В молодости веришь в изречение “Истина рождается в споре”. Повзрослев, замечаешь другое: для участников типичного спора свое мнение куда дороже истины. А ближе к старости оказывается, что уже не совсем понятно, отчего предмет спора вызывал когда-то такую бурную полемику.

Есть, однако, вопросы, не затухающие долгие годы, хотя первоначальная дискуссия, вроде бы, давно сошла на нет и оппоненты окончательно убедились, что правы они, а не их противники. Но проблема не исчерпана: рано или поздно новые поколения обнаруживают ее, и все начинается сначала. И чем эмоциональнее ведется обсуждение, тем легче предсказать итог нового диспута: скорее всего, стороны разойдутся еще более укрепившимися в своих взглядах.

Один из таких вопросов — о роли российских (впоследствии советских) евреев в большевистской революции и, шире, в поддержании жизнедеятельности советской власти от ее стремительных побед в 1917—1920 годах до бесславного заката в 1990-х. Последний всплеск дискуссии на эту тему был вызван завершением издания двухтомной книги Александра Солженицына “Двести лет вместе”, второй том которой только этому вопросу и посвящен. Солженицын, несгибаемый русский националист, излoжил следующую концепцию: евреи за двести лет проживания в России так и не прониклись русской судьбой и не болели за нее. Вместо этого они активно участвовали в русской революции, примкнули к большевикам (и даже возглавили их) и тем самым нанесли непоправимый вред русскому народу. Сейчас они должны покаяться за былые грехи — но этого долга не выполняют. По выходе книга вызвала водопад откликов, как негодующих, так и сочувственных. Естественно, никто никого не убедил, и со временем тема отодвинулась на задний план. И понятно почему: сегодня в России нет ни советских евреев, ни настоящих большевиков.

Однако сам вопрос, как выясняется, остался. Подспудный жар прорвался через десять лет в кратком, но страстном тексте Захара Прилепина “Письмо товарищу Сталину”, помещенном в июле 2012 года на сайте “Свободная пресса”. Захар Прилепин — сравнительно молодой писатель (он родился в 1975 году), и писатель неплохой, со своим отчетливым голосом и стилем. Его проза отличается предельной откровенностью. Он — тоже русский националист, но в отношении евреев, стыдливо названных в письме “либеральная общественность”, взгляд Прилепина противоположен солженицынскому. Советские евреи, полагает писатель, не созидатели, а главные разрушители построенного большевиками Советского Союза; они изловчились присвоить народные богатства, накопленные великим Сталиным, а теперь еще и смеют охаивать его, спасшего их семя от гибели ценой неисчислимых жертв русского народа.

Стал бы Солженицын возражать Прилепину — неизвестно. Но он наверняка посоветовал бы молодому коллеге поглубже разобраться в историческом явлении — сосуществовании, а временами и симбиозе большевистской власти и евреев, — которому сам он счел нужным посвятить целую книгу. Явление это и вправду сложное: во всяком случае, оно дало основания двум русским националистам — притом не фанатичным, а размышляющим — прийти к весьма различным выводам относительно советских евреев. И хоть исчерпывающая история советских евреев — народа, существовавшего когда-то в двадцатом веке, — еще не написана, некоторые ее черты можно попытаться наметить уже сейчас. Не для спора, конечно — для самого себя.

Начало, собственно, уже положено: первыми в бумажной и сетевой печати во множестве появились статьи и воспоминания о самых заметных советских евреях — партийных и государственных деятелях, выдающихся ученых и инженерах, гениальных поэтах и музыкантах, безжалостных комиссарах и энкавэдэшниках. Это понятно: эмоциональный рассказ о личной судьбе всегда более интересен читателю, чем попытка рационально разобраться в истории народа в целом — совокупности миллионов людей. Ведь для такой попытки приходится анализировать не столько яркие человеческие характеры, сколько сухие статистические данные — цифры, а не слова или поступки.

А самыми полными статистическими сведениями, охватывающими всех евреев, проживавших в России/СССР, являются данные переписей населения. В Российской империи первая всеобщая перепись была организована в 1897 году; в Советском Союзе до войны переписи проводились в 1926, 1937 и 1939 годах, причем перепись 1937 года была признана вредительской, организаторы ее уничтожены, а результаты не опубликованы. Зато результаты трех других переписей доступны, причем многие из них — непосредственно в Интернете. В переломном для российской истории 1917 году всеобщей переписи не проводилось, но кое-где были переписи городские или региональные; известны также некоторые оценочные цифры того времени.

По этим данным, количество евреев в границах страны, соответствующих году переписи (в 1897 — без Царства Польского) изменялось так: 1897 год — 3895 тысяч; 1920-й — 2750 тысяч (по оценке); 1926-й — 2600 тысяч; и 1939-й — 3029 тысяч. Послевоенные переписи в двадцатом веке проводились более регулярно: в 1959, 1970, 1979 и 1989 годах. Они показали, что после Холокоста количество евреев в СССР неуклонно уменьшалось, с 2268 тысяч в 1959 году до 1378 тысяч в 1989 году.

Но еще задолго до Холокоста переписи зафиксировали резкую разницу — более чем миллион человек — между общим количеством евреев в России в 1897 году и в 1920 году. Куда девались эти люди?

Ответ известен по “Тевье-молочнику” и “Мальчику Мотлу” — в большинстве своем ушли в эмиграцию. Число евреев-эмигрантов с 1897 по 1914 год, пока германская война не закрыла границы, оценивается по-разному. По сведениям Еврейского статистического общества за 1917 год, с 1897 года из России уехало 938 тысяч, то есть 24% еврейского населения, зафиксированного переписью 1897 года, — каждый четвертый. По данным, приводимым в Электронной еврейской энциклопедии, с 1881 по 1914 год еврейская эмиграция из Российской империи (вместе с Царством Польским) составила 1980 тысяч человек; подавляющее большинство эмигрантов — около 80% — направилось в США.

Это был настоящий Исход: уже в десятилетие с 1900 по 1910 год процент естественного прироста еврейского населения стал меньше процента эмигрировавших, 18% и 19% соответственно. Далее, в 1911—1914 годах, процесс приобрел лавинообразный характер — прирост составил 16%, а потери за счет эмиграции — 21%. При таких темпах, не случись Первой мировой войны и революции, евреев в России могло не остаться уже к середине тридцатых годов; правда, Конгресс США, спохватившись, принял в 1924 году законы, существенно ограничивающие иммиграцию.

Американская иммиграционная статистика обнаружила, что евреи, приехавшие из России, были людьми крайне бедными: лишь 4—6% имели при себе не менее 35 долларов. Эта сумма составляла сбережения всей жизни, эквивалент 650 долларов в 2008 году — прожиточный минимум на неделю-две. Пришлось немедленно наниматься на работу, притом большей частью — на фабрику: в России только 38% будущих эмигрантов работали в промышленности, а в США — уже 63%. Навыки еврейской торговли в черте оседлости не пригодились: из пересекших океан ранее торговало 32%, теперь — только 0,9%.

Миллион эмигрантов — число, вполне представительное с точки зрения статистики: нет сомнений, что таким же было экономическое положение и социальный состав тех евреев, кто остался в России после 1914 года. Однако разница между первой волной, ушедшей в эмиграцию, и остальными все же существовала — на уровне психологии. Бросить налаженную жизнь, которой жили деды и прадеды, и пуститься в погоню за журавлем в небе могли только люди отважные, умеющие видеть перспективу за пределами родного штетла (местечка). “В Америке люди не живут, в Америке люди спасаются”, — писал скептик Шолом-Алейхем; но и он в 1914 году окончательно приземлился в нелюбимом им Нью-Йорке. И, как ни было трудно, евреи из России прижились за океаном — до 1914 года назад возвратились только 7% уехавших. Через десятки лет, когда началась вторая и последняя волна еврейского Исхода — уже из Советского Союза, — история повторилась: снова первыми отправились в неизвестность наиболее активные, толковые и дальновидные.

В рамках модели русско-еврейских отношений, построенной Солженицыным, исход евреев из Империи не должен был происходить. По его представлению, евреи, оказавшись в России в конце XVIII века после разделов Польши, хотя и испытывали определенные специфические притеснения, но не более тяжелые, чем, скажем, русские крепостные крестьяне. Да, еврейские погромы 1880-х и 1903—1905 годов — позор для России, но, во-первых, правительство делало что могло — если не для их предупреждения и пресечения, то хотя бы для наказания виновных; во-вторых, они были естественной реакцией на провокационное для русских участие евреев в революционном движении; и, в-третьих, происходили они не в чисто русской центральной России, а на окраинах — на Украине, в Молдавии, в Царстве Польском. Благодарным евреям следовало бы стать российскими патриотами, а не покидать Россию.

Конечно, “Двести лет вместе” — не историческое исследование, как, вероятно, искренне считал сам Солженицын, а книга писателя-публициста. Тем более удивительно, что писатель — знаток человеческой психологии — не заметил главного фактора, определяющего отношение евреев к Российской империи и выраженного в русской пословице “Насильно мил не будешь”. Евреи оказались в России не добровольно — они были добычей, бесплатным и не очень-то желательным приложением к захваченным Империей польским землям. Трудно всерьез полагать, что целый народ, со своим языком, своей религией, своим жизненным укладом, с правом самоуправления, попав волею судьбы под господство другого народа — русского, — должен был автоматически проявить патриотизм к Империи новых хозяев. Антиисторичность такого предположения просто-таки очевидна: вряд ли евреи в Польше (куда, кстати говоря, они пришли когда-то сами, по приглашению польских королей) относились к русским с большей симпатией, чем поляки, каждое новое поколение которых восставало против угнетателей с 1794 по 1863 год. Евреи не бунтовали; но без малого сто лет, прошедших от последнего раздела Польши в 1795 году до первых погромов 1881 года, — слишком короткий исторический срок для адаптации в незнакомой и недружелюбной среде. Для сравнения: даже значительно позже, притом в гораздо более терпимом и демократическом государстве, понадобилось два века, вплоть до 1965 года, чтобы американские негры — еще одна этническая группа, оказавшаяся в чужой стране не по своему желанию, — начали ощущать себя полноправными гражданами США.

Уместно и другое сопоставление. В свое царствование Екатерина Вторая не только успешно отхватила для России огромный кусок Польши вместе с евреями — уже через полгода после восшествия на престол в 1762 году она издала манифест, приглашающий в Россию на поселение иностранных подданных, главным образом немцев. За последующее столетие сотни тысяч немцев откликнулись на этот призыв, подтвержденный ее внуком Александром в 1804 году, образовав, как и евреи, новое для России сообщество, отделенное от русских языком и религией. Но немцы пришли в Империю добровольно — и за те же сто лет укоренились в России настолько, что превратились чуть ли не в самых верных слуг престола и отечества.

Поэтому напрасно писатель Солженицын сетовал на настороженное отношение евреев к новому для них русскому окружению. Первые сто из двухсот лет “вместе” евреи как целое оставались чуждыми России — и с исторической точки зрения это было совершенно естественно. Погромы начала двадцатого века окончательно убедили их, что и Россия чужда евреям. Вывод был ясен — ехать надо.

В начале двадцатого века из евреев, оставшихся в России, выделилась еще одна группа. Это была элита — те, кто преодолел барьеры процентной нормы и прочих ограничений и поступил в российские университеты и гимназии. Их было не так уж мало: по данным Министерства народного просвещения, в 1911 году в казенных высших учебных заведениях обучалось около 4,6 тысячи евреев (примерно 9% от всего числа студентов), а в гимназиях и реальных училищах — 17,5 тысячи (тоже около 9%). Накануне введения процентной нормы, в 1886 году, процент учащихся евреев был еще выше. На государственную службу, за редчайшими исключениями, евреев не брали, и получившие образование становились “лицами свободных профессий” — адвокатами, врачами, писателями, журналистами, художниками, аптекарями, музыкантами — одним словом, интеллигенцией. Согласно переписи 1897 года, лиц свободных профессий среди евреев было около 265 тысяч; далее их становилось еще больше — настолько, что Александр Куприн, в 1907 году написавший рассказ “Гамбринус”, пронизанный любовью и жалостью к судьбе еврейского музыканта Сашки, ворчал в частном письме 1909 года: “…каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем”. Некоторые крестились — кто искренне, а кто лишь для того, чтобы получить “пропуск в европейскую культуру”, по выражению выкреста Гейне. Другие, как известный критик и искусствовед Аким Волынский (Хаим Лейбович Флексер), формально не принимали крещения, но считали себя христианами в душе, что, впрочем, не помогало: в том же письме Куприн раздраженно писал: “…душа Шолома Аша и Волынского и душа гайсинского меламеда мне более чужда, чем душа башкира, финна или даже японца”. Но, так или иначе, многие образованные евреи, сознавая себя частью еврейского народа, становились все же людьми русской, а не еврейской культуры, и они хотели считать Россию настоящей родиной, а не просто землей, где им случилось родиться.

Александр Иванович Куприн был неправ, не делая разницы между Шоломом Ашем, Волынским и еле понимающим по-русски гайсинским меламедом. Идишистский писатель Шолом Аш эмигрировал в США уже с первой волной еврейского Исхода, в том же 1909 году. Русский литератор Аким Волынский, теоретик модернизма и декадентства, застрял в Петрограде, не попав в первую волну русской эмиграции после Гражданской войны, когда Россию, по данным Лиги наций, покинуло около 1,4 миллиона человек. В этот поток влилась и основная масса русской интеллигенции еврейского происхождения: только в Германии в 1925 году среди 253 тысяч подданных бывшей Российской империи насчитывалось 63,5 тысячи евреев, примерно четверть. Наиболее благополучная и образованная еврейская элита, бежавшая от новой большевистской власти в 1918—1921 годах, разделила судьбу бедной и необразованной, но наиболее энергичной части российского еврейства, расставшейся с Россией еще до 1917 года.

А остался в России тот самый поминаемый Куприным гайсинский меламед, пассивный и никогда не выезжавший за пределы родного местечка. Он-то и перешел на сторону большевиков, став родоначальником нового народа, советских евреев, — да и то не сразу. Самой крупной еврейской партией, близкой к большевикам, был Бунд — он то блокировался с ними, то противостоял им. В пору наивысшего расцвета в декабре 1917 года в Бунде было 33,7 тысячи членов (в партии большевиков тогда же состояло менее 2 тысяч евреев). Но консервативным — чтобы не сказать косным — еврейским обывателям риторика Бунда была не по вкусу. На выборах в Учредительное собрание за национальные еврейские партии было подано чуть меньше полумиллиона голосов — из них за Бунд проголосовала всего 31 тысяча (еще около 50 тысяч — за другие еврейские партии большевистского толка), а все остальные предпочли сионистов и религиозные партии. Евреи же, голосовавшие за общероссийские партии, выбирали, главным образом, эсеров и меньшевиков. И лишь когда большевики разогнали Учредительное собрание и доказали — железом, кровью и, главное, широкой поддержкой, которую они поначалу нашли в русском народе, — что они и есть настоящая власть в России, евреи из местечек двинулись на службу к “красному фараону”.

Некоторые из них сделали это по соображениям более высокого порядка: надеялись соединить заветы иудаизма с идеалами всемирной революции. Разбирая вещи умирающего сына житомирского рабби, красноармейца Брацлавского, автор “Конармии” видел, как “на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов”. Некоторые — таких было подавляющее большинство — просто увидели возможность прокормить себя и свою семью, заполнив вакансии в государственном аппарате, оставшиеся после вычищенных, арестованных, а то и расстрелянных чиновников. Но были и одержимые властолюбием и жаждой мести за ужас погромов — именно они оставили позорный след в памяти русского народа. Крупнейший русский писатель второй половины двадцатого века Фридрих Горенштейн с горечью писал об этой категории своих соплеменников:

“Такова печальная логика жизни. За общую беду, за общие унижения и страдания компенсацию в первую очередь требуют и в первую очередь получают худшие. Худшие из потерпевших своими действиями и своей моралью дают возможность свергнутым преследователям и палачам оправдаться и снова вернуться к прежним замыслам. Так местечковые сапожники с маузерами опошлили муки погромов и унижения черты оседлости”.

Разумеется, революционные потрясения выносили на поверхность человеческие отбросы любой национальности — но, по особенностям российского восприятия, современники в первую очередь замечали среди них евреев. Максим Горький, искренний юдофил, еще в 1917 году предупреждал, прочитав одобрительную газетную заметку о насмешках матросов над беспомощной царицей, подписанную еврейским именем:

“Я считаю нужным,— по условиям времени,— указать, что нигде не требуется столько такта и морального чутья, как в отношении русского к еврею и еврея к явлениям русской жизни. <…> Не надо забывать этого, если живешь среди людей, которые могут хохотать над больным и несчастным человеком”.

Марина Цветаева, жена полуеврея Сергея Эфрона, воюющего с красными в Добровольческой армии, оставила портрет реквизиционного отряда, орудовавшего в Тамбовской губернии 1918 года:

“Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей — семьянин (“если есть Бог, он мне не мешает, если нет — тоже не мешает”), “грузин” с Триумфальной площади, в красной черкеске, за гривенник зарежет мать”.

Михаил Булгаков, сын профессора духовной академии, описал в дневнике посещение в 1925 году редакции журнала “Безбожник”:

“В редакции сидит неимоверная сволочь, входят, приходят; маленькая сцена, какие-то занавесы, декорации. На столе, на сцене, лежит какая-то священная книга, возможно, Библия, над ней склонились какие-то две головы. “Как в синагоге” — сказал М., выходя со мной”.

Наблюдения то печальные, то злые — но точные. И все же тем, кто настаивает на всеобщем покаянии евреев перед русским народом за относительное благополучие в страшное послереволюционное время, стоило бы вспомнить, что тогда пришлось пережить меламеду из города Гайсин.

Городок Гайсин отошел к России при втором разделе Польши в 1793 году и вследствие императорского запрета евреям проживать в “селах и деревнях” быстро превратился в еврейское местечко. По переписи 1897 года в нем жило около 9,3 тысячи человек, из них 4,3 тысячи евреев; к 1917 году евреев было уже примерно семь тысяч — половина населения города. На них-то и обрушился гнев Божий.

В “Думе про Опанаса” Эдуарда Багрицкого, замечательного поэта из тех еврейских идеалистов, которые верили в мировую революцию, бандит Опанас среди прочих своих подвигов вспоминает и совершенные в Гайсине: 

 Действительно, Гайсин запомнил Опанаса очень хорошо. В 1918—1920 годах еврейские погромы проводились в городе регулярно при каждой новой смене власти: с приходом частей Добровольческой или Красной армии, войск петлюровской Директории или гетмана Скоропадского, а главное — при набегах банд Тютюнника, Волынца и других. Под водительством своих атаманов народ, освобожденный революцией, зверствовал особенно усердно. В мае 1919 года в Гайсине бандиты убили 152 евреев; по другим данным — 39026; один автор говорит даже о 1200 жертвах. Число раненых, искалеченных и изнасилованных — по словам С.И. Гусева-Оренбургского, “Банды врывались иногда специально для насилия над женщинами” — точно неизвестно, но их, конечно, насчитывалось не меньше, чем убитых: тоже по крайней мере несколько сотен. Для сравнительно небольшой еврейской общины Гайсина это было катастрофой; но Гражданская война стала предвестием Холокоста и для всего еврейства бывшей Российской империи, сосредоточенного на землях Украины, южной России и Белоруссии.

В книге историка О.В. Будницкого “Российские евреи между красными и белыми” эта точка зрения аргументирована весьма обстоятельно. Прежде всего самими масштабами бедствия: в 1918—1921 годах погибло, по различным оценкам, от 50—60 до 200 тысяч евреев и еще около 200 тысяч были ранены и искалечены — больше, чем в погромах Хмельнитчины в XVII веке. И, кроме того, свойством, которое историк называет “качеством насилия”: в отличие от спонтанных дореволюционных погромов, в Гражданскую войну евреев грабили, калечили, насиловали и убивали организованные вооруженные формирования, будь то регулярные воинские части или временно возникшие отряды борцов за свободу.

Там, где проходили фронты Гражданской войны, еврейское население было, по существу, объявлено вне закона. При этом вожди антибольшевистских армий — и Петлюра и Деникин — на словах осуждали еврейские погромы. Зато бандиты — Тютюнник, Григорьев, атаман Струк — открыто провозглашали лозунг “бей жидов”; один только батька Махно старался оградить евреев от энтузиазма бойцов своей “повстанческой армии”. Генерал Деникин долго не решался применить власть командующего для ограничения антисемитизма добровольцев: лишь в конце января 1920 года, когда белые войска уже откатывались к Новороссийску, он издал строгий приказ, грозящий погромщикам суровыми мерами “…до смертной казни включительно”.

Численность Красной армии в 1919 году примерно в десять раз превышала размер белых армий; тем не менее на долю красных в том году пришлось намного меньше еврейских погромов — 106, и убитых — 725, чем на долю белых, — 213 погромов и 5235 погибших. Но больше всего горя принесли евреям войска Директории — петлюровцы, воины армии независимой Украины. На их счету было 439 погромов и почти 17 тысяч убитых — больше, чем на счету различных банд, состоявших тоже в основном из украинцев: 307 погромов и 4615 убитых. Сходные данные, но взятые из независимых источников, приводит и Солженицын: общее число погромов — до 900, из них 40% произведенных петлюровцами, 25% — “батьками” и атаманами, 17% — деникинцами и лишь 8,5% — красными.

Эта печальная статистика убедительно свидетельствует, что решительно боролись с погромщиками в своих войсках только большевики. Так, вся целиком 6-я кавалерийская дивизия Первой конной армии, запятнавшая себя в польском походе 1920 года насилием над евреями, была разоружена под наведенными на выстроившиеся полки орудийными стволами; около четырехсот человек отдали под трибунал и многих из них расстреляли. Приговорен к расстрелу был и сам начдив-6 Апанасенко — потом, правда, приговор заменили понижением в должности и удалением из Первой конной. Впоследствии И.Р. Апанасенко стал генералом армии и командующим Дальневосточным фронтом, сменившим расстрелянного маршала Блюхера; он погиб в 1943 году под Белгородом на посту заместителя командующего Воронежским фронтом.

В Гражданскую войну российское еврейство — косная и мало связанная с общероссийскими интересами масса — испытало на себе репетицию Катастрофы, предстоящей всему европейскому еврейству. Методы палачей тогда были еще кустарными: зарубить, изнасиловать, отрезать нос и уши, выколоть глаза, зарыть живыми в землю, положить связанными на рельсы и пустить паровоз — но 1919 год уже отчетливо предвосхитил грядущий Холокост, который в Гайсине, например, оставил в живых лишь 20 евреев. Этот год окончательно обозначил и раньше существовавшую пропасть между евреями городов и местечек с одной стороны и русскими и украинцами в селах и деревнях — с другой. Евреи навсегда запомнили, кто убивал их родных и близких, и городские жители отвернулись от трагедии — гибели миллионов крестьян в Голодоморе начала тридцатых годов, вызванном коллективизацией. А потом кровавые качели вновь качнулись в обратную сторону: с приходом гитлеровцев русские и украинцы — за редкими, но тем более благородными исключениями — не стали спасать соседей-евреев от неминуемой гибели.

Трагический опыт погромов Гражданской войны подтвердил еще дореволюционные страхи мирных обывателей еврейских местечек: население страны, где им выпало жить, вновь весьма определенно выразило свое отношение к ним насилием, грабежом и убийствами. Однако продолжить массовый еврейский исход из России в США и Европу, начатый до революции, было уже невозможно: Уголовный кодекс РСФСР, принятый в июне 1922 года, приравнял не санкционированный властями выезд из страны к преступлению (хотя эмиграция в Палестину какое-то время все еще разрешалась). С другой стороны, большевистские власти на деле показали, что они — единственные — реально хотят и могут защитить евреев. Идеология большевиков — интернационализм, братство пролетариев всех национальностей — тоже была созвучна надеждам бедняков-евреев на их равенство с остальными россиянами. Мало того, те местечковые сапожники, которые взялись за маузеры, могли ожидать, что они будут более равными, чем другие: как-никак, среди высших руководителей новой России значились Янкель Свердлов и Лейба Троцкий.

Именно обилие еврейских фамилий на самых верхах советской власти в первые годы после революции и послужило — и продолжает служить — основой обвинения евреев в том, что это они навязали России руководимых ими большевиков. Вина легко “доказывается” десятками полемистов, годами мусолящих количество евреев в Политбюро ЦК партии, в самом ЦК, в Совнаркоме, в высшем руководстве ЧК—ГПУ—НКВД и других органах пролетарской диктатуры, с помощью одного и того же стандартного приема. Каждый может подсчитать, скажем, процент евреев, избранных членами ЦК на съездах большевистской партии в довоенные годы (29% в 1917 году; 21% в 1920-м; 20% в 1923-м; 11% в 1927-м; 15% в 1934-м; 18% в 1939-м). Далее логика такова: раз евреев в главном штабе партии было непропорционально много, то, следовательно, российское еврейство в целом — зловредное и коварное племя — сознательно вырастило в своей среде самых главных заправил, которые при первом же удобном случае возглавили большевиков и захватили власть в беззащитной России.

Между тем в математической статистике существует следующее основное положение: достоверность выводов о генеральной совокупности зависит от размеров рассмотренной выборки. На обычном языке это означает, например, следующее: если из десятка ваших знакомых восемь оказались республиканцами и только двое — демократы, утверждать, что восемьдесят процентов избирателей США проголосуют за республиканцев, было бы очень рискованно. Оценивать политические симпатии миллионов по выборке из десяти или даже ста человек — все равно что взять данные с потолка: ваша оценка будет крайне недостоверной и мало отличной от случайной. Но даже если опрошена тысяча человек, притом не только из вашего окружения, а и из других слоев общества, то и такой прогноз будет не слишком надежным. По-настоящему достоверную оценку мнения всей совокупности избирателей можно получить лишь опросив десятки тысяч из миллионов, пришедших на голосование (для этого и проводятся экзит-полы) — но к тому времени она обычно нужна только телеканалам, чтобы успеть предсказать результаты выборов за несколько часов до окончательного подсчета голосов.

Если же влияние размера выборки не учитывать — или недопонимать, — то легко оказаться в незавидном положении одного из героев повести Владимира Войновича “Шапка” писателя Василия Трешкина:

“Над ним жил Рахлин, под ним Фишкин, слева литературовед Аксельрод, справа профессор Блок. Напрягая усталый мозг, Васька много раз считал, думал и не мог понять, как же это получается, что евреев в Советском Союзе (так говорил ему его друг Черпаков) по отношению ко всему населению не то шесть, не то семь десятых процента, а здесь, в писательском доме, он, русский, один обложен сразу четырьмя евреями, если считать только тех, кто вплотную к нему расположен. Получалось, что в этом кооперативном доме и, очевидно, во всем Союзе писателей евреев никак не меньше, чем восемьдесят процентов”.

По правилам математической статистики рассуждения Трешкина — полная чушь, такая же, как и выводы “исследователей”, оперирующих пропорциями евреев в ЦК. Дело в том, что общее количество членов ЦК было в те годы очень небольшим: 21 человек в 1917 году; 19 в 1920-м; 40 в 1923-м; 71 в 1927-м, 1934-м и 1939-м годах. По столь маленьким выборкам совершенно невозможно достоверно определить, какая группа населения в целом захватила власть в России — евреи, или брюнеты, или лысые, или очкарики…

То же справедливо и для других широко обсуждаемых случаев “еврейского засилья”. По выборкам, состоящим всего лишь из десятков или сотен человек, судить о предпочтениях миллионов означает проявлять не просто явную предвзятость, но и полное непонимание принципов статистической обработки данных. Ведь вероятность того, что концентрация чего бы то ни было, наблюдаемая в малой выборке, не случайность, а закономерность, характерная и для всей генеральной совокупности, очень незначительна. Пример: как известно, процент членов ленинградского дачного кооператива “Озеро”, их родственников и друзей в нынешнем российском руководстве непропорционально велик. Значит ли это, что все питерцы — или, того лучше, все владельцы дачных участков — должны отвечать за теперешнее разграбление природных богатств России? Математика — а вовсе не идеология — определяет бессмысленность таких выводов, потому что с точки зрения статистики их достоверность близка к нулевой. Для статистически значимых оценок, относящихся к совокупностям, состоящим из миллионов, нужны данные, полученные на гораздо более представительных выборках.

Впрочем, распространенная ошибка — сводить вопрос о том, кому принадлежит власть, к распределению национальностей среди сотни-другой руководителей большевиков — вызвана не только игнорированием основ математической статистики. Повышенная концентрация людей определенной национальности на самых верхах власти в истории России однажды уже наблюдалась. В девятнадцатом веке большинство высших административных должностей — министров, губернаторов — занимали выходцы из гвардии или армии, люди с генеральскими званиями. А среди них было непомерно много инородцев — немцев.

По сведениям на 15 апреля 1914 года среди 169 полных генералов Российской империи немцев было 48 (28,4 %), среди 371 генерал-лейтенанта — 73 (19,7 %), среди 1034 генерал-майоров — 196 (19%), и это в канун войны с Германией. Страшно сказать: сама царица Александра Федоровна была немкой, а царь Николай Второй — русским только на одну тридцать вторую, да и то при условии, что его прапрадед Павел Первый был рожден Екатериной от графа Салтыкова, а не от законного мужа Петра Третьего. Примерно до 20–25% руководителей российской администрации составляли немцы: из 200 членов Государственного Совета (с 1802 по 1917 год) немцев было 4137. Цифры впечатляющие — однако проецировать их на российских немцев как народ нельзя: выборка слишком мала.

Заметное присутствие немцев при дворе, в армии и в гражданской службе не нравилось многим в образованном слое русского общества: еще в войну 1812 года генерал Ермолов ехидно просил императора в качестве поощрения произвести его “в немцы”. Но ни одному разумному российскому историку и в голову не приходило обвинять царское правительство в покровительстве специфически немецким интересам или, тем более, в антирусской политике, проводимой немцами, стоящими у власти. Беды русского народа, во многом вызванные неразумными, а порой и прямо преступными действиями государственной администрации, — от последствий голодных неурожайных лет до Ходынки и гибели миллионов в японской и германской войнах, — никогда даже не пытались всерьез объяснять “немецким засильем” и требовать публичного покаяния российских немцев.

Хотя поверье, например, о тайном телеграфе из Царского Села в ставку Вильгельма пользовалось широкой популярностью среди простого народа. Когда началась Первая мировая война, патриоты “из простых” разгромили германское посольство и немецкие магазины в Петербурге, а в мае 1915 года устроили погром немцам, живущим в Москве. Число погромщиков доходило до ста тысяч; пять человек немецкого происхождения были убиты, четверо из них — пожилые женщины. Евреев не трогали; впрочем, имущество молодого поэта Бориса Пастернака, жившего в тот момент в квартире немецкой семьи Филипп на правах гувернера, патриоты тоже разграбили.

Однако одними генералами войну не выиграть: нужны тысячи грамотных и преданных офицеров, способных вести за собой миллионы солдат. В 1912 году в русской армии из 8340 штаб-офицеров немцами было 212 человек (3,26 %), из 38976 обер-офицеров — 878 (2,61 %). Сорок семь тысяч офицеров — это уже достаточно представительная выборка; она дает возможность выявить статистически неслучайное обстоятельство: пропорция немцев среди офицеров была в два раза выше, чем в общем народонаселении. (В России в 1914 году насчитывалось чуть меньше 2,5 миллиона немцев, т.е. около 1,4%.) Можно предложить этому факту и правдоподобное объяснение: грамотность российских немцев, по данным переписи 1897 года, тоже была почти в два раза выше, чем в среднем по империи: 29,1% против 16,8%.

При монархии сорок с лишним тысяч офицеров нужны были для управления регулярной армией, которая к началу войны 1914 года насчитывала один миллион триста пятьдесят тысяч человек. Ленинско-сталинской империи, построенной на дисциплине, не менее жестокой, чем армейская, надсмотрщиков требовалось по крайней мере в сто раз больше — между двумя мировыми войнами в стране жили 120—170 миллионов. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, запустившем механизм кадрового обновления с помощью внутрипартийного террора, товарищ Сталин так и формулировал проблему — по-военному:

“В составе нашей партии, если иметь в виду ее руководящие слои, имеется около 3—4 тыс. высших руководителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30—40 тыс. средних руководителей. Это наше партийное офицерство. Дальше идут около 100—150 тыс. низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство”.

Вождь не упомянул о том, что роль надзирателей непосредственно над населением выполнял не командный состав партии, а рядовые коммунисты — через систему партийных ячеек от домоуправления до наркомата. Численность же РСДРП(б) — РКП(б) — ВКП(б) в этот период колебалась от 240 тысяч в 1917 году до 2478 тысяч в 1939 году. Пропорция “большевики — все прочие” достигла, по порядку величины, пропорции между офицерами и солдатами в Русской императорской армии мирного времени к 1927 году, когда партия насчитывала 1236 тысяч членов и кандидатов в члены. В этом же 1927 году евреи составляли 4,3% партии, а чуть раньше, в 1922 году, даже 5,2%, притом что за двадцатые годы их процент в населении СССР почти не менялся: 1,7 — 1,8%.

Вот эту разницу в процентах — в два с половиной раза — тоже уже нельзя считать случайной, поскольку она получена на вполне репрезентативной выборке из сотен тысяч партийцев, а не всего лишь из сотен человек, как подсчитывались десятки процентов евреев среди высших партийных руководителей. Нет, она указывает на закономерность: действительно, российские евреи более охотно, чем население страны в целом, примкнули к правящей партии, став не просто лояльными, но активными проводниками политики большевиков.

С другой стороны, широкое участие евреев в советском и партийном аппарате вряд ли можно объяснить только двумя особенностями, отличавшими российских евреев до революции: высокой грамотностью (24,6% против 16,8% в целом по населению России в 1897 году) и высокой урбанизацией, как полагают некоторые исследователи, . Среди российских немцев грамотных тогда было еще больше (29,1%), и их концентрация в столице империи была намного выше еврейской; к тому же “урбанизация” в еврейских местечках несравнима с опытом жизни в большом городе (на память приходят злоключения Менахема-Мендля в Егупце и Одессе). Тем не менее грамотные и урбанизированные российские немцы в массе своей не приняли Советскую власть и не пошли к ней на службу, а евреи — пошли. Первые оказались ей чужими, а вторые — своими.

Так евреи связали свою судьбу в России с судьбой большевиков — оседлали тигра, о котором мудрая китайская пословица говорит: “Если едешь на тигре, будет трудно сойти”. В течение двадцати междувоенных лет, когда тигр уничтожал русское дворянство и интеллигенцию, переламывал хребет крестьянству, подавлял малейшее инакомыслие — но и строил заводы, и боролся с неграмотностью, — не было у большевиков более верных сторонников, чем советские евреи. В определенном смысле именно они — особенно молодежь — стали первыми “советскими людьми” задолго до того, как Программа КПСС провозгласила создание невиданной ранее исторической общности — советского народа. Лишь по неведению взялся Захар Прилепин защищать достижения сталинской эпохи от своих: в те времена евреи были такими же приверженцами советской утопии, как и он сам сейчас. Величие Сталина в понимании Прилепина — бесчисленные тонны чугуна и стали, десятки тысяч танков и боевых самолетов, каналы и гигантские гидроэлектростанции, “самая передовая в мире” наука и, конечно же, “небывалый расцвет литературы и искусства” — все это в немалой степени заслуга советских евреев, честно и плодотворно работавших на благо своей родины. Потому что у советских евреев — в целом, как у этнической группы — наконец-то появилась возможность обрести родину, а не мачеху в Стране Советов, которую строили они сами. Ведь, с какой стороны ни взглянуть, Советская власть была первой властью за долгую историю России, относившейся к евреям без предубеждения и дискриминации.

Поэтому, когда понадобилось ее защищать в Великой Отечественной войне, евреи проявили не меньший массовый героизм, чем русские. По опубликованным статистическим данным (несколько различающимся у разных авторов), из 19650 тысяч русских, мобилизованных во время войны в Красную армию, к безвозвратным потерям относят около 5750 тысяч — 29%, . Среди евреев процент был примерно таким же: 434 тысячи мобилизованных и около 140 тысяч не вернувшихся с войны — 32%, , . Но была и разница: русские, украинцы, белорусы — вместе составившие 26 из 30 миллионов мобилизованных, , — умирали в эту войну не за товарища Сталина, а за свою родную землю, славянское гнездо, создававшееся их предками как минимум тысячелетие. У евреев-фронтовиков в России такой земли не было: они сражались именно за Советскую Родину. Их вела в бой ненависть к гитлеровцам, планомерно уничтожавшим всех евреев до единого, и надежда на счастливую жизнь в дружной семье советских народов после долгожданной Победы.

Надежда не оправдалась. Наоборот, еще до окончания войны началось постепенное вытеснение евреев с более или менее заметных партийных и административных — но пока еще не хозяйственных — постов. Практически полностью избавился от евреев дипломатический аппарат. Однако в науке и технике, в медицине, в литературе и искусстве евреи по-прежнему были представлены достаточно широко.

До поры до времени эта тенденция мало беспокоила обыкновенных советских евреев, которые с горечью пытались возродить жизнь на старых пепелищах — слишком многие остались лежать в расстрельных рвах или развеялись с дымом из трубы лагерного крематория. Заздравный победный тост товарища Сталина, провозгласивший русский народ “наиболее выдающейся нацией из всех, входящих в состав Советского Союза”, не задел еврейские национальные чувства. Евреи не противились ускоренной ассимиляции: еще до войны, в 1939 году, лишь 41,5% советских евреев назвали идиш родным языком (по данным переписи 1897 года — 97%); через двадцать лет, в 1959, эта цифра снизилась до 21,8%. Быстро росло число смешанных браков. В целом после войны евреи в СССР говорили, писали, читали и думали по-русски: большинство носителей языка идиш и традиций былых штетлов погибли в Холокосте. Подросло новое поколение образованных евреев: если в 1939 году доля взрослых евреев с высшим образованием была 8,5% (по стране в целом — 1,2%), то в 1949 году (по экстраполированным данным) — 17,0% (2,0%). Притом никакого режима особого благоприятствования со стороны советской власти не было: ведь еще в 1886 году, до введения процентной нормы, в российских университетах уже насчитывалось 14,5% студентов-евреев. Распространение образования еще больше способствовало включению евреев в советскую — то есть по преимуществу русскую — культуру, к чему призывал и самый почитаемый еврей Советского Союза Илья Эренбург. Он писал: “…единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут”.

Но когда по стране прокатилась кампания против “космополитов” в литературе и искусстве — всех как на подбор с еврейскими именами; когда были закрыты газеты и журналы на идиш и еврейские театры — а ведь немолодые евреи еще помнили время, когда идиш был одним из четырех государственных языков Белорусской ССР; когда прекратил функционировать Еврейский антифашистский комитет, созданный в 1942 году (а потом членов его расстреляли, но тайно, без малейшей огласки) — тогда советские евреи начали осознавать, что их Советская Родина отвернулась от них. “Дело врачей”, начавшее 1953 год, окончательно показало евреям, что государство, которое они помогали строить, не жалея усилий и не щадя самой жизни, больше не будет служить им защитой. То, что до войны казалось немыслимым, — антисемитская брань на улицах, отказ лечиться у врачей-евреев, ограничения в приеме на работу, — все это вдруг оказалось вполне возможным; поползли даже слухи о предстоящей депортации всех евреев на восток, в дальние лагеря. Евреи Советского Союза, поверившие в гордые слова: “...Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей”, — вновь ощутили себя не хозяевами, а квартирантами.

После внезапной смерти Сталина страхи несколько улеглись; но евреям так никогда и не позволено было больше оставаться на равных правах с другими советскими людьми. Власть перестала допускать их к любым мало-мальски значительным руководящим должностям (зато появилось понятие “еврейский зам”), старалась не принимать на работу в больших городах и первыми увольнять по “сокращению штатов”, негласно ограничивала прием в вузы (без особого успеха: к 1989 году 43,3% взрослых евреев СССР имели высшее образование). А главное — начала почти демонстративно закрывать глаза на всевозможные антисемитские выпады и даже после того, как некоторые советские евреи обратили свои взоры к Израилю, создала пропагандистскую индустрию “антисионизма”, не слишком отличавшуюся от разработанной не так уж давно доктором Геббельсом.

Впрочем, это происходило уже в 70-х годах, а сразу после войны кардинальная смена отношения большевистской власти к евреям была для них полнейшей неожиданностью. По сей день историки предлагают различные объяснения случившегося: что заставило партию большевиков оттолкнуть от себя самых верных и лояльных сторонников, нарушив одну из основных заповедей своей идеологии — интернационализм? Одни видят причину в личной юдофобии Сталина, усилившейся с годами из-за легкомысленного поведения дочери Светланы — ее первого любовного романа с евреем Алексеем Каплером и первого брака с евреем Григорием Морозовым. Другие полагают, что дело в неосторожном поведении Еврейского антифашистского комитета, предложившего организовать Еврейскую ССР в Крыму, еще даже не очищенном от крымских татар, — а такие соображения в СССР разрешено было выдвигать лишь одному человеку. Третьи отмечают рост послевоенного бытового антисемитизма, обусловленный влиянием гитлеровской пропаганды на население оккупированных территорий. Четвертые обращают внимание на разочарование кремлевского руководства “предательской” проамериканской политикой Израиля, создание которого СССР первоначально поддержал, а советские евреи приветствовали с излишним энтузиазмом…

Все эти версии, безусловно, имеют право на существование, но они высвечивают не глубинные причины отхода партии от покровительства евреям, а, скорее, возможные внешние поводы к столь резкому изменению. Товарищ Сталин не позволял своим личным чувствам влиять на серьезные политические решения: Юлия Мельцер была отправлена в тюрьму осенью 1941 года не как нелюбимая еврейская невестка, а на общих основаниях — как жена попавшего в плен при невыясненных обстоятельствах старшего лейтенанта Якова Джугашвили. Будь он трижды антисемитом, в политике вождь был прежде всего прагматиком, руководствовавшимся холодным расчетом — он допускал ошибки, но умел выжидать и не поддаваться эмоциям: его не смогли переиграть ни еврей Троцкий, ни русский Бухарин. Наивные еврейские прожекты насчет Крыма интересовали его только как средство выкачать из американских пока еще союзников побольше денег — с началом холодной войны эти разговоры автоматически превратились в пустое и ненужное сотрясение воздуха. И даже коварство Израиля, обманувшего геополитические ожидания вождя, он умело обратил себе на пользу. “Измена” еврейского государства помогла ему довести до конца решение важной внутриполитической задачи — отделить в народном сознании слово “жид” от слова “коммунист”.

Судя по всему, необходимость такого разделения Сталин осознал на первых же этапах войны. Под ударами немецких войск Красная армия по существу развалилась, откатившись далеко на восток и оставив в плену миллионы бойцов и командиров. Брошенное на произвол судьбы население, оказавшееся под немцами, встречало их поначалу как освободителей от власти большевиков и ненавистных колхозов. Прибалтика дружно восстала против совсем недавно навязанной ей советской системы. На Украине и в Белоруссии появились даже надежды на отделение от Москвы и создание собственных государств. А в Орловской области — сердце России — полумиллионный округ с центром в селе Локоть почти два года был полностью самоуправляемым под эгидой немецкого войскового командования: работали предприятия, школы, больницы. И повсюду на оккупированных территориях истребление евреев если и не приветствовалось всеми остальными, то и не вызывало сопротивления.

Все это Сталин знал и трезво учитывал. В Гражданскую войну и в коллективизацию большевики победили собственный народ, опираясь на жесткую партийную структуру. В этой войне победить нужно было чужеземных захватчиков, и иной опоры, чем тот же самый народ, показавший, что при первой же возможности он избавляется от коммунизма-интернационализма, не было. Отказаться от коммунизма вождь не мог — но интернационализм был отброшен почти сразу же. Уже осенью 1941 года в выступлении Сталина прозвучал призыв спасти родину “великой русской нации — нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!”. Никогда ранее советской власти не приходилось прикрываться авторитетами Ивана Павлова, при жизни открыто ее ненавидевшего, или эмигранта Ильи Репина, но делать было нечего: во всем списке великих русских людей идейно близким к марксистам Плеханову и Ленину оказывался разве лишь Горький. А раз война признана национальной, Отечественной — какой она и была, — а не очередной битвой всемирной революции, то логичным становилось и упразднение Коминтерна, и отмена “Интернационала” как государственного гимна СССР, и введение погон, и восстановление офицерских (а не командирских) званий, и попытка наладить отношения с православной церковью, и раздельное обучение после войны... Советское государство, во многом взявшее за образец традиции бывшей Российской империи, не просчиталось: народ поверил в возможность перерождения диктатуры большевиков и не дал ей погибнуть.

Но в традициях Российской империи был и народный антисемитизм — и при малейшем ослаблении идеологии интернационализма он начал проявляться и во время войны (“Абрам воюет в Ташкенте”), и после (“Хватит, покомандовали нами! Мало вас Гитлер изничтожил!”). Подавить его железной рукой, как бывало до войны, значило пойти на новую конфронтацию с народом-победителем, которому предстояло смириться с сохранением колхозов, послевоенным голодом и возвращением прежней советской подневольной системы. Вместо этого мастер политического маневра Сталин показал народу, что партия не будет больше привечать безродных космополитов еврейского происхождения, — и народ понял и поддержал его, хотя слово “жид” по-прежнему официально оставалось под запретом. (Интеллигенцию облетело двустишие: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”.) Были приняты и решительные организационные меры: после войны процент евреев в партии неуклонно снижался — с 3,7% в 1945 году до 2,7% в 1961 году и до 2,1% в 1972 году. Тем не менее вплоть до 1989 года он по-прежнему примерно вдвое превышал общий процент евреев в населении СССР: молодых евреев в партию почти не принимали, но старые евреи-коммунисты оставались в ее рядах и выйдя на пенсию.

Товарищ Сталин на десятилетия вперед сделал партию, порвавшую с евреями, ближе и понятнее народу; его наследники и вовсе провозгласили, что “народ и партия едины”. По крайней мере в одном отношении этот лозунг был правдив: тщательно — а иногда и не очень — замаскированный партийно-государственный антисемитизм в послевоенном Советском Союзе объединился с низовым антисемитизмом народных масс. Однако признать существование такого глубинного, внутренне присущего России народного антисемитизма не решались ни либеральные российские интеллигенты, ни историки-большевики, ни советская еврейская элита, ни даже сами идейные антисемиты — от белого эмигранта Василия Шульгина до советского ученого-диссидента Игоря Шафаревича. Доводы при этом использовались самые разнообразные.

Народ не виноват: это царское правительство намеренно натравливало несознательные элементы на евреев, — говорили российские демократы (а вслед за ними повторяли и советские “евреи в ливреях”); но к страшным погромам Гражданской войны царское правительство не могло иметь никакого отношения. Не следует винить правительство, — возражал Солженицын: администрация Российской империи как могла противостояла погромам 1903—1906 годов; но сделать логический вывод из своих же слов и признать погромы стихийными, народными он не решился. (Кстати, тогда еще не было никакой еврейской ЧК с ее расстрелами, которыми объясняют причины погромов 1919 года и Шульгин, и Солженицын, и Шафаревич — а еврейские погромы были…) Только влияние гитлеровской пропаганды на оккупированных территориях вызвало некоторый бытовой антисемитизм у населения, — пишут и сейчас прогрессивные советско-российские историки, закрывая глаза на многочисленные факты антисемитизма, с которым евреи встретились в эвакуации, там, где оккупантов не было, а о евреях прежде даже не слыхали. Тот же Солженицын, честно констатируя, что “пропорция евреев — участников войны в целом соответствует средней по стране”, никак не мог согласовать с этим фактом распространенную в народе легенду о еврейском “ташкентском фронте”. “Так что ж — народные впечатления той войны действительно продиктованы антисемитскими предубеждениями?” — в растерянности восклицал он, и, не желая признавать очевидное, начинал рассуждения о том, что евреев подальше от передовой было все же “гуще”, — совершенно неубедительные, если вспомнить одинаковые пропорции погибших фронтовиков, евреев и русских. Еще один довод: советские евреи сами накликали на себя антисемитизм массы, потому что уж слишком они были на виду и в почете у нелюбимой народом Советской власти. Но ведь и после того, как товарищ Сталин отмежевался от былого сотрудничества партии с евреями, возвратив их в положение дискриминируемого национального меньшинства, народная нелюбовь к евреям не уменьшилась, а продолжала существовать, теперь уже подпитываемая негласной поддержкой государства, еще полвека, до завершения Исхода евреев из России.

Все эти противоречия снимаются в рамках гипотезы об изначальном присутствии народного антисемитизма в России, а потом и в СССР. Тем, для кого русский язык родной, согласиться с таким предположением нелегко и даже обидно; к сожалению, оно согласуется с известными фактическими данными об отношениях двух народов, русских и евреев, за все двести лет вместе.

Российский антисемитизм можно сравнить с опасной болезнью, бациллы которой способны существовать веками, время от времени порождая эпидемии. Но даже и при эпидемии зараза проникает далеко не в каждого и далеко не все бациллоносители заболевают. Наглядный пример: русская интеллигенция — тем более интеллигенция творческая — тщательно соблюдала нравственную гигиену в своей среде, и случаи острого клинического антисемитизма встречались крайне редко. Ее преемница, советская интеллигенция, все еще чуралась явных проявлений антисемитизма и старалась не замечать признаки этой инфекции вокруг себя. Лишь через двадцать лет постсоветской жизни настало время, когда талантливый русский писатель Захар Прилепин решился открыто — и притом с гордостью — ответить критикам своего “Письма товарищу Сталину”:

“Письмо написано затем, чтоб дать голос коллективному сознательному и бессознательному народа, к которому я имею честь принадлежать и от имени которого я имею смелость говорить”.

Эвфемизм “коллективное сознательное и бессознательное народа” совершенно прозрачен. Неясно, однако, какую роль в этой ситуации писатель Прилепин — а с ним и вся современная творческая интеллигенция — отведет теперь для себя: врачей, предупреждающих об опасности новых вспышек заболевания, или проповедников, потакающих предрассудкам паствы, чтобы стать ее духовными лидерами. Хоть евреев как народа в России больше нет, бацилла антисемитизма видоизменилась и угрожает теперь эпидемией общей ксенофобии, вызывая “сознательные и бессознательные” народные чувства ко всем вообще чужакам: “чуркам, хачам, черножопым”… Болезнь продолжает существовать.

Только к концу шестидесятых годов советские евреи окончательно поняли, что коммунистическая партия, выражаясь по-нынешнему, “кинула” своих былых сторонников, и их место в содружестве народов СССР впредь всегда будет у параши. Победная арабо-израильская война 1967 года и сопутствующий ей всплеск государственного антисемитизма сплотили “лиц еврейской национальности” — как стали официально называть евреев, — а события августа 1968 года похоронили их надежды на “социализм с человеческим лицом”. И евреи превратились в антисоветчиков: некоторые пошли в диссиденты, а основная масса вновь, как два поколения назад, начала думать об эмиграции, поскольку в железном занавесе обнаружилась щель — возможность выехать под прикрытием международных соглашений о воссоединении семей. Совсем заткнуть эту лазейку советская власть не могла: социалистическая экономика уже была не в состоянии прокормить население и полностью зависела от поставок канадского и американского зерна.

Начавшись с маленького ручейка в 1970 году, второй и окончательный этап еврейского Исхода из СССР и государств постсоветского пространства по темпам превзошел первый, дореволюционный: к 2006 году уехали почти 1,9 миллиона евреев и членов их семей. Примерно 1,15 миллиона из них направились в Израиль, около 450 тысяч добралась до США, и еще приблизительно 220 тысяч осели в Германии — стране, распространившей Холокост на всю Европу. По переписи 2010 года, в Российской Федерации оставались всего лишь 157 тысяч постсоветских евреев, составлявших 0,11% населения, — народ, называвший себя когда-то советскими евреями, перестал существовать.

В Германии, кстати, бывшие советские евреи встретились с другой этнической группой, покинувшей Россию в то же время, — бывшими советскими немцами. Судьба когда-то самого грамотного из народов России была трагической. Те, кто не уехал, воспользовавшись условиями Брестского мирного договора 1918 года, испытали голод 1921 года, когда умер каждый четвертый житель автономной области немцев Поволжья, не менее страшный голод 1933 года, а потом — насильственную депортацию в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию в 1941 году, погибельный рабский труд в “трудовой армии” НКВД и запрет вернуться в родные места после войны. Как только стало возможно, большинство эмигрировало: всего до 2006 года в Германии расселилось около 2,3 миллиона российских немцев и членов их семей. Двести лет вместе с Россией обернулись исторической неудачей и для немцев, верно служивших империи царской, и для евреев, верно служивших империи большевистской, — и те, и другие в конечном счете превратились в беженцев.

История советского еврейства завершилась крушением. Два десятилетия расцвета под покровительством дружественной власти резко контрастировали с погромами начала столетия, резней во время Гражданской войны, Холокостом — наравне со всеми европейскими евреями — и долгими годами последующего “тихого погрома” (выражение одного из персонажей Фридриха Горенштейна), приведшими к бегству из России. Баланс был совсем не в пользу евреев, неразумно оседлавших было большевистского тигра. За эту ошибку и короткий период благоденствия они заплатили сполна — погибшими и искалеченными, утратой собственной религии и культуры и очередной волной антисемитизма. Говорят, история не терпит сослагательного наклонения; но если бы российские евреи не поддержали большевиков — подобно российским немцам — красное колесо русской революции вряд ли изменило бы свой кровавый курс: русский бунт не стал бы от этого менее беспощадным. И вечный русский вопрос — кто виноват? — все равно бы прозвучал.

Ведь русский народ за двадцатое столетие тоже претерпел невыносимое: гибель элиты — дворянства и интеллигенции, уничтожение основы крестьянской жизни в результате коллективизации, мор и голод двадцатых, тридцатых и послевоенных лет, колоссальные потери в Гражданской и двух мировых войнах. Бедствия эти были ужасными — но иными, не такими, как бедствия еврейские; а своя рана всегда болит мучительнее раны соседа. (Хотя среди евреев тоже было немало депортированных мелких собственников — “врагов Советской власти”, раскулаченных и погибших в Голодоморе.) Поиск виновных в страданиях приносит некоторое психологическое облегчение, и глас русского народа, запечатленный Иваном Буниным в “Окаянных днях”, хорошо известен: “Что же я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили”. Не латыши, и не мадьяры, и не китайцы — тоже ведь ударная гвардия первых лет революции и Гражданской войны, — а именно евреи в глазах русского народа оказались повинны в главной национальной катастрофе России в прошлом веке — большевистской власти. Чувствуя несправедливость такого очень уж упрощенного мнения, Солженицын предложил более взвешенную трактовку:

“А ведь ту ответственность — надо нам с вами, братья или чужаки, — делить.

И раскаяние — раскаяние взаимное — и во всей полноте совершенного — был бы самый чистый, оздоровляющий путь.

И я — не устану призывать к этому русских.

И — призываю к этому евреев”.

С этим, пожалуй, можно согласиться: но в каких пропорциях делить ответственность, особенно если речь идет об ответственности всего народа, вине коллективной? По статистическим показателям участия в содеянном — например, процентам евреев и русских в партии большевиков — многократный перевес на стороне неевреев. По тяжести последствий катастрофы — но ни по какой кощунственной шкале нельзя соизмерить горе и отчаяние народов, перенесших Холокост и Голодомор. А если по результатам столетия, то советские евреи уже понесли самое суровое наказание: как народ они самоуничтожились, ушли в рассеяние подобно их отдаленным предкам две тысячи лет назад.

А жаль: еще поколение-два — и мало кто поверит ностальгическим строчкам парижского поэта Довида Кнута: “...Особенный еврейско-русский воздух.../ Блажен, кто им когда-либо дышал…” — но ведь это тоже правда. Память о порожденных революцией тупоголовых местечковых фанатиках с маузерами и о их предводителях — Троцком, Свердлове, Зиновьеве — когда-нибудь выветрится, а вклад в русскую литературу, сделанный наследниками русско-еврейской элиты — Пастернаком, Мандельштамом, Бродским, Бабелем, Горенштейном, — останется до тех пор, пока будет кому читать по-русски. Русско-еврейская культура просуществовала, по историческим меркам, очень недолго, но она успела прозвучать в мире своим аккордом, отличным от американско-еврейского, немецко-еврейского или израильского.

Что же до того, какой народ больше виноват в трагедии другого, то сами понятия коллективной вины и коллективной ответственности, если вдуматься, в моральном смысле внутренне противоречивы. На высшем суде, суде Господнем, каждый ответит за себя, а не за народ, к которому принадлежал. И коллективная ответственность нации тоже возникает как ответственность индивидуальная, что четко сформулировано польским интеллектуалом, одним из создателей “Солидарности” Адамом Михником:

“Национальное достоинство означает не только право гордиться своим народом, но и обязанность делить позор своего народа.

Одно с другим нераздельно связано. Если какой-нибудь человек — немец — гордится творениями Гете, Гейне и Томаса Манна, хотя не он их написал, то он должен испытывать чувство вины за преступления Гитлера, Гиммлера и Геббельса, хотя он лично в них не участвовал. В этом и состоит принцип ответственности”.

Формула эта универсальна: она подходит и для русских, и для евреев, и для башкир, и для финнов, и для японцев. По ней, каждый человек может сам выбирать, считает он себя частицей своего народа или — поверх наций и этнических групп — всего человечества, отвечает он и за соплеменников или исключительно за самого себя. Националист выбирает первый путь, гражданин мира — второй, и непонятно, кто в конечном счете прав. Ясно лишь, что восхвалять мудрецов, гениев и праведников своего народа, замалчивая при этом его негодяев, подлецов и палачей, — моральная трусость.

Но это уже — повод для другого спора, в котором, по общему правилу, найти истину снова не удастся.

Сент-Луис, август—декабрь 2012

Многие статистические данные, использованные в тексте, взяты из нескольких основных источников, которые указываются далее в списке по фамилиям авторов или по названиям, выделенным курсивом:

Солженицын А. Двести лет вместе. Часть II. М.: Русский путь, 2002; ().

Будницкий О. Российские евреи между красными и белыми (1917-1920). М.: РОССПЭН, 2005 ().

Константинов В. Еврейское население бывшего СССР в ХХ веке (социально-демографический анализ). Иерусалим: Изд-во ЛИРА, 2007 (книга – не полностью - доступна на ).

ЕЭБЕ, Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона, 1906-1913 ()

ЭЕЭ, Электронная еврейская энциклопедия ().

Демоскоп, сайт “Демоскоп Weekly” ().

37 Портал “История немцев России”, статья: 3.6. Немцы на государственной и военной службе, в науке, образовании, искусстве. Городское население. ().