной заводик. Когда сил и средств уже было затрачено немало, вдруг оказалось, что предприятию грозит суровая конкуренция. Теодоро пришлось выдержать не менее десяти визитов «стеариновых королей» Буэнос-Айреса, которые пытались отговорить от «неразумного эксперимента, грозящего убытками и слезами». Визитеры приводили сходные аргументы, особенно упирая на то, что рынок давно поделен и что «непрошеным гостям» грозят различного рода неприятности, вплоть до пожаров.
До пожаров, однако, дело не дошло. Свечи, изготовленные на импровизированной фабрике «Т. Штейн и К0», оказались неконкурентоспособными. Себестоимость их заметно превышала цены на продукцию, предлагаемую «королями».
«Они используют демпинг, чтобы разорить нас, — сделал безнадежный вывод Теодоро. — Еще неделя, и мы банкроты. Пора принимать решение».
Иосиф обежал взглядом производственный цех. Так громко они называли барак, в котором происходило зловонное таинство рождения свечей. На аренду этой постройки с кирпичным погребом, в проезде Деламбре, в промышленном районе Велес-Сарсфилд, они не потратили ни гроша. Владелец недвижимости довольствовался обещанием щедрого вознаграждения, «если дело станет процветающим». Увы, увы…
Водитель грузовичка, на котором развозили готовый товар по окраинным лавочкам, подтвердил опасения: «Больших свечей “Прометео” продано всего две дюжины. Упаковки “Лусерито” для праздничных тортов не берут. В церквях говорить со мной не захотели, а в синагоге — свои поставщики. Не идет товар».
«Людям не нужен огонь Прометея, — вздохнул Иосиф. — Придется закрывать лавочку…»
* * *
В дальнейшем «Артур» не пытался создавать громоздкие прикрытия, которые требовали много времени и финансовых средств. Как правило, он предпочитал обзаводиться рекомендательными письмами авторитетных фирм. Так, во время первой поездки в Чили он раздобыл через Гало Гонсалеса, одного из руководителей чилийской компартии, две рекомендации, которые представляли Иосифа как коммивояжера винодельческой фирмы «Конча и Торо» и фармацевтической — «Андраде». Иосиф делал все возможное, чтобы представительство не было фикцией. Но каких усилий это стоило! Как капризен был рынок! То цены на вино и лекарства «made in Chile» оказывались неприемлемо высокими для аргентинского потребителя, то их ввоз запрещался из-за непреодолимых транспортных проблем или мимолетных обострений в двусторонних отношениях.
Трудности возникали и в связи с «уругвайским представительством» от виноторговой фирмы Космелли. Фирма уже имела в аргентинской столице своего агента, и потому активная коммерческая деятельность Григулевича под этой «крышей» распространялась только на небольшие провинциальные города.
* * *
Для наведения справок о некоторых друзьях из интербригады Григулевич февральским днем 1941 года навестил писателя Кордобу Итурбуру, с которым познакомился в Испании. Высокий лоб, гладко зачесанные волосы, живые глаза, обостренная реакция на затронутые в разговоре политические темы. Писателю не нравилось то, что творилось в стране. «Нацисты наступают, — то и дело повторял он. — Наши аргентинские генералы окончательно обезумели. Они скоро заставят нас приветствовать друг друга криком “Хайль Гитлер!” И пошлют воевать в Европу, чтобы помочь фашистам не говяжьей тушенкой, а пушечным мясом…»
Итурбуру подарил Иосифу свою книгу очерков «Испания под командованием народа», в которой в повышенном эмоциональном ключе, но честно описывались события гражданской войны, ее успехи и поражения. Иосифа поразило, насколько были близки по интонации и пафосу очерки Кордобы Итурбуру и репортажи советских журналистов Кольцова и Эренбурга. Наверное, иначе и быть не могло. Иосиф нашел в книге много знакомых имен: Андре Мальро, Людвиг Ренн, Густаво Дюран, Армандо Кантони, Давид Сикейрос. Их лица всплывали в памяти, и Григулевич словно вернулся в те времена, когда в Европе начиналась первая серьезная схватка с международным фашизмом. Она была проиграна, но это временное поражение. Реванш не за горами.
В апреле в Буэнос-Айрес прибыли морем братья Ареналь и Пухоль. Война внесла коррективы в их планы. На Кубе разворачи
* * *
валась охота за нацистскими шпионами. Сначала британская разведка — Сикрет интеллидженс сервис (СИС) — взялась за выявление абверовских агентов. Потом, несмотря на заявленный нейтралитет Соединенных Штатов, к этой работе подключились американцы. Всякий путешественник, который не мог внятно объяснить цели своей поездки, вызывал подозрение. Именно поэтому боевиков после тщательной подготовки «эвакуировали» с острова. Нелегальный сотрудник «Кельт» прибыл в Гавану специально для решения этой задачи.
Григулевич встретил товарищей в порту. С первого взгляда стало ясно, что с ними не все в порядке. Действительно, как рассказал Леопольдо, Луис и Антонио нуждались в постоянном контроле. Больше всего товарища «Кельта» в Гаване беспокоил Луис, который после мексиканских событий находился в депрессивном состоянии. Он не покидал конспиративную квартиру, окно которой выходило на Малекон, часами недвижно лежал на кровати, ел через силу и почти не притрагивался к рому, который, по утверждению Пухоля, обладал хорошим «анестезирующим эффектом». Сам Антонио поглощал алкоголь в невероятных количествах и всегда находил возможность пополнить его запасы.
* * *
Иосиф поселил друзей в заранее подобранные номера пансионата на авениде Альвеар, скуповато снабдил деньгами, провел инструктаж на тему «как прожить в Аргентине, не привлекая к себе внимания». Вновь прибывшим надо было менять «книжки», оседать в Буэнос-Айресе на неопределенное время, подыскивать работу. В той прощальной инструктивной беседе на окраине Мехико, когда Григулевич готовился к отъезду, «Том» предупредил Иосифа:
«Не позволяй парням бить баклуши. Койоакан был тяжким испытанием. Они — не профессионалы. Если ты их не займешь делом, кто-то может сорваться. Не балуй их деньгами. Пусть зарабатывают сами. Борьба за выживание, знаешь ли, здорово отвлекает от рефлексий и комплексов».
В первые недели после приезда «команды» Иосиф не раз вспоминал эти слова «Тома». Луис с трудом выходил из затянувшейся прострации. Пухоль капризничал, считая, что участием в операции «Утка» заработал себе пенсию на всю жизнь. Пожалуй, только Леопольдо держался молодцом. После периода летних отпусков, когда «весь Буэнос-Айрес» перемещался на пляжи Мар-дель-Платы, Монтевидео, Пунта-дель-Эсте и тихоокеанского побережья Чили, в аргентинской столице стала набирать обороты светская жизнь. Леопольдо с удовольствием погрузился в нее. Он не пропускал премьер в театре Колон, посещал художественные выставки, вечера модных литераторов, дипломатические мероприятия, если туда удавалось попасть. Чаще всего так и было: выручал безукоризненный английский язык.
Его элегантность и непременная улыбка, как бы демонстрирующая: «у меня все в полном порядке», — пришлись очень кстати в Буэнос-Айресе. Леопольдо было легко принять за одного из тех «портеньо», что беззаботно фланировали по бульвару Флорида. Зарабатывал он репетиторством, давая уроки английского языка юнцам из богатых домов в Бельграно.
На очередном вернисаже Леопольдо познакомился с чилийским художником Раулем Мантеолой, который приехал в Буэнос-Айрес «за птицей счастья» и, благодаря упорству, таланту и харизме, сумел ухватить ее за сверкающие золотые перья. Мантеола прославился акварельными и гуашевыми портретами хорошеньких женщин. Выполненные им портреты украшали обложки иллюстрированных журналов. Основными клиентками Мантеолы были светские львицы, которым художник льстил своим творчеством без зазрения совести.
В разговорах с Мантеолой, несомненным представителем буржуазной формулы «искусство для искусства», Леопольдо старался не травмировать его гипертрофированное артистическое ego беспощадными формулировками из учебников марксисткой эстетики. Сам Леопольдо полностью разделял взгляды Сикейроса и художников его круга на классово-революционную направленность искусства.
«Это не творчество, — возмущался Леопольдо, рассказывая Иосифу о своих визитах к Мантеоле. — Это косметический салон. Ты когда-нибудь видел художника без пятен краски на руках? У Мантеолы они чистенькие, как у младенца!» Но посещать Рауля Леопольдо не перестал, потому что в ателье модного мастера на улице Санта-Фе было всегда тесно от привлекательных визитерш.
О быстротечных романах Леопольдо, возникших в атмосфере «искусства для искусства», история умалчивает. Однако одно его знакомство, не имевшее лирической подоплеки, оказалось полезным. Однажды «на огонек» к Раулю заглянула чилийская писательница Марта Брунет. Заглянула не одна, а в сопровождении Антонио Кинтаны, профессионального фотографа, тоже чилийца, который весь вечер выпытывал у Мантеолы, какими именно заклинаниями ему удается привораживать самых богатых женщин Буэнос-Айреса.
Леопольдо пригласил чилийскую парочку в кафе. Он уже знал, что Марта работает в консульстве Чили, что Антонио — ее интимный друг, и догадался по некоторым репликам, что они — по политическим взглядам — близки к коммунистам. Леопольдо поведал им свою кубинскую легенду, сказал, что путешествует по Южной Америке, намереваясь затеять торговое дело.
«Самое главное — не ошибиться в выборе страны, чтобы укорениться, — сказал Леопольдо. — Кубинские товары — это ром, сахар, сигары, диктаторы…»
Его собеседники рассмеялись. Марта сняла затемненные очки — у нее с детства было плохое зрение, — протерла платком стекла и высказала свое мнение:
«В Аргентине ты напрасно теряешь время. Тут есть все. А в Чили твой тропический товар придется кстати, особенно ром. Зимы у нас холодные».
В то время Ареналь не собирался в Чили даже в качестве туриста, но знакомство с Мартой и Антонио продолжил. Сорокалетняя писательница была сторонницей Народного фронта, участвовала в президентской кампании Педро Агирре Серды, за что и была поощрена назначением на консульскую работу. Творческая судьба ее сложилась удачно. Совсем молодой она опубликовала роман «В глубь горы», и критика назвала ее «чилийским Горьким». Марта самозабвенно участвовала в акциях солидарности с республиканской Испанией и потому приобрела репутацию «красной интеллектуалки».
«Левацкие завихрения» писательницы сделали ее излюбленной целью реакционных католических изданий в Чили. «Марта Брунет пишет хорошо, но мыслит не очень, — высказалась одна из таких газет. — Для нее “светлое будущее” Испанской республики связано с теми, кто продался за советское золото, сжег дотла 160 монастырей и расстрелял иезуитов в Барселоне. О таком ли будущем мечтает Марта Брунет для Чили? Действительно ли она уверена, что социальное и экономическое процветание страны зависит от красных варваров?»
Переезд в Аргентину отдалил Марту от бескомпромиссных политических баталий в Чили. Ей поручили курировать вопросы культурных связей, пропаганды и информации. Генеральный консул Аугусто Мильян доверял ей, и Марта, в случае необходимости, всегда могла «порадеть визой» товарищу с близкими политическими убеждениями. Связь писательницы с Антонио Кинтаной не была продолжительной. Он не сумел устроиться в Буэнос-Айресе, где, по его словам, «было много аптек, еще больше — парикмахерских и невероятное количество фотоателье». Кинтана вернулся в Сантьяго, чтобы добиваться профессионального успеха на родине. У руководства КПЧ он пользовался доверием, о чем свидетельствуют поручения деликатного характера: например, изготовление фотографий для «самодельных» паспортов. Когда Пабло Неруде пришлось бежать из страны из-за преследований «президента-предателя» Гонсалеса Виделы, фотографию для его паспорта делал Кинтана.
О своем знакомстве с чилийской писательницей Леопольдо рассказал Иосифу:
«Ее можно использовать для получения надежных документов и виз. Конечно, она не член партии. Но наши взгляды разделяет. Рискнуть?»
«Марта Брунет? — переспросил Иосиф. — Писательница? Не боишься? Она же почти наверняка ведет дневники. Не удержится, обязательно напишет с кучей подробностей все, что знает о загадочном мужчине с кубинским паспортом. Женщины очень наблюдательны, писательницы — тем более. А в тебе, Леопольдо, хочешь ты этого или нет, просвечивает профессиональный конспиратор. Это у вас, мексиканцев, неотъемлемая черта национального характера. Марта расскажет о тебе подруге. Или в романе изобразит».
«Так что, не встречаться?»
«Я этого не говорил. Общайся. Поддерживай отношения. Приглашай на чашечку кофе. Не будь столь прагматичным и загадочным. Всему свое время».
Леопольдо усмехнулся:
«Спасибо за советы. В области общения с женщинами мне их очень не хватает».
* * *
В июне 1941 года после напряженного путешествия через Центральную и Южную Америку Сикейрос (новый псевдоним «Дедушка») и его спутницы добрались, наконец, до Сантьяго-де-Чили. Школа имени Мексики, в которой Сикейрос должен был писать мураль, еще достраивалась, и художник не торопился перебираться в разрушенный недавним землетрясением провинциальный город Чильян, расположенный в четырехстах километрах к югу от Сантьяго.
Как он ни прятался от журналистов, остаться незамеченным ему не удалось. Сикейрос снова оказался в центре внимания. Пребывание художника в Сантьяго перестало быть тайной после того, как корреспондент «Юнайтед Пресс» в Чили направил в свое агентство сообщение от 21 июня о том, что Сикейрос был задержан полицией при выходе из ресторана «Childs», где обедал вместе с женой и дочерью.
Сикейроса отвели в префектуру и потребовали документы, которые доказывали бы легальность его нахождения на территории страны. Предъявленного паспорта с визой, выданной консулом Чили в Мехико Пабло Нерудой, и подробных разъяснений оказалось недостаточно. Формально чилийцы были правы, ведь посол Идальго аннулировал визу художника. Только после вмешательства мексиканского посла и его обращения к президенту Серда Сикейроса «отпустили», хотя и дали понять, что его пребывание в столице нежелательно. Затем, чтобы разрядить ситуацию, последовала серия заявлений. Первое сделал министр внутренних дел Чили Олаваррия Браво, известный своей реакционностью. По его словам, полиция «не знала» о том, что въезд Сикейроса в Чили был осуществлен на законных основаниях, то есть после соответствующего запроса мексиканского правительства, которое поручило художнику расписать стены школы в Чильяне. С разъяснениями выступил и посол Мексики Октавио Рейес Эспиндола, который объяснил газетчикам, что Сикейрос «несколько задержался в Сантьяго из-за того, что штукатурка в школе просыхала слишком медленно, препятствуя быстрому началу работы над муралью». Эти же слова повторил журналистам сам художник, не преминув отметить, что «прибыл в Чили легально, что по делу Троцкого все благополучно разъяснилось и что к нему, Сикейросу, у мексиканских властей никаких претензий нет».
После всех этих пертурбаций Сикейрос вместе с семьей поспешил перебраться в Чильян. Впереди у него — большая и интересная работа. Будни художника заняты раздумьями над эскизами, ожиданием художественных материалов, заказанных в Соединенных Штатах. Чилийские власти одобрили предложенный Сикейросом сюжет будущей росписи. Не последовало возражений и со стороны мексиканского посольства. Посол Эспиндола поинтересовался у Сикейроса: в какую сумму обошлась бы работа, если бы художник потребовал за нее гонорар?
«Около сорока тысяч долларов, не меньше, — сказал Сикейрос. — Но это для Чильяна. В США я запросил бы втрое больше…»
Потом посол не раз повторял эти цифры в интервью, давая понять, что Мексика готова пойти на любые расходы ради чилийских друзей:
«Библиотека с фреской Сикейроса станет подлинной жемчужиной искусства, незатухающим очагом знаний и, конечно, культурного воздействия на детей, источником наслаждения для ценителей прекрасного…»
* * *
Шумиха вокруг Сикейроса затихла так же быстро, как и началась. Еще бы — у журналистов появилась новая сенсационная тема! Гитлер разорвал пакт о ненападении с Москвой и двинул свои армии на Восток. Вторая мировая война набирала все новые обороты! Как интересно наблюдать за этими событиями с удобной южноамериканской трибуны! Болельщиков предостаточно: симпатии разделились между командами «Юнион Джек», «коричневыми» и «красными». Почти как в футболе, а вернее, на гладиаторской арене.
Именно тогда, в конце июня, на имя Григулевича поступило, возможно, самое главное послание в его жизни, серо-голубой квадратик бумаги с тайнописным посланием Центра: «Вы назначаетесь… Примите меры по налаживанию…»
* * *
После получения директивы из Москвы Иосиф спал по три-четыре часа в сутки. В Буэнос-Айресе надо было ударными темпами создать разведывательную сеть и диверсионную группу. Традиционный способ — с затяжными проверками на поручениях различной сложности — не годился. Резидентуру надо было ставить быстро, фактически на пустом месте.
В ИНО НКВД агентурно-контрольное дело по Аргентине — «Пшеничная» — было заведено в сентябре 1939 года. Началась Вторая мировая война, и руководство разведки решило отслеживать в оперативном плане все мало-мальски «важные» страны, в том числе в «южносельском» регионе. Первоначально в дело «Пшеничная» подшивали случайные материалы, «окрошку». Например, собирались сводки ТАСС об Аргентине с грифом «Не подлежат оглашению». В соседстве с ними находилось коллективное обращение к советским властям от крестьян-выходцев из Украины и Белоруссии. По их словам, они «устали от Аргентины» и просили разрешения переселиться на Сахалин или Камчатку: «Все мы — трудоспособные труженики сельского хозяйства, и расходы по переезду возьмем на себя». Трогательно звучало письмо изобретателя Макара Зязина, предложившего безвозмездно передать российскому пролетариату свое «секретное изобретение». «Американцам не продам ни за какие доллары, — писал он, — хотя жена по этому поводу страшно ругается, ей надоело жить в нищете». Нашло свое место в деле и сообщение Ассошиэйтед Пресс о том, что голливудский фильм «Аргентинские ночи» запрещен местными властями в связи с общественными протестами по поводу карикатуризированного изображения национальных обычаев: «Если верить фильму, то Аргентина является невероятно комичной банановой страной».
Извлечь что-то «оперативно полезное» из этих материалов, чтобы поддержать «Артура» на первых порах, было невозможно.
Неясность ситуации с Сикейросом (сообщения в газетах были противоречивыми) заставила Иосифа ускорить создание разведывательной «точки» в чилийской столице. Руководителем ее мог быть только один человек — Леопольдо Ареналь. В конце июня 1941 года он воспользовался помощью Марты Брунет и получил чилийскую визу в свой кубинский паспорт. К тому времени Ареналь уже успел познакомиться со всеми сотрудниками консульства, включая «генерального» — Аугусто Мильяна. Вся процедура оформления заняла не более получаса, по десять минут на каждый паспорт — Луиса, Пухоля и его, Леопольдо (новый оперативный псевдоним «Алекс» — для Центра и «Педро» для сети).
Иосиф в те дни лихорадочной активности утратил свою обычную благожелательную улыбку: груз ответственности был невыносимо тяжел. «Алекс» почувствовал это в ходе инструктажа. Ничего лишнего. Все продумано. Все разложено по полочкам. «Артур» вручил другу мандат, подписанный Кодовильей. В нем подтверждались полномочия «подателя сего» на ведение спецработы в Чили. Иосиф дал подробные наставления своему новоиспеченному «заму» по налаживанию аппарата в Чили, призвал с максимальной осторожностью подбирать людей, особенно для использования в диверсионной работе. Ни одного включения в сеть не проводить без его, «Артура», одобрения. Он говорил уверенно, даже с апломбом, словно всю жизнь занимался созданием резидентур в отдаленных регионах мира:
«О твоем приезде в Сантьяго знают. В Байрес приезжал Гало Гонсалес, его партийный псевдоним “Альберто”. Я встречался с ним, посвятил в наши проблемы. Тебе окажут поддержку. Жду твоих сообщений о “Дедушке”. Выясни, не стояли ли за его арестом американцы? Если он действительно выпутался из проблем, следом за тобой в Чили выедут Луис и Пухоль. Отправь их в Чильян, пусть помогают Давиду».
Иосиф обнял товарища:
«Не рискуй без нужды. Мы будем полезны Москве, пока остаемся на свободе…»
О своем решении создать разведывательный пункт в Чили Иосиф сообщил в Нью-Йорк. Резидент «Лука» переслал информацию в Центр без комментариев. «Артуру» виднее, что делать. Ответственность тоже его…
Начиная поиск материалов о деятельности резидента «Артура» в Южной Америке, я часто задавал себе вопрос: а были ли у него предшественники? Или для советской разведки Григулевич был «первооткрывателем» континента?
Предтечи у «Артура» были.
Во-первых, это легендарный «Рустико» — руководитель Южноамериканского бюро Коминтерна в 1930—1934 годах Абрам Яковлевич Хейфец (Август Гуральский). Он не имел прямого отношения к разведке, но сама специфика нелегальной работы предполагала использование изощренных приемов конспирации и тесную кооперацию с органами ВЧК—ГПУ. «Эль Вьехо», «Хуан де Дьос», «Арнольд», «Отто», «Хуберт» — это лишь некоторые псевдонимы, которые помогали ему сбивать со следа полицейских ищеек. Главной задачей «Рустико» на период командировки в страны Южной Америки было идейно-политическое «подравнивание» компартий континента под политические установки Москвы.
Даже в схематичном изложении биография Хейфеца полна таких разнообразных событий, что его без колебаний можно отнести к неискоренимой породе авантюристов и искателей приключений. Родился он в Риге в 1890 году в бедной еврейской семье. В четырнадцать лет стал членом Бунда. Был активным участником революционных событий 1905 года в Латвии. Неоднократно арестовывался, и однажды по решению военно-полевого суда был приговорен к смерти. В самый последний момент его помиловали как несовершеннолетнего. После другого ареста — в Киеве — Хейфец бежал в Швейцарию. Оттуда он был направлен Бундом на нелегальную работу в Лодзь. Снова арест, заключение, очередной побег. Октябрьская революция застала Абрама Хейфеца в Италии, откуда он поспешил вернуться в Россию.
Гражданскую войну Хейфец встретил на Украине. Участвовал в работе советов в Одессе и Киеве, арестовывался контрразведкой гетмана Скоропадского. В 1918 году вступил в подпольную большевистскую организацию Киева. В 1919 году был направлен на работу в ИККИ, и с 1920 по 1923 год находился в Германии, руководя подготовкой вооруженного восстания. Затем перебрался в Париж в качестве представителя ИККИ при компартии Франции. После ареста в 1926 году и полугодичной тюремной «отсидки» будущий эмиссар «Рустико» вернулся в Москву. За участие в троцкистско-зиновьевской оппозиции был исключен из партии XV съездом ВКП(б), но покаялся на страницах «Правды» — и был восстановлен в рядах.
С симпатией написал о нем в своей книге «Большой обман, проникновение Кремля в Ибероамерику» Эудосио Равинес. «Рустико» для него — «морской волк революции», великолепно владевший собой в любых сложных ситуациях. Именно он сыграл решающую роль в обращении в коммунистическую веру Луиса Карлоса Престеса, бразильского военного, руководившего дивизией повстанцев в 1925—1927 годах и известного под прозвищем «Рыцарь надежды». Южноамериканское бюро Коминтерна не имело постоянной базы и действовало как своего рода «летучая бригада», для которой не существовало препятствий при пересечении границ. Бюро предпочитало осуществлять свою деятельность с территории Аргентины и Уругвая, однако не исключались выезды в Бразилию, Чили, Перу, Боливию.
Усилия «Рустико» так и не были по достоинству оценены «Домом», то есть в Советской России. Пока он путешествовал по экзотическим южноамериканским странам, в ВКП(б) тоже проходила унификация, идейно-политическая, сталинская, кадровая! Независимо мыслящие, нестандартные партийцы «изымались из обращения». В конце августа 1936 года Хейфеца вновь исключили из партии, а чуть позже — в первые дни и недели «ежовщины» — без долгих проволочек осудили на восемь лет. Через два года он был амнистирован. Во время войны органы НКВД использовали Хейфеца в качестве пропагандиста в лагерях немецких военнопленных. В 1950 году он снова был арестован, на этот раз в рамках кампании борьбы против «космополитизма». Освободили его в 1954 году. Своей реабилитации «эмиссар Коминтерна» так и не добился. Ему поставили в вину то, что, будучи негласным сотрудником органов госбезопасности, он в 40-е годы «дезинформировал их, докладывая о принадлежности тех или иных лиц из государственного и партийного аппарата к иностранным шпионским организациям». Умер «Рустико» в 1960 году.
Еще одним предшественником «Артура» на континенте был «легальный» резидент НКВД в Уругвае Наум Маркович Белкин («Кади»), о котором упоминалось на страницах, посвященных испанскому периоду Григулевича.
Резидент «Кади» был направлен в Южную Америку по распоряжению начальника разведки Артура Христиановича Артузова. Можно сказать, что у Белкина дела в Уругвае сложились не лучшим образом. Должность заведующего канцелярией посольства не давала никакой возможности вести разведработу. «Кади» объяснился с послом Александром Минкиным на повышенных тонах, разъяснил, что без паспорта, дипломатического прикрытия и своего рабочего кабинета ему, Белкину, будет трудно выполнить возложенные руководством в Москве задачи. Общий язык с послом найти удалось. Из канцелярии Белкина перевели в консульство. Это облегчило организацию конспиративных встреч, легендирование отлучек из полпредства.
На первых порах «Кади» подбирал полезные контакты из числа посетителей полпредства. Работа с ними требовала бдительности и проницательности, особого чутья на «двойничество». Провокаторы и агенты полиции неутомимо нащупывали «нелегальные связи» полпредства с местными коммунистическими организациями, Секретариатом южноамериканского бюро Коминтерна, латиноамериканским филиалом Красного Профинтерна (штаб-квартира которого находилась в Монтевидео). Болезненным вопросом для «Кади» была организация связи с Москвой. За все время его работы в Монтевидео туда ни разу не прибыли дипкурьеры, а постоянное телеграфное общение было невозможно из-за финансовых ограничений: выделенных денег хватало на 2—3 телеграммы в месяц. Переписку с «Домом» резидент вел через «оказии» — выезжавших в Советскую Россию сотрудников полпредства. Свои послания «Кади» маскировал под журналистские материалы, в которые тайнописью вписывал оперативный текст. Работе «Кади» в Уругвае сильно навредила серия скандалов вокруг «Южамторга», привлекшая внимание прессы и полиции к деятельности советских граждан в Южной Америке. Ключевой фигурой в одном из таких скандальных дел был кассир «Южамторга» в Монтевидео Абрам Каплан, о котором резидент писал в Центр с нескрываемым возмущением:
«Этот мошенник, выходец из Литвы, был принят на службу в 1928 году. Любитель выпить, кутила, лентяй — об этих пороках многие знали и предупреждали. Но тогдашний руководитель “Южамторга” в Уругвае повысил его в должности. В результате — ведение документов карандашом, подчистки, махинации. И вот — недостача в 120 тысяч песо!»
Разоблаченный Белкиным Каплан бежал в Бразилию и начал выдавать себя за правдолюбца, который пытается вывести «Южамторг» на чистую воду: дескать, за его фасадом скрывается «представительство Коминтерна». Уругвайский посол в Рио-де-Жанейро «по дружбе» сообщил одному из адвокатов «Южамторга», что обвинения Каплана произвели негативное впечатление на правящие круги многих латиноамериканских стран. И это понятно. В ходе арестов в Сан-Пауло полиция обнаружила у коммунистов крупные секретные счета в банках. Эти средства предназначались для закупки оружия и организации восстания в Бразилии. Полиция не исключала, что деньги поступили из России через «Южамторг».
«Кади» уделял немалое внимание изучению дел в колониях русских эмигрантов в Уругвае, Парагвае и Бразилии. Наибольшую помощь в этом оказал ему агент «Роке», 25 лет, который был совладельцем типографии и издательства «Пегасо». Его родители были революционерами. Они покинули Россию в 1915 году, отбыв ссылку в Тобольской губернии. «Роке» с благоговением относился ко всему, что имело отношение к Советскому Союзу. Ценным информатором обещал стать полковник Андрей Двигубский, который пришел в консульство в начале декабря 1934 года и предложил Белкину услуги по разоблачению антисоветской деятельности Лиги Обера и его представителя в Асунсьоне — Лонера.
Несмотря на эти и другие многообещающие разработки «Кади», руководство ИНО признало непродуктивным сохранение разведточки в Уругвае. В феврале 1935 года Белкин был отозван. В декабре этого же года уругвайское правительство под давлением Бразилии и Аргентины разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. В коммюнике утверждалось, что Москва через свое полпредство в Уругвае «инспирировала» коммунистическое восстание в Бразилии. В январе 1936 года была прекращена деятельность «Южамторга», большая часть сотрудников которого уже находилась на пути к родным берегам…
* * *
По уникальному совпадению обстоятельств «Артуру» пришлось совмещать в странах Южной Америки две ипостаси: резидента советской разведки и фактического эмиссара Коминтерна. Этим наслоением функций, которое создалось не по вине Григулевича, его будут потом упрекать контролеры и кураторы Центра, «позабыв» о том, что инструкции, полученные им в июне 1941 года, подталкивали его к работе именно в этом направлении. Кстати сказать, эти инструкции до начала 1945 года не были отменены.