В дом воеводы вернулся только после того, как наступили вечерние сумерки. На всякий случай меня сопровождали Владимир с Данилой. Однако ни Залесского, ни его подручных мы не встретили, а потому у крыльца я распрощался с парнями, пообещав, что в ближайшее время непременно возьму их к себе на службу. Честно говоря, с этим обещанием я загнул, и теперь чувствовал себя неловко. Но когда в теплой, сухой избе Владимира меня накормили вкусной похлебкой, то, охмелев от умиротворения и уюта, возжелал немедленно сделать что-нибудь хорошее хозяевам. А что я еще мог, кроме как наобещать с три короба? Вот и не уследил за своим языком. Дружески положив руку на плечи хозяина дома, русоволосого здоровяка с простодушным выражением лица, и наблюдая за снующими вокруг детишками, чье количество мне никак не удавалось сосчитать — то ли четверо, то ли пятеро, заверил, что непременно возьму его к себе на службу. Однако когда тот поинтересовался, что за служба такая? — ответил, мол, пока он официально не оформлен, знать ему об этом не положено. Но в жаловании обижен не будет, и вообще, жить отныне будет, аки у Христа за пазухой.

— Нешто и его так же с плетками холопы столичных мироедов гонять будут? — ехидно поинтересовался присутствующий при разговоре Пантелей, глядя при этом на мой расцарапанный лоб.

— Не баись, Пантелей, — остановил я его недоверие, выставив перед собой раскрытую ладонь. — Дай срок, встречусь со Светлейшим… Да я тебе уже говорил, что как только Петр Александрович узнает ведомую мне информацию, так Залесский вмиг головы лишится.

А то Светлейший Князь поверит тебе, а не Залесскому? — недоверчиво прищурил глаз мужик.

— А кто такой Залесский? — фыркнул я презрительно, не найдя других аргументов.

— Может, и врать ты здоров, Дмитрий, — вдруг тяжело вздохнул седой. — Может, и на беду ты у нас объявился. Да только все одно Данилка мой рано или поздно сгубит свою головушку. Вот как пойдет в обозе с этими ворами, так и натворит бед. Не простит им свою Наську.

Видя, как посмурнели лица всех присутствующих, я решил не уточнять, кто такая Наська, и что с ней случилось. Надо будет, расскажут сами, а еще больше бередить душевную рану добрым людям не хотелось.

— Потому одна надежа на справедливость Светлейшего Князя, да на то, что ты не все врешь, Дмитрий, — продолжает говорить мужик, — Может, и правда знаешь чего такого, от чего головы у энтих иродов послетают.

— Знаю, Пантелей, знаю. Да вот только отстал я от князя из-за ранения. Теперь не знаю, как и выбраться отсюда.

— Ну, мы чай в ямском приказе служим, — хлопнул себя по колену мужик. — Можем и пособить в энтом деле с первой оказией. А ежели ты действительно на государевой службе состоишь, да еще и к Светлейшему Князю близок, то нехай воевода в наш приказ грамоту отпишет.

— Да в том-то и загвоздка, мужики, — со вздохом развел я руками, — что служба моя тайная, и хоть воевода и знает о большом ко мне княжеском благорасположении, но о моих высоких полномочиях ему знать не положено. Но, что-нибудь придумать придется.

За разговором время пролетело незаметно. С удивлением узнал, что ямщики, это не подобие таксистов из моего мира, а такие же служивые, как, например, стрельцы. Если проводить аналогию, то ямской приказ можно сравнить с автомобильными войсками. Естественно, в открытую я об этом не расспрашивал, но часто и наводящие вопросы вызывали у мужиков удивление моей неосведомленностью. Поэтому, чтобы не пришлось плести им про отрезанный от мира монастырь, перевел разговор на боярина Залесского.

Володька с Пантелеем многое поведали о воровстве столичного боярина с подручными. Например, о том, как по пути следования к порубежью продовольственных обозов, распродавалось на сторону качественное зерно, а взамен за бесценок скупалось порченное сыростью и плесенью. Слушая о подобном беспределе, в очередной раз заверял о том, что всеми силами поспособствую скорейшей расправе над преступниками. Почему-то верилось, что князь ничего не знает об этих делишках, а узнав, не одобрит. Но, как бы то ни было, участие Залесского в заговоре Светлейший точно не простит. Однако и тут оставалось сомнение, высказанное Пантелеем: отчего бы Петру Александровичу доверять мне больше, чем столичному боярину? Из-за того, что я пару раз случайно спас ему жизнь? Дык в том-то и дело, что случайно.

Когда за окошком начали сгущаться сумерки, явился Данила и сообщил, что инцидент с боярскими холопами пока остался без последствий — ни стрельцы, ни кто другой для разбирательства и расправы не явились. В принципе, этого и следовало ожидать. Даже удивительно, что я поддался страху, посеянному рыжим Федуном. Неужели, зная о благорасположении ко мне Петра Александровича, воевода послал бы на меня стрельцов? Если и допустить, что он в сговоре с Залесским, то в любом случае убрать меня постараются тихо, не привлекая лишних свидетелей. Но в предательство военачальника крепости не верилось, а потому я решил вернуться на ночь в его дом. Надо бы попытаться освободить Савелия и поговорить о возможности моего следования в столицу для встречи с князем..

— Дмитрий, — обратился Пантелей, когда мы дошли до его дома. — Ты это, ну, маво Данилку тоже к себе возьми на службу, а? А то пропадет парень. А так вон Володька за ним присмотрит.

— На какую службу? — не понял Данилка.

Я, уже забыв о своем обещании Владимиру, чуть было не повторил его вопрос, но вовремя опомнился.

— Да не вопрос, — а что еще оставалось ответить?

Воевода был уже дома и, когда я вошел, как раз ужинал в кругу семейства. Общее беспокойство вызвал мой расцарапанный лоб, но я отмахнулся от расспросов, заявив, что просто неловко поскользнулся.

Вопреки моим ожиданиям, Афанасий Егорыч легко согласился отправить меня в столицу. Более того, было видно, что он даже обрадовался моей просьбе. Причина этого тут же выяснилась.

— Алена Митрофановна непременно срочно хочет в столицу отправиться, — сообщает воевода и прерывается, чтобы с громким шипением и хлюпаньем высосать из деревянной ложки горячее варево. — Через неделю Никита Олегович с обозом тронется, так вот жешь невмоготу ей ждать. Готова одна в путь отправиться.

Помешивая в миске пышущую паром уху, пытаюсь сообразить, о ком толкует Афанасий. Наконец до меня доходит, что речь идет о той самой Алене, которую мы спасли от бандитов.

— А я ж, Дмитрий Станиславович, и одну ее отпустить не могу, и в сопровождение дать некого, — продолжает объяснять ситуацию воевода. — Казаки почти все с Петром Александровичем ушли. Не стрельцов же лапотных боярышне в сопровождение давать? А ежели и стрельцов, то под чьим началом? У меня ж в стрелецком приказе почти всех начальных людей повыбивало. Да и самих стрельцов половина всего. Сам видел, каких щенков в приказ принимать приходится. Не считая полуголовы, двое сотников, да один толковый урядник остался…

— Да понимаю я тебя прекрасно, Афанасий Егорыч, — прерываю стенания воеводы, обжегшись-таки ухой. — Я-то чем помочь могу? Попросить у Светлейшего Князя, чтобы направил в твое распоряжение толковых командиров?

— Дык, я ж тебе об Алене Митрофановне толкую, — видя, как я втягиваю воздух в обожженный рот, Афанасий подает мне кружку с холодным компотом. — Ежели ты в столицу собрался, то возьми ее под свою опеку. А я тебе полдюжины стрельцов дам в сопровождение. А? Ну, или десяток. Мало ли кто из энтих недобитков по окрестностям шляется.

Услышав предложение, я даже поперхнулся компотом, отчего немедленно заработал лапищей воеводы по спине и чуть не ткнулся многострадальным лбом в миску с ухой. Сидящая напротив Воеводина дочка и ее малолетний братишка прыснули. При этом у пацана из носа выдулся пузырь, размером с папашин кулак. Супруга Афанасия строго глянула на дочь, одновременно из-под стола донесся глухой удар, вероятно мамаша припечатала каблуком доченькину ноженьку. Полина ойкнула, но тут же замолчала под строгим материнским взглядом, лишь густо покраснела, да глаза наполнились влагой. Снова раздался глухой стук из-под стола — это теперь уже сестра передала материнское нравоучение братцу, который как раз вытирал нос рукавом.

— Уй! — вякнул тот, отдернув руку от носа и, то ли случайно, то ли нарочно, заехал локтем в сестрин бок. Удар пришелся на вдохе, и Полина сдавленно пискнула.

— А ну, цыть! — грохнул кулаком по столу отец семейства, и я от неожиданности снова поперхнулся, но немедля отодвинулся, чтобы не заработать очередную оплеуху по спине.

Поднявший уже руку Афанасий недоуменно глянул на меня, но тут же вернулся к прерванному разговору:

— Ну, так что скажешь, Дмитрий Станиславович?

Откашлявшись, засовываю в рот изрядный кусок хлеба и делаю вид, что тщательно пережевываю, обдумывая меж тем ответ. Я-то не знал, как подъехать к воеводе с просьбой проспонсировать мне дорогу в столицу, а оказалось, что тем самым еще и одолжение ему сделаю. Если бы не поперхнулся от неожиданности, то наверное сходу дал бы согласие. Однако стоит все как следует обдумать. Савелия здесь оставлять не хочется. Да и новых знакомых надо как-то к делу приобщить. В случае чего, к ним у меня больше доверия будет, нежели к приставленным воеводой стрельцам.

— В принципе, Афанасий Егорыч, я не против, — говорю, закончив жевать, — Отчего бы и не сопроводить боярышню. Но, как говорил один очень древний философ, утро вечера мудренее. Посему, давай обсудим этот вопрос завтра.

— Завтра, так завтра, — соглашается собеседник и, как бы про себя, добавляет: — А то я думал, может, поутру бы и отправились.

— А Алена Митрофановна будет ли готова с утра выехать?

— Да она бы хоть сейчас отправилась. Очень уж ей невтерпеж вернуться в столицу. Невмоготу боярышне наша убогость.

На этот раз задумываюсь надолго, делая вид, что полностью отдался поглощению выставленной на столе снеди, периодически нахваливая то или иное блюдо, вызывая тем самым благодарный румянец на щеках хозяйки. М-да, если они каждый день в таком количестве наедаются на ночь, то нет ничего удивительного в их объемистых фигурах. А может, они тут не обедают? Если удастся свинтить отсюда поутру, то этого я уже не узнаю. Однако не о том я думаю…

— Савелия с собой заберу, — говорю тоном, не терпящим возражений, — Нечего ему тут прохлаждаться, да казенный харч переводить. Ежели виноват, пусть перед князем ответит.

— И то правда, — опять легко соглашается воевода, — У меня и без него забот полон рот. Хоть за Илюху я б энтого Савелия самолично вздернул, но ежели княжий суд, тогда да.

— Илюхе я жизнью обязан, потому сделаю все, чтобы убийца понес самое суровое наказание, — искренне обещаю собеседнику.

— Значится так, — Афанасий хлопает ладошкой по столу, отчего с глухим стуком подпрыгивают пустые миски, — Алена Митрофановна поедет в крытом возке. С нею припасы в дорогу и двое стрельцов на козлах. Ну и когда ты, Дмитрий Станиславович, для беседы ей компанию составишь. Акромя еще двое саней дам. В них восемь стрельцов, убивец спеленутый, и, опять же, ты себе местечко найдешь, когда боярышня отдыхать изволит. А может, всего восемь стрельцов возьмешь, а? Оно и лошадям легче, и доберетесь быстрей, а?

— Да на кой мне вообще твои стрельцы сдались, Афанасий Егорыч? Нешто мы в басурманские степи отправляемся?

— Не-ет, — Замотал головой воевода, — совсем без охраны отпустить не могу. Мне Петр Александрович касательно тебя особо наказывал. Говорил, нужон ты ему шибко. Мало ли что в дороге. Пусть даже не воры, а попросту колесо слетит…

— Какое еще колесо у саней?

— Ну, то я к примеру. Давай так, Крытый возок, одни сани и четверо стрельцов?

— Значится так, — теперь уже я хлопаю ладошкой по столу, — воинских людей в услужении гонять негоже. Потому для этого дела отправь двух ямщиков, коих я сам тебе укажу. Они и с санями управятся сноровистее. А для охраны Савелия двоих стрельцов за глаза будет. Дашь молодых, заодно я их в дороге к дисциплине приучу, чтобы бояр с воронами не путали.

— Энто на каких таких ямщиков ты сам укажешь? — удивился воевода. — Нешто тебе кто знаком в ямском приказе-то?

— Ты, Афанасий Егорыч, думаешь, что я к тебе с бухты-барахты обратился?

— С чего?

— А с того, что я привык к дороге загодя готовиться. Нынче, как гонца проводил, по Ямской слободе прошелся, с народом за жисть переговорил, да и подобрал себе пару хлопцев надежных. Данила и Владимир Волобуевы.

— Родственники?

— Братья двоюродные.

— Ладно, на том и порешим. Грамоты в приказы уже поутру отпишу. Эх, Дмитрий Станиславович, так и не удалось нам с тобой пообщаться за хмельною чаркой. Ну да вишь сам, какие у нас дела тут. И слободы порушенные восстанавливать надобно, и новобранцев воинской премудрости обучать. А всяких хозяйских забот оно завсегда выше крыши было. И ведь ни на кого положиться нельзя. Чуть проглядел, и все наперекосяк.

— Да вижу я, Афанасий Егорыч, мотаешься ты, аки белка в колесе. Всего себя на службу Отчизне отдаешь, — поддержал я стенания воеводы. — Оттого и не решаюсь обратиться к тебе с одной просьбишкой.

— Отчего ж? Обращайся, Дмитрий Станиславович. Ежели в моих силах, помогу, — заверяет польщенный Афанасий.

— Просьба-то сугубо конфиденциальная, — кошусь на сидящее напротив семейство, слушающее нас с открытыми ртами, — наедине бы нам переговорить.

— А ну, — дает команду хозяин, и домочадцы гуськом покидают трапезную.

— Дело это я, дорогой Афанасий Егорыч, никому другому доверить не могу, а самому теперь недосуг будет. Не дает мне покоя вчерашний выстрел. Вроде бы и все ясно, ан вот свербит меня что-то. А я своему чутью привык доверять. Оно меня, веришь-нет, еще ни разу не подводило.

— Дык что свербит-то?

— Чутье свербит, подозрения, так сказать, гложут. В общем, просьба-то такая. Не мог бы ты, Афанасий Егорыч, выкроить завтра время для проверки службы в Стрелецкой башне.

— Пошто?

— А чтобы между делом поспрашивать пушкарей да стрельцов, что вчера в башне и на стене рядом были, что они видели в тот момент, когда этот Борька в меня пальнул? Пусть расскажут все, что помнят. Кто куда и с кем шел, кто где стоял, чем занимался.

— Для чего ж такое надобно? — изумленно спросил воевода.

— Не могу пока толком объяснить, но чую, что-то не так с этим выстрелом. И главное, ежели вдруг что интересное узнаешь, сам ничего не предпринимай. Отправь грамоту лично Петру Александровичу, а он уже распорядится о дальнейшем. Вот такая вот просьбишка у меня, уважаемый Афанасий Егорыч.

И снова дорога

За ночь мрачные тучи рассеялись, а земля покрылась свежим искрящимся снежным покрывалом. Именно в такой солнечный морозный денек меня волею белобрысого алкогения Сэма занесло в этот мир. И ведь всего-то я здесь пару недель, а кажется, будто прошла целая вечность.

Хитрец воевода забыл сообщить мне, что прежде чем отправиться в столицу, мы завернем в имение Жуковских, дабы Алена Митрофановна последний раз посетила могилки батюшки и нянечки. А так как дороги я не знал, то понял, где мы находимся лишь когда, миновав заброшенную деревеньку в три двора, въехали в усадьбу.

Еще одной неожиданностью оказалось то, что руки Савелия были закованы в металлические браслеты, соединенные короткой, в четверть метра, цепью. Я-то думал, что он будет связан обычной веревкой, и намеревался освободить гвардейца сразу, как отъедем от Оскола. Для того специально попросил воеводу, чтобы тот сделал строгое внушение стрельцам подчиняться всем моим приказаниям беспрекословно. Тот удивился такой настойчивой просьбе, но внушение стрельцам сделал.

На прощание Афанасий Егорыч подарил мне саблю в простеньких ножнах, заявив, что хоть и наслышан о моем умении драться жердинами, но негоже боярину отправляться в дорогу совсем без оружия. Подарок я принял с благодарностью. Хоть фехтовальщик я еще тот, но может пригодиться нарубить веточек на костер, или срубить в случае нужды ту же жердину.

По пути я несколько раз обращался к Алене, мол, удобно ли устроилась в повозке, не надо ли чего? Девушка всякий раз благодарила за заботу и отвечала, что ничего не требуется. И ни разу не пригласила для беседы. Даже про мой расцарапанный лоб ничего не спросила. Небось решила, что свалился где-нибудь пьяный. Я даже слегка обиделся. Впрочем, я же не знал, что мы едем в их родовое имение, а потому ее мысли наверняка были заняты погибшим отцом.

— Стрельцы-молодцы, — окликаю вояк, когда прибыли в усадьбу и я понял, что придется остаться здесь на ночь. — Наказ воеводы во всем подчиняться мне не забыли?

— Как можно, боярин, начинает самый молодой, чем-то похожий на Борьку стрелец.

— Молчать! — строго прерываю его и, видя как вздрогнула и обернулась направляющаяся в дом Алена, сбавляю громкость, — Отвечать нужно «так точно, боярин». Понял?

— Понял, боярин, — кивает тот.

— Вот и ладно. А теперь слушайте внимательно. Он, — указываю на продолжающего сидеть в санях Савелия, — никакой не преступник, а скован был по ложному обвинению лишь для того, чтобы сбить с толку истинного вражину.

— Какого вражину? — перебивает меня тот же стрелец.

— Тебя как звать, воин?

— Звать меня Федькой, боярин.

— Так вот слушай, Федька. Какого вражину — то не твоего недалекого ума дело, — оглядываюсь и, убедившись, что Алена зашла в дом, ору прямо в ухо стрельцу: — Понял?!

Тот отскакивает, словно отброшенный моим криком, и, вытаращив глаза, орет в ответ:

— Понял, боярин, понял! — и уже тише добавляет: — нешто я совсем непонятливый?

— А коли понятливый, так слушай и не перебивай! До особого моего, или вышестоящего начальства, коим могут являться лишь воевода Афанасий Егорыч и Светлейший Князь Петр Александрович Невский, распоряжения, вы оба-двое поступаете под начало гвардейского старшины, — указываю стрельцам на удивленно задравшего брови Савелия, и говорю уже ему: — Давай, Савелий, распоряжайся по хозяйству, чтобы печи были затоплены и все такое.

— А как же… — гвардеец поднимает скованные руки.

— Это уже твои проблемы. Не я же буду искать, чем расклепать твои цепи?

На крыльцо выходит Алена, и я спешу к ней.

— Вам что-нибудь требуется, Алена Митрофановна?

— Нет, Дмитрий Станиславович. Я к батюшке.

— Я вас провожу.

Девушка никак не реагирует на мое заявление и молча идет к воротам, сетуя на воеводу, что не дал в дорогу какую-нибудь девку в услужение боярышне. Да и я не догадался об этом попросить.

Погост оказался за заброшенной деревенькой. Завидев могилки, я остановился, давая возможность девушке наедине попрощаться с дорогими ей людьми. Не знаю, сколько прошло времени, но продрог я изрядно. Когда начало смеркаться, не выдержал и окликнул Алену.

Возвращались тоже молча. От усадьбы тянуло дымком, и слышался металлический звон. Звон, как оказалось, доносился от конюшни. Там Владимир сбивал цепи с рук Савелия.

С лошадьми ямщики уже управились, определив их на ночь в конюшню. Сани так и остались посреди двора, на том самом месте, где в ту страшную ночь стояла телега с трупами. Это воспоминание навеяло мысль о том, как же девушка будет ночевать одна в комнате, где убили ее нянечку? Пришлось еще раз посетовать на несообразительность воеводы, что не отправил с нами какую-нибудь девку. Ладно бы нам день в пути быть, а то, по заверениям ямщиков, не менее трех недель.

К моему облегчению как-то само собой получилось, что заботу об Алене взял на себя Владимир. Из всех он один был женатый, а потому имел опыт общения с женщинами в бытовом плане. Да и в пути я несколько раз замечал, как он, управляя повозкой боярышни, перебрасывался с ней парой-другой слов.

Я же, к своему удивлению, не то чтобы робел перед Аленой, а просто не мог найти нужных слов для беседы с ней. Уж там-то, в моем мире я бы ее за пятнадцать минут… Впрочем, там таких не было… А каких таких? Какая она — Алена Митрофановна? Я-то доселе видел ее всего пару раз мельком. Один раз, когда защищал ее от бандитов. Другой, если то мне не померещилось, когда первый раз очнулся в санях после ранения. А пообщаться нам и вовсе не доводилось. И особым желанием общения со мной она, как видно, не горит. Ну да впереди дорога длинная. Думаю, еще пообщаемся.

И снова плен

Ночью меня сбросили с лавки и, заломив руки за спину, связали, попутно несколько раз пнув под ребра.

— Попался, гаденыш! — услышал я злорадный голос Залесского. — Из-за тебя теперь и девку порешить придется. На сук его!

— Погодь, Никита. На сук его завсегда успеется, — раздался еще один знакомый голос, и я, повернув голову, в свете разгорающихся лучин с удивлением увидел живого и невредимого Евлампия Савина. — У меня к этому человеку интерес имеется.

Как только я до конца осознал ситуацию, меня вдруг разобрал неудержимый смех. Тот самый смех, который называют истерическим. До сих пор думал, что подобному подвержены только психически неуравновешенные люди. Себя, естественно, таким не считал. И вот теперь, лежа на грязном полу, ухохатывался до слез и боли в животе, и никак не мог остановиться. А душу меж тем обволакивало чувство безразличия к собственной дальнейшей судьбе. Все! Все надоело! Весь этот бред надоел! Пусть меня либо вылечат, либо убьют, но участвовать в этом балагане я больше не намерен.

Вот только Алену жалко. Получается, что из-за меня теперь и ее убьют. И спасти ее на этот раз у меня не получится — связан крепко, и на помощь прийти некому. А что с остальными? Наверняка тоже в живых не оставят, если уже не порешили. Я-то жив, только благодаря какому-то интересу, имеющемуся ко мне у изменника Евлампия. Интересно, что ему от меня нужно? Эта мысль заставила смех отступить, и я затих, упершись лбом в пол и тупо пялясь в забитую грязью щель меж половых досок.

— Закончил кудахтать? — поинтересовался Евлампий, несильно толкая меня в плечо носком сапога. — Поднимите его, хлопцы. Надобно мне его глаза видеть.

Меня схватили за связанные за спиной руки и дернули вверх так, что хрустнули плечевые суставы.

— Осторожней, черти! — вскрикиваю, морщясь от боли. — Руки выломаете, я ж тогда говорить не смогу.

— Сможешь, — заверяет Евлампий. — На дыбе все говорить начинают, аки греческий проповедник перед паствой.

— Я не такой, как все. Я больше на ласку поддаюсь.

— И приласкать могем. Сунь-ка, хлопец, кочергу в печь, пусть согреется для ласк.

— Чего тебе надо-то от него? — опережает мой вопрос Залесский.

— Слышал я, когда связанным в бортничей избушке сидел, как Петьке один его человек про какое-то золотишко рассказывал, которое он вместе с этим вот, — кивнул на меня Савин, — где-то в лесу припрятали.

— Так, небось, его забрали уже, то золотишко-то. Невский-то еще когда в столицу подался.

— Думаю, Никита, не забрали золотишко. Нас оно дожидается, — усмехнулся изменник и пояснил: — Знали о захоронке только двое. Того Петькиного холуя хлопцы порубали, когда он по мою душу явился. А этот, ты сам сказывал, в беспамятстве до Петькиного отъезда валялся. Да и спешил сильно гаденыш, вряд ли досуг ему было по лесу шариться. Так что по всему выходит, на месте то золотишко.

Похоже, говоря про холуя, которого зарубили, он имел в виду Алексашку Меньшикова. Жаль мужика. Жаль даже несмотря на то, что если бы не княжеская рассудительность, Алексашка не раз мог бы отправить меня на тот свет.

— Много золотишка-то? — этот вопрос Залесский адресовал уже мне. Однако, видя, что я не спешу с ответом, обернулся к одному из своих холопов, сующему кочергу в полыхающий жаром зев печки: — Гринька, ты суй так, чтобы в самые угли. Недосуг нам долго ждать.

— Дык, знамо, боярин, — кивнул в ответ холоп.

Такой поворот мне в корне не нравился. Может, минуту назад я и желал смерти, но не мучительной же? Я им что, партизан, что ли? Да на фиг мне это золото?

— Э, мужики, так это что, весь сыр-бор из-за того рыжья, что ли? Да оно мне в нафиг не уперлось. Я же монах, у меня к златофилии стойкий иммунитет с пеленок. Не верите, можете посмотреть на левом предплечье следы от прививок.

— Перекинь веревку через матицу да подвесь этого говоруна на дыбу, — решил прервать мое красноречие Евлампий, обращаясь ко второму подручному столичного боярина.

— Ты, смерд, — подошел ко мне вплотную Залесский, — ежели еще раз мужиками нас назовешь, я тебе язык на раскаленную кочергу намотаю.

Боярин приблизился настолько, что я еле сдержался, чтобы не врезать лбом по его горбатому носу. Лишь сказал в ответ на угрозу:

— Тогда я точно ничего не смогу рассказать.

— Ишо греть? — спросил холоп, достав из печи кочергу, конец которой уже светился зловещей краснотой.

— Добела чтоб, — распорядился боярин.

Тем временем второй холоп привязал к моим рукам просунутую через потолочную балку веревку и потянул ее вверх. Я лихорадочно искал выход из сложившейся нехорошей ситуации, но по всему получалось, что мое положение безнадежное. Как бы чистосердечно я не намеревался рассказать и показать, где зарыл в снегу золотые монеты, бандиты не собирались ничего слушать без так неразумно затребованных мною предварительных «ласк».

Изо всех сил напрягаю предплечья, не давая вывернуть руки, и тянущий веревку холоп начинает кряхтеть от натуги.

— Остап, помоги хлопцу, — зовет Савин, и из какого-то угла появляется один из тех бандюков, что напали на княжеский обоз. Видать, какая-то заплутавшая в лесу группа вышла в тот раз к избушке бортника и освободила привязанного к лавке изменника.

Сопротивляться усилиям двоих не в моих силах. Не выдержав напряжения в мышцах, расслабляю руки, но перед этим слегка приседаю. Бандиты, воспользовавшись послаблением, резко тянут веревку. Когда предплечья выворачиваются до предела, и в следующий миг должны начать трещать суставы, резко отталкиваюсь от пола, запрокидывая ноги вверх подобно тому, как на турнике выполняется задний подъем переворотом. Только я стараюсь выполнить упражнение в обратном порядке — просунуть зад и ноги между связанных рук. Не тут-то было. Будь мои руки хотя бы на четверть метра длиннее, я легко смог бы вывернуться. Хоть и не знаю, что дало бы мне это в итоге.

Поняв бесполезность попытки, со злостью бью ногами в балку.

Если бы бандиты не выдержали рывка и сразу отпустили веревку, то я, скорее всего, свернул бы шею, воткнувшись головой в пол. Однако, не ожидая от меня подобного финта, они от неожиданности все же подались вперед. Казачок-изменник споткнулся и выпустил веревку. Я еще раз ударил ногами, теперь в потолок, отчего сквозь щели посыпалась труха, забившая глаза холопу Залесского, продолжающего удерживать меня на весу. Меня тоже осыпало прилично, но глаза закрыть я успел. Зажмурившийся бандит опускает голову, фыркает, вероятно труха попала ему и в рот, и начинает одной рукой яростно тереть глаза. Второй рукой он уже не может удержать веревку, и я плавно опускаюсь на пол.

Савин выхватывает из ножен саблю. Залесский шустро прячется за спину поднявшегося от печи холопа. В руках споткнувшегося бандита тоже уже сверкает клинок, и они с Евлампием подступают ко мне с двух сторон.

— Да покажу я вам где лежит это чертово золото! — кричу, отступая к стене. — Нешто оно мне дороже собственной жизни.

— Чего ж тогда брыкаешься? — подступает ближе Евлампий.

— Я пыток боюсь, — признаюсь вполне искренне. — Поубиваю, ежели пытать будете…

Договорить я не смог, потому что, пятясь, наступил на привязанную к рукам веревку и, не поняв, что меня потянуло за руки, попытался обернуться. Оборачиваясь, зацепился за веревку второй ногой и, потеряв равновесие, рухнул на бок.

Подняться мне не дал упершийся под подбородок клинок. Подбежавший Залесский пинает в живот. Пинает, замахиваясь от бедра, потому неумело и не больно. Но все равно я машинально дергаюсь, скользнув подбородком по остро отточенной стали, и чувствую, как по скуле за ухо протек теплый ручеек крови.

Я парень не впечатлительный, да и повидал за последнее время всяких кошмаров. Но вид собственной крови, а в данном случае даже не вид, а только ощущение, всегда частично лишал меня рассудка. Еще в детских драках более сильный противник мог запросто меня побить при условии, что не разобьет мне нос. У того, кто пускал из моего носа кровь, шансов на победу не было никогда.

От ощущения стекающей по шее крови слегка темнеет в глазах и одновременно в рассудке. Крутанув в воздухе ногами, попутно заехав Савину по запястью и выбив саблю, подбрасываю тело в воздух и оказываюсь лицо к лицу с горбоносым заговорщиком. Мне бы не мудрствуя зафутболить ему между ног, но почему-то решаю повандамить и, крутанувшись на левой ноге и не дотянувшись до челюсти боярина, втыкаю пятку ему в предплечье. Все же удар получается хороший, и Залесского сносит на холопа, который все еще трет засыпанные трухой глаза. Вдвоем они падают под ноги второму холопу, спешащему от печки, и тот, споткнувшись, летит через них.

Однако во время пируэта я намотал на ногу волочащуюся сзади веревку, чем не преминул воспользоваться Евлампий.

— Не рубить! — слышу его крик и, оглянувшись, непроизвольно зажмуриваюсь, видя занесенный надо мной клинок.

Повинуясь окрику, бандит отступает, а Евлампий дергает за поднятый конец веревки, и я в очередной раз падаю. Тут же со всех сторон начинают сыпаться удары. Из-за связанных за спиной рук нет возможности закрыть голову. Получив несколько чувствительных пинков, теряю сознание.