«Смерть не воздаёт должное материальному миру, она не привязана к условностям, как все мы», — думал Сен-Жермен. — «Если Бог хотел создать силу, превосходящую всё на свете, Ему это удалось». Мужчина с совершенно чётким осознанием своей беспомощности оглядывал нижние залы. Внизу стояла сырость, прелый воздух был наполнен запахами земли вперемешку с гнилым деревом. Вдоль стен располагались плоские саркофаги. Пусть всюду и висели кресты — в холодном подземелье они ничего не значили, ведь место это не принадлежало католикам. Люди собственными руками построили здесь святилище Смерти, уродливый безликий храм во славу Мрачного Жнеца, а мертвецам уготовили эти каменные алтари — могилы, как сакральным жертвам. Сен-Жермен и сам чувствовал себя жертвой, словно по чьей-то незримой воле попавшей под нож. Разлагающиеся останки человеческих тел послужили хорошим, ярким напоминанием того, чем дерзко он решил пренебречь, но от чего убежать не сумеет — оно будет сопутствовать, жалить, бить, отнимать силы по капле, пока, не насладившись в достаточной мере его унижением, не положит конец.

Чем дальше Сен-Жермен спускался по извилистой узкой лестнице, тем тревожнее становились картины его жизни. Мужчина знал обо всём, что с ним когда-либо происходило, и в то же время терял связь с событиями: они как будто ускользали, проносились мимо, издевались и играли. Смрадное болото — этот склеп — опустошал память, не оставляя ничего, кроме горечи.

Мог ли выдающийся учёный своего времени, загадочный, изысканный в манерах и речах Сен-Жермен участвовать в спорах с философами, рассуждая о значении судеб, о том, как тесно они меж собой переплетаются, как образуют систему, похожую на паутину или древо, и как становятся одним мощным течением, способным вовлечь другие? Аристократы жадно просили погадать им на Таро и звёздах, дамы увлеклись эзотерикой, а наука, ещё не сбросившая магический флёр, готовилась идти на широкую ногу — в мире назревали перемены. Нет, триста лет назад Сен-Жермен не поднимал философские умозаключения на уровень математических формул и химических реактивов, просто потому что взгляды на жизнь отдельных людей заслуживали таких же отдельных разговоров, но не возводились в абсолютную истину. Судьба виделась туманной дымкой, абстрактной проекцией разума, и всё, что её касалось, ни в коей мере наукой не являлось. Одни считали, что Бог каждому прописал судьбу, другие верили в человеческую волю и выбор. О реинкарнации узнали много позже, когда Индия стала европейской колонией и восточная культура вторглась на территорию так называемой «цивилизации». Сен-Жермен не любил говорить о том, что не поддавалось объяснению, он любил слушать своих собеседников, черпать из их историй важное и основное, но опровергать — никогда. Языческие таинства, обряды и традиции, культ всемогущего Бога, величие души и ничтожность телесной оболочки — всё это странным образом умещалось в сознании общества, противоречия сливались в единый неразрывный клубок, размотать который было не под силу. Больше трёхсот лет понадобилось Сен-Жермену, чтобы найти в теме Судьбы определённый научный след. Триста лет — и он стоял посреди склепа. Джузеппе Бальзамо, Лоренца Феличиане, он сам, Виктория Морреаф и мальчишка… А может, был кто-то ещё. Сен-Жермен не удивился бы, увидев в потоке их судеб нить Александра Кроули. В один момент все они стали зависеть друг от друга, а принятые ранее решения, свершившиеся встречи и поступки вели как будто именно к этому дню.

Сен-Жермен знал лишь нескольких человек, которые обладали талантом составлять планы на многие годы вперёд. Одним из таких стратегов была Виктория. Пожертвовать важным, чтобы обрести более значимое — вот чем руководствовалась эта женщина. Её старались не обсуждать на публике, игнорировали, когда следовало задать вопросы, в крайних случаях просто упоминали имя — и то очень осторожно. Часто люди не вдавались в причины некоторых запретов. А всё неизученное и непонятное Сен-Жермена страстно влекло. Виктория Морреаф стала новым нежданным приключением, ворвавшимся в череду его дней, точно в спицы колеса, и открывшим второе дыхание. Он ни на секунду не предполагал, что его личный интерес может привести к проигрышу, ведь это значило усомниться в собственном уме, а алхимик слишком хорошо знал себе цену, чтобы подобного опасаться. Поэтому рискнул ответить на вызов. Мужчина отправился в Персию, воспользовавшись официальным приглашением: восточные земли наводили ужас на холёных аристократов, которые с давних времён взяли в моду считать дикарями всех, кто противостоял Европе, оттого пытались отговорить Сен-Жермена от такой бессмысленной, по их мнению, авантюры. Путешествие и правда требовало смелости. В отличие от многонациональной Османской империи, Персия была страной закрытой. О ней ходило больше догадок, чем реальных историй. Сен-Жермена подкупила не только привлекательность terra incognita, но также и то, что его ждали там как учёного, как человека в высшей степени привязанного к науке. Ни о каких увеселениях со знатью речи не шло. Устав от жеманностей, седых париков и скрипящих корсетов, Сен-Жермен жаждал иной реальности, какой бы она ни была.

«Восток состоит из контрастов», — первое, что он подметил, пока добирался до Исфахана. Кишащие жизнью города вырастали прямо посреди пустыни, где, казалось, властвовала лишь смерть. Безобразная бедность колола глаза своей яркостью, с нею соперничала уникальная, чрезмерная роскошь. Подчёркнутое превосходство одних возвышалось над вопиющей слабостью других, богобоязненность уживалась с примитивными обычаями, жестокость противостояла страху. Силу персы понимали лучше любых слов; за сильными шли, сильных слушали и сильных же постоянно проверяли на прочность, будто боясь обмануться. Сен-Жермену подготовили место при дворе Надир-шаха — человека, получившего трон благодаря своим славным победам в войнах и громкому поражению предыдущего правителя. Монархия, определяющая права наследования по крови, осталась пустой формальностью на бумаге, стоило пустить в ход мощную армию. Отыскались и все законные основания для того, чтобы признать лидером государства выскочку из малоизвестного рода, в то время как был ещё жив последний представитель царствующей династии. Надир-шах взошёл на престол как завоеватель, как патриот страны, ради которой сражался. Под его крепкой рукой Персия вспомнила о своей значимости на мировой арене. И, будучи развивающейся державой, нуждалась в научных достижениях. Сен-Жермен ощутил, что его жаждут оставить при себе, когда переступил порог дома в столице: обширное пространство здания заключалось меж красивых арок и расписных стен, сад освежали фонтаны, у входа его встретили евнухи, а внутри располагалась обустроенная лаборатория. Персы предоставили учёному все удобства и готовы были хорошо платить, лишь бы работал в их интересах. Но не прошло и недели, как он понял, что стал обыкновенным заложником. Слуги пристально следили за каждым его шагом и старались запомнить брошенные по вольнодумию слова, будто бы их можно было отнести к доказательствам какого-то преступления. Сен-Жермену приходилось себя одёргивать, и, если раньше на светских раутах он стремился привлечь внимание, заведомо провоцируя на скандал, теперь же казался тихим и незаметным. Исследования делали жизнь более-менее стабильной, к тому же от их успеха зависело его положение. Большую часть дня граф проводил в лаборатории, выполняя правительственные заказы, а по вечерам выбирался в Исфахан, который после захода солнца превращался в колоритный огненный налив. Однажды он столкнулся с удивительной картиной: улицу надвое разделила конная процессия, и в центре на молодом арабском скакуне ехала женщина, с ног до головы укрытая чадрой. Её сопроводители, весьма грозного вида и вооружённые до зубов, дерзко расчищали дорогу от посторонних, заставляя людей уворачиваться от копыт. Женщина держалась в седле уверенно и невозмутимо. Сен-Жермена посетила только одна мысль: «красивая ли?» Персиянок он практически не видел — те старательно прятали лица, повинуясь закону — а владеть гаремом неверному не дозволялось. «Скорее всего, кто-то из знатных особ», — подумал он, не решившись расспросить евнухов. — «Дочь бея, наверное». То, что женщина ехала верхом, а не в повозке, указывало на высокий статус. Хотя и это понятие на Востоке имело двойственную подоплёку.

Очень скоро любопытство переросло в странную патологическую одержимость, и на последующие три года Сен-Жермен всецело отдал себя ей — обладательнице серо-голубых глаз, смотрящих из проёма тёмной уродливой чадры. Глупые евнухи представили эту женщину как Интисар-хатун, впрочем, сама она ни разу не назвалась по имени. Высокая решётчатая перегородка мешала коснуться её; граф довольствовался одним голосом, который раздавался в полумраке маленького павильона. Туда его привели слуги, объяснив по пути, чего не следует делать. Сен-Жермен честно поклялся им и себе, что не нарушит правил, заодно напомнил о цели своего визита в Персию.

— Вы хорошо устроились, граф? — прозвучавший из-за перегородки чистый французский застал врасплох. — Как вам на новом месте?

— Благодарю за заботу, госпожа. Меня всё устраивает, — ответил он, стараясь слишком уж часто не бросать взгляды на пустые ячейки решётки, сквозь которые просачивался силуэт. — Я могу говорить на фарси, если вам удобнее…

— Меня предупреждали, что вы человек образованный. Вас ещё не приглашали во дворец нашего повелителя?

— Пока я не удостаивался такой чести.

— Пока? Значит, всё-таки рассчитываете на аудиенцию?

— Простите, — Сен-Жермен почтительно склонил голову, надеясь избежать других подобных вопросов.

— Говорят, вы ладите с французским королём.

— Я был принят при дворе.

— Расскажите об этом.

— Госпожа?

— О Версале. О Париже. Какой вы находите Францию?

В течение нескольких минут он рассказывал о вещах, с которыми простился: о великолепии старинной европейской архитектуры, блеске аристократии и модных новинках, о размахе и пышности приёмов.

— А этот варварский обычай ещё соблюдается? Вроде того, что пока не поест король, к трапезе никого не допускают.

— Вам известно о нём?

— Я интересуюсь многими вещами.

Сен-Жермен услышал улыбку, почувствовал её так же отчётливо, как тепло солнечного света, коснувшегося обнажённой кожи.

— В частности меня волнуют драгоценные камни, — продолжила Интисар-хатун. — Француженки демонстрируют их на открытой шее. Чем дороже у женщины ожерелье, тем выгоднее её положение в обществе.

— Это условность, госпожа.

— Вся жизнь строится на условностях, — она показала евнуху какой-то знак, и тот послушно принёс Сен-Жермену шкатулку, в которой лежало украшение. — Что скажете, граф?

— Это горный хрусталь, — он осторожно взял ожерелье в руки.

— Его привезли из Закавказья. На самом деле мне следовало бы обратить внимание на изумруды и рубины, но почему-то именно эти камни запали в душу. Не правда ли, похожи на снежные звёзды? С бриллиантами не сравнить, однако что-то в них привлекает…

— Возможно, работа ювелира? Сделано мастерски. Всё соразмерно и аккуратно. В это украшение вкладывали любовь, — ловкие мужские пальцы порхали по бесцветным кристаллам. — Порой простота имеет большую ценность. Бриллианты требуют от владельца дорогого платья, эти же подойдут к обыкновенной сорочке. Наденьте их на рабыню, и она станет принцессой.

— Мне нравится ход ваших мыслей. Но знаете, впечатление может испортить любая мелочь. Этому ожерелью сильно досталось, на камнях есть трещины. Сразу их не разглядеть.

— Я заметил, госпожа.

— Прекрасно. Ходят слухи, что вы корректируете разные минералы, увеличиваете их стоимость. Я хочу дать вам задание.

— Исправить ожерелье?

— Да.

С лёгким сердцем Сен-Жермен согласился. Он-то думал, что его втянут во внутренние интриги страны, начнут использовать, как раньше бывало.

Интисар-хатун не беспокоила графа в течение месяца. Времени оказалось более чем достаточно, чтобы выполнить заказ. Сен-Жермен не только залатал трещины, но и увеличил центральный камень, решив удивить женщину. Он понимал, что его странное желание возникло из порочного тщеславия, но справиться с собой не смог. Самые могущественные лица Европы — короли, придворные, представители Церкви — восхищались его умением создавать шедевры. Так почему бы не украсть поражённый взгляд у Интисар-хатун? Одно это разрушило бы чёртову перегородку.

— Вам известно, из чего образуется горный хрусталь?

Первый же её вопрос нанёс удар ниже пояса.

— Как и любая разновидность кварца, госпожа, он выходит из земной коры, обычно на поверхностях вершин.

Сен-Жермен беспомощно наблюдал за тем, как Интисар-хатун исследует своё изменившееся украшение.

— Я спрашиваю не о том, где его добывают. Я хочу взглянуть на ваши записи о составе и структуре. Это возможно?

— Госпожа, вам не понравилась моя работа?

Он попробовал увильнуть от ответа и сразу же понял, что Интисар-хатун это заметила, потому что уже в следующее мгновение увидел её глаза. «Вы не персиянка!» — чуть было не сорвалось с языка. Сурьма, которой женщины красили веки и смело выводили линии на своих лицах, предательски подчеркнула особенность иноземки — цвет северного моря. Холодный, резкий на фоне чёрной чадры.

— Ваша работа, граф, недостойна клетки, куда вы упрятали свой талант.

— Тем, что моё, позвольте мне распоряжаться, — Сен-Жермен склонил голову, выражая глубочайшее уважение человеку, с которым вынужден был заговорить на равных. — Госпожа.

— Выставляя на обозрение сокровище, не стоит удивляться, что другие его возжелали, — Интисар-хатун приподняла ожерелье, позволяя солнцу заиграть на прозрачных кристаллах. — Вы занимаетесь исследованиями химического состава минералов. Не отрицайте.

— Не буду. Честно говоря, я удивлён.

— Вижу, вы человек не глупый. Должны понимать, почему вам оказали честь, позволив жить в столице, в условиях, о которых другие только мечтают. Мы изучали вашу историю. Присматривались, следили за тем, что вы делали. Это мы удивлены, граф. О вас говорят во Франции, Италии, Австрии, но ничего конкретного не знают. Вы словно ускользаете, хотя всё время на виду. Некоторые знакомы с вами не один год и при этом не могут дать даже приблизительного описания.

Сен-Жермен вновь почувствовал её улыбку.

— Конечно, главным образом нас интересуют технологии, — продолжила она. — Я не знаю ювелира, который увеличил бы драгоценный камень, не повредив структуру. Будем откровенны, химический состав минералов — чистый лист в современной науке. Похоже, вы единственный, кто может его заполнить.

— Благодарю за честность, госпожа. Смею ли я думать, что вы изъявляете волю повелителя? — мужчина улыбнулся в ответ на её быстрый возмущённый взгляд.

— Осторожнее со словами, граф. Особенно при упоминании великого шаха.

— Я здесь, чтобы служить ему.

— Разумеется, — Интисар-хатун выдержала паузу, рассматривая мысль, которая внезапно пришла в голову. — Скажите, вы христианин?

— Полагаю, общество относит меня к этой категории.

— Категория, — её губы шевельнулись под чёрной тканью. — Некоторые учёные этой страны заявляют, что наука привела их к Аллаху. Вам наука не помогла познать Бога?

Сен-Жермен отчётливо понимал, что это не обычные вопросы. И не имел ни малейшего шанса на ошибку.

— Мы находимся на территории древней цивилизации, колыбели восточной культуры. Жители Месопотамии изучали математику, медицину, архитектуру задолго до прихода на эти земли ислама. В алхимию огромный вклад внесли женщины, и они не были мусульманками. Есть вещи, госпожа, которые существуют независимо от представлений людей. Они просто существуют.

Уже спустя пару дней после этого памятного разговора Сен-Жермена пригласили в главный дворец Исфахана. Персию обуяла эйфория: Надир-шах отвоевал у афганцев значительную часть Закавказья. О малолетнем Сефевиде, номинально занимавшем трон, никто не вспоминал; этого человека будто и вовсе не существовало. Сен-Жермен подозревал, что при таком раскладе долго мальчику жить не позволят. Власть была сосредоточена в руках полководца, приносящего одну победу за другой, а вместе с ними и фантастические богатства.

Встречу с Надир-шахом граф ожидал давно. К амбициозным выдающимся личностям он питал определённую слабость и упустить из виду того, кто войдёт в вехи истории, позволить себе не мог. К его сожалению, аудиенция закончилась быстро. Но не потому, что государь решил в очередной раз проявить гордыню, заставив неверного молча смотреть в пол. Надир-шаха занимали другие мысли. Это понял даже визирь, ответственный за состояние дел гостя. В пространные разговоры никто не пускался — как Сен-Жермен позже выяснил, придворные готовились к чему-то неожиданному и страшному. Они уже усвоили нрав нового хозяина. Очень часто некоторые его поступки сбивали с толку — казалось, не было ни единой предпосылки, обозначившей бы возможность того или иного события; предугадать действия шаха не могли и самые близкие. Совершенно безумной выглядела идея созвать на праздник, организованный в честь его личной победы в войне с народом Кавказа, врагов, которые давно мечтали наложить лапу на наследие Сефевидов. Надир-шаха признавали отнюдь не все. Выходцы из уважаемых родов всерьёз полагали, что заслуживали власти куда в большей степени, чем какой-то бывший наёмник, сумевший сколотить себе армию. Кроме политических оппонентов на празднования пригласили и европейских послов. Для представителей других стран, судя по всему, подготовили целый спектакль, дабы потом они могли рассказать о славе и величии персов.

Сен-Жермен, успевший к началу торжественного вечера перезнакомиться со многими, кто влиял на общественную жизнь, занял отведённое ему место — в отдалении от шаха, который, конечно же, свой стол ни с кем не делил. Огромный живописный зал озарялся пламенем сотен свечей. Изыски кухни, сладости и напитки, подаваемые на блюдах из серебра, ласкающая слух музыка, сотворяемая группой примостившихся в углу евнухов — всё это быстро и незаметно расслабляло. Надир-шах любил патриотическую поэзию. Сен-Жермен выслушал долгие хвалебные излияния к родине: Персия слишком долго пребывала в упадке и терпела плевки, но пришло время возрождения — и земли, отнятые у неё врагами, вернулись к своим господам. делалось это с одной целью — продемонстрировать силу и намерения нового предводителя. В особенности посыл должен был закрепиться в сознании могущественных ханов. В выражениях их лиц Сен-Жермен читал только одно — абсолютное непримирение. В какой-то степени он начал беспокоиться за судьбу Надир-шаха: противников у него было не меньше, чем союзников, а зная жестокость дворцовых интриг, всегда следовало ожидать худшего. Однако, как вскоре выяснилось, Надир-шах не готовился к ударам исподтишка — он бил первым. И апофеозом праздника стало мёртвое тело предателя.

Обещанный сюрприз обрушился на гостей ближе к ночи. Поймав немое приказание, слуги распахнули двери и впустили летящих дев, которые пронеслись по залу, словно гигантские бабочки. Под аккомпанемент струнных и духовых инструментов они пали к ногам Надир-шаха, благодаря за милость, а затем начали двигаться. Их танец не был похож ни на один из тех, что Сен-Жермену доводилось видеть в европейских салонах — там подобное сочли бы развратом. Руки персиянок извивались в такт музыке; живот, бёдра, даже грудь покачивались под нежной шёлковой тканью. Мужчины молча хлебали шербет — интересы страны вдруг перестали иметь значение, из-под кафтана безупречности вылезал подлый шайтан. Чего добивался шах, разрешив чужим глазам наслаждаться его гаремом, никто не понимал, а на обратном, впрочем, и не настаивали. Это с утра ханы и беи заговорят о грубом нарушении этикета, о неуважении к мусульманским традициям — тогда же они сидели вместе с остальными, скованные мистической первобытной красотой, и взирали на танцующих девушек так, будто никогда раньше с ними не сталкивались.

Всё прекратилось мгновенно. Раздался мощный хлопок, и в центре зала возникла другая фигура. Евнухи внесли кувшины, как всегда, ничего не объясняя, и расположили на полу, образовав круг. Сен-Жермен заинтересованно подался вперёд — женщина, представшая перед шахом, отличалась от предыдущих. Прямая осанка и широко расправленные плечи явили гордый несгибаемый дух; всё, что она сделала — поднесла ладонь к сердцу и чуть наклонила голову, выражая тем самым искреннее уважение, и этого оказалось достаточно, чтобы получить согласие. Надир-шах откинулся на узорчатый резной трон, выдвинув вперёд ноги, как человек, подготовившийся утонуть в удовольствии. Мелькнувшая было лукавая злая улыбка исчезла в бороде. На смуглом лице полыхал мальчишеский задор. Сен-Жермен переводил взгляд с повелителя на женскую фигуру и обратно, пытаясь разгадать то, что между ними происходило. И не мог.

Музыка с первых же аккордов зазвучала резко и сильно, подобно порывистым толчкам в процессе соития, и тело обрело жизнь. Именно так зачарованно наблюдавший картину граф обозначил бы танец — «обретение жизни». Другие девушки облачились в короткие рубахи, едва прикрывшие грудь, и свободные штаны под юбкой, оставив животы, руки, шеи практически без защиты. Эта же преподнесла себя иначе — в длинном, наглухо закрытом платье, облегающем талию и расклешённом ниже бёдер. Глаза оскорблял его чёрный цвет, хотя россыпь изящных золотых линий на ткани смягчала агрессию. Ко всему прочему, на лицо была наброшена вуаль. Никто не знал, красива ли женщина, на которую они смотрели, но с музыкой, с движениями её тела почему-то забыли об этом думать.

Тьма ожила. Воскресла. Расправила крылья. А затем откупорила каждый кувшин, словно бы намеревалась вызвать джиннов. Если бы они вдруг появились посреди зала, Сен-Жермен нисколько бы не удивился. Но случилось другое — из сосудов выползли змеи. Увидев на своём пути человека, они вытянулись в стебель и распустили капюшоны, предупреждая, что пойдут в атаку, если враг не уберётся.

Вот это уже смахивало на поединок. «Танцевальный поединок», — поправил себя граф, напряжённо взирая на то, как фигура в платье приглашает кобр присоединиться к игре. Сначала они покачивались в такт извивающимся рукам, после чего набросились. Люди охнули, но страх мигом сменился восхищением, когда предполагаемая жертва стала факиром — чётко следуя ритмам музыки, она умудрялась избежать каждого последующего удара.

И вот тогда Сен-Жермен всё понял.

Может, эта женщина была первой среди красавиц, а может и нет. Может, её губы были пухлыми и сочными, кожа персиковой, а может, лицо уродовали шрамы — человеческая красота обладала иными особенностями. Силой, прежде всего. Силой, которой часто пренебрегали. Опасные ядовитые твари становились игрушками, причудливыми украшениями для тела, превосходство которого заключалось в мастерстве и знании себя, в умении собой пользоваться. Вот почему она оделась как истинная мусульманка, вот почему решила спастись от грубого мужского суда, закрывшись вуалью. Они хотели танец — они его получили. В этом, безусловно, содержалась насмешка, вызов, как некий подтекст, прочесть который могли лишь зрячие.

Когда появились кинжалы, всем стало ясно, что представление близится к концу. Женщина орудовала ими эффектно и ловко, отрезая головы одну за другой и бросая к ногам изумлённой публики. Последняя же кобра метнулась в бой, однако не распорола брюхо о лезвие, а проскользнула по нему. Сен-Жермен вздрогнул, когда острые клыки твари вцепились в шею какого-то гостя, сидевшего невдалеке — тот дёрнулся, завопил, пытаясь отдёрнуть от себя змею. Помочь ему не спешили. Мужчины шарахнулись в разные стороны, повскакивали с мест, кто-то спрятался за чужими спинами. Сен-Жермен бросил вопросительный взгляд на фигуру в чёрном и замер.

На него были обращены знакомые серо-голубые глаза. Только на него, как на будущий объект желания хладнокровного убийцы. «Интисар», — прошептал он, давая понять, что раскрыл тайну. Конечно же, она хотела быть узнанной. Любой тщеславный преступник нуждался во внимании и овациях, и по стечению обстоятельств или же расчёту Сен-Жермен оказался единственным, кто способен был подарить их.

Правда открылась позже. Убитый работал на афганские кланы и планировал ряд покушений на полководца и его союзников. Прямых доказательств его вины не было, но и Надир-шаху они не требовались, чтобы разрешить проблему. «Змея змею нашла» — вот и всё, что он сказал, глядя на остывающий труп. Скандала не поднимали из-за постыдного ужаса перед последствиями. Аристократия осознавала всю степень коварства своего лидера, но вынуждена была смириться с его бесчестным поступком, проглотить пережитое и даже играть в подельников. Сен-Жермена же политическая резня не тревожила. Он думал только о женщине. О том, как она танцевала, боролась с огромными кобрами, вступала в мистическую схватку с самой Смертью и как удовлетворила животное желание мужчины устранить соперника. Зачем? Где пролегала грань между возвышенным и ничтожным?

— Сообщите мне о ней, если найдёте, — со смехом ответила Интисар-хатун.

— Но должен же быть предел…

— О, да. По логике вещей, должен.

В тот момент Сен-Жермен решил, что над ним просто издевались. Как же он ошибался! Интисар-хатун испытывала учёного точно так же, как он её. Первое время графа преследовала наивная идея, будто от него хотят только технологию — перспективы обработки минералов предполагались далеко идущими. На протяжении нескольких месяцев Интисар-хатун посещала дом Сен-Жермена, смотрела из-за решётчатого окна, как он возится в лаборатории, ставит опыты, экспериментирует и записывает, а он позволял ей, словно бы желая воскликнуть: «Вот, пожалуйста, госпожа. Всё равно ничего не поймёте». В своих возможностях он находил превосходство, которое странным образом их силы уравнивало — её загадка и его достижение. Однажды он попросил снять вуаль. С тех пор пор, как Надир-шах отпраздновал победу, прошло полгода, а эта женщина так и не обнажила лицо. В ответ она прислала Сен-Жермену рабыню.

Алхимик, сидя в длинном халате на подушках, с совершенно нечитаемым выражением рассматривал «подарок», который с трепетом ожидал приговора. Девушка обладала нежной, как у ангела, внешностью и вьющимися волосами — такая понравилась бы любому.

— Что с ней будет, если я отошлю её обратно? — обратился он к стоявшему рядом евнуху.

— Скорее всего, накажут.

Вывод был очевиден. Сен-Жермен велел передать свою крайнюю признательность — в официальном тоне, к которому прибегал, когда желал оскорбить. Его задевала мысль, что за просьбой из невинного любопытства Интисар-хатун углядела обыкновенную похоть, вызванной долгим отсутствием любовницы. Вероятно, она полагала, что юная девственница избавит от желания сорвать вуаль, даже постаралась выбрать наиболее подходящую претендентку. А может, просто устроила проверку, чтобы узнать, достоин ли граф доверия. И оправдывает ли свою репутацию. Как бы там ни было, подвергать человека опасности Сен-Жермен не собирался, поэтому рабыню оставил у себя. Хотя ни разу к ней не притронулся. Иногда по вечерам он просил девушку станцевать, и та безропотно соглашалась, при этом полагая, что новый хозяин настоит на продолжении. Но Сен-Жермен неумолимо всё прекращал, когда в тишине дома увязали последние аккорды. Прямо на его глазах расцветала самая привлекательная роза — и он равнодушно отворачивался.

Вскоре пересуды мужского целомудрия всё-таки дошли до ушей Интисар-хатун, и на одной из встреч она прямо спросила, почему для подарка не нашлось применения. Это было грубо и цинично. Вопрос касался не только тривиальной темы ценности человеческой жизни, стоящей на Востоке ровно столько же, сколько ковёр или верблюд, по большей части речь шла о личных предпочтениях. А Сен-Жермен безумно не любил говорить о том, что могло бы хоть как-то раскрыть тайну… тайну бессмертия — его главного отличия от людей. Он тоскливо думал о перегородке, из-за которой эта женщина беспрепятственно следила за жертвой, о непроницаемой, будто тьма, чадре, о невозможности узнать охотящегося на него зверя и вдруг понял, как на самом деле они оба одиноки, раз пытаются найти отраду в противостоянии. Сен-Жермен поднял взгляд на разделяющую их решётку — очередную условность — и коротко произнёс:

— Я влюблён в вас.

Должно быть, что-то такое она ожидала услышать меньше всего. Интисар-хатун молчала. И молчала долго. Время текло мимо них; где-то булькал раствор, из аппарата валил пар, по стеклянным колбам бегало солнце.

— Даю вам неделю, чтобы отсюда уехать.

Всё изменилось в один момент.

— У меня не было намерения вас оскорбить, госпожа, — терпеливо пояснил Сен-Жермен. — Однако вы пожелали узнать, почему я не принимаю ту девушку. Это и есть мой ответ. Я влюблён в вас.

— Неделя, граф, — вторил прохладный голос. — Убирайтесь из моей страны.

Алхимику ничего не оставалось, кроме как безучастно наблюдать за отъездом Интисар-хатун из распахнутых дверей своего дома. Она не обернулась, хотя могла это сделать. Неужели ей было всё равно? Она не испытала польщения, удовольствия? Признание мужчины не разогрело, а остудило интерес? Или же она решила сбежать, прежде чем её жизнь обратится в руины?

Сен-Жермен не был уверен, что поступил правильно, назвав свои чувства словом, которое обладало куда большим значением. Они происходили из сильного, почти маниакального притяжения, душевного вожделения, имевших оттенок азартной остроты. Разумеется, граф не уехал. Он хотел посмотреть, что Интисар-хатун предпримет, а во-вторых, ещё зрела надежда, что ему всё-таки уступят. Несколько недель протекли в томительном ожидании ответных действий.

Последствий это не вызвало. Сен-Жермен был в какой-то степени разочарован. Поэтому пошёл на крайность. Вопрос, по его мнению, требовал быстрых и решительных мер, пусть даже сопряжённых с риском. Вначале мужчина выяснил местонахождение Интисар-хатун, после чего, сразу же после заката тайком проник в её дом. Это оказалось нетрудно. Никто из слуг не рассчитывал столкнуться с вором, подобные преступления карались особенно жестоко. Граф переносился из тени в тень, выискивая и изучая, стремясь понять… Сравнительно небольшое здание на одной из главных улиц Исфахана не хвасталось богатством обстановки, но всё же чувствовался вкус, соразмерность всего, что Сен-Жермена окружило — от количества вещей в комнатах до их материала и облика. Мебель делали мастера, не ремесленники; руками мастеров были созданы ковры с тончайшим, чётко проработанным орнаментом. Человек, считавший, что ему принадлежит страна, выбирал лучшее из вещей — шедевры; блеск, размах и помпезность оставил тем, кому они помогали. Сен-Жермен бесшумно передвигался по коридорам, соблюдая осторожность. Шелестя длинными тканями одежд, мимо проходили евнухи, у некоторых в руках были подносы с фруктами и напитками — предназначенные, скорее всего, хозяйке, желавшей перед сном полакомиться. Сен-Жермен улыбнулся: он бы не отказался разделить с Интисар-хатун трапезу.

Слуги направлялись в сторону хамама. Там, возле высоких дверей он остановился, спросил себя в последний раз, стоит ли игра свеч, а затем, дождавшись, когда все выйдут, незаметно проскользнул внутрь.

Восточная баня встречала добротным жаром и испарениями, поднимающимися от раскалённых камней. На скамье в дымчатом пару сидела она — оголённая, беззащитная, невежественная. Противник находился прямо у неё за спиной, но Интисар-хатун думала только о своём теле, не переставая натирать плечи, руки и грудь эфирными маслами, словно не было ничего важнее, чем сохранить красоту. Взгляд Сен-Жермена блуждал по влажной коже, кажущейся почти белой на фоне волос — угольно-чёрных, густых, плавно спускающихся к пояснице.

— Я мог бы прямо сейчас перерезать вам горло. Тогда, надеюсь, вы заметили бы меня.

Интисар-хатун замерла. Набранная в ладонь ароматная смесь потекла по пальцам и закапала на пол.

Спустя мгновение женщина обернулась.

Если бы Сен-Жермена спросили, остался ли он доволен тем, что увидел, ответ вряд ли бы получили. Разочарование? Оно промелькнуло так быстро, что не успело запечатлеться. Изумление? Пожалуй. Однако и это чувство почти сразу сменилось другим — осознанием естественности. Чётко очерченные скулы, изогнутая линия носа, упрямо поджатые губы и глаза, излучающие смертельную опасность. Хищная птица, не иначе. Гордая и свободолюбивая. Идеальная внешность для той, что убивает без всяких сожалений.

— Вы не принесли оружия, — Интисар-хатун сперва разглядывала графа напряжённо, как будто ждала от него удара, затем, решив, что он не представляет угрозы, усмехнулась.

— Действительно. С моей стороны явное упущение.

— Разве?

Она вдруг поднялась, нисколько не стесняясь наготы, взяла с подноса обычный деревянный нож, которым только что резали фрукты, и протянула его Сен-Жермену.

— Теперь это упущение исправлено.

— Если бы у меня были намерения, я бы воспользовался ситуацией.

— Верно. Вы способны на многое. Раз проникли к женщине, которая совершает омовение… Это всё равно что изнасиловать её. Кто бы мог подумать, что вы, достопочтенный граф, зайдёте так далеко. И ради чего?

— А что является камнем преткновения всех мужчин?

— Нет. Нет, не наводите скуку. Сегодня особенная ночь. Мы оба, наконец, освободились: вы перестали изображать джентльмена, а я — мусульманку. Мне достаточно закричать, и вас выволокут на площадь, отрубят руки, а может быть даже… — взгляд скользнул ниже. — Но вы и так знали, чем рискуете. Однако я не вижу и толики страха. И не только страха, сомнения тоже нет. Почему?

— Вы не закричите.

Сен-Жермен обошёл Интисар-хатун и украдкой стянул со стола дольку апельсина.

— Всё затевалось ради технологии, не так ли? — произнёс он. — Вы узнали, что некий аристократ забавы ради увеличивает драгоценности. Короли в восторге, дамы трепещут, Церковь в ярости. Действительно, и почему служители Бога вне себя от этой задаваки? Который решил, будто имеет право воплощать богатство из воздуха? Вам оставалось только уговорить его приехать. А на что может клюнуть учёный? На деньги? Сомнительно. На лабораторию, оснащение — уже близко. Остаётся добавить, что в его трудах нуждается вся страна — и вот он попадает в капкан своего же тщеславия.

— Вы забыли последний вопрос. За сколько учёный продаёт технологию?

— Она не продаётся.

— Ошибаетесь, граф. В этом мире у всего есть цена.

— Не наводите скуку, госпожа.

Интисар-хатун широко улыбнулась.

— Мм… и почему Церковь раздражена? Может, потому что некто вращающийся в высших кругах готовит научный переворот? Священники, в отличие от королей, изучают химию — а иначе как бы они давали отпор лжепророкам? Этот некто меняет структуру и состав минералов, меньшее делает большим, но остановится ли он на играх с размерами? Или пойдёт дальше? Скажем, наводнит рынок фальшивыми бриллиантами. О, нет! — женщина покачала головой. — Бриллианты не будут фальшивыми! В этом весь фокус. По физическим параметрам камни будут точно такими же, но с одним исключением: они выращены в лаборатории.

— Вы хотите синтезировать минералы? — вскричал Сен-Жермен.

— А вы думали, мне нужны мои же побрякушки? Я и так могу заполучить ожерелье получше, для этого необязательно просить какого-то алхимика колдовать.

— Зачем? Вы понимаете, что произойдёт, если…

— Цена истинных бриллиантов подскочит в сто раз. Иначе говоря, моё состояние заметно вырастет. Я стану богаче.

Сен-Жермен испустил медленный тяжёлый выдох.

— Да и вы, полагаю, тоже, — добавила Интисар-хатун.

— Это сложно. Уйдут десятилетия, прежде чем…

— У меня есть время.

Женщина отложила нож и вернулась на скамью, лениво вытянув ноги навстречу гостю, так, чтобы он видел все интимные уголки её тела. Она нисколько не стеснялась чужого взгляда, напротив, будто бы сама пыталась смутить графа. Тот, однако, не поддавался на провокацию. Главное он узнал, остальное значения не имело.

«Какой же я лжец!» — Сен-Жермен стиснул челюсти, наблюдая за тем, как Интисар-хатун берёт со столика кубок с шербетом, явно намереваясь продлить удовольствие.

— Кто вы? — выдохнул он прежде, чем обдумать назревший вопрос.

— Это цена технологии?

— Да.

«Всё-таки получила своё», — мелькнула горькая мысль. Сен-Жермен послушно скинул сюртук, обнажился до пояса и занял скамью напротив. Это было его первое серьёзное поражение. Первое в той новой жизни, которую начал.

— А как вы сами думаете? — с предвкушающей улыбкой спросила Интисар-хатун. — Кто я?

— Я бы ответил, авантюристка. Хитроумная мошенница, но…

— Но?

— Я знавал мошенниц. Знавал авантюристок. Кое-кто выбивался из грязи во влиятельные особы, становился идолом. Жажда наживы, месть, неразделённая любовь — причины их подвигов банальны. Вам же… — Сен-Жермен чуть склонился вперёд. — Я не могу приписать ни один из известных сценариев. И я не понимаю почему. Вы словно на порядок выше всех этих людей. Вы словно, — он сделал паузу. — Не человек.

— Интуиция не подводит вас, граф.

Мужчина замер, чувствуя, как сердце прекращает свой ход и стрелки часов замедляются в страшном ожидании правды.

— Я авантюристка, мошенница и не человек.

— Так… кто?

— Надир-шах считает, что заключил сделку с шайтаном. Когда-то у него не было ничего, кроме меча, ненависти и огромных амбиций. Он искал способы выжить, отложив мечту в дальний уголок души, а я сказала ему, что предоставлю все средства для достижения желанной цели. Подумать только, нищий воин, разбойник-головорез — и правитель государства! — Интисар-хатун находила забавным изумление собеседника. — Взамен я потребовала влияние. Влияние, которым, как видите, пользуюсь.

Она поднесла кубок к губам, испила шербет и продолжила:

— Много лет назад Надир устроился ко мне на службу. Воины иногда становятся телохранителями богачей, вот и я наняла одного. Ему нужны были деньги на хлеб, а мне — щит. Надиру удалось сразу проявить себя. Сильный, ловкий, беспощадный. Среди своих он был лидером. Мужчины его слушались. Знаете, такие, как Надир, слишком хороши, чтобы умирать безвестными в полном одиночестве, да ещё ради мешка золота. И вот однажды, — в глазах Интисар-хатун сверкнула сталь, — он открыл мне свою самую сокровенную тайну. Он сказал, что если бы Аллах даровал ему власть, Персия обрела бы мощь, равную Османской империи. Весь Кавказ пал бы к его ногам. И я поверила Надиру. Мне захотелось увидеть, как он сделает это. Аллах не наделил властью такого прекрасного воина, зато шайтан скупиться не стал. Я дала золото, чтобы он подобрал подходящих наёмников; после, когда афганцы терпели одно поражение за другим, люди пошли за Надиром ради идеи. Так он сколотил армию. Сперва солдаты кормились за мой счёт, однако довольно быстро нашли новые источники доходов — племена с удовольствием платили за защиту и покровительство. А потом о помощи попросил сам Сефевид. Конечно, если бы покойный шах знал, что это положит конец его славной династии, он бы никогда не приблизил к себе Надира. Но такова природа: сильный лев прогоняет из прайда слабого.

— Какова же была ваша конечная цель?

— Не думаю, что она существует.

— Тогда зачем всё это?

— Зачем? — она, казалось, удивилась вопросу. — А зачем вы занимаетесь наукой, граф? Зачем, если умы простых людей всё равно не постигнут ваших знаний? Не ради себя ли? Не ради своего удовольствия?

— Безусловно, — Сен-Жермен склонил голову. — Однако моя жизнь не ограничена наукой. Я в большей степени политик, чем учёный.

— В таком случае вы зря покинули Европу, — голос женщины ощутимо охладел. — Или же, напротив, искали убежище здесь. Зря.

— Я не уеду, пока не узнаю вас.

Он не хотел сдаваться.

— Бедный граф, вы до сих пор не поняли? Тайна, что вас так мучает, в тысячи раз дороже изобретения минералов. Как только вернётесь домой, евнухи сразу перережут вам горло. Вы запросили слишком большую цену.

— Вы беспокоитесь за меня? — Сен-Жермен испытал лёгкий укол польщения.

— Вы великий учёный. И очень интересный человек. Я бы предпочла сохранить вам жизнь, поэтому не настаивайте…

— Шайтаны не спасают души, — он мягко улыбнулся. — Госпожа, вы не шайтан. Вы просто одинокая женщина.

По лицу Интисар-хатун пронеслась тень.

— Я бессмертная женщина, — ответила она мгновением спустя. — Такую правду вы рассчитывали получить? Так знайте, я застала падение Тевтонского ордена, была в Константинополе, когда к его стенам пришли османы; я помню инквизицию, борьбу с Лютером и нашествие Тамерлана. На моих глазах империи расцветали и рушились. Я — хранитель наследия Гермеса Трисмегиста, создатель философского камня. Я — мертвец, нарушивший законы Жизни. Маг Смерти и демонолог. Я — зло, обличающее и жестокое. Не ищите во мне утешения, не ждите милосердия. Потому что вы сами обращаете милосердие в слабость, а искупление мне не нужно. Второго шанса я никому не даю.

Она взяла со стола нож и смело провела лезвием по ладони. Мраморный пол окропила чёрная, как смола, кровь. Затем подняла руку вверх. На глазах Сен-Жермена разодранная кожа срослась, не оставив даже подобия на шрам.

— И я всегда получаю то, что хочу, — сказала она, поднимаясь со скамьи и набрасывая на плечи халат. — Я получаю людей. Это моя конечная цель.

— Госпожа… — выдохнул он беспомощно.

— Даю вам время до полудня, чтобы прислать подробное описание технологии, — ответила Интисар-хатун у порога. — Никогда не испытывайте моё терпение.

Она была старше его на много, много столетий. «Как же я сразу не понял?» — разочарованно думал граф, бредя по мрачным улицам Исфахана обратно в то логово, куда его отправили, словно какого-то прокажённого. — «Это владение телом, владение собой… глаза, в которых нет ни капли любви, и острый ум на грани гениальности. Ум стратега. Но как она не смогла понять главного? Как не увидела?» Сен-Жермен смеялся, прижимаясь к шершавым стенам домов. Смеялся, как сумасшедший, с нотками какой-то болезненной истерики, вместе с которой выпускал все чувства — потрясение, уязвление, восхищение, обиду и гордость… гордость за себя, за то, что сможет продолжить этот странный поединок. Было же, однако, что-то ещё. Свербящее и ускользающее. Сен-Жермен лишь раз или два сталкивался с бессмертными, и эти встречи не принесли ему ничего, кроме раздражения; терялось ощущение уникальности, к тому же граф был первооткрывателем эпохи, они же — напоминанием старого прошлого, гостями из тёмного, неизвестного ему средневековья. Они были сильнее. С Интисар-хатун раздражение носило иной характер, и Сен-Жермен хотел понять странную особенность их отношений, почему желание близости преодолевало злость. Остаток ночи мужчина провёл за работой над формулами. Опрокидывая в глотку горячительную смесь, составлял перечень лабораторных анализов, стараясь поспеть к утру. Граф всегда держал своё слово. Отнести документы он велел евнуху, а сам упал на диван и замер: то, что следующая встреча могла стать последней, было слишком очевидно. Сен-Жермен не собирался ставить точку вот так. Он жаждал победы.

От накатившего сна пробудило приставленное к горлу лезвие. «Всё-таки рисковать побоялись, госпожа», — первое, что пришло в голову, насмешливое и униженное, точно порок. Граф открыл глаза, ожидая увидеть кого-то из слуг, но над его лицом склонилась девушка. Рабыня, которую он оставил из жалости.

— Эсма? — Сен-Жермен заметил, как дрогнула её рука, когда она услышала голос хозяина. Хозяина ли?

— Простите, господин. Я должна это сделать.

— Ты убивала прежде?

— Да, господин.

— Почему же медлишь теперь?

Девушка поджала свои пухлые розоватые губы, пытаясь сдержать эмоции.

— Вы хороший человек, господин, — прошептала она. — Вы добры к людям. И не заслуживаете смерти.

— Ты ошибаешься, Эсма. Я не хороший, — Сен-Жермен коснулся её ладони. — То, что я умею сопереживать, не делает меня добрым. Присмотрись внимательнее, Эсма. Я такое же чудовище, как она. А может, и пострашнее. Я прячу это внутри, а у неё… у неё всё на виду.

— Господин?

— Я хочу, чтобы ты рассказала ей, — мужчина надавил на кисть, заставляя кинжал упереться в кожу сильнее; рабыня вздрогнула, но отнять руку ей не позволили. — Рассказала, какое я чудовище.

Лезвие разрезало горло со смачным звуком, медленно и плавно. Чёрная кровь брызнула в лицо Эсмы, и она, вскричав, хотела броситься в сторону, подальше от человека, убивающего себя с ухмылкой. Но рука графа продолжала её удерживать, легко, словно куклу. Последовавшая за этим картина выглядела куда более ужасающе: время пошло в обратную сторону, вспоротое горло начало срастаться, и кровь, залившая всю постель, нашла прежнее убежище. Мужчина ощупал оставшийся шрам.

— Передай госпоже, что она не единственная, — хриплый голос заставил Эсму очнуться.

Сен-Жермен снова впал в ожидание. Он знал, Интисар-хатун непременно захочет поговорить. Но она медлила. Никто из евнухов не приносил вестей. Миновала неделя, вторая… Граф не вылезал из лаборатории, коротая дни за изобретениями, в которые вкладывал все свои переживания. Наконец заветное письмо прибыло.

Встреча состоялась на крыше. Сен-Жермена провели к скромному изысканному столу, где в окружении свечей, в красивом тёмно-фиолетовом платье сидела эта женщина; её длинные волосы вольно ниспадали на плечи, открытую шею украшали аметисты.

— Вы долго, — произнёс он, заняв место напротив и разрешив слуге наполнить кубок.

— Я пыталась найти смысл в наших отношениях. Если таковые будут.

— А вы сомневаетесь?

— Разумеется. Я не лучшая компания для вас, граф.

— Это позвольте мне решать, — Сен-Жермен приподнял кубок. — Всё-таки вы совсем меня не знаете.

— Я знаю себя, — в её словах он услышал горечь. — Разве не достаточно?

— Если вы о том покушении, то и думать забудьте. Это самое безобидное недоразумение, с которым я сталкивался. Поверьте, я не напуган и не зол. Меня постоянно пытаются убить.

Граф чувствовал, у Интисар-хатун к нему много вопросов и она явно была растеряна. В глазах исчез тот холодный блеск, что неоднократно приводил в смятение. Решётка больше не разделяла их, стена рухнула, и вот, находясь друг перед другом лицом к лицу, оба оказались в ловушке. Никто не рассчитывал на это. И уж тем более Интисар-хатун, которая всегда стремилась держать ситуацию под контролем.

— Эсма передала ваши слова, — прервала молчание женщина. — Я не вижу перед собой чудовища.

— Молитесь, чтобы никогда не увидеть.

— А может, вы переоцениваете себя?

— Истинное зло проявляется в самый неожиданный момент. И оно не стремится обличить кого-то. Оно жаждет только разрушения. И корни его искать бесполезно, госпожа.

— Мне считать это предостережением?

— Да. И я делаю это в первый и последний раз. Говорю: «будьте со мной начеку». Потому что в дальнейшем буду бороться за ваше сердце.

— Моё сердце? — она улыбнулась. — Неужели и впрямь влюбились?

— А что плохого в любви? — Сен-Жермен обратил взгляд на густое ароматное вино, которым был наполнен кубок. — Люди находят любовь опасной, приносящей боль и страдания, но мне нравится её другая сторона… вдохновение, желание перемен, сладость утех и истребление одиночества.

— А что случается с объектами вашей любви?

В ответ он покачал головой.

— Тогда и я скажу кое-что, граф. Мне жаль вас.

Сен-Жермен вздрогнул, словно его ударили.

— Далеко не всё можно получить благодаря лишь желанию, — продолжила Интисар-хатун. — Вы не знаете, каково это — терять. Не знаете истинную цену словам, которыми так безбожно разбрасываетесь.

— И это повод для жалости?

— У вас красивая внешность. Будь вы менее привлекательны, не пощадила бы.

— А вы не щадите, — он наклонился вперёд. — Покажите себя. Так, как никому не показывали.

— Игрок, — женщина с ухмылкой принялась есть виноград. — Должна предупредить, граф, я не играю в любовь, оттого вашего восторга не разделяю.

— Можете для начала попробовать.

— Для начала? Граф, я начала вот уже как пять столетий. Для меня нет никакой необходимости прибегать к сильным чувствам, чтобы подражать смертным.

— Полагаете, я подражаю им?

— Я в этом не сомневаюсь. Вам страшно оставить общество, стать чужим и безликим, но вы уже им стали, просто пока положение своё не осознали. Потому и блистаете при королях, заводите связи, вскрываете нарывы и действуете на психику элиты. Вам нужно внимание. Но люди быстро забывают героев. Люди живут одним днём, граф, и будущее их нисколько не волнует… у них его нет. Скажите, вас это не злит? — Интисар-хатун подалась навстречу, и её рука едва не задела тёплую мужскую ладонь. — Неужели совсем не трогает их странная несуразная замкнутость в собственном мирке?

— Неимоверно, — выдавил Сен-Жермен сквозь зубы.

— Быть тенью их коротких жалких жизней так унизительно. Но ещё унизительнее думать, что игра вроде вашей удержит на этом уровне… их уровне.

Эта женщина и правда была беспощадна.

— Чем же вы занимаетесь? — спросил он, опуская взгляд на её широкое сверкающее колье.

— Однажды вы задали очень интересный вопрос: где находится предел? А как вам самому кажется?

— Вот оно что, — Сен-Жермен с видимым облегчением глотнул вина. — Ищете дно океана?

— Хорошее сравнение.

— Не боитесь, что, опустившись, наверх уже не поднимитесь?

— Ко дну иду не одна я, — Интисар-хатун оглянулась на раскинутый внизу город, объятый вечерними сумерками; огни делали Исфахан красивее. — Я всего лишь следую за людьми; если им вдруг удасться достичь дна, я узнаю, где рождается и заканчивается то самое зло, о котором вы говорите.

— Весьма своеобразный способ исследования человеческой природы. Полагаю, так вы открываете в себе тёмные стороны. Другие сочли бы это опасным, — взгляд Сен-Жермена проник за влажную плёнку серо-голубых глаз. — Вы не над людьми ставите опыты, эксперимент прежде всего вас затрагивает.

— Верно. Множество раз мне доводилось наблюдать, как люди доходят до грани. Однако за чертой всегда обнаруживалась следующая. Словно ступени лестницы.

— Я бы сказал, оставьте непостижимое. Но только потому, что боюсь узнать правду, — граф вызвался быть откровенным. — Зачастую именно страх сдерживает от роковых ошибок.

— Страх перед чем? — Интисар-хатун жадно подалась вперёд. — Перед смертью? Неодобрением большинства? Или же…

— Да, — вырвалось из груди. — Страх перед последним шагом за предел. Перед самим собой. Пониманием, что можешь шагнуть. Что вполне на такое способен. И не делаешь этого по одной-единственной причине — недостаточно наскрёб оправданий.

Ответ её развеселил.

— А вы и правда чудовище, граф, — Интисар-хатун хрипло смеялась. — Теперь я вижу.

Сен-Жермен допил вино и жестом велел слуге добавить.

— Что мы здесь делаем? — спросил алхимик, оглядевшись по сторонам. — Разве вы не дорожите своей репутацией? Если кто-то увидит нас вместе…

— Завтра меня уже не будет в городе.

— Куда-то уезжаете?

— В Индию.

— Это связано с военной кампанией Надир-шаха?

Ответ и так был до смешного очевиден. Вся столица обсуждала предстоящий поход в земли Моголов. То ли полководец не мог долго засиживаться на дворцовых подушках, то ли повод проливать кровь действительно был серьёзен — Сен-Жермен не взялся бы утверждать; скорее, имели место оба фактора. Надир-шаха многие хотели сожрать здесь, в сверкающих мраморных залах, а там, в поле, он делил жизнь, успехи и поражения со сторонниками, такими же воинами с закалённой душой. Спустя полгода придут поистине страшные вести о гибели более чем двадцати тысяч мирных жителей, которых персы вырезали всего за одну ночь. А через несколько кратчайших дней разбитые и униженные Моголы выдали свою дочь замуж за победителя, устроив грандиозную свадьбу — прямо на трупах солдат. От Интисар-хатун граф получит письмо, где потрясающе живо описан пир во время чумы: величие и роскошь того действа с горькими слезами безысходности сопрягались с безумием победителей, их опьянением силой и безграничной властью… Люди насиловали людей, и не было ничего, что вернуло бы им прежний облик. Надир-шах устроил в Индии настоящий ад, какой не пригрезится инквизитору, а после в ненасытном пылу отнял у правителей Павлиний Трон и священные тысячелетние камни. Если тот предел, о котором говорила женщина, существовал, вероятно, она нашла его. Воды рек полнились телами убитых, вся земля, казалось, источала запахи крови и смерти.

Человек содрал с себя мишуру из нравственных замочков, освободился от элементарных понятий своего бытия, от «можно» и «нельзя», оставив только желания. Эти желания проистекали из его истинной первобытной натуры, из природы дикого зверя, наделённого интеллектом. Война забивала искру божественного, давая дышать дьявольскому огню. Но обо всём этом Сен-Жермен стал размышлять потом — а в тихий вечер над городским пейзажем он просто наслаждался обществом Интисар-хатун.

Это была их последняя встреча в Персии. И она же положила начало отношениям длиной в три столетия.

Восток Сен-Жермен покинул после окончания войны; то письмо было единственным, в Исфахан женщина не вернулась, а значит, хотела, чтобы её сочли мёртвой. Граф давно закрыл свои научные проекты, и с этой страной его больше ничего не связывало. От знакомого высокопоставленного сановника успел услышать любопытную байку — деталь, довершившую образ загадочной властной подруги: Павлиний Трон и некоторые особо ценные реликвии Моголов пропали в дороге. Никто не понял как. Их украли прямо из шатра Надир-шаха, дерзко и бессовестно.

Интисар-хатун позволила этому человеку возвыситься, а затем отняла самое дорогое его сокровище в качестве платы за услугу. Вложения окупились с лихвой.

Она и правда была шайтаном.

Поначалу Сен-Жермен осознанно искал её в свете европейского общества, справедливо полагая, что намечающиеся революционные тенденции могут привлечь внимание. Молодая и крепкая образованная элита вступала в тайные организации, особую силу набирали иллюминаты, для которых, казалось, не было ничего важнее создания нового мира. Под невинной на первый взгляд философией свободомыслия они спрятали самое главное своё предприятие — борьбу с монархией и Церковью. Сен-Жермен умел просчитывать варианты. И то, что определяло будущий успех ордена, нашёл в очевидном, отнюдь не мистическом факторе — экономических связях с Америкой. Шаг за шагом промышленники в рядах иллюминатов завладевали континентом, строя ни много ни мало страну. Государство, основанное на бизнесе.

В восемнадцатом веке Ватикан признал орден сатанинским и объявил охоту на его членов, однако явная агрессия со стороны Церкви лишь дискредитировала её саму. Останавливать колесо было поздно.

Сен-Жермен сделал выбор, оказав посильную финансовую поддержку ареопагу — чтобы войти в море, после благодаря репутации и сам стал одним из управленцев паутины. Одним из двенадцати.

От поездки в Новый Свет удерживал Калиостро. Пылкий юнец, жаждущий славы и бог знает чего ещё. Необычайно умный — за что граф и даровал возможность у себя учиться. Почему? Сен-Жермен часто задавался вопросом, что же, в конце концов, искал в сыне какого-то торговца, почему хотел сваять из талантливого, но распутного и бесстыжего мальчишки аристократа. Не уподобился ли он Интисар-хатун, решив сыграть в мастера судьбы? Или же в Бальзамо видел своё кривое отражение — мошенника, интригана, труса? В Париже, где знали их обоих, люди без утаек называли Калиостро жалкой пародией на Сен-Жермена.

Ученик не выдержал.

О дальнейших подвигах Бальзамо граф узнавал из сплетен. Тот объявил себя «магом» и хранителем наследия Трисмегиста. Ничто из этого не мешало наживаться на верующих, получать крупные суммы; он словно дразнил всех вокруг, снова и снова проводя аферы. Привилегированного положения Калиостро добился в Лондоне, став модной фигурой, которую выгодно было приглашать на вечер, дабы иметь успех. В большей степени его знаменитость зависела от дам, пытавшихся таким образом прогнать скуку. Их совершенно очаровала личность мага-иллюзиониста, как и его мифическое богатство.

«Он сам делает камни», — услышал Сен-Жермен от графини. — «Все эти рубины, которые он носит, созданы в лаборатории. Представляете? Как это вообще возможно?»

— Действительно, как? — Сен-Жермен едва не разбил лорнет, пока добирался до поместья барона Гоуэра. — Откуда у тебя технология синтезирования минералов? Неужели сам…?

Фыркнул и покачал головой. К Бальзамо имелось достаточно вопросов. Как и к барону, чья торговая компания отказалась от сделок с крупнейшими европейскими предприятиями, избрав в партнёры Россию. Сен-Жермен не надеялся уговорить Гоуэра подумать, но планировал наладить хоть какую-то связь для дальнейшего натиска на английскую экономику.

В Лондоне приёмы отличались сдержанностью, в Париже Сен-Жермена встретили бы куда радушнее — и с интересными развлечениями. Холодность пронизывала всё вокруг. Даже бальные платья. Граф привык к пёстрым расцветкам, орнаментам на ярких тканях, потому его искушённый взгляд был разочарован обилию однообразно светлых и чересчур тёмных тонов. Поправляя ворот редингота, мужчина плавно двигался вдоль зала, вылавливая среди пышных париков нужные ему лица. Гоуэра он нашёл на балконе; тот, не обращая ни малейшего внимания на гостей, общался с какой-то женщиной… Она стояла к Сен-Жермену и всему залу спиной, но, несмотря на явное пренебрежение правилами, к ней хотелось подойти первым. Возможно, из-за наряда. Стройную фигуру обрамлял насыщенный синий цвет, переливающийся лиловым при каждом движении и повороте; оборки, рюши и сложные витиеватости юбки были выполнены из того же материала. По стилю и палитре оттенков платье отвечало здешним требованиям, в то же время заметно выделялось. Гоуэр напряжённо взирал на его обладательницу, водил пальцами по перилам и качал головой, что-то отрицая. Он словно защищался. Затем оба развернулись к собравшимся…

Сердце графа пропустило удар.

«Нет», — мелькнула мысль как запоздалая реакция на вид спускающихся по лестнице хозяина мероприятия в паре с Интисар-хатун. Гости обступили их сразу же, как только они преодолели последнюю ступень вниз; дамы заметили в парике спутницы барона голубую розу, и это вызвало резонанс.

— Она настоящая?

— Выглядит как настоящая.

— Но таких роз не бывает!

— О выращивании голубых роз писали ещё в двенадцатом веке, — снисходительный ответ женщины привлёк даже больший интерес. — В корни растений добавляли специальную краску. Сейчас используют несколько другой материал. в Лондоне живёт один учёный, он занимается выведением новых видов…

— И мы обязательно к нему съездим, — добавил Гоуэр с улыбкой. — Пусть всем подарит такое чудо.

— Не каждому дано стать идеалом, — Сен-Жермен выступил вперёд, встречая острый взгляд этой знакомой незнакомки. — Идеал недостижим. Потому и голубую розу избрали в его символы — таких цветов, увы, нет в природе.

— Зато есть красивые женщины, — она справилась с удивлением быстрее, чем граф рассчитывал. — Разве какая-то роза может соперничать с очарованием невинной девушки или же статью матери, её сочностью, светлым ликом?

Гоуэр пришёл в замешательство, наблюдая за словесной баталией.

— Ни в коем случае, — Сен-Жермена кольнуло подзабытое чувство азарта. — Однако бриллианты стоит оставить тем, кто их действительно достоин. Иначе каждая крестьянка потребует себе ожерелье… по праву красивой женщины.

— В таком случае сегодня не я достойна носить голубую розу. Барон, — она чуть наклонилась к мужчине. — Вы собирались сделать заявление.

— Да, — Гоуэр отвлёкся от созерцания гостя. — Сейчас самое время.

В течение нескольких минут он пространно отзывался о своих давних приятельских отношениях с виконтом Блэкфордом, об удачных совместных делах и поездках. Никто не перебивал барона. Большинство присутствующих уже знали, чем всё закончится, и просто ждали момента. Гоуэр говорил и говорил, припоминая всё подряд, даже подбитую на охоте лису, пока не наткнулся на стальные глаза своей спутницы.

— Потому… — выдохнул он мгновением спустя. — Спешу объявить о заключении помолвки между мной и леди Рейчел Блэкфорд, будущей баронессы Гоуэр.

Из стайки юных англичанок отделилась особа в нежном кремовом платье. Прежде никто не смотрел в её сторону. Сен-Жермен и сам несколько раз проходил мимо этой девушки. Леди Рейчел осторожно взяла протянутую руку и встала подле барона со слабой, почти болезненной улыбкой.

— И леди Рейчел дала согласие.

Отовсюду повалили поздравления; вокруг будущих супругов быстро выстроилась вереница из гостей, спешивших сообщить добрые пожелания. Сен-Жермен хотел присоединиться, как вдруг на его плечо легла чья-то рука.

— Что вы здесь делаете, наставник? — лукаво прошептали на ухо. — Неужели меня приехали повидать?

Ещё час назад мужчина согласился бы. Но не теперь. Приоритеты изменились. Граф даже не оглянулся на стоявшего позади Калиостро; его занимало лишь одно — то, как таинственная женщина в переливчато-синем наряде вынимает из парика розу и, приблизившись к невесте, продевает цветок в её локоны, при этом касаясь белой щеки губами.

— Знаешь её? — небрежно спросил Сен-Жермен.

— Лично не довелось представиться, — Бальзамо ухмыльнулся. — Что, выбрали новую жертву? Предупреждаю, с ней будет нелегко.

— Вот как?

— Говорят, у этой особы так много денег, что она может купить государство.

— Я не удивлён.

Между тем женщина отдалилась от людей, приняла с подноса бокал и медленно, как будто лениво направилась дальше по залу. Сен-Жермен шёл следом, попутно замечая в настенных зеркалах её отражение.

— Выглядело как поцелуй Иуды, — сказал граф, когда они поравнялись. — Леди Рейчел, кажется, не в восторге от этого брака. Очередной союз без любви…

— Скоро её отношение переменится, — Интисар-хатун выдержала паузу, словно не была уверена, стоило ли объяснять причины, но, поймав через зеркало мягкий, чуть насмешливый взгляд алхимика, добавила. — Я отдала ей хорошего любовника, и если она не полная дура, то построит своё счастье.

Сен-Жермен с трудом сдержал смех. Казалось, он нуждался в таком честном, хотя и грубом, ответе.

— И вы не станете бороться?

— Бороться за что?

— А я полагал, вы собственница.

— Я снова не оправдала ожиданий? — она ощутила дыхание графа на своей шее и слегка подалась назад, всего на полшага, однако этого было достаточно, чтобы тело мужчины откликнулось приятной истомой. — Только посмотрите на нас. Что мы можем дать этим людям? Пусть состарятся в кругу семьи, пусть обретут наследников. Так их жизнь будет полной. И любовник не проклянёт перед смертью. Не скажет, что я разрушила его судьбу.

Сен-Жермен завороженно взирал на их застывшие в зеркале фигуры.

— Леди Рейчел подарит ему сына. Или двух. Продолжится древний род, компания перейдёт в новые руки. Кто из нас способен сотворить то же самое? Мы другие, граф.

Он молчал, пытаясь обнаружить подоплёку всей этой нарочито грустной речи.

— Что, никогда не предоставляли игрушкам право выбора? — голос охладел. — Если хотите получать, нужно научиться отдавать.

— И много вы отдали за реликвии Моголов? — Сен-Жермен решил не сдаваться. — Сколько стоит Павлиний Трон? Двадцать тысяч человеческих жизней? Такое и сатане не приснится.

— Это не предел, — женщина, наконец, развернулась к нему лицом. — Небеса не разверзлись, и ад не поглотил землю. Почему все этого ждут?

— Потому что люди вполне способны уничтожить мир. Разве нет?

— Я не знаю.

Она покачала головой, словно это помогло бы изменить истину.

— Я только знаю, что случается с теми, кто доводит себя до предела.

— Вы сейчас имеете в виду Надир-шаха? — Сен-Жермен отвёл взгляд, припоминая, что слышал о его судьбе.

— Парадоксально. Он добился такой власти, открыл для страны второе дыхание, позволил ей процветать, одержал победу над всеми внешними врагами и стал новым Александром Македонским, но умер, как собака… зарезан своими же поданными. Какой уникальный человек — и какой позорный исход!

— А может, его подкосило чьё-то предательство? Говорят, он сошёл с ума. Во всех видел изменников и так боялся потерять трон, что искалечил даже собственного сына. Одному лишь Аллаху ведомо, что испытал Надир-шах, когда понял, как жестоко вы его обманули!

— Я всегда предупреждаю, прежде чем заключить сделку: в конечном итоге люди платят мне больше, чем могут себе позволить.

— Благодарю, что позволили убедиться в этом.

Как и в Персии, они вновь стояли друг против друга. С тем исключением, что не было теперь решётки, а одинокий павильон сменился переполненным людьми поместьем. Декорации стали другими, но игра продолжалась.

Гоуэр возник внезапно.

— Я вижу, вы знакомы.

— Имела удовольствие пообщаться, — женщина отправила ему улыбку.

— Рад, что почтили визитом, граф.

— Это вы оказали мне честь, — Сен-Жермен пронёсся заинтересованным взглядом по фигуре барона; тот к его персоне тоже не остался равнодушным. — Долгих лет жизни с леди Блэкфорд.

— Благодарю.

Гоуэр был высок, хорошо слажен для мужчины и, несмотря на высокое происхождение, отличался суровыми чертами лица и крепкими руками, больше подходящими для представителя среднего класса, прекрасно осведомлённого о том, что такое рабский труд. О сложной репутации алхимика он знал наверняка, поэтому, вероятно, поспешил вернуться к любовнице.

— Я приехал как глава торговой компании. Если это уместно, прошу уделить мне время. Буду очень признателен, если вы выслушаете мои предложения, — Сен-Жермен, чувствуя, что пауза затягивается, решил перейти к делу.

— Боюсь вас разочаровать, граф, но моя компания заключила контракт с другим партнёром, — Гоуэр осторожно взял спутницу под руку. — Позвольте представить Викторию Морреаф, моего друга из России. И вашего конкурента, как выяснилось.

— Так вы… — сквозь зубы выдавил он. — Из России?

— Я живу там уже двадцать лет, — женщина широко улыбалась. — Понимаю, почему вы удивлены. Во мне течёт немецкая кровь.

— Виктория, — вторил алхимик, словно пробуя имя на вкус.

— Ходят слухи, вы увлекаетесь оккультизмом, граф, — в карих глазах барона отчётливо сияло превосходство. — Мне любопытно, правдивы ли истории, что о вас рассказывают.

— Смотря какие.

— Что вы не стареете…

— Думаете, в этом замешана магия? — в голосе Сен-Жермена прозвучала издёвка. — Я просто люблю жизнь.

— Тогда что вы скажете о нём? — Гоуэр указал на человека, окружившего себя десяткой почтенных дам. — Граф Алессандро Калиостро. Почему-то все считают его магом.

— Не уверен, что могу судить.

— Вы же учёный. Неужели учёные ещё верят в магию?

— Если под магией подразумеваются фокусы, — Сен-Жермена с ответом опередила Виктория. — В России любят скоморохов, они считаются чуть ли не людьми искусства.

— Ско-мо-рохи? — повторил Гоуэр по слогам.

— Графу Калиостро вряд ли понравится такое сравнение, — мрачно добавил алхимик.

— Это было не сравнение.

— Мы говорим о знаменитом исследователе, — Сен-Жермен попытался её одёрнуть. — Исследователе мира науки.

— Все стоящие иллюзионисты разбираются в науках. Их труд хорошо оплачивается. Чудеса всегда были в цене.

— Я с вами согласен, — кивнул барон. — Мне даже не верится, что этот Калиостро сам изобретает драгоценные камни. Спрашивается тогда, зачем я ходил за обручальным кольцом к ювелирам?

— Так он увлекается минералами? — Виктория с лёгким прищуром воззрилась на Сен-Жермена. — Ка-ак интере-есно…

— Наверняка обычные стекляшки, — Гоуэр усмехнулся.

— Вы тоже скептик? — спросил Сен-Жермен у женщины.

— В своё время я вложила немалую сумму в открытие научной школы минералогии в Петербурге. И не понаслышке знаю, что в синтезировании камней нет ни грамма волшебства. Может, я и не так умна, как граф Калиостро, раз не выращиваю дома рубины, но мне никак не удаётся понять, откуда взялась вся эта мистика?

— Люди легковерны, к сожалению, — произнёс Гоуэр. — И склонны к фантазиям.

— Выходит, граф Калиостро использует свои способности, чтобы запутать простых благочестивых англичан? — Виктория состроила огромные глаза. — Иначе зачем учёному выдавать себя за колдуна?

«Вот дьявол, она сейчас всю его репутацию угробит», — Сен-Жермен сделал глубокий вдох, успокаиваясь, и небрежно ответил:

— Не думаю, что он преследует какие-то тёмные цели.

— Вы тоже склонны к фантазиям, граф? — сладко улыбнулась та.

— А что плохого в фантазиях?

— Надо смотреть на вещи реально, — вставил Гоуэр.

— Вынужден заметить, все наши представления о мире — это фантазии.

— Которые разбавляют фактами. Странно слышать такие речи от учёного, — барон словно бы ставил на Сен-Жермене жирный крест. — О, похоже, Калиостро начал заманивать моих гостей на сеанс… как там его… спиритизм?

Мужчина, о котором вели разговор, и правда организовал большой круглый столик. Собравшиеся возле него дамы загадочно переглядывались и прятали улыбки за веерами.

— Что это он делает? — спросила Виктория.

— Хочет вызвать умерших. Призраков.

— И вы ему позволите?

— Ну… — Гоуэр пожал плечами. — Вреда от этого никакого.

Сен-Жермен не знал, как трактовать выражение, застывшее в её глазах, точно кусок льда. Собеседник не обратил внимание на перемену в чертах точёного хищного лица; впрочем, кто бы сумел прочесть мысли бессмертной? Лишь позже, став свидетелем краха Калиостро, алхимик поймёт, что это был гнев. Гнев расчётливого убийцы, гнев стратега, который не оставлял ни малейшего шанса на спасение. Виктория плавно, грациозно, как кошка, двинулась в сторону столика, допивая на ходу шампанское и отдавая бокал слуге.

— Не откажете и мне в удовольствии? — спросила она своего будущего противника, который, увидев подле себя богатейшую даму Европы, в удивлении замер — он не ожидал, что удостоится чести говорить с ней.

— Разумеется. Нам как раз не хватало одного человека, — мгновением спустя ответил Алессандро Калиостро.

— Чудно, — Виктория заняла место рядом с леди Блэкфорд.

— В прошлый раз нам удалось вызвать дух Цезаря, — шепнула довольная баронесса. — Это было потрясающе!

— Самого Цезаря! — Виктория оглянулась на вставшего позади неё Гоуэра. Тот обречённо покачал головой.

Сен-Жермен прислонился к дальней стене, не решившись принять участие в играх ученика. Бальзамо был необычайно восторжен и возбуждён, подобные забавы всегда действовали на него, как наркотик. «Людям нравится быть обманутыми», — сказал он однажды, когда ещё не ушёл в вольное плавание. — «Есть такая странная потребность — верить. И она бывает куда сильнее логики».

— Сегодня звёзды благоволят моему соединению с эпохой древнего мира, — объявил Калиостро. — Чтобы всё получилось, я попрошу вас сосредоточиться и отбросить лишние мысли. Мы вместе воззовём к душе, моя связь благодаря вашим внутренним голосам окрепнет.

— Кого вы решили привести к нам? — спросила баронесса.

— Фараона Рамзеса.

— Превосходно!

«Лучше бы ты этого не делал», — Сен-Жермен прикрыл глаза. — «По крайней мере, не сегодня».

В течение десяти минут гости молчаливо восседали за столиком, взявшись за руки. Поначалу ничего не происходило, и большинство присутствующих стали испытывать разочарование. Ухмылка Гоуэра повторялась всё чаще. Виктория, однако же, спектакль не прерывала, позволяя Калиостро действовать в полную силу. И вот, когда напряжение ожидавших доросло до пика, в зале заморгал свет. Где-то раздался хлопок. А после над участниками сеанса появилась дымка.

— Рамзес… — выдохнула баронесса.

Дымка всё больше обретала очертания человека.

— Не разрываем круг! — бросил Калиостро. — Фараон откликнулся на призыв!

— Мы можем задать вопрос?

— О, да… Понимаешь ли ты нашу речь, Рамзес?

Призрачная фигура проявилась отчётливей. Зрители увидели высокий головной убор, какой носили царственные особы Египта, и даже тонкое вытянутое лицо, венчающее худое тело.

Мужчины не знали, как реагировать. Дамы трепетали от восторга.

Сен-Жермен поймал себя на том, что улыбается.

— Он понимает, — между тем произнёс Калиостро. — Можете задать вопросы.

— Вам пригодилась «Книга мёртвых»? — вдруг выпалила Виктория.

О таком, пожалуй, не предупреждали. Сизая дымка не шелохнулась.

— Вероятно, фараон не уверен, что за книгу вы имели в виду, — попытался исправить маг. — Я не слышу его.

— Пусть скажет, будут ли у меня дети, — добавила леди Блэкфорд.

Фигура качнулась.

— Поздравляю, миледи. У вас будут наследники.

На протяжении последующих минут каждый поинтересовался у духа аспектами своей личной жизни. «Так вот как оно всё делается», — подумал Сен-Жермен. — «И до шантажа не приходится опускаться, жертвы сами раскрывают слабые стороны. А ты потом каждую навещаешь, уже зная, куда бить».

По окончании сеанса маг поблагодарил Рамзеса и отпустил с миром. Призрак рассеился так же быстро.

— О-о, я не чувствую ног! — баронесса отклонилась на спинку стула. — Это великолепно, граф! Вы уникальный человек!

— Благодарю вас, — скромно отозвался Калиостро.

Вечер определённо имел успех. Загадочного гостя наперебой поздравляли и просили навестить в других домах — вновь пощекотать нервы «оккультными силами». Сен-Жермен, отстранённо слушая трепетные излияния дам, с сожалением признал, что ловкому корыстному ученику поддержка вовсе не требуется. Тот прекрасно понимал, на что соглашался.

«Хотя…» — алхимик словил зловещий взгляд Виктории Морреаф.

Женщина выждала, пока окружающие придут в себя, лишь затем принялась за дело.

— Действительно великолепный фокус, совершенно очаровательный, — произнесла она с широкой улыбкой.

— Дорогая, это был не фокус. Вы же сами всё видели, — укорила её баронесса.

— Да, видела. Рамзес как настоящий.

— Вы не верите в магию? — слегка удивлённо спросил Калиостро.

«Молчи», — Сен-Жермен от досады скрипнул зубами. — «Лучше молчи, идиот. Позволь верующим с ней разобраться».

— Отчего же. Наука обладает поистине магическими свойствами, особенно по части заблуждений.

— Боюсь, я вас не понимаю.

— Иллюзии, — Виктория поднялась из-за стола; ростом она оказалась выше противника, что, конечно же, тот сразу заметил. — Я говорю об иллюзиях. Браво, граф, вы с достоинством продемонстрировали нам одну из самых сложных химер воображения.

— Вы ошибаетесь, — Калиостро пока ещё сохранял терпение. — Я маг.

Эти слова вогнали первый гвоздь в его будущий гроб.

— Маг, — повторила женщина. — Неужели?

— Я прочно связан с миром теней, госпожа. Бывал в таких местах, о которых вы и не подозреваете. Можете не верить, я не настаиваю, но не смейте называть меня шарлатаном. Это оскорбительно.

— Маг, — ей, похоже, не удавалось отделаться от влияния услышанного. — Маг…

— Именно так, госпожа.

Мгновение Виктория смотрела на него, как волк на добычу, которую жаждет растерзать в клочья. Сен-Жермен уже собирался вклиниться в спор — всё-таки роль дерзкого кролика примерил на себя ученик, — но затянувшаяся пауза сошла на нет, и женщина решительно повернулась к хозяину поместья.

— Барон, с вашего позволения я развею чары.

— Буду признателен, — кивнул Гоуэр.

С замиранием сердца все наблюдали, как она движется вдоль зеркальных стен, постукивая по ним пальцами; одно отозвалось иным звуком.

— Что объединяет магию и науку? — произнесла Виктория, глядя сквозь отражение на застывшую позади толпу. — Всё подчинено законам. Ничто не появляется из ниоткуда и не может уйти в никуда. Даже если нашему глазу не видно.

Калиостро молчал. Словно питал надежды, что его обман не раскроют. Он не спешил с пояснениями, оправданиями или признанием трюка — просто ждал.

— Если бы люди знали, какую силу несут потоки света, — Виктория пристально следила за своим противником. — Взять хотя бы северное сияние, которое возвели в культ… А ведь этому замечательному явлению способствует самое простое отражение. Отражение, дорогие мои… Вот хотя бы это.

— Зеркало? — спросил Гоуэр.

— Плоское стекло, — поправила она. — Легко перепутать с зеркалом из-за верхнего отражающего слоя, очень тонкого, кстати. Плоские стёкла часто используются как декорации в театральных постановках. Если мы его отодвинем…

— Там обнаружится статуя, — добил Сен-Жермен. — Можно проверить.

Подошедшие слуги несколько минут провозились со стеной, выискивая рычаг. Зеркало действительно отодвигалось. Баронесса воскликнула громче остальных, когда увидела в нише небольшую, но хорошо различимую фигуру фараона.

— И правда магия, — Гоуэр бросил взгляд на притихшего Калиостро. — Отдаю должное вашей изобретательности, граф, фокус достоин внимания. Ваша ошибка в том, что вы заигрались.

— Но зачем вам это? — спросила леди Блэкфорд.

Баронесса в разочаровании опустила голову.

— Вы… довольны? — Калиостро выступил вперёд; поникшие было плечи распрямились, с яростью пришли и ответы. — Теперь, когда знаете, как это работает. Довольны? Больше, чем после сеанса?

— Да о чём вы говорите?

— Чудо, дорогая миледи, чудо! Я говорю о чудесах! Вам же мало тех радостей, что приносит жизнь, хочется потрепать себе нервы, получить нечто большее, чем милое обыденное счастье.

— Что за вздор? — барон в покровительственном жесте положил руку на хрупкое плечо леди Рейчел. — Вы всего-навсего воспользовались доверием. Чтобы потешить самолюбие, видимо.

— А как насчёт вашего самолюбия? — в кристальных глазах Алессандро вспыхнул огонь. — Что же вы не остановили меня, когда я воплощал из воздуха фараона? Признайтесь, вам нравилось быть обманутым. Нравилось верить в магию.

— Довольно, — жёстко оборвал Сен-Жермен. — Вы же не станете портить вечер? Он посвящён помолвке, а не каким-то чудесам.

— Конечно, — Калиостро, получив ясное указание от наставника, быстро остыл. — Я лишь хотел развлечь гостей.

— Я вас провожу, граф.

Уже на улице они решились заговорить по душам.

— Почему вы не помогли мне? — обернувшись, спросил Бальзамо. — Почему просто смотрели?

— А чего именно ты ждал?

— Я думал, вы её остановите. Вы могли это сделать.

— Да, мог, — Сен-Жермен пожал плечами. — А зачем?

— Зачем? Да затем, что мне теперь придётся валить из Лондона! Гоуэр не станет молчать, да и престарелые тётушки раздуют скандал. Как же! Дражайший маг оказался прохвостом!

— Поделом тебе.

— Откуда вообще взялась эта сучка? Какое ей до меня дело?

Калиостро резко остановился посреди дороги.

— Почему она разозлилась? Я видел это в глазах… Она как будто хотела убить.

— Лучше забудь о ней, — отрезал алхимик. — Добром это не кончится.

— Вы её знаете?

— Знаю, что она может.

Сен-Жермен глотнул воздуха.

— Заявить перед ней, что ты маг — это всё равно что христианам сказать: «Я — Иисус». Считай, тебе просто не повезло. нарвался на настоящую ведьму.

— А вы, я смотрю, хорошие знакомые, — Бальзамо угрожающе шагнул к наставнику. — Она вам уже открыла свои маленькие тайны… как мило!

— Предупреждаю, не лезь к ней.

— Отчего же?

Карие глаза мужчины мерцали.

— Она заплатит за то, что сделала.

— Ты сам себя гробишь, — алхимик передёрнул плечами. — Сколько можно?

— О, не надо нотаций. Вы любите наблюдать, так наблюдайте. Молча.

Бальзамо был унижен и зол. Переубеждать его в тот момент смысла не имело, и Сен-Жермен сдался. Не стал говорить ученику, что он пал жертвой самого дьявола, что ещё легко отделался, поскольку Виктория Морреаф не настаивала на наказании, что следовало просто отпустить ситуацию. Его бы и так рано или поздно разоблачили. Но Калиостро всё видел под другим углом.

Спустя годы он приедет к Сен-Жермену, поджав хвост. Будет умолять о помощи. И получит в ответ односложное «Я предупреждал». Граф не собирался нести ответственность за чужие грехи, ему вполне хватало своих. Однако кое в чём Калиостро был прав: алхимику нравилось наблюдать. Отстранённо, ничем не рискуя, видеть, как Виктория уничтожает заклятого врага, отнимая самое дорогое, что у него есть.

Когда на тропу войны вышли Неизвестные, стало не до смеха.

Сен-Жермен так и не понял, почему древнейшим понадобилась смерть его ученика. Они пришли ночью. Мужчина курировал научно-исследовательскую экспедицию и вместе с её участниками проживал в лагере. После полевых работ всем хотелось выпить и отдохнуть: кто-то играл в шахматы, другие собрались возле костра. Сен-Жермен сидел в палатке с коллегой и не сразу заметил, как стала иной обстановка. Лес затих. Словно разом вымерли животные и птицы. Даже ветер не шуршал по листьям. Учёные испуганно переглядывались меж собой, подсознательно чувствуя угрозу. И она была. Человеческое нутро сжималось под натиском неведомого. Прихватив ружьё, Сен-Жермен осторожно двинулся к источнику опасности, не подозревая, в чём она заключалась и к каким последствиям приведёт. Лесной массив встретил враждебно. В какой-то момент зародилось желание увидеть волков, пусть бешеных — да любых тварей, только бы не оказаться мишенью для яростной тёмной тишины, образовавшей подобие вакуума. Существа терпеливо ждали свою жертву. Один, второй, третий… Неизвестные выступали из-за деревьев, ничуть не страшась, что по ним откроют стрельбу. Алхимик вскинул ружьё, готовясь дать бой, если потребуется. Не потребовалось. Руки онемели, и единственное средство защиты глухо ударилось о землю. Тело что-то удерживало на месте… что-то сильное и цепкое, будто крючок, на который он так неосмотрительно попался.

Голоса Неизвестных сопровождались вспышками головной боли, но это, как выяснилось, было куда меньшим злом. Чёрные фигуры интересовались Бальзамо. «Проклятье!» — вот что подумал тогда Сен-Жермен, поскольку ни о чём другом думать был не в состоянии. Чуть позже он обнаружил себя на коленях, разрывавшим в клочья сухую траву и, как пёс, скулившим; со лба и по вискам текли капли пота. Дышать приходилось через раз, грудную клетку сдавливало. Голоса же отчётливо продолжали звучать, явно не озадачиваясь положением пленника.

Он ответил только одно: «Калиостро в России». Больше признаваться было не в чем. Ученик жил по своим законам и с чужим мнением не считался, Сен-Жермен давно отбросил все попытки договориться.

Хотел ли он взять на себя ответственность? Нет! Сен-Жермен орал в чаще леса, как раненый дикий зверь, вновь и вновь повторяя глупое «нет», которое, однако, спасло его от расправы. Чего бы ни совершил Бальзамо, он не принимал в этом участия. Он даже не имел представления, чем ученик занимался. Неизвестные предложили отречение. И Сен-Жермен принял их волю за величайший акт милосердия: там, в океане боли, значение имела лишь собственная жизнь.

— Они не сказали, почему преследуют Бальзамо? — поинтересовалась Виктория на одной из встреч.

— Нет.

На самом деле Сен-Жермен боялся об этом спрашивать. Бессмертные свели все так называемые «преступления» к аферам вроде оккультных практик, убеждённые, что своими рискованными действиями Бальзамо их попросту подставлял. Для них важно было сохранить тайну философского камня. И ничего более.

Оборвать нити, пресечь малейшие попытки связаться… отъезд в Америку виделся гарантом освобождения. Сен-Жермен обрёл новый круг общения, лелея надежду, что ученик не отправится следом, не станет мстить — быть может, Бальзамо найдут и прикончат, избавив от необходимости прятаться.

Вопрос «почему?» никуда не пропал. Виктория больше не задавала его; женщина будто бы вычеркнула врага из своей жизни, не смея даже упоминать в разговорах. Сломленный, изгнанный во веки веков Алессандро Калиостро — кажется, в такой незатейливый и грустный миф превратился образ гениального изобретателя, ставшего в глазах людей обыкновенным сумасшедшим.

— Не верю, что им насолили твои злонасмешки.

Сен-Жермен прошептал это в пустоту, глядя на гравюру, изображавшую напыщенного, модно разодетого Джузеппе Бальзамо в компании итальянки-жены.

— Чтобы они вышли из тени, покинули обитель… чем же ты их раздраконил?

В кругу бесконечных догадок одна звучала громче остальных: он достиг предела, пересёк грань, выходить за которую не следовало. И Неизвестные взялись жестоко карать за дерзость. Они отсекли все пути к возврату себя прежнего.

Сделали призраком.

— Он ведь знал, на что шёл, не так ли?

Виктория была единственным свидетелем бессилия Сен-Жермена. И она всегда в такие моменты отворачивалась, придавая этому жгучему чувству некий сокровенный окрас.

— Он был очень умён, — продолжал настаивать, словно это могло исправить чужие ошибки. — И жесток, к сожалению. Жесток не к нам. К себе.

— Простите меня.

Алхимик обратил на неё изумлённый взгляд.

— За что?

— Я не в силах разделить с вами горе.

— Вы неверно поняли, я вовсе не…

— Перестаньте. Вы любили его. Всё-таки это ваш ученик.

Сен-Жермен не смог возразить. Зачем он вообще цеплялся за юбку бессмертной женщины, искал сопереживание, обнажал перед ней душу? Только ли потому, что она знала Бальзамо чуть лучше него? или же это кричали крупицы бестолковой человеческой веры в то, что преграду ещё можно обрушить?

Отношения с Викторией Морреаф обрели особый манящий привкус благодаря эффектам внезапности. Стоило ей снять номер в отеле, как консьерж приносил записку от «некого господина», расположившегося поблизости; только Сен-Жермен вознамерится посмотреть премьеру, как появлялась она — в платье до пят и массивных украшениях, под руку с министром или общественным деятелем. Пусть это было игрой, они оба получали удовольствие. Вскоре показная непреднамеренность стала частью ритуала, ровно как и льстивое «mon amie», в произношение которого Виктория иногда добавляла акцент. Дразнилась. Её друг вовсе не был французом, хотя за такового себя выдавал — Париж он любил всем сердцем. Игра… игра удерживала их на относительно безопасном расстоянии. Вот изобрели первую фотографию — и Сен-Жермен стоит возле бессмертной спутницы, ласково касаясь её плеча, глядит в объектив. Вот открыли искусство синематографа — и оба, задержав дыхание, наблюдают прибытие поезда, а потом хохочат, как дети, сознавая, что у этого мира есть все шансы на будущее.

Девятнадцатый век Сен-Жермен назвал бы самым счастливым.

Потом время маскарадов, пикников в чистых зелёных парках, галантности и легкомысленного, ни к чему не обязывающего кокетства рассыпалось. Как будто кто-то по неосторожности распахнул врата ада — у живого человека отобрали всё, что он знал и любил, на чём вырос и во что верил. Незыблемые империи с великой историей, занимающей не одно и не два столетия, в мгновение ока были раздроблены, точно хрупкие стекляшки. Исходы одной войны предвещали следующую, кровь лилась беспрестанно — и на сей раз бежать было некуда. Сен-Жермен понимал, что Виктория, с её идеалами войны, с жаждой азарта, не упустит случая поучаствовать в гонке за передел мира. На его предложение оставить Европу женщина лишь посмеялась.

— Где же ваша страсть к науке, mon amie? Перспективы! Вы раньше могли привязать к телу оторванную конечность, руку или ногу? Люди точно как саламандры… А техника? Вы уже летали на самолётах?

— Вы всё иначе видите.

Сен-Жермену тогда не удалось объяснить ей, что чувствовал. Липкое, скребущееся, сидящее глубоко внутри и не имеющее формы… На сорок пятый год богом проклятого века оно обрело название и смысл — катастрофа. Августовский кровавый рассвет стал символом появления масштабного, абсолютного, до той поры не знакомого зла. Зла, о существовании которого не подозревала сама Виктория.

Именно тогда мужчина впервые застал её за принятием наркотиков.

Сен-Жермену позвонил перепуганный Рейга. Из сбивчивого лепета тот разобрал, что Виктория заперлась в комнате и уже несколько часов никому не открывает, даже сыну. Алхимик сразу же приехал к ним на квартиру.

После приветливого троекратного стука послышалось тихое, едва различимое «убирайтесь!» Сен-Жермен велел Рейге уйти, а после безжалостно вышиб дверь и проник в спальню. Увиденное перечеркнуло всё, что он знал о Виктории. Образ высокомерной роскошной фрау был напрочь истреблён всюду валяющимися шприцами и порошком, измазавшим антикварный столик; плотно сдвинутые шторы не пропускали свет, охраняя полураздетую девицу от посягательств. Сама она распласталась на диване, прикрыв рукой бледное, как у мёртвой, лицо.

— Какого… какого чёрта? — Сен-Жермен брезгливо дотронулся до рассыпанной дряни и опознал в ней героин.

— Mon amie… — Виктория улыбнулась, заслышав голос. — Не стоит поднимать панику.

— Что вы делаете? Как же Рейга? О нём вы подумали?

— Он вполне взрослый.

— Да, и поэтому может видеть мать в таком состоянии?

— В каком? Я всё увеличиваю дозу, но этот наркотик… плохо забирает, — Виктория с жалостью оглядела вены. — Никак не забыться.

— Мне плевать, что произошло. Вы не имеете права играть чувствами сына.

— Ммм… а что добренький дядюшка Анри скажет вот на это?

Сен-Жермену указали на газету.

Мелкими, пустыми, не несущими ровно никакого выражения словами в ней говорилось о сбросе ядерных бомб на японские города. Сен-Жермен провёл в молчании не меньше десяти минут, пытаясь усвоить то, что по сути своей как данность человек не имел права принять. Мировая война закончилась уничтожением «вражеского» народа… нет, гражданского населения. Не армии и флота, не ослаблением военного потенциала, а геноцидом, который был признан необходимостью для объявления мира. И во-вторых, сотни и сотни тысяч были разом убиты лишь одним человеком.

Глядя на его застывшее, исковерканное ужасом лицо Виктория громко засмеялась. Смеялась, пока не запершило в горле — тут же последовал надрывный кашель.

— Помнится, я читала один роман, mon amie… Кажется, написан русским философом. Как же он называется? Это про дьявола. Приходит, значит, к людям, начинает тёмные дела вести, а никого это не волнует. Смотрят на дьявола как на дурачка. Он сперва не понял, почему злодейства не срабатывают. А вот почему, mon amie. Прочтите газету ещё раз, повнимательнее. Выйдите на балкон, если надо. Проветритесь. А потом вернитесь и снова прочитайте.

Сен-Жермен присел на соседнее кресло.

— Это не борьба за выживание. Не борьба за расширение границ, обогащение. не за идеалы. Это даже не война. Это… это…

— Самоуничтожение.

Мгновение Виктория с удивлением смотрела на него — словно бы открыла новое для себя слово.

— Мне… мне нечего сказать, — мужчина произнёс это почти шёпотом. — Я не представляю, как о таком вообще говорить.

— А знаете, что самое интересное? Что мы уже с этим смирились.

Сен-Жермен собрался возразить, но не успел.

— … никто не возьмётся осуждать победителя. Поплачут и забудут. Два города, какие-то люди, подумаешь… Хотя бы один издал крик! Нет… Хах, война ведь для того и придумана, чтобы воевать. А теперь? Одним ударом убить сотни тысяч и всё, выигрыш?

— Это нельзя оправдывать.

— О, mon amie, неужели? Забудьте уже свои принципы. Можете выкинуть мораль куда подальше, она теперь бесполезна. Послушайте лучше политиков, как красиво они оправдывают массовое истребление. Религию туда же, в урну. Дьяволом нас не напугать. Мы геноцид назвали залогом мира, а бедный Люцифер всего лишь чужую жёнушку поимел, яблочком угостил. Никогда ещё зло не было таким правильным… таким идеальным. Непогрешимым.

Виктория глубоко втянула в себя воздух и шумно выдохнула. Плечико сорочки предательски сползло вниз. Диван скрипнул, когда на нём попытались развернуться; тело подчинялось слабо.

— Я перестаю понимать этот мир.

— Что вы предлагаете? — хрипло отозвался Сен-Жермен. — Через иллюминатов можно попробовать… закрыть военные институты… внести запрет на оружие…

— Это не поможет! Дело сделано, — кивок в сторону газеты. — Я ошибалась. Всю жизнь ошибалась. Грёбаные шестьсот лет! Невежество порождает зло, да? Невежество толкает во тьму — так мы считали. Знание — свет, знание — сила? Ублюдок Трисмегист был прав, когда спрятал от нас свои цацки. Теперь я вижу. О, я наконец-то вижу! Наивные… Как мы могли быть такими наивными? Верить, что наука спасёт от предрассудков, а технологии позволят людям стать счастливее. Гуманее. Справедливее. Я верила в это. Когда смотрела на нищих, умирающих от голода и болезней, на крестьянских детей и горбатящихся женщин… Тысячи душ удалось бы спасти, если бы позволяла медицина. Если бы имелись технологии. Но теперь это бессмысленно. Можно всех отправлять в пещеры — по уму люди всё равно остались обезьянами. Без боя уничтожить города, без войны жизни забрать… Как?

Она сорвалась на крик и резко замолчала, обхватив ладонями голову.

— Выходит, всё наоборот. Чем легче и проще жизнь, тем больше у людей власти над природой, чем больше власти — тем страшнее их суть. Люди ценили себя, ценили друг друга, когда испытывали страдания. Они знали, какие неимоверные усилия прикладываются во имя будущего. Значимость имеет то, что стоит трудов. А раз за жизнь человека уже не борятся, не отстаивают право на сохранение…

Следующие слова прозвучали как приговор.

— Она ничто.

Сен-Жермен поморщился.

— Неприятно, да? Внутри всё переворачивается, — Виктория соскользнула с дивана и, схватив газету, тряхнула ей перед самым лицом. — А как это ещё объяснить? Ну же, mon amie, блесните умом! У вас столь огромный опыт, не хотите применить на практике? Тем более что ситуация обязывает.

— Думаю, самым верным решением будет разоружить страны. Но на это уйдут годы. Возможно, столетия. Иллюминаты начнут работу, как только все подведут итоги войны. Воссоздадим миф об агрессоре, через него сможем выдвигать запреты.

— Запреты? — Виктория фыркнула. — Ни одной правящей элите не понравятся запреты.

— Начнём с малого. Надавим где надо. Сыграем на слабостях, репутации. Политика — вещь гибкая.

Облокотившись на подоконник и вжавшись в стекло лбом, Виктория уставилась на парк, расположенный тут же у дома. Пол был холодным, и босые ступни по очереди брезгливо вздымались. Внешний вид нисколько не заботил женщину, как и присутствие Сен-Жермена. Правила поведения, соответствие своему образу, маскарады… Она больше не могла притворяться. Неторопливый голос бессмертного друга втолковывал странные и уже далёкие для неё вещи.

— Вы меня слышите? — спросил он, заметив, что Виктория не реагирует на его слова.

Взгляд возвратился к использованным шприцам и полусогнутой ложке.

Внезапно вспомнился их первый разговор по душам. В дикой экзотической Персии, спустя два столетия ставшей подобием сказки. «Ищете дно океана? Не боитесь, что, опустившись, наверх уже не поднимитесь?» Если бы он только знал…

Достигшие предела — все ломались.

После той отвратительной сцены, причину которой они не брались больше обсуждать, кое-что изменилось в Виктории. Нет, она по-прежнему выходила в общество со свойственной ей одной гордыней, окружённая ореолом неприступности, однако Сен-Жермен улавливал другие ноты, которых раньше не было. Он бы сравнил эту женщину со старинной вазой, надтреснутой по краям.

— Смерть идёт за мной нога в ногу. Отбирает силы. Я угасаю, mon amie. Медленно. Как цветок роняет свои лепестки.

Блестящие, идеально уложенные волосы, прекрасное вечернее платье и белоснежный мрамор кожи — всё, что он так горячо любил, поблекло и испарилось под натиском глубокого разочарования во взгляде.

Каждый шаг лишь приближал Викторию к пределу.

Пределу, за которым стоял Мелькарт Тессера.

— Это больше, чем любовь, amie. Это моя судьба.

Сен-Жермен остановился у саркофага. «Вот оно, дно», — мелькнуло в сознании. — «И мрак, из которого рождается то самое зло. Мы здесь. Всё кончено».