Юозас Григулявичус (литовский вариант имени и фамилии) родился 5 мая 1913 года в городе Вильно Российской империи. В графе «национальность» во время своих зарубежных странствий он писал в соответствии с «легендой» — литовец, чилиец, мексиканец, костариканец. Когда же начался советский период его биографии (в 1953 году), Григулевич неизменно и не без гордости указывал в пресловутой пятой графе: «караим» или «еврей-караим».
Непосвященным он любил рассказывать, что караимы — одна из самых малочисленных народностей в Советском Союзе. По данным последней переписи, их не более трех тысяч человек, часть проживает в Крыму, часть в Литве и Польше. По версии Григулевича, караимы — потомки древнего народа Крыма — тавров, которые были порабощены и ассимилировались с тюркскими народами — гуннами и хазарами. Вероучение караимизм, то есть почитание Ветхого Завета, они переняли у хазар. Отсюда и название «караимы», которое происходит от арабского «кара» — читать (Священное Писание, Ветхий Завет). Хазары приняли караимскую веру в конце VIII — начале IX века. После разгрома хазарского царства часть исповедовавшей караимизм народности перебралась в Литву. Среди них были и предки Григулевича.
…Черно-белую фотографию, сделанную в конце 20-х годов, я рассматривал долго и пристально. Под раскидистым деревом — женщина с темно-русыми волосами в скромном платье — это Надежда Лаврецкая. Рядом с нею Иосиф — нескладный худой подросток. Ни тени тревоги на спокойных лицах. В этот период мать и сын вынашивали планы переезда в Аргентину, к отцу, уехавшему туда на заработки в 1924 году. Дела у аптекаря Ромуальда Григулевича, судя по письмам, обстояли не лучшим образом. Разбогатеть в далекой хлебной стране ему никак не удавалось. «Может быть, — часто повторяла мать, — нам будет легче, когда мы соберемся вместе?»
Они навели справки в пароходном обществе «Лиетгар», основанном в 1927 году на бельгийские капиталы отставным литовским генералом Жуковским. Общество владело двумя пароходами, «Паланга» и «Клайпеда», которые перевозили литовских эмигрантов в Бразилию и Аргентину. Григулевичи с трудом набрали денег на билеты третьего класса и стали готовиться к отъезду. И тут неудача: заведующий эмигрантским отделом общества похитил кассу и исчез в неизвестном направлении. «Лиетгар» обанкротился, задаток Григулевичей пропал. Мечту о бескрайней пампе Аргентины пришлось временно оставить и вновь погрузиться в будни Паневежиса.
* * *
В те годы Литва была глухой европейской провинцией, а Паневежис — задворками, где никогда ничего не происходило. Впрочем, существовала политическая сила, которая вносила некоторое оживление в тусклую жизнь городка: коммунисты. В Паневежисе коммунистическая организация действовала вопреки всем постулатам марксизма. Фабрично-заводского пролетариата в классическом смысле в городе не было. Поэтому в партию принимали кустарей, извозчиков, торговцев и отдельных представителей трудовой интеллигенции. Большей частью это были выходцы из бедных еврейских семей.
Полиция систематически громила нелегальные ячейки, но они, как птица Феникс, упорно возрождались из пепла. В 20-е годы в агентурных сводках полиции Паневежис упоминался часто, может быть потому, что через город проходили конспиративные каналы связи литовской компартии с Восточной Пруссией, где коммунисты спасались от репрессий и печатали партийные газеты (до прихода к власти Гитлера литовским оппозиционерам жилось там сравнительно вольготно).
Вот типичные сообщения тайной полиции из Паневежиса:
Февраль 1927 года, сексот «Ажолас»:
«Сегодня вечером в пивной Климаса на Электрос гатве около американской гостиницы собралось несколько человек: ломовой извозчик Ицик (фамилия не известна), молодые евреи Ешке, Мендель, носильщик с золотыми зубами, кажется, Меламед, и два литовца — жестянщик Алексей Бружас, живущий на Рамигалос гатве, и какой-то незнакомец. Его-то и познакомил Бружас с упомянутыми евреями, уточнив, что это “свои люди”. Тогда Ицик стал “политико-вать”, заявляя, что отсутствие коммунистической власти — временное явление. По его словам, организация коммунистов крепка своим единством, и враги ничего с этим поделать не могут. Жена хозяина пивной услышала его вызывающие речи и предупредила, чтобы Ицик не болтал лишнее, ибо может загреметь в тюрьму. На это Ицик пренебрежительно махнул рукой и сказал, что “никогда не попадется, потому что в стране безработица и так, как он, говорят тысячи людей”. Тем более что “весной будет переворот!” Какого рода переворот, он не уточнил».
Февраль 1927 года, сексот «Невядомскис»:
«На свадьбе Иосифа Юшки по настоянию большевика Черняускаса вместо литовского гимна играли “Интернационал”. Сильно выпив, он утверждал, что президент республики А. Сметона 3—4 дня тому назад был убит двумя выстрелами в упор и теперь лежит в каком-то морге. Монашки целуют его через стекло. Черняускас добавил, что любого, пришедшего на пост президента Литвы, ждет похожая судьба. Крестьяне очень разозлились на эти речи Черняускаса и едва его не поколотили».
Март 1927 года, сексот «Келяйвис»:
«8-го числа вышел из тюрьмы доктор Андрей Домашеви-чус, который был председателем Паневежского РК коммунистов. Денежный залог в 20 тыс. лит внес за него доцент А. Моравские. Местные коммунисты радуются. По этому случаю были распространены листовки под заголовком “Нельзя молчать!”. В них Литовская Красная помощь протестует против арестов, военно-полевых судов и расстрелов. В городе распространяются слухи о том, что народники и социал-демократы готовят восстание и захват власти. В этом они блокируются с коммунистами. Большинство воинских частей якобы настроено против правительства. Левым сочувствует 5-й полк, технический полк, значительная часть гусарского полка, почти весь унтер-офицерский состав…»
В этот же период в Литве разразился «шпионский скандал», за развитием которого с напряженным интересом следили мать и сын Григулевичи. В городе Ковно (Каунасе) охранкой был арестован генерал Константин Клещинский, русский по рождению, который с 1920 года служил в литовской армии и, благодаря личным способностям и профессионализму, сумел быстро продвинуться по служебной лестнице и стать начальником Генерального штаба. Литовские газеты «в профилактических целях» уделяли много внимания подробностям этого дела. «Изощренность советского агента не знала границ, — сообщала одна из газет. — Для передачи шпионских сведений Советам Клещинский использовал свои поездки на рыбалку. Лодочник, которого он нанимал, был посредником в этой преступной связи. Для этих же целей служили тайники на кладбищах и в церковных оградах. Благодаря предательской деятельности Кле-щинского в Кремле читали самые секретные материалы о внешней политике и вооруженных силах Литвы».
Для Иосифа уже в то время не было дилеммы — преступно или нет оказание помощи Советской России. С точки зрения презренных буржуа и обывателей, может быть, но с точки зрения человека, разделяющего позиции марксизма, «шпионаж» Клещинского был поступком самоотверженным, более того — героическим! После скорого и не слишком объективного суда генерал, несмотря на его несомненные заслуги в становлении и укреплении литовской армии, был расстрелян в назидание другим тайным пособникам Москвы. По слухам, генерал Клещинский держался стойко: за несколько мгновений до залпа он успел выкрикнуть: «Да здравствует Советская Россия!»
Иосиф принял участие в распространении листовки, подготовленной компартией, в которой утверждалось, что Клещинский не был шпионом, а лишь «сочувствующим» справедливому делу пролетариата…
Уже в гимназические годы у Григулевича проявились литературные склонности. Он писал не только революционные прокламации, но и стихи, а иногда и рассказы о жизни обывателей в литовских городках в духе раннего Горького.
«Художественных достоинств в этих рассказах-обличениях, наверное, было не слишком много, — вспоминал Григулевич, — но авторская позиция проявлялась отчетливо: «Никогда не буду влачить такое же жалкое существование, как эти покорные, безвольные, не способные к протесту люди!»
В поисках работы мать решила перебраться в Вильно, находившийся с 1920 года под польским управлением. Полонизация города шла полным ходом, и «лишние» литовцы, да еще с еврейскими корнями, не приветствовались. Каждые полгода Григулевичам приходилось продлевать разрешение «на жительство», и Иосиф воспринимал это как унизительную дискриминационную процедуру.
Неожиданно, как это всегда бывает, нагрянула беда и самым радикальным образом изменила судьбу парнишки с той идиллической черно-белой фотографии.
В середине декабря 1931 года за Иосифом пришли агенты польской «дефензивы». «Первый арест был для меня нелегким испытанием, — признавался он позднее, — хотя и не был неожиданным. Я видел слезы на глазах у матери и думал: “Опять к ней пришло горе. А скоро ли она услышит обо мне хорошие вести? Впереди тюрьма!” Шел обыск, но я думал: ни отступать, ни сворачивать в сторону не буду — надо идти дальше».
В эти же дни была брошена в тюрьму большая группа гимназистов и активистов компартии Западной Белоруссии (КПЗБ), которая нелегально действовала на территории Ви-ленщины. Причина ареста была, в общем-то, смехотворной: члены нелегальной комсомольской организации рассовали по карманам пальто в общей раздевалке Виленской гимназии листовки, и директор М. Шикшнис тут же узнал об этом, поскольку доносительство в гимназии процветало.
Представление о «раннем» Григулевиче, его взглядах и убеждениях могут дать автобиографические заметки, опубликованные в Литве в сборнике «Революционное движение в Вильнюсском крае в 1920—1940 годах». Наверное, это был единственный период в жизни Григулевича, о котором он вспоминал без самоцензуры и ограничений, налагаемых подпиской о «неразглашении».
В окружении полицейских агентов, сверкая наручниками, Иосиф гордо, как и полагается несгибаемым революционерам, прошагал по городу в «дефензиву» на Свентоянскую улицу «для оформления», а потом в «централку» — дом предварительного заключения в Игнатьевском переулке. Допрашивал Григулевича некий Пясецкий, который специализировался на искоренении коммунистической крамолы в Вильнюсе. «Пясецкий начал с того, что он “все знает”: “Признайтесь, и мы забудем этот печальный инцидент. Польские власти относятся к литовцам дружески, более того — поляки и литовцы братья. Ах, ваши убеждения? Ну что ж, известное дело: кто в молодости не был социалистом, — даже маршалек (Пилсудский) им был; вы нам подтвердите то, что мы знаем, и сразу же окажетесь на свободе”. В ответ на “медовые” эти речи я категорически отрицал свою принадлежность к комсомолу или компартии и утверждал, что политикой не интересовался, а занимался только учебой».
Всего было арестовано 13 учащихся-литовцев, из которых большинство выпустили «на поруки». Из гимназистов за решеткой остались только двое — Д. Пумпутис, секретарь комсомольской организации, и Григулевич. Прямых улик против Иосифа не было, он успел уничтожить всю нелегальщину и комсомольские документы на квартире задолго до обыска. Обширный компрометирующий материал на него был получен от полицейской агентуры, «расколовшихся» гимназистов младших классов и из похищенных охранкой докладов вильнюсского окружкома партии в адрес ЦК КП Западной Белоруссии. В статистических справках о членах комсомольской организации в Вильнюсе неизменно значилось: караим — 1. Установить этого «караима» не представляло труда. Даже в читальне Товарищества белорусской школы, которая считалась «логовом коммунистов», нашелся у сыщика Пясецкого «человечек», который с живописными подробностями сообщил о крамольных речах Григулевича.
Из «централки» Иосифа перевели в известную строгостью режима виленскую тюрьму Лукишки. Именно там, в апреле 1933 года, он узнал о смерти матери, близкого дорогого человека. «Огромное личное горе» — так вспоминал об этом Григулевич. Ничто не предвещало несчастья, оно обрушилось на него внезапно. Из заключения был освобожден один из сокамерников Григулевича. Зная, что у того нет своего угла в Вильнюсе, Иосиф посоветовал ему остановиться на квартире у матери. Первый же ее разговор с гостем, рассказавшим о тюрьме и бесчеловечных условиях содержания заключенных, оказался для Надежды Лаврецкой роковым. Она была настолько потрясена услышанным, что сердце не выдержало. Ей было 47 лет…
Иосиф остался один на один с суровой действительностью. Отец не мог помочь из далекой Аргентины ни материально, ни морально. Приехать он тоже не мог, поскольку и польские и литовские власти были прекрасно осведомлены: в дни большевистского переворота в Петрограде Григулевич-старший был среди красногвардейцев и принимал активное участие в установлении советской власти. Нелегальная городская организация комсомольцев взяла Иосифа под свою опеку, снабжала продуктами, небольшими денежными суммами для покупки необходимого в тюремном киоске.
В марте 1933 года следствие было закончено. «Дефензива за полтора года сделала все, — вспоминал Григулевич, — чтобы подвести нас под статью 102 русского дореволюционного кодекса, которым тогда пользовались пилсудчики. В обвинительном акте наша деятельность рассматривалась как подрывная и антигосударственная. Признаться, мне это импонировало. Я хорошо знал, что по указанной статье в свое время судили тысячи революционеров, боровшихся с царским режимом».
17 мая 1933 года в газете «Вильняус ритоюс» появилось сообщение «О судебном процессе над учащимися Вильнюсской литовской гимназии», в котором говорилось:
«12—13 мая с. г. в Вильнюсском окружном суде разбиралось дело по обвинению бывших учащихся гимназии имени Витаутаса Великого: Д. Пумпутиса, Ю. Григулявичуса, Ю. Айдулиса, К. Мацкявичуса и студента И. Каросаса. Все они обвинялись в принадлежности к коммунистической партии и в распространении идей коммунизма. Первых двух — Д. Пумпутиса и Ю. Григулявичуса — суд признал виновными и осудил на 2 года тюремного заключения условно. Трех остальных: Ю. Айдулиса, К. Мацкявичуса и студента И. Каросаса оправдали».
После разгрома Литовской советской республики суд над молодыми коммунистами Виленщины был первым процессом такого рода и потому привлек немалое внимание литовской и польской общественности. Обвинителем на суде выступал прокурор пан Ястшембский, председательствовал судья пан Лимановский. Обвиняемых защищали адвокаты Петрусевич, Ясинский, Шишковский и Сукеницкая. По делу были опрошены 24 свидетеля. Подсудимые не скрывали левых убеждений, защищали свое право изучать общественно-социальные проблемы под марксистским углом зрения. Обвинитель Пиотровский (Григулевич назвал именно его, а не Ястшембского), «бывший белогвардеец, перешедший на службу к пилсудчикам», пытался доказать, что на скамье подсудимых находятся экстремисты и отщепенцы, представляющие реальную угрозу для безопасности Речи Посполитой. Адвокаты старались представить своих подзащитных идеалистами-правдоискателями, будущими светилами Литовского научного общества и литовской культуры. Выступил в свою защиту и сам Иосиф:
«Будучи ни в чем неповинным 19-летним парнем, я подвергся аресту и был посажен в тюрьму, где господствует произвол охранников, где к политическим заключенным относятся хуже, чем к уголовникам. Хотя я был подследственным и моя вина еще не была доказана судом, ко мне применялся режим каторжника, меня заковывали в наручники, подвергали избиениям. По мнению начальников Лукишской и Стефановской тюрем и прокурора Пиотровского, я должен был сносить эти надругательства с христианским смирением, чтобы доказать, что не являюсь коммунистом. Я, однако, считал своим долгом протестовать против тюремного произвола и не боялся этого делать, так как совесть моя была чиста…»
Выйдя на свободу, Григулевич снова включился в подпольную партийную работу, но в августе 1933 года был неожиданно вызван повесткой в прокуратуру, где ему предложили в двухнедельный срок покинуть Польшу. К тому времени Иосиф уже был настолько заметен и в Польше, и в Литве, что переход на нелегальное положение не гарантировал ему безопасности. Поэтому по рекомендации Литовского коммунистического бюро и руководства КПЗБ он выехал через Варшаву в Париж, где находился один из польских центров эмиграции. «Я мог бы уехать в Советский Союз, и это было бы для меня величайшим счастьем, — отметил Григулевич в своих воспоминаниях, — но я видел свой долг в продолжении борьбы против капитала и фашизма».
* * *
К последним месяцам пребывания Григулевича в Вильно иногда относят эпизод его прямого участия в «ликвидации» предателя, который затесался в партийные ряды. Решение о казни было принято руководством литовской компартии, и двадцатилетний Иосиф, как утверждается в некоторых публикациях, «с радостью» вызвался привести приговор ЦК в исполнение. Трудно сейчас установить, кто запустил эту выдумку в оборот. Возможно, это произошло из-за искажений памяти какого-нибудь отставного ветерана КГБ, имевшего доступ к фонду агентурных дел и невольно «наслоившего» их содержание. Так рождались многие «черные легенды» о сотрудниках разведки. Попробуй потом докажи, что легенда обязана своим рождением «отдельно взятому склерозу». Автору пришлось порядком попотеть в поисках человека, который мог бы авторитетно подтвердить или опровергнуть этот факт.
Можно с уверенностью сказать, что Иосиф не имел отношения к той расправе с предателем, которая действительно имела место в Литве в начале 30-х годов. Человек, который привел приговор в исполнение, был ровесником Григулевича, жил и учился в Литве, после «акции» был вынужден бежать во Францию, где работал по заданиям НКВД против «хорьков» (троцкистов). Перед началом Великой Отечественной войны вернулся в Советский Союз. Он продолжил свою учебу в одном из химических вузов и со временем стал, как и Григулевич, академиком…
* * *
В Варшаве, на пути во Францию, Григулевич впервые соприкоснулся с деятельностью Международной организации помощи революционерам (МОПР). На явочной квартире ему были вручены контактные адреса, деньги на поездку и паспорт с «железной» французской визой. В начале октября 1933 года Иосиф приехал в Париж и, не теряя времени, отправился на встречу с представителем польской компартии во Франции 3. Модзалевским, который взял новичка под опеку. Польская коммунистическая эмиграция в этой стране была хорошо организована, получала немалую финансовую поддержку от компартии Франции и использовала ее «позиции» в государственных и иных учреждениях для устройства своих людей.
Модзалевский помог Иосифу поступить в Высшую школу социальных наук Сорбонны и ввел в польскую редколлегию журнала МОПР. Довольно часто Григулевич выступал на митингах солидарности с народами, находящимися «под пятой фашистских диктатур». Представляли его как жертву фашистского террора в Литве и Польше, что казалось Иосифу некоторым преувеличением. Модзалевский поставил перед ним задачу: «Приобретай опыт международной политической работы, чтобы в будущем тебе можно было давать более серьезные партийные поручения». Вдохновленный этой перспективой, Иосиф колесил по французской столице и ее пролетарским предместьям, совершенствуя свое ораторское мастерство. Он был самым молодым участником кампании за политическую амнистию в Польше и странах-лимитрофах и потому всегда выступал первым. «Тяжелая артиллерия» — секретарь ЦК КПФ Жак Дюкло, писатель-пацифист Анри Барбюс, друг Маркса Шарль Раппопорт выступали последними, «на бис», как вспоминал потом Григулевич.
Особенно насыщен событиями был для Иосифа 1934 год. Фашизм захватывал в Европе все новые позиции, на что Коминтерн отвечал стратегией «народных фронтов». Благодаря журналу Иосиф быстро усвоил специфику работы в МОПР, что доказал на практике. Из группы молодых литовских эмигрантов-пролетариев он создал боевитую мопровскую ячейку, члены которой с наилучшей стороны проявили себя в акциях за освобождение Г. Димитрова. Особенно напряженными были июльские дни, когда реакционные силы, возглавляемые де ла Рокка, попытались захватить палату депутатов французского парламента. «Трудящиеся стали грудью на защиту республиканского строя, — вспоминал Григулевич. — Была объявлена всеобщая забастовка и демонстрация на площади Республики. Манифестация была запрещена властями. Несмотря на это, рабочие вышли на улицы. Произошли столкновения с полицией и фашистами. В этих схватках участвовал и я».