— Н-но, залетные! Давай, родимые! Иэ-э-эх!

— Эй, Алексашка, чего это там? Никак лежит кто в сугробе? А ну, тормози, глянем.

— Дык, пьянь небось какая, Петр Лександрыч. На кой он вам?

— Тормози, говорю! Бездушный ты человек, Алексашка. А ежели бы я вот так пьяным вывалился из саней? Ты бы тоже промчал мимо?

— Да што ж вы такое говорите-то? Нешто я не доказал вам свою верность, да не единожды? Да и обоз же сзади идет — подобрали бы вас. Это я к тому, ежели бы я не заметил, что вы вывалились…

День солнечный, морозный

Легкий морозец пощипывает щеки. Дышится легко и приятно. Я явно куда-то еду. Еду? На чем? Не открывая глаз, прислушиваюсь к непривычным звукам. Ничего не понимаю. Да и откуда бы мне, городскому жителю, узнать звуки, которые издают запряженные тройкой лошадей сани на заснеженной дороге? Пришлось открыть глаза. Тут же зажмурился от слепящей искрящейся белизны. Из-под полуприкрытых век с удивлением разглядываю проплывающие мимо снежные пейзажи: поля, овраги, подлески. Еще больше удивляюсь, когда обнаруживаю, что лежу на задней скамейке саней, типа кабриолет. На передней сидят две фигуры в шубах и меховых шапках. У одного, что повыше, шапка необычно высокая, словно у виденных мною в исторических фильмах бояр.

Интересно-интересно… Где это я? С кем это я? И как я здесь оказался? М-да… Как говорится, где какая рыба и почем? Но спирт я больше не пью. Где, кстати, этот алкогений?

Приподнимаюсь и выглядываю за задний край саней. Заснеженные поля, кое где перемежающиеся с небольшими подлесками, тянутся на сколько хватает взгляда. Мы едем по хорошо укатанной дороге. Далеко позади виднеется целая вереница таких же саней. Нифига себе! Это ж откуда столько? Я даже не предполагал, что в нашей местности может быть столько лошадей…

Но все равно, хорошо-то как! А воздух какой! Прямо как качественная водка — пьется легко и мягко. И пьянит так же. Или это я еще от спирта не отошел. Да и ладно. Все равно хорошо! И петь хочется.

— Ой, Моро-оз, Моро-о-оз! — заорал я что было сил. — Не моро-озь меня-а! Не-е моро-озь меня-а-а-а, ма-ево-о коня-а!

Как только я загорланил, сидящие впереди даже подпрыгнули от неожиданности. Обернувшись, уставились на меня. Поняв, что я не просто так ору, а пою, один, что повыше ростом, радостно заулыбался. Почесав подбородок под реденькой бородкой, он толкнул соседа и показал на меня.

— Видал каков, а? А ты, Алексашка, хотел его в снегу замерзать оставить.

— Дык обоз же сзади. Подобрали бы, чай.

— Не-е моро-озь меня-а, ма-а-ево-о коня-а! У-у меня-а жена-а-а-а ух ревни-ивая-а! — продолжаю горланить, ожидая, что мужики подхватят, и мы заорем хором.

Однако подпевать мне никто не стал. Мужик с окладистой бородой, которого звали Алексашкой, продолжал следить за дорогой, держа в руках вожжи. Второй постоянно оборачивался, бросая на меня заинтересованные взгляды, и улыбался.

И все же, где Сэм? Хотел было обратиться к сидящим впереди попросту, мол, мужики, то да се. Но, почему-то вдруг поддался настроению — еду в цивильных санях, как какой-то доисторический барин — потому обратился соответственно:

— Господа, а где этот, кхм, Сэм?

— Сэм? — переспросил высокий. — Англичанин что ли?

— Да какой еще англичанин? — отмахиваюсь я. — Семен он. Так, где он?

— А ты как встретишь его, так сразу бей его в морду, — вместо ответа, советует мужик.

— Это надо, — соглашаюсь я и тут же настораживаюсь. — А что он еще натворил? Опять кого-то на нуклоны разложил?

— Непонятно ты изъясняешься как-то, — как бы между прочим говорит высокий, перекидывая ноги через сиденье и разворачиваясь ко мне лицом. — А Семену в морду дай за то, что бросил тебя пьяного в эдакой глухомани. Кабы не мы, так и околел бы ты вскоре.

— Так вы что, на дороге меня подобрали? — приподнимаюсь и оглядываюсь вокруг. Места действительно безлюдные. Даже странно, что в наших краях могут быть такие, чтобы не было видно ни строений, ни высоких труб многочисленных комбинатов и заводов, ни… Ё-мое! Да даже линий электропередач не видно! Это ж где я оказался? И, главное, каким образом?

— Ты чьих будешь? — отрывает меня от созерцания диких окрестностей собеседник.

— Дедиков я, Дмитрий Станиславович, — сам не знаю почему, представляюсь полным именем.

— Не слыхал, — мотает головой тот. — С западных границ, либо? Сословия какого?

Я непонимающе уставился на мужика. Чего это он выпендривается? Какое еще, нафиг, сословие? Послать его куда подальше? Не, а то еще выкинут из саней. Я даже не знаю, в какую сторону идти. Надо, кстати, разузнать, где мы есть.

— Сами-то кто будете? — задаю встречный вопрос.

Возница оборачивается и смотрит на меня, удивленно подняв брови. Высокий вдруг взрывается громким смехом, с азартом хлопая себя по коленям.

— Видал, Алексашка? — толкает он соседа. — Вот и не признал меня человек! О чем это говорит?

Тот пожимает плечами и спрашивает:

— Плетей?

— Дурачина! — снова хохочет тот. Потом вмиг посерьезнев, с явным пафосом в голосе и позе, провозглашает: — Велика Россия — вот о чем это говорит! И не удивительно, при таком-то величии, что меня не везде узнают. Думаю я, Алексашка, что есть такие уголки дальние, где даже Императрицу могут не признать, коли появится вот так попросту.

— Да что вы такое говорите-то, Петр Лександрыч? Разе ж можно императрицу-то не признать?

— А вот кабы не был ты при дворе да не видел бы ее никогда. Жил бы сызмальства в далекой тьму-таракани, в захудалой деревеньке. А? Откуда бы ты мог ее узнать, ежели встретил бы вот так попросту, в санях проезжаючи?

— Дык как жешь она так-то попросту? Да разе ж такое может быть?

— Не может, — соглашается высокий. — Так и я, Светлейший Князь Петр Невский, не могу. Али нет?

— Ну-у, — протянул возница. — То все знают, что вы так как раз и можете…

Я пытался вникнуть в непонятный разговор, но чистый морозный воздух и мерный ход саней подействовали на меня усыпляюще. Мелькнула мысль, что надо бы спросить у мужиков, почему сани не снаряжены праздничными колокольчиками, но, не справившись с обволакивающей дремой, пропала.

Боярское застолье

— Эй, Дмитрий, вставай уже. Приехали. Ночь впереди — выспишься еще, ежели захочешь.

Открываю глаза. Оп-па, да уже темно на улице! Вот это я поспал! А это что за бородач меня тормошит? Ага, это тот, которого Алексашкой кличут. Поднимаюсь, осматриваюсь вокруг. Какая-то сюрреалистическая картина. При свете факелов гомонят суетящиеся люди. Фыркают и ржут кони, пуская из ноздрей пар.

Мелькает догадка — не к цыганам ли я попал? Да нет. Не похоже. Нет ни цыганок, ни цыганят. Кругом только взрослые мужики, одетые в странные, с полами гораздо ниже колен, то ли пальто, то ли шинели темно-синего цвета, перепоясанные чем-то вроде шарфов. На головах прикольные шапки-колпаки того же цвета.

Ё-о мое! Так это ж ролевики-реконструкторы! Вон у мужиков ружья старинные. И одежда под старину. И сабли.

Но я-то как к ним попал?

— Чего смотришь, будто чертей углядел? Пойдем, с тобой Петр Лександрычч говорить хочет, — позвал разбудивший меня мужик.

— Какой Петр Александрович?

— Очумел спьяну? — возмущенно воскликнул тот.

Судя по голосу, был он довольно молод. Да и глаза выдавали возраст. Если бы не солидная русая борода, то, возможно, выглядел бы этот Алексашка не старше меня. Интересно, если я бриться перестану, у меня такая же борода вырастет? Или такая, как у того длинного? Провожу рукой по щекам, ощущая густую щетину — пожалуй, не хуже чем у этого борода получится.

— Чего ты орешь-то? Я в ваши игры не играю, — примирительно говорю Алексашке. — Тебя звать-то как?

— Александр я, Меньшиков. Денщик Петра Лександрыча, — приосанившись, гордо представляется тот.

М-да. Похоже, заигрался мужик. Ну да ладно. Разберемся.

Двигаю за ним, продолжая рассматривать окружающих. Не вижу ни одного бритого лица. Одни бородачи кругом. Это что ж они, специально бороды поотращивали? Или может, поприклеивали? Может, дернуть этого Алексашку за бороду? Да ну его нафиг.

Только сейчас рассмотрел в мерцающем свете факелов, что перед нами находится большое бревенчатое строение. Окошки маленькие, затянутые желтоватой мутной пленкой вместо стекла, сквозь которую виден внутренний свет. Поднимаемся на невысокое, в три ступеньки, крыльцо. Дверь распахивается, и навстречу нам выбегает тетка с деревянным ведром в руках. Одета она, соответственно, под старину: длинное, до самых пят, пальто (или как там называется эта одежка?), на голове шаль, концы которой перекрещиваются на груди и завязаны аж за спиной.

Не думал я, что у этих реконструкторов все так серьезно. Слышал, будто строят они какие-то крепости бутафорские и потом их штурмуют. Но чтобы вот так вот… Ладно еще одежку каждый себе пошить может. А вот чтобы такой сруб соорудить… А лошадей где столько взяли? А сани? А оружие? Что-то тут не клеится. В голове мелькнула невероятная мысль, но тут, пропустив тетку, сопровождающий легко подтолкнул меня в двери.

— Заходи, не выстужай.

Входим. Недостаточно пригнувшись под низкой притолокой, задеваю ее шапкой, и та (шапка) слетает с головы. Машинально оборачиваюсь и поднимаю. С удивлением кручу в руках меховую шапку — у меня такой отродясь не было. Значит, кто-то заботливый напялил ее мне, чтобы я уши не отморозил, вместе с остальной бестолковкой. Спасибо ему.

Только оказавшись в теплом помещении, соображаю, как же я все-таки замерз. Стремящийся уйти от окутавшего меня тепла холод проникает до самых костей. Не сдержавшись, сильно передергиваю плечами, словно трясущая в танце грудями цыганка.

— Замерз, вижу, — слышу знакомый голос.

Облачко морозного пара, ворвавшегося вслед за нами с улицы, рассеивается, и я осматриваю помещение. Комната довольно большая — метра четыре шириной и около десяти в длину. Потолок невысокий — рукой достать можно свободно. Вход с улицы примерно посередине, без всяких тамбуров или сеней. У противоположной стены крутая лестница наверх. Справа большая печь. У печи суетится, подбрасывая березовые полешки в топку, горбатый мужичок в меховой безрукавке. Слева длинный дубовый стол, на нем стоит одинокий глиняный кувшин. Освещается все помещение расставленными на длинных полках вдоль стен свечами.

Двое мужиков скидывают шубы и бросают их на стоящий в углу возле стола огромный сундук. Раздевшись, переступают через длинную лавку и усаживаются за стол.

Тот, которого Алексашка называл Петром Александровичем, уже сидит за столом, как обычно лучась улыбкой. Он смотрит на меня так, будто рад мне безмерно. При этом, во взгляде его есть что-то покровительственное, заставляющее меня ощущать некую робость. Одет он, соответственно, в старинный кафтан зеленого цвета с невысоким воротником и широкими отворотами на рукавах, называемые, кажется, обшлагами. На его груди сверкает в мерцающем свете свечей большая звезда, величиной с чайное блюдце. Подобные звезды я видел на груди изображенных на картинах полководцев, типа Кутузова и Суворова. Звездоносец, продолжая улыбаться, жестом приглашает нас к столу.

Откуда-то из-за печи выскакивает ранее незамеченная мною девка. Она тащит огромное блюдо с пирогами. Скрипнула отворившаяся под лестницей дверь и из нее вышли двое молодцев в одинаковых полотняных рубахах, с вышитыми по вороту красными нитками узорами. Один волок поднос с глиняными кружками, другой — четыре кувшина, держа в каждой руке по два. Водрузив все это на стол, они удалились — молодцы скрылись под лестницей, девка — за печью.

Мой провожатый скидывает шубу в общую кучу на сундук. Следуя его примеру, сбрасываю свою дубленку, после чего останавливаюсь нерешительно, гадая, куда мне сесть. Видя, что Алексашка направляется в обход стола справа, намереваясь сесть рядом с улыбчивым Петром Александровичем, направляюсь с обратной стороны — все ж, меня он тоже звал присоединиться. Ловлю на себе удивленные взгляды усевшихся ранее. Александрович тоже смотрит с интересом. А Алексашка даже споткнулся об лавку, пялясь на меня. Осматриваюсь — что со мной не так? Вроде все в порядке — ширинка застегнута, штаны сухие, нигде ни в чем не измазан. Чего ж они так вылупились?

— Этого, что ли, подобрали? — спрашивает один из мужиков и, задрав подбородок, чешет шею под еще более густой, чем у Алексашки, бородой.

— Откуда ж такой-то? Нешто из Европ заехал? — гудит густым басом второй, держа в руках так и не донесенные до рта половинки разломанного пирога, начиненные парящей горячей капустой.

От ударившего в нос пирожково-капустного аромата урчит в животе. Сглатываю заполнившую рот слюну.

— А вот мы его и расспросим, — говорит высокий звездоносец. — Однако пусть сперва поест-попьет с дороги, а потом и расскажет нам, откуда в чистом поле в таком дивном виде оказался.

Снова окидываю себя взглядом, не понимая, что такого во мне дивного, даже рукой провел по волосам — все нормально.

Алексашка уже разливает по кружкам какой-то напиток из кувшинов. Голод отступает перед непреодолимой жаждой. Сажусь на лавку и вместе со всеми тянусь к кружке. В ней квас. С огромным удовольствием поглощаю большими глотками живительный напиток. Опорожнив кружку, с блаженством откидываюсь спиной на бревенчатую стену. Отдышавшись, хватаю с блюда пирог и начинаю уплетать его за обе щеки. Хорошо-то как!

Бороды собравшихся за столом дружно колышутся в такт работающим челюстям. Видать, не я один тут голодный. Один только длинный не ест, потягивает квасок да посматривает на меня. Парочка напротив тоже не сводит с меня глаз.

Снова подбежала девка, держа в одной руке стопку деревянных мисок, в другой миску, наполненную деревянными же ложками.

Отворилась дверь, и в облаке пара появился еще один персонаж. После пробуждения вижу первое бритое лицо. Вошедший не старше меня годами, скорее всего даже моложе. Одет так же в длиннополую шубу и меховую шапку с пришитым к ней пушистым хвостом неизвестного мне зверя, надо полагать, какого-нибудь соболя или куницы.

Вслед за парнем в избу ввалились двое бородачей в синих шинелях. Они тащили небольшой, но, судя по их скособоченным фигурам, довольно тяжелый сундук. За ними появился еще один, с ведерным бочонком в руках.

— Что-то ты долго, Федор Савелич? — поинтересовался Петр Александрович.

— Да то одно, то другое, — посетовал тот, сбрасывая шубу.

На нем, как и на всех собравшихся за столом, надет зеленый камзол, только из-под ворота торчал белый кружевной воротник, да и отвороты на рукавах были оторочены белыми же кружевами, изрядно уже потертыми и испачканными.

Мужики подтаскивают сундук к столу, ставят на пол и открывают. Подошедший Федор смахивает со стола деревянную посуду. Миски и ложки с глухим стуком разлетаются по полу. Из-за печи тут же выскакивает девка и начинает их собирать. Взамен мужики выставляют из сундука металлические — похоже, серебряные — блюда, чашки и кубки. Однако серьезно подготовились ребята. Теперь я понимаю, почему их называют реконструкторами. Да чтобы вот так все до мелочей… Да это ж просто маньяками этого дела нужно быть. А чтобы вместе такую толпу маньяков-реконструкторов собрать…

Услышав журчание, оборачиваюсь. В той половине, где находится печь, один из мужиков придерживает установленный на лавке бочонок. Из отверстия в стенке бочонка льется в подставленный горбатым серебряный кувшин янтарная жидкость. Надо полагать — не компот.

— Как же оно не замерзло? — высказываю вслух посетившую меня мысль.

— Что не замерзло? — переспрашивает Федор, усаживаясь напротив и тоже с интересом меня рассматривая.

— Вино, — поясняю свою мысль. — Если вы везли его с собой в санях, то оно должно было замерзнуть. На морозе даже водка густой становится, а это льется, будто в тепле находилось. Или у вас сани с подогревом есть?

— Сани с подогревом? — переспросил теперь уже сидевший рядом Петр Александрович и захохотал. Остальные поддержали его. Отсмеявшись, он хлопнул меня по плечу, одобрительно сказав: — Экий ты веселый. Вино здесь, в яме, нас дожидалось.

— В какой яме? — не понял я, чем вызвал новый взрыв хохота.

Решив, что имелся в виду погреб или подвал, больше не стал переспрашивать.

Тем временем мужики в синих шинелях, которых я про себя окрестил солдатами и, как оказалось, не ошибся, удалились за печь с несколькими большими блюдами. Через несколько минут появились оттуда в компании девки и тетки, которая перед этим вернулась с ведром, наполненным квашеной капустой. Все четверо несли в руках уже нагруженные снедью блюда.

Ого! Да тут похоже пир намечается. Нет, я щас точно зауважаю этих ролевиков. У меня просто глаза разбегаются, и слюна декалитрами выделяется, еле успеваю сглатывать. На стол ставят поросеночка, покрытого румяной поджаристой корочкой — я такого только в кино видел. Следом блюдо с горкой таких же румяно-поджаристых птичьих тушек. Когда Федор с хрустом разломил одну сочную тушку, я чуть не захлебнулся, пришлось несколько раз судорожно сглотнуть. Прямо передо мной тетка поставила блюдо с горой жареных рыбин, каждая величиной с хорошую сковородку.

— Лещ, — заявляю тоном знатока и по примеру одного из сидящих напротив мужиков, стягиваю обжигающую пальцы рыбину прямо на стол перед собой.

— Боже упаси, — восклицает тетка. — Нешто мы вам леща бы подали? Карась это.

— Фигасе, карасик! — искренне восхищаюсь я, отправляя в рот зажаристую рыбью шкурку. — Мутант какой-то.

— Карась это, ей богу, карась, — испуганно лопочет тетка, прижав руки к груди.

— Ладно, иди, старая, — включаюсь я в игру и отпускаю ее царственным жестом. Однако добавляю вдогонку: — Но ежели рыба окажется радиоактивной, пеняй на себя.

Оглянувшись, та шустро скрывается за печкой.

Снова ощущаю на себе заинтересованные взгляды. Под хруст перемалываемой крепкими челюстями снеди, все собравшиеся продолжают пялиться на меня. Но вопросов никто не задает, ибо свято блюдется правило — когда я ем, то глух и нем.

Пока расправляюсь с карасем-мутантом, заедая его квашеной капусткой и запивая вином из поставленного передо мной кубка — надо сказать, весьма неплохим вином — на столе появляется большой горшок с пшенной кашей. Фигасе, меню — каша с вином. Вспоминается одна из моих бывших, которая пыталась меня научить какое вино к какому блюду нужно подавать. Интересно, что бы она к пшенке посоветовала?

Сотрапезники начинают черпать кашу серебряными ложками, дуют на нее и аккуратно одними зубами, чтобы не обжечь губы, соскребают с ложек в рот.

— Эй, гарсон! — щелкаю пальцами в сторону печи. — А ну, подайте мне деревянную ложку!

— Нешто серебром княжеским брезгуешь? — удивленно спрашивает звездоносец, выпустив изо рта поросячью ножку.

— На кой мне этим серебром губы жечь? Деревянной лучше.

Петр Александрович, прищурив глаза, несколько секунд смотрит на меня задумчиво.

— И то верно, — наконец говорит он и тоже требует в сторону печи: — А ну и мне деревянную ложку!

— И мне! — Федор отбрасывает серебряный прибор.

— Всем деревянные! — орет Петр Александрович.

— Но только ложки деревянные, — типа, шучу я. — А капусту зеленую!

— Почему зеленую? — с серьезным видом интересуется Федор.

— Какую капусту? — тоже не понимает Петр.

— Ну, типа, баксы, — поясняю, но, глядя на выражения лиц собеседников, понимаю, что лучше перевести разговор на что-нибудь другое.

Пока соображаю, на что бы перевести разговор, зачерпываю ложкой кашу и отправляю в рот. И тут же открываю рот во всю ширь и вылупляю глаза — каша-то действительно горячая.

— На, запей, — хохочет Петр, подавая мне кубок.

Поспешно тушу пожар во рту и вытираю рукавом выступившие слезы.

Вино хоть и кажется слабым, но я чувствую, что пьянею. Меня начинает угнетать это молчаливое застолье. Хочется общения.

— Здорово вы тут все устроили! — искренне говорю, обводя вокруг взглядом. — А меня в свою компанию примете?

Да что ж этот долговязый все хохочет-то?

— А ты кто таков будешь? — спрашивает один из бородачей, что сидят напротив.

— Дык, я этот, Дмитрий Станиславович Дедиков, старший заместитель младшего научного сотрудника отдела по контактам с негуманоидными расами Института имени Саурона, — и притворно удивляюсь: — Нешто не слыхали?

— Не слыхал я, — отвечает бородач.

— И я не слыхал, — поддерживает его второй.

— Так давай знакомиться. Заодно и выпьем за знакомство. А то негоже хорошее вино молча потреблять. Правильно я говорю, Петр Александрыч? — ищу поддержки у соседа, одновременно хватая кувшин. Сосуд оказывается пустым, потому ору в сторону печи: — Гарсон, еще вина!