Теперь уже ясно — скорой помощи с Большой земли не жди.

Разгулялись штормы. Пока дули ветры с Черного моря, было еще терпимо. Но вот третий день они завывают, врываются со стороны Керчи.

Пухнут, вздуваются морские валы, будто гигантские доисторические животные, всплывая, выставляют свои горбатые спины, закованные в панцири.

Грызут, клыкасто раздирают берег с таким ревом, что стрельба немцев кажется ничтожной. Дымится, разносится по двору водяная пыль.

— Разгневался борей азовский, — говорит Игорь Конохов. — Трамонтан его по-местному называют.

— А сколько он дуть будет?

— Четыре и семь дней может без передышки. Здесь норд-ост не очень силен. Вот в Новороссийске, когда бора забушует, — страх. Поезда с путей сбрасывает, корабли — вдрызг…

Листва с кустарников сорвана. Виноградники — голые лозы. Острые стебли осоки на берегу, кажется, колются на расстоянии. Лохмы туч бегут над сопками. Поселок окутан мутью, кружится, вихрится мелкая ракушка, засыпая окопы, забираясь в блиндажи, щели, перевязочную. Глаза болят, будто их наждаком трут. Не хватает воздуха. Проклинаем и погоду, и море — они сейчас играют на немцев.

Вчера на подходе были наши мотоботы и бронекатера, но так и не смогли причалить из-за бури. Вот беда! Немец все учитывает. Усиливает блокаду. Баржи быстроходные каждый вечер появляются на горизонте, но теперь их не четыре-пять, как раньше, а девять-десять — плотные дозоры. (Говорят, их пригнали с Ламанша.) Под утро эти плавучие батареи подходят ближе к берегу и обстреливают нас из стапятимиллиметровых пушек и крупнокалиберных пулеметов.

Все сложнее доставлять продукты. Немцы добавили зениток, стали высылать на дежурство «мессера» над проливом. Наши «илы» прорываются с боем.

Мы не теряемся, приспосабливаемся к обстановке. Наш двор по-настоящему можно назвать хозяйством. Возле кузни — склады вещевой и продуктовый, начальником там старшина Раков, прижимистый мужик. Правее «дома моряков» — так называем сарай мотоботчиков — на берегу склад боеприпасов. Расширили кухню полка — Басс устроил еще отделение в клубе. В двух центральных сараях сделали блиндажи для раненых. Есть у нас и склад для парашютов — их доставляют Туз, Келесиди и старшина Свечко. Но продуктов не хватает. «Переходим на подножный корм», как говорит Басс.

Ребята ночью шарят по дворам щупами, выкапывают ямы с запрятанными бураками и кукурузой. В уцелевших чуланчиках, погребах подбирают, выскребают сушеные груши-дички, семечки, подсев для кур. Не пропадает ничего — даже зеленые сморщенные помидоры — остатки на огородах.

На кухне у Басса застаю Ваньку. Сапер с ковриком. Он приволок нашему повару мешок сухофруктов. Под самым огнем лазил. Мешок упал недалеко от желтой зенитки на высотке, это место немцы шрапнелью засыпали. Моряки и те не полезли, а Ванька, черт, прошмыгнул.

— Вот и он керченский, — показывает Басс глазами на Ваньку. — На Митридате жил, а я пониже.

— Тоже мне — мы керчане, — говорит Ванька. — Пришел к нему насчет пожрать, а он мне кашу с подсева сует. Я думал, здесь как в раю, а вы припухаете.

Басс варит компот. Запах яблок заполняет сарай, перебивая керосиновый дух. Обычно пищу у нас готовят ночью. Но Басс приспособился делать это и днем. Достает с притопленных катеров солярку — она дает много огня и мало дыма.

— Друг любезный, — обращаюсь я к Ваньке. — Как же тогда на передовую добрался? Ты совсем больной был…

Ванька презрительно выпячивает нижнюю губу, будто сплевывает семечки.

— Какой больной! Моря наглотался — и все. Доковылял до первого окопчика за дамбой — там солдат с карабином сидит. «А ну, подвиньсь». Коврик подложил, чтоб помягче, и порядок. Полезли румыны в атаку. На спинах у них горбы — ранцы. Вот лопухи! По этим горбам их видать ой как! А сзади офицер. «Алляйт, — орет, — алляйт!» Я не бью — ближе подпускаю. Бац — офицер готов. Бац — другой… Потом танки пошли. Отбились. В общем, дело было. Разыскал своих. Комбат наш, душа-человек, погиб. С новым я было загрызся: не хотел принимать, говорит: «Где шлялся?» А ребята как увидели меня: «Ванька, Ванька пришел!»

Слушаю, как друзья-керчане вспоминают то одно, то другое:

— Сашка, ты же на Кавказе сапером был… Как в повара залез?.. Сапер на голову выше любого солдата.

— Точно, выше, — соглашается Басс. — Но дело поварское тоже не халам-балам. Не евши один петух поет. Ты с нами в Шапсугской был?

— Не… Мы тогда другой части придавались.

— В станице Шапсугской убило повара. Майор спрашивает: «Кто умеет сготовить?» Молчат. Вызвался я. Пельмени сготовил — понравились. И пошло. Я с детства готовить умел. В школе, когда на экскурсию куда идем, я кашеварю.

— А я больше по птичьей линии, — говорит Ванька. — Коллекцию яичек собирал. Птиц ловил на Митридате сетками. Кусты там чижиные, щеглиные.

— Весной на Митридате подснежников уйма, — добавляет Сашка. — И карусель с музыкой.

— Я за этими яичками все курганы облазил. И здесь бывал. Муж сеструхи служил на мысу, на зенитной батарее. Надраю морячкам ботинки, котелки, а они макарон по-флотски навалят мне — от пуза. А после на пляж…

— Песок тут классный!.. Купаться приходили с Митькой на пару. Мидий пособираем — жарим на костре.

— Это тот, который на Соляном жил? Косой Митька?

— Он самый.

— Эх, мы с «соляными» дрались. Рогатки, пугачи… Это Митьке из рогатки глаз выбили… Дурачки были.

Думаю: по сути, они, Сашка и Ванька, еще совсем мальчики. Им по восемнадцать лет. Да и я далеко от них не ушел — вместе с ними, но про себя вспоминаю свои мальчишеские проделки: поездки на товарняках, походы на ставки, ловлю раков, ночевки в дебальцевских лесах, и пистолеты самодельные (я тоже их мастерил), и драки — Пивновка дралась с Зарудной, я был на стороне пивновских, потому что в нашем классе было много ребят с Пивновки. А карусели на базаре! Я даже работал — крутил — и потом бесплатно катался до одурения, до рвоты.

Сейчас рассказать бы ребятам об этом, но мне кажется, что будет не солидно — ведь я врач и постарше их.

По берегу ходят минометчики Житняка. Тихо, немцы примолкли, и хлопцы собирают мины. Узнаю молоденького впалогрудого солдатика в ушанке, Лопату, с которым вместе высаживались. Занятие опасное: все на виду у немцев — копаются, ищут занесенные песком ящики деревянные и металлические с минами. Волнами повыбрасывало. А тут же немецкие мины под ногами.

— Вчера ихний парень подорвался, — говорит Сашка.

— Здесь трехъярусные минные поля, как в Сталинграде, — поясняет Ванька… — Противотанковые, фугасные, противопехотные. Мы их снимали, но осталось еще дай боже.

— Компот сготовил, снимайте пробу, — это Сашка. Протягивает мне кружку.

Солоноват. Сахару-то нет.

— На этой воде другой не получится, — вздыхает Сашка.

С питьевой водой мучение. Больших колодцев в поселке всего три. Один на левом фланге за дамбой, другой «помещицкий» недалеко от хоздвора. И третий в нейтральной зоне, на правом фланге, возле моряков.

Игорь Конохов говорит, что когда-то здесь воды полно было: хрустальные озерца, родники, фонтаны. Город древний, поэтому назывался Нимфей — нимфы в ручьях плескались… Не верится.

Наш колодец — в переулочке пятая хата, во дворе старая акация. Глубина метров пять, изнутри выложен камнем. Воды мало, с трудом зачерпываем ведерком. Ночью во дворе собирается очередь. Сюда приходят кроме наших санбатовских и минометчики, и солдаты с сопки. Обстрел— все разбегаются. Так до рассвета. Утром уже выскребают грязь.

Собираем дождевую воду в выбоинах, на дороге из любой ямки — но сколько ее?

Страдания раненых усиливает вечная жажда. Щитов, лейтенант, как-то мне сказал: «Жив останусь — буду праздновать День воды. Поставлю на стол большой графин со сладкой ключевой водой — и буду пить, пить…»

Мало того, что воды не хватает, она к тому же испорчена болотной ржавчиной.

В санроту начали поступать больные с резями в животе и поносами. В день приходит по десять — пятнадцать человек. Не дай бог, инфекция!

Санротовские тоже то и дело бегают на берег, в кусты. Дронов рекомендует народное средство:

— Терен в овражке я приметил, отвар сделать — против поноса хорошо.

Медикаментов у нас почти нет. Салол с белладонной и марганцовка — вот и все, что назначаем больным.

Копылова простудилась, кашляет, с трудом держится на ногах. Мне приходится туговато — и раненые, и больные.

К старшему врачу обратиться, что ли? Ведь он терапевт, может, поможет? Последние пять-шесть дней я его не видел и, признаться, забыл о нем. Савелий недавно под секретом шепнул, что Пермяков просил морфий. И не первый раз. Гипохондрик он, придуривается — это мнение Савелия.

Все-таки иду к старшему. Он выползает из своего блиндажа. Опухшее лицо, небрит. Глаза мутные. Говорю о наших бедах. Моргает-моргает и, как в полусне:

— Да… да… Нужно перебороть себя… Жуткое состояние. (Встряхивается.) Бактериофаг нужен… И колодец взять под охрану. Одним ведром воду набирать.

Я сам думал насчет охраны, но трудно с людьми. Пермяков, пожалуй, не сможет принимать больных — руки трясутся. Его жалко.

— Вам чем-нибудь помочь?

Он вздрагивает.

— А что? Я плохо выгляжу?

— Усталый вид…

— Вы же знаете, что такое amentia? Спутанность сознания с галлюцинациями. Вот такое на меня нападает. Все как-то пошло не туда, не так. Что-то поломалось в этом механизме.

Он показывает на голову и ни с того ни с сего говорит:

— Лажечников меня в Ленинграде в блокаду спас… Упал я на улице с голоду… Мороз! Замерз бы, а он на санках в часть дотащил…

— Может быть, все-таки лучше включиться в работу?

— Да… да… Наверное, так будет лучше, — соглашается он.

Но тут же заползает в свою пещеру. Странный человек. Страх, обида, слабоволие, тоска? Что это — болезнь?

Часового у колодца поставили. Ахад дежурит. Вечером в той стороне шум, крик, ругань.

— Нет вода, полундра!

— Дай…

— Атайди… полундра!

— Дай, абханак несчастный…

— Атайди, стрилять будим!

Побежал на шум. У колодца стоит с термосом медсестра из школы Шура и костит Ахада на чем свет стоит. Набрасывается и на меня.

— Кто его поставил? Что за номер?

Ахад жалуется:

— Она меня талькнул. А я — пост… Мине Шахтаман поставил — приказ дал… вода нет…

Объясняю Шуре, в чем дело. Она набирает воды и бурчит:

— Со своими ранеными морячками не знаешь, что делать. А тут еще и ваша пехота лежит у нас… Ходила к Нефедову вчера. Говорю: «Заберите ваших». А он: «Здесь все свои». — «Но продукты вы на них не даете». — «Это другое дело — будем выделять».

Приглашаю ее к нам, может увидеть своих земляков.

Заходим в сарай. Зову Сашку Басса, у него и Ванька как раз околачивается. Оказывается, знакомить их не нужно — с Сашкой они вместе до седьмого класса учились в одной школе, а Ваньку помнит по Керчи: «Морда знакомая».

— Ты на Малой была? — спрашивает Ванька.

— Была…

— Значит, я тебя там и видел.

— Там чуть не погибла, — говорит Шура. — Транспорт с ранеными сопровождала — двести пятьдесят душ. Торпеду немец пустил… Два человека только и спаслись… Я да один морячок. Я на палубе была, сразу в воду прыгнула… Наглоталась воды…

Ванька смеется:

— Я тоже, когда сюда высаживался, хлебнул малость. А вообще морскую водичку пил у Анапы и на косе Бугазской — пресной не было. Только ее надо глотать сразу, без передышки, а то вытравишь.

— Все пойдет, когда нет, — замечает Сашка.

И рассказывает, как он наглотался мыльных помоев под Тбилиси в селении Махи.

— У меня тоже случай был в бане, — вспоминает Шура. — Привезли нас как-то с Малой в Геленджик помыться: вшей развели. Только стали купаться, снаряд «гух» по крыше. Ошпаренные, головы намылены, бежим, кто куда. Я почти голяком, а впереди меня совсем голый толстяк. И смешно, и грешно… Кросс! Забежали в домик. Мне тетка юбку сунула, а штанов для толстяка нет. Дала ему халат цветастый. А позже на Тамани… вручали награды. Полковник приехал. Подходит очередь моя — вызывают, медаль получаю. Полковник как-то подозрительно смотрит на меня. Спрашивает:

— Где я вас видел?

Я пригляделась и засмеялась…

— Вместе бежали, товарищ полковник.

— Как так?

— Баню в Геленджике помните? Вы — впереди, я — сзади…

Сашка приносит Шуре котелок с компотом. Шура, уходя, говорит, что у них в школе лежит керченский парень Федька — напоролся на железную сваю при высадке. Ребята обещают проведать.

Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько дней назад дивизионные артиллеристы, отремонтировав трофейную зенитку, подбили из нее немецкую баржу.

Значит, и бронированное чудище уязвимо.

Это подняло настроение, вызвало азарт.

И наши морячки на берегу. Туз и его компания усиленно начали готовиться к охоте за новой баржей. В окопе установили крупнокалиберный пулемет, бронебойку, возятся с лодкой.

Дежурят без смены. Бинокль Туза нацелен на пролив.

Как-то под утро резко зацокало противотанковое ружье. Затем рассыпается очередь крупнокалиберного пулемета.

Выбегаем. Сквозь туман проступает горящая баржа. Воет сирена. Текучее пламя охватило приплюснутую рубку, палубу. В отсветах пожара видно, как немцы прыгают в воду. Получили! Баржа оседает, но все еще на ходу. Раскачивается огромным факелом.

Мы к морякам. Поздравляем. Вот молодцы. Удача-то какая! Но они злые, как дьяволы. Непонятно.

— Чего насупились? Подбили же…

Туз в ответ:

— Подбили, да не мы.

— А кто?

— Кто-кто… Один вислоухий бронебойщик.

Поверили и не поверили.

К вечеру Батя прислал на берег лейтенанта Ганжу, чтобы сообщить морякам, что они представлены командованием к награде.

А они в один голос — чужие награды не нужны. Подбил проходящий солдатик, они только добавили из пулемета.

— Солдатик! — почесывает затылок Ганжа. — Их тут, слава богу, — не десяток. Вы приметы мне давайте.

Моряки молчат, посапывают.

— У него нос румпелем и ухо одно должно быть красное, — наконец выдавливает из себя Туз и отводит глаза в сторону.

Начали искать солдатика. Попробуй найди! Искали все. Сообщили по телефону в батальоны. Как в воду канул. Может быть, убило? Ведь после этого сразу был сильный обстрел.

…На третий день к нам в санроту приковылял боец, раненный в стопу. Сам невелик, нос на троих рос — одному достался. И правое ухо покрасневшее.

Я позвал Туза — посмотри, не твой ли конкурент?

Туз прибежал, взглянул на солдатика и тут же рявкнул:

— Это он баржу подбил!

— Какую баржу?

— Ты мне арапа не заправляй. Я тебя хорошо запомнил. Хочешь, чтоб я тебе еще раз в ухо дал?

Солдатик мнется, виновато молчит и трет припухшее ухо.

— Точно, он, — еще раз удостоверяет Туз и уходит.

Обращаюсь к солдату (его фамилия, как выяснилось, Силкин), почему он не признавался — ведь большое дело сделал.

— А я им стратегическую операцию испортил.

— Какую операцию?

— Они хотели ту баржу захватить вместе с экипажем. А я откуда знал…

Позже в санроту пришел Батя. Стал подробно расспрашивать солдата, как он ухитрился подбить немецкую посудину.

— Товарищ полковник, я сам не ожидал, что так получится. С бронебойкой тащился по берегу. Вдруг вижу — она, как гроб, чернеет у отмели. Залег я. С первого выстрела — ничего. А со второго ее аж подбросило, махину такую. Кажется, я в машинное отделение угодил… Ну, а потом морячки подбежали, ругать стали… Конечно, я виноватый, операцию им такую важную стратегическую испортил.

Раненые смеются, гогочут, потому что он все время об этой «стратегической операции» говорит, сокрушается.

Батя успокоил его. Сказал, что моряки по своему почину хотели такую штуку корсарскую провернуть. И со штабом не согласовали. Навряд ли это получилось бы у них. А вот у него, солдата, вышло.

— Награды ты, Силкин, достоин за такой подвиг! — заключил полковник.

И как мы узнали потом, командир представил бронебойщика Силкина к ордену Красного Знамени.

К бабке Александре Ивановой отправили троих раненых. Надо посмотреть, как они устроились. Для Фени несу цинковую мазь. И шоколад, вернее, шоколадные крошки.

Александры опять нет дома. Мотается — работы прибавилось: готовить для раненых и топливо добывать. Феня спит. Раненые лежат на соломе, накрытой парашютным шелком. Довольны.

— Мы здесь с бабушкой, как в крепости, — говорит паренек с перевязанной рукой. — Каждое утро все углы крестит от прямого попадания.

— Не болтай, — обрывает его солдат постарше. — Вчерась упал снаряд перед самым погребом и не разорвался… Во…

Третий, курчавый, белобрысый, все время улыбается, кивает головой и мычит: «Му… мы… мы…»

Я его знаю. Толя Жук, контуженный, не слышит и не говорит.

Бабка сидит на перевернутом ведре, лущит в большую миску кукурузу с початка.

— Товарищ доктор, вот бабушка рассказывает, бывший хозяин — помещик сюда при немцах приезжал, — говорит раненный в руку.

— Внук хозяина… Того давно уже черви сглодали, — поправляет тот, что постарше.

— Кира звался, — говорит бабка. — У немецкой форме, офицер. Усё пытал про деда свово, Гурьева.

— А зачем ему тот дед нужен?

— Земля-то деда была: поселок и вокруг его две тыщи десятин помещика Гурьева. И рудник его был, и промыслы рыбачьи тут и на Чурбаше. А жена немка…

— Вот бы споймать этого внука… Я б ему врезал…

— Лежи, не рыпайся…

Бабка продолжает:

— Злючая-презлючая… На берегу строиться никому не давала. Токмо на горе… Ребятишки бегут купаться, орет: «Марш отседа, швайзе…» Девок сама выбирала давить виноград. Чтоб чисты и красивы. А когда мы с работы вертались, выходила на крыльцо, и должны были для нее песни спевать… Гурьев помер у двенадцатом годе… А барыня после того землю в аренду сдала, сама у Германию подалась.

Провожает меня Толя Жук. Во дворе, на песке, чертит палкой большими буквами: «СОБАКА». Не понимаю, пожимаю плечами. Он подводит меня к сарайчику. Мычит. Из сарайчика вылезает песик. Грязный, в глине, уши лохмотьями. Скулит, повизгивает. Чешу ему за ухом. Виляет хвостом — приятно. И мне приятно. Как-то домашним запахло. Своего пса Ральфа вспомнил…