Для исторической типологии дворцов особенно важен период формирования абсолютной власти – в это время в европейской культуре появился тип дворца-произведения искусства, репрезентировавший власть монарха – суверена. В русской культуре формирование абсолютизма (самодержавия) происходило синхронно – в XV–XVII веках и тоже привело к формированию нового типа резиденции монарха. Но процесс становления абсолютной власти существенно отличался от европейского, что необходимо учитывать при характеристике типа резиденции московских государей.

В становлении абсолютной власти историки выделяют несколько взаимосвязанных процессов: монополизацию насилия монархом, формирование подчиненной монарху административно-бюрократической иерархии. И, наконец, «символический капитал» власти, освящающий социальную исключительность личности монарха. Последний компонент играл весьма важную роль, поскольку образцом абсолютной монархии стала Франция, где «символический капитал» власти был максимально силен. В самом общем виде формирование самодержавного русского государства шло похожими путями, но с целым рядом существенных отличий от европейской ситуации.

Власть абсолютного монарха подразумевает независимость не по отношению к Богу, а по отношению ко всем без исключения земным инстанциям – монополизацию силы и аппарата управления. В европейских монархиях решающую роль в этом отношении сыграл денежный фактор, с помощью которого оказалось возможным преодолеть феодальный иммунитет и ориентировать всю сословно-корпоративную структуру общества к единому центру – королю. В России денежное обращение имело существенно меньший размах, причем не только в Московском государстве, но и в Российской империи XVIII века: «Петр Великий охотнее жаловал за службу тысячу душ крестьян, нежели десять тысяч деньгами» [317] . Маркиз де ла Шетарди, посланник при дворе Анны Иоанновны, замечал: «деньги чрезвычайно редки в России» [318] . В России главным богатством была земля, и формирование абсолютной власти было связано с вотчинной системой.

Вотчинная система, сложившаяся в Московском государстве, обладала существенными отличиями от европейской феодальной системы, в которой частновладельческое право и т. н. феодальный иммунитет способствовали независимости владельца земли от верховной власти. Вотчинная система тоже основана на пожаловании за службу, на отношениях договора между сюзереном и его слугой. Но вотчина – не личное владение, это владение целого рода, клана, семьи, предполагающее наследственную службу всей династии. При этом верховное право на землю принадлежало царскому роду в лице государя, он обладал полным правом на распоряжение всей территорией государства [319] . Такая система ближе восточной «власти – собственности», не случайно ее формирование историки связывают с включением Руси в культуру монгольской империи [320] .

Уже на ранних этапах истории Российского государства землевладение было поставлено в зависимость от государевой службы. Упрочение этой системы приобрело особую интенсивность в эпоху Ивана IV, в дальнейшем проводилось достаточно последовательно всеми русскими монархами вплоть до Екатерины II. Русская знать держалась на верху социальной лестницы не столько благодаря положению независимых землевладельцев, сколько благодаря обязательной государевой службе [321] .

В XVI веке сформировалось не только представление о «самодержавстве» как о неограниченной власти монарха, но и аппарат власти – система центральных и местных органов управления государством. Процесс бюрократизации был связан, во-первых, с созданием системы управления, иерархии учреждений, уточнением их функций, организацией делопроизводства, во-вторых, с появлением кадров бюрократии, подчиненной верховной власти – приказного дьячества. Бюрократический аппарат рекрутировался из служилых и торговых людей, из духовенства, в этом процессе весьма значимым было личное расположение государя, в этой сфере в первую очередь проявлялась в XVI–XVII вв. практика фаворитизма, свойственная абсолютной монархии. Выдвижение «худородных» в приказную систему приобретало характер династической, наследственной службы, постепенно происходило аноблирование верхушки дьячества и включение ее в систему местнических отношений [322] .

Институт местничества, регулировавший служебные отношения между членами фамилий, тесно связан с родовой структурой служилого сословия. «Место» слагалось из родословной «отеческой» чести и служебной карьеры самого человека и его предков. Местнические отношения распространялись на военную и административную службу при дворе, на городовое дворянство, духовенство. Закрепление местнических обычаев, регулируемых центральной властью, подчиняло родовую честь служилой, и, по мнению С.О. Шмидта, способствовало укреплению самодержавия в XVI–XVII веках [323] .

Формирование абсолютизма связано с сакральной концепцией власти. В европейских монархиях сакральность власти сыграла важную роль во внутренней расстановке сил, преграждая путь к трону «братьям короля» – лицам, способным сравняться с королем знатностью рода, обеспечивала королю, поставленному над сословной иерархией, возможность «балансировать» между сословиями. В культурной перспективе сакральность стала «аргументом» в пользу права как основы государственного устройства – от права престолонаследия к праву как универсальному безличному закону.

В русской культуре представления о сакральном характере царской власти были связаны, прежде всего, с осмыслением русской истории, а не личности монарха. Исторические события второй половины XV–XVI веков переживались в эсхатологическом контексте как завершение одного временного цикла и начало другого, благодаря чему Московское государство было понято как воплощение Священного царства [324] . Симптомами сакрализации истории стало появление царского титула и синонимичность употребления названий «Московское государство» и «Московское царство» [325] . Б.А. Успенский подчеркивал, что такие именования не были актами волюнтаризма, но имели «несомненный религиозный аспект» [326] . Сакрально-исторический смысл имело переосмысление родословной московских князей и канонизация царских регалий. Установление процедуры интронизации, кульминацией которой стал обряд помазания на царство, и учреждение патриаршества понимались как восстановление нарушенного порядка [327] .

Идея царства, объединявшая как византийскую, так и татарскую традиции, в символическом отношении санкционировала «самодержавство» русского государя. Осуществление самодержавной власти превращалось в священный долг, предназначенный самим провидением. Этот круг представлений направлял и определял политику формирования служебной и бюрократической иерархии. Сакральная и политическая сферы собственно и не различались, «политика» была осуществлением задач и целей, поставленных из сакральной перспективы [328] . Как писал Б.А. Успенский, Московская Русь была понята сначала как Иерусалим, и лишь затем как новый Рим, то есть концепция сакральности определяла устроение государства [329] .

Мессианская трактовка истории государства как судьбы ставила во главу угла не право, а правду – истинность власти. С этим связан феномен самозванчества, как следствие противопоставления подлинного, истинного царя и царя «ложного». Если, как отмечал М. Блок, в европейских монархиях после процедуры помазания претензии на трон прекращались, то в России самозванцы появились только после того, как в церемонию поставления на царство вошло миропомазание [330] . В основе феномена самозванчества, сопровождавшего историю русской монархии от XVII до XIX века, лежал религиозный мотив прозрения, угадывания Божественного промысла [331] . Религиозную природу имело понимание государевой службы. Культура допетровского времени отличалась неконвенциональным отношением к знаку [332] – слова и поступки понимались эманацией истины, поэтому близость к государю расценивалась как праведность, истинность, а измена – как ложь и кощунство.

Архитектурная манифестация священного характера Московского царства была непосредственно связана с государевым двором. Но, прежде всего, не с дворцами (жилыми помещениями), а с храмами. Понимание Москвы как Нового Иерусалима, Нового Константинополя, Нового Вавилона [333] выразилось в создании новой – сакральной – топографии стольного града. И.А. Бондаренко усматривает ее уже в программе реконструкции Кремля Иваном III, уподобившей Москву Константинополю – городу «на три угла», «во образ святые Троица», в ходе этой реконструкции была выявлена и подчеркнута естественная форма Кремлевского холма [334] . С воплощением сакральной топографии связан обряд «шествия на осляти» в Вербное воскресенье, проводившийся сначала в Кремле, вскоре перенесенный в Китай-город к собору Покрова на Рву и устроенному на Красной площади Лобному месту [335] . Тема воплощения Иерусалимской святыни лежала в основе замысла церкви «Святая святых» в Московском Кремле, связанная не только со строительством нового храма, но с изменением богослужебных чинов [336] .

Воплощение образа Иерусалима считается одной из важных причин распространения в архитектуре XVI–XVII веков типа центричного шатрового или столпообразного храма [337] . После падения Константинополя и «осквернения» Св Софии, место главной православной святыни занял Иерусалимский Храм Воскресения Господня [338] .

Иерусалимская тема была издавна связана с центричными композициями евхаристических сосудов, алтарных кивориев, но архитектурный тип центричного храма (храма-ротонды) в домонгольское время прочно ассоциировался с латинством и воспринимался как иноверческий. К XVI веку такая архитектурная композиция оказалась переосмыслена, утратила иноверческие ассоциации и легла в основу монументальных образов Иерусалима [339] .

Инициаторами строительства центричных храмов – шатровых, столпообразных, ярусных храмов типа «восьмерик на четверике» [340] были, как правило, государи Василий III, Иван III, Иван IV, Борис Годунов, Михаил Федорович и ближайший круг государева двора – Нарышкины, Прозоровские, Голицыны, Шереметевы, Бестужевы. Такие памятники как храм-колокольня Иоанна Лествичника в Кремле, церкви Вознесения и Св. Георгия в Коломенском, церковь Иоанна Предтечи в селе Дьяково, Собор Покрова на Рву в Москве, собор Бориса и Глеба в Старице, церкви т. н. «московского барокко» Покрова в Филях, Знамения в Дубровицах Г.К. Вагнер объединил в «боярско-княжеский вотчинный (усадебный) жанр» [341] .

Церковь предпочитала канонический тип крестово-купольного храма, но в XVII веке и он приобрел «композицию» Иерусалима. Трехчастная осевая композиция «храм-трапезная-колокольня» зримо воплощал образ града храмов, града святынь. Строительство Ново-Иерусалимского монастыря на Истре по инициативе патриарха Никона в середине XVII века, связанное уже не со средневековой идеей воплощения первообраза, но с нововременной идеей копирования, буквального повторения, т. е. для средневекового сознания с «переносом» святынь, воспринималось как кощунство, покушение – не столько на власть Московского государя, сколько на сам первообраз священного царства [342] .

Основные перемены на государевом дворе были связаны с тем, что царские палаты оказались вовлечены в пространство сакрально-символического ритуала. Происходило постепенное «оцерковление» тех сфер, которые прежде оставались за границами храма и, следовательно, за границами символической перспективы [343] .

«Дворцы» Московского Кремля, несколько раз отстраивавшиеся на протяжении XV–XVII, по прежнему оставались дворами – комплексом построек самого различного назначения. Но уже в конце XV века при Иване III в них появилось развитое парадное пространство – на Соборную площадь вышли Большая (Грановитая), Малая (Столовая) палаты. В начале XVI века при Василие III – Средняя Золотая палата, при Иване IV (в середине XIV в.) – Западная, Лазаревская и Наугольная палаты. При Михаиле Федоровиче появилась не только новая парадная палата (Столовая), но первые каменные «покоевые хоромы» – Теремной дворец. Палаты многократно страдали в пожарах, поновлялись, отстраивались и «наряжались» заново [344] .

Сама интенсивность строительства парадных «непокоевых» палат свидетельствовала об особом отношении к царскому жилищу. С. Соловьев сравнивал Московский Кремль с монастырем, он «был наполнен большими, красивыми церквами, среди которых, как игуменские кельи в монастыре, расположен был царский дворец…» [345] . Сходство между государевым дворцом и монастырем было не только внешним. Дворцовые палаты составляли вместе с соборами и патриаршим двором единый сакрально-символический топос.

Приемные палаты государева дворца в московском Кремле строились по образцу монастырских трапезных палат. А. Комеч считал, что начало длинному ряду «торжественных» палат дворцов и монастырей было положено одностолпными палатами на хорах Софийских соборов XI века [346] . Непосредственным образцом Грановитой палаты Московского Кремля послужила палата Владычного двора в Новгороде и аналогичная по архитектуре трапезная палата московского Симонова монастыря [347] . Архитектурная схема одностолпной палаты – монастырской трапезной, владычной палаты и парадной палаты дворца – осмыслялась символически: «столп занимал в ней то место, которое в мироздании отводилось Богу – центру и опоре всего сущего» [348] .

Трапезные, которые появились в монастырях с введением общежительного устава, были отнюдь не светскими сооружениями. К XVII веку трапезная стала принадлежностью любой церкви и в этом качестве исполняла много функций. Здесь хранились акты административного и судебного характера происходили судебные тяжбы, обнародовались указы, вершили суд, совершали частные сделки, мирские собрания. Сельские и приходские церкви с обширными трапезными очень долго играли роль универсального общественного зала [349] . Н. Брунов отмечал, что отдельно стоявшие «общественные избы» в северных селах XVII века были редкостью и служили «за трапезы место», т. е. строились по типу трапезных и воспринимались как их заместители [350] . Политическое было частью сакрального.

Царские палаты «наряжались» бытийными письмами и притчами [351] , придворные чины носили «символический, почти сакральный характер» [352] , царские паломничества в ближние и дальние монастыри носили характер государственных ритуалов [353] .

Жизнь государева двора, протекавшая в парадных палатах, была жизнью благочестивой, отвечавшей образу праведного государя. В Грановитой палате «давались большие государевы церемониальные столы: при венчании на царство, при объявлении царевичей как наследников престола, при поставлении патриархов, митрополитов и архиепископов, брачные, родинные, крестинные, праздничные и посольские. В ней происходили все великие Земские соборы и вообще свершались все важнейшие торжества того времени». В Средней Золотой палате «представлялись государю патриарх, духовные власти, бояре и прочие сановники, иноземные послы», давались именинные и праздничные столы, здесь государь принимал патриарха с духовными властями и певчих, приходивших славить Христа. В Золотой Царицыной палате давались родинные и крестинные столы, «на Светлое Воскресенье, после заутрени государь, сопутствуемый патриахом, духовными властями и чинами светскими, приходил в эту палату христосоваться с царицею». В Столовой палате в сочельник государь слушал церковные службы, вечерню и всенощную [354] .

Вслед за непокоевыми хоромами в круг символического пространства были вовлечены и покоевые (постельные) хоромы – так можно расценивать строительство каменного Теремного дворца, его убранство и образ жизни в нем.

Однако, вывод о том, что сакрализация или «оцерковление» дворцового пространства есть уподобление дворца храму, был бы поспешным. Тип резиденции христианского государя – комплекс, состоящий из дворца и храма, – был давно известен в русской культуре. Дворы московских государей продолжали традицию Соломонова строительства, в котором дворец не тождественен храму. Они представляют собой взаимосвязанные, но вместе с тем самостоятельные сакральные топосы. Декор, убранство царских палат XVI–XVII веков действительно построены на художественном языке символических аналогий, на его лексике (сюжетный репертуар в убранстве царских покоев, в деревянной и каменной резьбе, мебели и пр.) и грамматике (способы систематизации сюжетов, увязанные с архитектоникой палатного строения). Но использовался этот язык для создания топоса царства – на языке притч и бытийных писем история русских князей и государей становилась продолжением деяний библейских царей.

Царские дворцы не строились по образу храма, но также как и храмы воспроизводили образ Иерусалима, соединявшего в себе и символический Град Небесный, и земной Иерусалим, город храмов, город святынь, и его главную святыню Гроб Господень. Б. Успенский писал о том, что слово «царь» в русской средневековой культуре выступало как сакральное слово и характеризовалось неконвенциональностью в отношении к языковому знаку [355] . Этот закон, вероятно, справедлив и для воплощения образов царя и царства. Уподобление царских храмов Иерусалиму, царского места – трону Соломона, дворца – дому Соломона в сакральном смысле оправдано.

Воплощение образа Иерусалима в дворцовых строениях включало момент топографический. А.Л. Юрганов предположил, что опричный дворец Ивана Грозного, известный по описаниям Г. Штадена, был воплощением эсхатологических представлений Ивана Грозного и его эпохи. Запрет входить в восточные ворота кому-либо кроме государя он связывает с тем, что они приуготовлены для Господа Бога, отсутствие западных ворот – с образом Второго Пришествия – Иисуса Солнца Незаходящего; крестообразная непокрытая церковь на дворе находит аналогии в иконографии Сиона – города святых. Программа строительства опричного дворца, считает исследователь, могла быть почерпнута из пророчеств Иезекиля [356] .

По материалам И.Е. Забелина, при Федоре Алексеевиче в Каменном верхнем тереме (Теремном дворце) между храмом св. Евдокии и приделом во имя Иоанна Белоградского «государь повелел устроить Голгофу , где быть Страстям Господним ». Узкий коридор между церквями был расписан «под мрамор» и символизировал пещеру, в которой были установлены друг напротив друга Распятие и Гроб Господень. Между церковью Распятия и деревянными теремами была устроена небольшая каменная палатка – Вертоград с Гробом Господним [357] . В парадных Кремлевских палатах, в передних палатах покоевых хором, в Коломенском дворце стояли царские престолы, устроенные по образу трона Соломонова и царского места в Успенском соборе [358] . Дворец московского государя топографически переосмыслялся в соответствии с образом Иерусалима.

Вместе с тем, воплощение Иерусалима претворилось в особый тип архитектурной композиции. В наиболее общем виде иконография Иерусалима связана с попыткой запечатлеть множественность, изобразить священный город как город святынь, город храмов [359] . Этот образ был хорошо известен по текстам ежедневного Богослужения, паломническим впечатлениям, многократно воплощен в священных сосудах, хоросах, паникадилах, царских престолах, монументализирован центричными храмами. Как отмечала И.М. Соколова, круг идей, связанный с образом Нового Иерусалима, воплощался в произведениях различных искусств, «они развивались параллельно, взаимно дополняя, «окликая» и подкрепляя друг друга» [360] .

В этом же ряду следует рассматривать появление нового типа царского дворца в последней трети XVII века, во времена Алексея Михайловича: хоромы и церкви, установленные на едином подклете, увенчанные различными по форме кровлями и куполами, прообразами которых, как считают современные исследователи служили «архитектурные сени», кивории [361] . Вокруг дворцов, завершая визуальный образ райского места, устраивались «красные» или «потешные» сады с прудами и фонтанами, «тронами» (скамьями), теремцами (клетками с диковинными птицами) [362] . Дворец в Коломенском, который С. Полоцкий приветствовал как «дом Соломонов» [363] , можно считать воплощением царского топоса – Иерусалима, и особым, новым типом дворца московских самодержцев.

В истории архитектуры дворец в Коломенском рассматривается обычно в контексте развития деревянного зодчества и служит предельным воплощением художественных возможностей конструкции и созданной на ее основе «живописной» композиции – «памятником, воплотившим в себе замечательное мастерство, смекалку и опыт народных умельцев-древоделов» [364] . Однако, дворец в Коломенском был отделан «под камень», т. е. создавался в ином контексте. И.Л. Бусева-Давыдова показала, что замысел Коломенского дворца связан с ориентацией на язык западного искусства и воспринимался как резиденция европейского монарха [365] .

Несмотря на сложившееся в культурологии представление об уникальности и равноценности исторических и региональных типов культур, западная модель развития художественной культуры сохраняет авторитет образца, с которым мы то и дело сверяемся. Но если критериями считать сложившиеся в западной культуре правила оценки и восприятия художественных форм, то тип дворца-Иерусалима, с «зачатками» анфиладной системы, с «чертами» регулярности и симметрии оказывается не более чем попыткой говорить на языке «настоящего» искусства. Попыткой, очаровательной в своей наивности. Но все изменится, если применить к русской художественной культуре ее собственные, внутренние, критерии.

В отличие от западной культуры – «культуры правил», русская культура была «культурой текстов» [366] . Традиция освящала корпус образцовых текстов, значение которых в семиотическом отношении полагалось безусловным – смысл предопределен и с человеческой (авторской) волей не связан. Характерно в этом отношении отношение к «потешной» крепости Лжедимитрия на Москве – реке перед окнами его кремлевских хором. Иконографически «Гуляй-город» Лжедимитрия представлял ад, что иностранным корреспондентом, владеющим конвенциональными законами языка, описано как инвенция, остроумное изобретение [367] . Для фольклорных источников этот образ кощунственен и служит безусловным знаком «ложности» государя [368] .

В модели «культуры текстов» воплощение целостного образа (в нашем случае образа Иерусалима в дворцовом строении) более значимо и существенно нежели использование элементов «иностранной» лексики и грамматики. «Внезапное» появление такой сложной многочастной композиции, как дворец в Коломенском, не вполне объяснимое с точки зрения развития деревянного зодчества и плотницкого дела, несовершенное с точки зрения усвоения языка западной культуры, объяснимо в контексте внутренней символической логики русской культуры. Это развитие Иерусалимской темы, которая в свою очередь связана с темой святости царства и царской власти.

К типу дворцов-Иерусалимов можно отнести небольшие государевы хоромы в Сафарино [369] , Пахрино [370] и более значительные дворцы в Измайлово [371] и Преображенском [372] . В XVII веке хоромы по типу царских появились и на других дворах – палаты дьяка Аверкия Кириллова в Москве, Павловское Б.И. Морозова, дядьки царя Алексея Михайловича, Спасское стольника А.И. Безобразова [373] . Строительство хором по образцу царских, подобное строительству церквей по образцу царских храмов, было не столько делом престижа, сколько приобщением к святости, репрезентацией близости к сакральной по своей природе власти [374] .

Тип дворца-Иерусалима это не только композиционная форма, но смысловая основа топоса. Так, царские чертоги в монастырях, куда регулярно отправлялись московские государи, не повторяли композицию «града» на едином основании, но были как бы вписаны в монастырский град. В художественном отношении это были «обычные» палатные строения, как Саввино-Сторожевском монастыре, или обширные как в Троице-Сергиевой Лавре. Но в смысловом отношении царский чертог в монастыре уже был частью священного града, дополнительных художественных (композиционных) подтверждений этому не требовалось. Возможно, именно поэтому дворец-Иерусалим как композиционная форма не появился в Кремле. В XVI–XVII веках, Московский Кремль был увиден современниками как воплощение Иерусалима, причем, прежде всего, соотечественниками, а не иностранцами [375] .

Возможно, появление нового типа дворцов следует связывать с важнейшей духовной проблемой эпохи – решением вопроса о соотношении царства и священства, о главенстве царя или патриарха – вопроса, который стоял одновременно в конкретно-исторической и в символической плоскостях. Эта полемика архитектурно представлена диалогом патриарших, митрополичьих Иерусалимов (Никоновский монастырь в Истре, митрополичий дом в Ростове Великом) и царских Иерусалимов – дворцов и храмов.