10 июля 1887 года около полудня в севастопольскую бухту вошел пассажирский пароход "Владимир", на котором Петр Ильич направлялся из Батума в Одессу, чтобы оттуда поездом проследовать в германский город Аахен, где умирал его старый приятель Николай Дмитриевич Кондратьев. Так же, как три года назад, он, бросив все дела в Петербурге и прервав свои едва начавшиеся беседы с Балакиревым, помчался в Швейцарию, чтобы проститься с Котеком, так и теперь дружеский долг заставлял его дать последнюю радость свидания Кондратьеву. Петр Ильич вместе с семьей брата Анатолия был в Боржоме, где пытался поправить свой непослушный желудок кавказскими водами и немного побыть с близкими. Там и нашла его грустная телеграмма из Германии, извещающая о том, что дела его приятеля в этом мире завершаются. Кондратьев уехал в Аахен в надежде, что немецкие врачи и знаменитые источники смогут ему помочь, но когда болезнь вступает в необратимый период, то немецкие врачи оказываются ничуть не лучше русских, а вот совсем больной человек, которому домашний покой и сочувствие своего родного эскулапа были бы во сто крат полезней сомнительного немецкого целительного искусства, все-таки устремляется на край света только затем, чтобы там и кончить свою жизнь.

С такими невеселыми мыслями Петр Ильич сошел на берег и под палящим солнцем отправился блуждать по окраинным севастопольским улицам в поисках нужного ему дома. Пароход уходил из Севастополя в три часа, и времени у него оставалось в обрез. Петр Ильич сильно нервничал и, уже было совсем отчаявшись, повернул обратно в порт, как совершенно неожиданно был награжден за свои страдания и упорство, очутившись прямо перед домом, где жила Юлия Петровна Шпажинская.

Юлия Петровна, жена известного драматурга Ипполита Васильевича Шпажинского, пьесы которого в то время с успехом шли на столичных и провинциальных сценах, поселилась в этой глухой провинции, как называл Севастополь Петр Ильич, не по своей воле. Ипполит Васильевич бросил семью и пожелал, чтобы Юлия Петровна уехала куда-нибудь подальше. Не имея достаточных средств существования на то, чтобы отдельно жить в Москве или Петербурге, она вместе с двумя детьми и матерью нашла себе приют в Севастополе, оказавшись в полном смысле в изгнании. Знакомство Петра Ильича с семьей Шпажинских произошло в начале 1885 года. Брат его Модест, будучи в январе этого года в Москве, упомянул Петру Ильичу о драме Шпажинского "Чародейка", заметив, как эффектна была бы для оперы сцена встречи Кумы с Княжичем. Чайковский в это время искал подходящий сюжет для новой оперы. В тот же день он купил экземпляр "Чародейки" и пришел в восторг от упомянутой братом сцены. Тотчас написал он письмо Шпажинскому, и Ипполит Васильевич ответил большим желанием познакомиться с Петром Ильичем, заверни его, что ни с кем бы не хотел работать с таким удовольствием, как с ним.

Петр Ильич несколько раз побывал у Шпажинских, обедал, заходил накоротке на чашку чая, вел деятельные переговоры с Ипполитом Васильевичем о либретто. Он все более укреплялся в своей вере в "Чародейку" как прекрасном сюжете для русской оперы, несмотря на то что его усердно отговаривали от этого. Противником создания оперы на мотивы драмы Шпажинского был, в частности, Модест Ильич, невольно подавший брату первоначальную идею. Настойчиво отговаривала Чайковского от сочинения этой оперы певица Эмилия Карловна Павловская; ей драма Шпажинского не нравилась, в главной героине она видела лишь гулящую бабу, в княгине ревнивую старуху. В чем-то она и Модест Ильич были правы, но Чайковский разглядел в героях Шпажинского выразителей подлинно русских характеров и считал, что некоторые изменения в сюжете и музыка выявят эти характеры. Он видел в Куме-Настасье нравственную силу и красоту, и сила эта заключалась в любви. Он заметил то, что не только Эмилия Карловна, но и сам автор драмы не смог как следует понять в "Нижегородском предании" эпохи Ивана III преобразующую человека силу любви. Настасья, по его представлениям, олицетворяла русскую женщину, умеющую полюбить только раз навсегда и в жертву этой любви отдать все. Переделка драмы в либретто для оперы, по замыслу Чайковского, должна была не только приспособить драму к сценическим оперным требованиям, но и, что не менее важно, сосредоточить внимание именно на тех чертах действующих лиц, которые из бытовой пьесы Шпажинского сделали бы народную драму с бурными человеческими страстями.

Бывая в семье Шпажинских и беседуя с Ипполитом Васильевичем о волнующих его деталях либретто, Петр Ильич заметил, что Юлия Петровна чем-то постоянно опечалена и мало внимает радостям жизни. Ее глубокие грустные глаза говорили ему, что душа ее неспокойна и что причиной тому — ее супруг. Ему показалось несколько неестественным, что Юлия Петровна всегда очень настойчиво зовет его в гости по любому поводу и без повода, будто его общество было значительно нужней ей, чем Ипполиту Васильевичу, который вместе с Чайковским работал над либретто. Петр Ильич старался отвечать на ее приглашения, когда это ему удавалось. Однако всему есть разумная мера, и, бывая в Москве (с 1885 года он жил в Майданове под Клином), он иногда ограничивался коротеньким письмом с извинениями, что не исполнил своего обещания зайти или что снова вместо него самого к Юлии Петровне явится его письмо. Юлия Петровна тоже стала писать ему, но ее письма были более длинными и наполненными не только перечнем событий, но и чувствами, беспокоящими ее сердце. В конце 1885 года в одном из своих писем она поведала ему причину своих печалей: Ипполит Васильевич решил от нее уйти, и в связи с этим ей придется уехать на жительство в Севастополь. Но вместе с описаниями своих несчастий в ее письмах в еще большем количестве стали появляться восторги музыкой Петра Ильича, и в начале 1886 года ему пришлось предпринять попытку умерить пыл своей новой корреспондентки, которая на сей раз высказала восхищение только что прослушанной оперой "Мазепа". "Вы так расточительны на похвалы моей музыке, что я конфужусь и краснею, — писал Чайковский, — а главное, начинаю бояться, что чем скорее и лучше Вы меня узнаете, тем сильнее будет разочарование. Политичнее всего было бы вовсе не показываться Вам на глаза, чтобы не лишиться незаслуженного высокого места в Вашем мнении, но желание повидать Вас, Софью Михайловну и Юшу превозмогает, и я предваряю, что явлюсь в воскресенье к обеду" 126.

В первой половине марта 1886 года Петр Ильич был в Москве. Шли репетиции симфонии "Манфред". Он волновался, ему казалось, что с исполнением этой сложной и большой симфонии дело не ладится, да и появилось ощущение, что не нравится она оркестру, но музыканты, словно угадав сомнения композитора, на последней репетиции устроили ему дружную овацию. Он послал Юлии Петровне билеты на концерт. 11 марта "Манфред" был исполнен прекрасно, и Чайковский, хотя и назвал этот концерт полууспехом, был доволен. "Мне кажется, что это лучшее мое симфоническое произведение", — сообщил он через день Надежде Филаретовне. Этот концерт побудил Юлию Петровну написать Петру Ильчу то самое письмо, благодаря которому мы узнали кое-что об отношении Чайковского к драме Байрона и ее герою. Чайковский, конечно, не мог тогда высказать новой знакомой все свои мысли о "Манфреде" и поведать ей о пережитых им самим чувствах, но все-таки его рассуждения о символах реальной жизни и роковых вопросах бытия чуть приоткрыли Юлии Петровне и всем, кто потом прочел его пояснения, смысл изображенного музыкой симфонии. Как ни скромничал, как ни низводил себя Петр Ильич до уровня иллюстратора гениального художественного произведения, даже и менее восприимчивому человеку, чем Юлия Петровна, которая была неплохой пианисткой, было совершенно ясно, что Чайковский не ограничился простым истолкованием драмы Байрона, а создал свое гениальное произведение, звуки которого несут его собственные чувства. Оттого-то Юлия Петровна и примирилась с "Манфредом" после прослушивания симфонии Петра Ильича, что обнаружила в ней не только философские размышления о страданиях от бессилия познать роковые вопросы бытия, а все муки живого человека, терзаемого самыми обыкновенными житейскими несчастьями, одно из которых выпало на долю и самой Юлии Петровны. Разве были бы нам близки мотивы любви Фернандо и Миранды, Паоло и Франчески, Манфреда и Астарты, если бы мы в них не узнавали своих собственных порывов, доставивших нам радость или печаль? И как бы ни были поэтичны и возвышенны слова и звуки, никогда они не коснутся сердца, если в них не будет настоящих человеческих чувств.

Петра Ильича тронули признания Юлии Петровны, и, отвечая ей, он чуть перешагнул границу обычной вежливости и простого дружеского расположения. "Знайте, что я принимаю живейшее участие во всем с Вами происходящем, — заканчивал он свой ответ, — и что весьма желательно получать и впредь известия от Вас" 127. В дневнике он в тот день заметил: "Писал трудное письмо Шпажинской".

Юлия Петровна не пропустила этого едва заметного повышения температуры в письме Петра Ильича. Она была взволнована теплотой его сочувствия. Ей хотелось узнать мнение почитаемого друга о причинах, по которым она так доверяет ему сокровенные тайны, размышления о жизни и все свои горести. Нелегко пришлось Петру Ильичу. Как объяснить это, чтобы было вполне искренне и естественно, как соблюсти меру и не допустить пожара в пылком сердце, которое было готово вспыхнуть от накопившейся в нем энергии переживания, от музыкальных восторгов и от благотворного воздействия самой личности Чайковского — "любимца всех, кто его знает", — как назвала его сестра Александра Ильинична. Петр Ильич ответил Юлии Петровне на ее душевные излияния просто и предельно честно: "Я говорил уже Вам, что имею свойство сразу по первому взгляду оценивать человека по достоинству. С первого же раза Вы показались мне очень симпатичны и с первого же раза я знал, что Вы хороший в полном смысле человек. Скажу Вам больше. По какому-то особенному чутью я понял в первое же свиданье, что Вы несчастливы, и проникнулся к Вам сочувствием. Вы в свою очередь это почувствовали и нашли естественным обратиться ко мне, ища нравственной поддержки и утешения" .

У Юлии Петровны было бойкое перо, и она хорошо писала свои письма. Ровный поток мыслей, образные описания чувств, умение выделить важное и окружить его подробностями, делающими чтение приятным и увлекательным, навели Петра Ильича на мысль, что Юлия Петровна обладает большим литературным телантом, который в ее положении грех бы было не использовать. Мысль его была пока в самом зародыше, и, обратив внимание на этот дар, он лишь очень коротко заметил ей в майском письме 1886 года, что, когда у нее установится новая форма жизни, т. е. когда она окончательно отделится от мужа и поселится в Севастополе, то, может быть, опишет близких ей лиц и все пережитое.

Письмо, в котором Петр Ильич сделал Юлии Петровне комплимент насчет ее литературного дарования, было написано на пароходе, шедшем из Батума в Марсель. Чайковский тогда направлялся в Париж, чтобы забрать в Россию маленького Жоржа, сына Татьяны Львовны Давыдовой. Из Парижа он снова написал Юлии Петровне, утешая ее тем, что все-таки для нее кончился период грустной мучительной неизвестности, и то, что отравляло ей каждую минуту жизни, теперь получило некоторое разрешение, так как переезд в Севастополь стал уже неотвратимым. "Неужели я Вас не увижу до отъезда? Это было бы для меня очень грустно", — признавался Петр Ильич. А для Юлии Петровны эта "грусть" Чайковского была искоркой радости: она чувствовала душевное сострадание, а может быть, и что-то большее.

Петр Ильич все же успел повидать Юлию Петровну в Москве в самые последние дни ее пребывания там. Свои впечатления он описал брату Модесту Ильичу: "Был я у Шпажинских… Ах, какая страшная драма семейная происходит в собственной семье этого драматурга, и какой превосходный сюжет для драмы или романа — то, что у них делается. Но это сложно и трудно описать… Шпажинский мало-помалу раскрывается передо мной как человек. Он настолько же упал глубоко в моем мнении (как человек, а не как писатель), настолько жена его все больше возрастает. Превосходнейшая и глубоко несчастная женщина" 129.

Чайковский был возмущен не только тем, что Ипполит Васильевич оставил семью, отказавшись от такого замечательного человека, каким виделась ему Юлия Петровна. Он считал чудовищным то безразличие, ту бесчувственность, с которыми Шпажинский разделывался с Юлией Петровной и двумя детьми, пятнадцатилетней Ниной и десятилетним Юрой. Выбросить семью в далекую провинцию, не дать ей сносных средств для нормальной жизни, наконец, пожалеть денег, чтобы хоть сделать более легкой саму трагедию переезда из Москвы (Ипполит Васильевич отправил семью в третьем классе). Гнев Петра Ильича долго не утихал, но он сдержался, когда писал о своем отношении ко всему случившемуся Юлии Петровне, и даже выразил в своем июньском письме из Майданова надежду, что Ипполит Васильевич еще, может быть, одумается и вернет Юлию Петровну домой.

Надежды эти не сбылись. От Юлии Петровны шли печальные письма, Петр Ильич для нее остался единственной опорой, кроме матери и детей, и это ему было очевидно из ее проникновенных повествований о своей жизни. Чайковский отвечал, что добрые советы ничего не дадут и ничем не помогут'и что лучше не стоит думать о тех, кто виноват во всем. "Это бесполезное дело, — писал он. — Пусть их! Не ведают, что творят". Настаивал он только на одном: Юлия Петровна должна решительно потребовать от своего супруга должного материального обеспечения ее и детей. Он предлагал и свою помощь, если это потребуется. Видно, что Петр Ильич очень переживал положение Юлии Петровны. Печальное письмо ее, полученное в июле 1886 года, сильно взволновало Чайковского. Прочитав его, он записал в дневнике: "Ходил долго по галерее. Заниматься завтра опять не придется. Необходимо отвечать Юлии Петровне. Она, вероятно, умирает, а может быть, и умерла уже. Все эти дни мысли мои мрачны"!30. Так сильно влияли на Петра Ильича дурные вести от Юлии Петровны, что он даже заниматься музыкой не мог! На следующий день в дневнике появилась еще одна запись: "Писал бедной Ю. П. Шп.".

Раздумья Петра Ильича в майдановском одиночестве в перерывах между работой над четвертым действием оперы "Чародейка" и сочинением романсов для императрицы Марии Федоровны, жены Александра III, привели его к заключению, что единственное средство вывести Юлию Петровну из ее угнетенного состояния — это заставить ее заняться литературой. Читая ее письма, он все более убеждался в том, что она имеет дарование писать о простых вещах трогательно и увлекательно. Только не принял Петр Ильич во внимание, что одного этого слишком мало для проникновения в литературу. Ведь то, что он читал, это были лишь письма, хорошо изложенные мысли, умно расставленные слова, перечень событий. К тому же, проявляя собственный интерес к жизни Юлии Петровны, Петр Ильич в чтении ее гладких рассказов находил дополнительное увлечение, вызванное этим субъективным интересом. Разумеется, как композитор он прекрасно понимал значение формы, периодов, необходимых украшений, структуры произведения и видел у Юлии Петровны недостатки в этих элементах, мало заметных в письмах, но должных неизбежно проявиться в более крупных творениях. Однако он страстно желал дать Юлии Петровне надежду, разбудить в ней интерес к жизни и сам увлекся этой надеждой до такой степени, что во всех письмах теперь хвалил ее талант, уговаривал, требовал, чтобы она начала писать. Юлия Петровна благодарила его за чуткость, за стремление помочь, превозносила его добродетели, признавалась в любви. "Вы меня идеализируете, — отвечал Петр Ильич, — нет у меня таких совершенств, как Вам кажется. Вам нужно, чтобы Ваш друг был существом, стоящим выше уровня, дабы опора была крепче, вот Вы и снабжаете меня выше меры всякими достоинствами. Но разочаровывать Вас не буду, — продолжал он. — Во всяком случае, знайте одно, что и я Вас очень люблю, и мне никогда и на ум не приходит посетовать на Вас, что Вы со мной вполне откровенны и раскрываете всю душу Вашу" 131.

Тем временем у Петра Ильича наступили трудные дни. В начале января в Москве завершилась подготовка к представлению оперы "Черевички". Чайковский взялся сам дирижировать оперой. Он волновался, сердился, страшно уставал. Но 19 января состоялось представление, и все прошло превосходно. На следующий день пришло известие о смерти Татьяны Львовны Давыдовой. "Танина смерть, как нечто трагически ворвавшееся в мою жизнь, преследовала меня", — записал он в дневнике. Он писал о радостных и горестных событиях Юлии Петровне. Письма были короткими: надо было продирижировать еще двумя спектаклями "Черевичек". Волнений было еще больше, чем на первом спектакле. Затем начались новые заботы — инструментовка "Чародейки". В феврале и марте он опять мог писать лишь очень коротко и просил Юлию Петровну не сердиться на него за это — "Чародейка" разучивается. Как-никак эта опера была также в известной мере детищем супруга Юлии Петровны, которого она, несмотря на все жестокие обиды, кажется, еще не забывала. "Не оставляйте меня без известий о себе", — завершал письмо Петр Ильич. И спешно рвался в Петербург, где вдохновленный своими капельмейстерскими успехами дирижировал большим концертом из своих произведений в зале Дворянского собрания. Вторая сюита, ариозо из оперы "Чародейка", два номера из Струнной серенады, "Франческа да Римини", романсы, увертюра "1812 год". Полный успех и огромное наслаждение от дирижерского труда. "Это ни с чем не сравнимое чувство, — писал он 15 марта 1887 года Юлии Петровне, — минутами доходящее до какого-то трепетного восторга… Я чувствовал на этом концерте, что я действительно завладеваю волей всей сотни человек, играющих по моей палочке. И откуда у меня взялась эта сила? Ах, какая загадка — человек!"

Он работал, по его собственному признанию, как вол. Репетиции, концерты, кропотливый труд над клавирными переложениями, инструментовка "Чародейки", изучение партитур и проигрывание произведений других композиторов. И все же он успевал писать множество писем, не забывая ободрять Юлию Петровну. Письмо от 26 марта с интересными суждениями о Льве Толстом. Откровенное осуждение "Власти тьмы". Письмо от 10 апреля с увещеваниями: "Ради бога, дорогая Юлия Петровна, никогда не пишите мне, что Вы мне наскучили, что мне неприятны Ваши письма… Будьте уверены, что мне желательно, чтобы Вы как можно чаще и больше писали мне". Два письма в мае, два в июне, из Тифлиса и Боржома. И наконец Петр Ильич в Севастополе у Юлии Петровны. О чем они там беседовали, никто не знает, и только письмо Чайковского из Аахена может дать некоторое представление об удивительной севастопольской встрече первого композитора России с несчастной покинутой женщиной, в которой ему хотелось хоть на мгновение возбудить радостное волнение, надолго оживляющее человека сладким воспоминанием.

"Мое посещение Вас в Севастополе, — читаем мы в аахенском письме от 22 июля, — немножко похоже на сонную грезу. Синее море, зной, раскаленные улицы, снование по всем севастопольским закоулкам, открытие таинственного Вашего убежища, четверть часа свидания с Вами, пароход — все это мелькнуло как мгновение, и не знаешь, наяву это было или во сне" 132.

Письмо это — больше, чем просто участие. В ней слышится глубокое взаимопонимание двух существ, не безразличных друг другу, но это и все, что можно сказать.

10 июля 1887 года, в тот день, когда они встретились в Севастополе, Петр Ильич записал в дневнике: "Севастополь. Жара. Насилу нашел Шпажинскую. Она проводила меня". Но в дневнике он почти никогда и не писал подробнее — только факты, как он сам говорил.

После этой встречи Петр Ильич стал с особым усердием нахваливать литературный талант Юлии Петровны и уговаривать ее писать. Видимо, беседа в Севастополе возымела свое действие, и Юлия Петровна всерьез взялась за перо. Петр Ильич радовался и писал ей: "Мое сочувствие удесятерится, когда я увижу в Вас не только оскорбленную и глубоко страдающую женщину, способную лишь пассивно относиться к нагрянувшей беде, но и борца, для которого бесплодные сетования — лишь способ без надобности растравлять свою рану" '33.

Юлия Петровна начала писать повесть "Тася". Петр Ильич советовал ей придерживаться своего пережитого, писать автобиографически. Он обещал помочь в продвижении повести к изданию и просил прислать рукопись без каких-либо доработок. Ему не терпелось сделать что-то доброе и важное для своей подопечной. Получив первую часть рукописи, он вначале дает очень осторожный и сдержанный отзыв, отмечает, что "Тася" получилась больше философским, чем художественным, произведением. Дальше он увлекается и, хотя немного бранит за длинноты, недостатки формы, с восторгом замечает: "Талант несомненный… Вы бесподобный стилист!.. Насчет художественности беру слова назад… Вы должны быть писательницей. Браво! Браво!… Рад за русскую литературу!" 134

Восторги Петра Ильича, видимо, были сильно подкреплены его пристрастным отношением к Юлии Петровне. Петр Ильич послал повесть своему брату, который уже приобрел солидный литературный опыт и имел неплохие связи в литературных кругах. Модест Ильич, просмотрев произведение Юлии Петровны, сразу охладил восхищение композитора, и Петр Ильич перечить не стал: трезвые доводы он понимал прекрасно и умел признавать поражение в тех сферах, где не считал себя профессионалом. Юлии Петровне он обо всем написал откровенно, но очень лаконично, что, конечно, весьма огорчило ее; он спрашивал, не желает ли она послать Модесту Ильичу другую свою повесть — детскую. Но Юлия Петровна то ли обиделась, то ли в своей обиде не желала далее утруждать Чайковского, но так или иначе свою детскую повесть она решила отправить на суд не кому иному, как отвергнувшему ее супругу Ипполиту Васильевичу. "Странные бывают надежды и поступки у женщин!" — такие мысли пришли к Чайковскому, когда он узнал об этом. Конечно же, Ипполит Васильевич похвалил — терять мир с доселе покорной женщиной, которая могла бы побеспокоить его куда более серьезными заботами, ему вовсе было не желательно, — но, похвалив, тут же заявил, что повесть требует переделки, а у него на это нет времени. Петр Ильич не знал, что и сказать Юлии Петровне: он все-таки чувствовал и себя виноватым во всей этой затее. "Это было непростительной ошибкой, — написал он в конце концов, — ибо ведь вся штука в том, что литература может дать Вам положение независимое, а от кого независимое? Именно от того, к которому Вы обратились" 135.

Но добрые слова и настойчивость Чайковского все же делали свое дело, и, несмотря на жестокие удары от неудач с "Тасей" и детской повестью, Юлия Петровна внимала своему наставнику и утешителю.

А наставник и утешитель в это время был до предела занят. В октябре 1887 года должна была состояться премьера "Чародейки" в Мариинском театре. Петра Ильича начали беспокоить длинные и утомительные сцены в опере. Прежде восторженное отношение к либретто Шпажинского несколько поостыло, и пришлось сделать в нем некоторые сокращения и изменения. Музыка тоже потребовала вмешательства. Петр Ильич тревожился за свое творение и много советовался с Направником и с певицей Павловской, которая должна была петь Настасью. Тревоги его были прерваны известием из Аахена о смерти Н. Д. Кондратьева.

"Мрачное состояние духа", — писал Петр Ильич в дневнике. Нависающая тяжесть премьеры "Чародейки" не позволяла ему долго предаваться мрачным размышлениям. Через несколько дней он выехал в Петербург. Начались репетиции оперы…

Либретто Шпажинского все менее нравилось Петру Ильичу, и его волнение за успех "Чародейки" стало уже не просто обычным возбуждением, свойственным почти каждому автору перед тем, как его произведение должно предстать на суд публики. Он теперь явно чувствовал, что опера будет утомлять слушателей, что действие растянуто, что народные сцены вышли не так, как ему хотелось. Предчувствия его были основательны. На первом представлении опера была встречена хорошо, но Петр Ильич, хотя и был доволен постановкой, своим дирижерством и аплодисментами, все же заметил некоторую холодность. Он подробно описал Юлии Петровне, как прошел первый спектакль, и собственное его заключение было, что опера мало нравится и что вина за это лежит как на нем самом, так и на авторе либретто. "Мало он приладился к оперным требованиям, — писал о Шпажинском Петр Ильич. — Много слов, разговор преобладает над лиризмом. Как я ни сокращал его текст, в общем сцены вышли растянутыми". В то же время Чайковский не отчаивался. "К этой опере надо привыкнуть, — замечал он Юлии Петровне, утешая самого себя, — она утвердится, когда публика прислушается"136. Поделившись своим разочарованием и надеждами, Петр Ильич просил Юлию Петровну ни в коем случае не сообщать о его отношении к либретто Ипполиту Васильевичу, с коим у нее были какие-то почтовые отношения.

Ипполит Васильевич почувствовал, однако, что у Чайковского есть недовольство, да и, помимо этого, не мог он не видеть, что опера не имела успеха, на который она была рассчитана, и задумал ее переделать. Петр Ильич от этой затеи отказался. Как ни горько ему было ощущать фактический провал — на пятом представлении, которым дирижировал уже не он, зал театра был лишь наполовину заполнен публикой, — он все же искренно верил в свою музыку и в эту оперу. Зная, что Юлия Петровна проявляет большой интерес к "Чародейке", он делился с ней своими мыслями. "По-моему, "Чародейка" — опера, написанная серьезно и добросовестно, — сообщал он а Севастополь в апреле 1888 года, — если она публике не нравится, то тем хуже для сей последней. Пусть она возвысится до нас, а нам, авторам, не следует опускаться до ее непонимания. По опыту знаю, что ничего не выйдет хорошего, если мы станем подлаживаться к публике"

В этом не было и тени нескромности. Петр Ильич деликатно защищал ошибки Шпажинского, которые он сам разглядел слишком поздно. Если он в чем и был виноват, то только в том, что не проявил достаточной решительности и поддался увлечению длинными народными сценами, которые, надо отметить, Шпажинский не очень-то и предлагал. Чайковский и в то время, когда писал Юлии Петровне Слова в защиту своей оперы, безусловно, знал, что "Чародейка" могла быть сделана лучше, сценичнее, но знал он и другое, что замысел его в отношении такого изображения героев драмы, каким оно было сделано в опере, в конце концов должен быть признан, и он не ошибся в своем предвидении.

В конце 1887 года Чайковский уехал в большую концертную поездку за границу и пробыл в Европе до конца марта 1888 года. В Лейпциге он дирижировал своей Первой сюитой. На репетиции присутствовал Брамс, высказавший свое одобрение. Восторженный отзыв о сюите дал Григ, который тоже присутствовал на одной из репетиций. В Гамбурге с успехом прошел большой концерт под управлением Петра Ильича, где были исполнены Струнная серенада, Первый фортепианный концерт и вариации из Третьей сюиты. Событий было много. Состоялось знакомство с композиторами Малером, Мошковским, Гуно, Дворжаком, встретился Петр Ильич и со своей бывшей невестой Дезире Арто. Берлин, Прага. Триумф в Праге. Париж, Лондон, Вена, возвращение в Россию, визит к брату Ипполиту в Таганрог, к Анатолию — в Тифлис. В апреле Петр Ильич вернулся домой, теперь уже не в Майданово, а во Фроловское, но опять под Клином…

Ипполит Васильевич между тем не оставлял желания сотрудничать с Чайковским. Еще в 1885 году Петр Ильич вел разговоры о возможности написать оперу на сюжет "Капитанской дочки" Пушкина. Узнав об этом, Ипполит Васильевич охотно взялся за либретто. Препятствий вроде не было. Чайковский поначалу был настроен положительно. Получили даже разрешение Александра III, который сказал, что можно не стесняться пугачевщины. Чайковский, однако, охладел к этому, по его мнению, не совсем оперному сюжету, да и пугачевщина его тоже несколько смутила. Шпажинский пытался подогреть его интерес, но из этого ничего не получилось, и в мае 1888 года Петр Ильич признался Юлии Петровне:

"Перечел недавно повесть и нашел, что собственно просящихся на музыкальное воспроизведение лиц в ней нет и что в особенности героиня уж больно бесцветна. Вероятно, в свое время, когда зашла речь о "Капитанской дочке", я польстился больше всего на обстановку прошлого века и на контраст между господами в европейском костюме и Пугачевым с его дикой ордой. Но одного контраста мало для оперного сюжета; нужны живые лица и трогательные положения" 138.

Встретив нежелание Чайковского, Ипполит Васильевич предложил другой сюжет, "Бог и баядера" Гёте. Либретто у него уже было готово. Чайковский чуть было не взялся, но быстро остыл к идее Шпажинского, чему еще помог директор императорских театров Иван Александрович Всеволожский, недолюбливавший творчество Шпажинского.

И тут Петру Ильичу пришла в голову мысль: а не использовать ли для создания оперного либретто с "трогательными положениями" талант Юлии Петровны? Он тотчас предложил ей написать сценарий в три действия интимного характера с раздольем для лирических излияний. Менее чем через месяц Юлия Петровна прислала ему такой сценарий под названием "Змееныш". Как ни хотелось Петру Ильичу вовлечь новое литературное дарование в активную творческую жизнь и поставить ее имя рядом со своим, пожертвовать ради этого художественными требованиями он не мог. Присланный сценарий для оперы оказался совершенно неподходящим, и Чайковский порекомендовал Юлии Петровне написать по этому сценарию пьесу.

Летом 1888 года Петр Ильич писал Пятую симфонию и увертюру "Гамлет". Это поглощало все его время, но он по-прежнему, хотя и коротко, писал в Севастополь по одному-два письма в месяц. Юлия Петровна по его совету написала пьесу "Змееныш", и у Петра Ильича появились новые и непростые заботы. Он послал рукопись "Змееныша" управляющему петербургских театров Владимиру Петровичу Погожеву, сопроводив ее подробным письмом с рассказом о судьбе Шпажинской и с просьбой, чтобы пьесу дали на сцене одного из петербургских театров, подчеркнув при ом, что "вследствие особого рода обстоятельств" принимает в авторе "живейшее участие" и что пока никто не Должен знать имя автора 139.

Погожев в своих воспоминаниях о Чайковском не обошел вниманием эту историю. Он рассказывает, что выразил полнейшую готовность исполнить просьбу Петра Ильича Какую-то роль в злосчастной судьбе "Змееныша" сыграла большая задержка рукописи пьесы почтой, но все же не это окончательно решило дело. Прочитав пьесу, Погожев не нашел в ней достоинств, интересных для сцены. В этом мнении он не был одинок, примерно такой же отзыв о "Змееныше" дал писатель-драматург Алексей Антипович Потехин, к которому обращался Петр Ильич. С пьесой произошло то же самое, что и с повестью "Тася": особое отношение Чайковского к автору этих произведений заставило его оценить их выше действительного уровня. Петр Ильич не хотел сдаваться и, все еще веря в будущую театральную жизнь "Змееныша", пытался уговорить Юлию Петровну на переделку пьесы. Но видно, Юлия Петровна сама поняла, что дальше отнимать время у Петра Ильича нельзя, и никаких действий с ее стороны не последовало, кроме того, что она подарила рукопись "Змееныша" своему постоянному утешителю.

В конце 1888 года Чайковский писал Юлии Петровне, что очень понимает ее горестное положение и что сожалеет об огорчении, которое он доставил ей неудачным делом со "Змеенышем". "Ради бога простите мне все, в чем я хотя и невольно, но все же глубоко виноват перед Вами, — заканчивал он свое сочувственное письмо. — Мнение же мое о Вашем сильном таланте не поколебалось ни на одну минуту… Я постоянно думаю о Вас и искренно глубоко сочувствую Вам!"

Начался 1889 год. Петр Ильич занимался балетом "Спящая красавица". Углубленный в работу, неимоверно устававший, он с трудом писал письма, но верный своим правилам старался ответить всем, и, конечно, Юлия Петровна не была у него в конце списка адресатов. Ему предстояла вторая концертная поездка за границу, и он откровенно признавался, что следовало бы и отдохнуть, заняться балетом. "Но мне как-то неловко, — объяснял он Юлии Петровне, — отказываться от заграничных приглашений; ведь в моем лице чувствуется не только пишущий эти строки, но и вся русская музыка! Благо зовут меня и интересуются мной, — я должен, мне кажется, этим воспользоваться. А что мне эти поездки, как бы ни был велик мой успех, очень тяжки, очень не соответствуют моей натуре, склонной к уединению, к кабинетному труду, до болезненности застенчивой и чуждой стремления к высказыванию себя, этом я думаю, Вы не сомневаетесь". К этому откровению Петра Ильича надо для полноты понимания его  усилий добавить только одно: заграничные поездки приносили ему признание и славу — это правда, правда и то, что они приносили также славу и русской музыке в целом, но материальной выгоды от этих путешествия.

Петр Ильич совсем или почти не имел, иногда даже оставался в убытке. Одним словом, деньги для совершения этих поездок играли только ту роль, что Чайковский тратил их в этих путешествиях подчас больше, чем получал, и кто знает, не будь субсидии Надежды Филаретовны, а с 1888 года еще и назначенной Александром III пожизненной пенсии в три тысячи рублей серебром в год, то, может быть, Чайковскому не представилось бы возможности совершить концертные турне в таких масштабах, какие им были предприняты. Разве что только в более стесненных обстоятельствах он стал бы по-настоящему деловым человеком, но в это мало верится, несмотря на его смелые высказывания на этот счет, которые он иногда делал в последние годы своей жизни.

Юлия Петровна все больше начинала понимать, что, несмотря на добрые и полные дружеских чувств письма Петра Ильича, ему все труднее отвечать на длинные послания, которые она регулярно направляла. Но пока ее понимание сводилось к тому, что она все чаще упоминала об этом понимании, т. е. чуть не в каждом письме намекала на бремя, которое она приносит своими жалобами на горестную судьбу и на перемену в отношении к ней Петра Ильича. Жаловаться-то ей было нечего. Чайковский писал регулярно, хотя и не столь пространно, как прежде. Работа, поездки, деловые переговоры да и огромная переписка не давали ему теперь возможности отвечать совершенно в тон и с тем же многословием, что могла себе позволить Юлия Петровна. После нескольких сетований с ее стороны Петр Ильич позволил себе даже рассердиться: "… перечел Ваше письмо и ужаснулся! Вы, пожалуй, еще более теперь втянетесь в мысль о том, что я к Вам переменился!!! Что мне отвечать на вопрос Ваш? Если помню, Вы уже несколько раз высказывали предложение, что я изменил Вам, и мне понятно, что мое редкое писание может заставить Вас иногда делать такое предположение. Но только меня удивляет, что Вы долго можете обвинять меня в легкомысленной изменчивости. Уверяю Вас, что я совсем не так изменчив, как Вам иногда кажется, и что в отношении к Вам я совершенно тот же, что был 3 года тому назад. А вот, что писать я стал реже, так это правда. Но, добрая Юлия Петровна, войдите в мое положение… Я сделался каким-то мучеником почты… Это в последнее время стало чудовищно" т.

Петр Ильич спешил к сроку закончить "Спящую красавицу". Затем ему нужно было в Москву. Там репетиции "Евгения Онегина" и дирижирование первым представлением в Большом театре. Роскошная постановка. Огромный успех. Сразу же после этого — в Петербург. Тут репетиции "Спящей красавицы" и подготовка к чествованию Антона Григорьевича Рубинштейна, для которого Петр Ильич сочинил приветственный хор. Обратно в Москву. Здесь встреча с Чеховым, дирижирование концертом в Русском музыкальном обществе, и опять в Петербург, где надо было завершить подготовку к юбилею А. Г. Рубинштейна — 50-летию его художественно-музыкальной деятельности — и провести грандиозный концерт из его произведений, в число которых входила оратория "Вавилонское столпотворение" с хором из семисот человек. Это была труднейшая задача, потребовавшая огромного нервного напряжения, и Петр Ильич с честью справился с ней. Из Петербурга пришлось чуть ли не немедленно мчать в Москву — концерт в пользу вдов и сирот под управлением Чайковского…

Обо всем этом направлялись сообщения в Севастополь. "Теперь я одна из щепок, носимых коловращением общественной жизни, — замечал Петр Ильич. — Но я делаю то, что считаю своим долгом. Как-то у Вас? Не сердитесь".

И в последующих письмах повторяется та же тема. "Работа, долг. Я нужен, и пока жив, надо эту нужду удовлетворять". Юлия Петровна понимает это, но ей больно терять единственную опору, каковой для нее является Чайковский. Она видит, что Петр Ильич стал композитором с мировым именем, что он теперь признанный музыкальный гений, что его разрывают на части, что он нужен, нужен, нужен! Всем нужен! Что не может он быть прежним, хотя и не изменился в своей доброй натуре. Впрочем, конечно, изменился. Тяжелая ноша не могла не придавить его. Но сбросить эту ношу — славу, долг, желание отдать людям все прекрасное, что живет в нем, — этого он был сделать не в силах. И Юлия Петровна тоже была не в силах отказаться от писем к нему, на которые рано или поздно получала коротенькие теперь ответы. Как-то Петр Ильич поведал ей, что видел Ипполита Васильевича, но приглашения прийти к нему домой не принял. "Дела общего у нас нет, — писал он, — беседа могла бы быть интересной, если б между нами не было условлено никогда не касаться Вас и вообще частных дел его. Конвенция эта никогда не заключалась формально, а так само собой сделалось. А жаль! Если бы он первый когда-нибудь заговорил, я бы имел что сказать по этому поводу"

1890 год был годом "Пиковой дамы", и в письмах Чайковского к Юлии Петровне рассказывается о том, как появилась идея писать эту оперу, как продвигается дело с ее сочинением. Из Флоренции, где он работал над "Пиковой дамой", Петр Ильич радостно извещал, что совершил просто подвиг — за семь недель написал большую оперу, инструментовать которую едет домой. Это и в самом деле был подвиг — создание не только большой, но и лучшей русской оперы, завоевавшей мировое признание.

Писать письма становилось все труднее. Петр Ильич в каждом письме приносил извинения, что пишет очень коротко. В это время у Юлии Петровны начались разлады в севастопольской семье: не ладили бабушка и дети. Дочь Юлии Петровны полюбила молодого человека, которому его родители запретили посещать Шпажинских, считая, что девушка из семьи, в которой нет отца, ему не пара. К главному несчастью прибавились еще местные невзгоды. Юлия Петровна была в отчаянии. Чайковский советовал ей куда-нибудь уехать, настаивал на том, чтобы она решительно требовала от Ипполита Васильевича средств для обеспечения семьи. Как все это сделать? Этого не знала Юлия Петровна. Не знал и ничего не мог придумать для нее и Петр Ильич.

Последнее его письмо к Юлии Петровне было написано 1 октября 1891 года из Майданова, куда он снова переселился после возвращения из поездки в Америку. Он рассказывал ей о концертах, о постановке "Пиковой дамы" в Москве, о других своих музыкальных делах, снова советовал уехать куда-нибудь в тихий уголок южного берега Крыма…

На этом переписка оборвалась.

Всего сохранилось восемьдесят два письма Чайковского к Юлии Петровне. После Надежды Филаретовны фон Мекк, с которой не может сравниться ни одна женщина — адресат Петра Ильича (семьсот шестьдесят писем), Юлия Петровна Шпажинская по количеству полученных от Чайковского писем занимает первое место среди женщин. Что так привлекло Чайковского в Юлии Петровне, почему он принимал такое участие в ее жизни, почему ждал ее откровений и отвечал на них длинными, содержательными, интересными письмами, почему так вдруг оборвалась переписка, встречался ли когда-нибудь потом Петр Ильич с Юлией Петровной? На эти и многие другие вопросы ответов нет.

Стоит ли высказывать предположения?

Наверное, нет. Ведь все-таки главное в том, что письма Чайковского Юлии Петровне рисуют его великолепный духовный портрет, и, смотря на Петра Ильича сквозь содержание этих писем, можно увидеть все те же его добрые свойства, которые уже удавалось видеть и с других позиций. Есть и еще одно немаловажное обстоятельство: Юлии Петровне Чайковский писал свободнее, чем Надежде Филаретовне, не стесняясь налагаемых особым положением благодетельницы ограничений, которые все-таки иногда препятствовали его жизненному откровению с ней. В переписке с Юлией Петровной, у которой ему нечего было брать, кроме дружбы (а может быть, и любви), почитания и искренних признаний в постигших ее горестях, опорой и утешителем всегда был он сам. И даже если какие-то движения его души побуждали его к наивным поступкам, которые не приносили материальной пользы, то и такие действия его все равно не кажутся бесполезными. Людям очень бывает нужно, чтобы их просто любили.